Schönewelt

Пребывание в камере, не дававшее возможности вырваться на свободу той жажде кипучей деятельности, которой полны все молодые люди, довольно быстро привело меня в состояние медленного самоистязания и угасания. Время текло почти незаметно, но неумолимой рекой, повернуть течение которой вспять не в силах человеческих.

Внешний мир проявлялся в моей жизни изредка, почти незаметно. Неудивительно, что исключительным центром притяжения моего внимания был фон Гастибрен, известный в армейской среде больше под именем "Патриарх". Хотя он не любил, когда его так называли, предпочитая невыразительное "советник". За титулами и именованиями фон Гастибрен перестал гоняться десятилетия назад.

Он не произвёл на меня негативного впечатления. Возможно я тогда ещё не успел нажить естественного чувства ненависти невиновной жертвы к тому, кто виновен в её злоключениях. Или, быть может, потому, что я вообще не особенно наблюдателен к людям, близких отношений с которыми мне никогда не придётся иметь. Конечно, сразу было видно человека жестокого и бездушного. Но я понимал, что, отдавая к нему "в дознание", меня вовсе не хотели поручать попечению советника в тех его видах, которые воздействовали бы на мою испорченную натуру мерами кротости и человеколюбия.

Без тени сочувствия — но и без какой-либо вражды — на шестые сутки заключения фон Гастибрен сообщил, что меня обвиняют в намеренной попытке убийства юной ландграфини Эрики.

Сказать по правде — я не сразу понял суть обвинений. Я объяснил свои мотивы и поступки советнику, упирая на то, что хоть и был изрядно пьян, но произошедшее суть роковая цепь случайностей. Вина моя в том несомненна, но умысел? Такого быть просто не могло. Очевидно, трагическое ранение просто дало пищу различным слухам, что очевидно, и всё же...

Нобиль внимательно выслушал меня, после чего, столь же равнодушно, как и раньше, поведал, что со слов раненой Эрики — хвала богам, ранение было не тяжёлым — я предварил удар словами "Теперь ты умрёшь".

Понимали ли он истинное положение вещей? Думаю, что да. Даже тогда я был далёк от мысли в виновности кого-либо в произошедшем. Мимолётная усмешка хладнорукой Каэсо, тихий щелчок пальцев, тасующий костяшки судьбы — и на разделочный нож в руках одурманенного вином офицера натыкается наследница рода Зигстальф. Дочь нынешнего властителя Священной Империи.

Я и не думал отрицать очевидное — нож, выпавший из моих рук, видели десятки достойных людей. Поэтому, оказавшись в Вейтцларском замке, я не заметил здесь ничего неожиданного при подобных обстоятельствах, за исключением разве что того, что стражники были лишь немыми актёрами пантомимы, а единственным лицом имевшим право обращать ко мне членораздельную человеческую речь, был советник фон Гастибрен. На фоне подобного всеобщего не только бездушия, но и молчания, человек, лишь от которого я и слышал членораздельную речь, изначально не мог казаться мне чудовищем. Явной нелюбви с его стороны я тоже не замечал.

С каждым днём я всё больше и больше погружался в отчаянье. И если бы меня вдруг попросили описать то, что я чувствовал, то вряд ли бы услышали что-то разумное — лишь малопонятные полубезумные сентенции про водоворот душевной агонии, выдавливающий из меня всё, кроме одной лишь неудержимой ненависти. Я начал забывать то, что почитал за самую основу, стальной несгибаемый стержень моего сознания, отличительную черту настоящего прусского офицера. Иногда я терял даже уверенность в истинности происходящего. Мне чудилось, будто происходящие события лишь сон, и стены тюрьмы, и замковая стража, и даже я сам — просто плод чьего-то воображения.

Наверное, подобное состояние души учёные мужи и называют близостью к помрачению рассудка. Усталость от свалившихся на меня невзгод, от неизмеримых страданий — большая часть которых происходила от неутешительных измышлений о собственном несчастливом будущем — приводила к тому, что я уже начинал желать жестокого финала, к которому столь медленно, но неумолимо, привели меня события. Мечты о том, чтобы происходящий ужас наконец-то закончился. Подобные мысли лишь усугубляли моё состояние, я стремительно терял интерес к чему бы то ни было, кроме собственных мыслей, что были пусты и бессмысленны. Наступит ли завтра? Проживу ли я ещё одну ночь? Страдаю ли я? Грущу? Надо ли мне что-то сказать? Я терялся в самых простых повседневных вещах, и даже не мог вспомнить, всегда ли подобные действия были для меня так сложны.

В какой-то момент просветления я внезапно осознал происходящее, но, к своему стыду, не нашёл в себе сил прекратить подобные измышления — мир для меня превратился в некое подобие картин ужасов, которыми так прославились живописцы Силвадукиса. Наверное, меня сломила именно бессмысленность страшного обвинения. Я не мог понять мотивы, двигавшие теми, кто готов был свидетельствовать об умышленном покушении на Эрику. И это пугало больше всего на белом свете.

Не знаю, сколько дней прошло до того момента, когда фон Гастибрен снова посетил мою камеру — счёт времени давно перестал быть чем-то значимым. В тот час меня поглотил очередной приступ апатии, поэтому я довольно спокойно созерцал казавшуюся чрезмерной суету советника, пытающегося поудобнее устроиться на принесённом стражей стуле.

— Я должен обсудить с Вами некоторые вопросы, касающиеся будущего процесса, — начал советник.

— Процесса? — против воли, я сразу начал закипать. Плохо, очень плохо начинать подобную беседу с тем, от кого зависит твоя жизнь. — Суда на пустом месте, в худших обычаях варварских племён Осёла?

— Вы нанесли ранение ландграфине. Ножом, зажатым в Вашей руке, — возразил герцог.

— А ещё кричал, что собираюсь убить её, Императора, курфюрстов, перебить всех Имперских Рыцарей и сжечь все храмы Спасителя в Риме?

Фон Гастибрен устало откинулся на спинку стула, сопроводив тяжёлый вздох взмахом руки.

— Именно это я и хотел обсудить. Откровенно говоря, Эрика очень честная девочка, так что...

Он не закончил. Та тонкая нить, практически паутинка, на которой ещё продолжало держаться моё самообладание, оборвалась. Я знал, что мне нужно держаться, хотя бы ради сохранения остатков чести, не в глазах других, но хотя бы своих. Чувствовал, что следующий шаг разрушит остатки мироздания, не оставив ни следа от того молодого, гордого, отважного офицера, каким я был ещё полгода назад. Но это уже не имело ни малейшего значения.

Я взорвался. Ужаснейшими словами я покрыл всё, что в тот момент пришло мне на ум: камеру, стражу, имперское судопроизводство. Богохульства, которые я при том извергал в адрес Спасителя, были бы достаточны для высылки меня на каторгу даже в наше просвещённое время — но я не задумывался о том, и вовсе не потому, что меня и так ждала смертная казнь. Особенно же длинные тирады я посвятил юной Эрике, из-за чьего лживого языка я должен был быть осуждён. Для посвятившего жизнь военной карьере, смерть была не страшна — но позор, на который неправедный суд обрёк бы мой род...

Фон Гастибрен лишь молча прикрыл глаза. То ли его спокойствие подействовало на меня отрезвляюще, то ли просто закончились силы — но я довольно скоро замолчал, устыдившись своего недостойного поведения и, вдруг обессилев, сел на топчан.

У полуоткрытой двери возникло какое-то движение. Обернувшись, я заметил лишь невысокую фигуру в тёмном плаще, в сопровождении двоих стражников. С минуту я ощущал на себе изучающий взгляд, а затем лишь взмах пол плаща в мерцающем свете ламп — и лишь удаляющийся стук шагов продолжал убеждать меня в том, что визит произошёл наяву, а не почудился вымотавшемуся сознанию.

— Её Высочество сегодня собиралась принести Вам свои извинения за содеянное, — тихо проговорил фон Гастибрен, вставая.

Я смотрел на тусклый огонёк около рельефных ларов.

— Могу я попросить Вас об одолжении, советник? Здесь слишком скучно. Быть может, Вы могли бы похлопотать, чтобы мне разрешили читать?

— Что именно? — просьба его не удивила.

— Каролину, — ответил я.

— Зачем? — похоже, он заинтересовался.

— Здесь нет ни гадалок, ни пророков. Но, полагаю, я и без них смогу узнать собственное будущее.

— Хорошо.

Фон Гастибрен даже не повёл бровью. Скрывалась за моими словами бравада или что-то иное? Я и сам не мог бы ответить на этот вопрос.

Император решил устроить публичный суд. Немалая честь, если задуматься. Кому ещё из фрайгольдеров доводилось быть казнённым по приговору, вынесенному в главном зале Рейхскаммергерихта?

Стража провела меня через зал. Выстланный по такому случаю красным ковром проход делил людское море на две части — зал был полон. Сотни ненавидящих, любопытствующих или даже просто скучающих глаз сопровождали меня в этом коротком путешествии. Увы, я не дал их обладателям поводов для оживления. Ни понуро в ожидании неминуемого, ни даже без без гордо поднятой головы — я проследовал к своему месту. Жизнь человека может длиться десятки лет, а у какого-нибудь высшего вампира даже столетия, но смерть — смерть будет длиться вечность. И я уже смотрел в неё.

Один из стражей приковал меня к отполированной столетиями бронзовой скобе, лишь только я занял положенную мне скамью. Второй тихо доложил о моём прибытии судье. Пустая формальность — вряд ли кто-либо в этом зале пропустил центральную персону сегодняшнего спектакля — но именно на формальностях и держится весь сложнейший и огромнейший механизм Священной Империи. В подобных утверждениях нетрудно уличить самовосхваление имперских чиновников, но ведь именно имперское судебное уложение Каролины уже второй век служит образцом для европейских законов, от Керновека до Феодоро и Воспоро.

Разумеется, никаких неожиданностей для меня не было. Судебный процесс, весь его ход, подробно расписан имперским законодательством. Безусловно, каждое имперское княжество имеет свои многовековые традиции судопроизводства, но высший суд Империи не отойдёт от буквы кодексов ни на волос. Священник Спасителя, принимающий перед Его лицом присягу судей трибунала, штадсанвальта и иных чиновников, которым положено было вести процесс. Оглашение сути рассматриваемого дела, имён и заслуг судей. Представление основных чиновников — всё для публики и газетчиков, что донесут новости тысячам горожан и крестьян по всем землям Священной Империи. Оглашение указа Императора, по которому дело должен был рассматривать Рейхскаммергерихт...

Створки центральных дверей открылись, и в проход вошла сама принцесса Эрика, в сопровождении двух фрейлин. Её Высочество в костюме для верховой езды, смотрелась на фоне судейских чиновников в стеклянных париках несколько странно. Впрочем, поставленный вести процесс старший советник Рейхскаммергерихта, почтенный Дроссельмейстер — маленький, сухонький человечек с морщинистым лицом и с большим черным пластырем вместо правого глаза — сразу же остановил было поднявшийся недоуменный ропот. Ему было понятно желание своенравной дочери Императора присутствовать при осуждении того, кто осмелился покушаться на Её драгоценную жизнь.

Принцесса Эрика, надменно не обращая внимания на собравшуюся в зале почтенную публику, прошла по ковровой дорожке и села в первом ряду на мгновенно освободившееся место, сложив руки на коленях. Похоже, что она собиралась до последнего наслаждаться проходящим спектаклем. Неудивительно, ведь ей досталась в нём практически главная роль.

Осталось лишь досмотреть финальную сцену до конца и сорвать овации.

Штадсанвальт закончил свою речь. В ней он скрупулёзно перечислил не только мои немногочисленные прошлые прегрешения, о которых смог узнать, но и достоинства. Не то, чтобы их перечисление могло изменить мою судьбу — но видимость справедливости была создана в достаточной мере. Хотя, быть может, я сужу слишком пристрастно, и этот чиновник просто исполняет свою работу. Достойно и справедливо, как того и требуют последние главы Каролины.

Откуда я это знаю? Нет, я не доктор права, как те, кто сидит в трибунале. Просто, как ни удивительно, но долгое ожидание казни потворствует стремлениям к изучению юридической практики. Хотя бы её основ. Фон Гастибрен, посещавший мою камеру несколько раз, приносил мне подходящие труды.

Теперь, по процедуре, обвиняемому полагалось выступить в свою защиту. Но, положа руку на сердце, я не видел в том смысла. Ужель высокий суд не сочтёт слова принцессы утверждением "одного единственного доброго и безупречного свидетеля"?

Впрочем, прежде, чем стражник начал отпирать замок цепи, что приковывала меня к стене, к кафедре вышла принцесса.

— Я бы желала выступить перед высоким судом.

Необычная просьба. Но, как ни крути, участие в судопроизводстве — это честь для имперской знати. А Рейхскаммергерихт — достаточно высокая трибуна даже для самого Императора.

Не думаю, чтобы хоть кто-то из присутствующих смог бы ей отказать в слове. Но Эрика терпеливо дождалась разрешения со стороны трибунала и даже подождала, пока оное будет занесено писцом в протокол.

— Я, Эрика фон Зигстальф цур Вольфенбюттель, рейскаммерар Священной Империи, заявляю о невиновности подсудимого в тех преступлениях, что вменяются ему судом. Ранение, нанесённое им мне, было непреднамеренным, и произошло вследствие как его, так и моей невнимательности, было лёгким и не нанесло мне телесного ущерба. Моё свидетельство о виновности было вызвано лишь случившимся страхом от неожиданного вида крови и обидой за приведённое в негодность платье. Что же до оскорбления величия, то полагаю его непреднамеренным, ибо причиной тому были лишь крайняя невоспитанность подсудимого, его непочтительность, да моё первоначальное свидетельство.

На самом деле, я не понимал, что она говорит. Слышал, но не понимал. В моём мироздании — в той картине мира, что я уже создал для себя — завтра вообще не существовало. Мир, в котором одновременно есть и завтра, и я, просто не существует. Не может существовать. Причудливая фантазия, которую мой мозг на мгновенье почему-то счёл реальностью.

Пока Эрика шла от кафедры, зал погрузился в безмолвие. Краем глаза я лишь отметил фон Гастибрена, пробирающегося к проходу откуда-то из центра зала. Забавно, я даже и не знал, что он решил проводить меня в последний путь.

Советник Дроссельмейстер был так же сбит с толку, как и любой другой в этом зале. Но, как ни крути, опыт некуда не девался и, быстро собрав бумаги со своего пюпитра, он поднялся к судейской коллегии, выводя их из паралича.

Суду понадобилось меньше минуты, чтобы огласить приговор. Поскольку действия подсудимого не является преступлением как по старому праву так и по действующим законам, обвинение признавалось ничтожным. Объявив свой вердикт, трибунал Рейхскаммергерихта покинул зал. Следом из зала потянулись газетчики, дабы успеть в типографии пораньше.

Всё это время я смотрел в пол. Я не знал, как должно вести себя тому, кто в последний миг избежал смерти, поэтому просто молчал. Боялся, что стоит лишь мне поднять глаза, как кто-то начнёт задавать вопросы. Неважно какие — в тот момент я не смог бы ответить и на то, как меня зовут.