Блатные из тридевятого царства

— Как звать-то тебя, мил человек?

— Федькой, — отозвался он.

— А скажи-ка мне Федор, — начал я допрос, — куда эти отморозки нас везут?

Федька заерзал задницей по соломе.

— Слово-то, какое хорошее! Вот окрестил! От-мо-роз-ки! Запомнить бы! — Он дважды, со смаком, произнес понравившееся ругательство.

— Вы, гражданин дезертир, отвлекаетесь от темы, — напомнил я. — Куда направляется этап?

— Известно куда, — зевая, ответил Федор, — в столицу, пресветлый Северец.

— Это где ж такой, в каком государстве?

Наглость в Федькиных глазах сменилась удивлением.

— Ты че, не местный?

— Ага.

— То-то я гляжу, наряд на тебе странный и ругаешься не по-нашему, красиво уж больно. От-мо-роз-ки! Культурно-то как, а обидно! За такое только колом, кулаком слабовато будет.

Я кивнул:

— Учту. А ты уж сделай милость, расскажи о своем захолустье.

— А че, — обиделся Федор, — наше княжество не хуже других, за день не обскачешь.

— Война что ли, какая с кем намечается?

Федька пожал плечами и тяжело вздохнул:

— Чего не знаю, того не знаю. Мне одна печаль, жениться собрался, а тут указ, будь неладен. До масленицы подождать не могли. Девка — огонь, мед гольный, дочка вдовы Бурчихи, слыхал? — Немного помолчав, Федька заскулил дальше: — А уж она по мне сохнет, увидит — рябиной горит, водой не зальешь. По улице пройдет не то, что мужики, гуси с ног валятся. Эх!

Я согласился, любовь хороший повод дезертировать. Федор возмутился:

— Кто дезертир? Так, за печкой прятался...

— Где?

— За печкой, где ж еще. Самое верное дело, никто не найдет.

— Вопрос спорный, тебя же нашли.

Федька снова горько вздохнул и пожаловался:

— Так-то Ванька с Васькой, знают, где искать, сами прятались, покудова Лабудько к себе не пристроил. Если вернусь — сарай им спалю.

Мне стало смешно.

— Не слишком сурово? Может просто в морду сунуть?

— Пробовали, бесполезно. Я ж кукуевский, они к нашим девкам часто бегают, всей деревней ловим. Тумаков нам насуют, и домой, за печку. В кого уродились? Лабудько корове подмышку, а телята выше колокольни. Не зря бабы брешут — кузнец руку или чего другое приложил.

На этом разговор закончился. Миновали мост. Сразу за рекой высятся серые стены. Телегу закачало по булыжной мостовой. Столица мало отличалась от виденного раньше. Те же добротные дома, больше из камня, да улицы прямей. Самое высокое строение церковь, позолоченный крест виден на всю округу. Обогнули шумный базар, Лабудько правил к мрачному двухэтажному особняку. Служивый в красном камзоле распахнул кованые ворота, телега въехала во двор.

— Слезайте, хлопцы, прибыли, — скомандовал сержант. — Дезертиров к Кузьмичу, я в бухгалтерию, — и лично мне, — смотри, злыдень, не умничай, я в докладе по доброте христианской не укажу, что ты из энтих, из пацифистов. Тьфу, срам-то, какой. — Крестясь, старик засеменил к дубовой двери.

В подвале хозяйничал тучный, как копна соломы, мужик с большими рыжими усами. Он небрежно кивнул Ваське с Ванькой и уставился на нас.

— Если есть брага, али самогон прошу сдать добровольно, столичная тюрьма уважения требует. Ежели князь смилостивится — назад получите.

— Знаю я ваши порядки, — вспылил Федор, — Степана месяц назад упекли и медовуху забрали, назад пустую флягу вернули.

Тюремщик ощерился, задергались усы.

— Чего шумишь! Испортился напиток, пришлось вылить. Не отдадите добром — обыскивать стану. — Но, заметив постные взгляды конвоиров, Кузьмич сбавил обороты и, проформы ради, грустно добавил: — Ну, на нет и суда нет. Порядок такой, на хранение положено сдавать. У всех есть, а у вас нет. Ни к теще на блины шли, могли бы и прихватить.

Покончив с формальностями, Кузьмич шагнул в глубь узкого темного коридора. Мы следом, куда деваться, в затылок пыхтят паровозы — Ванька с Васькой. Надзиратель откинул засов.

— Милости просим в светлицу.

Отец родной — одно слово.

Надо отдать должное — казематы Старобока роскошь. Большая светлая комната, чисто беленые потолки. Деревянные стены источают здоровый и приятный дух. Солома на нарах свежая и сухая. Решетка на окне и та к месту. Рай. Кто сиживал в камере номер пять, двадцатого отделения милиции, поймет. Одно пугает — неопределенность, дома сутки оставались, здесь свобода солдатскими портянками пахнет.

Только захлопнулась дверь, с соломы приподнялся человек, бледный, губы дрожат, зубы лязгают. На широком лбу крупные капли пота.

— Братцы, выпить есть чего?

— Евсей! — обрадовался Федька. — Ты как здесь?

Стуча головой об стену, арестант ели слышно простонал:

— Еще не знаю. Мне бы водочки ковшик иль чего другого жидкого, может есть?

— Откуда.

Евсей окончательно пал духом.

— Значит, нет... Ой, помру я братцы, мамка плакать будет. Череп вот-вот лопнет, ей-богу, — Евсей тяжело вздохнул и полез в солому. — Господи, как хорошо вечером и так грустно утром...

Наши сочувствия Евсею не помогли. Едва стемнело, заскрипел засов. Кузьмич притащил чугунок с наваристым борщом, пол краюхи хлеба и ковш кваса. Ужин был прост, вкусен и сытен. Евсей кинулся к питью, жадными глотками осушил посудину и мрачно посмотрел на Кузьмича.

— Чего я здесь — учудил что?

— Еще как, чудотворец ты наш, — беззлобно ответил Кузьмич. — Ты ж лишенец стекла в трактире побил, заморскому гостю нос свернул...

Евсей поморщился:

— Это я помню. Чего он со мной пить отказался, я ж по-хорошему, с уважением, за здоровье Старобока, а он рыло воротит.

Надзиратель неказисто выругался и поучительно произнес:

— Эх, деревенщина, иностранцы народ тонкий, понимать надо. Алкоголь наперстками употребляют, а ты ему жбан целый влил, чуть не захлебнулся гость. Международный конфликт через тебя получиться может. — Пошевелив усами, Кузьмич продолжил: — А зачем ты сердешный извозчиков с оглоблей гонял?

Вот тут Евсея проняло по-настоящему, лоб заново покрылся испариной, ноги подкосились. Он плюхнулся на пол.

— Гонял все-таки?

— Еще как.

Евсей долго смотрел в потолок, несколько раз пытался что-то сказать, но всякий раз умолкал. Наконец собрался с силами и произнес:

— Не считается, за извозчиков я прошлый раз сидел.

— Пошлый раз ты их в телегу не запрягал.

— Вот люди, — обиженно засопел Евсей, — ведь говорено, ежели пью, пусть за версту обходят.

— Да они и обходили, но пятерых ты выловил.

— И что, везли?

— Не то слово, два круга по городу дали. Теперь штрафная сотня, как пить дать. Старобок больно уж осерчал. — Кузьмич принялся собирать посуду и уже на выходе добавил: — Влип, ты Евсей. Теперича либо импортный купец суда затребует, либо извозчики пришибут.

Евсей почесал пятерней за ухом и полез в солому. Федор, задув свечу, устроился рядом. А я прилип к окну и с тоской уставился в небо. Обычная луна, фонарь — фонарем, звезд — как травы в поле... А вот левее до боли знакомый ковш Большой Медведицы! Земля-матушка! Главное сориентировался в пространстве, во времени — разберусь!

Глава 2.

Проснулся среди ночи от тихого стука в оконце. Сначала показалось — птица клювом долбит. Хотел на другой бок перевернуться, но звук не исчез, стал громче и настойчивей. Пришлось вставать. Моя изнеженная цивилизацией натура чувствительна к малейшему шуму. Евсея с Федором такие мелочи не тревожат. Оба храпят, распластав по соломе руки.

В лунном свете удалось различить странный силуэт. Маленькое сгорбленное существо с морщинистым лицом царапало клюкой. По телу побежали мурашки. Косматая, с узелком под мышкой, окажись рядом ступа и помело — я бы не удивился. Старушка, заприметив меня, улыбнулась беззубым ртом и негромко попросила:

— Внучка мово, Евсеюшку, покличь, милок.

Я кубарем скатился на сосновые полати и принялся поднимать Евсея. Тот забормотал, помянул в сердцах иностранного посла, крепким словцом обложил извозчиков и открыл глаза. Поняв в чем дело, с ревом кинулся к окну.

— Бабушка! — орал Евсей. — Погибает твой внук любимый и единственный. Злые языки напраслину возводят! Ты же знаешь, — причитал Евсей, — я и мухи не обижу. Старобок в штрафную сотню забрить хочет. Спаси Христа ради!

— Родненький мой, — прослезилась женщина, — не печалься, схожу к Князю, не откажет, поди. Только дома вот...

— И чего там? — заерзал Евсей.

— Да отец вожжи заготовил, жаловались ему на тебя.

— Вожжи говоришь?

— Ага, новые, в дегте кипяченые, — кивнула старушка и принялась размахивать руками. — Сейчас Евсеюшка, сейчас, раздвину стены...

— Э, э! В дегте говоришь! Бабуля, постой! Не хочется мне на волю, — пуще прежнего заорал Евсей. — И передай Старобоку — пусть лучше охраняют, а то один Кузьмич на всю тюрьму.

Расстроенный Евсей мотался по камере из угла в угол.

— Нет, братцы, — наконец изрек он, — не знаю как вы, а я в штрафную сотню, добровольцем. Раз собирают, значит, пошлют куда-то и чем дальше, тем лучше. Мне теперь с любого бока припека, а дома еще папаня с характером.

— А чего там бабуля руками махала? — поинтересовался я.

— Колдовать взялась.

— Чего!?

— Что, чего? Ведьм никогда ни видал что ли? Старобок ее уважает, простил бы, а вот отец... Да еще извозчики. Нет, лучше уж в штрафники.

Федька поддержал Евсея:

— А чего, повоюем если надо. Вернемся с трофеями. Куплю на ярмарке сапоги со скрипом, гармошку трехрядку, вот тогда и жениться можно. Глядишь, Старобок землицы подкинет, засажу овсом, не жизнь, удовольствие сплошное.

— Лучше маком, — посоветовал я.

— А какой с него прок, в пирожки если.

— Ну не скажи, такое зелье приготовить можно, хлестче водки с ног валит.

— Ух, ты! — подскочил с нар Евсей. — Здорово! Меня батяня за самогон гоняет, а растительность какую в пищу — завсегда, пожалуйста, говорит для здоровья польза большая.

В подробности я вдаваться не стал. Хватит того, что Колумб в Америку алкоголь завез. Индейцы до сих пор "огненную воду" поминают, как динозавры ледниковый период.

Вздохи-ахи долго наполняли сумрак камеры. Я отвернулся к стене, мысли насквозь житейские, никакой романтики. Пора сматываться. Хватит с меня древнерусской экзотики. Дождался, когда сокамерники угомонились, и принялся за дело. Огарком свечи очертил на полу круг, залез в центр, из правого кармана достал выдранный листок с заклятием, из левого припасенный заранее кусок хлеба. Пора.

В мельчайших деталях я представляю "родную хату" в двадцатом отделении милиции: в углу Жгут зудит про блатную жизнь, Вован перед разводом окурок прячет, интеллигент Славик читает бомжам лекцию о вреде здоровой пищи. Для верности жду минуту. Другую. Открываю глаза. Пустышка. Вместо Славика и Вована на соломе храпят Федька с Евсеем.

Еще трижды рисовал я круги, вместо хлеба прикладывал к заклятию остатки борща — бесполезно. Не разверзлись стены, не дрогнул пол под ногами. Заклятие не работало. Измаявшись вконец, я сунул листок в карман и плюхнулся на солому. Первый раз за весь день мне стало по-настоящему страшно. С тем и уснул.

Завтракать пришлось овсянкой. Господи, как схожи порядки, другой мир, а кормежка та же. Голод заставил взять ложку. Едва допили компот, распахнулась дверь. Кузьмич привел новеньких. Федька чуть не подавился сливовой косточкой. На пороге застыли Васька с Ванькой. С меня вмиг слетел весь налет цивилизации. Я соскочил с нар, сделал "козу" и выдал:

— Как над нашей зоной

Пролетали гуленьки.

Залететь-то залетели,

А обратно ...

— А обратно, в общем, не смогли, — закончил я. Жгут мог гордиться, вспомнив его рассказы, я пустился во все тяжкие:

— Ну что, голуби, с какой статьей пожаловали?

Братья затрясли подбородками:

— Мы сами, добровольно.

— Ты лапшу на уши не вешай, — кивнул я Ваське. — За что упекли?

— Отец сказок твоих наслушался, испугался, на дальний покос спроваживать начал, что б отсиделись. А там трава в пояс. Лучше воевать, кулаками оно сподручней махать, нежели косой.

— Ага, — встрял Ванька. — Истинный крест. Прибежали в штрафную сотню записаться, а нас в темницу.

Я им поверил. Физические развитие братьев опережало умственное на многие световые годы. От здоровой крестьянской работы еще никто не умирал, но Ванька с Васькой предпочитали не рисковать.

Злорадство плохое чувство, но все мы люди и больше радуемся чужому горю, чем собственному счастью. Каюсь — грешен. Как тут можно сдержаться. Вспомнился Жгут с его рассказами, и меня понесло:

— Слушайте в оба уха, дважды повторять не буду. В этой "хате" я Пахан.

— Эт че, новый вид пацифистов? — Не понял Васька.

— Нет! — Рявкнул я. — Это тот, кто из таких как вы делает пацифистов. Усекли?

Братья попятились назад.

— А мы че, мы не че! Пахан, так Пахан. — Запыхтел Васька.

— Если кому челюсть свернуть, иль морду разукрасить, так сделаем, только намекни. — Согласился Ванька.

— А мы кто? — Толкнул меня в бок Евсей. И только тут я заметил, что они с Федором, разинув рты, ловят каждое слово.

— Вы... — растерялся я. — Вы... мои кореша, — выдала память нужный термин. — Ты Евсей, будешь Фраером, а ты, Федька — Подельником.

— Ух, ты — Подельник!

— Не, а Фраер-то, Фраер! — Неизвестно чему радовался Евсей.

— Слышь, Пахан, — подал голос Ванька, — ты и нас как-нибудь обласкай.

Еле сдерживая смех, я обвел притихшую компанию взглядом. Сюда бы Жгута, кот в бочке с молоком не испытал бы такого счастья. У меня и в мыслях не было насаждать этой публике криминальные нравы своего мира, к чему сей печальный опыт в этой деревенской благодати. Но любое, даже самое краткосрочное заточение, навевает скуку и чтоб хоть как-то развеяться, я начал "блатную" проповедь, в собственной редакции. Ей-богу ни один пастырь не имел такой благодарной аудитории.

Когда через два часа заскрипел засов, арестанты встретили Кузьмича презрительным молчанием. Лишь Федька не выдержал:

— Смотрикась, Кум пожаловал.

— Чего мелешь, какой я тебе кум, — вспылил надзиратель. — На воле нос воротишь, а как в тюрягу угодил, в родственники набиваешься.

— Больно надо, — гордо ответил Подельник. — Тамбовский волк тебе родня!

Услышав незнакомое ругательство, Кузьмич не смог подобрать достойного ответа и выместил злобу на братьях:

— Собирайтесь придурки! Да скажите спасибо отцу, в ноги к Старобоку кланялся, амнистию выпросил. Будете по-старому служить.

Ваську словно ветром с нар сдуло.

— Еще чего! Порядочным пацанам руки крутить!

— Не бывать тому! — гаркнул Ванька и рванул рубаху на груди. — И так теперь приходиться в Шестерках бегать, прошлые грехи замаливать.

Кузьмич потерял дар речи, причем вместе со мной. Затеянная игра вышла из-под контроля. Надзиратель покрылся пятнами и бросился вон. Из коридора донеслось: