Дверь открылась сама, хлопнув о стену с такой силой, что она с трудом сдержалась, чтобы не отскочить.
-Я, кажется, попросил меня не беспокоить, когда я работаю, — холодно произнес, выходя в коридор, молодой человек в странном наряде.
На вид он был ее возраста — ну, быть может, на полгода постарше. На вид он был...
Нет, "странный" было вовсе не подходящим для него словом — оно не выражало ничего и на десятую долю.
Молодой человек был бледным и изможденным на вид — словно его потянули за голову с ногами чуть-чуть, да и бросили туда, откуда взяли. Дурацкому щегольскому пиджаку было место в музее — да и выглядел он таким тесным, что странно, как еще не задушил своего владельца, сверкающие отлакированные ботинки напоминали своими носами кинжалы, а платок, топорщившийся из нагрудного кармана, наверное, можно было смело развернуть и использовать как кружевную палатку. Белые перчатки на руках и черная грива — с ножницами парень, похоже, давно не знался — завершали картину, последним же ее штрихом было длинное черное пальто с запыленными полами. Господи, что это за чучело и из какого забитого молью шкафа оно вылезло?
-Я, кажется, попросил меня не беспокоить, когда я работаю...
Он ведь и правда просил — более того, сдобрил сию просьбу ставшей уже привычной за последнее время порцией чар. Крайне грубая форма гипноза, грубая и примитивная, требующая непосредственного зрительного контакта — отчасти ему было стыдно перед собой за то, что приходилось опускаться до такого убожества. Была и еще одна проблема — впечатывая в хозяина дома один образ за другим столько дней подряд, закрепляя и обновляя свой морок, он уже порядком "посадил" его зрение. Прошлым утром, столь же холодным, что и нынешнее, он уже успел в том убедиться — радужная оболочка глаз часовщика, казалось, пошла трещинами — еще неделя в таком темпе и владелец дома определенно ослепнет. Это станет крупной проблемой: чары не вечны, а вбить их вновь незрячему он не сможет. Придется снова съезжать. Снова. В такую лютую метель...
-А кто вы, собственно, такой? — спрошено это было настолько удивленно и в какой-то степени нагло, что все его размышления просто-таки смыло — пришлось обратить внимание на реальность, на коридор...
В котором он теперь был, увы, не один.
Коротко моргнув, Юст окинул стоявшую напротив особу усталым взглядом. Не слишком длинные светлые волосы, мокрые и разметавшиеся по лицу. Лицо, в отличие от голоса, спокойное и даже приятное — если сравнить со всеми теми лицами, что заглядывали в прошлые дни вниз, так и вовсе...впрочем, общей характеристики "жалкий" вид ее все-таки не избегнет. Когда идет дождь или снег, всегда можно найти, как с ними справиться: простенький автомат-зонтоносец, например. Или поле, отталкивающее все это куда подальше. Или...
-Вы что, язык проглотили?
Опешив от такой наглости — да где ее воспитание? — маг подавился своими текущими словами, но все-таки заговорил — с должным достоинством, разумеется:
-Боюсь, это я должен спрашивать, кто вы и по какому праву ступили без дозволения на то за порог этого дома, — мрачно произнес он, шагнув вперед и отбросив лезущие в глаза волосы. — Не припомню, чтобы хозяин сей скромной мастерской кого-то приглашал сюда...
Ага, проняло — вон как глаза раскрыла.
-А я не припомню, чтобы дядя Тимо говорил, что у него теперь постоялый двор, — не менее мрачно бросила нахалка в ответ. — Но так мы с вами, похоже, ни к чему не придем, — она вздохнула и, кажется, попыталась расслабиться. — Эльза. Эльза Шмидт. Владелец этой, вашими словами, "скромной мастерской" — мой дядя. Приехала сюда... — она вдруг осеклась. — Нет уж, погодите. Теперь ваша очередь!
Нет, определенно нахалка, каких свет не видывал. Впрочем, разве он видел других среди непосвященных? Разве встречал хоть бы одного, отличавшегося от остальных за все то время, что вынужден был терпеть их общество? Разве хоть кто-то из них вообще владел манерами хотя бы как концепцией? Нет, нет, и еще раз нет. Очередное подтверждение того, что семья поступила более чем правильно, когда избрала уединение. Ладно, это всего лишь имя — и назовется он, пожалуй, своим: еще не хватало ломать комедию пред такими вот "гостями"!
-Мое имя Юст, — выдохнул маг, сделав еще шаг вперед. — И я тоже, к вашему сведению, состою в родстве с хозяином сей мастерской...
-Да? — кажется, она удивилась еще больше. — И кем же, простите мое любопытство, приходитесь...
-Не знаю, почему вы возомнили, что имеете какое-либо право чинить мне допрос, но я — младший сын его двоюродного брата, — резко произнес маг. — Хозяин сей скромной мастерской любезно согласился дать мне приют до тех пор, пока в моем собственном доме не будет закончен...ремонт.
-Ремонт, значит...
-Мой дом сильно пострадал, — чувствуя, что нужно еще что-нибудь добавить, он приклеил к прошлой фразе еще чуть-чуть слов. — От этой бури.
-От бури? — ее брови удивленно поползли вверх.
-Именно так, — кивнул он. — И то, что я нахожусь здесь, вовсе не значит, что у меня нет никаких обязанностей. Я занят важной работой, поэтому попросил бы вас впредь вести себя потише.
Похоже, все. Он уже развернулся на каблуках, собираясь исчезнуть за дверью, когда эта промокшая до пяток нахалка снова его совершенно бесцеремонно окликнула.
-Постойте! Но ведь дядя Тимо сказал, что это будет моя комната!
-Вздор, — фыркнул маг, вновь развернувшись — так резко, что остроносая обувь щелкнула. — Я занимаю эти комнаты уже не первый месяц.
-Комнаты? Погодите...все?
-А как вы думали? У меня много вещей, — он снова развернулся к дверям. — С вас льется вода.
-Спасибо, что заметили! Может, подскажете, где тут можно обсушиться?
-Ванная комната в конце коридора, — поморщившись, ответил маг, открыв-таки дверь. — Буду признателен, если вы также вытрете за собой все, что с вас успело натечь. Прощайте, — шагнув назад, в комнату, он поспешил захлопнуть дверь.
Нет, и правда, что за нахальное создание! Как же все-таки сложно прятаться среди них — не успеешь уладить одну проблему, как ее место спешат занять хорошо если две. Выждав еще пару минут — пока стихнут шаги в коридоре — маг осмотрел комнату, словно видел ее впервые в жизни.
Выбрано это помещение из всех прочих было не случайно — пол тут оказался самым гладким, без единого сучка, и потому идеально подходил для того, чтобы выстроить способную выдержать достаточно долго оборону. Выписанные на полу магические круги и вырезанные там же ровные столбцы необходимых символов он укрыл за найденным на чердаке ковром — безнадежно испачкав тогда свои перчатки и страшно расчихавшись. Нет, все-таки такая работа не для его рук — эти руки должны творить, а не таскать всякую мерзкую рухлядь. Комната имела лишь один шкаф с деревянной дверцей — туда были сложены и надежно заперты все вещи, что он успел когда-то унести из дома. Комната имела лишь одно замазанное изморозью окно — в первые дни свои здесь он заставил старика заказать туда решетку. Кровать в дальнем углу была мятой, жесткой и чудовищно скрипучей — каждый раз, стоило ее коснуться, он ощущал омерзение. Не было больше тяжелых штор из черного шелка, не было мягкой и всегда прибранной их куклами постели — старой, с резными ножками...не было больше часов, что будили его ровно в шесть своим беспощадным звоном, не было даже трех стаканов — с водой и травяными настоями — на прикроватном столике...
А эта пыль, этот холод! Сколько раз он забывался, хлопая в ладоши и ожидая, когда на зов явятся две совершенно одинаковые служанки, чьим единственным отличием были семейные клейма на шеях, и начнут свою монотонную работу. Сколько раз он заваривал себе чай и, попробовав, с отвращением выливал — раз за разом получалась мутная и горькая гадость. И даже обувь — даже обувь! — некому было начистить за ночь...
Отмерив шагами свой путь до кровати, Юст фон Вайтль, двенадцатый глава семьи, а теперь и ее — как же горько это осознавать — единственный живой представитель, опустился на скрипучее недоразумение, прикрыв глаза. Он справится. До сего момента он справлялся прекрасно, уже не единожды избегнув смерти, уже не раз вывернувшись из расставленных на него силков. Он справится. Вот только...
Ты это сделал.
Прогнать это никак не получалось — это приходило едва ли не каждое утро, едва ли не каждую ночь. Это было чем-то большим, чем просто злая, гадкая до тошноты частичка прошлого, что намертво к нему прилепилась.
Ты. Это. Сделал.
Можно открыть глаза — все равно толком не поможет. Можно уткнуться лицом в жесткую ткань — все равно никуда не уйдет. Все равно не оставит.
Ты это сделал, щенок.
Ощущение такое, что на левой руке развели небольшой костер. Боль размывает мир, и без того уже откровенно изуродованный — вытянутый, согнутый, утративший все цвета, кроме черного и белого...
Смотри.
Скрипучая черная кожа перчатки, что сжимает его воротник. Больно дышать. Больно думать. Больно просто быть.
Смотри на меня.
Его образ никак не желал становиться целым, существуя в памяти лишь кусочками, осколками былого кошмара. Высоким черным цилиндром и костлявыми руками в перчатках. Грязно-зеленой змеей галстука. Огромными зеркальными очками, в которых отражалось его собственное скованное болью лицо.
Смотри!
На клочки распадался сам день, не оставляя больше...
Только крики боли.
Его. Ее.
Я сброшу тебя в ад, маленький выродок!
Открыть глаза он смог не сразу — но едва это удалось, уперся взглядом в холодный, ставший уже ненавистным потолок, отчаянно пытаясь изгнать все прочь.
День, когда он был в шаге от смерти.
И день, когда смерть вернулась за ним — за ними всеми.
Человек, выходящий из-за деревьев...скрип оживших без всякого ветра ветвей...
Хватит. Да сколько же можно. Хватит. Пожалуйста...
Потолок. Смотреть на потолок — не туда. Все, что было тогда, должно изорвать в клочья, сжечь, рассеять...
Нет. Еще не время.
Еще не....
Пока что он должен помнить. Пока что должен ненавидеть. Ненависть согреет в любую стужу.
Грязь и боль былого с трудом, но схлынула прочь, оставляя после себя только привычный уже озноб. И привычные мысли.
Бенедикт, подлое животное, исчахни и сгинь. Я призову тебя к ответу, вот увидишь. И к смерти.
Напоминание о необходимости держать себя в руках было сродни булавочному уколу и колол он себя уже не первый раз. Он справится. Он уже не тот изнеженный мальчишка, что прятался в тенях и позволял себе надеяться на мать с отцом. На то, что они когда-нибудь вновь переступят порог дома. Это время отмерено и кончено. Этого времени больше нет. Он справится — справлялся же он как-то все эти дни, все эти недели, все эти месяцы...
И все же. Как тяжело, отец. Как тяжело.
Он в очередной раз вспомнил старые наставления. Жизнь мага — это, как выразилась когда-то мать, эксперимент в области социального дарвинизма, бестолковый и бесконечный в равной степени. И мир всегда готов поддать жару. Когда он спросил, что это значит, она объяснила все так, чтобы он накрепко запомнил. Перестань дергаться лишь на миг и тут же уйдешь под воду, перегни палку — хрупкий баланс будет нарушен: что так, что этак — тебя уже нет, лишь гуляют по миру смутные, быстро выветривающиеся воспоминания у старожилов. Ну да еще Метка, органы или слепок с разума, ушедшие тому, кто оказался половчее. Жизнь требует постоянной интуиции и смерть это вовсе не кара за какие-то там грехи. Смерть справедлива — это лишь естественное наказание за лень, отсутствие знаний и такта, беззаботность и неумение приспособиться к этикету скрытого мира.
Нельзя не признать — он, кончено, позволил слабости на какое-то время сковать его, но теперь пребывал в некоем болезненном исступлении, готовый действовать с холодной головой и всеми оставшимися у него силами.
Ты этого не избегнешь, Бенедикт. Не верю. Знаю. Этого достаточно.
Откуда-то изнутри поднималась желчная горечь, затопляя сознание. Даже если он выпутается, их это не вернет. Никогда не вернет.
Запустив руку под мятую, жесткую подушку, он вытянул наружу пистолет — старый, принадлежавший еще деду. Касаться оружия было неприятно, оно было холодным и мерзким, словно он щупал какую-то жабу. Он никогда не стрелял и надеялся, что никогда и не придется. На первом месте было, конечно, желание оставаться чистым — маг должен быть повергнут с помощью магии или ее производных, но не так грубо. На втором, увы — примитивное опасение что-нибудь вывихнуть при стрельбе или же попасть мимо цели и зазря опозориться. Отложив пистолет подальше, он вытянул действительно важную вещь — старое письмо на изрядно уже выцветшей бумаге. Письмо, что его отец получил, когда он был еще так мал. Одно из старых писем от рода Морольф. Его шанс. Его пропуск. А ведь казалось бы — всего лишь мятая, с оторванным уголком, бумажка. Какая же малость иногда отделяет смерть от спасения, даже подумать страшно...
Эту бумажку он берег пуще всего остального, что в спешке забрал из осажденного дома. Он мог потерять, мог бросить на своем пути многое — но только не ее. Совсем скоро она, наконец, сыграет свою роль — совсем, совсем скоро, когда он прибудет в Нюрнберг...
Смесь нетерпения и бессилия ощущалась едва ли не физически. Он не мог заставить время идти быстрее, не мог спешить, не мог рисковать. Бенедикт не был дураком — иначе бы он никогда не смог даже подобраться к отцу — и ему наверняка хватило ума установить слежку за самыми очевидными путями. Нет, рискни он снова выйти на путь, выйти одному — его выследят и перехватят...Бенедикт или тот жуткий толстяк с мертвым взглядом. Нет, так дела не делаются, а потому — терпение и только терпение. Совсем скоро он сможет сорваться с насиженного места. Вручить письмо и получить все, что ему нужно в уплату старых долгов и по старой же дружбе.
Легко сказать, да сделать сложнее. Деньги почти на исходе — а все, что осталось, увы, совершенно недосягаемо. Если только...нет, нет. Слишком опасно. Слишком. Он будет работать по плану. Плану, которого придерживался все это время.
Для начала он завершит машину — осталось уже совсем немного. После, с ее помощью, сможет, наконец, выбраться отсюда, и, воспользовавшись поездом, доберется до Нюрнберга. А там, если только записи отца и этот бездарь Франц не врали...
Там он, наконец, получит помощь, которая окупит все эти скитания.
Вернув письмо на прежнее место, маг собирался было вернуться к работе, но стук в дверь — наглый и громкий — это начинание загубил на корню. Юст почувствовал холодную злость. Он же просил. Просил...
Дверь он распахнул одним резким рывком, уже готовясь обрушить на того, кому выпало несчастье за ней оказаться, всю накопившуюся за долгое время злость.
Сказать, что Эльза была удивлена значило не сказать ничего: встреча, свершившаяся несколько минут назад, привела ее в такой шок, что еще добрых минут пять с той поры, как она зашла в небольшую ванную комнату, она стояла столбом посреди последней, затворив за собой дверь. Стояла и тупо смотрела на свое отражение в запотевшем зеркале. Этот нахал...интересно, почему Тимо ни о чем ее не предупредил? Не хотел оказаться следующим, на кого будут срываться? Возможно, но все же...
