Блатные из тридевятого царства

Блатные из тридевятого царства

Глава 1.

— Тунеядцы, алкоголики, наркоманы и диссиденты выходи строиться! — орал лейтенант.

За четырнадцать суток я привык к такому обращению. Трое бомжей, мятый интеллигент Славик, грузчик Вова (он же Вован) и я выбираемся из камеры. Замыкающим как всегда Жгут, самый "блатной" из тех, с кем мне посчастливилось отбывать пятнадцать суток. Дежурный сверил список. В нужном месте я заучено пробубнил:

— Мухин Александр Александрович, осужден на пятнадцать суток, отсидел четырнадцать.

Развод на работы занял десять минут. Сегодняшний лейтенант оказался нервным:

— Кто вякнет про ликероводочный — сгною!

"Вякать" я не собирался, последние сутки пошли, мне бы "день простоять, да ночь продержаться". Фортуна первый раз за весь срок повернулась ко мне лицом. Лицо это было кавказкой национальности — майор Капанадзе начальник архива. Сокамерники вооружались лопатами, а я под руководством майора отправился блаженствовать в прохладный подвал. Жгут процедил в спину:

— Отмазался от солнцепека. Где справедливость?

Нет справедливости, согласен. Дрались на танцплощадке все, пятнадцать суток получил только я. И в чем моя вина, если именно сегодня начальнику архива приспичило навести порядок во вверенных ему помещениях, а в качестве бесплатной рабочей силы он выбрал меня.

Майор долго искал на связке ключей нужный, потом еще пять минут возился с ржавым навесным замком. Наконец оббитая железом дверь нехотя отошла в сторону. Пахнуло прокисшей древностью. Капанадзе поморщился:

— Собирай хлам и таскай к мусорным бакам. Будем жечь. Вопросы есть?

Я промолчал. Чего тут непонятного. Майор снова поморщился и неспешным шагом направился в дежурку. Со мной в качестве наблюдателя остался рыжий кот по кличке Четок.

В небольшом подвале с одной лампочкой под потолком скопилось столько хлама, что позавидует любая свалка. В углах транспаранты с пожелтевшими лицами былых деятелей государства, поверх навалены плакаты, на одном сквозь толстый слой пыли с трудом читалось "Даешь пятилетку за четыре года!". Я хмыкнул. Подобрал с пола кусок осыпавшейся штукатурки, зачеркнул слово "даешь" и накарябал сверху "отсидим". Получилось не вполне политкорректно, зато актуально.

Отряхнув руки, я огляделся. На противоположной стене распят кумач, золотые буквы в центре осыпались, читались начало и конец лозунга "Ленин и теперь .... всех живых!". Под этим шедевром соцреализма на бетонном полу валялись антиалкогольные плакаты ранней перестройки, из серии "Сам ты можешь и не пить, но друга похмелить обязан". Вперемешку с ними и дальше вдоль стены покоились груды толстых томов из пожелтевших папок, перехваченные капроновой нитью.

И так везде — папки, плакаты, лозунги, прочий бумажный мусор. Нашлось даже несколько гипсовых бюстов. В одном я без труда узнал товарища Дзержинского, а вот остальные, по причине отломленных ушей и носов опознать не удалось. Судя по датам на документах подвал захламляли давно и бессистемно. Чихнуть страшно — пылью засыплет.

Ради интереса я вытащил из ближайшей кучи пачку листов. Сверху оказалась жалоба купца Куроедова на приказчика Гридасова. Господин Гридасов обвинялся в растрате и хищении денежных средств с коими и скрылся в неизвестном направлении. Датировался сей документ одна тысяча девятьсот шестым годом. Следствие по делу было не окончено, приказчик Гридасов до сих пор числится в розыске.

Засучив рукава, я принялся за уборку. За три часа удалось разобрать самый захламленный угол. От частых наклонов заныла спина, я сел передохнуть. Кот устроился рядом. На глаза попалась невзрачная папка в сером кожаном переплете. Уголки обгрызли мыши, на обложке тисненый герб Российской империи. Открыл. Торопиться некуда. Внутри тощая книжонка страниц в пятьдесят. Листы плотные, дубленные временем и пылью. На покарябанной обложке ни автора, ни названия. Раскрыл наугад, в середине. На желтом листе от руки писаный текст. Сверху витиеватая надпись с красной заглавной буквой "Как приготовить приворотное зелье", а ниже рецепт. "Взять лягушачью печень, отварить в настои горькой полыни, добавить щепоть тертого козлиного помета от безрогого козла, соли и перцу по вкусу, трижды перемешать, плюнуть и в безлунную ночь выставить за порог". Я чуть не поперхнулся от такой кулинарии.

На следующей странице обнаружился заговор от сглаза, потом инструкция, как кормить домового, чтоб "пакость разную не творил, а за хозяйством пригляд имел".

Я усмехнулся, актуальная книжка, нынче даже на пособие для школьников младших классов не тянет. В первом попавшемся ларьке ткни в любую газету — там тебе и потомственные колдуны, и предсказатели, и посланники с Марса, и посланные еще дальше. Латают, чистят ауру лучше, чем зубная паста зубы. Но самое интересное отыскалось ближе к концу. Заклятие. "Как из любой темницы бежать, куда глаза глядят".

В этот момент меня позвали на обед. Я вырвал лист и сунул в карман. Покажу вечером Жгуту, пусть приколется. Книгу зашвырнул в коробку с мусором. Некогда ерундой заниматься, когда еда стынет, разносчик ждать не будет, на нем еще двадцать душ весит и все жрать хотят.

В чашку плеснули черпак жидкого супчика, в тарелку поменьше — овсянки. На хрупкую пластиковую вилку разносчик насадил прожухлую котлету и прям на асфальт, рядом с подвальной дверью, поставил стакан компота, опять без фруктов.

Обедать я устроился на траве, под кроной старого тополя. Кот примостился рядом. Пришлось делиться половинкой котлеты. Четок благодарно мяукнул. Обеденный перерыв дело святое. Я домусолил остатки каши и раскинулся на траве. Работа, как известно — не волк... а зря. Вспомнил о выдранном листе и полез в карман. Интересно же — чего там. Кот тревожно заворчал.

Слежавшийся серый лист с неохотой развернулся. Вверху краткая инструкция: "Очертите круг и встаньте в центр. Возьмите малую толику тюремного кушанья и прижмите к бумаге, где писано заклятие, опосля крепко смежить веки и с чувством вообразить то место, где надобно быть". Ниже этих строк полная тарабарщина. Сотни две непонятных символов: толи иероглифы, толи просто закорючки. Еще ниже — пятиугольный оттиск в виде звезды.

Я ухмыльнулся. На фиг граф Монте-Кристо потратил столько лет на рытье котлована в замке Иф? Плеснул бы ложку тюремной баланды на такой вот листочек и вперед, алмазы по карманам распихивать.

До конца обеденного перерыва осталось минут двадцать. Я взял вилку и, ели сдерживая смех, начертил круг. Кот мяукнул. Вскочил мне на колени. Остатки каши заменили "тюремное кушанье". Я закрыл глаза и задумался. Первое, что привиделось — смазливое личико Светки из соседнего подъезда. Банально. С ней я и без колдовства скоро увижусь. Напрягся. За считанные секунды перебрал несколько вариантов и все забраковал. Нахлынувший ветерок донес запах яблок с базара за углом. Я смачно вдохнул густой сладко-кислый аромат. В голове сам собой возник образ яблони с сочными румяными плодами на ветках. Я чувствовал их вкус. Картинка была настолько реалистичной, что пришлось сглотнуть набежавшую слюну. И в этот момент дрогнула земля, в глазах взорвалась молния, и я ослеп.

Сколько это длилось, сказать не могу, может секунду, а может час, сутки. Стало страшно. Кот дрожал. Тело потеряло вес, я падал в пустоту. Мышцы напряглись, каждый нерв, каждая клетка ждали удара. Развязка могла быть одна — смерть. Хотелось верить мгновенная...

Опасения оказались напрасными. Все кончилось неожиданно и весьма странно. Яркое солнце вернуло зрение. Кругом пышные цветы, за спиной яблоня, ветки ломятся от спелых плодов. Я захлебнулся от восторга: "Жив!!!"

Мой друг по несчастью мурлыкал. Клянусь, в кошачьей голове билась та же мысль, я видел по глазам. Впору сойти с ума, да жаль — не успел.

Еще не улеглась нахлынувшая волна счастья из ближайших кустов выскочил косолапый мужичок, одетый в мятый серый мундир и радостно потер руки.

— Вот где, голубчик, прячешься! Думал пересидеть облаву в саду господина старосты, умник. От сержанта Лабудько еще никто не уходил. Взять его!

Не успел я опомниться, два рослых ухаря опутали меня веревками с ног до головы, как младенца пеленками. Еле успел чертов листок с заклятием в карман сунуть. Сделав черное дело, рядовые застыли по стойке смирно. Оба под два метра, в плечах — не меньше, лица круглые как по циркулю, репчатые носы свернуты набок.

— Чего встали истуканами, — рявкнул сержант, — в телегу его сердешного тащите.

Но едва великаны шевельнулись, от яблони рыжей молнией метнулась тень. Ближний громила хлопнул по ляжкам и бабьим голосом взвыл:

— Ой!

— Ванька, ты чего? — удивился Лабудько.

— Ща, я его пришибу, — радостно заорал второй детина. Он первым заметил кота и схватил дубину, размером с оглоблю. Верный Четок, учуяв опасность, разжал когти.

— Васька, не сметь! — прорычал сержант, но поздно. От хлесткого удара Ванька выгнулся дугой и орал уже по-настоящему, солидным басом.

— Смотри-ка, кажись, промазал, — произнес Васька.

А мой рыжий товарищ взобрался на дерево, и ей-богу, глядя сверху, нагло улыбался. Васька с Ванькой пошли в атаку.

— Прекратить, ироды! — завопил Лабудько. — И ж чего удумали, ломать деревья в саду господина старосты. В штрафную сотню захотели! Узнаете тоды, почему окунь уху не жалует, да поздно будет!

— Эта зверюга мне мундир порвала и спину исцарапала, — огрызался Ванька.

— Ничего, мамка заштопает, а девки и не такие узоры оставляли. Смажешь дегтем, зарастет, как на кобеле.

Конвоиры схватили меня за ноги и поволокли. Лабудько гордо шагал впереди. Я попытался призвать налетчиков к порядку:

— Позовите дежурного по отделу! На каком основании произведен арест? Мои сутки заканчиваются, где ордер за подписью прокурора? Требую адвоката!

Ванька сжал кулак.

— Во, тебе основания. Тресну в лоб — уши отклеятся.

Пришлось заткнуться. Если уши не отлетят, то ноги точно откинутся. Инстинкт самосохранения подсказал — с протестами надо подождать. Не церемонясь, меня швырнули на охапку соломы. Телега загремела по ухабам. Я огляделся.

Вдоль проселка тянутся добротные крестьянские избы. Всюду зеленая поросль. У колодца стоят девки в цветастых платках и длинных, до пят, сарафанах. За околицей пшеничное поле, воздух пахнет мятой, а по округе разлетается веселый звон кузнечного молота.

Господи! Куда я попал? Это не мой мир. Здесь не воняет бензином. Где я? От грустных мыслей отвлекло шуршание соломы. Из копны выбрался еще один пленник. Из-под не стриженой челки выпирает огромная шишка, лицо — детское, а глаза — наглые. Парень выцепил взглядом Лабудько:

— У, сволочь!

— Глядикась, очухался! — радостно отозвался сержант. — А я уж испужался — часом не пришибли в горячке. С мертвых, какой толк, за них премий не дают. Хороший нынче денек выдался, двоих сцапали. Ежели за каждого по рубь двадцать, то за двоих... — Лабудько принялся загибать пальцы.

— Два сорок, — вырвалось у меня. Сержант расцвел пуще прежнего.

— Верно! А ты грамотный что ль? Чего тогда в дезертиры подался? Указ князя Старобока на каждом столбе развешен. Всякий, кто без дел мается, должен добровольцем в штрафную сотню записаться для нужд государственных.

Во влип! Мало того, что неизвестно где оказался, так еще и в штрафники угодил. Нет уж, увольте, свое я оттрубил честно, три месяца как дембельнулся и геройски погибнуть во славу Старобока в мои планы не входит. Надо "косить" и назад — в двадцатое отделение милиции, пока в розыск не объявили.

— Мне, господин сержант, на службу идти никак нельзя, — собравшись с духом, выпалил я.

— Это еще почему?

— Я убежденный пацифист.

— Слово-то какое мудреное, что ж за гусь такой?

— В дословном переводе с латыни...

— Да знаю я, — перебил Васька, — в позапрошлый вторник бегали с Ванькой в Кукуево, там купец заморский торговал, так у него помощника тоже педиком звали. — Васька склонился к уху сержанта. Принялся шептать. Лабудько побелел, пошел пятнами и осенил лоб крестом.

— Господи, грех то какой!

— Так и я про то же, — оскалился Васька. — Ко мне паразит приставал. Я по уху, хотел дурь из башки вышибить, да видно разум задел. Хлипкий нынче пошел иностранец, чуть тронешь, орать начинает. Бей говорит, топчи, а у самого рожа довольная, будто крынку сливок выпил. Умом видать тронулся.

— Да это же совсем не то! — заорал я. Но меня и слушать не стали. Лабудько еще крестился, а Ванька внес новое предложение:

— А чего, бать, может и этому треснуть, лучше уж дураком, чем пацифистом.

Лабудько подпрыгнул будто ужаленный.

— Сколько раз говорено — дома я для вас отец родной, а на службе — господин сержант! Велено пойманных тащить в кутузку — вот и вези! Пущай Старобок сам разбирается. Мож ему эти пацифисты в зверинец нужны, гостям вместе с медведями показывать. Наше дело маленькое, привел дезертира — получи рубь двадцать.

Я чуть не расплакался, с такой аттестацией и в камеру! Чего Жгут потом скажет? Нравы обитателей здешней тюрьмы могут отличаться от тех, что приняты у нас, но и они, наверняка, далеки от совершенства. Надо рисковать. Требуется срочно заглушить крамольные мысли в голове сержанта. Найти другую проблему, понятную и близкую, чтоб извилины у Лабудько заклинило.

— Господин сержант, — елейным голосом окликнул я мужичка, — а чего вы закон нарушаете? Семейный подряд на рабочем месте организовали.

— Опять непонятности говоришь, — выругался глава семейства.

— Чего тут непонятного, сам на службу устроился и сыновей пристроил. Вон какие орлы, самое место в первых рядах за светлое будущее биться.

Старик бесхитростно улыбнулся:

— Эт, по-твоему, я кровных деток на смерть посылать должен?

— Так и я про то же. Используешь служебное положение. За это и статья сыщется, что там у вас нынче — уголовный кодекс, русская правда или судебник Старобока? По законам военного времени тебе топор с палачом положены, а не рубь двадцать.

— Дак, эть... — зазаикался мужик. — Нету никакого военного время, просто добровольцы в штрафную сотню нужны. А сынки у меня еще отроки несмышленые, вот к себе поближе, что б под присмотром значит... К тому же в указе как сказано — ловить праздношатающихся, а они при деле, да и умишком слабоваты.

— На девок мозгов хватает. Смотри сержант, Старобок узнает, такую статью навесит, век не отмоешься.

На этом я посчитал задачу выполненной. Это не рубь двадцать на два умножать. Лабудько кряхтел от натуги, трудно ему давались логические выводы. Можно еще маслица в огонь подлить, да чувство самосохранение включило тормоза. Пришибут в чистом поле при попытке к бегству, знаю я эти штучки. Так мы и ехали: лошадь — впереди, остальные — сзади. Слева Васька сопит, справа Ванька пыхтит, Лабудько думу думает, я на соломе нежусь.

Первое правило политической борьбы гласит — посеял панику в рядах врагов, вербуй союзников. Я повернулся ко второму пленнику:

— Как звать-то тебя, мил человек?

— Федькой, — отозвался он.

— А скажи-ка мне Федор, — начал я допрос, — куда эти отморозки нас везут?

Федька заерзал задницей по соломе.

— Слово-то, какое хорошее! Вот окрестил! От-мо-роз-ки! Запомнить бы! — Он дважды, со смаком, произнес понравившееся ругательство.

— Вы, гражданин дезертир, отвлекаетесь от темы, — напомнил я. — Куда направляется этап?

— Известно куда, — зевая, ответил Федор, — в столицу, пресветлый Северец.

— Это где ж такой, в каком государстве?

Наглость в Федькиных глазах сменилась удивлением.

— Ты че, не местный?

— Ага.

— То-то я гляжу, наряд на тебе странный и ругаешься не по-нашему, красиво уж больно. От-мо-роз-ки! Культурно-то как, а обидно! За такое только колом, кулаком слабовато будет.

Я кивнул:

— Учту. А ты уж сделай милость, расскажи о своем захолустье.

— А че, — обиделся Федор, — наше княжество не хуже других, за день не обскачешь.

— Война что ли, какая с кем намечается?

Федька пожал плечами и тяжело вздохнул:

— Чего не знаю, того не знаю. Мне одна печаль, жениться собрался, а тут указ, будь неладен. До масленицы подождать не могли. Девка — огонь, мед гольный, дочка вдовы Бурчихи, слыхал? — Немного помолчав, Федька заскулил дальше: — А уж она по мне сохнет, увидит — рябиной горит, водой не зальешь. По улице пройдет не то, что мужики, гуси с ног валятся. Эх!

Я согласился, любовь хороший повод дезертировать. Федор возмутился:

— Кто дезертир? Так, за печкой прятался...

— Где?

— За печкой, где ж еще. Самое верное дело, никто не найдет.

— Вопрос спорный, тебя же нашли.

Федька снова горько вздохнул и пожаловался:

— Так-то Ванька с Васькой, знают, где искать, сами прятались, покудова Лабудько к себе не пристроил. Если вернусь — сарай им спалю.

Мне стало смешно.

— Не слишком сурово? Может просто в морду сунуть?

— Пробовали, бесполезно. Я ж кукуевский, они к нашим девкам часто бегают, всей деревней ловим. Тумаков нам насуют, и домой, за печку. В кого уродились? Лабудько корове подмышку, а телята выше колокольни. Не зря бабы брешут — кузнец руку или чего другое приложил.

На этом разговор закончился. Миновали мост. Сразу за рекой высятся серые стены. Телегу закачало по булыжной мостовой. Столица мало отличалась от виденного раньше. Те же добротные дома, больше из камня, да улицы прямей. Самое высокое строение церковь, позолоченный крест виден на всю округу. Обогнули шумный базар, Лабудько правил к мрачному двухэтажному особняку. Служивый в красном камзоле распахнул кованые ворота, телега въехала во двор.

— Слезайте, хлопцы, прибыли, — скомандовал сержант. — Дезертиров к Кузьмичу, я в бухгалтерию, — и лично мне, — смотри, злыдень, не умничай, я в докладе по доброте христианской не укажу, что ты из энтих, из пацифистов. Тьфу, срам-то, какой. — Крестясь, старик засеменил к дубовой двери.

В подвале хозяйничал тучный, как копна соломы, мужик с большими рыжими усами. Он небрежно кивнул Ваське с Ванькой и уставился на нас.

— Если есть брага, али самогон прошу сдать добровольно, столичная тюрьма уважения требует. Ежели князь смилостивится — назад получите.

— Знаю я ваши порядки, — вспылил Федор, — Степана месяц назад упекли и медовуху забрали, назад пустую флягу вернули.

Тюремщик ощерился, задергались усы.

— Чего шумишь! Испортился напиток, пришлось вылить. Не отдадите добром — обыскивать стану. — Но, заметив постные взгляды конвоиров, Кузьмич сбавил обороты и, проформы ради, грустно добавил: — Ну, на нет и суда нет. Порядок такой, на хранение положено сдавать. У всех есть, а у вас нет. Ни к теще на блины шли, могли бы и прихватить.

Покончив с формальностями, Кузьмич шагнул в глубь узкого темного коридора. Мы следом, куда деваться, в затылок пыхтят паровозы — Ванька с Васькой. Надзиратель откинул засов.

— Милости просим в светлицу.

Отец родной — одно слово.

Надо отдать должное — казематы Старобока роскошь. Большая светлая комната, чисто беленые потолки. Деревянные стены источают здоровый и приятный дух. Солома на нарах свежая и сухая. Решетка на окне и та к месту. Рай. Кто сиживал в камере номер пять, двадцатого отделения милиции, поймет. Одно пугает — неопределенность, дома сутки оставались, здесь свобода солдатскими портянками пахнет.

Только захлопнулась дверь, с соломы приподнялся человек, бледный, губы дрожат, зубы лязгают. На широком лбу крупные капли пота.

— Братцы, выпить есть чего?

— Евсей! — обрадовался Федька. — Ты как здесь?

Стуча головой об стену, арестант ели слышно простонал:

— Еще не знаю. Мне бы водочки ковшик иль чего другого жидкого, может есть?

— Откуда.

Евсей окончательно пал духом.

— Значит, нет... Ой, помру я братцы, мамка плакать будет. Череп вот-вот лопнет, ей-богу, — Евсей тяжело вздохнул и полез в солому. — Господи, как хорошо вечером и так грустно утром...

Наши сочувствия Евсею не помогли. Едва стемнело, заскрипел засов. Кузьмич притащил чугунок с наваристым борщом, пол краюхи хлеба и ковш кваса. Ужин был прост, вкусен и сытен. Евсей кинулся к питью, жадными глотками осушил посудину и мрачно посмотрел на Кузьмича.

— Чего я здесь — учудил что?

— Еще как, чудотворец ты наш, — беззлобно ответил Кузьмич. — Ты ж лишенец стекла в трактире побил, заморскому гостю нос свернул...

Евсей поморщился:

— Это я помню. Чего он со мной пить отказался, я ж по-хорошему, с уважением, за здоровье Старобока, а он рыло воротит.

Надзиратель неказисто выругался и поучительно произнес:

— Эх, деревенщина, иностранцы народ тонкий, понимать надо. Алкоголь наперстками употребляют, а ты ему жбан целый влил, чуть не захлебнулся гость. Международный конфликт через тебя получиться может. — Пошевелив усами, Кузьмич продолжил: — А зачем ты сердешный извозчиков с оглоблей гонял?

Вот тут Евсея проняло по-настоящему, лоб заново покрылся испариной, ноги подкосились. Он плюхнулся на пол.

— Гонял все-таки?

— Еще как.

Евсей долго смотрел в потолок, несколько раз пытался что-то сказать, но всякий раз умолкал. Наконец собрался с силами и произнес:

— Не считается, за извозчиков я прошлый раз сидел.

— Пошлый раз ты их в телегу не запрягал.

— Вот люди, — обиженно засопел Евсей, — ведь говорено, ежели пью, пусть за версту обходят.

— Да они и обходили, но пятерых ты выловил.

— И что, везли?

— Не то слово, два круга по городу дали. Теперь штрафная сотня, как пить дать. Старобок больно уж осерчал. — Кузьмич принялся собирать посуду и уже на выходе добавил: — Влип, ты Евсей. Теперича либо импортный купец суда затребует, либо извозчики пришибут.

Евсей почесал пятерней за ухом и полез в солому. Федор, задув свечу, устроился рядом. А я прилип к окну и с тоской уставился в небо. Обычная луна, фонарь — фонарем, звезд — как травы в поле... А вот левее до боли знакомый ковш Большой Медведицы! Земля-матушка! Главное сориентировался в пространстве, во времени — разберусь!

Глава 2.

Проснулся среди ночи от тихого стука в оконце. Сначала показалось — птица клювом долбит. Хотел на другой бок перевернуться, но звук не исчез, стал громче и настойчивей. Пришлось вставать. Моя изнеженная цивилизацией натура чувствительна к малейшему шуму. Евсея с Федором такие мелочи не тревожат. Оба храпят, распластав по соломе руки.

В лунном свете удалось различить странный силуэт. Маленькое сгорбленное существо с морщинистым лицом царапало клюкой. По телу побежали мурашки. Косматая, с узелком под мышкой, окажись рядом ступа и помело — я бы не удивился. Старушка, заприметив меня, улыбнулась беззубым ртом и негромко попросила:

— Внучка мово, Евсеюшку, покличь, милок.

Я кубарем скатился на сосновые полати и принялся поднимать Евсея. Тот забормотал, помянул в сердцах иностранного посла, крепким словцом обложил извозчиков и открыл глаза. Поняв в чем дело, с ревом кинулся к окну.

— Бабушка! — орал Евсей. — Погибает твой внук любимый и единственный. Злые языки напраслину возводят! Ты же знаешь, — причитал Евсей, — я и мухи не обижу. Старобок в штрафную сотню забрить хочет. Спаси Христа ради!

— Родненький мой, — прослезилась женщина, — не печалься, схожу к Князю, не откажет, поди. Только дома вот...

— И чего там? — заерзал Евсей.

— Да отец вожжи заготовил, жаловались ему на тебя.

— Вожжи говоришь?

— Ага, новые, в дегте кипяченые, — кивнула старушка и принялась размахивать руками. — Сейчас Евсеюшка, сейчас, раздвину стены...

— Э, э! В дегте говоришь! Бабуля, постой! Не хочется мне на волю, — пуще прежнего заорал Евсей. — И передай Старобоку — пусть лучше охраняют, а то один Кузьмич на всю тюрьму.

Расстроенный Евсей мотался по камере из угла в угол.

— Нет, братцы, — наконец изрек он, — не знаю как вы, а я в штрафную сотню, добровольцем. Раз собирают, значит, пошлют куда-то и чем дальше, тем лучше. Мне теперь с любого бока припека, а дома еще папаня с характером.

— А чего там бабуля руками махала? — поинтересовался я.

— Колдовать взялась.

— Чего!?

— Что, чего? Ведьм никогда ни видал что ли? Старобок ее уважает, простил бы, а вот отец... Да еще извозчики. Нет, лучше уж в штрафники.

Федька поддержал Евсея:

— А чего, повоюем если надо. Вернемся с трофеями. Куплю на ярмарке сапоги со скрипом, гармошку трехрядку, вот тогда и жениться можно. Глядишь, Старобок землицы подкинет, засажу овсом, не жизнь, удовольствие сплошное.

— Лучше маком, — посоветовал я.

— А какой с него прок, в пирожки если.

— Ну не скажи, такое зелье приготовить можно, хлестче водки с ног валит.

— Ух, ты! — подскочил с нар Евсей. — Здорово! Меня батяня за самогон гоняет, а растительность какую в пищу — завсегда, пожалуйста, говорит для здоровья польза большая.

В подробности я вдаваться не стал. Хватит того, что Колумб в Америку алкоголь завез. Индейцы до сих пор "огненную воду" поминают, как динозавры ледниковый период.

Вздохи-ахи долго наполняли сумрак камеры. Я отвернулся к стене, мысли насквозь житейские, никакой романтики. Пора сматываться. Хватит с меня древнерусской экзотики. Дождался, когда сокамерники угомонились, и принялся за дело. Огарком свечи очертил на полу круг, залез в центр, из правого кармана достал выдранный листок с заклятием, из левого припасенный заранее кусок хлеба. Пора.

В мельчайших деталях я представляю "родную хату" в двадцатом отделении милиции: в углу Жгут зудит про блатную жизнь, Вован перед разводом окурок прячет, интеллигент Славик читает бомжам лекцию о вреде здоровой пищи. Для верности жду минуту. Другую. Открываю глаза. Пустышка. Вместо Славика и Вована на соломе храпят Федька с Евсеем.

Еще трижды рисовал я круги, вместо хлеба прикладывал к заклятию остатки борща — бесполезно. Не разверзлись стены, не дрогнул пол под ногами. Заклятие не работало. Измаявшись вконец, я сунул листок в карман и плюхнулся на солому. Первый раз за весь день мне стало по-настоящему страшно. С тем и уснул.

Завтракать пришлось овсянкой. Господи, как схожи порядки, другой мир, а кормежка та же. Голод заставил взять ложку. Едва допили компот, распахнулась дверь. Кузьмич привел новеньких. Федька чуть не подавился сливовой косточкой. На пороге застыли Васька с Ванькой. С меня вмиг слетел весь налет цивилизации. Я соскочил с нар, сделал "козу" и выдал:

— Как над нашей зоной

Пролетали гуленьки.

Залететь-то залетели,

А обратно ...

— А обратно, в общем, не смогли, — закончил я. Жгут мог гордиться, вспомнив его рассказы, я пустился во все тяжкие:

— Ну что, голуби, с какой статьей пожаловали?

Братья затрясли подбородками:

— Мы сами, добровольно.

— Ты лапшу на уши не вешай, — кивнул я Ваське. — За что упекли?

— Отец сказок твоих наслушался, испугался, на дальний покос спроваживать начал, что б отсиделись. А там трава в пояс. Лучше воевать, кулаками оно сподручней махать, нежели косой.

— Ага, — встрял Ванька. — Истинный крест. Прибежали в штрафную сотню записаться, а нас в темницу.

Я им поверил. Физические развитие братьев опережало умственное на многие световые годы. От здоровой крестьянской работы еще никто не умирал, но Ванька с Васькой предпочитали не рисковать.

Злорадство плохое чувство, но все мы люди и больше радуемся чужому горю, чем собственному счастью. Каюсь — грешен. Как тут можно сдержаться. Вспомнился Жгут с его рассказами, и меня понесло:

— Слушайте в оба уха, дважды повторять не буду. В этой "хате" я Пахан.

— Эт че, новый вид пацифистов? — Не понял Васька.

— Нет! — Рявкнул я. — Это тот, кто из таких как вы делает пацифистов. Усекли?

Братья попятились назад.

— А мы че, мы не че! Пахан, так Пахан. — Запыхтел Васька.

— Если кому челюсть свернуть, иль морду разукрасить, так сделаем, только намекни. — Согласился Ванька.

— А мы кто? — Толкнул меня в бок Евсей. И только тут я заметил, что они с Федором, разинув рты, ловят каждое слово.

— Вы... — растерялся я. — Вы... мои кореша, — выдала память нужный термин. — Ты Евсей, будешь Фраером, а ты, Федька — Подельником.

— Ух, ты — Подельник!

— Не, а Фраер-то, Фраер! — Неизвестно чему радовался Евсей.

— Слышь, Пахан, — подал голос Ванька, — ты и нас как-нибудь обласкай.

Еле сдерживая смех, я обвел притихшую компанию взглядом. Сюда бы Жгута, кот в бочке с молоком не испытал бы такого счастья. У меня и в мыслях не было насаждать этой публике криминальные нравы своего мира, к чему сей печальный опыт в этой деревенской благодати. Но любое, даже самое краткосрочное заточение, навевает скуку и чтоб хоть как-то развеяться, я начал "блатную" проповедь, в собственной редакции. Ей-богу ни один пастырь не имел такой благодарной аудитории.

Когда через два часа заскрипел засов, арестанты встретили Кузьмича презрительным молчанием. Лишь Федька не выдержал:

— Смотрикась, Кум пожаловал.

— Чего мелешь, какой я тебе кум, — вспылил надзиратель. — На воле нос воротишь, а как в тюрягу угодил, в родственники набиваешься.

— Больно надо, — гордо ответил Подельник. — Тамбовский волк тебе родня!

Услышав незнакомое ругательство, Кузьмич не смог подобрать достойного ответа и выместил злобу на братьях:

— Собирайтесь придурки! Да скажите спасибо отцу, в ноги к Старобоку кланялся, амнистию выпросил. Будете по-старому служить.

Ваську словно ветром с нар сдуло.

— Еще чего! Порядочным пацанам руки крутить!

— Не бывать тому! — гаркнул Ванька и рванул рубаху на груди. — И так теперь приходиться в Шестерках бегать, прошлые грехи замаливать.

Кузьмич потерял дар речи, причем вместе со мной. Затеянная игра вышла из-под контроля. Надзиратель покрылся пятнами и бросился вон. Из коридора донеслось:

— Бунтовать!!! Да я... Да вам....

Четыре пары глаз уставились на меня. Ванька, стащив с плеч остатки рубахи, обнажил могучий торс и с детской непосредственностью поинтересовался:

— Ну, как, Пахан, все по "понятиям"?

— Почти, — кивнул я и впал в кому.

Оклематься мне удалось лишь к полудню, но едва взглянул на принесенный обед — пожалел. Кузьмич отомстил жестоко и коварно. Супчик в котелке жиже воды. Вчерашним борщом даже не пахло. В довесок — по куску черствого хлеба, вместо кваса — кувшин родниковой воды. Приуныли кореша. Такой обед, в отличие от "блатной" жизни, пришелся им не по вкусу.

У меня засосало под ложечкой и вовсе не от голода. Собаке вместо кости кинь полено, так и та обидится, а тут люди. Муторно сделалось, пришибут же, по моей вине страдают. Взял ложку, хлебнул безвкусного варева, а глаза поднять боюсь.

— Во, сволочь! — Выругался Евсей.

У меня голова в плечи вжалась. "Вот оно, — думаю, — началось!"

— Всего три часа, как Фраером стал, а тюремщиков больше извозчиков ненавижу. — Закончил внук ведьмы. Я аж поперхнулся. Васька услужливо похлопал по спине. При других обстоятельствах можно было подумать, что собирается позвоночник ломать. Но коли сразу не парализовало — этот жест следовало расценивать как трогательную заботу.

— Э! Э! Подельник! — Накинулся Ванька на Федора. — Ты картоху-то не выбирай! Хлебай как все — жижу.

— Что!!! — Взбеленился Федор. — За "базар" ответишь? Я что — себе в брюхо пихаю! Черпаками работать все горазды, нет о Пахане позаботиться, гущу сожрать норовите. И вообще, Шестерки, для Фраеров и Подельников — не указ!

— А я че? Я ни че! — Сконфузился Ванька. — Для Пахана, пожалуйста, святое дело.

Чудны дела твои Господи. Широким жестом я разделил остатки обеда на пять частей, объяснив, как надо поступать с "общаком".

— Вот значит, какая житуха у блатных! — Обрадовался Ванька.

— А главное — все по "понятию". — Поддержал брата Васька.

— Ничего, кореша, выстоим, — заверил Евсей. — После обеда должны гостинцы из дома передавать, всегда так делается.

Громогласное ура сотрясло стены. Только я равнодушно ковырялся в постной баланде. Мне нечего ждать и не от кого.

Евсей оказался прав. Через час появился Кузьмич. Сначала в камеру влез огромный живот, затем рыжие усы и ехидная улыбка. В руках два баула.

— А чего только два? — Поинтересовался Евсей. Надзиратель потеребил усы и, когда наше нетерпение достигло предела, ласковым голоском произнес:

— Сегодня в тюрьме ожидаются перебои с гостинцами. Перебьются Васька и Ванька!

— Чего!!! — Взревели братья.

— Имею право! За учиненный мятеж переводитесь на тюремный харч, — важно ответил Кузьмич и бросился прочь, зацепив животом косяк двери.

Тяжела доля арестанта. Правды в век не сыскать. Евсей принялся рыться в сером холщовом мешке. Темница медленно наполнялась ароматом сдобы и запахом копченостей. Животы свело судорогой. Первым не выдержал Васька:

— Колбаска?

— Ага, с чесночком, — кивнул Фраер.

Три тяжелых вздоха были ему ответом. От тюремного обеда не осталось воспоминаний. Дурманящий запах съестного кружил голову. Ванька встал на колени и неистово принялся молиться:

— Господи! Чирей на задницу прошу, язву на язык! Не откажи мне, Господи, ведь не для себя прошу, для Кузьмича...

— Пахан, — окликнул Федор. — Я думал от мамани, — пнул он по баулу, — а это дочка Бурчихи прислала. Западло — нет, от зазнобы "грев" получать?

— Западло в одиночку жрать! — Рявкнул я.

— Так это ясно-понятно, — кивнул Подельник. — Коли не западло — на общак! — Швырнул он посылку в центр комнаты.

И тут, тихо охнув, поднялся с нар Евсей. Лицо сделалось белее мела. Медленно повернулся к нам.

— Братцы! Простите Христа ради! Я ж Фраер, а не лапотник какой. На общак! — Поставил он второй мешок рядом с Федькиным.

Пировали долго, пока снова не загремел засов. В камеру бочком протиснулся Кузьмич. Держался осторожно, старался не подставлять спину. Разомлев от обильного угощения, мы не удостоили его даже взглядом. Тюремщик втащил в комнату стол с табуретом и бесшумной тенью выскочил обратно. Лица корешей помрачнели.

— Никак дьяк Ивашка заявиться, — сделал предположение Евсей.

— Ага, для чего ж стол еще нужен, — согласился Ванька.

— Может, сразу его на хрен пошлем? — предложил Федор.

— Сразу не удобно, все же духовная особа, — печально заметил Фраер.

— А вы его в Гондурас пошлите, далеко и вполне прилично. — Посоветовал я и начальственным голосом добавил: — Ну-ка, граждане арестанты, колитесь, что это за личность такая, что трепещите пред ним, как лист на ветру.

От крика заложило уши.

— К Старобоку в доверие втерся...

— В грамоте силен, читать писать может, а уж как умен!

— Пропадут червонцы в казне, он по деревням, со всеми ласков, нос сует всюду, а сам карябает на листочек, а потом требует, чтоб крестик поставили, мол, с моих слов писано верно...

— А опосля секут мужиков почем зря...

— Ежели рубль сунуть, любое дело замнет, а за три — с твоего обидчика взыщет.

— Ох, братцы, чую, не к добру это, — закончил Евсей.

— Век воли не видать! — Согласились с ним остальные.

Ивашка оказался на вид не таким уж и грозным. Высок и при этом очень худ, словно жердь не ошкуренная. Козлиная бородка не скрывает подбородка. Глаза маленькие, рот кривит. Выложив письменный прибор, дьяк поправил рясу, перекрестился и лишь затем удостоил взглядом узников.

— Покайтесь, дети мои, ибо безгрешных здесь не держат.

Начало проповеди многообещающее. Ни "здрасти" тебе, ни "пожалуйста". Кайтесь и все! Еще бы знать в чем. Напомнив друзьям, что чистосердечное признание — прямая дорога в тюрьму, где собственно мы и находились, я решил брать быка за рога.

— Разрешите вопрос, ваше преосвященство?

— Для того я и пришел, что б развеять сомнения в душах заблудших овец.

— Скажите, как духовное лицо, как наставник молодежи, почему в наш просвещенный век, когда сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы, находятся оптимистические личности, катастрофически отрицающие абстракцию?

Ивашка дернулся и замер. Но он был действительно умен и через минуту выдал ответ, достойный войти в аналоги любого учебника философии.

— Оно, конечно, оно действительно, что грешно, то соблазнительно и никогда не было так, что бы что-нибудь было и не кому за это не было, а случись оно что, вот тебе и, пожалуйста!

Стало понятно — такого голыми руками не взять. Необходимо присмотреться к этой божественной немощи. Дьяк удобно устроился за столом, взял перо и преступил к допросу:

— Жалоба на вас поступила, касатики мои, от смотрителя столичной темницы Пройдохина Куприяна Кузьмича. Чего буянить изволите?

— Да он первый начал! — Заблажил Васька.

— Ну-ка — ну-ка, — заинтересовался дьяк.

— Вместо обеда помои принес!

— Ай-я-яй, — огорчился Ивашка. — Люди, можно сказать, света белого не видят, под замком сидят, а этот негодяй на пище экономит. Говори, говори, милок, я пишу.

— И пиши, — встрял Ванька. — Гостинцы из дома не передал, а там блинчики со сметаной, кулебяка с мясом.

— Грех-то, какой, ох изверг, — сокрушался дьяк, макая перо в чернильницу. — Это ж надо додуматься, блины со сметаной запретить. Да я ему... А вы не молчите голуби, дальше-то, дальше...

Мне стало жаль Кузьмича, не так и плох надзиратель. Сами на рожон лезли, в блатных заигрались, а Кузьмичу расхлебывай. Дьяк рапорт на трех листах накатал. Попрут мужика с работы, а может и плетей всыплют.

— Вот и все, соколики, — произнес Ивашка, закончив писанину. — Как есть, слово в слово, буковка к буковке. Князю лично в руки передам. Накажет супостата по всей строгости. А вы, ребятушки, крестики поставьте по неграмотности, дабы силу бумага имела. Все тут обсказал, не сомневайтесь.

Взял я перо, на душе гадко, придвинул лист и замер, как памятник Дзержинскому на Лубянке. Ну и ловок дьяк. Читаю и слюной давлюсь:

"ДОНОС

Великому князю Старобоку, божьей милостью повелителю града Северца, а также тридцати деревень, двух хуторов и прочее и прочее...

Спешу донести — раскрыт государственный заговор. Братья Лабудько Василий и Иван, подбив на нечистое Федора, сына Калистрата Сыромякина, Евсея, внука колдуньи Агаты, а так же пришлого Сашку Мухина, удумали тайно разграбить казну.

Посему мной приняты срочные меры. Заговорщики выявлены и посажены в темницу, где и покаялись в содеянном.

При раскрытии сего преступления потрачены на благо государства все личные сбережения, а именно — тридцать рублёв и семьдесят две копейки. Не прошу для себя награды, праведным воздастся свыше, надеюсь на справедливое возмещение долгов, дабы иметь крохи на хлеб насущный.

С гневом выдаю злодеев на княжеский суд и предлагаю: Федьки и Евсею рубить головы, Ваську с Ванькой перед обезглавливанием высечь, а выше означенного Сашку Мухина — сечь до и после казни, чтоб другим в пример стало.

Вина сих лиц установлена, с чем они полностью согласны и заверяют сей документ собственноручными подписями.

Ваш писарчук и по совместительству верный слуга, дьяк Ивашка".

Меня бросило сначала в жар потом в холод.

— Ты чего тут нацарапал, козел плешивый!

— Никак грамоте обучен... — растерялся писарь. — Так предупреждать надо! Один секунд и все исправим.

Ивашка выхватил новый лист и принялся строчить, как Анка-пулеметчица из чапаевской дивизии.

— Вот! — Протянул дьяк новое творение. В этом опусе пришлому Сашки Мухину отвадилось сугубо патриотическая роль. Дескать — помогал, старался, содействовал. Недоедал в темнице, выведывая планы заговорщиков. А вместо "сечь до казни и после" рекомендовалось наградить пятью рублями и назначит помощником писарчука.

— Ну, как? — Поинтересовался дьяк. — Согласен?

— Запросто, только вот с братвой посоветуюсь, — кивнул я. И зачитал первоначальный вариант документа вслух.

Ивашка дрогнул, козлиная бородка встала дыбом. Не переставая креститься, он пятился к двери. У порога столкнулся с Евсеем.

— Вот ты значит какой! — Цедил сквозь зубы внук колдуньи. — Как лохов хотел развести, да наш Пахан не пальцем деланный!

— Набить ему "стрелку"! — Рубанул ладонью по воздуху Васька.

— "Стрелка" забивается, — машинально поправил я, с интересом наблюдая за конвульсиями Ивашки.

— "Стрелку" забить, а морду — набить! — Подвел итог Ванька.

Услышав о мордобитие, дьяк встрепенулся:

— Но-но! Я при исполнении, не имеете права!

— Да чего с ним базарить, придушить Иуду и дел-то, все княжество спасибо скажет.

Предложенье Федора пришлось по душе всем, кроме меня и Ивашки. Я не жаждал стать соучастником смертоубийства. Выход есть из любой ситуации, главное уметь его найти. Усадив дьяка за стол, я распорядился:

— Бери лист. Пиши.

— Что писать-то, — приободрился дьяк.

— Князю Старобоку. Чистосердечное признание. Я, дьяк Ивашка, терзаемый совестью, по собственной воле, без всякого принуждения, настоящим сообщаю: используя свое служебное положение, неоднократно совершал кражи из государственной казны и, пользуясь безграмотностью населения, фабриковал фиктивные уголовные дела на неугодных мне лиц. Брал взятки. Открыто занимался вредительством, тайно подбивал народ на свержение существующего строя. Учитывая тяжесть вины, а так же огромный вред, который я сознательно причинил княжеству, требую незамедлительно применить ко мне самое суровое наказанье, вплоть до высшей меры. А теперь распишись, — закончил я диктовать.

— Вот это донос! — восхитился дьяк. — Мне бы так научиться. Только подписывать не стану. Такой букет дыбой пахнет.

— Поставь каракуль, добром прошу, — насупился Евсей. — Знаешь, что плохому танцору мешает? Не подпишешь — будешь танцевать намного лучше.

Ивашка в танцоры не стремился. Тяжело вздохнув, вывел витиеватую закорючку. И заканючил, размазывая слезы по впалым щекам:

— Смерти моей хотите. Да разве ж можно так с христианином поступать. Попутал бес, а кто в наше время без греха? Отдайте писульку, Христом Богом прошу. Жалую всем по рублю, а Пахану два... Нет, два с полтиной!

— Блатные не продаются! — гордо ответил Федька.

— А теперь шлепай отсюда, — добавил я. — И помни, узнаем, что за старое взялся, мигом бумажка в нужном месте окажется.

Братья Лабудько подхватили бедного Ивашку под локти и вышвырнули в коридор. Победа была полной. Мой авторитет в глазах "братвы" поднялся на недосягаемый уровень.

Когда принесли ужин, кореша демонстративно ни к чему не притронулись. Кузьмич больше не ругался. С надзирателем произошли заметные перемены: стал ласков, не придирался. Он больше напоминал горничную из дешевой гостиницы, чем смотрителя столичной темницы.

Укладываясь спать, я опять услышал стук в окно. Толкнул Евсея, да где там, пришлось вставать. Вглядевшись в темноту, я еле сдержал радостный вопль. На улице, царапая когтистой лапой стену, стоял большой рыжий кот. Глаза Четка светились зеленым фосфорическим светом. Он выгнул спину и пытался просунуть в узенькую щель зажатую в зубах полевую мышь. Вот и мне "гостинец" принесли! На душе стало легко и спокойно. Я не один в чужом мире.

Где-то в стороне послышался лай и лохматая шавка спугнула кота. А я еще долго глядел в ночь, надеясь заметить зеленый блеск знакомых глаз.

Глава 3.

Тюремный распорядок слишком однообразен. Ни тебе прогулок, ни свиданий. Даже замусоленной газетки нет. За три дня один дьяк пожаловал. С таким грубым нарушением человеческих прав надо как-то бороться. Поэтому едва появился Кузьмич с завтраком я встал в позу:

— Сегодня, господин надзиратель, истекают семьдесят два часа с момента моего задержания. Я требую рассмотрения дела. Либо предъявляйте обвинение, либо отпускайте. В противном случае объявляю голодовку!

Куприян Кузьмич не поверил. За годы службы всякого насмотрелся, но чтоб отказывались от еды — видел впервые. Смотритель княжеской темницы дважды раскрывал рот, пытаясь ответить, и дважды прикусывал язык. Я повторил:

— Требую правосудия! Немедленно! Отказываюсь до суда от приема пища!

Переварив услышанное, Кузьмич, наконец, ответил:

— Я так понимаю, кушать вы не будете. А зря, каша маслицем приправлена. Отдам нищим у церкви, чего ж добру пропадать.

За спиной кто-то из арестантов сглотнул слюну, да так, что услышали на улице. Но у корешей хватило мужества устоять перед ароматом разваренной овсянки.

— Суда не обещаю, — сообщил напоследок Пройдохин, — но фельдшера пришлю. Пусть поглядит, пощупает чего. Может, умом кто из вас тронулся.

Заложив руки за голову, я улегся на нары. Желудок абсолютно спокоен, еще не переварились остатки вчерашнего пиршества. Пару дней можно и на диете посидеть без ущерба для здоровья.

Кореша расположились рядом. Ждут разъяснений. Молчу. Их выдержки хватило на четверть часа. Всех мучает вопрос — можно или нет жевать, когда никто не видит?

— Слышь, Пахан, — прошептал Федька, — а чего с домашними гостинцами? Неужто на паперть?

— До последней крошки.

— И чего ж теперь делать станем?

— Песни учить, — отрезал я. — Запоминайте слова. "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает..."

Не успели доучить второй куплет, явился княжеский лекарь. Перевалив нескладное рыхлое тело через порог, принялся шарить по карманам импортного камзола. Когда докторское пенсне закрепилось на переносице, слуга втащил в камеру объемный саквояж.

Пижонил эскулап. Подбородок выбрит до синевы, на макушке парик обсыпанный пудрой. Чего так барахлиться? Здесь не Елисейские поля, можно скромней. Россиянина этим не проймешь, заграница нам не указ. Хотя как знать, в здешней политике я разбирался так же, как Икар в самолетостроении. — Я есть знаменитый врач, — сообщил лекарь. — Майн имя гер Ганс Август Штольц. Кто, что болит?

— Господин Хер, — отозвался Васька, стаскивая штаны, — у меня прыщик на заднице. Ходить неудобно.

— Будем резать, — оживился Ганс.

Пришлось вмешаться. Производить операцию в такой антисанитарной обстановке слишком опасно. Чирей не геморрой, сам пройдет.

— Хенде хох! — гаркнул я, завидев скальпель.

Штольц выронил инструмент и задрал лапки. Его румяное лицо расплылось в счастливой улыбке.

— О, майн гот! Как прекрасно встретить в эта глушь образованный человек! Я так давно не слышать родной речь. Дас ист фантастиш!

Растроганный немец еще долго лопотал на своем. Размахивал руками. Тряс париком и брызгал слюной. Выговорившись, Ганс уставился на меня, как на икону. Но чудес не предвиделось. Иностранные языки не моя стихия. В этой области мои знания ограничивались скудным набором фраз из обихода белорусских партизан. Как говорится — уж, чем богаты...

— Гитлер капут! — Ляпнул я, для поддержания беседы.

Лекарь бросился обниматься.

— Варварский страна, я отчэн возмущен! Держать такой образованный человек за решетка, это есть преступление. О, майн фроинд, я хотеть вас немедленно лечить. Какой болезнь вы страдать?

— Душа болит гер доктор.

— Мой бедный, бедный друг, — прослезился Ганс. — Такой боль никто не лечить, как и моя каталепсия.

— Ката — что? — переспросил Федька.

Доктор развел руками:

— Ваше княжество есть такой ужасный погода. Сегодня снег, завтра жара. Мой бедный позвоночник отчэн страдать.

— Радикулит что ли? Так и говори, а то выдумал — катавасия. У нас, милок, все лечиться. Натирай спину змеиным ядом, — советовал Евсей, — или теща, если такая в хозяйстве имеется, пусть поплюет.

— А еще лучше, — влез Васька, — ежели младший ребенок потопчется. Лезь на нары, Ванька на час позже родился, попрыгает.

— Отставить! — скомандовал я, испугавшись за иностранца. Ведь ухайдакают лекаря. В младшем Лабудько не меньше полутора центнеров. — Есть другой способ. Скидывай кафтан.

Засучив рукава, я принялся за массаж. Ганс стонал и кряхтел. Через пятнадцать минут с опаской присел. Сделал пару наклонов и заскакал козлом.

— Зер гут! Вы есть великий ученый! Отчен хорошо, мой спина больше не болеть. Я хотеть вас благодарить.

— Данке шон.

— И отчен, отчен сожалеть, что не смоч лечить ваш душа. Наука не придумать такой лекарств.

— А чего тут думать? — вздохнул Евсей. — Все давно придумано, стакан водки и вся микстура.

— Вы так полагать? — удивился Штольц.

— Проверено. Заноет в груди, хватишь стопарик — прощай печаль, здравствуйте извозчики. Эх!

— Я есть, иметь с собой немножко спирт, для медицинских нужд...

— Чего ж ты молчал, господин Хрен! — вырвалось из четырех глоток.

Алкогольный дух мигом наполнил камеру. В связи с голодовкой решили не закусывать. Спирт лился в пустые желудки. После первой Ганс завыделывался. Евсей вцепился ему в сюртук:

— Ты че, Сентябрь, Пахана не уважаешь?!

— Я есть Август!

— Да какая разница! Чего тут пить? Двух литров не будет!

— Я отчен уважать ваш Пахан, но если много пить чистый спирт, появится русский женщина...

— Нет, старик, тут ты не прав. Перво-наперво следует найти извозчика и — по сопатки, а девки потом.

— Вы не так понимать, эта баба — дас ист Белый Горячка.

— Красивое имя, — заметил Васька, занюхивая кулаком. — Жаль не кукуевская, я там всех знаю.

Штольц отбивался, как мог. Но я добил, напомнив, как медик медику, что даже Змей-Горыныч хлещет ведрами, а у него три рта и всего одна печень. Немецкая оборона дрогнула, дальше пошло как по маслу. Пили за дружбу, за мир во всем мире. За всех вместе и за каждого по отдельности. Горланили песни. Осоловевший Штольц клялся в любви и лез целоваться.

— Короче, — орал Федька, — ты ж классный пацан, мог бы за Фраера канать, да жаль масти не той.

— Я, я, — соглашался Ганс.

С другой стороны наседал Ванька:

— Слышь, Августович, а я вот дома спать не могу. Только улягусь, чудится — под лавкой кто-то шарится...

— О, это есть такой сложный синдром, надо отчен долго лечиться...

— Да ерунда. Я ножки отпилил и дел-то!

Уже за полночь, забыв о сюртуке и бормоча под нос: "Любо братцы любо, с Паханом нам жить", — немец выполз за дверь. В тюремном коридоре еще долго раздавались пьяные вопли.

Разметавшись по соломе, мои друзья безмятежно храпели. Я старался пить через раз, но набрался изрядно. Ум ясен, конечности парализованы. Проводив восвояси гер Штольца, пожаловал Кузьмич. Надзиратель окинул взглядом безвольные тела на нарах, по усам скатилась слезинка.

— Это что ж такое. Все арестанты, как люди, а от энтих — одни пакости. Вчера дьяк сам не свой убежал, сегодня лекарь еле живой вышел. А спросят с меня. Хватит! Натерпелся! — плакал мужик. — Пущай Старобок либо их отпускает, либо меня на другую должность переводит. Господи, за какие грехи наказанье такое!

Если истина в вине, то, что тогда в спирте? Стоило раз набраться под завязку и заскрипело колесо правосудия. Вечером следующего дня явился Старобок.

Ничего не могу сказать — мужик представительный. Одет с иголочки. Мощная грудь распирает расшитый кафтан. Рост выше среднего, на вид лет сорок пять, может чуть больше. Стрижен коротко. Густая черная бородка делает лицо почти квадратным. На мощной шее пульсирует жилка.

Князь был в гневе, а потому за спинами стрельцов помимо дьяка маячил палач.

Похмелье раздирало затылок, я представил каково сейчас Гансу — полегчало. Остальные заключенные с надеждой смотрели на палача. Топор, как известно, лучшее средство от головной боли.

Я подмигнул дьяку и со значением похлопал по карману. Пускай шевелиться, не почетные проводы на пенсию ждут. Князь заговорил, голос широкий с хрипотцой:

— Кто из вас, стервецов, посмел напоить лекаря?

В ответ тишина, спины под плети подставлять дураков нет.

— Чего примолкли? Засеку мерзавцев! Мало того, что он конюху в ухо заехал, так еще мне — вместо порошка от простуды слабительное дал. Хоть трон в сортир переноси. Егеря кабанчика загнали, а я из кустов не вылажу! От запаха вся дичь разбежалась. За весь день одного рябчика добыл, да и тот — сам от смеха с ветки упал и убился. Дармоеды!

Старобок бранился щедро и изобретательно. Но вскоре поток ругательств пошел на убыль, стало ясно — палач остался без работы. Князя не перебивали, чего судьбу лишний раз пытать, язык устанет, сам заткнется. Закончил Старобок вполне мирно, оно и понятно, даже папа Карло знал, что в деле воспитания подрастающего поколения главное — не перегнуть палку и не наломать дров, снял немного стружки и достаточно.

— Все в штрафную сотню, хватит задарма на казенных харчах отъедаться!

Евсей набрался смелости и спросил:

— А чего делать-то станем, Князь-батюшка?

— Завтра узнаете. Переночуете дома и до первых петухов у меня под окнами стоять. Не забудьте с родными проститься. Кто не придет — запорю! Шкуру сдеру! На дыбе замучаю! В куски изрублю! На кол посажу! В кипятке сварю!

Для первого знакомства впечатлений с избытком. Стрельцы проводили нас до ворот, старший попросил:

— Вы уж, ребятки, не подведите, явитесь утром. А то заставит князь еще и вас искать, за каждую печь заглядывать. И так вторые сутки без сна по княжеским делам маемся.

— Не горюй, служивый, — радовался я свободе, — если что, мы в погреб и мешком с картошкой прикинемся.

— Ни приведи Господи, — перекрестился стрелец. — Этого еще не хватало!

Предоставленные сами себе мы долго топтались на месте. Жутко болела голова. Сон улетучился, Старобок умел взбодрить.

— Айда в трактир, — предложил Евсей, — у меня гривенник за подкладку завалился, хоть рассолом утешимся.

На том и порешили. Кузьмич на послед показал кулак и поторопился закрыть ворота. Темница осталась позади, кривой переулок вывел на базарную площадь. Товарки разбрелись по домам, подсчитывать при свечах дневную прибыль. Мы шли в гордом одиночестве, сбоку мелькнула длинная тень и растворилась среди пустых прилавков.

За углом яркие огни. Мой взгляд задерживается на вывеске — "Собачья радость". Название многообещающее. Дверь трактира распахнута, внутри слышен смех, разухабисто наяривает гармонь, чей-то сиплый голос выводит:

— Старобок — отец родной,

Отпусти скорей домой.

Милка спрятала портки,

Не пойду я в штрафники!

Одно из двух: либо в княжестве царит полнейшая демократия и свобода слова, либо певец болен извращенной формой садомазохизма. Хотя весьма возможно — первое и породило второе.

Неприятности начались сразу. На крыльцо выскочил человек в белом переднике поверх рубахи.

— Евсея пущать не велено!

— Это еще почему?

— А кто стекла побил? Две лавки сломал, одну об хозяйскую голову. Посуды набил на полтора рубля. Только через мой труп!

Фраер засучил рукава.

— Не хотел руки марать, но чувствую, придется. И че я вас не поджег тогда? Отсидел бы уж сразу за все...

— Погодь, — вмешался Васька, — ща я из него подарок господину Гансу сделаю. Пущай на калеке порошки испытывает, прежде чем князя лечить.

На шум выскочил владелец заведения. На лбу пластырь крест-накрест, в руке черпак. Что за нравы, голова и так словно чужая, а тут еще половником норовят заехать.

Не спорю. Истина в любом споре познается гораздо быстрей, если на помощь ораторскому искусству приходят кулаки. Хоть это и проверенный факт, но я все же сторонник дипломатии. Лысый череп хозяина производил впечатление. Если за лобовой костью скрывается не только кассовый аппарат, есть шанс разойтись полюбовно.

— Уважаемый, по что такая немилость?

Трактирщик сверлил меня взглядом.

— А вы тоже с ним, господин хороший? Не пущу! Лучше сразу умереть. Все одно, гулять зачнете — разорение мне и погибель.

Я подошел ближе.

— Зачем так грустно? Мы ж не звери, частную собственность уважаем. Малый и средний бизнес завсегда опора и надежа государства. А Евсей свое получил, отстрадал — на воде, хлебе и спирте. Муки небывалые претерпел, смерть лютую чуть не принял. Через те страдания душевные и телесные Фраером стал. Чего воду мутить. Кто старое помянет, тому глаз долой.

Стоявший рядом официант закрыл глаза и бросился прочь. На наше счастье, а может и на своё, хозяин трактира оказался более рассудительным человеком:

— Вы считаете — он осознал? — Черпак уперся в грудь Евсея. — По мне, так горбатого только могила...

— Зря вы так. Человек на путь исправления встал, примеривает на себя идеалы блатной жизни. Скажи, Евсей.

— Это... Как... — все еще сжимая кулаки, замямлил Фраер. — Ну, если Пахан говорит, стало быть, так оно и есть, если конечно...

— Без "если"! — отрезал я.

— Что делается-то, а! — Прослезился частный предприниматель. — Входите коли так. Но если опять лавкой, да по голове!

— Господь с вами, — ответил я. — Если столкуемся, так еще и защитой станем. Что у вас тут за "крыша"?

— Так известное дело — тёс под черепицей.

Я взял трактирщика под руку.

— Пойдемте, господин директор, в ногах правды нет...

Стол накрыли в дальнем углу. Угощение чисто символическое, много ли на гривенник разгуляешься. Полбанки огуречного рассола, краюха ржаного хлеба, две луковицы — вот и вся закуска.

Не внял моим словам хозяин заведения, деловое предложение о сотрудничестве тактично отклонил. Не применять же к нему, в самом деле, тактику убеждения "братков" моего мира. Пахан-то я липовый, отродясь на чужое добро не зарился. Воспитание не то.

Народ в трактире подобрался разношерстный, большей частью крестьяне с окрестных деревень. В центре три господина с дамами, рядом иностранец. У окна пятеро стрельцов коротают свободное от службы время за бутылкой вина. Шалит и рыдает гармонь, снуют меж столов официанты. Одним словом — веселуха!

И вдруг все смолкло. Оборвалась на полуслове песня, забился под стол иностранец. Подвыпившие стрельцы схватились с захмелевшими мужиками.

Летят в стену тарелки. Самый бойкий крестьянин схватился за лавку, хозяин трактира за сердце. Поднялась с пола пыль, готовясь взмыть под потолок. Подскочили кореша, горя желанием принять участье в общем веселье, причем, что удивительно — без разницы, на чьей стороне.

— Разнять! Всех успокоить! Взыскать за посуду! Желательно аккуратно и по возможности вежливо, — приказал я.

— Зачем? — удивился Евсей. — Отдыхают люди, чего мешать-то!

— Ты блатной или кто?

— Понял. Шестерки и Подельник, за мной!

Словно ледокол льдину рассекла моя гвардия противников. Особо прытким братья Лабудько попортили наружность. Помня наказ, Ванька подскочил к стрельцу, сползающему по стенке, усадил на место и вежливо поинтересовался:

— Не ушибся, милок?

Выправляя свернутый нос, служивый от ответа воздержался. Порядок был восстановлен в рекордно короткие сроки. Лишь самый буйный из крестьян вцепился в Евсея.

— Ты кто такой!

— Фраер!

— Докажи!

— Ща как тресну!

Инцидент был исчерпан. Стрельцы сели за стол к мужикам пить мировую. Снова зашлась в истоме гармонь, трактирщик цвел, как одуванчик на болоте.

За нашим столом вмиг поменяли скатерть и угощение. Появились блинчики с икрой, свиной окорок в грибном соусе, запотевший графинчик с водкой и многое другое. Мои миротворцы были поражены.

— Вот это да! — Восхищался Федька. — Скажи кому — не поверят. Сначала за деньги пускать не хотели, теперь бесплатно потчуют.

— Дел-то, — соглашался Васька, — две сломанных челюсти и один нос, а такая халява! Эдак каждый день можно.

— Главное, чтоб по понятиям было, — кивал Евсей.

А по залу, от стола к столу, шепоток:

— Смотри, блатные вечерять изволят...

— А кто это?

— Которые за правду-матку, за справедливость...

— Да с такими рожами, ты глянь, только путников на большой дороге грабить.

— Не скажи. А вон тот плюгавенький у них за старшего. Паханом кличут...

Отужинали на славу. Поправили здоровье водочкой, но в меру, дабы не ронять престиж. Вежливо раскланялись с хозяином. Трактирщик лично проводил до порога, просил не забывать.

— Чего уж, — кивнул Евсей, — зови, ежели что. Был бы человек хороший, а кулак найдется.

Сытые и счастливые мы направились в сторону городских ворот. Здешний воздух пьянил больше водки. От каждого палисадника, от земли и даже неба, исходил неповторимый запах свежести. На этой земле можно только жить, для смерти она непригодна.

На перекрестке пришлось остановиться. Дорогу перегородили несколько пролеток на рессорном ходе. Бьют копытами лошади, щерят зубы возницы. Евсей напрягся и сжал кулаки.

— Прощайте, братцы. По мою душу. И как выследили, никто ж не знал...

Мне вспомнилась тощая тень, нырнувшая под прилавок на базаре. Дьяк расстарался, больше некому. Я развернулся и встал рядом.

— Не дрейфь, Фраер! Кореша своих не бросают!

— А то! — Рявкнули Ванька с Васькой, засучивая рукава.

— Врагу не сдается наш гордый "Варяг"! Пощады никто не желает! — Заглушая ржание лошадей, орал Федька.

Половина возниц держат в руках палки, у остальных хлысты. По трое на брата. Эх, хороша блатная жизнь, жаль короткая...

— Эй, паря, уж не тебя ли Паханом кличут? — поинтересовался кто-то из извозчиков.

— Мужики, да это ж те самые блатные и есть, про которых Кузьмич сказывал! — Опознал нас другой.

Толпа зароптала.

— Да ну их, с имя свяжись, себе дороже, — произнес сутулый мужик и выкинул дубину. — Вы как хотите, а я поехал. Тумаки Евсеевские сошли почти...

Следом за ним разъехались остальные. Только один, последний, метался меж двух лошадей, запутавшись в узде.

— А я чего, — суетился он, — может подвести кого надо? Так я мигом, с ветерком, при всем нашем уважении.

Только диву можно даваться, с какой быстротой разносятся слухи по княжеству. Ведь ни радио, ни телевидения, когда успели? Пошла молва гулять — не остановишь.

Отпускать Евсея одного было опасно. Мало ли. Посовещались и решили — братья отправляются домой на пролетке, Федор заночует у зазнобы, дом будущей тещи в двух шагах, ну а я пригляжу за Фраером.

В родительский дом Евсей идти отказался. Потащил меня через весь город в избушку бабки.

— Отцу едино, Фраер я или лох, так приласкает — свету белому не возрадуешься.

Старая ведьма ни о чем не спрашивая, постелила на русской печи. Евсей, уставший от волнений беспокойного дня, отвернулся к стене и сразу засопел. Выждав, я осторожно соскользнул вниз. Нашарил одежонку и на ощупь стал красться к двери.

В темнице я раз тридцать пытался заставить заклятье работать. Бесполезно. Оставался последний шанс, добраться до яблони в саду старосты, где меня повязал Лабудько. Вдруг сотворится чудо.

— Не ходил бы ты никуда, — ласково попросила ведьма. — Чего ноги зря топтать.

Наверно я и ожидал чего-то такого, поэтому ответил сразу, без заминки:

— Отпусти меня, бабушка.

— Чую в тебе силу большую, но понять не могу. Росточком вроде и не обижен, да не богатырь. И кулаки той крепости, что у наших парней не имеют. Тоску еще в тебе чую, гложет она тебе. Эта зараза почище всякой хвори будет, как пристанет к человеку, так считай, пропал. Гони ее. Живи настоящим, не думай ни о будущем, ни о прошлом. А коль собрался — ступай. Только не через городские ворота, они уж закрыты, стража не выпустит. За моим огородом в стене лаз. Дойдешь до ручья и вдоль бережка, его держись. Звуков ночных не бойся, то птица, нечисть давно извели.

Не простившись, не сказав спасибо, я бросился бежать. Сердце бешено колотится, что-то давит его внутри.

Ручей довел до пшеничного поля. Ускоряю шаг, налитые колосья хлещут по рукам. Слева, учуяв, лает чей-то пес. Иду на голос. Через сотню метров упираюсь в забор крайнего дома. Беру правее и выхожу на главную улицу. Дом старосты мало чем отличается от других, но я его узнаю сразу. Лезу через ограду. Яблоня стоит там, где ей и положено, если проход между мирами существует, то он именно здесь. Иначе как объяснить бездействие заклятия? Иначе как я попаду домой?!

Достаю измятый лист. Сам себя подбадриваю: "Вперед! Надежда умирает последней!" Не торопясь, основательно выполняю весь ритуал и закрываю глаза...

Глава 4.

Всю жизнь нам твердят — слушайтесь старших! Говорила же ведьма — сиди дома. Нет поперся. Не разверзлась земля, не померк свет в глазах. Все осталось по-прежнему и дом старосты, и сад с яблоней.

Сначала считал до ста. Потом рвал зубами кору. Надкусал все яблоки, до которых смог дотянуться. Пару раз пнул по стволу, словно яблоня в чем-то виновата.

Безусловно, когда человек рождается идиотом, какую-то ответственность несет и природа, но когда он им становиться...

До избушки колдуньи я добрел под утро. Бабка Агата даже не взглянула в мою сторону, словно я и не уходил. Стуча мисками, она собирала на стол.

Потоптавшись на пороге, я уселся на лавку. Хотелось спать, веки словно клеем намазаны, так и норовят сомкнуться, но старуха предостерегла:

— Не спи, милок. Не ровен час, стрельцы прибегут. Старобок нынче сам не свой. Покудова охотой развлекался, какие-то супостаты терем его обокрали. Одних ковров и прочей рухляди ценной два воза вывезли. А главное корону княжескую сперли, там одних каменьев драгоценных на тысячу рублей. Не гневите князя, явитесь, как указано. Стрельцы который день по городу рыщут, да толку ноль. Палач от плахи не отходит, ждет, как лихоимцев изловят.

Потягиваясь и зевая, слез с печи Евсей. Ведьма засуетилась пуще прежнего, оно и понятно, не каждый день внука в штрафники провожаешь. Позавтракали блинами со сметаной. Попрощались. Колдунья, улучив момент, шепнула мне:

— То, что огонь печали затушил — правильно. Спокойствие на душе пуще всякой девки хранить и лелеять следует. Светлый ум, да доброе сердце не раз службу хорошую сослужат. — Ведьма примолкла, старческий взгляд метнулся в сторону, но она продолжила: — Странный ты, одно слово — пришлый. Смерти твоей не нашла и в живых не видела. Беды скоро не жди, а лихо будет...

На том и простились.

Почти в отличном расположении духа я покинул гостеприимную избушку ведьмы. Наступая на пятки, следом плелся Евсей. Боевой пыл Фраера к утру несколько угас. Да и чего ждать от человека, если святое для каждого гражданина чувство патриотизма, заменяют отцовские вожжи. Нет, орденоносца с него не выйдет, не то воспитание, чтоб с именем Старобока на устах погибнуть.

Несмотря на ранний час, столица бодрствовала. Скрипят на ухабах крестьянские телеги, вовсю горланят петухи. Бодрым шагом мы чинно выходим на центральную улицу. Впереди шумит сотней глоток рыночная площадь.

Евсей, порывшись в карманах, нашел медный пятак. Подскочил к разрумяненной тетке и принялся бойко торговаться. Догнал он меня с пучком пестрых лент.

— Это еще зачем?

— Примета есть, — начал сбивчиво разъяснять Евсей, — бабка сказывала. Пятак даже специально в карман сунула. Ежели ленту перед походом дивчине незамужней подарить, то живым из любого похода вернешься. Только отдавать надо...

Он не договорил. Из переулка вывернула молодуха в цветастом платке и, расправляя на ходу складки сарафана, сунулась в торговый ряд. Евсей припустился за ней, присвистнув на ходу:

— Вроде ничего! А, Пахан!

Не знаю чего он ей наговорил, но ленту красавица взяла. Видать Фраер не только с ямщиками беседовать умел, но и к женщинам подход знал. Вот стервец, везде успевает. После этой встречи Евсей заметно приободрился. Довольный взъерошил чуб и, поднимая тучу пыли, пустился в пляс.

Прохожие обходили нас стороной, крестя на всякий случай лбы. Наконец Фраер угомонился. Пошли дальше. Евсей нашептывал:

— Не спи, Пахан. Идти уж недалече, а ты не одной ленты не подарил. Смотри, какая краля пошла! Грудь не обхватить, в плечах узка, глаза — что блюдце, под юбкой кость широкая...

— Да иди ты! — огрызнулся я, не представляя, что делать. Разберись так слету в местных традициях.

Евсей заартачился. Начал спорить. Переживает парень за меня. Бабкины слова для него не пустой звук. Но не успел Фраер сказать и пары слов, как пришлось заткнуться обоим.

Огромный конь вороной масти, закусив удила, взвился пред нами на дыбы. Еще мгновенье и копыта втоптали бы нас в землю. Спасибо всаднику, успел осадить жеребца.

От испуга у меня пот на лбу выступил. Да чего уж... Сами виноваты. Раззявили варежки на проезжей части, глазами девок раздеваем. Евсея вовсе столбняк прошиб, глаза на выкате, рот открыт, по щекам изморозь. Поставь на постамент — готовый памятник, только табличку соответствующую подбери. Пришлось выкручиваться одному.

— Э... господин хороший, — замямлил я, — полегче бы, неровен час и дорожно-транспортное происшествие сотвориться может. Мы, конечно, сами не того, но все же...

— Это точно, — ответил мне рассерженный женский голос. — В здравом уме люди под лошадь не бросаются.

Бог ты мой! Кровь хлынула в голову и выступила краской на щеках. В седле не лихой джигит, а юная и весьма симпатичная амазонка. Синий бархатный камзол подчеркивает изящную девичью фигуру, длинные русые волосы сплетены в тугую косу. Расправив плечи, я шагнул вперед, и учтиво произнес:

— Леди, смиренно прошу прощения, а в качестве извинений прошу принять скромный подарок. — Красная лента в моей ладони выглядела смешно и нелепо.

Амазонка с интересом окинула меня дерзким взглядом. В больших голубых глазах пыхнули шальные искры. Не сказав ни слова, всадница схватила ленту и умчалась прочь, оставив на память звонкий, почти детский смех.

Я облегченно вздохнул, и дорожный инцидент улажен, и обычай соблюден.

— Евсей, — толкнул я Фраера, — хорош столбиком прикидываться.

— Пахан! — замычал кореш. — Ты как думаешь, нас сразу четвертуют или дождутся, пока с похода вернемся?

— Чего так грустно? — насторожился я.

— Это же Алинка, дочь Старобока!

— Ну и что с того? Слава Богу цела. Руки ноги на месте. В конце концов, извинились же! Ни каких оснований для возбуждения уголовного дела.

— Ох! Лучше бы дьяк Ивашка нас в измене обвинил! — продолжал стонать Евсей. — Лента...

— Сам же говорил, обычай такой! — теряясь в догадках, зарычал я на Евсея.

— Говорил, — обреченно кивнул тот. — Только не все, не успел. Синяя лента на удачу, красная при сватовстве. И если какая девка взяла — свадьбы не миновать...

— Охомутали! — Схватился я за голову.

— Не, хомутать не будут. Четвертуют. Кому я четвертованный нужен буду...

— Вот удружил, — разозлился я уже всерьез. — На кой черт ты красную ленту вообще покупал, взял бы одних синих.

— Да когда ж мне их там сортировать было! Схватил пучок на пятак и дел-то. Кто ж знал, что ты красную выберешь.

К хоромам Старобока мы подошли в полном смятении. Евсей пытался убедить себя, что четвертование еще не самое страшное, живьем вариться в кипятке куда неприятней. Ну а топор с плахой — вовсе детские шалости.

Народу в опрятный княжеский двор согнали немного, человек двенадцать. На высоком крыльце, опираясь на бердыши, стоят стрельцы. Князь, соответственно ситуации — во всеоружии: на одном боку булава, на другом увесистый меч. Рядом, как тень отца Гамлета, вертится дьяк, в руках исписанные листы. Князь поднял руку:

— Сынки! Орлы мои! На границе между нашим княжеством и еремеевским, аккурат на меже, есть лужок, который издавна считается ничейным. Так повелось. Два года назад мы его распахали. Засеяли репой. А урожай собрал Еремей бездельник! Опосля еще и картошкой засеял! Чего ж не сеять, ежели вспахано! Ту картошку, правда, мы выкопали. Но в этом году не он, не я сажать нечего не стали. Обидно. Землица отменная, родит куда как с добром. Негоже ей бурьяном зарастать. А потому отряжаю вас в посольство к Еремею. Надобно решить вопрос, чтоб год он сажал, год мы, по очереди. Ивашка, читай указ.

Откашлявшись, дьяк загнусавил:

— Указ Князя. Писано в месяце августе, числа пятнадцатого. Повелеваю зачислить в штрафную сотню добровольцами, для посольских дел, следующих провинившихся личностей, а именно: кузнеца Сороку, за нанесение княжескому конюху телесных повреждений...

— Так-то ж не я! — крикнул кузнец, — а лекарь ваш заморский по пьяни сотворил.

— И что с того! — рявкнул Старобок. — Кузнецов в княжестве хватает, а доктор один, кого-то ж надо наказать.

— ...пастуха Антоху, — гнусавил дьяк дальше, — за потравленный покос, Кондрата Крапивина за учиненное хулиганство в женской бане...

Дед Кондрат рухнул на колени:

— Князь-батюшка, смилуйся, вместе ведь брагу пили.

— Ну да, помню, — смутился Князь. — Некрасиво вышло. Ивашка нацарапал вот, а я подписал не глядя. Чего теперь, указ все же, а не филькина грамота, куды деться. Ты там поосторожней будь, если Еремей раздухарится, в пекло не лезь, в тылах отсидись. А коли жив останешься, повечеряем вместе.

— Да я то что! Я то с радостью! Хоть на войну, хоть в посольство, хоть к черту в пекло. Вот только Лизонька моя... Дознается, всех на окрошку пустит.

— Может, пронесет, — перекрестился Князь.

Дьяка больше никто не перебивал, дошла очередь и до нас. Ивашка облизнул пересохшие губы и, подавив злорадную усмешку, обвинил меня и корешей во всех смертных грехах, включая случившиеся по весне наводнение, высокие цены на керосин и плохую рождаемость в княжестве. Я был согласен только с последним пунктом, каюсь — рождаемость не поднимал, как-то не до этого было.

Назначенный в штрафники народ не роптал. Ясные крестьянские лица не омрачила печаль. Деловито, по-хозяйски, они кивали — надо, так надо. Я тоже повеселел, посольство не война. Когда еще в таком чине похожу. Один дед Кондрат тихо выругался и украдкой показал дьяку кулак.

Ивашка грустно вздохнул. Старался, сочинял, людишек подыскивал и никто труды праведные не оценил, ни одной кислой рожи. Закручинился дьяк, скис. Устроил пакость, а радости от содеянного нет. Последний пункт указа он дочитал без всякого пафоса, тихо, страдальческим голосом:

— Старшим сего отряда и главным послом назначен сотник Микула Селянович, а в помощь ему, для приобретения опыта придан Лёнька Билибин, племянник нашего милостивого Князя.

На крыльцо выскочил прыщавый юноша и заорал:

— Я учился военному и дипломатическому искусству за границей. Там меня называли не иначе — как досточтимый и сиятельный граф Леопольд де Бил. Прошу это запомнить! Кто назовет по-другому — запорю, шкуру на ремни пущу. Вы уже трупы, не засаженное поле будет усыпано вашими костями, а я, покалено в крови, поведу за собой других, таких же тупых и безмозглых...

Старобок отвесил племяннику оплеуху.

— Хватить нести ахинею. Воевода сыскался. Гляди, Лёнька, последний шанс даю, не выкинешь заморскую блажь из мозгов, велю гнать из княжества.

— Дядя, — всхлипнул обиженный полководец, — я же просил не называть меня Лёнькой. Вам можно и без досточтимого, и сиятельного, хотя бы просто — Леопольд де Бил.

— Ну, Дебил, так Дебил, — уважил Старобок племянника. — Брысь отсюда. Пусть Микула Селянович покажется людям. Сотник, принимай штрафную посольскую сотню.

Микула Селянович, крепыш подстать князю, бородка светлей, да плечи чуть уже, шагнул вперед. Был он не многословен. Окинул нас свирепым взглядом и повернулся к князю.

— А сотня-то где?

— Перед тобой, — парировал Старобок.

— Да тут на десяток еле наберется.

— А я тебе не мечем махать посылаю, а языком.

— Знаю я Еремея, — сквасил рожу сотник. — Он этот лужок спокон веку своим считает. Слово сказать не успеем, пошинкует на окрошку. Чтоб по таким посольским делам шляться сотни две за плечами иметь надо.

— Да где я тебе людей возьму? — возмутился князь. — Страда на носу, этих то кое-как насобирали.

Микула Селянович сдаваться не собирался:

— Стрельцов дай.

— Во, видел! — показал князь кукиш и чуть слышно добавил: — Не до посольств нынче стрельцам, воров ищут, али не ведаешь, что шапку мою парадную сперли?

— Тогда не пойду! — Отрезал Микула Селянович. — Я сотник, сам назначил. Мне сотней командовать положено, а не десятком.

Князь рассвирепел:

— Ах, так! Я тебя назначил, я тебя и разназначу! Ивашка, пиши указ!

Дьяк встрепенулся и замазюкал перышком по бумаге.

— Готово, Ваша Светлость! Указ. Месяца и дня того же, что и предыдущий. Разжаловать сотника Микулу Селяновича в десятники!

— Теперь пойдешь? — поигрывая булавой, спросил Старобок. Бывший сотник с неохотой буркнул:

— Теперь, пожалуйста.

— Вот и ступай. Забирай людей и уводи за околицу. Пусть штаны, рубахи подлатают, посольство все же, а не голь перекатная. Через день-другой провизию пришлю, тогда и тронетесь. И смотри, пока с Еремеем вопрос не решишь — на глаза не попадайся!

После всего услышанного работа послом меня уже не прельщала. А тут еще попался на глаза высокочтимый Леопольд де Бил. Шепчется о чем-то в сторонке с дьяком.

Два стервеца быстро нашли общий язык. Екнуло в груди — на меня смотрят или показалось? Нутром чую — любовь у нас с Ивашкой взаимная, расслабляться нельзя, иначе взнуздает и тащи его в рай на горбушке.

Штрафную сотню, а точнее десяток, вывели за околицу и вооружили кого чем. Мне достался шестопер, Ваньке с Васькой бердыши, Евсей заткнул за пояс топор, Федор размахивал булавой, остальным выдали рогатины. Пожалуй, Леопольд прав, с таким арсеналом именно наши кости и будут покоиться в поле.

Потопали дальше. Через три версты принялись обустраивать лагерь. За виднеющимся вдали лесочком начинались владения Князя Еремея. Лёнька рвался в бой, но степенный Микула одним взглядом остудил графский пыл. К вечеру в лагерь пожаловал Ивашка. Облачившись в парадную рясу, принялся обходить шалаши.

— Покайтесь, соколы, — взывал он к совести мужиков, — за рубль с полтиной отпущу любые грехи. Не скупитесь, а то без покаяния сгинете. Сон мне вещий был — заведет вас Микула в ад кромешный. За гривенник заупокойную прочту, пока живы, опосля может статься не кому будет.

Мужики робели, каждый знал пакостной характер дьяка, хоть денег не предлагали, но и в спор не лезли. У деда Кондрата сдали нервы, он схватил рогатину и бросился на Ивашку.

— Я те прочту заупокойную! Вдоль хребта так окрещу, до пасхи память останется.

— Супротив власти идти! За ересь от церкви отлучу! — Не унимался дьяк.

Крапивин поплевал на ладони:

— Сейчас из тебя херувима делать буду. Лично Господу жалобу понесешь.

Ивашка подоткнул подол рясы и бросился бежать. Орал, как слониха при родах:

— Господин Леопольд! Граф де Бил! Лёнька!!!!

На зов из шатра выскочил заспанный полководец. Дьяк, отмахиваясь крестом от рогатины, укрылся за его спиной.

— Что! — срываясь на визг, заорал племянник Старобока. — Покушаться на духовную особу! Пороть, всех пороть! Эй, вы, — ткнул пальцем в братьев Лабудько. — Связать взбунтовавшегося мужика. Я вам покажу, что такое дисциплина!

Ванька с Васькой потупили глаза и не сдвинулись с места. Оба косятся на меня, ждут указаний. Ситуация, скажу я вам. Приказ исходит от прямого начальника, да еще почти в боевой обстановке, а решение принимать мне. Граф исходил слюной:

— Скоты! Я к вам обращаюсь! Выпороть этого мерзавца, а потом всыпать по двадцать плетей друг другу за промедление. Нет, тридцать...

Я попытался перевести гнев Лёньки на себя:

— Господин граф, вряд ли это будет способствовать наведению порядка и укреплению вашего авторитета в отряде.

Леопольд поперхнулся, лицо перекосилось и стало напоминать засиженную мухами лампочку. До моего сознания все еще не доходило, что я в чужом мире, где действуют другие законы и обычаи. Кто я такой, что бы перечить племяннику Князя. На наше счастье в этот момент появился Микула.

— Досточтимый и сиятельный граф Леопольд де Бил, — назвал бывший сотник Лёньку полным титулом, — позволь уж мне решать, кого и как наказывать.

Лёнька важно надул щеки, еще чуть и морда треснет. Задрал подбородок насколько смог и, с видом отвергнутой путаны, удалился в шатер. Подлый Ивашка услужливо откинул полог и юркнул следом. Кондрат, помянув в сердцах дьяка, воткнул рогатину в землю. Вслед за ним разбрелись по шалашам остальные. Микула остался на месте и долго в упор разглядывал мои мощи. Стало даже как-то не удобно, что я — девка на выданье что ли.

От шалашей тянуло дымом, штрафники готовили ужин. А мои кореша, сбившись в кучку, забыли и думать о еде. Евсей зорко следил за графским шатром, ожидая выхода Ивашки. Пора ставить дьяка на место, он и так за извозчиков задолжал, а долг, как известно, платежом красен.

— Идет, — зашептал Фраер, — кажись к нам.

Федор достал початую бутыль вина, подарок трактирщика, и приготовил кружку. Ивашка, поглядывая по сторонам, приблизился к нашему костру.

— Приятного вечера, люди добрые, — ласково залепетало божье создание. — Вы уж ребятушки не обижайтесь, кто ж знал, что Кондрат за рогатину схватится, я ж как лучше хотел. Кому грехи отпустить, за кого на небеси словечко замолвить. А за графа не печальтесь, все ему обсказал — истинный крест. Посольствуйте спокойно, до самой смертушки. Писульку только мою верните.

— Эх!!! — Вздохнул Федор.

— К чему она вам, — канючил дьяк, — все одно сгинете, а мне жить еще...

— Ох!!! — Стонал Подельник, а дьяк гнул свое:

— А я уж расстараюсь, помолюсь за вас, чтоб на том свете волокиты какой не было. Моя молитва прямиком до места доходит...

— Ах!!! — Надрывался Федор, обхватив бутыль.

— Чего это он? — не выдержал Ивашка.

Федька, не прекращая стонать, до краев наполнил кружку вином. Протянул дьяку:

— А вот попробуй, испей.

— Чего ж не причаститься, коль угощаете. — Оживился дьяк, при виде дармовой выпивки. Хлебнул немного. Повел носом и залпом допил остатки. Облизнулся довольный.

— Будешь за нас молитвы возносить и себя помянуть не забудь, — трагически произнес Подельник.

Дьяк выгнул длинную шею, костлявое тело сломалось в поясе и нависло над костром.

— Зачем это?

— Какая-то сволочь яду в вино насыпала, — просветил я писарчука. — Чувствуешь колики внутри?

— Нет.

— А я уже чувствую, — похлопал Федька по животу. — Скоро у тебя начнутся.

— Ой! Кажется, чувствую! — побелел дьяк. — Надо ж что-то делать, в город к лекарю...

— Поздно. Что б веселее помирать, давай допьем, — предложил Подельник, наполняя кружки.

Дьяк отшатнулся.

— Нет! Я жить хочу!!!

Он упал на колени и умудрился засунуть кулак в рот.

— Есть верное средство от любой отравы, — влез в разговор Евсей. — Мне бабка Агата по секрету сказывала. Ну, лучше уж отравиться, чем такое терпеть.

Дьяк, поранив губу, вытащил кулак назад.

— Говори, родной! Говори! Мне умирать никак нельзя. Все стерплю!

— Надо раздеться до гола, найти муравейник, сесть сверху и медленно, очень медленно, — повторил Евсей, грозя пальцем, — досчитать до тысячи. Муравьиная кислота любую заразу растворяет.

Не дослушав Фраера, Ивашка начал скидывать рясу. От созерцания духовных мощей меня избавил приказ Лёньки — незамедлительно пожаловать к командирскому шатру.

Граф, заложив руку за отворот импортного кителя, встретил меня вопросом:

— Стало быть, ты и есть — тот самый Пахан?

— Так точно! — рявкнул я.

— Дьяк докладывал ты на бунты горазд. Мужичье сиволапое с толку сбиваешь. Против Князя недоброе замышляешь.

— Господин граф, — перебил я Лёньку, — кого ж вы слушаете. Ивашка рассудком тронулся, заговариваться стал, посмотрите сами.

Дебил глянул и обомлел. Прямо на нас, бренча телесами и сметая все на своем пути, бежал голый дьяк. Сделав круг по лагерю, он скрылся в березовой роще. Истошный крик, похожий на рев медведя после зимней спячки, всполошил всю округу. У бедного полководца волосы встали дыбом.

— Это он чего?

— Говорю же, умом тронулся, — напомнил я, — такой крестом по голове вдарит и не спросит "досточтимый" ты или просто "сиятельный". Ему теперь по барабану, княжеская особа пред ним или крестьянин какой.

— Да, да, — кивнул Ленька. — Я слышал о такой болезни, умно как-то именуется, шизофренемия что ли, не излечима к тому же.

— Шизофрения, граф, для него не заболевание, а выздоровление.

— Поймать, связать и сечь! Нет. Поймать, сечь, связать! Пороть, связать, а затем поймать! — Разволновался племянник Старобока.

— Будет сделано! — Радостно гаркнули из темноты кореша.

Я вернулся к шалашу и с удовольствием помог корешам допить оставшееся вино. Но чудесный напиток пьянил и веселил меньше, чем доносившиеся из лесу крики дьяка. Лесные муравьи в пище не привередливы, им, что гусениц поедать, что задницу духовной особы обгладывать.

Через два часа вопли пошли на убыль. Пару раз воздух сотряс особо напряженный и много октавный рев, а потом все стихло. Дьяк из березняка так и не появился. Толи пришелся по вкусу муравьям, толи сам, осознав жизнь свою неправедную, решил заделаться великомучеником и в ореоле святого покинуть грешную землю. В последнем я сильно сомневался. Ангелочек с Ивашки такой же, как с Лёньки — Суворов.

Костер почти не дымит, яркое пламя выхватывает из темноты безмятежные лица моих друзей. На душе легко и спокойно. Как не странно предстоящий поход корешей не пугает. Смотрю на них и стараюсь выкинуть из головы лишний мусор. Будет день, будет пища, а коль начнутся перебои с едой, примемся голодать, впервой что ли!

Неясная тень выступила из темноты и заметалась вместе с пламенем.

— Кондрат Силыч, тебе чего? — привстал Евсей.

Собутыльник Старобока не торопился с ответом. Степенно, как и пристало человеку его возраста, он присел на влажную от росы траву, разгладил бороду и заговорил:

— Я вот чего, хлопцы, долго мозговал и так и этак, всяко думал, только что с бабкой своей не советовался. Возьмите меня к себе. В блатные, стало быть.

— Ишь, куда хватил!

— А на нарах у Кузьмича парился?

— Посылки с кулебякой у тебя отбирали?

— Голодом сиживал?

— Ша!!! — Рявкнул я, и еле сдерживая улыбку, поинтересовался. — С чего это вдруг, дед Кондрат?

— Глянется мне, как вы дружно живете. Друг за дружку держитесь, к прочему люду со всем сердцем. Паршивцев всяких на смех поднимаете, перед дураками спины не гнете. Одно слово — по совести живете. Так что, Пахан, пиши в свою команду. Уважь старика.

Такое заявление смутило всех. Даже Евсей замешкался с ответом. Все уставились на меня.

— Раз такие дела, то сообща и думать будем, — нашел я выход, решив переложить ответственность на чужие плечи. — Как сходка решит, так и будет. Дело серьезное, попрошу высказываться господа блатные.

Кореша подобрались, распрямились спины. Васька с Ванькой от напряжения раззявили рты. Впервые в жизни они осознали, что от их решения зависит судьба другого человека. Фраер подсел ближе к огню и предложил:

— Для начала Кондрат Силыч расскажи о себе, все как есть, без утайки.

— Что, прям, как на исповеди? — переспросил дед Кондрат.

— Ага, — со значением кивнул Федор. — Это тебе не с Князем бражку хлестать, коль в блатные метишь, будь добр обсказать все, а мы уж подумаем, чего дальше делать.

Кондрат Силыч достал кисет, свернул цигарку и сказал:

— Слушайте коли так...

Автобиография Кондрата Крапивина рассказанная им самим.

Жизнь моя, как ведро — то сливки в нем месят, то под помои норовят поставить. Бывало князь за ручку здоровается, а иной раз старуха рыло воротит.

Елизавета у меня только сейчас, по старости лет, на упыря походить стала, а раньше девкой видной была. На правый глаз не косила, покуда я ее валенком не приласкал. Грех-то, конечно, сознаю. Но зачем брагу курам в корыто выливать, никто ж ее не просил, сама додумалась. Через то все княжество надо мной потешалось.

Куры птица безответственная, чего они в алкоголи понимают? Склевали пойло, да они ж не я, фляги на всех хватило. Лапки кверху — и поминай как звали. Петух, хоть и мужского пола, но то же слаб оказался, в один ряд с гаремом лег. Глянул я и слезой умылся. Брагу жалко, но и птицу, конечно, это ж сколько мяса за зря упилось в усмерть! Опять же — яйца нести не кому. Дай, думаю, хоть пух спасу, в перину сгодиться, да и память какая-никакая о курятнике останется.

Ощипал, пока совсем не околели и пошел бабу валенком огуливать. Сильно не бил, нет. Так, два раза и успел всего приложиться, пока она коромысло не схватила. На счастье стрельцы мимо проходили, отбили. Малой кровью обошлось, всего лишь двоим служивым ребра успела сломать, потом коромысло переломилось. Раны на мне, как на собаке затянулись, а глаз ее чей-то не выпрямился, так и косит с тех пор.

Но это еще пол беды. К утру во дворе чудо сотворилось — куры воскрешать начали. Первым петух оклемался. Доковылял до забора, а горланить не стал, видать с перепою в горле сухость объявилась. За ним и остальные наседки оклемались. А пера-то нет, так голышом и ходят по ограде.

Лизкина натура мне известна, чай третий год опосля свадьбы разменяли. Помню еще, картошка в то лето отменная уродилась, вот по ботве и ушел, от греха подальше. Коромысло-то сердешная давеча сломала, начнем кулаками ублажать и вовсе не очухаешься.

Чего ж, есть что порассказать, чай пожил немало. Всякого на веку видал. Коли по сей день на подвиги разные горазд, то про молодость и вспоминать нечего.

Сызмальства нраву я спокойного — кроткого. Любого задиру спокойно укротить могу. Бывало, конечно, и сам по загривку получал, как без этого, но спуску редко кому давал, окромя Лизки конечно.

Женат два раза и оба неудачно. Первый — она от меня ушла, второй — осталась. Церкву исправно посещал. Медяки, если в кармане водились, завсегда жертвовал.

Правда злые языки наговаривают, что как-то Ивашку чуть не утопил. Так-то брешут. Ну, сунул в чан со святой водой по самую макушку и придержал малость, что б освятился лучше. Какой в том грех? Святая водица любою хворь изводит, да разве дождешься благодарности от нашего дьяка. Еще Старобоку кляузу сочинил.

А так тихо жил, детей только Бог не дал. Первая супружница с заезжим артистом за границу укатила. Нахваталась дури заморской — "шерше ля фам, мадам, месье". Чего мудрить — коль скурвилась? Ан нет, все по импортному — душа у нее тонкая, натура чувствительная. Оно давно известно, где тонко — там и рвется.

Долго опосля я причал найти не мог. Забреду в какую гавань — без флага, без родины и быстренько в открытое море, чтоб охомутать не успели. Летучем голландцем оно сподручней как-то. Любой ручей пристань, иногда, конечно, и на болотце швартоваться приходилось. А чего, Господь, он тоже мужик, увидит, с кем кровать делить приходиться, красавицу пошлет. Не долго то счастье длилось. Всего-то: пятнадцать лет, три месяца, одну неделю, два дня, три часа и пятьдесят четыре минуты.

Елизавета овдовела. Лучший друг мой Епифан помер. Знал бы его при жизни, на руках бы носил, чтоб дольше пожил. Хотя чего уж — и так благодарен, что раньше не представился.

Ох и хороша Лизка была в ту пору. С какой стороны не зайди — не поймешь где зад, где перед. Ей бы бородавку с носа убрать и картины писать можно. Богато баба жила, лавку питейную содержала. Не последним человеком в столице числилась. Одним словом — невеста видная.

И угораздило зайти в ее заведение. Сижу скромно, капустой хрущу, что б ни поперхнуться запиваю. Первая рюмка — колом, вторая — соколом, остальные — мелкими пташками. А тут почтарь с сыновьями распьяным-пьяно-пьяные, ну и прицепились ко мне. Вспомнилось дураку, что к его жене наведывался. Я уж забыть успел, два дня минуло. А у ентого память крепкая, почтарям положено наверно, они с бумагами разными дела имеют. Ну, думаю, прощай разум, встретимся завтра.

Сначала дрались так себе. Потом стрельцы прибежали, вышибли окна и двери. Дело куда веселей пошло!

Через денек-другой иду по улице, просто так, а никуда ни будь. Глядь — Лизавета. Пожалилась баба: ее — по миру пустили, лавку — по доскам. Всплакнула на моем плече, а сердце у меня отзывчивое, сосватал прям тут же, у забора. А куда деваться, когда вилы у горла. Вот с тех пор и живем, душа в душу, как два голубка, друг на дружку гадим.

Вот и все, хотите — верьте, хотите — нет. Людям зла не чинил, если обидел кого — во сто крат после добром воздал. Друзей в беде не бросал, за чужие спины не прятался. Праведником не был, но и от людского глаза голову не воротил, совеститься не в чем.

Это всяк сказать может, кроме Лизки конечно, ну и дьяка, пожалуй...

Костер почти погас и невозможно разглядеть, толи дед Кондрат шутливую улыбку в бороде прячет, толи губы морщит, вспоминая молодость. Кореша молчат. Крапивин посуровел лицом. Свел над переносицей брови. Ждет приговора. Первым нарушил тишину Евсей:

— Дед Кондрат, ежели всерьез удумал к нам в общество податься, то, стало быть, о браге и прочем питье дурманящем забыть следует. Блатные они как — меру завсегда чувствуют. Вот я, например, могу жбан осилить, а только ковш позволяю. Что б значит, лицо ни в грязь, ни в закуску какую уронить.

— Коли так, брошу. Я ж чего к бутылки пристрастился, тверезым на женушку глядеть мочи нет, а залью за шиворот, оно глядишь — вроде ничего.

— А еще, — поднялся Ванька, — жить по понятиям придется. Это значит к Пахану с уважением, в общак копеечку уделять, людям помощь оказывать, ну и другое разное.

Прения не утихали минут тридцать. Наконец все выдохлись и вопросительно уставились на меня. Думали вместе, а решать мне досталось.

Авторитаризм, когда ты у власти, вещь бесспорно хорошая, но во избежание революционной ситуации следует хоть изредка одевать личину демократа. Что я и сделал.

— Выношу вопрос на голосования. Кто за принятие Кондрата Силыча в наши ряды? — И первый поднял руку.

Как и следовало ожидать, следом взметнулись остальные. Полное единогласие, прям как в думе, когда депутаты решают вопрос об увеличении собственной зарплаты.

Растроганный дед Кондрат еле сдержался, чтоб не пустить слезу. Неловко поблагодарил и умчался за вещами. Нашего полка прибыло.

Костер погас, но ночная прохлада не в тягость. Разомлевшие от дневного зноя люди укладывались спать на сырой траве. Кулак вместо подушки, сверху ветхая одежонка — вот и вся постель. Графский шатер сотрясал громкий храп вперемежку с детскими всхлипами. Видать снилось нашему полководцу что-то приятное.

Спокойный сон в некоторых случаях обеспечивается не только здоровьем организма, но и разумными мерами предосторожности. Поэтому я не торопился командовать отбой. Лишь через час, распределив очередность дежурств и растолковав корешам основы устава "Гарнизонной и караульной службы", я забрался в шалаш. Блаженно вытянул ноги и закрыл глаза.

Если какая-нибудь неприятность может произойти, она случается. Спать хотелось неимоверно. Снаружи слышались яростные стоны, с десяток голосов крыли кого-то матом и главное — у нашего шалаша. Пришлось выбираться на свежий воздух.

Раннее утро застало врасплох. Весь лагерь бодрствовал. Весь штрафной десяток, за исключением блатных, лежала у Васькиных ног. И всяк, как мог, на чем свет стоит костерил часового.

— Ну, и? — выдавил я.

— Задержаны при попытке проникновения на охраняемый объект, — бодро доложил Лабудько.

— Какая попытка, телок перезрелый! — закричал кто-то из пленников. — Я ж мимо шел, ты сам попросил подойти.

— А чего, — оскалился Васька, — все здесь лежат, а ты ходишь, ходишь...

— Так, — понял я, в чем дело, — а дрын зачем?

— Это я им объяснял, что часовой есть лицо неприкосновенное.

Кузнец Сорока приподнялся на локтях, жалобно попросил:

— Пахан, смилуйся за ради Бога, мочи терпеть нет. Мы ж отужинали простоквашей, а молоко вдвойне веселей, ежели после огурчиков. По нужде пошли, а этот злыдень мордой в траву.

— Свободны! — отпустил я мужиков.

Подтянув портки, задержанные бросились в ближайшие заросли. Дела. Стоит на будущее учесть — любой приказ следует разжевывать до посинения. Хорошо Микула Селянович с вечера в столицу подался, а граф сподобился потребности за шатром справлять, а то бы вместе со всеми пол ночи травку щипали. Сомневаюсь, что Васька для них льготы предусмотрел.

Лиха беда начало. Вскоре на пригорке показалась взмыленная лошаденка. Бедное животное, спотыкаясь и падая, тянуло возок, доверху груженый мешками.

Если кто-то думает, что человек сходит с ума постепенно, могу заверить — ошибается. Моя крыша поехала сразу, как только мешки стали оживать, причем не по отдельности, а оптом.

— Вот и Лизонька пожаловала. Теперь природных катаклизмов не избежать, — прошептал побледневший дед Кондрат и юркнул в кусты.

Обессиленная лошадь рухнула на траву. Два центнера румяной плоти ступили на землю. Лагерь опустел. Дымятся костры, булькает в котлах каша, а народ исчез, растворился в воздухе. Два идиота — я да Ленька, с ужасом взираем на гостью.

Дебил, заделавшись натуралистом, нервно теребил дрожащей рукой какой-то лютик. Не спасло. Мощная ладонь обхватила тощую шею.

— Где он, этот подлец! Куда спрятали? Я покажу, как слабую беззащитную женщину одну дома оставлять!

Ленька и рад был ответить, да не мог. Какие тут разговоры, когда язык до пупка вывалился, прыщи на лице и те посинели. Надо спасать графа, еще минута и не одна реанимация не откачает. Потеря пустяковая, да молод больно пацан, жалко.

— Э, э, сударыня, полегче, вы ж княжеского племяша жизни лишаете.

— Кто таков?

— Да как сказать, — растерялся я. Не больно-то хотелось переключать внимание Лизаветы с графской персоны на свою. — Вроде как друг дражайшего супруга вашего...

— Ага, значит такой же бабник и алкаш! — Клац, вторая рука завязалась узлом на моей шее. Состояние неописуемое. Нечто среднее — между хреново и очень хреново. Весим, болтаемся с Лёнькой, ноги до земли не достают. Словно два листочка на осеннем ветру. Погорячился я с Ивашкой, надо было выслушать отходную.

— Елизавета! А ну брось! — Раздалось за спиной. — Отпусти, кому велено!

— Кондратушка! — заголосила баба и ослабила хватку. Мы с графом глотнули воздуха. — Голубь мой ненаглядный, поди сюда, — блажила женщина.

— Ну что ты, в самом деле, — залепетал Кондрат Силыч, с опаской приближаясь к супруге. — Всего день, как в походе, а я уж измаялся, все думки о тебе, тоска сердце гложет. Средь ночи приснилась, так до утра глаз не сомкнул боле.

— Ой, голубь мой ненаглядный, сокол ясный! Ы-ы-ы! — Завыла Лизавета и без чувств опустилась на траву. Крапивин присел рядом, обнял, сколько смог, и принялся нашептывать на ухо ласковые слова. Разбушевавшийся вулкан затих.

— Ы-ы, — хлюпала носом Елизавета. — Предупредил бы, я б в дорожку собрала.

— Печалить тебя не хотел...

Пронесло — отлегло у меня на сердце. Надо же, сроду не думал, что ласка одинаково влияет на всех женщин, не зависимо от объема. Поживем еще. Вот только у полководца недодушенного не вовремя графские замашки проснулись. Чего судьбу второй раз пытать, смолчал бы зараза, самому жизнь не дорога, о других думать надо.

— Покушаться! — Взвизгнул, отдышавшись, Леопольд. — Шкуру на барабан натяну! На ремни исполосую!

— Ты чего Лёнь? — нахмурилась Лизавета.

Дебил затрясся, как кролик перед удавом, нервно дернулся кадык и он совсем другим тоном произнес:

— Эт я так, теть Лиз, не обращайте внимания, голову напекло. Я пойду, ладно?

— Ступай. Коли что не так, не сердись. Старой становлюсь, нервы уже не те. Кондратушка дома не ночевал, так сердце кровью зашлось. Думала опять, кому под юбку залез. А выходить не брехали бабы и, правда, в поход подался, с души как камень свалился.

— Да как ты можешь! — вякнул супруг. — Кроме тебя и в мыслях некого нет.

— У-у-у, — залилась слезами счастливая Лизавета.

Страсти улеглись и народ потянулся завтракать. Каша подгорела, жевали молча, давясь перепрелым овсом.

Провожать супругу Кондрата отправились всем скопом. Бедная лошадь осознано пыталась откинуть копыта, но этот номер не прошел. Несчастное животное потрусило в сторону столицы.

К обеду штрафники загрустили. Бесцельное шатание по лагерю разлагало дисциплину. Прямое начальство отсутствовало. Ленька после общения с Лизаветой тоже бесследно исчез. Пришлось брать инициативу в свои руки.

Принято считать — служба в армии делает из мальчишек мужчин. Хотя многие, почему-то, отводят эту роль женщинам. Там, где довелось служить мне, ощущалась жуткая нехватка представительниц прекрасного пола. Не все офицеры могли позволить себе такую роскошь. Возможно в связи с этим, дабы солдатики не уподобились барину, который за неимением кухарки, жил с конюхом, политика начсостава была проста и бесхитростна. Рядовой всегда должен быть в меру сыт, до синевы выбрит и измотан работай. В пустой голове и мысли соответствующие. Эту древнюю как мир аксиому я и взял на вооружение.

Разумеется — выщипывать одуванчики, красить листву или подметать ломиком плац я никого заставлять не собирался. Да и бритье вряд ли кореша восприняли бы с восторгом. Но работу следовало найти каждому. Боевой дух плетями не создашь, а его еще и поддерживать постоянно требуется. Мое дело в принципе маленькое, случись заварушка — схватил шестопер и ура, пал смертью храбрых. Да не больно хочется. А посему я решил провести учения. Время терпит, труба на подвиги не зовет. Начальство отсутствует.

Основа всему — строевая подготовка. Этому меня учили отцы-командиры. Солдат, нечетко выполняющий строевые приемы, обязательно должен струсить в бою и стать предателем. Азы строевого устава должен знать каждый. С этого я и начал.

Следующий этап учений был корешам более понятен. Взяли штатное оружие и принялись крушить все, что подвернулось под руку. Через минуту у моих ног валялся раздробленный на клочки корявый ствол березы. Довольные одержанной победой блатные утирали взмокшие лбы. Гляди на них, меня озарила простая, но гениальная мысль — обращаться с тем металлоломом, что нас вооружили, не умел только я. Пулемет, автомат, гранатомет — пожалуйста, шестопер — извините. Не по Сивке крутые горки.

Солнышко нещадно припекало. Услышав команду: "Отбой!", кореша разлеглись у шалаша. Раскрасневшийся Евсей выговаривал Федору:

— Подельник, ты что ж, когда равняешься, грудь четвертого человека не видишь?

— Так как ее увидеть, ежели я третий в строю стою?

— Устав знать надо, там все сказано! Пахан, что говорил: "Кто живет по уставу — завоюет честь и славу!"

Я язык прикусил. Быстро Фраер армейским маразмом заразился. В другом месте, да в другое время — толковый сержант с него бы вышел. Под чьей-то ногой хрустнул сучок. Все обернулись. Микула Селянович подошел ближе и поинтересовался:

— Давно наблюдаю, а в толк не возьму, чем это вы занимаетесь?

— Да так, тренируемся.

— То-то смотрю, взопрели, словно пахали на вас.

— Тяжело в ученье — легко в бою. — Отрапортовал Евсей. — Это Санька Суворов сказал, правда, он не с нашего княжества, но все равно — мужик умный.

— А чего ж других не зовете?

— Ну, — растерялся я, — не уполномочивал никто, так сказать по личной инициативе, на добровольных началах.

— Коль дело доброе — уполномочим, — заверил Микула и поманил остальных штрафников. — Слушай приказ, с сегодняшнего дня и до окончания посольства сей человек, по прозвищу Пахан, назначается моим заместителем.

Бывший сотник нравился мне больше и больше. Хоть честолюбивые помыслы меня и не тревожили, а все-таки приятно. Микула Селянович отвел меня в сторону. Прежде, чем заговорить, как и прошлым вечером, долго и пытливо рассматривал.

— Сегодня ночуем еще здесь. Я в город пошел, у сеструхи именины нынче. Гульну напоследок. Вернусь завтра с провиантом, тогда и двинем. За Лёнькой глаз да глаз. Натворит бед — Князь с меня шкуру спустит, а я тебя на кусочки порежу. Старобок просил уму разуму его поучить. Так что пущай графом себя навеличивает, особо не мудрствуй, чем бы дитя ни тешилось...

— ...только б сопли о занавеску не вытирало, — закончил я.

— Правильно, — кивнул Микула. — Ежели меня кто спрашивать будет — скажи в церкву подался, свечку ставить. Ясно?

— Так точно!

— Чего стоишь тогда? Иди, командуй.

Было б сказано. Командовать не мешки ворочать. Для начала пообедали, довольно скромно. Личные запасы почти иссякли, а казенных пока не было. Потом часок на травке полежали. Потом еще один. Затем меня заела совесть, и я приступил к исполнению обязанностей.

— Занять круговую оборону!

Одиннадцать человек, подчиняясь моей воле, выполнили нехитрый маневр. Для первого раза не плохо. Я принялся за разбор полетов:

— Антоха, условный противник снаружи, а не в центре. Федька, ты чего там орешь?

— Пою, Пахан, как же в бою без песни.

— Ты еще станцуй, милай...

— Отставить разговоры! В одну шеренгу становись! Ориентир — поваленная сосна, на рубеж атаки, пятьдесят метров вперед, по-пластунски — марш! Сорока, задницу ниже! Васька, руками загребай больше, руками! Кондрат Силыч, перекури, у тебя и так день тяжелый был, как ветерану разрешаю.

Штрафники, обливаясь потом, утюжат животами землю. Все для них в диковинку, может потому и не ропщут. По началу оно интересно, это потом, когда мозоль на пупке появиться, стоны начнутся. Но грех жаловаться на бойцов. Если так дальше пойдет, к вечеру курс молодого бойца освоим.

У воображаемой линии атаки движение застопорилось. Евсей попятился назад, но заехав сапогом в глаз ползущего следом кузнеца Сороки, замер на месте. Из кустов выполз сиятельный граф.

— Евсеюшка, теть Лиза еще здесь?

— Никак нет, Ваша Милость, до обеда упылила. — Так же шепотом ответил Фраер.

— Встать, собака! Как с командиром разговариваешь! — Рявкнул Лёнька. — Засеку мерзавца! — Дебил отряхнул колени и обвел взглядом поляну. — Вы чего это?

— Обедаем, господин граф, — отрапортовал я, — харч кончился, переходим на подножный корм.

— И правильно, чего продукты на вас изводить. Можете в овражек спуститься, там лебеда сочнее.

— Спасибо, господин граф. Взвод! Ориентир овраг, занять позицию. Бегом марш!

Весь остаток дня мы бегали, ползали, махали палашами. По моим подсчетам уничтожили не менее дивизии условного противника, плюс Васька с Ванькой в одиночку порубали на шашлык по полку кавалерии. В рекордно короткие сроки вверенные мне штрафники научилась занимать оборону, рассыпаться в стороны и смыкать строй. Любой взводный мог бы гордиться налаженным взаимодействием между бойцами. Каждый знал свое место, никто очертя голову не рвался вперед, а главное, до всех дошло — любой, даже скоротечный бой, требует помимо индивидуального мастерства, еще и коллективных действий.

Тактическую подготовку окончили перед ужином. Замерли соколы в ровном строю, любо-дорого посмотреть: плечи расправлены, грудь колесом, одежонка в грязи. И что интересно — рожи потные, а лица на них довольные. Напоследок я внес изменения в штатное расписание. Всех блатных, за исключением Фраера, определил в первое отделение, остальных, под началом Евсея, во второе.

Как приятно ощутить под собой мягкий ковер травы, по которому не надо ползать, а можно просто лежать. В небе загорались первые звезды. Кто-то разжег костер, Федька, принес воды из ручья, дед Кондрат принялся из остатков варить похлебку и тут я не сдержался:

— Не понял? Кондрат Силыч картошку чистит, а остальные бока отлеживают.

— А чего, не сломается, на карачках меньше нашего лазил...

— Он — дембель, по сроку службы положено.

— Везет же людям, — пробубнил Ванька, отбирая у Крапивина нож. — Вчера в блатные записался, а уже дембель.

Больше вопросов не последовало. Дым отгонял обнаглевших к вечеру комаров, в кустах завозилась птица, устраиваясь на ночлег. Тихо и покойно, рай земной — не меньше. Но в другом конце поляны, у второго шалаша, не смотря на поздний час, жизнь била ключом. Евсей усердно вживался в роль командира отделения.

— Наряд по кухне выходи строиться! Какая зараза суп пересолила? Бегом мыть котел и никаких завтра! Антоха, доложи обязанности часового.

— Эт, как Васька, с дрыном и всех носом в землю?

— Нет. Как Лизавета, всем стоять и бояться. Шагом марш на пост!

— Евсей, спать-то можно?

— Рядовой Сорока, можно Машку за ляжку или козу на возу, а у нас разрешите! Ясно?

— Ага, только я не понял, спать будем сегодня или нет?

Из шатра выглянул Лёнька. Вместо мундира серая пижама. Сиятельный и досточтимый почивал, да какая-то нелегкая согнала его с постели. Делать нечего, пришлось подняться.

— Уснуть не могу, — пожаловался граф. — Думаю, как с тобой Пахан поступить, пороть или наградить чем? Вроде спасти пытался, на Лизку кинулся, а с другой стороны — не спас же.

— Господин граф, а как в таких случаях поступают за границей?

— Сначала награждают, затем секут.

— Думаю в нашем случае можно обойтись каким-то одним способом, — сделал я тонкий намек.

— Что, сразу пороть?

— ...

— Ну, я подумаю еще, — пообещал Ленька, — может несильно, плетей десять, да и хватит.

— Как вам угодно.

А чего еще скажешь. Дурак — это не профессия, а состояние души. Уставшему за день телу требовался отдых. Кореша забрались в шалаш, один дед Кондрат маялся у костра, грея старые кости.

— Чего этому обормоту понадобилось? — Полюбопытствовал он.

— Да так, не знает орден мне вешать на шею или петлю.

— Ишь, стервец, все угомониться не может.

— А ты его давно знаешь?

— Да ить, почитай, с рождения. Евоная мамка, сестра Старобока, супружница моя первая, в Европах Леньку нагуляла. И сразу князю подсунула, некогда нянчить было, натура-то тонкая, душа танцулек требует, где уж за сыном смотреть. Наш князюшка до двенадцати годов его кормил, уму разуму обучал, а опосля сестрица заявилась, к себе увезла. Там Леньке всякой дряни в голову и напихали. Парень — как парень был, а назад приехал — срам один. Был бы отцом кровным — уши оборвал. Лучше уж глухим, чем как теперь — Дебилом. Истинный крест.

Устроившись поудобней, я закрыл глаза, в надежде увидеть хороший добрый сон и хоть немного отвлечься от маеты таких реальных, но сказочных будней.

Глава 5.

Утро выдалось на славу. Жужжат пчелки, лютики-цветочки тянутся к солнцу, красно-сине-желтые лепестки пахнут медом, птицы поют, как в райских кущах. Даже Лёнька проснулся необычно сдержанным, почти не грубил и всего два раза обещал высечь провинившихся и то не до смерти, что особенно настораживало.

Ближе к полудню приехал Микула с провиантом. Поступил приказ собираться. Никогда не думал, что двенадцать человек способны создать такую суматоху. На сборы ушло без малого два часа. А чего, собирать-то? Взял в руки рогатину — и все сборы.

Один Федор, усевшись на пне, как князь на троне, раздувал меха чьей-то гармони. Я устроился рядом. Голос у Подельника оказался сильным, красивым, да и слух присутствовал, вот репертуар оставлял желать лучшего:

— Стонет ветер, стонет ветер,

Да не гнется лебеда.

Ястреб зайчика заметил,

Не осталось ни хрена.

Стонет ветер, стонет ветер,

В облачке зависшем.

Ястреб тоже сдохнет,

Зайкой подавившись.

Закончив петь, Федор звонко чихнул, гармонь ответила новым перебором. Подельника потянуло на лирику:

— Эх, кума, мать твою!

Рожа не умытая,

Все одно тебя люблю

На лысо обритую!

Сено преет на лугу,

Вся работа брошена.

Пятый день ее люблю,

Бабу нехорошую.

С последними аккордами улеглась суета. Штрафников обуял зуд нетерпения. Засиделись мужики, душа жаждет действий. Микула Селянович не дал угаснуть душевному порыву. Его речь была короткой, но пламенной:

— Животы подтянули и вперед!

Граф в парадном мундире уселся на лошадь и первым пересек государственную границу. Следом, в колонну по два, двинулись остальные. Замыкал шествие обоз, состоявшей из телеги, груженой провизией.

Через сотню метров Ленька не выдержал размеренного шага пешего посольства и пришпорил кобылку. Выхватив меч, он в одиночку ринулся отвоевывать чужие земли. Светлая память тебе боевой товарищ!

Нескошенное поле сменилось березовой рощей, светлое редколесье перешло в смешанный лес и вскоре мы ступили под сень вековых сосен. Ноги утопали в прошлогодней хвое. Пахло приятной горечью сосновой смолы.

Впереди взлетела стайка перепелок. Микула поднял руку и десяток ощетинился рогатинами. Справа затрещали кусты, среди веток мелькнуло неясное виденье. По лесу раскатистым эхом пронесся протяжный рев. Рычание сменилось визгом.

— Выпь, — уверенно сообщил Васька, — больше некому.

— Медведь, — уперся Ванька.

В спор влез кузнец Сорока:

— Волк-то, точно говорю, к бабке не ходить.

— Не, — приложил Антоха ладонь к уху. — Волки так не орут, я то уж знаю, в прошлом годе пол стада сожрали, не их голос. Росомаха балуется.

Надсадное мычание раздалось совсем близко и на прогалину меж сосен вышло что-то непотребное.

— Леший!!! — Заорали все враз.

Трехногое существо махало руками. Из правого уха торчал березовый сук, в левом паук вязал путину, голова покрыта мхом, на лбу отпечаток лошадиной подковы. Смущало одно, изодранный в клочья костюмчик походил на Лёнькин парадный мундир.

— Запорю!!! — Взвыло лесное чудище.

Бог ты мой! Какие знакомые интонации! Леший выдернул из уха сучок, смахнул паука и, согнувшись в три погибели, принялся избавляться от лишней ноги. Сосновая ветка ни как не хотела отделяться от графского тела.

— А-а-ааааааа, шкуру спущу, у-у-уууууу, сгною всех!!!

Лёньку с трудом привели в чувство. Полководец исходил слюной и на чем свет стоит клял лошадь.

Бедная кобыла не смогла в полной мере оценить гениальность всадника. Их взгляды на жизнь разошлись через пол версты. Лёнька ринулся покорять крутой холм, но не всякая лошадь — Пегас. Граф, свято веривший в волшебное свойство плетки, взялся за кнут. Результат не замедлил сказаться. Их Сиятельство вылетел из седла и почти покорил вершину. К сожалению, незнание закона всемерного тяготения никого не освобождает от его действия.

Микула Селянович стал мрачнее тучи. На весь отряд две лошади. Одна в бегах. И это в первый день похода. Десяток растянулась цепью и принялась прочесывать лес. Лёнька, хромая и почесывая то место, откуда росла третья нога, ковылял позади.

Продираясь сквозь кусты и густую траву, мы битый час блудили по лесу. Лошадь словно сквозь землю провалилась, ни единого следа. Держась за спинами братьев Лабудько, я выбрался на поляну. Метрах в двадцати в кустах орешника мелькнул знакомый силуэт.

— Ща стреножим, — пообещал Васька, доставая веревку.

Лассо со свистом полетело в кусты. Бедный Лёнька словно чувствовал, где развернуться главные события, его магнитом тянуло к неприятностям. Он выхватил у Васьки конец веревки и принялся тянуть.

— Ваша Светлость... — растерялся мой кореш.

— Я сам, сам! — С пеной у рта орал полководец. — Покажу этой скотине, как с дворянами обращаться надо!

— Ваша светлость!!! — Заорали братья в обе глотки.

Но Лёнька жаждал мести, он был глух и слеп. Из кустов с петлей на рогах выскочил здоровенный лось. Заметив обидчика, он принялся копытом рыть землю. Глаза налились кровью, шерсть на загривке стала дыбом. Желающих образумить Лёньку больше не было. Братья молнией оседлали ближайшее дерево и втащили меня.

Лось и Лёнька взвыли одновременно, кто громче судить не берусь. Зверь ринулся в атаку, граф в бега. Обитатель лесных чащоб оказался проворней, он догнал Дебила на первом же вираже. Ветвистые рога смачно впечатались в графский зад и Лёнька второй раз за день испытал прелесть свободного полета. Лось не лошадь, ему показалось этого мало. Но граф воспылал такой жаждой жизни, что воспарил над землей, призрев законы физики. На этот раз у него получилось. Не задев коры, Лёнька взлетел по гладкому без единого сучка стволу сосны на самую макушку и, обхватив толстую ветку, затих, как индеец в засаде.

Рогатый исполин долго бродил вокруг, бился рогами о крепкий ствол, рыл копытами землю, ревел, вызывая противника на бой. Но Ленька на провокации не поддался.

— Теперь их Светлость прикажут лося изловить и выпороть, — грустно вздохнул Ванька.

— Изловить — изловим, — кивнул Васька. — Пущай только сам порет, на кол сажает, четвертует — это как их Светлости угодно будет. У их может задницы оловом луженые, они туды и ветки разные втыкают, а моя уж больно чувствительна к рогам.

Убедившись, что опасность миновала, спустились на землю. Лёнька по-прежнему не подавал признаков жизни. На наши вопли сбежалось все посольство. Антоха вел пойманную лошадь.

Микула Селянович предложил спилить сосну к чертовой матери, если граф до сих пор никак себя не проявил — значит, пал смертью храбрых от разрыва сердца. Но только раздался визг пилы, сверху донесся родной и знакомый голос:

— Запорю! Сгною! Четвертую!

— Стало быть, очухался, — облегченно вздохнул Микула и приказал: — Спускайтесь господин граф, а то, не ровен час, подхватите на такой высоте насморк.

Лёнька мужественно ответил:

— Фи, насморк, я провожу наблюдение за местностью.

— А, ну так наблюдайте, а мы пока пообедаем.

— Микула, милый, — взмолился Лёнька, — я нанаблюдался, сними меня отседова, Христа ради!

Прямой и гладкий ствол сосны взвился в небо метров на тридцать. Решили растянуть графский шатер, благо ткань крепкая, а весу в Леньке, как в хорошем баране. Всей толпой вцепились в края. Микула скомандовал:

— Прыгай!

— А вы точно удержите?!

— Не боись, прыгай!

— Я и не боюсь, руки не разжимаются...

Никакие клятвы и заверение не могли заставить Дебила разжать пальцы. После двадцатой попытки шатер свернули и уложили в телегу. Всем было приказано думать, как вызволить господина графа. Предложения посыпались, словно листья по осени, одно гениальней другого. Антоха предложил подпалить сосну, кузнец Сорока советовал Лёньке сделать из лохмотьев мундира крылья и аки ангелу спуститься на грешную землю. Дед Кондрат заметил, что их благородию с крыльями-то проще на небеса вознестись, не далече осталось, ближе, чем до нас, а там херувимов упросит, те спустят. Самое рациональное предложение внес на мой взгляд Евсей:

— А пущай там и сидит, не велика потеря, отощает — ветром сдует.

Лёньке не один из предложенных вариантов по душе не пришелся. Графская плоть не желала возноситься, а равно — гореть, падать на спиленном стволе и уж тем более ждать — пока ветер сдует. Оставался единственный вариант. Я велел собрать все веревки и связать в одну. К получившемуся канату добавили снятые с телеги вожжи и приступили к спасательной операции. Надрывая глотку, я дал Лёньке последние инструкции:

— Перекинь веревку через ветку, обвяжись... да не за шею же, господин граф! За пояс, так дышать легче. Начинай спускаться, мы подстрахуем, сук крепкий, выдержит.

Шестерки взялись за второй конец, я рявкнул:

— Начали!

Господи, сколько ж раз я твердил себе — любую команду здесь надо разжевывать и пояснять на пальцах. Услышав приказ, Ванька с Васькой, что есть мочи, дернули. Бедный граф вцепился в сук намертво, да где там, братья баржу могли с мелководья сорвать, а тут хилый Лёнька. Он так и рухнул с отломанной веткой в руках, успев крикнуть:

— За-по-рю-ю-ю!

Но видно первая супружница Кондрат Силыча родила Дебила если и не в генеральском мундире, то в холщевой рубахе точно. Сделав невероятное пике, Лёнька приземлился в телегу, на мягкий шатер, а под ним булки хлебные, крупа россыпью и прочие продукты, ни одной новой царапины. Пол часа ушло на то, что бы вырвать из его рук оторванную ветку. Пришлось распиливать сук на части, ладони разжать не удалось, всей сотней выковыривали щепки из-под Лёнькиных ногтей.

Микула Селянович дважды пожалел, что привел полководца в чувство. Первый — когда тот, как и предвидел Ванька, затребовал изловить лося. Второй — после приказа спилить и выпороть сосну.

Братья Лабудько на всякий случай отошли подальше. Лёнька, убитый горем, принялся перетряхивать личные вещи. Найдя новый мундир, хоть и не такой красивый, как прежний, зато чистый и целый, граф немного приободрился. Китель, правда, немного подмочен, при посадке лопнул бутыль с водой. Наш полководец расстелил одежду на солнышке, а сам улегся в тенек.

Отобедали молча. После короткой передышки Микула Селянович велел готовиться к маршу. Мужики, разомлев после сытной пищи, шевелились как сонные мухи. Антоха поплелся за лошадьми, Васька с Ванькой принялись вытаскивать из кустов телегу. Федор, путаясь под ногами, помогал им советом:

— Так, левее, чуть правее. Ванька притормози, Васька свой край заноси, немного назад... опачки! А теперь идите сюда и гляньте, что вы натворили!

Подошли не только братья. Под колесами телеги, мятый, весь в грязи, с оторванным рукавом, лежал новый графский китель, почти высохший... Леньку хватил паралич, он тужился что-то сказать, но с губ слетало мычанье.

— Пороть, Ваша Светлость? — Попытался помочь ему Подельник. В ответ жуткое кваканье.

— Стало быть — четвертовать?

— Гла-гла-гла-за... — заикаясь, выдавил граф.

— Что? Глаза колоть?

— Иметь надо!

С горем пополам тронулись. Лесная тропа превратилась в заросший проселок и запетляла меж редких кочек. Под ногами противно зачавкало. Клацая челюстями, тучами вился голодный болотный гнус. Я еле успевал отбиваться. Штрафники, по колено в грязи, с остервенением хлещут себя по носам и ушам, не бойцы на марше, а стадо садомазохистов в экстазе. Руками приходится работать больше, чем ногами.

На счастье болотина кончилась раньше, чем мясо на наших костях. Обогнув высокую сопку с крутым каменистым склоном, мы вышли в обжитые места.

Колышется на ветру пшеничное поле, на пригорке преют две скирды прошлогоднего сена, а вдалеке у озера виднеются опрятные крестьянские избы.

Четким строем мы пересекли цветущий луг и замерли у обочины. Навстречу пылит телега. За спиной щуплого мужичка мелькнула любопытная мальчишеская физиономия. Поравнявшись, крестьянин приподнял картуз:

— Откуда и куда путь держите, люди добрые?

— Здравствуй, мил человек, — шагнул вперед Микула Селянович, но Лёнька, сукин сын, опередил:

— Запорю! Молчать, быдло не отесанное! Отвечать на вопросы! Как называется ваш хутор?

— Известно дело, — почесал мужик за ухом, — тут не далече Караваево, а мы с Березовки будем. Токмо кричать сынок не надо, я не глухой.

Лёньку перекосило, полководец схватился за плеть.

— Ты как, крестьянская морда, со светлейшим графом Леопольдом де Билом разговариваешь!

— Извините покорно, — поклонился мужик, — не признал Ваша Светлость. Многие тут шляются, коли всех титулами навеличивать — язык сломается. Вас-то за версту видно — из благородных, хотя вблизи и не скажешь...

Микула боле не церемонился, стеганул по крупу Лёнькиной лошади прутом. Бедное животное взвилось на дыбы и отскочило в сторону. Ездун еле удержался в седле. Микула продолжил переговоры:

— К князю вашему идем, мил человек, по посольской необходимости. Нам бы переночевать где, а с утра снова в путь.

Мужик по-хозяйски подтянул подпругу, стрельнул глазами по сторонам, и степенно ответил:

— Гостям завсегда рады. Чего ваш общипанный, — кивнул крестьянин на Лёньку, — поркой стращает?

— Граф у нас нынче с дерева сковырнулся, голову видать зашиб. У него теперь язык отдельно от остальных органов работает.

— Бывает, — кивнул мужик. — У нас в деревне поп с колокольни упал, аккурат в навозную яму угодил, так опосля месяц цельный заговаривался, как загнет в три коромысла, так святых выносить не надо — сами уходят. Езжайте в Караваево, ближе будет, а на сеновале всем места хватит.

Досточтимый Дебил дернулся, но Микула даже глазом не моргнул.

— Лёнька, еще раз ляпнешь чего не в строчку — прикажу пороть. Шутки кончились, по чужой земле идем. Сопи в две дырки и не встревай. Два раза повторять не буду. Пахан, определи двух молодцов к их сиятельству, коли изволят буянить — пусть плетей всыплют. Всю ответственность беру на себя.

Было б сказано, когда нет ответственности, желающих много сыщется. Лёнька живо прочувствовал всю важность момента и прикусил язык. Как у Васьки с Ванькой не чесались руки, граф не давал не малейшего повода, молчал, что рыба об лед, словно и правда онемел. Зеленый от злости он плелся в арьергарде, затаив на весь мир злобу лютую. Представься случаю — не с одной спины шкуру спустит.

В Караваево нас хлебом солью не встречали, но и что отрадно — в зашей не гнали. На весь хутор три избы, да два сарая. У околицы однорогая коровенка лениво щиплет траву, рядом теленок хвостом машет. На высоком крыльце крайней избы стоит женщина. Хоть и не девица, но лицо милое, без морщин, волосы убраны под выцветший платок. В серых глазах таиться тревога.

— Здравствуйте, люди добрые. С чем пожаловали?

— И ты здравствуй, хозяюшка, мир твоему дому, — поклонился Микула Селянович.

— Спасибо на добром слове. Издалека видно будете, прошу в горницу, отужинайте, чем Бог послал.

— Благодарствуем, — ответил Микула. — За приглашение спасибо, да к чему такое беспокойство, мы люди служивые, харч имеем, а вот ежели разрешишь — на сеновале заночуем, путь не близкий впереди.

— Чего ж ночуйте, — разрешила женщина. Страх в ее глазах исчез, а от улыбки зарозовели ямочки на щеках. Неестественно равнодушным голосом она добавила:

— Если кому места на сеновале не сыщется, в доме на печи постелю.

Микула проводил хозяйку цепким взглядом и повернулся ко мне.

— Вот что, Пахан. Я, пожалуй, на постой в доме остановлюсь. Ребра ноют, застудил небось, а ты тут хозяйничай. И смотри у меня, — сотник выразительно сжал кулак, — чтоб до утра без происшествий!

Походная жизнь проста, местами даже приятна. Где ночь застанет — там и постель. Дождя нет — и на том спасибо. Бурлит каша в котлах, штрафники у костра байки травят. Свежескошенное сено пахнет лугом, в кустах соловей старается, вот только кислая Васькина рожа в этот пейзаж плохо вписывается. Рядом с Васькой Ванька, нечесаная голова взглядом землю сверлит.

Стараясь думать о хорошем, я подошел ближе. Васька вытер нос, Ванька многообещающе вздохнул, потом братья переглянулись и заговорили. Сразу в две глотки. В урагане звуков я разобрал одно — граф исчез.

Орать на братьев бесполезно. Летний вечер сразу потерял всю прелесть. Мне почему-то вспомнился кулак Микулы Селяновича и я решил начальство не тревожить. Пусть отужинает спокойно. Чего время терять, лучше сразу поиском заняться.

Прочесали окрестности — никакого толку. Их Сиятельство бесследно растворился, как сахар в кипятке. Я решил пробежаться по хатам, вдруг Лёнька, как и Микула, кому в избу напросился. Наломает дров, а отвечать мне. Такого пусти на край лавки присесть, через час перины под себя сгребет.

От сараюшки к дому спешит хозяйка. В руках ведро с парным молоком. Успела прихорошиться: вместо прежнего платка красная косынка, вместо сарафана платье в розовый цветочек, стежки голубою нитью шиты. Я наперерез. Догнал. Женщина начала молоком угощать, но я отмахнулся, терпеть его не могу, с детства организм не принимает. Да и не до угощений пока, мне б узнать, что за народ на хуторе проживает. Хозяйка рассказала:

— Какой тут народ. Я вдовствую, сыновья в город по делам уехали. В соседях дед Свирид, но он нынче не в духе, вторую неделю с бабкой воюет, перину поделить не могут. А в крайней хате к тетке Радаихи сын на побывку прибыл, у Еремея служит. Вот и все население.

Начинаю с дома деда Свирида. Во дворе запустенье, огород подернулся бурьяном, перекошенное крыльцо не метено. Стучу в резное оконце — тишина. Пол минуты для приличья топчусь на пороге и вхожу без приглашения. Хоть и незваный гость, но по национальности чистокровный русак. Извольте жаловать!

Внутри пыли больше, чем снаружи, в углах паутина, лампадка и та угасла. На лавке у окна старик посиживает, борода как у деда Мороза, одет в мятую рубаху, подпоясанную конопляным шнуром. На печи бабка в льняной толстине. Лежит, босы ноги свесила. Я кланяюсь, здоровья супружеской чете желаю. В ответ ни звука.

Присел я на вторую скамейку, зажег лучину и тоже молчу. Так и сидим втроем, друг дружку глазами сверлим. Через пять минут терпение мое иссякло. Смахнул пыль со стола и принялся самовар раздувать. Смотрю — у старика ус задергался, пригляделся — он пальцами знаки делает, за печь тычет. Заглянул. Там бутыль отстаивается, что в нем — я и сам догадался. Набулькал себе стаканчик, ну и хозяина уважил. Бабка в лице сменилась, но форс держит, даже бровью не ведет. А дед снова маячит — мол, в подпол нырни. Чего из уважения к старости не сделаешь. Спустился. Там в кадушке огурчики соленые, закуска лучше не придумать!

Первую тяпнули, как и положено, за знакомство. Я представился по всей форме:

— Служивый Санька Мухин. Кличут Паханом. У старобоковских штрафников замкомсотника работаю.

Тост односторонний вышел, со Свирида, как с партизана, слова не вытянешь, одно радует — Лёнькой здесь не пахнет. После третьего стакана бабка на печи заерзала, а когда бутыль опустел на половину, не выдержала старушка, слетела с нее спесь, как пух с тополя.

— Вы что ж, окаянные, всю брагу выхлестать задумали!

— Вот и проговорилась! — Обрел дар речи старик. — Спишь у края, притензиев не принимаю. Наливай Санька, такое чудо сотворили, бабка наперед меня разговорилась. Это ж обмыть надо. Победа в чистом виде!

— Рано змей радуешься, я тебе покажу победу, старый хрыч! Не считается, оставь бутыль в покое и давай сызнова. Кто со своего места сойдет, али слово первый скажет, тот и проиграл!

— Как это не считается! Саня рассуди нас, кто первый голос подал?

— Супруга ваша, — кивнул я Свириду.

— Вот видишь Марфа, что человек говорит, он же не просто так, а свидетель!

— Санюшка, милай, — обратилась старуха к моей совести, — а кто бровью первый повел, пальцами шевелить начал?

— Ты, дед Свирид, — признался я.

— А причем здесь брови?

— А притом, пень трухлявый, уговор был сидеть не шелохнувшись. Стало быть, ты и проиграл, рожа бесстыжая!

— Нет, погоди...

— Стоп! — Рявкнул я. Хоть и принято считать, что милые бранятся — только тешатся, я решил вмешаться. — Из-за чего собственно весь сыр бор?

Дед Свирид уставился на Марфу, аки удав на лягушонку. Бабка ответила таким пламенным взором, что лавка под Свиридом чуть в пепел не обратилась. Того и гляди — пожар учинят. Я кожей ощутил, как в горнице температура повысилась, не ровен час, ожоги по телу пойдут. Ух, и жгучая же у них любовь. Завидно.

— Ты, Санечка, меня слухай, — жаловалась Марфа. — Этот радикулит недоделанный, — вжик, смахнула полотенцем пыль с лысины Свирида, — почитай каждый вечер первым на печь залезает и у стеночки пристраивается, а чуть солнышко заалеет, меня спихивает.

Дед Свирид приложился к кружке, утер усы и спокойно ответил:

— И что с того? Ты, Александер, ей не верь. Ктой-то же должен по хозяйству шевелиться, вот и пихну раз-другой, но ласково, чтоб значит, глазки открыла, проснулась...

— Ласково говоришь! Мерин объезженный! Опосля той ласки почитай до обеда косточки по полу в кучу собираю. Вот нынче залягу у стенки, а утром поглядим, как ты песок с половиц сметать будешь.

Дед от обиды поперхнулся. Сюда бы психолога хорошего, в миг бы порядок навел. Такие конфликты разводом пахнут. Но боюсь поздно, больно выразительно Марфа на бороду мужнину посматривает, того и гляди вцепиться. Что за жизнь, какой мир не возьми, везде нашему брату мужику достаётся. Как бы невзначай, я занял позицию между мужем и женой. Кровопролития мне здесь не хватало.

— Санька, спасай! — еле слышно выдохнул дед Свирид. Чуял — еще немного и понесутся клочки по горнице.

— Граждане, давайте обойдемся малой кровью...

— Это как? — не поняла бабка. — Усы выщипать, а бороду не трогать?

— И брови с ресницами тоже, — кивнул я. — Ничего не трогать, пусть растет, где посажено. Будем тянуть жребий.

— Дай я его лучше за волосья потягаю, — попросила Марфа.

— Сказано жребий, значит жребий! — хрипел супруг. — Мечи Александер!

К великой радости старуха согласилась. Условия определили простые — кому достается короткая лучина, тот с краю почивает, длинная — барствует у стены. Роль третейского судьи выпала мне. Каюсь, возобладала мужская солидарность и, не особенно терзаясь муками совести, я обломал обе щепы, ведь первой тянула бабка.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Свирид. — Правда, завсегда справдится. Наливай Санька!

— Больно-то не радуйся, через недельку сызнова попробуем. — Проворчала старуха, подставляя стакан.

Через пол часа я еле стоял на ногах, пустая бутыль валялась под столом, а счастливые супруги, обнявшись, горланили песню.

Прощание затянулось, минут пять мы в пояс кланялись друг другу. Я был приглашен: завтра на блины, послезавтра в баньку, послепослезавтра на медовуху, а потом и вовсе поступило предложение — остаться насовсем.

Уже за оградой я с трудом вспомнил, зачем собственно приходил. Лёнька так и не объявился. Осталось одно место, куда мог напроситься на ночлег племянник Старобока. На ватных ногах я побрел к окраине.

Стоявший на отшибе дом тетки Радаихи светился всеми окнами. Видать проблем с керосином не было. Дворовые постройки и крепкий забор говорили о достатке. Хорошо живет Радаиха: крашенные в синь ставенки, новая черепица на крыше. Если уж бедность не порок, то про богатство и говорить нечего. Удручало одно — у богатых, как водится, свои причуды. Ну, в конце концов, я ж не раскулачивать их шел, так заглянуть по-соседски на огонек, справиться о господине графе и только.

— В шею гони! И здесь покоя нет! — Донеслось, едва я переступил порог.

— Слыхал? — насупилась Радаиха. — Или еще раз повторить?!

— Это кто там такой вежливый? — Вопросом на вопрос ответил я.

— Сынок гостить изволит, ты ступай своей дорогой мил человек, чего за зря пол топтать, Ануфрий в гневе страшен.

Скажу честно, если б во мне было на пару литров браги меньше, я возможно так бы и сделал. Но не весь алкоголь в мочевой пузырь поместился, часть в голову попала. В таком состоянии можно и на танк с вилкой, если не подорву, хоть броню покарябаю, а тут Ануфрий какой-то! Сдерживая ярость и рвотные позывы, я поинтересовался:

— Граф у вас?

— Ну что за народ! — Выкатился из соседней комнаты колобок.

Увидев Ануфрия, я чуть не протрезвел. Лысая голова насаженна на огромный живот, с обратной стороны — короткие кривые ноги.

— Отдыхаю я нынче, — раздраженно сообщил колобок, потрясая тройным подбородком. — А потому никаких дел государственных. Вот через недельку, пожалуйста, милости прошу в Сиженьград, в таможенный приказ. — Ануфрий звонко зевнул, хлопнул тощими ресницами и, оглядев меня с ног до головы, небрежно продолжил: — Личность твоя мне насквозь знакома. И скажу прямо — личность эта мне не нравится, больно хитрую рожу она имеет. Никак управляющий купца Бякина. Угадал?

— Да как сказать...

— А ни как, помалкивай лучше. Я таких людишек насквозь вижу. Взятку принес?

— Какую? — искренне удивился я.

— Известно какую, десять рублей. Что ж думаете, пять телег с чаем импортным меньше стоят? Вот возьму и такую пошлину накручу, без портков останетесь. Так что гони денежки и передай хозяину — пусть дюжину пачек чая мамане завезет, иначе весь груз на границе арестую.

— А чего ж только дюжину? — вмешалась Радаиха. — Поболе можно, не обедняют.

— И то верно...

Договорить я не дал. Отбросив в сторону приличия, шагнул вперед, оставляя на коврах грязную цепочку следов сорок третьего размера. Под руку подвернулся табурет. В ногах, когда ими командует хмельная голова, правды нет, пришлось присесть. Я был зол и немногословен:

— Ты что ж, крыса канцелярская, мзду с коммерсантов вымогаешь. Коррупционер!

— Но-но, — завизжал Ануфрий. — Попрошу не выражаться, ишь наглец, ковры помял, они персидские, конфискованы из последнего каравана Али Чебурек Бека.

— Так и запишем, — кивнул я, — хороший букет набирается гражданин Ануфрий. Взятки, вымогательство, злоупотребление служебным положением, лет пять строгого режима гарантированно. Кстати забыл представиться — следователь прокуратуры по особо важным делам. Начинаем производственную гимнастику — ноги на ширине плеч, руки за голову, лицом к стене. Мамаша, пакуйте сыну вещички, дыба ждет.

— Ой, сынок, — завыла Радаиха, — я ведь предупреждала! Новый камзол не одевай, все одно стрельцы сымут.

Ануфрий менялся на глазах. Из трех подбородков уцелело два, да и те заметно уменьшились.

— А мож...

— Нет. — Отрезал я.

— Тоды...

— Не пойдет.

— А если...

— Вот это попробуй.

Таможенник перевел дух и кинулся за печку. Миг спустя материализовался около табурета с пачкой мятых купюр. В таких случаях принято возмущаться, что я и сделал:

— Взятка должностному лицу при исполнении служебных обязанностей! Семнадцатая страница, пятый параграф снизу, четвертый абзац сверху, седьмая строка. Наказывается лишением свободы с конфискацией имущества, либо штрафом в размере двадцати рублей.

— Ох, — горестно вздохнул Ануфрий и отслюнявил еще два червонца. — Не побрезгуйте, господин следователь.

На этом я несколько успокоился, сбавил пыл и попросил водицы. Во рту после браги сухо и печально.

— Конечно, конечно, — засуетилась маманя. — Милости просим к столу. Вот осетринка, цыпленочек запеченный, наливочка с погребка, откушайте с нами, для хорошего человека не жалко.

Первый тост я поднял за хозяина, пожелав ему дальнейших успехов на поприще охраны государственных интересов от посягательств иноземного капитала. В ответ меня поблагодарили за чуткость. Радаиха внимательно следила за стаканом, подливая после каждого глотка. Сыночек всячески выказывал уважение. Словом — радушие и хваленое русское гостеприимство изрядно разрядили обстановку.

Ануфрий малость успокоился, складки на брюхе заколыхались в прежнем ритме, подбородки обрели былую мощь, зарозовели щечки.

Сладкая наливка удобно легла поверх свиридовской браги и я приказал:

— Танцуй!

Истекая потом, Ануфрий пустился в пляс. Ну, что могу сказать — зрелище не для слабонервных. Пришлось смилостивиться.

— Отставить танцы! Пой!

— Во поле березка стояла,

Во поле кудрявая стояла...

— Достаточно, — икнул я. — Такой рот, а не Соловей-разбойник, хотя... если выбить зубы...

— А вот и пирог с яблоками подоспел, — засуетилась мамаша, услышав о бесплатной стоматологии.

— Спасибо, сыт, — отказался я. — Душа музыки просит.

— Сидит милый на крыльце

С выражением на лице,

Выражает то лицо,

Чем садятся на крыльцо!

Заголосила Радаиха и, притоптывая пятками, прошлась по горнице.

— Лучше пирога, — сдался я. — Наливай Ануфрий.

Вот наливочку жрать таможенник умел профессионально. Без выдоха, за один бульк, мог ковшик приговорить. Занюхает селедочным хвостом и к следующему тянется. Если он так и пошлины начисляет — остается удивляться, как его коммерсанты терпят, давно б уж скинулись по рублю, да киллера наняли. Подсказать что ли...

— Грибочков откушайте, — вынырнула Радаиха из погреба. — Груздочки, один к одному, без единой червоточинки, не побрезгуйте господин следователь, лично солила.

После второй бутылки чин следователя прокуратуры жал мне в плечах. Обняв Ануфрия, я доверительно сообщил:

— Слышь, гроза контрабандистов, я ведь того — Пахан, это что князь, в определенных кругах конечно...

— Ить, — поперхнулся таможенник.

— Ну не совсем князь, так — царек мелкий. Да ты дыши, дыши, ишь, как тебя расперло.

— Ваше величество...

— Т-с-с, — поднес я палец к губам, — я ж по секрету. Зови меня просто — Пахан.

От такого доверья Ануфрий ни в меру расчувствовался:

— Эх, ваше паханское величество, каждую ночь в холодном поту просыпаюсь — чудится, будто стрельцы арестовывать идут. А что делать? Все, что есть хорошего в жизни — либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению, — похлопал он себя по брюху. — Душа у меня кристально честная, а характер слабый. Все взятки суют, а отказать не удобно. Недавно два купца заспорили, один двадцатину принес, второй — пятнадцать рублей. Попробуй, рассуди. Но я честно, вернул второму пять рублей и по совести. Ох, житиё мое...

Луна в окне начала двоиться, намекая — пора и честь знать. Махнули по маленькой на посошок. Я кивнул Ануфрию:

— Пойдем, праведник, проводишь.

— С вещами? — насторожилась Радаиха.

— Можно без, — разрешил я.

— Чего ж наливочку не допили! Примета плохая!

Штрафники отдыхали. Заботливые кореша подстелили соломки и я рухнул на приготовленную постель. Тяжела ж ты служба ратная. Лёнька, стервец, так и не объявился.

Похмелье было не тяжелым — убийственным. Сердце бьется через раз, голова чугунная, бронебойным зарядом не прошибешь. Какая-то сволочь насильно разлепила мне веки. Солнце только заневестилось, кое-где еще бледные звездочки в молочном небе видны. Петухи и те досматривают последние сны. Кругом гам, суета, рядом Лёнька верхом на кобыле. Кто-то кроет матом весь белый свет, да так, что солома подо мной краснеет. Присниться же такое...

— Пахан! — Как сверлом по зубу, влез под череп противный крик Евсея. — Посольство к бою готово!

Мечтая о смерти, я начал выходить из коматозного состояния. Мозг включился в работу чуть позже. Штрафники, заняв круговую оборону, готовились к битве. По лугу, окружая хутор, неспешным, но уверенным шагом двигалась толпа мужиков. В руках колы, топоры, вилы и даже косы. Первый раз в жизни я протрезвел так быстро, что кожа инеем покрылась. Слишком не похоже, что ранние гости явились пожелать доброго утра. Неизвестно откуда возник Микула:

— Пахан, попридержи мужиков, попробую миром уладить.

— Да что случилось?!

— А это ты у графа спроси, велел же — глаз да глаз!

Доклад Фраера прояснил ситуацию. Лёнька, спасая дворянскую честь, явился ночью в Березовку. Там их Сиятельство нашел старосту, велел собрать мужиков и явиться на порку в Караваево. Народ на Руси из спокон веков понятливый, а главное мирный — пока любимый мозоль не оттопчут. Явились. Только в глазах покорности не видно. Косами машут, норовят из графа графинов наделать.

Дебил, честь и совесть дворянства, закутавшись в лохмотья, гарцевал перед строем. Как не старался Микула Селянович начать переговоры — не получилось. У сотника две ноги, у лошади четыре. Граф первым добрался до противника. Тощий голосок разбудил ворон:

— Скинуть портки! Оголить спины!

Желающих нашлось много. Хрясть! Переломилась дубина о Ленькину спину. Жаль не по голове. Граф взвыл и, пришпорив кобылку, отступил за наши спины. Бедный Микула Селянович метался меж двух огней, но семена, посеянные Ленькой, дали быстрые всходы. Поступил приказ на отступление. И первым его выполнил граф, заорав: "Ура!" — в считанные секунды скрылся за горизонтом.

Сомкнув ряды, мы дружно пятились к лесу. Противник бросился на перерез. Пришлось выбирать: либо ринуться в лобовую атаку и геройски погибнуть, либо взобраться на холм, что высится прямо за хутором и организовать оборону там. Микула предпочел второй вариант. Оно и правильно. Из двух кастрюль я тоже всегда выбираю ту, где борщ.

Мелькают в воздухе колья, трещат рогатины, шишки и синяки плодятся как кролики. Так, под хруст своих и чужих ребер, мы забрались на вершину. Выбранная для обороны позиция была идеальной — склоны достаточно круты и для прямой атаки не пригодны, с тыла нас прикрывает болотина. Единственное удобное для подъема место слишком узкое, чтоб разом пропустить больше двух человек. Эта неприступная крепость имела один недостаток — отступать дальше некуда.

Ванька и Васька с оглоблями на перевес заняли пост у тропы. Через пару минут пыл преследователей угас. На узенькой дорожке численный перевес роли не играл. Крестьяне, потирая ушибленные бока, откатились вниз, но по домам расходиться не торопились. Они прекрасно понимали — штурмом нас не взять, а вот измором... Захотим есть, пить — сами спустимся.

Наше положение осложнялось тем, что при поспешном бегстве никто не озаботился прихватить даже воды. О животе ли думать, когда кости трещат.

Утренняя прохлада быстро сходит на нет. Ленивое августовское солнце плавит камни. Организм требует воды, а вершина холма лысая, как яйцо, даже тени не найти. И на небе ни облачка.

Кузнец Сорока, обойдя валуны, спустился по камням к болоту, но желудок отказался принимать мерзкую протухшую жижу. День-два мы могли еще выстоять, а после? Святым духом людей не накормишь. Сюда бы Лёньку, ей-богу, на гуляш пустил бы.

Наши враги устроились с комфортом, в теньке под березками. Лежат, кулаки кажут. Несколько мужиков на хутор сбегали, добыли браги и овощей свежих. Хорошо им, устроили пикник с выездом на природу.

Я осмотрелся. Вроде все целы, серьезных ранений нет. У Евсея губа разбита, Федька бок массирует, видать колом прилетело. Хмурый сотник облокотился на валун. Рубаха порвана, на плече ссадина кровоточит. Я уселся рядом. Микула хмыкнул и спросил:

— Чего делать будем, Пахан?

— Может, посидят, да по домам разойдутся, — предположил я. Сотник криво улыбнулся:

— Сомневаюсь.

К нам подсел Кондрат Силыч, достал кисет, проворные пальцы быстро скрутили цигарку. Запахло самосадом. Выпустив пару колец, дед Кондрат сказал:

— Чего головы повесели? Выдюжим. Годков пять назад со мной случай приключился. К Лизоньки мама приехала, стало быть теща моя. Все чин-чином, встретили, чаем угостили, смотрю — домой не собирается. День не собирается, второй. Дай-ка, думаю, по грибы ее свожу, все польза. Места ж у нас знатные, в прошлом годе лесник заблудился, до сих пор не нашли. Ну, уговорил кое-как. Пока Лизанька на базар бегала, мы и сподобились. Оделся потеплее — январь месяц все же, снегу в пояс. Пошли.

За околицу вышли — темнеется. Гляжу, теща засомневалась, увязла по уши в снегу и домой просится. Что вы, говорю, мама, за тем оврагом что ни наесть, самые грибные места начинаются. А дальше, прям, кто сглазил — заблудились. Я-то чудом через часок к дому вышел, а она чтой-то нет. Толи грибов набрала — донести не может, али еще чего, про то не ведаю.

Лизку раньше времени расстраивать не стал, сказал, мол, нагостилась мамуля и восвояси подалась. И надо же, к утречку, в аккурат петухи петь собрались, теща явилась! Я уж извелся весь, думал, случилось чего, нет же, язви ее, заявилась, слава тебе Господи. Еще и с претензиями: "Весь лес облазила, а грибов не нашла".

Гляжу, Лизонька с лица сменилась и на двор, там коромысло у ей завсегда приготовлено. А я ж знаю — поводу рано идти. Схватил тещу в охапку и как щитом прикрываюсь. Лизавета с какой стороны не зайдет — везде мамуля. Чем бы все кончилось — не знаю, но когда я пообещал маму за ягодой сводить, Лизка утихомирилась. Вспомнила видать, что год на клубнику неурожайный. Уж ежели я опосля того выжил, то нынче и подавно выкрутимся.

— Выкрутимся, — кивнул Микула Селянович, — как стемнеет, на прорыв пойдем. Второй день такого солнцепека не выдержать. Если обессилим, они нас голыми руками возьмут. — На том и порешили.

К обеду настроение падает до нуля. Хоть бы ветерок подул, все легче. У подножья противник развел костры, вместе с дымом доносится аромат похлебки. Мы шмыгаем носами и потуже затягиваем пояса. Жара усиливается. Градусов тридцать пять не меньше. Караси на сковороде чувствуют себя лучше, чем мы. Там хоть масло шваркает. Боясь словить тепловой удар, я снимаю рубашку и повязываю на голову.

— Умно, — кивает Микула, — так и сделаем. Перед боем обвяжем лбы белыми тряпками, чтоб в темноте своих от чужих отличать.

Часа через три дышать стало легче. Кореша приободрились, погибать никто не собирался. Я завидовал их оптимизму. С похмелья, да не жравши, булавой сильно не помашешь. Не к добру ныли ребра, вряд ли к перемене погоды, видать от предчувствия.

Едва солнце зависло над березовой рощей, мы начали готовиться к прорыву. План прост. Да и что можно придумать в нашем положении. Рвали нательные рубахи на ленты и вязали косынками на голову. К началу тропы подкатили два валуна, им первым предстояло спуститься вниз и проложить дорогу. А дальше как Бог даст. Осталось дождаться темноты.

За час до заката над нашей Голгофой повисла тишина. И нервное напряжение перед сражением здесь ни причем. Мы с изумлением таращилась на дальний склон холма. По камням, пыхтя и отдуваясь, шел человек. Один. Со стороны болота. От неожиданности у меня даже ребра перестали вибрировать. Человек подошел ближе и подал голос:

— Санька, ты живой? Покажись!

— Живой, дед Свирид, живой! — Крикнул я и побежал к старику.

— Слава тебе Господи, — перекрестился дед. — Эко вас обложили, еле пробрался.

— Как сумел?

— Всю жизнь здесь живу, все тропки на болоте знаю и вас выведу.

Всем скопом спустились к болоту. Дед Свирид уверенно шагнул в вонючую жижу. Отошел на метр, оглянулся и сказал:

— Идти след в след. Глубже пояса не будет.

Мы толпились у края. Последовать за Свиридом никто не решался. Васька надулся и пробубнил:

— Я, пожалуй, назад пойду. Лучше на твердой земле по загривку получать, чем в топляке сгинуть. Дед уж иссох весь, в нем веса — борода одна, его и ряска выдержит, а подомной скамейки дубовые трещат.

Первым насмелился Евсей, за ним я, потом Федька, а там и остальные с духом собрались. Недоверчивый Васька замыкал шествие. Особенно трудными были первые триста метров. Иной раз болотная слизь поднималась до груди. Дно под ногами изгибалось и дрожало. Потом стало легче. Болото обмелело до пояса, а через четверть часа дно и вовсе пошло на подъем. Когда вода дошла до колен, дед Свирид остановился и заговорил:

— Ну, хлопцы, теперь сами. Мне назад пора, а то до темноты не управлюсь. Дальше не опасно, гиблые места кончились. Держите на кривую березу, — указал рукой на недалекую сушу. Потом наклонился ко мне и зашептал на ухо: — Я в погребке флягу спрятал. Ох, и ядреное питье получиться! Забегай, если что.

Я обнял старика.

Грязные и вонючие мы вскоре выбрались на твердую землю. Невдалеке, из-под коряги, бил родник. Кто упал на живот, кто встал на четвереньки, все бросились утолять жажду. И надо же случиться, что именно в мое горло, вместе со струями воды попал камешек, малюсенькая галька со дна. Разом сперло дыхание, тело свело судорогой. Первым заметил неладное верный Подельник.

— Пацаны, Пахан кажись подавился!

— Лягуху небось заглотил.

Господи и так хреново, они еще квакушек поминают. Сработал рвотный рефлекс, а камень — как пломба, ни взад, ни вперед. Дед Кондрат первым пришел на помощь, синяк мне на горбушке набил, но галька словно приклеилась. У меня в глазах двоиться начало.

— Хватайте за ноги и трясите! — Приказал Дембель.

— Тоже мне, лекарь сыскался, — влез Сорока. — Он ить позеленел, а ты вниз головой, как бы хуже не стало.

— Делайте, что велено! — Орал дед Кондрат. — Лично сей метод опробован. Сколько раз от Лизки рубль заныкать пытался, она тряхнет верх тормашками и где бы ни прятал, всегда выскакивал.

За дело взялись Ванька с Васькой. Шестерки так расстарались, что в слежавшемся грунте остался четкий отпечаток моей головы. К счастью Кондрат Силыч оказался прав, после первого же удара камешек выскочил, а после двадцатого это заметили братья. Ощупывая шишку, я настороженно поинтересовался у старшего Лабудько:

— У вас еще в родне братья или сестры имеются?

— Вроде как одни мы.

— Слава тебе Господи...

Переведя дух, двинулись дальше. Шли куда глаза глядят. Местность незнакомая, а потому двигались медленно с особой осторожностью. Почти в темноте набрели на деревушку, но соваться не стали. Для начала решили выяснить, в чье княжество нас занесло. На разведку отправился Евсей.

Фраер, не долго думая, постучался в ближайшую хату. На крыльцо выскочил вихрастый мальчуган.

— Слышь, малой, где я?

— Известно где, вот улица Цветочная, вон переулок Лесной...

— Мне эти подробности без надобности, как деревня называется?

— Сыроешкино.

— Братцы! — Засемафорил Фраер. — К своим вышли!

Когда доковыляли до Евсея, нас уже ждал хозяин с тремя сыновьями. Не обращая внимания на Микулу, я шагнул вперед, грязные пальцы нашарили в кармане джинсов слипшиеся десятки Ануфрия. Я отщипнул несколько, без счета и протянул мужику.

— Топи баню и собирай на стол все, что есть.

Через минуту в доме горели свечи. Верткая бабенка метала на стол горшки с кашей, а сыновья таскали воду в баню. Больше всех суетился хозяин, то в погреб нырнет, то сыновьям подзатыльник отвесит. Везде успевал. Ничто так не способствует гостеприимству, как наличный расчет.

Когда я вышел из бани меня уже ждал Микула. Причесанный и опрятный он сидел на завалинке и потягивал брагу из ковшика. Я пристроился рядом. Сотник протянул ковш. Глотнули по разу, закусили укропом, он заговорил:

— Кому-то с докладом надо ехать к Старобоку. Я так думаю — тебе. Сам посуди, человек ты пришлый, какой с тебя спрос? Я и так из сотника до десятника опустился, а дальше некуда, только в стрельцы. Про меня скажешь, мол, ранен, отлеживаюсь, как на ноги встану, приеду. В соседней деревне кума живет, у нее погощу. Главное передай, чтоб к Еремею больше никого не посылал. После такой драки толку не будет. На следующий год если. Так что собирайся. К утру на месте будешь. Я со старостой уже договорился, он лошадь запрягает.

Особой радости это поручение мне не доставило. Насколько помню, гонцов с плохими вестями всегда плохо встречали. Но делать нечего. Приказ есть приказ. Я быстренько оделся. Выдал Евсею денег на содержания личного состава. Сумма изрядная, с голоду не помрут. А там, дай Бог, и сам приеду.

От Сыроешкино до столицы день пути. Еще не взошла луна, как я уже трясся в телеге, держа путь в пресветлый Северец.

Глава 6.

— Эх, господин Пахан, — понукая лошаденку, жаловался староста, — чего твориться-то вокруг! Моя баба говорит, мол, конец света настает. Неужто правда? Керосин на две копейки подорожал, дождя три недели нет, посевы сохнут, а намедни щука сеть порвала. — По высочайшему повелению князя Старобока конец света перенесен на следующий квартал, о чем население будет своевременно информировано. — Ответил я, поудобней устраиваясь на соломе.

— Стало быть, поживем еще! — неизвестно чему обрадовался староста.

Монотонный скрип колес слаще любой колыбельной. К чему терять впустую время? Чем больше спишь, тем ближе дембель. Укрывшись дерюгой, я закрыл глаза.

В столицу въехали после вторых петухов. Староста высадил меня перед воротами княжеского двора. Сонный стрелец, заметив постороннего, встрепенулся и заступил дорогу.

— Куда прешь!

— К князю на доклад.

— Их Светлость изволит отдыхать после вчерашнего.

— Буди! — Настаивал я.

— Ты чего, больной что ли, сказано — он после вчерашнего! В обед приходи. Как доложить, кто таков будешь?

— Пахан, заместитель командира штрафной сотни.

— Свят, свят, — закрестился стрелец. — Вас же всех того, в клочья, вусмерть, вчерась и поминки справили...

— Что!!!

— Хорошо справили, — не переставая крестить лоб, выдавил побледневший стрелец. — Их Сиятельство граф Леопольд речь держал...

Через четверть часа князь лично явился взглянуть на воскресшего штрафника. Слуга провел меня в большую комнату, застланную коврами. Кроме резных подоконников, кресла-трона, да двух лавок иной мебели не имелось. Вошел разодетый придворный и громогласно известил:

— Их Сиятельство Великий Князь Старобок, Божьей милостью повелитель пресветлого града Северца, а так же тридцати деревень, двух хуторов и прочее, и прочее!

Пришлось подняться. Изрядно помятый князь вошел в горницу в тапочках на босу ногу, красная накидка не скрывала полосатой пижамы. Усевшись в кресло, он кивнул:

— Ежели из-за пустяка какого потревожить изволил, то сам понимаешь, головы не сносить, излагай.

— Ваша Светлость, — начал я, вдохновленный его приветствием. — Великий Князь, Божьей милостью повелитель...

— Ты, это, — перебил Старобок, — давай без титулов, чего там стрельцу брехал?

Мой доклад был краток и обстоятелен. В конце я передал совет сотника:

— Микула Селянович советует в ближайшее время посольств к Еремею не слать.

— А чего их слать, — ухмыльнулся Старобок, — они сами приперлись. Вчера в полдень прибыли. Самую малость вы с ними разминулись. Еремей мужик хозяйственный, своего не упустит. Пятнадцать человек прислал, такой же сброд, как и вы. Можешь полюбоваться, в гостевой на лавках валяются. Похмельем опосля вчерашнего маются. А я вот голову ломаю — толи опохмелить, толи — плетей всыпать.

— А чего так? — Спросил я. — Или Еремей ту землицу в одного пользовать собрался?

— Да нет, — ответил князь, хитро щуря глаза. — По совести предлагает — год мы, год они. Да только если он посольство раньше снарядил, стало быть, ему тот лужок нужней, а коли так — грех не повыеживаться. Ну, да ладно. До обеда время есть. Подумаю, как быть. Ты мне лучше скажи, сколь человек на вас напало?

— С пол сотни, не меньше, — честно ответил я.

Князь нахмурился, под окладистой бородой дрогнули скулы.

— А с кем же тогда Лёнька бился?

— С лосем, — сказал я.

— Эй, кто там есть!? — рявкнул Старобок. — Живо ко мне Лёньку, дьяка и палача!

В княжеских хоромах поднялась суета. По коридорам бегали стрельцы, кто-то охал, скрежетала сталь. Через пять минут в комнате стало не протолкнуться. Последним явился господин граф.

— Садись, — кивнул Старобок Ивашке, — приготовь бумагу и чернила.

— Благодарствую, — отмахнулся тот, — я лучше стоя.

Князь сурово глянул на племяша:

— Ну, полководец заморский, поведай еще раз, как в одиночку взбунтовавшихся еремеевских мужиков извел!

Лёнька приосанился, расправил плечи и бодро отчеканил:

— Вскочил на коня и в атаку. На право мечом махну — сто голов с плеч, на лево — девяносто, а потом выхватил булаву... — тут граф заметил меня, — и сам себе по темечку как дам! А дальше не помню, — закончил он бледнея.

Старобок побагровел, атмосфера накалилась до предела, муха, летящая под потолком, свалилась замертво.

— Вчера таких подробностей не было. Сколько ж ты народу положил, тыщу аль поболе?

— Точно сказать не могу, провалы в памяти, — покрылся Лёнька потом, — но врать не буду, наверно меньше. Голова моя, она того, совсем это...

— Ничего, палач вылечит, — заверил князь. — Он хоть по заграницам не обучался, но специалист по головным болезням редкостный.

— Дядя! — Взмолился Лёнька. — Помилуй Христа ради!

Дьяк, видя такой оборот, счел нужным заметить:

— Эх, Леонид, Леонид, предупреждал я тебя. Служить надо верно, со всем старанием. Тебе такую честь оказали, а ты кормильца нашего обмануть вздумал. Когда казнить будем, Ваша Милость? Мне думается — тянуть не стоит. Если поторопимся, то в обед уже и поминки отыграть успеем.

— У-у, — завыл Дебил, — кого слушаете, это же Пахан, он мужиков на бунт подбивал, на меня покушался, предательство задумал!

Мне стало смешно, а зря. Старобок жутко нервничал. Жестом остановил стрельцов, которые вцепились в Лёньку и уставился на меня. Граф, брызгая слюной, все злоключения посольства свалил на мою голову.

— Измена! — Взорвался Старобок.

— Клевета! — Парировал я

— На графа покушался?

— Как можно!

— А с дерева веревками — это не покушение! — Напомнил Лёнька.

— Было? — Ел меня глазами Старобок.

— Так не по злому умыслу...

— Взять его! — Рявкнул князь.

Тут Ивашка заблеял, подливая масла в огонь:

— А я говорил, предупреждал, Ваша Милость, этот Пахан еще тот фрукт! Он и меня отравить пытался. Как такого злодея земля носит? Это ж надо — светлое имя наследника Вашего, Светлейшего графа Леопольда де Била опорочить хотел. Героя, заступника веры и отечества.

— Пахана первым на плаху, — сказал, как отрезал князь. — Опосля Лёньку.

Что я мог сказать в свое оправдание? Да ничего. Мне и рта не дали раскрыть, заломили руки и поволокли вслед за палачом. Как все-таки изменчива судьба, в одну минуту из обвинителя в обвиняемого превратился, даже хуже — в приговоренного. И самое обидное — дьяка на последок порадовать не мог. От болотный воды раскис листок с его "чистосердечным" признанием.

Десятки любопытных глаз, в некоторых и сострадание, провожали меня в последний путь. А он не долог, всего-то тридцать шагов от крыльца до плахи. Палач попробовал острие топора и остался доволен. Заботливые руки стрельцов уложили мою голову на сосновый пенек.

На помост взобрался Ивашка и, не пряча счастливой улыбки, зачитал указ: "Приговорить за бунт и измену пришлого Сашку Мухина, именуемого в народе Паханом к смертной казни". Дата, подпись — все как положено.

— Покайся, соколик, облегчи душу.

— Да иди ты! — огрызнулся я, собрав в кулак всю силу воли.

— Зря ты так, — обиженно засопел дьяк. — От церкви щас отлучу, предстанешь нехристем пред Создателем, стыдно будет.

Нервишки у меня дрогнули, но хватило мужества ответить достойно, добавив кое-чего покрепче. Дьяк отшатнулся и поспешил укрыться за княжеской спиной. Сверкнул топор, я зажмурил глаза, но Старобок дал отбой.

— Куда торопишься, — рявкнул он на палача. — Может человек чего сказать перед смертью желает, али просьбу какую последнею имеет, что мы — не люди. Говори, Пахан, не стесняйся, только коротко, по делу.

Большой радости эта отсрочка мне не принесла, какая разница минутой позже или раньше под нож пустят, итог один. Правда желаний появилась целая куча. Пулемет бы мне. Но, поразмыслив, я твердым голосом произнес:

— Казнить или миловать — воля твоя Князь. А если мне не веришь, расспроси Кондрата Крапивина, как вернется. Я все сказал.

— Раз все, руби! — махнул дьяк палачу. — Завтрак стынет.

И снова завис топор, но Старобок и на этот раз прервал казнь. Видать мои слова зародили в его душе сомнения.

— А может, и правда, посадим под замок, пусть в темнице мается. Кондрат явиться, тогда и решим, как быть.

— Ваша Милость, чего тянуть-то, — суетился Ивашка. — Стоит из-за таких пустяков казнь откладывать, ежели греха на нем нет, опосля реабилитируем посмертно. Намалюем иконку, причислим к лику святых великомучеников и дел-то.

— Не сметь! — Раздался звонкий девичий голос. Все, включая меня, от неожиданности вздрогнули.

— Это еще почему, доченька? — Растерялся князь.

Как она была прекрасна в эту минуту, стройная, на щеках румянец, в больших голубых глазах гнев и решительность. Прекрасный дикий цветок средь полыни.

— Папа, неужели ты казнишь будущего зятя! — Алинка взмахнула красной лентой.

Что тут началось! Старобок схватился за сердце, дьяк за голову, палач за топор.

— Ох! — Очнулся князь. — Казнить нахала!

— Не сметь! — кричала Алинка.

— Палач, руби! — Напирал Старобок.

— Только попробуй! Со света сживу! — Не сдавалась моя названная невеста.

Пять раз топор поднимался и столько же опускался, измучившись в конец, палач психанул:

— Ваша Светлость, вы уж определитесь.

— Казнить!

— Миловать!

— Кузина! Дорогая кузина! — Гремя костями, рухнул на колени перед княжеской дочкой Лёнька. — Как вы могли! Я — потомственный дворянин, с известным именем, дважды имел честь просить вашей руки и получил отказ. А вы, как последняя уличная девка приняли предложение неотесанного мужлана, без роду и племени. Четвертовать негодяя! Шкуру на барабан!

Алинка взглядом прибила Леньку к доскам крыльца и кивнула отцу:

— Папа, ты слышал? Меня оскорбили! Твою дочь назвали уличной девкой.

— Ну, хорошо, — сдался князь. — Давай сначала отрубим голову будущему зятю, а затем посадим на кол графа.

— Ой! — слишком поздно осознал ошибку Ленька. — Я того, не этого... Княжна вы мужик, а он не девка, то есть вы девка, а он не мужик...

— Аллё, граф! — Крикнул уже я. — За базар ответишь!

Алинка одарила меня очаровательной улыбкой и щипнула родителя за бок.

— Папа, обращаюсь к тебе, как к князю. Задета моя честь и позор можно смыть только кровью. Я требую поединка с наглецом! По закону девушка в праве найти защитника.

— Как мудро, как правильно, главное — по закону! — Не понимая, в чью сторону склоняется чаша весов, решил на всякий случай подлизаться дьяк.

— Уж не ты ли, божий одуванчик, хочешь вступиться за честь моей дочери? — Прищурился Старобок.

— Боже упаси, — перекрестился Ивашка. — Благословить, исповедовать — пожалуйста, могу еще грехи отпускать.

Алинка естественно выбрала меня. Князь долго теребил бороду, наконец, тяжело вздохнув, произнес:

— Ну, чего ж, давай Пахан, все одно тебе помирать.

— Я, конечно, как истинный дворянин, не против, — загнусавил Дебил, — только пусть ему сначала голову отрубят.

Князь глянул на меня, потом на Лёньку, опять на меня и решил — биться будем пешими, без оружия. Чего он для нас мечей пожалел, уж не знаю. Воспетый в поэмах и балладах поединок за честь дамы свелся к банальной драке. Правила князь определил простые — у кого душа вон, тот и проиграл. Чего ждать победителю тоже осталось неизвестно. Говорить на эту тему князь всячески избегал.

Кулаки, так кулаки. После пережитого я готов был порвать Леньку на двадцать маленьких Дебилов и каждого, по отдельности, задушить.

Граф не торопился вступить в очерченный круг. Сначала помолился, потом сбегал в уборную. И лишь после окрика князя робко переступил черту.

Я качнулся вперед, обозначил удар левой, граф в испуге закрыл лицо, оставив хлипкое тело без защиты. Я пробил правой. Под дых. Лёнька сломался. Исход борьбы решил один удар. Больше руки пачкать я не стал. Прежде, чем оттащили, успел изрядно поработать ногами.

Кто-то, проявив милосердие, сбегал за лекарем. Запыхавшийся Ганс Августович, склонился над распростертым телом.

— О, майн гот, по господин граф бегать стадо быков?

Заслышав знакомый акцент, Ленька приоткрыл уцелевший глаз.

— Доктор, я умру?

— А как же, — успокоил его господин Штольц. — Рано или поздно все там будем.

Дебил лишился чувств.

Графа уволокли. Старобок, злой на весь мир и на меня в частности, отправил дочь под домашний арест — дурь из головы выветривать. Алинка успела напоследок коснуться моей руки, тепло ее ладони предало силы и уверенности. Князь приказал:

— Пахан, ступай со двора. Коли еще раз увижу — отстригу башку и кое-что другое. С глаз долой! Из сердца вон!

Ощетинившись мечами, стрельцы вышвырнули меня за ворота и я нос к носу столкнулся с дьяком. Кого мне благодарить за такой подарок!?

— Духовную особу бить нельзя, — на всякий случай напомнил Ивашка и, подхватив рясу, отпрыгнул в сторону. — Чего меж грамотными людьми не случается, повздорили малость, давай мириться.

Я оглянулся, до стрельцов далеко, пока подоспеют — пришибу гада. Не разойтись нам, как "Титанику" с айсбергом.

— Пахан, уймись, Христом Богом прошу, — скулил дьяк. — Я ж за помощью, неужели рука поднимется на слугу божьего?

— Еще как!

— Я ж и так муки страшные принял, на задницу опосля муравьиной кучи сесть не могу. Спать стоя приходится. А отрава та, нутром чую, не вся вышла. Народные средства хороши, а все ж таки лекарю показаться бы, может, посоветует чего. А этот гад брезгует мной. Всего-то три доноса на него настрочил. Обиделась вражина немецкая. Не разговаривает. Похлопочи, объясни, что должность моя такая. Уважает он тебя, авось не откажет.

Вообще-то я не садист и никогда таких наклонностей за собой не замечал, но отказать в помощи брату по вере, выше моих сил. К черту гуманизм с разбитым носом и сломанной челюстью, к лекарю, так к лекарю! О такой мести даже тень отца Гамлета не мечтала. Правда имелась существенная проблема.

— Доктор-то в княжеском тереме обитает, а мне туда дорожка заказана.

— И ничего, — повеселел дьяк, — я тебя через задний двор проведу, ни одна душа не увидит.

Попасть в княжеские покои оказалось проще пареной репы. Через лаз в заборе, да в темную неприметную дверь. Ни охраны, ни собак. Не удивительно, что Старобока обокрали, при такой караульной службе не грех и по два раза на дню грабить. Под ногами предательски скрипнула ступенька.

— Ничего, — пыхтел дьяк, — недалече осталось, еще одна светлица и на месте.

Изловчившись, я схватил дьяка за бороду.

— Стой, не дергайся. Сначала к Алинке зайдем, показывай, где ее прячут!

— Чур, меня, чур, — закрестился Ивашка. — Я телом болен, а не головой. Князь дознается, обоих в куски изрубит.

— Пока не увижу свою нареченную, с места не сдвинусь.

— Чего, дурак, мелишь!? Какая она тебе нареченная и думать забудь! К ней принцы заморские клинья бьют, из благородных, ни чета тебе. Ишь, со свиным рылом, да в калачный ряд.

— Не со свиным, а с блатным и запомни падла, — сделал я ударение на последнем слове, — не каждый принц такое иметь может.

Но попасть в комнату девушки я не смог. Вход охраняли два дюжих стрельца. Старобок слишком серьезно относился к нравственному воспитанию дочери.

— Уф, — облегченно выдохнул Ивашка, когда впереди замаячил докторский кабинет. — Что-то в животе нынче бурчит по-особенному, никак яд действует.

— Стой на "шухере", — кивнул я.

— На чем? — огляделся дьяк.

— На "атасе", пока я с господином Гансом переговорю.

Лекаря уламывать не пришлось. Он с радостью согласился стать моим ассистентом. Штольц был счастлив оказать услугу такому образованному человеку как я. Я выглянул в коридор и обомлел. Ивашка, сняв башмаки, топтался по чьей-то сутулой спине.

— Ты чего?

— Сам же велел на Атаса встать, — ответил дьяк. — Вот, здешний полотер Атас Гаврилович Щепкин. Других нет.

— Вам, батенька, и, правда, лечиться надо.

— Так я про то и толкую.

Господин Ганс, нацепив очки, долго и пристально разглядывал мощи дьяка. Сгибал руки в локтях, ноги в коленях. Заставил присесть, поинтересовался есть ли в родне алкоголики. Постучал молоточком по лбу и, услышав, громкое эхо, изрек:

— Что вас беспокоить?

— Э, — зарделся Ивашка. — Стыдно говорить доктор, но как мужчина — мужчине. В последнее время у меня появился комплекс неполноценности. — Дьяк развел руки. — Не могу никак сподобиться. Может кость там поломалась, — скосил он глаза на собственный пуп, — или яд так действует.

— Штаны сними, покажи болячку, — посоветовал я.

— Грех-то, какой, прости Господи, — перекрестился дьяк, освобождаясь от портков.

— Ну-с, ну-с, голубчик, — углубился в изучение предмета Ганс. — Фантастик, никакой комплекс у вас нет...

— Правда, доктор!

— Конечно! Вы есть просто неполноценный, где вас так угораздить?

— Как же так, господин лекарь, жить-то я буду?

— А смысл?

Умыв Ивашку нашатырем, нам удалось привести его в чувство. Дьяк хрипел и слезно умолял помочь.

— Будем лечить, — кивнул я.

— Бум, — согласился Августович, протягивая скальпель.

— Найн, — ответил я. — Постараемся обойтись без хирургического вмешательства, больной пока еще отказывается от вскрытия.

Ивашку уложили на операционный стол. Содрали рясу. Я лично, намертво, прикрутил руки и ноги к специальным крюкам. Мягкосердечный Ганс пытался напоить дьяка болеутоляющим раствором. Я не дал. Хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается. Руки дезинфицировать тоже не стали, пусть моются те, кому лень чесаться.

С молчаливого разрешения Ганса, я порылся в шкафу с микстурами. Среди кучи порошков и пилюль нашел пакетик соды. Сушеные травы и прочая докторская дребедень меня не интересовали. Зато на подоконнике, куда Ганс запихал остатки завтрака, стояла полная солонка соли и туесок с хорошей порцией молотого красного перца. Ссыпал все это богатство в жестяную банку. Тщательно перемешал. Лекарство для дьяка было готово.

Ивашкино достоинство искусанное муравьями еще кровоточило...

Нет, я не садист, но на плахе ощущения еще острее. Не испытывая ни капли жалости, я высыпал содержимое банки между ног больного.

Долго бился в конвульсиях Ивашка, от дикого крика заложило уши, вместе со стеклами вибрировала мебель.

— О, майн гот! — шептал испуганный лекарь. — Вы думать, это помогать?

— Конечно, мой дорогой друг, — заверил я Ганса. — От муравьиных укусов еще никто импотентом не становился. Наше лекарство прижгло и дезинфицировала раны. Через неделю-другую опухоль сойдет и он сможет коров осеменять.

— Фантастик! Русский чудо!

Поблагодарив лекаря за оказанную помощь, я откланялся. Планов на ближайшее будущее никаких. С перспективами еще хуже. Штрафное посольство за ненадобностью расформировано. На приданное в пол княжества пока рассчитывать не приходилось, не очень будущий тесть меня жаловал, спасибо хоть голову на плечах оставил. Возвращаться в Сыроешкино лень, да и не за чем. Кореша не сегодня-завтра сами притопают.

Предоставленный сам себе я слонялся по улицам и, не смотря на весь трагизм положения, прибывал в весьма хорошем настроении. Такое везенье и Иванушке-Дурачку не снилось.

Нагуляв аппетит, я решил посетить трактир. В "Собачей Радости" мне были рады и что удивительно, вполне искренне. Хозяин смахнул передником воображаемую пыль со стола и заговорщицки подмигнул:

— Страдалец ты наш, такого человека жизни лишить хотели, что делается то, а? Куда катимся!

— ... как даст Лёньке в лоб, — делилась с подругой новостями за соседним столиком молодая торговка, — у того хрясть! Все косточки до-единой пополам.

— Да ты шо! — Вторила ей другая.

— Истинный крест, а тут стрельцы, человек сто...

— Дальше-то! Дальше что!

— Так известно чего, всех в один рядок с графом положил и к Старобоку.

— И князя туда же?

— Не стал. Алинка вступилась за папеньку. Любовь у них с Паханом, пожалел тестя.

— Ты гляди, какой душевный! А я слышала, дьяку от него досталось... — зашептала, склонившись к уху собеседницы, вторая девка.

— Ишь, ты! — Задохнулась та от восторга. — То-то я гляжу, он последнее время косолапить начал!

Ну, что за государство такое, не успеешь чихнуть, тебе уже пять раз "Будь здоров!" скажут. Ко мне за столик, неловко кивнув, подсел незнакомец. Шелковая рубаха расшита петухами, на поясе кожаный ремешок с увесистым кошелем. По возрасту из той категории, что молодым человеком называть уже поздно, а "дядей" еще язык не поворачивается. Открытое простодушное лицо внушает доверие. Вот только глаза мечутся по сторонам, будто ищут кого-то. Даже когда заговорил, я не мог поймать его взгляд.

— Доброго денечка, господин Пахан.

— И вам того же, — кивнул я.

— Меня Николой кличут, купец я тутошний, — представился мужчина.

Я молчал. Никола продолжил:

— Народ сказывает, вы торговым людишкам помощь разную оказываете, вот и удумал к вам обратиться.

— Раз удумал, говори, — подбодрил я купца.

— Тут дело такое... — замялся Никола. — Я в торговый город Волынь с товаром ехать собрался. Ярмарка там знатная, да путь не близок, боюсь, как бы ни пограбили в дороге. Стрельцов Старобок не дает, одна надежда на вас, блатных. Доставите обоз к месту в целости и сохранности, я уж не поскуплюсь...

В другом конце трактира кто-то из подвыпивших мужиков саданул глиняную кружку об пол. Может специально, а может, ненароком локтем зацепил. От неожиданного шума Никола вздрогнул и подскочил с лавки. Глазенки испуганно метнулись на звук. Шалят нервишки у купца. Я усмехнулся. Мир иной, а повадки у людей с тугой мошной одинаковы. Стоит мыши в подполье поскрестись, богатым кажется, что уже раскулачивать идут.

Предложение Николы было заманчивым, с детства люблю путешествовать, опять же деньжат можно подзаработать, когда они лишними бывают? Но не тянуло меня в дальние странствия. Хватило похода к Еремею. Да и не нравился мне купец, скользкий какой-то. Я отказал.

У стола, расставляя тарелки и горшки, суетилась хозяйская дочь. Я сконцентрировался на угощенье и больше ни на кого не обращал внимания. Трактирщик расстарался на славу. Сначала мне подали суп из курицы с фаршированными сморчками. На второе принесли говяжью печень и отдельным блюдом свиную грудинку, варенную в красном вине с раками и цветной капустой. На запивку — рябиновая наливочка в запотевшем графине.

Отобедал я знатно. Кушать такую грудинку — это не котлеты многоразового использования в заштатной столовой грязной вилкой ковырять. Могу заверить — одной китайской лапши быстрого приготовления для счастливой жизни мало. Кто хоть раз пробовал говяжью печень жареную целиком, шпигованную салом, с петрушкой и солеными рыжиками под соусом из хрена, спорить не будет.

Поглаживая живот, я блаженно щурил глаза, придаваясь приятной послеобеденной лени. И потому не стал возмущаться, когда к столику подошел очередной посетитель. На этот раз в юбке. Курносая веснушчатая девка, старше меня годков на пять, долго не решалась раскрыть рта.

— Ну, — отрыгнул я, приглашая девку к разговору. И сразу утонул в бурном потоке слов.

— Господин Пахан, заступник наш, гроза хулиганья, беспредела и прочего отребья! Помоги милый, охолонь Никитку, совсем житья не стало, всю морковь в огороде подергал, а давеча пригрозил репу вытоптать!

Говяжья печень неприятно ворохнулась в переполненном желудке.

— А чего сама?

— Да разве с ним кто окромя тебя управится!

Жареная печенка с солеными рыжиками, наконец, нашли место утробе, и я милостиво кивнул:

— Зови.

Девка умчалась разыскивать обидчика, в животе противно заворочались трюфеля. Стало не по себе. Как бы честь мундира блатного не подмочить, не все же в княжестве такие, как Лёнька, встречаются экземпляры и посолидней. За примером далеко ходить не надо, одни братья Лабудько чего стоят.

Чему быть — тому не миновать. Не долго мне пришлось нервничать в ожидании. Девка вернулась через пять минут, таща за ухо мальчонку лет тринадцати.

— Вот он, охальник, господин Пахан! Никакого спаса нет, хоть наплюй в глаза — всё божья роса.

— Погоди, Варька! — кривясь от боли, процедил малец. — Вот выросту и стану тебе зятем, припомню тоды, как ухи отворачивала.

— Ой, люди добрые! — Не на шутку испугалась девка. — Что делается-то, а! Что делается!

— Поди сюда, — поманил я сорванца.

Никитка степенно, по-взрослому, утер нос и с опаской приблизился.

— Ты и взаправду, Пахан?

— А что, не похож?

— Тощий больно какой-то. Пахан он того, говорят, коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, мизинцем шевельнет — пятеро портки меняют, а ежели кулак сожмет — места на погосте для всех не сыщется.

— Э-э, — растерялся я, — это вам молодой человек стихи Некрасова неправильно преподают.

— А вот и врешь, дядя! — Засмеялся хулиган. — Дед Некрас отродясь стихов не сочинял, вон он, за углом на завалинке сидит, и у каждого встречного спрашивает — кому на Руси жить хорошо?

— Ладно, — сдался я, — оставим классиков в покое. Ты по что старших не слушаешься? Огороды топчешь?

Пригладив вихры, мальчуган окинул недобрым взглядом Варьку и уставился в потолок. С непрошибаемым видом принялся изучать штукатурку. Моя политико-воспитательная беседа успеха не возымела. Битый час я распинался впустую. Никиту не трогали историко-литературные подвиги Тимура и его команды, начхал он на добрые дела Чебурашки и крокодила Гены, и лишь при упоминанье о детской комнате милиции обиженно вздохнул.

— Из таких как ты, — безжалостно подвел я итог, — вырастают тунеядцы и диссиденты, по которым плачет скамья подсудимых.

— Ить! — Выдохнула Варька. — Не слишком ли? Ребенок ведь еще совсем...

Поняв, что нравоучения кончились, Никита встрепенулся. Погладил опухшее ухо и нагло заявил:

— Дядь Пахан, возьми меня в блатные.

— Что!!!

— Не пожалеешь!

— Во-первых — мал еще.

— Так на покров тринадцать стукнет...

— Во-вторых — ведешь себя плохо.

— Слова дурного не услышишь, ей-богу! Сдалась мне эта репа, я за Варькой и в бане подглядывать перестану...

— Ах!!! — Простонала девка. — Срам-то, какой! Чего с ним цацкаться, чай не маленький, сведи его Пахан в ту детскую комнату милиции, где Шапокляк с Квакиным парятся, пущай плетей всыплют!

В конец измаявшись, я кое-как отделался от обоих. Наставник для молодежи из меня никудышный. Лучше командовать штрафниками, чем быть пионервожатым у местной шпаны. Нашарив в кармане деньги, рассчитался за обед. Можно было обойдись и без этого, но не стоит злоупотреблять гостеприимством трактирщика, имея полный кошелек. Прибережем халяву на черный день.

Я выбрался на улицу. День в самом разгаре, над головой чистейшее голубое небо без всякого изъяна. После душного трактира свежей воздух приятно холодит лицо. Через пару шагов пришлось ослабить брючный ремень. Я чувствовал себя обожравшимся котом, которого забыли на ночь в мясной лавке, только что пузо не волочится по земле.

Булыжная мостовая вела меня из центра на окраину. Я не сопротивлялся, шел, куда ноги несли. Постепенно каменные дома в два этажа сменились одноэтажными.

Чем мне нравится Северец, так это своей опрятностью и зеленью. Почти на каждом шагу — клены, березы, черемуха и сирень. Цветов и вовсе не сосчитать, чаще других в глаза бросаются огромные ярко красные георгины, особенно впечатляющими они выглядят на фоне белых астр.

С каждым шагом во мне крепло ощущение, что бреду я не по реальному городу, а по огромному залу исторического музея, да еще без билета. И вот-вот ко мне прицепиться бдительная сторожиха, и начнется: "Пройдемте, гражданин"...

— Проходи, раз пришел, — раздался старческий женский голос, и я чуть не заорал. Так это было неожиданно и главное вовремя.

Огляделся. В метре от меня, опираясь на клюку, стоит бабка Агата. Если бы специально ее дом искал, замучил бы жителей расспросами, а тут замечтался, и ноги сами вынесли.

В избу не пошли, устроились на лавочке под окном. Я раскрыл рот, собираясь сказать про Евсея, что жив, здоров, но колдунья заговорили первой:

— Обедать не зову, неровен час лопнешь от обжорства, а про внучка сама знаю. Так что выкладывай, зачем пришел.

Я пожал плечами:

— Да собственно не зачем, случайно вышло.

— Случайно девки замуж выходят и то не часто, а тебя ноги принесли. Потому и спрашиваю. Карты на тебя раскидывала. И на кофейной гуще с бобами гадала. Руки измозолила и никакого толка, словно и нет тебя на белом свете. Странно, получается: жить — живешь, а родиться не сподобился. Говори милок, авось подсобить, чем смогу, ведь вижу — маешься сердечный. — Колдунья сложила руки на коленях, на морщинистом лице усталые глаза полны доброты. И я решился. Рассказал все, без утайки, вдруг и правда поможет, все-таки колдунья.

Бабка Агата с вопросами не спешила, задумалась. Скрюченные пальцы подобрали с земли опавший березовый листочек, колдунья положила его на ладонь, тонкие, без единой кровинки, губы прошептали несколько слов. Затем Агата, что есть силы, дунула. Листочек взвился и принялся кружиться, будто угодил в водоворот. Но длилось это не долго, я дух не успел перевести, листок замер, потом качнулся из стороны в сторону и плавно опустился под ноги.

— А ведь не врешь, — кивнула колдунья. — Писулька с заклятием с тобой? Покажи.

Я достал измятый, подмоченный болотом лист. Старуха вмиг подобралась, как овчарка при команде: "Фас!". Обнюхала лист со всех сторон, лизнула краешек. Я от нетерпенья заерзал по скамейке, даже занозу в задницу вогнал. Колдунья изучила каждую буковку, каждую запятую и грустно произнесла:

— Ох, и наворочено. В два слоя волшебство положено, белая магия поверх черной. Такое редкостный колдун сотворить может, потомственный, силы необычайной. Не одолеть мне такие чары. Помоложе была б может еще и взялась бы, а сейчас и пробовать не стану.

— Значит, о доме можно забыть, — подвел я не утешительный итог.

— Ну, отчаиваться-то еще рано, на мне свет клином не сошелся, — прошамкала колдунья. — Есть один деятель, как мужчина — козел редкостный, а вот маг первостатейный. Такие раз в тысячу лет рождаются. Правда, как их земля носит — ума не приложу. Губаном кличут.

— Где живет? — Встрепенулся я.

— Так кто ж его знает, — ответила старуха. — Давно из нашего княжества сбег. Уж и не помню, сколько годов прошло. Характер у него пакостный, не уживчивый, такой на одном месте долго не живет. Хозяева взашей гонят. Погоди-ка. — Старуха поднялась и ушла в дом. Через минуту вышла, теребя в руках узелок. — Вот, — распутала узлы и достала простенькое колечко. — Возьми, коль искать надумаешь, пригодится. Лично мне дарил кобель плешивый.

— А что с ним делать?

— На палец одень, а время придет оно само подскажет. Да учти не на всякой кобыле к Губану подъехать можно. В нем гонору — больше, чем весу.

— Бабушка, расскажи! Научи, что делать! — Взмолился я.

Колдунья потерла подбородок, заблестели бусинки черных глаз, голос стал тверже и звонче:

— Рассказать-то, расскажу, да много ли проку в том? Впрочем, слушай, авось пригодится.

Рассказ колдуньи Агаты о днях давно минувших и не очень.

Все мужики сволочи! Точно говорю. Не веришь мне — у любой бабы спроси. Это и без всякого колдовства ясно, стоит замуж выйти.

В те времена, когда Старобока еще в помине не было, а княжил батюшка его, Губан по соседству жил. Напротив, через дорогу. Парень видный, врать не стану. Шевелюра черная, морда хоть и оспой бита, симпатичная. Хотя зачем мужику рожа красивая — до сей поры понять не могу. Рот, нос, глаза есть — достаточно, уши и те не обязательны, все одно, когда говоришь, не слушаете.

Влюбился он в меня как-то. Сразу и без памяти. Ну, а чего не влюбиться? В меня тогда многие влюблялись. Коса ниже пояса, глазюки — любая Буренка позавидует, грудь... теперь таких не носют, так что и говорить об этом не будем.

В общем, стал мне Губан знаки внимания оказывать. Иду от колодца с ведрами, он рядом, зовет в поле прогуляться, сено в стогу поворошить. Я огород полю, он на заборе сидит, в спину смотрит, слюной исходит. А как-то подловил в сенях и давай руки распускать, я не будь дурой космы ему выдергала, долго проплешина не зарастала, лет сорок.

Губан на следующий день приперся, на колени бухнулся, замуж звать начал. А на кой мне лысый? Да к тому ж колдун. Не приворотить, ничего другого, он любую магию за версту чует, сам кого хочешь охмурит. Вот тогда Губан то самое колечко мне и подарил. Наговоренное оно. Я проверяла. Хотел показать, мол, готов под каблук залезть. Ага, знаю я колдунов, залезут, жди! У самой в роду два деда колдуна, они моим бабкам и не такое обещали. Подарок-то я взяла, а дарителя послала... в лес, с берез шишки собирать.

Через два дома плотник жил, молодой да не женатый. И так на меня зенки бесстыжие пялил, да я еще приворот сотворила, в общем, свадебку быстро сладили. А когда уж сынок народился, муженек во мне уже души не чаял. Почитай шестьдесят годков вместе прожили и что характерно — в любви и согласии, за все время слова худого не услышала, он немым от рождения был. Эх! Если б еще и незрячим — вообще б цены ему не было. А то ведь паразит посматривал на девок. И что интересно — говорить не умел, а договариваться мог! Как — ума не приложу. А может бабы думали, что я ему чего особенного наколдовала, чего у других мужиков днем со свечкой не сыщешь.

Ну да ладно, я собственно и не противилась, мужики, даже немые, все породы одной — кобелиной. А чтоб голову себе расстройствами не забивать, взяла полено, настрогала лучин, пошептала как надо и думать о том забыла. Чую — "налево" собрался, инструмент плотницкий для виду сгреб, я хвать лучину и пополам. Ступай милок, насаживай черенок на тяпку.

Бывало, тесто на куличи замесить не успею, смотрю — назад несется, глаза, как у быка на бойне. Оно ведь любому мужику, хоть косому, хоть кривому, жутко станет, когда в самый ответственный момент полный конфуз случается.

Примчится и ну ко мне с ласками лесть. А дома-то — завсегда, пожалуйста. Ох, он и старался, ужас из себя изгонял, организм на прочность проверял. Такие способности ни одно колдовство сотворить не в силах. А через недельку-другую гляжу — глазки опять блестят, успокоился, отлегло на сердце. Я и бровью не виду, ступай, не держу. Он шасть за порог, я лучину в руку и на перину. Ох, и сладко мы с милым жили, дай Бог любой бабе такого счастья.

Вот Губан только не долго по мне горевал, неделю, а то и меньше — до вечера. Не сволочь ли? Поступил к князю на службу и дочку мельника сосватал. Любовь у них заладилась прям с первого дня, точнее с ночи. Медовый месяц это не хвост кошачий, умеючи можно и на год растянуть. А Губан умел. Спать залягут, дочка мельника к муженьку прилипнет, а он пару ласковых заклятий на ушко шепнет и сопит дура губастая беспробудно до утра. Для нее год пролетел, как первая брачная ночь — быстро и бестолково.

Зато Губан весь поистаскался, всех баб в княжестве перещупал, заезжими артистками не побрезговал. Одну меня стороной обходил, даже ни разу на тестеву мельницу с экскурсией не позвал. Сволочь, чего тут говорить.

Я хоть девка и замужняя, но такого хамского отношения к себе отродясь не терпела. Ко мне сам князь два раза сватов засылал, да не с руки замуж за него выходить было. Он человек занятой: то на войне, то посольские дела вершит, то еще где по государственным нуждам шляется. Тут не одной поленицы не хватит лучин строгать. Отказала. Князь не Губан — месяца три переживал, а женился и вовсе через год.

А Губан совсем распоясался. Всех баб обворожил. Колдуну такое раз плюнуть. Живет в свое удовольствие, а супруга бока отлеживает. Сколь спать-то можно? Жалко девку стало. Так всю жизнь проспать можно.

И вот под осень, как раз дня за два до княжеской свадьбы, бессонница меня замучила. Да не только меня — все княжество. Бывает такое... словно наколдовал кто. Ну и мельникова дочка средь ночи глаза разлепила, первый раз за год, а куды б она делась? Смотрит девка в оконце — на мельнице огонек теплиться. Интересно стало, кто это среди ночи зерно молоть удумал. Натянула сарафан и бегом. Глядь, а там муженек магией с соседкой занимается, задница голая сверкает. Схватила, что под руку подвернулось и давай милому в любви объяснятся. Забавно получилось. До сей поры, как наяву вижу — голый Губан по полю козлом скачет, а жена его дрыном охаживает.

Все бы ничего, в любой семье нелады бывают, от этого никуда не деться, да Губану с утра на службу топать, ответственное колдовство творить, а супруга правую руку ему в двух местах перебила. С одной рукой много ли наколдуешь? С одной рукой это уже не работа, а так — халтура. Губану деваться некуда, поплелся.

На княжеском дворе суета. С часу на час невеста прибыть должна. Князь решил гостей в полном доспехе встречать, а для пущей важности поручил Губану позолоту на бронь навести. Месяц Губан заклятие сочинял, кое-как к сроку поспел, ни днем раньше, ни днем позже, аккурат к самому приезду невесты подгадал.

Облачился князь в железки, гости уже к воротам подъезжают, кивает Губану — колдуй. Губану бы отказаться, да супротив князя разве попрешь. Взялся руками махать, правая выше пояса не подымается.

Хорошо получилось. Видела потом тот доспех и правда золотом отливает, блестит, аж глаза режет. Доволен остался князь. Золотой Губану жаловал.

А через два дня стрельцы ко мне прибежали. В ножки кланяются, просят в княжеский терем пожаловать. Пошла. Князь слезой исходит, усы щиплет. Крепкий он мужик был, другой на его месте уже и бороду по волоску выщипал бы. Из-за руки у Губана неприятность в колдовстве вышла. Доспех не только золотом покрылся, а еще и склеился намертво, без единого шва. Шлем к вороту кольчуги прикипел, перчатки к рукавам. Князь бедолага вторые сутки освободиться от брони не может, ходит, железом брякает, как пятак на солнце сверкает.

Губан неладное сразу учуял. Как отколдовался, так больше его никто и не видел. Испарился словно роса на солнце. Не сдал ждать, покудова князь разоблачаться начнет. Понимал прощелыга, что одной рукой промашку не исправит, а я сильно сомневаюсь, что князь стал бы дожидаться покуда у него вторая рука срастется.

В первый вечер над доспехами кузнец с молотом колдовал. Да ведь князь не наковальня, сильно не размахнешься. Упекли молодца в кутузку, за посягательство на жизнь княжеской особы. А под конец свадьбы и про меня вспомнили. Единый раз в жизни видела, как великий князь слезой исходит. Два дня держался, гостям говорил, что такая у них семейная традиция — жениться в полном доспехе, мол, от сглаза помогает. А как дело к первой брачной ночи пошло, сопли распустил. Кольчуга-то до колен и выше не поднять. Международный скандал назревал, пришлось выручать князя.

Губан чародей сильный, с его колдовством долго возиться надо. В тот день только и смогла дырку в нужном месте провертеть. Да князь и тому рад. Опосля месяц с него железки по кусочкам снимала. Князь их в сундук прятал, а стрельцам приказал изловит Губана живого и невредимого. Чего уж задумал, не знаю: толи скормить остатки брони Губану хотел, толи запихать куда... Да где там. Проще совесть у нашего дьяка найти, чем Губана, когда тот прячется.

Зря стрельцы сапоги топтали, Губан через пол года в соседнем княжестве объявился. Но и там не задержался. Не поверил ему тамошний князь, что для снятия порчи с княжны, надо обязательно завалиться к ней в постель, а для пущего эффекта еще и исподнее снять, причем не только с себя.

Так он и бегал пакостник из княжества в княжество пока до Волыни не добрался. Но по весне от купцов слышала — и там не ужился. В степь ушел. Живет затворником. Там его теперь искать следует. До Волыни путь не близкий. Одному не дойти. Купцы бывает торговать туда ездят. Ежили к какому обозу прибиться, может и выгорит чего. Ну, а в степи, как Бог даст. Большая она степь, не русская.

Услышав про Волынь, я подскочил, да так неловко, что еще одну занозу в сидячее место вогнал. Вот же дурак! Удача сама в руки лезла, а я купцу отказал. Да кто ж знал!

Наскоро простившись с колдуньей, я помчался в трактир. Мне теперь и денег не надо, сам готов доплатить, лишь бы Никола в обоз взял. Пока бежал, вспомнил все молитвы, какие знал. Вышло немного, одна — "Отче наш", да и то через строчку. Но хватило и этого.

Купец оказался на месте. Сидел в дальнем темном углу, ковыряя тощую курицу. Переведя дух, я уселся напротив и, еле сдерживая восторг, сказал:

— Согласен. Когда выступаем?

Купец отбросил в сторону не догрызенное крыло.

— Да хоть сегодня! Я пошел телеги готовить, а ты к Старобоку беги.

— Это еще зачем? — опешил я. Никола первый раз посмотрел прямо в глаза и назидательно произнес:

— За бумагами. Пусть подорожную выпишет, али другую какаю грамотку даст. Без этого никак нельзя. Как по чужим землям пойдем? Да и стрельцы, я слышал, все дороги из княжества перекрыли, без княжеской писульки не выпускают.

— Сам и сходи, — попытался я откреститься, но купец затряс головой:

— Ты ж в охрану нанимаешься, тебе и бумаги получать. Да к тому же, — Никола перешел на шепот, — не с руки мне князю на глаза попадаться, налог сполна еще не уплачен, такая волокита начнется, до снегов в Волынь не доберемся. Вот отторгуюсь — тогда и вам расчет выпишу, и в казну грехи оплачу.

Я вытер взопревший лоб. Прав купец, чтоб по миру шляться какие-никакие, а документы должны быть. Мозг с этим даже не спорил, а вот разум категорически противился. В Волынь мне не меньше Николы хотелось, но если дорога туда лежит через княжеский двор, стоит крепко подумать.

Если б точно знать, что над князем возобладает здравый смысл, а не эмоции, то можно и рискнуть. Мужик он умный. И как заботливый отец будет рад — послать меня куда подальше, и в прямом, и в переносном смысле, лишь бы глаза дочери не мозолил. Скрепя сердцем я согласился. Довольный Никола потер руки и уже начальственным тоном сказал:

— Как управишься, здесь и встретимся. И господ блатных не забудь привести.

— Они в Сыроешкино присоединяться, — ответил я.

— А почто не здесь? — не унимался купец. — У меня товара на три телеги, а со мной один приказчик, али сам за вожжи сядешь?

— Сяду, — отмахнулся я. На "Жигулях" ездил, авось и с лошадью управлюсь.

Вышел из трактира, на душе маета — только бы Старобок выслушал сначала, а не сразу к палачу отправил. С князьями сплошь и рядом такое бывает, читал я книги по истории, на каждой странице по десять рубленых голов. Эх, черт побери! Это в моем мире дороги ведут в Рим, а здесь, как не путай следы, княжеского двора не миновать.

Глава 7.

Мой повторный визит в княжеский терем поверг стоявшего на часах стрельца в ужас. Служивый долго тер глаза, пытаясь отогнать наваждение.

— Палач на месте? — Осведомился я. У стрельца отпала челюсть, он еле слышно выдавил:

— На службе, головы рубит.

— А что, очередь создалась?

— Гусям, князю на ужин.

— Раз он занят, веди к Старобоку.

— Тогда уж лучше сразу к палачу, гуси тебя, Пахан, без очереди пропустят, все одно конец един.

— Ну, это мы еще поглядим, доложи.

— Ох, и рисковый ты человек, — промолвил стрелец и нехотя поплелся докладывать.

На крыльце собралась кучка дворовых и, с интересом поглядывая в мою сторону, о чем-то зашепталась. Из сарайчика напротив с топором за поясом вышел палач, в крепких натруженных руках тушки обезглавленных гусей. Я кивнул старому знакомому:

— Как дела, уважаемый? Как работа?

— Работа, как работа, — ответил он, передавая битую птицу повару. — Грех жаловаться, тружусь на свежем воздухе, с людьми опять же...

Палач точилом поправил остриё топора и с мужицкой деловитостью, без спешки, занялся плахой. Закатил на помост сосновую чурку, но, окинув взглядом мою фигуру, спихнул и принес новую, размером меньше.

Двор заполнялся людьми: конюхи, дворники, поварята в белых передниках и прочая обслуга. Все делали вид, что у них сыскалась срочная работа на улице. Никто не тыкал в меня пальцами, но даже спиной я чувствовал тяжесть их взглядов. Наконец появился стрелец, поправив камзол, крикнул в толпу:

— Ставлю пять копеек и жбан медовухи, протянет не больше трех минут.

— Даю гривенник, — сразу же нашелся желающий заключить пари, — четыре, не меньше!

Тотализатор заработал на всю катушку, ставки росли словно снежный ком, никто больше десяти минут жизни отвести мне не рискнул. Лишь один полупьяный конюх, видно с похмелья не поняв в чем дело, отчаянно рубанул ладонью воздух:

— Ставлю все, что есть — казни не будет!

Я постарался запомнить лицо этого человека, жалко стало пропойцу, судя по виду — богатством он не блистал, а тут и вовсе по моей милости нищим станет.

Утолив жажду азарта, стрелок вспомнил обо мне. Удивленно хлопнул ресницами и зашипел:

— Чего стоишь, время-то идет! Почитай минута пролетела, ступай скорей, ждать изволят!

На прощание пухлый повар махнул черпаком и, пустив слезу, попросил:

— Пахан, ты уж постарайся, с пяток минуть продержись, с выигрыша свечку за упокой поставлю.

Единственное, чего в тот миг мне хотелось, так это полной победы пьяного конюха, уж очень, на мой взгляд, он нуждался в деньгах.

Старобок изволил принять меня в гостевой комнате, где его милость тешила себя игрой в шашки — сам на сам. Князь проигрывал. Наверно потому был необычайно хмур и неприветлив.

— Ну, чего тебя надо? — возвел он глаза к небу. — Со всем страх потерял что ли! Так и хочешь, чтоб в народе меня кровавым прозвали. Двадцать годков почитай на троне сижу и, слава тебе Господи, ни одной жизни не загубил. Родная дочь и та кровопийцей обозвала и все по твоей милости!

— Ваша Светлость...

— Молчи! Отколь свалился на мою голову. Велено было во дворец не соваться?

— Велено.

— Говорил, что голову отсеку?

— Говорил.

— Ну, так извини, сам виноват, нечего терпение испытывать, оно у княжеских особ хоть и длинное, но предел имеет. Выпей вот стопочку для храбрости, — набулькал Старобок из пузатой бутылки пол стакана водки, — и ступай к палачу. Приказ я уже отдал. Вот ведь блин! — хлопнул он себя по лбу. — Черные опять в "дамки" пролезли, ну ты посмотри! Ступай, Пахан, ступай. Сильно не кричи, не ровен час — Алинка услышит, чего ребенка травмировать.

— У палача рабочий день не нормирован, — перешел я в нападение, — подождет немного. Разрешите Ваша Милость слово молвить. Дело у меня государственное.

— Ну, какое у тебя к лешему дело государственное может быть? — отмахнулся Старобок.

— Да вот, решил купеческий обоз в Волынь на ярмарку сопроводить. Грамотку бы мне какую, что б в дороге служивые люди препятствий не чинили.

Старобок отодвинул шашки, глянул на меня, как безногий на домашние тапочки и задумчиво произнес:

— В Волынь говоришь... Обоз сопровождать... Хорошо... Далеко...

Я так и не понял, к чему конкретно относилось княжеское "хорошо": толи к тому, что я в Волынь собрался, толи к тому, что далеко собрался. Но обрадовался безмерно, образ палача с плахой в моем сознании пусть и не исчез до конца, но несколько померк, отступил на задний план. Князь выбрался из-за стола и прошелся по горнице. Я не рискнул нарушить затянувшееся молчание. Старобок остановился у окна, отодвинул занавеску, вдоволь налюбовался открывшимся видом — плахой с палачом и продолжил разговор:

— Купцов охранять дело нужное, они копейку казне несут и немалую. Так что не возражаю, и бумагу выпишу. Но окромя того, у меня к тебе еще поручение будет. Давно мечтаю коней степных на развод прикупить, да оказии не было. Коники у степняков добрые, жрут мало, а повыносливей наших будут. Такие завсегда в хозяйстве пригодятся. Степняки в Волыни часто лошадками торгуют. Вот и приведешь мне парочку жеребцов, да штук восемь кобыл.

Такого оборота я не ожидал. Ехать за тридевять земель обтяпывать личные делишки, да еще по государственной нужде... Это депутатам такие вещи не в диковинку, а я признаться растерялся даже. Князь ухмылку на моем лице понял по-своему.

— Чего скукожился? Я ж не воровать тебя посылаю, денег дам. Все чин-чином. Оно, конечно, хлопотно табун из такой дали гнать. Да еще без навару для себя. Сколь купцов просил — рыло воротят. Потому тебе и поручаю. Возьми блатных своих, да еще Антоху пастуха, он хоть и молод, но в лошадях толк знает, еще кузнеца Сороку. В Волыни с кузней какой договоритесь, подкуете лошадок, а то пока догоните копыта испоганите. — Князь еще раз выглянул в окно и как бы между делом заметил: — Палач сегодня грустный что-то... Ты, Пахан, конечно, можешь отказаться...

Отказываться я не стал. Пусть кто-нибудь другой палачу настроение поднимает. Князь хлопнул в ладоши и громко крикнул:

— Эй, кто-нибудь, Ивашку мне, подорожную надобно писать.

Пол часа стрельцы носились по этажам, разыскивая дьяка. Безрезультатно. Я уж хотел намекнуть, где следует посмотреть, да решил не вмешиваться. Чего больного человека тревожить.

— Чего ж делать-то? — Развел руками Старобок. — Кто грамотку нацарапает, я только печатными обучен.

— Позвольте мне, — пододвинул я к себе перо и бумагу. Князь удивился, но виду не подал. Принялись калякать указ.

— Для торговых дел выделить две телеги с лошадьми, укажи в скобочках похуже, — диктовал Старобок, — и пятьдесят рублей из казны...

— Как скажите, — вторил я, выводя почти каллиграфическим подчерком: "... для посольских дел выделить две пролетки на рессорном ходу (получше), сто рублей золотом, провианту и одежды разной сколько затребуют..."

Перо даже не дрогнуло, когда я самовольно сменил торговую миссию на посольскую. Так оно надежней будет. Старобок, и тот, прибывших от Еремея послов, сначала напоил, а лишь после задумался — сечь или нет. Торговый люд всякий обидеть норовит, к послам куда как уважения больше. А потому князь диктовал одно, я же писал другое. Уж если лесть во все тяжкие, то без оглядки. На двух листах я настрочил себе титулов и полномочий столько, что любой арабский шейх, ознакомившись с документом, счел бы себя неполноценным.

— Плохо пишешь, — заметил Старобок, — Ивашка любой документ в пол страницы вмещает.

— У него ж опыт, ваша милость, а я так, самоучка.

Не читая, князь подмахнул подпись, достал из кармана здоровенную государственную печать и, дыхнув перегаром, припечатал к листу.

— И вот что, Пахан, — потупил князь глазки, — возьмешь с собой Лёньку...

— Чего!!! — Заорал я, забыв о субординации. — Ну, уж нет, наливай водки, я к палачу.

— Ну, че сразу к палачу, успеешь еще, чай не последний раз видимся. Надо же из парня дурь вытряхивать, пусть заместителем твоим побудет...

— Только рядовым!

— Согласен! — Кивнул Старобок и рявкнул, стоящему у двери стрельцу: — Лёньку ко мне!

Граф нашелся значительно быстрей дьяка. Двое стрельцов втащили его в светлицу, держа под руки. От бывшего полководца за версту разило сивухой. Пьяно улыбаясь, он мутными глазами уставился на князя.

— Собирайся, — приказал Старобок. — Отправляешься с Паханом по государственному делу.

— Ить, — протрезвел Лёнька, — мне нельзя, геморрой обострился, сейчас за справкой к доктору сбегаю.

— Давай, — кивнул князь, — я пока распоряжусь, чтоб плаху подготовили. Тебе какие чурки нравятся сосновые, али дубовые?

— Кажись, прошло, — обреченно пролепетал бедный Лёнька. — Прощай дядя, чую больше не свидимся, на погибель племянника посылаешь, единственного наследника престола.

— Не каркай, — обозлился князь, — на мне еще пахать можно, наследник сыскался! Ступайте с Богом. Ежели кто в дороге задумает вас повесить, так ты Пахан проследи, чтоб Лёньке голову отсекли, негоже ему в петля с мужиками болтаться, дворянских кровей все же.

Моего появления на свежем воздухе ожидали давно и с нетерпением. Но особой радости оно никому не принесло. Насвистывая "а помирать нам рановато...", я сделал ручкой палачу, мужик он понятливый, дважды объяснять не пришлось, одним ударом расколол приготовленную чурку на части и, подхватив половинки, удалился.

— Пахан, — засопел в ухо стрелец на крыльце, — ты мне пятак должен.

— Ничего, — утешил я служивого, — в следующий раз выиграешь.

Один конюх, затмевая солнце, светился счастьем. Глядя на кучу монет, он шептал:

— Вот богатство-то привалило! Столь и за неделю не пропить!

— Со мной до Сыроешкино поедешь? — окликнул я мужика.

— Хоть на край света, благодетель ты мой!

— Ступай в конюшню и запрягай две пролетки по полной программе.

Немного подумав, я отрядил в помощь конюху Лёньку. Пусть привыкает к тяготам торгово-посольской службы. Сам же отправился за деньгами.

Казна, как водиться, помещалась в подвале. На окованной железом двери красуется амбарный замок, у порога бравые стрельцы. К княжеской бумаге они отнеслись с уважением, но дальше этого дело не пошло. В хранилище имели доступ два человека — Старобок и мой лучший друг Ивашка. Князя по таким пустякам я естественно тревожить не стал, пришлось идти поднимать дьяка.

Мой недавний пациент еще прибывал в коме. Гер Штольц, благородная душа, пытался мне помешать.

— О, майн фроинд Пахан, больной надо спать, это есть лучший лекарство. Он совсем чуть-чуть назад закрыть рот и перестать кричать, мой уши сильно болеть...

— Ганс, — нравоучительно ответил я, — не стоит идти на поводу у загнивающей буржуазной медицины. Передовая российская наука давно доказала — чем раньше больной встает после операции, тем быстрее заживают раны.

Я откинул простыню и полюбовался на дело рук своих. Гм, пожалуй Ганс прав, Ивашка и российская наука несовместимы...

Смочив ватку нашатырем, лекарь принялся приводить пациента в чувство.

— Ой, ой, — застонал дьяк, приходя в сознание. Я кинул ему рясу.

— Ваше Святейшество, надо в подвальчик спуститься.

— Это еще зачем? — Превозмогая боль, выдавил Ивашка.

— Здесь все написано, — протянул я княжеский указ и кивнул Гансу, чтоб готовил валерьянку.

— Обойдусь без сердечного, — отмахнулся дьяк, но едва прочел первые строки, сразу же нашарил стакан с успокоительным и опорожнил до дна. Осмыслив обозначенную сумму, он даже на время забыл о боли. — Я... эть... да ни в жизнь! Болею, умираю, нет мочи подняться!

— Валяйся дальше, — пожал я плечами. — Мне и Старобок денежку выдаст. Только хочу по дружбе предупредить, не будешь шевелиться — прооперированный орган к ноге прирастет. Придется либо орган, либо ногу отпиливать. Подумай на досуге, что для тебя важней — остаться безногим мужчиной или неполноценным ходячим.

— Западный медицин таких случаев не иметь, — не вовремя вмешался Ганс.

— Да что вы, любезный, — парировал я. — В одном Амстердаме каждый пятый гомик, а на тысячу населения двух безногих не сыщешь.

Охая и акая, Ивашка принялся напяливать рясу. Путешествие в подвал напоминало сошествие грешников в ад. Прислуга шарахалась в стороны, заслышав стоны и вопли дьяка. Стрельцы, узрев доверенное лицо князя, безропотно расступились. Вытирая платком взмокший лоб, Ивашка целую вечность колдовал над замком. Наконец дверь открылась, на секунду стали видны сундуки вдоль стен, но дьяк проворно юркнул внутрь и затворил ворота. До меня донесся приглушенный подленький голосок:

— Пахан, голуба моя, ты доскольки считать умеешь!

— До миллиона!

— А это больше ста? — уточнил на всякий случай дьяк.

Скорбь на лице Ивашки, когда он передавал казенное золото, была неподдельной и настолько искренней, словно у него враз умерли все близкие родственники. Дьяк дважды пытался меня надуть. Но естественно безрезультатно. Получив положенное, я хлопнул его по плечу:

— Бывай праведник.

— Эх, — грустно выдохнул дьяк, — отродясь не слыхивал, чтоб миллион больше ста был. Одно утешает, как думаешь, Пахан, тепереча у меня ничего не срастется?

— Не знаю, — пожал я плечами, — не должно. А если случится, чего отпиливать станем?

— Да вот думаю, — почесал за ухом дьяк, — с органом оно конечно хорошо, удобно... а с другой стороны — чего без ноги-то делать? В Амстердамии, сам сказывал, безногих нет. Живут же как-то голуби тамошние без органов.

— То ни голуби, гомики.

— Ну вот, а я че — хуже...

Покончив с делами, я поспешил убраться с княжеского двора. Не думаю, что Старобок придет в восторг, когда узнает, что я сотворил, пользуясь липовым указом. Мне, честно говоря, начхать. Главное границу успеть пересечь. Найду Губана и поминай, как звали. А с корешей какой спрос, они лишних денег из казны не получали. Да и не собирался я подставлять друзей. Хотел князь степных лошадей — купим. А пригнать их в княжеские конюшни кореша и без меня смогут.

Все складывалось как нельзя лучше. Даже унылый вид Лёньки не портил больше настроения. Господин граф поверх мундира напялил измятую железную кирасу. И где сыскать такое чудо умудрился. Я уселся в пролетку к конюху, Лёнька взялся править второй, доверху набитой провизией и амуницией.

Упитанные лошадки сразу припустились рысью. Граф, выезжая за ворота, умудрился снести два звена ограды. Угрюмый стрелец благословил его кулаком.

До трактира добрались в считанные минуты. У обочины три телеги, груженые так, что днища прогибаются. Плотный брезент поверху укрывает товар от дождя и постороннего взгляда. Рядом с телегами топчется Никола. Заметив меня, купец встрепенулся.

— Бумаги достал?

— Порядок, — хлопнул я по карману.

— А откуда пролетки?

— Князь выделил, посольские дела по пути вершить, — соврал я. — Ты как, не против?

— Что ты! Что ты! — Замах руками купец. — Ох, и ловкий ты парень, Пахан! Душа радуется, что с тобой связался. При посольстве-то оно куда как лучше в дороге, чем просто торговым обозом. Уважения больше. Только, чур, княжеских лошадок за свой счет содержать будете.

— Годиться, — кивнул я.

— Ну, тогда по коням! До вечера далече, не одну версту отмахать успеем!

Я спорить не стал. Никола поспешил к первой телеге, его приказчик уселся на вторую, третью повозку с товаром доверили Лёньке. Мы с княжеским конюхом на двух пролетках замыкали обоз.

Пока господин граф корячился на телегу, лошадь дернула мордой и вожжи упали на землю. Лёнька полез доставать. Как сидел на передке, так и спрыгнул. От лошадиного зада до края телеги чуть больше пол метра. С боков оглобли. В центре Лёнька. Согнулся в три погибели, шарит руками по земле, голова под лошадиный хвост уткнулась.

Долго терпела лошадь Лёнькины выкрутасы, до тех пор, пока графская голова целиком не скрылась под хвостом. Какие чувства испытала при этом кобыла — боль или стыд, судить не берусь, но взбрыкнула она — дай Бог! Удар получился хлесткий, звонкий. На Ленькиной кирасе отпечатался четкий след подковы. Граф ударился о телегу, и его отшвырнуло назад. Лошадь опять лягнула. Звякнула фальцетом кираса, глухим треском отозвался передок телеги. Снова мелькнуло копыто...

Дзинь! Бум! Дзинь! Бум! Лёнька летал меж оглоблей, не касаясь земли, как теннисный мячик между молотом и наковальней. Я залюбовался. Графу чертовски везло — у лошади всего четыре ноги и только две из них задние.

После шестого удара лопнул брезент и из телеги посыпался купеческий скарб. Пришлось экстренно вмешаться. Лошадь успокаивать бесполезно, ей явно нравилось играть графом в пинг-понг. Пришлось ловить Лёньку. Схватил за космы и на себя. Спасибо кобылке, не растерялась, помогла, поддала напоследок обеими ногами сразу. Граф вылетел из замкнутого круга, как пробка из бутылки шампанского. Вожжи так и остались лежать под копытами.

Я стащил с Лёньки измятую кирасу и принялся ощупывать ребра. Дуракам везет — целы все до единого. Новые синяки на графском теле даже не отсвечивают из-под слоя старых. Ну а легкая контузия не в счет. Такого молодца любая медкомиссия признает годным к строевой.

Вдвоем с конюхом мы усадили его на телегу, и вручили вожжи. Я бросился запихивать под брезент вывалившиеся тюки с товаром. Еще не тронулись, а уже хозяйское добро разбазариваем. Хорошо хоть Никола с приказчиком отъехать успели и не видят этого безобразия.

Уложив объемистые мешки на место, я осмотрелся — не потерять бы чего. Под задним колесом заметил странный прямоугольный предмет размером с тетрадный лист, видать выпал из какого-то тюка. Опустился на колени и пополз доставать.

У меня в руках оказался женский портрет, оправленный в золоченую резную раму, усыпанную каменьями. Камешки крупные и весьма возможно драгоценные. Дрогнули руки, екнуло сердце. Не смотря на то, что в драгоценностях я разбирался примерно так же, как свиноматка в копчении окороков, стало не по себе. Камни под яркими солнечными лучами светились ровным густым рубиновым цветом, да и неизвестный художник был с претензиями на гениальность, портрет оказался восхитителен. В голове заворочалась нехорошая мыслишка, я огляделся по сторонам и сунул находку за пазуху.

Тронулись. Пока нагоняли купца, мое настроение окончательно испортилось. На душе муторно и тревожно. Я чувствовал себя последней сволочью. Справа замаячило княжеское подворье, несколько стрельцов правили поваленный Лёнькой забор. Я попытался вычислить окно Алинки, вдруг увижу. Ведь навсегда уезжаю, а даже не простился. Тщетно. Мы поравнялись со стрельцами и покатили дальше. Еще пара переулков и вывернем на окраину. Я до боли прикусил губу, надо решаться, потом будет поздно. И тут мне на глаза попался вихрастый мальчуган, хитрая мальчишеская рожица оказалась знакомой, я привстал на козлах и крикнул:

— Никитка! Живо ко мне!

Давешний обидчик Варьки припустился со всех ног, догнал пролетку и засеменил рядом.

— Чего, дядь Пахан?

— В блатные еще хочешь? — Спросил я.

— А то! — Расплылось мальчишеское лицо в счастливой улыбке.

— Тогда жарь в княжеский терем, найдешь... — краем глаза я заметил, как приказчик Николы косится в нашу сторону, пришлось перейти на шепот. Ни к чему помощнику купца знать, кого следует найти и зачем. Стараясь говорить как можно тише, я объяснился Никитке, что нужно сделать. — Понял?

— Ага, — кивнул мальчуган и поинтересовался: — А в блатные когда записывать будешь?

— Как вернусь, тогда и поговорим, — не моргнув глазом, ответил я. — Беги, давай, одна нога здесь, вторая уже возвращается.

Наш обоз четверть часа петлял по улицам и переулкам столицы пока не выбрался на широкий загородный тракт. Березовая роща скрыла последние дома, городская суета осталась за спиной. Справа колосится поле с дозревающей пшеницей, слева опрятный лужок с копнами свежескошенного сена.

Чем дальше мы отъезжали от стен пресветлого Северца, тем больше мной овладевало беспокойство. Я смотрел по сторонам, часто оглядывался и почти не обращал внимания на дорогу. И чуть не поплатился за это. Хорошо, что лошадь не автомобиль и имеет глаза, иначе бы я основательно помял "багажник" впереди идущей телеги. Движение застопорилось. Обоз встал. Дорогу преградил десяток конных стрельцов.

— Стоять! — Гаркнул командир отряда. — Кто такие?

— Княжеские послы с товаром! — Нагло ответил Никола.

— Ну-ну, — кивнул всадник, — покажи-ка мне свой товар посольский.

— С какой стати? — Взвился купец. — У меня грамота князем писаная! Пахан, предъяви!

Я послушно достал листы с княжеской печатью. Никола упер руки в бока и заорал:

— Видал! Прочь с дороги!

Стрельцы не шелохнулись. Лицо Николы перекосило от злости, на щеках выступил румянец, на лбу капли пота.

— Ах, так! Да я вас... Да вы у меня... Стоит мне князю слово сказать и вам конец! А тебя десятник, — брызгал слюной купец, — я со службы выгоню! В конюхи пойдешь! В пастухи загремишь! Кто таков? Как звать? Обзовись, сучий потрох!

— Старобоком с рождения кличут, — спокойно ответил всадник.

— Ты разжалован Старобок... — Вякнул купец и осекся. Видать доперло с кем разговаривает.

Князь ловко выскочил из седла, одним рывком содрал с ближайшей телеги брезент и, вспоров кинжалом первый попавшийся под руку тюк, вывалил содержимое на дорогу. Тихо звякнув, в дорожную пыль посыпалось столовое серебро, следом, поверх ложек и вилок, упали несколько икон в дорогих оправах, а на них — княжеский головной убор, шитый золотой нитью и облепленный драгоценными камнями, как новогодняя елка игрушками.

— Вот и шапочка моя сыскалась, — грозно оскалился Старобок.

Позеленевший от страха Никола рухнул на колени.

— Прости, Княже! Бес попутал!

— Ба! — Воскликнул один из стрельцов за спиной князя. — Да это никак Никола-Волынский! В прошлом годе Еремея обчистил, тот пол тысячи золотом обещал любому, кто живым или мертвым сыщет злодея.

— Пятьсот рубликов, да еще золотом, вещь хорошая, — ухмыльнулся Старобок. — Но я и за пятьсот тысяч такого парня Еремею не уступлю. Взять гаденыша!

Николу опутали веревками. Та же участь постигла его помощника. Мнимый приказчик бился лбом об телегу и скулил как нерадивый щенок, нагадивший в тапки хозяина.

Князь направился ко мне. Пришлось соскочить с пролетки на землю. Старобок сграбастал меня в объятия и прижал к себе так, что кости затрещали.

— Ну, спасибо Пахан, таких злыдней помог изловить, честь княжескую сберег.

Я скромно молчал. Княжеская благодарность приятна, но душу не греет. Мне в Волынь кровь из носа попасть надо, а теперь, когда в обозе вместо купеческого товара ворованное добро нашли, мои шансы добраться до торгового города за казенный счет стремительно таяли. Отберет сейчас князь грамотку. Завернет пролетки назад. Вытряхнет из кармана выданные червонцы и велит корешам по домам разойтись. А куда мне одному? Без денег, без сопровождающих. Сгину в незнакомом мире, и никто не узнает где.

Старобок хлопнул меня по плечу, я с трудом вымучил улыбку. Пришлось раскрыть рот, как-никак князь благодарит, молчать не прилично:

— Спасибо на добром слове Ваша Светлость, — поклонился я, — но тут не меня, Никитку благодарить надо.

— Славный парнишка, — согласился Старобок. — Не обижу, дам на конфеты. Я, дело прошлое, не поверил сначала. Но сорванец такой крик поднял, мол, Пахан никогда не ошибается, раз сказал, что в обозе награбленное, так оно, значит и есть. Я стрельцов в седла и наперерез. Как вычислил ворюг поганых? Стрельцы все княжество почитай за неделю перевернули, за каждую печь заглянули и не одного следочка. А ты раз — и в дамки.

— Случайно, — ответил я и отвел взгляд, чувствуя, как под рубахой царапают кожу каменья с резной рамки портрета княжеской дочери. Имея такую улику даже министр МВД с третьей попытки догадается, что за "товар" прячется под брезентом груженых телег. Просто так Алинкины портреты в золотых рамах по княжеству не валяются.

Мне, конечно, следовало сказать князю, чтоб он и Лёньку поблагодарил. Если б господин граф не растревожил своим телом груз, портрет так бы и остался в тюке. И катили бы мы сейчас в славный город Волынь, с чистой совестью охраняя награбленное. Но тогда князю пришлось бы и лошади благодарность выносить. Зря, что ли она Лёньку копытами ублажала? А это уже урон для княжеской чести. Поэтому я скромно умолчал о посильной помощи графа в поимке преступников.

Зато князь не затыкался. За пять минут, ничего не ведая о прошлом Николы, предсказал в мельчайших деталях его ближайшее будущее. Покончив с этими формальностями, он опять повернулся ко мне:

— Я, Пахан, как и Еремей — пятьсот рубликов только пообещать могу. А вот пять червонцев выдам. Когда вернешься.

Меня зацепило сразу два слова: "выдам" и "вернешься". Первое давало моральное право не считать себя больше казнокрадом. Лишние пятьдесят рублей, что я получил из казны, теперь, хоть и с натягом, можно считать обещанными премиальными, полученными раньше срока. Второе слово вселяло радужные надежды на продолжение похода. Ведь что бы откуда-то вернуться, надо сначала туда попасть. Сдерживая радость, я поинтересовался:

— Ну, так что, мы поехали дальше, за степными лошадками для Вашей Светлости?

— Езжай, скатертью тебе дорога.

Дважды повторять не пришлось. Княжеский конюх остался разбираться с телегами, на его место, уселся Лёнька. Пока граф пересаживался, я, улучив момент, достал из-под рубахи Алинкин портрет, вытащил холст из оправы и сунул драгоценную рамку в тюк с княжеским барахлом. Драгоценности князю, портрет мне. На память. По-моему справедливо.

Несостоявшийся купеческий обоз развернул оглобли в обратную сторону, а мы с господином графом продолжили прерванный путь.

До Сыроежкино добрались на удивление быстро, даже стемнеться как следует не успело. Оно и понятно, где ж тощей кобылке старосты угнаться за откормленными рысаками князя. Уже на ближних подступах к селу мое сердце наполнилось тревогой. Как-то необычно тихо было на деревенских улицах.

Предчувствие не обмануло. Оставив лошадей под присмотром графа, я поплелся разыскивая людей. Крестьянские избы темными глазницами окон с укором глядели в след без малейшего намека на огонек. И лишь миновав два переулка, я встретил живую душу. Раскрасневшаяся от бега девка едва не сбила меня с ног. Задрав подол сарафана, она неслась в сторону покосившейся колокольни. Изловчившись, я сумел схватить ее за руку. Красавица юлой завертелась на месте. Забубнила что-то несуразное. С горем пополам в ее лепете удалось разобрать лишь пару слов — "блатные", да "хоронить". Я выпустил руку и бросился к колокольне.

На центральной площади толпа народа. Собрались все — от мала, до велика. Гомон стоит как на базаре. Причем мужики все больше бранятся, а бабы, крестя лбы, с восторгом приговаривают:

— Слава тебе, Господи!

Ткнув локтем в бок ближайшего мужика, я поинтересовался:

— Чего это тут?

— Конец света настал, — горестно выдохнул крестьянин.

Не зная, что и думать, распихивая народ, я полез в первые ряды. Очень любопытно поглазеть на конец света в отдельно взятом хуторе.

На полянке, между колокольней и чьим-то амбаром, стоят мои кореша. Лица кислые, аж скулы сводит. Лишь Евсей, заложив руки за спину, с садисткой улыбочкой похаживает вдоль строя.

— Люди опомнитесь! — хватаясь за сердце, взмолился мой недавний собеседник. — Не берите грех на душу! Ведь не ведаете, что творите... сволочи окаянные!

Словно по команде все замерли, даже бабы примолкли, кому-то сделалось дурно. Я понял — близится кульминация, знать бы еще чего? Шагнул вперед и рявкнул:

— Фраер, доложи обстановку!

— Пахан! — Разом взвыли штрафники и с надеждой уставились на меня.

— Вот, — кивнул Евсей на свежевырытую могилу, рядом с которой стояло две фляги, три бутыля и штук сорок бутылок помельче. — Хороним.

— Благодетель ты наш! — раздалось за спиной, и через секунду мне в ноги ткнулся сыроежскинский староста. — Пахан, за Христа ради останови супостата! На тебя одного уповаем! У-у-у, — пустил он слезу.

— Ты это, — растерялся я, — с колен то встань, чего штаны марать-то.

— И не подумаю, смилуйся господин хороший...

— Евсей?! — напряг я голосовые связки, требуя объяснений.

— Один момент, — кивнул мой заместитель. — Шестерки, выйти из строя!

Опустив косматые головы, Ванька с Васькой сделали пару шагов.

— Общаковские деньги брали? — не столько вопросительно, сколько утверждающе произнес Евсей.

— Брали, — обреченно кивнули братья.

— На какие нужды?

— Известно, какие. Провиант для посольства купить. Пшено, картоху там, вареньица с медком опять же...

— А что купили?

— Известно чего, — скосил Ванька глаза на край вырытой ямы, — самогон, брагу и медовуху... Пахан не подумай чего, без обмана все. Это пойло на тех продуктах и настояно, лично с каждой бутылки пробу снял. Все, что велено раздобыли... в жидком виде правда...

Я перевел дух, словно камень с души свалился. Бог с ним — с деньгами, дело наживное. Одно понять не могу, чего народ сбежался? Эка невидаль — тверезые мужики вокруг фляг с брагой ходят, как коты на сметану смотрят, а в рот ни капли не берут. Не украдено, на кровные рубли куплено, чего хотим, то и делаем.

Пожалуй, правильно Фраер рассудил — слить пойло в яму и закопать поглубже, чтоб вонь по округе не расходилась. Иначе вся штрафная сотня через неделю в белой горячке сляжет. И я мужик, самого в пот от таких мыслей кинуло. Но, как ни крути — прав Евсей. Впрочем, пару бутылочек чего повкусней можно и припрятать на черный день...

Не популярное в народе решение приходилось принимать. Где уж крестьянину-лапотнику такое понять. У меня самого сердечко сильней обычного завибрировало. Староста словно читал мысли, обхватил голову руками и заголосил:

— Не губи, Пахан! Во всей округе и капли спиртного не сыщешь, все ироды скупили!

— Как лучше хотели, — пробурчал Васька.

Вновь открывшиеся обстоятельства коренным образом меняли дело. История неоднократно подтверждала — антиалкогольные компании на Руси успеха не имеют.

— Значит так, господа блатные, — сказал я, — наше штрафное посольство продолжается. По указу князя Старобока едем в город Волынь. Антоха и кузнец Сорока с нами, остальные свободны. Алкоголь вернуть населению, личному составу отдыхать. С утра выступаем.

Над деревней пронесся радостный вздох. Мужики кинулись разбирать фляги и бутылки. Но Евсей быстро остудил горячие крестьянские головы:

— Позвольте, господа! А деньги?

Я ухмыльнулся и с чувством выполненного долга отправился спать.

Глава 8.

Никогда не спорьте с дураком — люди могут не заметить между вами разницы. Поэтому едва утром Лёнька раскрыл рот, я услал его к лошадям. Пусть им душу изливает, графское нытье сидело уже в печенках.

Наш отряд, умытый и причесанный, облачившись в мундиры из княжеских кладовых, имел весьма презентабельный вид. С такими орлами хоть посольство вершить, хоть по девкам бегать. Даже дед Кондрат, поглаживая усы, озорно и задиристо поглядывал на баб.

— Клавка, глянь, — зубоскалила пухленькая крестьянка, — как мерин старый на тебя зыркает, того и гляди, дыру выжжет.

— А то! — встрепенулся Дембель, расправил плечи. Усы торчком.

Я вернул Кондрата Силыча с небес на землю. С бабами заигрывать много ума не надо, есть дела важней. Предстояло решить нелегкую задачу с простым условием — из пункта "А" в пункт "Б" выехало посольство. Вопрос: как добраться до конечной остановки, не зная дороги? Дембель почесал затылок и предложил:

— Тут недалече, наискосок, княжество Белоборода. Бывал я там пару раз. Дня за три, думаю, дойдем. Направление примерно помню, ну а там спросим или проводника сыщем.

Любой поход начинается с первого шага. Я отдал приказ грузиться в пролетки. Раньше выйдем, дальше будем. Тронулись.

Солнышко припекает так, что из штанов пар валит.

Через два часа штрафники зароптали. Пуще всех скулило их степенство. Лёнька закатывал глаза, пускал изо рта пену, делая вид, что словил солнечный удар, но кроме Васькиной оплеухи на его голову ничего так и не обрушилось.

Ближе к обеду набрели на озерцо. Небольшое, наполовину заросшее тиной. Казенная одежонка полетела в сторону и измученные солнцепеком люди бросились купаться. Один Лёнька в гордом одиночестве сидел на мешке с пшеном и тихо пускал слюни.

— Ваша Светлость, — поманил я графа, — вы б окунулись хоть разок, а то за версту потом шибает, лошади и те морду воротят.

Увидев невдалеке осанистые фигуры братьев Лабудько, Лёнька понял — купания не избежать. Он медленно вылез из рубахи. Обиженно пробурчал:

— Вода же мокрая, небось, пиявок полно. В Европах это не в моде, мне бы ванну...

— Будет тебе и ванна, и шампуня на лысину, — пообещал дед Кондрат. — Вот отойдем подале, что б народ православный не смущать и попаримся вволю. — Глаза Дембеля хищно блеснули.

— Боже упаси, — отшатнулся племянник Старобока, — мне париться нельзя, сердце слабое, недоразвитое!

— У тебя не сердце — голова недоразвита. Ну, ничего, вправим. — С ехидной усмешкой пообещал дед Кондрат.

Ленька пал духом. Кое-как стянув с тощих ног штаны, поплелся к воде. Вынырнувший Федька чуть не захлебнулся, увидев графское исподнее.

— Это чего на тебе? — заикаясь и морщась, как от зубной боли поинтересовался Подельник.

— Трусики "аля-зайчик", подарок баронессы фон дер Дур. — Пролепетал Ленька, прикрывая ладошками срам.

Восемь пар глаз уставились на бывшего полководца. Бедный граф от такого внимания покрылся испариной и стал пунцовым, как рак после кипятка. Отчего батист ажурных плавок с рюшками по краям выглядел особо пикантно.

— Тьфу! Срам! — перекрестился кузнец Сорока. — Неужто у твоей Дуры денег на что-нибудь поприличней не хватило? В таком виде к жене родной под одеяло лесть совестно, а ежели оказия какая в дороге случиться, со стыда ж умрешь.

— Жена — пол беды, — вмешался Фраер, — а ежели, к примеру, какой князь пороть вздумает наше посольство. Что народ честной подумает, увидев обтянутый финтифлюшками зад? Одним словом — снимай это поганство! И чтоб, как у всех — до колен, без всяких цветочков.

Разобиженный Ленька пощупал большим пальцем левой ноги воду и решительно побрел топиться.

— Чего на мелководье мучаешься, — советовал Антоха, — подальше зайти, там омут.

Как не старался разнесчастный граф, амфибии с него не вышло. Разок курнулся с головой и выполз на берег.

Перекусив, поехали дальше. Луга сменялись лесами, леса уступали место полям, белизну березовых рощ оттеняли могучие сосны. Ох, и необъятна ты земля русская! Куда не глянь — конца края не видно.

Изредка попадались деревеньки, мы старались объезжать их стороной. Если в каждом хуторе остановку делать, до зимы в Волынь не доберемся, придется пролетки на лыжи менять. Дед Кондрат, пользуясь случаем, рассказал о князе, в чьи владения мы въезжали.

— Правит Белобород давно. Старый и сухой, что твое полено. Скуп. Жаден на подарки и лесть. Самодур, помешанный на рыбалке. Имеет дочь на выданье, перезревшую Каталину, двадцати пяти годов отроду.

— Имя больно мудреное, — заметил я.

— А у них все мудреное. Княжество на отшибе стоит, в собственном соку и варятся. В народе княгиню Квашней кличут. Белобород на приданном экономит, не желает пол царства в придачу давать, вот и ходит Каталина в девках. Готова первому встречному на шею кинуться. Я так думаю, к князю соваться не стоит. Вредный больно. Отдохнем на постоялом дворе, проводника найдем и дальше двинем.

Через три дня и три ночи, по утру четвертых суток предстал пред нами во всей красе мрачный городок с непритязательным названием Большие Поганки. Столица владений Белоборода.

— "Большие" потому, — пояснил дед Кондрат, — что имеются у Белоборода еще и "Малые". Там он острог содержит.

Пришпорив лошадей, в брод перешли небольшую речушку, петлявшую под самыми стенами столицы и едва не сбили с ног щуплого старикашку. Тот грозно потряс кулаком:

— Куды прете, ерша вам за пазуху, головы щучьи бестолковые! Всю плотву распугали. Порыбалить спокойно нельзя, крючок в зад и грузилом по башке!

— Чего раскричался-то, — осадил я рыбака, — места мало что ли? Река длинная, отойди в сторону и таскай своих пескарей.

— А если у меня здесь с вечера прикормлено!

— А если кулаком, да по ребрам, — вмешался Васька.

— Али по-другому месту, — поддержал брата Ванька.

— Что! — Старик перешел на визг. — Стража, ко мне!

Тут я почувствовал, как дед Кондрат тычет кулаком в бок.

— Пахан, оказия вышла, кажись, это сам Белобород и есть!

Вот влипли! Я сразу вспомнил рассказ Кондрат Силыча о дрянном характере князя. Не знаю как до Волыни, а до Нижних Поганок точно уже доехали. Выход один — прикинуться настоящими послами. Я выскочил из пролетки, приклонил голову и елейным голосом произнес первое, что пришло на ум:

— Ваша Светлость! Сердечно просим извинить. Не признали с устатку от дальней дороги. Дело к вашей милости имеем необычайной важности, самим князем Старобоком посланы. Не вели казнить, вели слово молвить.

Белобород выпустил из рук удилище, стариковские глаза сошлись в хитром прищуре. Князь сам себя треснул зачем-то кулаком в лоб. На всякий случай я напомнил, что дипломат есть лицо неприкосновенное.

— Так — так — так, — оттопырил Белобород нижнюю губу. — Стало быть, из далека прибыли. Это хорошо. Тощеват ты больно, но не беда, откормим...

— Это еще зачем? — Отступил я на шаг назад, но князь был скуп на ответы.

— А годочков сколько, осемнадцать исполнилось?

— Да поболе будет.

— Стало быть, совершеннолетний! Ух, ты, плавники да чешуя! Чего стоим! Коли щас зачнем, к вечернему клеву управимся!

— Что-то я вас Ваша Светлость не пойму...

— А чего тут, сынок, понимать, — по-свойски обнял меня Белобород. — Мне ты нравишься, а уж как Каталина тебя любит — слов нетути. Уговорил охальник, отдам я тебе в жены единственную дочь. За раз свадебку сыграем, вон поп к заутренней звонит, сей же час и повенчаем. Чего тянуть-то?

— Прошу прощения...

— И не говори ничего! — Замахал руками Белобород. — И слушать не желаю! По глазам вижу — счастлив и согласен. В такую даль ехал, пыль глотал, а мы тут церемонится начнем: сваты, прочая дребедень... Бог даст до заката уже отгуляем. А вечером я тебе, зятек, такие места покажу! Щука на блесну так и прет, а карась! Это ж не карась, боров натуральный, на сковороду положишь — голова с хвостом до половиц с печи свешиваются. Приданного, правда, не обессудь — кот наплакал. Даже того меньше. Да к чему оно, ежели у вас с Каталиной любовь? С милой, как известно, и горчица медом кажется!

— Э-э, ваша Милость, — проглотив подступивший к горлу комок, выдохнул я, — нельзя мне в мужья, не того роду племени.

— Дел-то, хочешь, прям сейчас титул жалую? Чего-чего, а этого добра хватает. И что ты меня навеличиваешь, называй просто — папа.

— Да не могу я жениться! — Вырвался я из цепких рук Белоборода. — Мне миссия посольская поручена, вот бумага официальная. — Ткнул в нос князю грамоту жалованную Старобоком. — К тому же обручен уже.

— Стало быть, не женишься? — скис Белобород.

— Нет.

Княжеский взгляд стал злым и колючим. Былое радушие исчезло как мошка при ветре. Белобород сгорбился и побрел в сторону ворот. Пройдя пяток шагов, оглянулся, произнес:

— Ну, пойдем в хоромы, поглядим, что за посол, понюхаем, с чем пожаловал... Что за жизнь. Женится не хочут, рыбу распугали, ходют тут всякие...

Влезать в шкуру посла мне хотелось еще меньше, чем надевать костюм жениха. Одно дело быть дипломатом на бумаге, другое в жизни. Но отступать поздно. Из ворот выскочило не меньше двух десятков стрельцов. Толи почетный эскорт, толи конвой. Так сразу и не разберешь. Оставив Кондрат Силыча, я приказал Евсею отвести людей за реку и быть в полной боевой готовности. Кто его знает, куда дипломатия нас заведет. Хотелось верить, что не в Малые Поганки. Очень не люблю поездки под конвоем за казенный счет.

Пока добирались до княжеского дворца, я лихорадочно придумывал речь. Любой министр иностранных дел предпочел бы скорее отставку, нежели ту миссию, что я по дурости взвалил на собственные плечи. Что говорить? О чем говорить? Старобок не поручил даже привета передать. Заимел посольскую грамоту — крутись теперь, как уж в муравейнике.

Наше появление в княжеском дворе прошло без всякой помпезности. Дворник глянул в спину — и вся церемония. Переступив порог, я понял — Белобород не только скуп, а страдает еще полным отсутствием вкуса. Вышарканная дорожа непонятного цвета привела в квадратную залу с ядовито-желтыми занавесками на окнах. В центре княжеское кресло, вместо одной ножки березовый пенек. Справа лавка, рубленная топором, в углу облезлый сундук. Под ногами, проклиная жизнь, грустно стонут половицы.

Князь, развалившись в кресле, выглядел в меру печальным и злым. Рыбацкий костюм он успел сменить на ярко-попугайный камзол. Судя по остекленевшему взгляду Кондрат Силыча, княжеский наряд вышел из моды пару столетий назад. Белобород выждал пару минут и нехотя спросил:

— Ну, чего приперлись?

Я откашлялся, прикидывая с чего бы начать, чтоб звучало солидно, многообещающе, а главное никого ни к чему не обязывало. Наконец решился:

— Мы, так сказать, Ваша Светлость, с официальным государственным визитом, который можно считать насквозь неофициальным. Князь Старобок, как и другие князья, считает, что дружеские соседские отношения следует неукоснительно и всесторонне укреплять, как в экономическом, так и в политическом плане. Мир нестабилен, а потому любая выгода должна быть взаимовыгодной. Долгих вам лет и здоровья!

Дед Кондрат, переварив сказанное, лукаво подмигнул, мол, молодец, красиво загнул. Но Белобород был другого мнения. Потеребив нос, он беспомощно закрутил головой. Сей же час двое бояр, одетых не в пример приличней князя, нырнули за княжеский трон и принялись нашептывать. Белобород лишь пыхтел и время от времени дребезжащим голосом восклицал:

— Эх!.. Ох, ты!... Ась?.. Чавось? — Наконец князь возвел указательный палец к небу и важно изрек: — Стало быть, войной на нас прете?

Я прикусил язык, чтоб в горячке не сказать князю все, что о нем думаю. Хорошо Кондрат Силыч не растерялся и принял огонь на себя:

— Боже, упаси! — Перекрестился Дембель. — Никакой войны. Даже, наоборот, если изволите на рыбалку к нам пожаловать, лично хороший омуток укажу.

Услышав о любимом развлечение, князь встрепенулся:

— Да какая у вас к лешему рыбалка, баловство одно, да и только.

— Ну не скажи, Ваша Светлость, — всерьез обиделся дед Кондрат. — Нынешнем летом, в запрошлом месяце, я из пруда такого карпа вытащил, что чешуей крышу вместо черепицы перекрыл.

— Что, крышу? Да я давеча на живца щуку выловил, а живцом поросенок годовалый был! С ей одной икры три кадки набралось, а уж про вес и говорить нечего, весов таких нет!

— Подумаешь, — раздухарился Дембель, — у нас дворник княжеский русалку в сети поймал, да и женился на ней. Теперь беременная ходит, первенца ждут.

На такое наглое заявление Белобород не нашелся что ответить. Расторопные бояре снова зашипели в пресветлые уши. Просветленный князь самодовольно парировал:

— Брехня-то, как же она забрюхатеть могла, коли у ней вместо ног хвост полагается, а его не раздвинешь!

— Так дело нехитрое, — Кондрат Силыч приблизился к Белобороду вплотную и шепотом поведал раздел камасутры, посвященный русалкам.

— Ишь, ты! — присвистнул Белобород. — Я на такое и в молодости не отваживался.

— Милости просим, — повторил приглашение дед Кондрат, — может, еще одну выловим.

— Премного благодарен, — отмахнулся Белобород, — дел невпроворот. Каталину озамужить срочно надо. Совсем девка озверела, мужикам прохода не дает, как прижмет кого, неделю после отлеживаются.

Поняв, что беседа подходит к концу, я осмелился влезть в разговор:

— Коли так, Ваша Светлость, разрешите, перед тем как откланяться, помощи просить. Нам бы дорогу на Волынь узнать или проводника, чтоб показал.

— В Волынь попасть дело не хитрое, — ответил Белобород. — От меня к князю Пиримидону, а там, как в большую реку упретесь, так и топайте вниз по течению, вот и будет Волынь. Только к Пиримидону вам не пройти. Я границу закрыл. Стрельцов на всех дорогах и тропинках выставил, что б ни туда, ни оттуда никого. Он плотину у себя поставил, рыбу ко мне не пущает, а я людей. Так что езжайте в обход, через Еремея.

— Как же так! — Возмутился я. — Это ж какой круг давать. Смилуйся князь! Мы все-таки послы.

— Вот и пшел отсюда! — Рявкнул Белобород. — Чего прицепился как банный лист. Сказано — не пущу! Нет никому хода, пока Пиримидон плотину не сроет. А для скорости могу плетей выписать.

Князь, опершись на бояр, слез с кресла и пошлепал к двери. Глядя ему в спину, я мысленно продолжил разговор. Хорошо их Светлость мысли читать не умеет, иначе плети сошли бы за "десерт", а вот на "первое" и "второе" пришлось бы отведать дыбы или еще чего — "повкусней".

Беда не в том, что придется делать крюк и возвращаться назад. Не сахарные, выдюжим. Беда в другом — по еремеевской земле идти предстоит, а я еще не соскучился по тамошним мужикам. Ребра до сей поры их гостеприимство помнят. Ну а, будучи калекой — много ли напутешествуешь? От дома до аптеки, не дальше. Да и сомневаюсь я, что в бюджете Старобока социальные пенсии для инвалидов предусмотрены. Я откинул в сторону приличия и крикнул вдогонку князю:

— А если сыщем мужа Каталине, тогда как?

Белобород замер на пороге. Быстренько развернулся и уже без всякой помощи мелкими шажками засеменил назад.

— Тоды с великой радостью! Со всем почтением нашем! Лично до Пиримидона провожу!

Я кисло улыбнулся. Есть мыслишка, битый час под черепом бьется. Бредовая — до гениальности. От таких идей, правда, авантюризмом за версту пахнет, а возможные последствия извержение Везувия за пояс могут заткнуть. Но мне ли думать о будущем, когда прошлое теряется. Волынь для меня, как маяк для блуждающих кораблей, а Губан и вовсе — отец родной. Когда на кону собственная судьба, на многие вещи смотришь сквозь пальцы.

Условившись с князем, что к ужину свадебное застолье будет готово, я вежливо откланялся. Белобород от восторга пустил слезу и, не скупясь, одарил нас с Кондратом Силычем щедрой улыбкой. Мы поспешили вернуться к корешам.

Дед Кондрат, покусывая ус, всю дорогу косился в мою сторону, но с расспросами лесть не стал. Видел — не до объяснений.

Свежий воздух окончательно развеял сомнения. Возникшая идея не казалась уже безумной. Женитьба дело благородное, а вот сватовство не всегда благодарное. В моем плане всего один изъян: невеста согласна, родственники тоже, а вот жених... Ну, ничего, до вечера время есть.

Выбрав подходящий момент, я уселся рядом с графом. Сиятельный и Досточтимый клял злосчастную судьбу и с кислой миной пялился в безоблачное небо. Рядом мирно шебаршит речушка. Умиротворенный сельский пейзаж притупляет бдительность и настраивает на душевный разговор. Я начал издалека:

— А что, господин граф, как думаете, может простая девка единолично княжеством управлять?

— Ась? — Захлопал Лёнька длинными ресницами, не сразу поняв, что обращаются к нему. Я усилил напор, обильно смочив измученную Лёнькину душу бальзамом лести:

— Вы, Леопольд, судя по всему, человек ученый, что там, в Европах, по этому поводу думают?

— Известно чего, — осторожно ответил граф. — Герцог Тяпу-Тяпу-Табун-Жбан-Жлоба-Бублик-де Бертье на приеме в честь успешного полового созревания сына прямо заявил — бабье место у корыта, а не на троне.

— Выдающийся человек.

— А то, иной раз такое изречет, что сам осмыслить не может.

— Вот и я о том же. Староват Белобород. Это между нами, как интеллигент интеллигенту говорю. Того гляди, Богу душу отдаст, а дочка разборчивая шибко. К женихам, как ёж к кактусу присматривается. Познатней выбирает, ученого ей подавай, чтоб за границей известен был. Посему видать единолично, без мужа княжить собралась. Эх, такое княжество и без присмотра останется, под слабой женской рукой...

Ленька заерзал, сначала медленно, неосознанно, чуть позже в полную силу. Трава под задницей задымилась. Его больше и уговаривать не пришлось, сам петлю на шее затянул.

— Слышь, Пахан, а ежели мне попробовать? Замолви словечко перед Белобородом, век не забуду! Как править начну пол сундука золота из княжеских подвалов жалую, да чего там — сундук.

— Ну не знаю, поговорю, конечно. А, может, не надо господин граф, — заговорила во мне совесть. — Рода ты знатного и в Европе свой человек. Такого жениха любой князь с руками оторвет. Вдруг невеста дурой окажется, или уродиной какой, потом будешь обижаться...

— Да хрен с ней с невестой! — запричитал Ленька. — Годик ради княжества и с лягушкой пожить можно. А уж опосля! В монастырь сошлю, выпорю для порядка и в монашки.

— Смотри, — кивнул я, — тебе жить, ни мне. Как солнце за церковь зайдет, надевай лучший мундир, свататься пойдем.

До заката Ленька не вытерпел и уже через час красовался в парадной форме. Напялил парик, за неимением пудры посыпал его мукой. Заплату на штанине замазал дегтям и стоял, качался, что одуванчик, дунь — рассыплется.

Едва коровы потянулись с пастбищ в родные сараи, тронулись в путь и мы. Всей ватагой. Румяные умытые, граф бледный — толи от волнения, толи от избытка муки. У городских ворот бояре в расписных камзолах преподнесли хлеб соль. Проводили до княжеских хором. На крыльце Белобород в ожидании истомился. Ухватив Лёньку за локоть, я выбрался вперед:

— Ваша Светлость! Досточтимый граф Леопольд де Билл изволит просить руки вашей дочери.

— Изволит!!! — расплылся в счастливой улыбке князь.

— Изволю, — глупо кивнул Лёнька.

— Каталина, душа моя, поть суды, пока их милость не передумала, — засуетился Белобород, выпуская вперед дочь.

Словно ледокол, расшвыривая широким бюстом столпившихся у крыльца людей, к нам спустилась невеста. Оглядев жениха с ног до головы, она кивнула отцу:

— Я бы, папенька, за кого-нибудь из энтих пошла, — мизинец княжны указал на Ваньку с Васькой. — А лучше за обоих сразу. Граф у них какой-то не свежий, замученный. Пока ночью в постели сыщешь, утро настанет.

— Каталина! — повысил голос князь.

— Ах, сударыня! — засуетился Лёнька. — Найти меня очень даже легко, я завсегда сплю у стенки, свернувшись калачиком. — Граф шаркнул ножкой, поклонился на французский манер и перешел с русского на иноземный, надеясь поразить будущую супругу могучим интеллектом. — Шпрехен зи дойч? Парле франце? Мадам, месье...

— Чего уж, — прервала эти потуги Каталина, — пойдем, не век же в девках куковать. — Схватила нежной пятерней бедного Леньку за шиворот и потащила к алтарю.

Если о ладных и добротных девках принято говорить — кровь с молоком, то Каталину, без всяких натяжек, можно отнести к женщинам, настоянным на той же смеси, только с добавлением дрожжей. Объем груди сантиметров сто сорок, объем второй груди — примерно такой же. Не красавица, но и до страшилки далеко, просто кость широкая, да живот, пожалуй, слишком далек от плоского. А если походку утиную исправить, то и по улице рука об руку пройтись не стыдно будет.

Церемонию бракосочетания упростили до минимума. Через тридцать минут уже сидели за столами. К слову сказать, не поскупился Белобород на угощение. Брага льется рекой, закуски — на неделю и главное все счастливы. Дипломатия, однако!

В разгар свадебного застолья невесте сделалось дурно. Две вездесущие старухи подхватили молодую под руки и увели к лекарю.

— То от волнения перед первой брачной ночью, от счастья и любви, — просветил Лёньку тесть. — С бабами такое завсегда бывает.

Захмелевшему Лёньке было глубоко начхать на проблемы любимой супруги, помутневшими глазами он с вожделением косился на княжеский трон. Прибежавший лекарь вернул графа с облаков на землю.

— Поздравляю сударь, вы стали отцом, у вас родилась дочь!

— Но позвольте... — начал трезветь Лёнька.

— Не позволю! — вмешался Белобород, наполняя ковш зятя отборным первачом. — Выпей, родимый, полегчает. Счастье-то, какое! Внучкой одарили! Ох, проказник, — обнял князь свежеиспеченного папашу. — Ох, ловок! Так дальше пойдет, через неделю наследника сделаете!

— Да я даже пальцем...

— И не надо. Ты пей, сынок! За дочку! За Дарью Леонидовну! Пей, родимый!

И Лёнька пил, а что ему оставалось делать? Я б на его месте тоже напился. Ох, и тяжела ж ты шапка Мономаха.

На Руси утро после свадьбы вряд ли у кого повернется язык назвать добрым. Такова традиция. Наши дела в Больших Поганках сложились как нельзя лучше. Все счастливы и довольны. Пора и честь знать. На прощание нам подарили флягу медовухи и поднесли каждому по чарке браги. Я удостоился особой чести. Невеста изъявила желание опохмелить лично. Вид у Каталины после первой брачно-родовой ночи был неважный, но все же намного лучше, чем перед алтарем. Живот заметно опал, личико порозовело, улучшилась походка. Я из вежливости поинтересоваться самочувствием новорожденной.

— Спасибо, нормально. Копия ваш граф, морщит лобик точь в точь, как он, — развеяла Каталина подозрения по поводу своего досвадебного целомудрия.

— А где же молодой супруг? — полюбопытствовал Кондрат Силыч.

Я вслед за Дембелем оглядел толпу провожающих и то же не смог рассмотреть прыщавой физиономии будущего выдающегося политического деятеля.

— А это вы у папеньки интересуйтесь, — ответила Каталина.

— Чего, Лёньку потеряли? — со спиннингом под мышкой протиснулся к нам Белобород. — Ох, и душевный парень попался, всю жизнь о таком зяте мечтал. Спал и во сне видел. Два часа назад с этапом в Нижние Поганки пошел.

— Зачем?

— Я отправил. — Спокойно ответил князь. — Ты, Пахан, сам посуди — к чему при дворе лишний претендент на престол? Начнет заговоры разные устраивать, я их страсть как не люблю. А в Малых Поганках и приглядят за ним, и накормят вовремя. Чтоб не скучал Каталинка с дочкой раз в неделю навещать будут. Я ж не сатрап, понимаю — любовь у них.

На такую искренность даже возразить нечем, предусмотрительный человек Белобород, ничего не скажешь. Да и Лёнька, по совести сказать, далеко не ангел, при случае мог старику и мышьяка в тарелку с борщом сыпануть. С него станется. По этому спорить и требовать восстановления справедливости я не стал. Грех в чужие семейные дела вмешиваться. А вот насчет проводника князю напомнил. Места впереди глухие, напрочь неизвестные. Кореша отродясь в такую даль от собственных печей не ходили. Я свою часть уговора выполнил, жениха нашел. Пусть Белобород теперь старается.

Князь потеребил бороденку и сказал:

— Блудить-то у нас негде. К Пиримидону лучше через Ведьмин лес податься. Дорога там одна, не заблудитесь. Но не советую. Вы ж теперь мне не просто — абы как, а почитай родня. Лихих людей в тех краях развилось, как жаб на болоте, почем зря сгинете. Руки не доходят стрельцов послать, разогнать ворье. А потому лучше в обход, по Кудыкиным горам. На день дольше, зато покойней. Вот только незадача, кого ж послать дорогу указывать?

— Может Жердяя, — пришел на помощь боярин-советник.

— А кто бредень по глубине таскать будет? Ты что ли, плавник недоразвитый!

— Тогда мужа Рындычихи, тот метр с кепкой.

— Опять не годиться, — заупрямился Белобород. — Кроме него корчаги никто толком плести не умеет, со дня на день плотва попрет, ставить успевай.

— Да, незадача, — вздохнул советник.

— Придумал! — Хлопнул в ладоши Белобород. — Пантелея берите, он на сто верст в округ места, как свою бабу знает.

— Кормилиц ты наш, — взвился боярин, — не женат Пантелей! К моей норовит под юбку залезть, охальник.

— Значит, знает округу, как твою бабу, — поправился князь. — Ну, ступайте с Богом, а то, неровен час, клев кончится.

За сим и простились, чего князя от важных дел государственных отрывать. Дождались проводника, загрузились в пролетки и покатили малой рысью, распугивая по дороге кур и гусей. Уже за околицей нас нагнал конный разъезд.

— Куда торопитесь? — поинтересовался я у десятника.

— Да граф ваш из ссылки убег, велено разыскать и на место доставить. Часом не видали где?

— Бог миловал, — перекрестился Кондрат Силыч.

Эта новость застала меня врасплох. Сроду бы не подумал, что Лёнька способен на такие подвиги. Интересно, что его подвигло? Жажда свободы? Сомнительно... Пускай бегает, на Руси всегда обиженным сочувствуют. Вывернется. Даже если поймают — ничего страшного. Не будет же Белобород единственного зятя за такую мелочь на кол сажать. Пожурит по-отечески и назад сошлет.

Я облокотился на Евсея, подложил под голову кулак и мгновенно заснул.

Глава 9.

Если кто-то думает, что на Руси две беды — дороги и дураки, могу заверить — глубоко ошибается. Лично я это понял сразу, едва проснулся. У нас три беды — дороги, дураки и дураки, показывающие дорогу.

Мы стояли. Лошади мирно щипали траву. Я огляделся. Кругом темный дремучий лес, облака за макушки сосен цепляются. Под колесами вместо накатанной дороги слежавшаяся хвоя.

— Евсей! — рявкнул я. — Проводника, живого или мертвого!

— Туточки я, — отозвался Пантелей.

— Это что? — указал я рукой на обступавшую со всех сторон тайгу.

— Лес вестимо...

— А где горы?

— Какие? — искренне удивился проводник.

— Кудыкины!

— А я почем знаю? Далеко, небось, мы уж который час по лесу шастаем...

Дальнейший допрос подтвердил самые худшие опасения. Весь личный состав, включая Пантелея, разомлев на солнышке, дрых вместе со мной. Лошади самостоятельно решали куда нас везти. Теперь только гнедой жеребец, впряженный в переднюю повозку, знал, где мы находимся. А с него попробуй, спроси, толку, что голова большая. Правда, Евсей попытался, но добился от рысака чуть больше, чем я от проводника.

— Ну, чего кричать-то, — разобиделся Пантелей, — подумаешь, заблудились. Сейчас спросим у кого-нибудь, вон мужик какой-то идет.

И точно. Навстречу нам, утопая по пояс в траве, брел человек. Все встрепенулись, но чем ближе тот подходил, тем ниже опускались наши плечи.

— Этот укажет, ехать замучимся. — Выразил дед Кондрат общее мнение.

Граф Леопольд де Билл предстал пред нами во всей красе, при полном параде с орденом на груди. Жадно испив водицы, размазал по впалым щекам слезы радости.

— Слава тебе Господи, хоть вас встретил! Пол дня по трущобам рыскаю — ни одной живой души. Куда идти, ума не приложу. Вы уж, братцы, не бросайте единственного наследника двух престолов, выведите.

— И куда ж тебе надобно? — Поинтересовался Федор.

— Назад в Малые Поганки, сдаться желаю.

— А чего так? — Удивились все.

Лёнька всхлипнул и поведал о своих злоключениях:

— В гробу я эту свободу видел. Я ж как думал: проберусь в светлицу к Каталине, пока князь на рыбалке вскроем подвалы с золотом, дворовых подкупим. Белобород вернется, а его раз — в кандалы и в ссылку. Да где там. Каталина слова сказать не дала, с кулаками сразу набросилась. "Где шлялся, — говорит, — кобель, сбежал утром, а время уже обед". Я ж как лучше хотел, — потер Ленька огромную шишку, — а мне всю рожу расцарапали. Еле увернулся. Пока огородами убегал, да через поле, потом лугом — с пути сбился. Как здесь оказался, не ведаю. Везите назад. Там хоть и Малые, но Поганки. Пережду, покудова князь от дряхлости с трона не кувыркнется.

Белобороду повезло с зятем не меньше, чем и тому с тестем. Два сапога пара, жаль на одну ногу.

— Садись, — кивнул я графу. — Насчет Малых Поганок обещать не буду, в какие выйдем, там и слезешь.

Особого желания наслаждаться Лёнькиным обществом ни у меня, ни у корешей не было. Я бы с радостью повернул коней хоть в Малые, хоть в Большие Поганки. И не только для того, чтоб избавиться от графа. Пантелей на кресте клялся, что не ведает, куда завела нас нелегкая. Антоха три круга сделал вокруг пролеток, пытаясь понять с какой стороны мы приехали. Тщетно. Лошади таких крюков меж сосен наплясали, сам черт не разберет.

Трава, отяжелев от вечерней росы, клонилась к земле. Я решил двигаться на восток. Во-первых — заходящее солнце не слепит, во-вторых — какая разница куда ехать. Лёнька надул губы, их Светлость желали повернуть влево. Север почему-то нравился ему больше. Кондрат Силыч цыкнул:

— Не хочешь с нами, ступай куда желаешь. Не держим.

— Куда ж я пойду, — растерялся Лёнька, — смеркается уже...

— Тогда сиди и не скули. Коль в Поганки выйдем, сойдешь, а если нет, до Волыни поедешь, на обратном пути сдашься.

Граф обиженно запыхтел. Ехать с нами ему хотелось еще меньше, чем нам с ним. С каждым метром лес становился гуще, под копытами коней извивалась звериная тропа, но вскоре и она исчезла. Впереди сплошной стеной стоят вековые сосны.

— Куда править? — Заозирался Евсей, натягивая вожжи.

— А не куда! — раздался из кустов чей-то грубый голос. — Слезайте, прибыли!

Следовало незамедлительно отдать приказ занять круговую оборону, изготовиться к бою, но, заметив стволы пищалей, я крикнул совсем другое:

— Это кто там гавкает?

И сразу же получил достойный ответ:

— С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает атаман Кривой, слыхал такого?

— Нет, — честно ответил я.

— Тогда руки в гору, знакомиться будем.

Поигрывая топором, из кустов вышел приземистый мужичок, ветхая одежонка сияет белыми пятнами заплат, всклоченная густая борода цепляется за стебли заячьей капусты. Встреть такого средь базарной толчеи и внимания не обратишь.

Атаман с ехидной улыбкой обошел обоз и довольно цокнул языком. Повинуясь знаку, из кустов высыпало еще человек двадцать. Публика еще та. На мерзких рожах гнусные ухмылки, в загребущих руках ножи да пики. Нас согнали в кучу и принялись вязать руки. Потом выстроили цепочкой и, подгоняя обухами топоров, погнали в чащобу. Замыкали процессию четверо угрюмых молодцов с пищалями в руках.

Перескакивая через поваленную сосну, я наткнулся на отчаянный взгляд Евсея. Фраер хотел что-то крикнуть, но идущий рядом разбойник ударом кулака заткнул ему рот. Я рванулся вперед, удар по почкам быстро остудил мою прыть. Евсей, слизывая кровь с разбитой губы, тоже решил повременить с разговорами.

Спокойней всех вели себя братья Лабудько. Степенно вышагивая вслед за конвоирами, они с детской непосредственностью глазели по сторонам, на квадратных лицах никаких эмоций. Мне бы их выдержку.

Лес стал редеть, впереди замаячил просвет, мы вышли на большую поляну, в центре которой приютилась сложенная из не ошкуренных стволов избушка без окон. Первым делом нас тщательно обыскали. Затем пришел черед пролеток. Добра там хватало. Радостные вопли разбойников известили о том, что с амуницией, провизией и прочим барахлом можно проститься. Утешало одно — княжеские червонцы для закупа стенных лошадок так просто не найти. Устроенный в пролетке тайник и средь бела дня сложно заметить, а уж в сумерках и подавно.

Первое, что подвернулось бандитам под руку — фляга с медовухой, жалованная Белобородом. Находка так воодушевила банду, что дальнейший осмотр захваченного они отложили до утра.

Разбойники готовились пировать. Наши съестные припасы пошли на закуску. Я воспрял духом. Паника и страх уступили место здравому смыслу. Да, — струхнул поначалу, со всяким случиться может. Я ж не герой былинный, а простой смертный. Пищаль хоть и не "калашников", но дырку в организме делает.

Все складывалось ни так уж безнадежно. Мы, под присмотром четырех мужиков с пищалями, валяемся на земле. Рядом, метрах в десяти, пылает костер. Разбойнички накрывают стол, с губ стекает слюна. Ждать, когда откупорят флягу, осталось не долго. А тогда уже возможны варианты, главное руки освободить...

Но атаман был иного мнения, никакие варианты, кроме собственных, его не устраивали. Прежде, чем начать пьянку, приказал примотать нас к соснам. Подчиненные Кривого проявили поразительный энтузиазм. Через минуту я был притянут веревкой к ближайшему дереву, да так, что любо дорого посмотреть, младенцев опытные мамаши пеленают с меньшей заботой. Рядом застыли Ванька с Васькой, чуть поодаль Антоха с Сорокой ну и далее по списку.

Лишь когда очередь дошла до Федьки случилась небольшая заминка. Воспользовавшись темнотой и всеобщей суматохой, он сумел каким-то чудом освободить руки и кинулся в неравный бой. Помочь ему мог только Лёнька, единственный, кого еще не примотали к сосне. Но граф не шевельнулся.

Заплясали длинные тени в пламени костра. Словно свора собак десяток разбойников кинулись на Подельника. Свалка получилась отменная, ком из человеческих тел катался по поляне из одного конца в другой. В его центре, отчаянно размахивая руками и ногами, бился Федька.

Какое-то время кроме мощного пыхтения не было слышно ни звука. Но вскоре дикий вопль Подельника известил о конце схватки. Не успела осесть пыль после кучи-малы, Федор стоял уже возле меня в обнимку с соседней сосной. Пытаясь хоть как-то подбодрить друга, я прошептал:

— Ты как?

— Нормально, — отдуваясь, ответил Подельник.

— А чего орал?

— Да понимаешь, Пахан, — зло выдохнул Федор, — они крутили-крутили меня, ломали-ломали, вдруг вижу перед носом задница. Думаю, укушу гада напоследок ... Своя оказалась...

Покончив с Федькой, разбойники накинулись на Лёньку. И тут сволочная натура графа проявилась в полный рост. Едва цепкие пальцы коснулись графского тела, тот взвыл, словно пожарная серена, пугая лесное зверье на десятки верст в округе:

— Я не тот, я не этот! Я не с ними, они не со мной! Я все скажу, все! Господин Косой! Господин Косой!!!

Бац! Донесся до нас хлесткий удар и следом Ленькины всхлипы.

— Чего дразнишься, — насупился атаман, — Кривой меня кличут и ни как иначе.

— Да, конечно, — согласился Лёнька.

— Чего звал? — полюбопытствовал Кривой.

— А бить больше не будете? — пролепетал Лёнька.

— Еще как будем, — пообещал атаман, доставая из-за голенища плетку.

Граф заговорил. Рассказал кто мы и откуда. Указал местонахождение тайника, надеясь золотом купить свободу. Кривой лично выдрал с корнем седушку пролетки, под которой хранились княжеские червонцы. Но Леньки и этого показалось мало. Указав корявым пальцем на меня, он безжалостно заявил:

— Этот самый главный. Паханом зовут. Перво-наперво его повесить следует, остальных можно после.

— Ничего, — ухмыльнулся атаман, пересчитывая червонцы, — не баре, до утра потерпят. А ты, — потрепал он графа по щеке, — вижу парень не плохой. Как кличат-то?

— Леопольд, — с готовностью ответил Лёнька.

— Эй, Косолапый, — позвал атаман рослого разбойника, — налить Леопольду, с нами гулять будет, заслужил.

Довольные богатой добычей лесные пираты уселись пировать. Ветерок доносил запахи жареного мяса и сладкое чавканье двадцати глоток, которое изредка перебивал тоненький голосок захмелевшего Лёньки:

— Я, Леопольд!

— Знаю, — смеялся атаман. — Косолапый, налей гостю.

После короткого затишья Лёнька опять напомнил о себе:

— Леопольд я!

— Помню, — оскалился Кривой. — Косолапый, чарку Леопольду!

— Н-нет, вы не п-поняли, — еле ворочая языком, лепетал племянник Старобока. — Я Леопольд де Билл, граф, наследник двух престолов...

— Эй, Косолапый, Леопольду больше не наливать, заговариваться начал.

К рассвету пьянка пошла на убыль. Часть разбойников, те, что пьяны в стельку, заснули на месте, вторая половина, пьяная в доску — расползлась по поляне. Атаман сумел добраться до избушки.

В воздухе повеяло прохладой. Близилось утро. Все чаще слышен звонкий пересвист лесных пичуг, радовавшихся новому дню. Я дышал полной грудью, копил силы, чтоб мужественно глянуть смерти в глаза. Господь от плахи уберег, а от петли видно не судьба...

— Слышь, Пахан, — зашептал Васька, — может уже пора?

— Чего пора? — не понял я.

— Ну, это, стрелку забивать.

— Да чего там, — вмешался Ванька. — Давай, Пахан, нынче без стрелки обойдемся, сразу рожи всем разобьем.

— Вы чего, — ошалел я от наглости братьев, — а веревки?

— Подумаешь, — фыркнул Васька и напряг мускулы. Случилось чудо, путы лопнули как нитки. Мне чуть дурно не сделалось, показалось, что с ума схожу.

— Где вы раньше были?! — Зарычал я, еле сдерживая восторг.

— Так команды твоей ждали. Боялись планы командирские сорвать, вдруг чего другое замыслил.

— Мы, ежели, что, обратно охомутаемся, — поддержал брата, освободившейся секундой позже Ванька. — Подождем коли надо. Обидно только, эти поганцы проснуться и дожрут наш провиант, потом завтракать нечем будет.

О, Господи! Дай мне силы, — стиснул я зубы, давя в себе бешенство. В Шестерках спал гений, причем один на двоих и с каждым днем все крепче и крепче. Кто мне может объяснить — почему для умственной деятельности предел существует, а для идиотизма нет? Осмыслив увиденное и услышанное, я понял лишь одно — количество разума на земле величина постоянная, а население как известно растет... Ну, да ладно. На судьбу, дураков и женщин принято не обижаться, к тому же времени нет, светает.

— Всех связанных освободить, свободных связать, — приказал я. — И поживее, иначе всю жизнь в шестерках бегать будете!

Угроза подействовала. Через пять минут, растерев затекшие руки, мы принялись за банду Кривого. Сопротивляться никто не думал, пьяный сон вещь крепкая. Лишь Косолапый попытался открыть глаза, но Васькин кулак надежнее любой пилюли от бессонницы погрузил его в прежнее состояние. Управились быстро. На траве у потухшего костра остался лишь Лёнька. Да еще из хижины доносилось неясное бормотание атамана. Покосившись на графа, дед Кондрат попросил:

— Разреши, Пахан, этим выродком я займусь лично. — Заметив в моих глазах настороженность, он тут же добавил: — Не бойся, не собираюсь грех на душу брать, но проучить стервеца следует, чтоб на всю жизнь помнил — каково быть предателем.

Я махнул рукой, поступай, как знаешь. Дебилу все едино, что в лоб, что полбу. Из него б гвозди делать, как советовал товарищ Маяковский, а лучше шурупы и молотком, молотком по пустой головке.

Кондрат Силыч потащил безвольное тело графа в лес, мы пошли на штурм резиденции атамана. Попасть внутрь обычным способом оказалось невозможно. Массивная дверь, подпертая изнутри, и крепкие стены без окон, надежно охраняли сон Кривого, а в месте с ним и наше золото. Опять отличились братья.

Кто бы мог подумать, что они, словно великие маги, могут проходить сквозь стены. Правда, когда это делают волшебники, стена остается целой, а у нас дверь вылетела вместе с косяком. Васька с Ванькой ввалились внутрь. Через минуту последовал доклад:

— Все обшарили, денег нет.

— А еще, — добавил Васька, — Кривого малость дверью пришибло, кажись, помирать собрался.

И только тут я обратил внимание на громкие стоны, доносившиеся изнутри. В груди противно екнуло, вдруг и, правда, атамана задавили. Жить или умирать — его личное дело. Да кто нам скажет, где червонцы спрятаны? За чей счет в Волынь ехать? На что коней покупать?

— Сюда его! — Крикнул я.

Пока разгребали груду досок, поднимали дверь, слабый голосок Кривого резал уши:

— О-о-о-ой!.. О-о-о-ой!.. О-о-о-ой!...

Наконец завал разобрали и Евсей с Федькой подняли атамана. Тот всплеснул руками и раззявил рот так, что гланды наружу полезли:

— О-о-о-ой!.. О-о-ой цве-е-е-е-тет калина-а-а-а-аа в поле-еее у ручья!...

...тихая Варфоломеевская ночь подходила к концу, начинало брезжить спокойное, мирное утро стрелецкой казни...

Ближе к обеду, упрев на солнышке, разбойники начали приходить в себя. Первым ожил Косолапый. Еще не поняв, что произошло, он покрутил опухшей мордой и задал риторический вопрос:

— Кто пьянствовал с моей рожей и помял ее?

Выждав, пока и остальные начнут воспринимать действительность хотя бы в черно-белых тонах, я поднялся с земли. Скрестил руки на груди и прокурорским тоном произнес:

— Все ни так уж плохо, как вы думаете, все гораздо хуже. — Такое начало произвело нужное впечатление. Не снижая оборотов, я продолжил: — Начинаем первую игру сезона в вопросы и ответы. Для тех, кто не пробьется в финал, в качестве поощрительных призов братья Лабудько приготовят свои любимые блюда: отбитые почки по-таежному, жаркое из поломанных ребер, сломанная челюсть под майонезом и так далее. С полным перечнем меню проигравшие ознакомятся позже. А теперь внимание! Первый и единственный вопрос отборочного тура — где наши деньги? Время на раздумья истекло. Атаман, кто будет отвечать?

Кривой долго и тупо смотрел в мою сторону. Пытался сообразить, чего от него требуют. Наконец тяжело вздохнул и произнес:

— Опохмелиться дайте.

— Перебьешься. И так без меры укушались, весь стратегический запас выжрали.

— Не, — икнул главарь, — меру мы знаем, но разве ж ее выпьешь.

— Короче, — рявкнул я, прекращая дискуссию, — где деньги?

— Тебя, Пахан, помню, Леопольда помню, деньги — не помню.

Я медленно досчитал до десяти. Старый как мир способ помог немного успокоиться. Что делать? Вдруг Кривой и правда амнезией с похмелья страдает. Как не хотелось учинять допрос с пристрастьем, но другого выхода я не видел. Ни в моем вкусе шастать по белу свету в облике побирушки. Стараясь не сорваться на крик, я поинтересовался:

— Кривой, ты в школе учился?

— Не сподобился как-то.

— Оно и видно. Ничего, дело поправимое, — успокоил я атамана. — На прохождение полного курса времени, к сожалению, нет, но вот пару уроков по биологии провести успеем. Тема занятий — внутренний мир человека. Отбросим в сторону духовную сущность и сразу перейдем к более приятным вещам — осмотру кишечника с дальнейшим наматыванием на ближайший сук.

Кривой суть сказанного уловил. Видно по глазам и по неприятному запаху, что стал исходить от атаманского тела.

— Вы за кого меня, дурака, принимаете! — Пропищал он дрогнувшим голосом.

— Заткнись! — Заорал я. — Последний раз спрашиваю — где золото? Минута на размышление. Потом начнем урок, если биологии окажется мало, изучим ботанику. Будем отделять пестики от тычинок. Это, кстати, — обвел я взглядом притихших разбойников, — касается всех. Покайтесь, облегчите душу. Добром прошу.

А в ответ тишина и мрачное сопенье со всех сторон. Слева обреченное — банда во главе с атаманом застыла в экстазе, ожидая начала учебного процесса. Справа усердное — Ванька с Васькой и кузнец Сорока, отобранные Евсеем в преподавательский состав, деловито закатывают рукава. Чем бы все кончилось, не знаю. Вряд ли бы я решился на что-то большее порки. Гнетущую обстановку разрядил невесть откуда взявшийся дед Кондрат:

— Плюнь на них, Пахан, нашел я золото, Лёнька его прихватил. Пьяный-то пьяный, а про деньги не забыл.

— Уф! — Отлегло у меня на душе.

— Ох!!! — Обвисли на веревках разбойники.

— Эх! — Досадливо выдохнул Фраер. — Чего теперь делать?

— Прочти лекцию о человеколюбии, а для усвоения материала по десять плетей каждому и пусть катятся восвояси.

— Значит так, — начал Евсей, — зарубите себе на носу — человек человеку друг, товарищ и брат. Вы это поняли козлы?

— Ай! — Тоненько взвыл Косолапый, почувствовав на спине жгучий поцелуй вожжей.

— Ой! А-я-й! — Подали голоса остальные члены банды.

Уяснив, что брошенное семя вошло в благодатную почву, Фраер скромно отступил в сторону.

Закончив экзекуцию, принялись собираться в дорогу. Несмотря на бессонную ночь и бурное утро решили с выступлением не затягивать. Пообедав, а заодно — сразу позавтракав и поужинав, уселись в пролетки и двинули вслед за солнцем. Если Кривой не врал, версты через три имелся проселок, а там — куда русский "авось" выведет.

Наша команда уменьшилась на двух человек. Где искать Лёньку я примерно представлял, а вот куда делся Пантелей, не знал никто. По всему выходило — бежал проводник, пока мы с бандитами нянчились. Бог ему судья. Не тот повод, чтоб печалиться.

Отпущенные на волю разбойники провожали со слезами на небритых щеках. Наверно жаль было расставаться. Атаман пыхтел особо зло и выразительно. Чтоб прощание не затянулось, мы предусмотрительно конфисковали огнестрельное оружие, а в купе с ним и колющие с режущим. Лихое мужичье, сутуля распухшие от порки спины, двинулось в глубь леса.

— Флаг в руки, ветер в спину и паровоз навстречу! — Благословил я их напоследок.

Не успели мы проехать и сотни метров, пришлось остановиться. Как есть сотворилось чудо — явился ангел небесный в плоти и крови. Для воплощения, скажу прямо, небесное создание выбрало не самые подходящие телеса. Могло бы и поприличнее облик сыскать.

Граф, или то эфирное высшее существо, что в него вселилось, был облачен поверх перемазанного землей мундира в белое давно нестиранное рубище. В левой руке, высоко над головой, он сжимал крест, сляпанный из березовых сучьев, а правой отчаянно крестился, бормоча под нос молитву. Завидев нас, Лёнька простер ладони к небу, безумно закатил глаза и принялся вещать:

— Покайтесь люди! Отриньте мирское! Утешьте душу молитвой, наполните любовью сердца ваши и Отец небесный простит. Опомнитесь, пока не поздно! Судный день близиться, конец света грядет! Покайтесь как я, усмирите гордыню, простите ближних своих, как Господь и я прощаем вас...

Весь отряд, включая лошадей, прошиб столбняк. Евсей от удивления вывихнул челюсть, у Подельника волосы дыбом встали, Васька с Ванькой под пролетку нырнули. Один Кондрат Силыч, еле сдерживая усмешку, был полон спокойствия. Пытаясь унять дрожь, я схватил его за руку:

— — Дембель, он чего?! Ты что с ним сделал? Он же того... умом тронулся!

— Ничего, — тряхнул бородой старик. — К вечеру отойдет, зато на всю жизнь памятка в голове останется. А с мозгами, Пахан, у него порядок, нечему там трогаться, одна извилина и та во время родов получена.

Кореша перекрестили лбы и только после этого погрузили Лёньку в пролетку. Господин граф не сопротивлялся, лишь громко и настойчиво требовал от всех покаяния. Стращал муками ада, концом света и гиеной огненной, в которой все и сгинут, кроме него конечно. Глянуть со стороны — и прям херувим, без нимба, правда. Чего ж Кондрат Силыч сотворил такого, что бедный граф в одночасье перещеголял дьяка Ивашку по части знаний библейских заветов? Я был готов лопнуть от любопытства, но Дембель молчал, а Лёньку заклинило на одной фразе: "Господи, спаси и сохрани!" Под этот аккомпанемент двинули дальше.

Вскоре произошло два приятных события. Первое — утомившись от молитв, господин граф изволил забыться в тревожном сне, жаль не летаргическом. Второе — колеса пролеток запылили по еле приметной, поросшей травой дороге. Где-то впереди цивилизация. Кони перешли с шага на рысь, но как не старались, заночевать пришлось в лесу. Ужин заменила лекция о вкусной и здоровой пище.

— Завтра будет лучше, чем послезавтра, — успокоил Евсей корешей и принялся распределять ночное дежурство.

Пустые желудки с завидной настойчивостью напоминали о себе. Я приказал готовиться ко сну. В царстве Морфея голод теряет власть над человеком. Это в темнице хорошо поститься, когда нары под боком, а после дня блужданий по лесу невольно о хлебе насущном задумаешься. Только начали обустраиваться: натащили сосновых лап, расстелили поверху дерюги — ожил преподобный агнец Леопольд. Чего заразе не спалось, посытнее нашего ведь был, нет же, изволило их гадское степенство в чувство придти.

Продрав глазки и узрев знакомые лица, граф кульком свалился с пролетки и принялся целовать землю. Лобызал твердь земную с таким стараньем, как редкий любовник возлюбленную — взасос, испачкав слюнями несколько квадратных метров. Наверно эротических снов насмотрелся, вот плоть и возобладала над разумом.

Так это или нет — судить не берусь. Удовлетворив потребности, граф-извращенец поднялся с колен и бросился ко мне. Я шарахнулся в сторону, кто его знает, вдруг Лёнька еще не до конца снял сексуальное напряжение... Пронесло!.. В хорошем смысле слова.

— Пахан! Паханчик! — Разнесся над лесом Лёнькин вопль. — Я ведь того...

— Вижу, — отступил я еще дальше.

— С того света убег, от самого дьявола. Надо покаяться, иначе геенна огненная...

Пол ведра родниковой воды остудили графа, пожароопасную ситуацию удалось ликвидировать. Но праведная просветленная натура ни как не могла смириться с тем, что наши души погрязли во тьме. Лёнька вытер мокрую голову подолом грязного рубища. Уселся на траву, перекрестился и поведал о свете в конце тоннеля.

Восставший из ада или проповедь светлейшего графа Леопольда де Билла.

Помню ясно, как божий день — наступила ночь. Не так, что бы совсем, но глаза закроешь — темень. Гляжу — луна падает. Хотел пригнуться, да не успел. Как даст мне в голову! Из глаз искры в горле тошнота, а земля по швам треснула. И пропасть адова разверзлась, а из нее демоны, схватили за ноги и тянут, а мордой тормозить не удобно, утащили сволочи.

Очнулся — сыра земля кругом. Куда не ткнись, света белого не видно. А в углу ворочается кто-то, руку протянул — рога, вторую — копыта и голос заупокойный: "Гваздец, — говорит, — тебе Леонид, сгребай вещички, пошли на сковородке жариться". А мне ж с геморроем нельзя. Я ж не помер еще, за что такие страдания? А этот, в углу, мысли читает: "Ага, — шепчет, — живой ты падла, но недолго осталось. Сейчас масло сливочное черти принесут и приступим. Ты как любишь, чтоб подрумяниться или до хрустящей корочки?"

Сердце у меня в комок сжалось. Дышать нечем, кругом сырость, серой из углов тянет. Над головой ведьмаки летают, в волосы вцепиться норовят, того и гляди — ухи откусят. Зашептал я молитву, а бесу хоть бы хны, даже и не думает исчезать, издевается: "Раньше, — говорит, — Бога вспоминать следовало, когда товарищей предавал".

Чую, спина зашлась. Затем ноги, а особо то место, откуда они растут. Ничего святого у сатаны нет, без масла жарить начал. "По что — кричу — еще живого огнем мучаете!" Тут какой-то боров появился, да как рявкнет: "Человеческое в тебе давно сгинуло, одно свинство осталось. Покайся, пока в пепел не обратился".

Чудом спасся, увидел свет в конце тоннеля и ползком, ползком. Как выбрался — не помню. Теперь одна дорога — в ближайший монастырь. Покайтесь братья пока не поздно, пока гиена огненная не разверзлась, опосля времени не будет. Верьте мне! В аду я был, вурдалаки кровь мою пили, сатана огнем жег, черти жилы тянули. На всю жизнь страху натерпелся. Покайтесь!

Выслушав Лёнькину истерику, я отвел Кондрата Силыча от костра и потребовал объяснений. Дембель не торопился с ответом, свернул самокрутку и, лишь выпустив пару колец сизого дыма, прояснил ситуацию.

Все оказалось намного проще, чем я думал. Никакой мистики. Просто Кондрат Силыч к воспитательному процессу подошел творчески, со всем обстоятельством. Невдалеке от разбойничьей поляны нашел брошенную на лето медвежью берлогу, куда и сволок господина графа. Там же, в куче потрохов, валялись рожки да ножки от съеденного кем-то козленка.

Едва Лёнька зашевелился сразу напоролся на то, что осталось от козлика. Кругом сыра земля, да вонь от табака, справа копыта, слева рога и чей-то дряблый голос, приглушенный подземельем. Тут и с нормальным человеком инфаркт приключиться может, чего уж про графа говорить с его слабым нутром и буйной фантазией.

— Для остроты восприятия, — закончил дед Кондрат, — крапивы пучок прихватил, злая она там уродилась, ну и пропарил племянничка Старобока от души. А он, болезный, за адово пламя то принял. С похмелья ядреного и не такое померещиться может.

Чуть забрезжил рассвет, тронулись в путь. Лесной проселок, немного попетляв меж сосен и оврагов, выпрямился, стал шире, и что немаловажно — обрел вид вполне наезженной дороги. Ни прошло и часу, как впереди показалась деревенька, напоминающая выселки, куда Макар телят гоняет пастись. После долгих скитаний пара изб крытых соломой казались сказочными дворцами. Коли есть кров — найдутся и люди, а какой русский человек откажет в куске хлеба изголодавшемуся путнику.

Но наша радость была преждевременной. Как выяснилось, на весь хутор имелся всего один человек. Вид он имел вполне упитанный, ухоженный, под добротной рубахой вырисовывается набирающий мощь животик. Заметив обоз, селянин несколько оробел, но нашел в себе силы подойти и представиться:

— Кац Лев Соломонович, коммерсант тутошний.

— Александр Мухин, здешний Пахан, — в тон ему отрекомендовался я. — А где остальной народ, чего избы заколочены?

— Так по причине близости Ведьминого леса, в коем разбойники обитают.

— А ты чего тут, или не боишься лихих людишек?

— Я, извините, — важно ответил Лев, — таки деловой человек, а деловые люди завсегда между собой договориться могут. К тому же бываю здесь редко, наездами, сугубо по коммерческой части. — Заложив руки за спину, Кац прошелся вдоль пролеток, потрепал по холке лошадей, задумчиво оглядел упряжь и в подавленном состоянии умостился на трухлявый пень, торчавший рядом с покосившимся забором.

— Я так понимаю, с господином Кривым вы разминулись...

— А какое вам, собственно говоря, дело... — и тут меня осенило. — Слушай Лев Соломонович, а ты часом не скупщиком награбленного будешь? Подозрительно вовремя ваша персона в здешних краях объявилась. Барышничать изволите, на людском горе наживаться!

— Вы, господин Пахан, того, поаккуратней со словами, — побледнел Кац. — Ярлык человеку недолго приклеить. Какая такая моя вина, если за процент определенный помог раз-другой кому-то что-то продать. Я ж с кистенем на дорогу не выхожу, закон блюду. Коммерция вещь тонкая, особенно в глухих местах. У меня нынче из-за вас одних убытков на цельный четвертной, да дорожные расходы.

— Ты страдальцем-то не прикидывайся, — закипал во мне разум возмущенный. — Лучше хлебосольного хозяина изобрази, а то ненароком и обидеться можем.

Кац загрустил пуще прежнего. Подавив трагический вздох, невесело усмехнулся:

— Вас накормить, напоить или сразу — спать уложить?

— Мечи на стол, все, что Бог послал, а там поглядим.

— И рад бы, — развел руками Лев Соломонович, — в писании сказано — не оскудеет рука дающего, да я больше по части промышленных товаров, продукты не моя стезя. Если вот капустки квашенной малость сыщется...

Хороший овощ капуста и на стол поставить не стыдно и коль сожрем не жалко. Голод, как известно, не тетка, пришлось довольствоваться тем, что было.

Между тем Кац время зря не терял, пока мы хрустели угощением, отирался поблизости, выспрашивал — кто мы, откуда, куда путь держим. Тайны в том особой не было и стояло нам подняться из-за стола, как он внес деловое предложение:

— Я так понимаю — проводник вам нужен. Дорог здесь тьма, без знающего человека вовек пути к Пиримидону не сыщите. Рад буду услужить. Не извольте переживать, со мной к вечеру в нужном месте окажитесь. Возьму не дорого, вместе с обедом пятнадцать рублей-то и выйдет всего, а если и вещички мои подвести изволите, — указал он на два огромных баула, — — то пару рубликов и скостить можно.

Ох уж эта людская предприимчивость. Все рассчитал прощелыга, в самое больное место удар нанес, даже лошади понимают — не знаешь брод, выше колен в воду не суйся.

— Предложение принимается, — кивнул я Кацу, — только один нюанс имеется, не селен я в бизнесе, а потому финансовую сторону сделки, уважаемый Лев Соломонович, обсудите с моим коммерческим директором.

Евсей в секунду просек ситуацию. Подхватил Каца под руку и увлек за угол ближайшего дома. Не прошло и минуты, как Лев Соломонович выскочил с другой стороны и, не сказав ни слова, развил бурную деятельность. Резво стаскал свои пожитки в пролетку и присел на краешек сиденья подле меня. В глазах беспросветная тоска, такое чувство, кивни — сорвется с места и побежит указывать дорогу впереди лошадей. Насмелившись, Лев Соломонович сказал:

— Хороший у вас коммерческий директор, господин Пахан. Сразу видно — не зря на фраерской должности состоит. Очень убедительно все разъясняет. Я шо подумал, почему бы хорошим людям ни помочь просто так, без всякой выгоды. Не уж-то вы и вправду поверили, шо старый еврей может взять с вас деньги?

Я заверил коммерсанта, что даже мысли такой не было. Эта маленькая ложь окончательно успокоили Льва Соломоновича, он громко крикнул:

— Евсеюшка, милый, видишь горочку, где сосна с обломанным верхом? Туда и правь. Справа обойдем, а там и тракт недалече.

Кони сноровисто рванули с места. Встречный ветер шевелил волосы и ласкал лицо. Кац по-хозяйски огляделся, хитро сощурил глаза, спросил:

— А в твоем обозе, Пахан, часом керосинчика не сыщется?

— Имеем чуток, — кивнул я на помятый бидон, втиснутый под сиденье, — литра полтора будет. Кто знает, что в дальней дороге понадобиться, прихватили по случаю.

— Это не серьезно, — усмехнулся Кац, — полтора литра пустяк, дорогу даже не окупят. — Увидев мое недоумение, Лев Соломонович пояснил: — Пиримидон монополию на керосин ввел, цены взвинтил немыслимые, хороший барыш с каждого литра имеет. Если по-тихому большую партию ввести, да нужным людям шепнуть — хороший бизнес сделать можно.

Я отмахнулся ото Льва Соломоновича, как от назойливой мухи и принялся осматривать окрестности. Наша поездка если и носила коммерческий характер, то лишь в той части, что касалась закупа лошадей. Усложнять себе жизнь контрабандой я не собирался.

На закате, как и обещал господин Кац, подъехали к столице княжества Пиримидона городу Рябиновка. У городских ворот два хмурых стражника загородили проезд. Старший поинтересовался:

— Запрещенные для ввоза вещи имеются?

Не успел я открыть рта, вмешался Лев Соломонович:

— Имеются, имеются. Под сиденьем бидон с керосином прячут.

Вот гаденыш! Найденную контрабанду стража извлекла вместе с сидением. Старший принялся что-то карябать на мятом листе. Я был зол и подавлен. На наше счастье бюрократия в этом мире еще не распустила заразные корни в полную силу. Стражник с горем пополам написал на бумажке мое имя и на этом служебный долг счел выполненным. Нам разрешили въехать в город.

Больше всего меня поразило поведение Льва Соломоновича. Едва распахнулись ворота, он, как ни в чем не бывало, занял прежнее место и принялся насвистывать веселенький мотив. Выбрав переулок потемнее, я велел Евсею притормозить. Очень уж хотелось проредить ровный строй белоснежных зубов господина стукача. Кац, почувствовав неладное, поспешил объясниться:

— Ба! Шо я вижу! Неужели господин Пахан обиделся на бедного еврея за невинную шутку? Ну, сколько у вас там было того керосина? Полтора литра. Загляните в мои мешки и шо вы там увидите? Пятьдесят бутылей по два литра этой бесценной на местном рынке жидкости в каждом. Кац с удовольствием возместит вам убытки и даже поделиться процентом с прибыли. Ничего личного — бизнес и только. Стража тоже люди. Им надо хоть иногда кушать. А для этого требуется время от времени изымать контрабанду. Не найди ваш бидон они полезли бы в мои мешки.

Кулаки разжались сами собой, вот же пройдоха.

— Мог бы предупредить, — сменил я гнев на милость. — Пришибли бы в горячке, и поминай, как звали.

— Ну, разве ж ваши люди, знай правду заранее, могли бы так искренне, так неподдельно и замечательно изобразить на лицах все, шо они обо мне думают?

Как не крути, а прав Лев Соломонович. Ребятки в обозе подобрались простые, с системой Станиславского не знакомые, а потому в своих чувствах искренние. Что твориться в душе — у каждого на крестьянской роже прописными буквами выведено. Пришлось согласить с доводами Льва Соломоновича. А что бы коммерсанту впредь не повадно было чужими руками жар загребать, один баул решили при себе оставить, не в корыстных целях, разумеется, а ради справедливости и только.

— Шо такое! — Взвыл Кац. — Это же грабеж! Я разорен! Моя бедная Сара не перенесет такого удара. А иёная мама, она же так много кушает, ну просто, как акула, клянусь мизинцем Моисея. Господин Пахан, прикажите прекратить этот разбой, я таки просто требую этого, мы ж культурные люди!

— Увы, мой бедный друг, — успокоил я Льва Соломоновича, — ни чем помочь не могу, не селен в коммерции. Книга жалоб и предложений находиться у Евсея, он принимает без выходных и перерывов на обед.

— Шо за день такой, — пробурчал Кац, взваливая мешок на плечи, — одни убытки и не полушки прибыли.

Дождавшись, когда Лев Соломонович исчез за углом, мы развернулись и выехали на главный проспект. Темнело. Из открытых дверей многочисленных трактиров вместе с переливами гармоний доносился аромат жареного мяса. Мой кадык непроизвольно дернулся, квашеная капуста встала в горле колом. Следовало срочно придавить ее чем-нибудь более калорийным. Выбрав самое тихое и спокойное заведение, мы привязали коней и зашли внутрь.

Вокруг нас завертелся расторопный хозяин с типичным кавказским лицом.

— Заходи, гостем будешь! — Обратился он ко всем сразу и к каждому в отдельности. — Шашлык-машлык, пилов, самса, свежий, вкусный. Шурпа наваристый, люля-кебаб — пальчики облежишь, сам бы кушал, для гостей берегу, да!

— Э-э, какие бабы? — Опешил от такого меню Федор. — Борщ давай, да чтоб со сметанкой.

— Какой такой борщ? — Скорчил недовольную рожу дитя кавказских гор. — Пилов есть, шурпа жидкий, шурпа густой — пожалуйста! Чебурек горячий, холодный — тоже, пожалуйста! Зачем борщ, шашлык кушать надо, барашек бе-е-е, мясо свежий!

— Зачем нам баран, — возмутился кузнец Сорока. — Нам бы пельменей, аль окрошки на худой конец. А ты — бе-е-е, ме-е-е. Му-му давай или хрю-хрю.

— И покайся, сын мой, — вылез вперед Лёнька. — Все съеденные овцы прощают тебя, как простил я. Возлюби животных — и козлов, и баранов, как я возлюбил тебя...

— Э-э! Дарагой! Какой любовь!!! Нэ надо меня возлюблять!!! В мой аул узнают — зарэжут!

Ужинать пришлось в другом трактире. С кавказцем приключился удар, горячая южная кровь, при упоминании о любви, апперкотом ударила хозяину в голову.

Через сотню шагов перед нами гостеприимно распахнулись перекошенные двери соседнего кабака. Сразу за порогом, на не струганных досках немытого пола, уронив голову на кулак, спал пьяный стрелец. Кто-то, не попадая в ритм гармошки, орал матерные частушки, в углу дрались — одним словом народ отдыхал. Повеяло родным и близким.

Выбрали стол почище. Подтащили лавки и стали звать официанта. Служивый у порога успел протрезветь и набраться по новой, прежде чем явилось нечесаное создание в мятом грязном фартуке поверх замусоленной толстины. Я уже начал подумывать, что стоит покинуть и это заведение, да случилось невероятное — к нашему столику подскочил невысокий скуластый мужчина, в отутюженном переднике. Приятная и открытая улыбка радовала глаз.

— Брысь, — цыкнул он на мятого полового и ловким движением смахнул со столешницы хлебные крошки. — Не извольте беспокоиться господа блатные, все сделаем в лучшем виде. Вы уж извините за тутошний бардак, заведеньице досталось мне в наследство всего-то как неделю, но кухня работает исправно, отужинаете с честью. А ежили, через месяцок загляните, право слово — не узнаете! Завтра ремонт зачинаю. Ей-ей приличный трактир будет. На сто верст в округе лучше не сыщите. Не желаете студня отведать? Позволю заметить — лично руку приложил.

— Откуда нас знаешь? — Не верил я своим ушам.

— Так дело житейское, — пояснил наследник притона. — У жены троюродная племянница замужем за кумом сродной сестры свата дочери от первого брака двоюродного брата жены хозяина трактира "Собачья радость" в княжестве Старобока. Вот он по-родственному с оказией и сообщил об вас. Рад, безмерно рад встретить в нашей глуши таких людей!

Ей-богу, слухи в этом мире расходятся на много быстрей, чем круги на воде. Не переставая удивляться, я принялся за студень. Потом подали паштеты, отбивные из телятины сменили пироги с грибами и пошло-поехало. Наши желудки приятно тяжелели. В самый разгар веселья, едва почали седьмую или двенадцатую бутылку вина, в кабак зашел жуткого вида человек. Вращая глазами, коверкая великий и могучий русский язык, он спросил:

— Кито хозяин?

— Чего хотел? — разгрызая мозговую кость, щелкнул челюстями бдительный Евсей.

— Насчет крыша прышел.

— Чего!!! — Разом вскочили блатные.

— Крыша говорю. Я думать два-тры рубля нормально, да.

— Пахан, — заорал Федор, — держи меня, урою суку! Совсем джигиты обнаглели, то люляками накормить пытаются, а теперь еще и крыши по Руси раздавать взялись!

— Э, без крыши никак, хороший крыша всегда нужен, ходи спокойно, за голова не бойся...

— Он еще пугает!!!

Обнаглевшего жителя араратской долины выкинули в окно, вместе с рамой, все одно ремонт планируется, чего скромничать. Нашего гостеприимного хозяина в пот бросило.

— Вы чего, мужики! Я бригаду армян нанял крышу в сарае перестилать. А это бугор их...

Получилось, прямо скажу — некрасиво. Ну, чего сделано, того уже не воротишь. Пусть русский язык учит лучше, начнет нормально изъясняться — перестанет в окна вылетать.

Насытившись, мы вышли во двор. Луну заволокло тучами, начал накрапывать дождь. Под крышей ближайшего сеновала нам отвели самые лучшие места (если такие вообще на сеновалах имеются), а что еще усталому путнику надо, кулак под голову и вся недолга. Утра вечера... сами знаете, намного хуже.

Глава 10.

Мне снился чудный сон: родная коммунальная квартира в серой пятиэтажке, кружка холодного пива с шапкой пены, шум спускаемой воды в унитазе и грызня вечно недовольных соседей.

Я улыбаюсь во сне, но сонное счастье длится не долго. Неясный шорох прогоняет видения прошлой жизни. Я понимаю — в эту ночь их уже бесполезно искать. Кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Я пытаюсь перевернуться на другой бок, но к тряске добавляется противный гнусавый голос, умоляющий проснуться. Приходиться разлепить веки. У изголовья тощенький мужичок, на покусанном оспой лице заискивающая улыбка.

— Господин Пахан, извольте проснуться, стрельцы по вашу душу прибыли.

Я стряхиваю прилипшую ко лбу соломинку, сладко зеваю и лишь после того, как вывихнутая челюсть встает на место, интересуюсь:

— Зачем?

— Не ведаю, барин, — лепечет мужик, отвешивая поклон.

— Ступай, — киваю я, — скажи, сейчас буду.

Мозг после сна включается в работу с неохотой. Я тянусь до хруста в позвоночнике и по шаткой лестнице лезу с сеновала на грешную землю. После чердачных сумерек солнечный свет режет глаза.

У ворот два стрельца при полном параде: в руках бердыши, на боку сабли кривые, у одного поверх красного кафтана белая берендейка через левое плечо перекинута. Смотрят сурово, недобро, из-под бархатных шапок с меховым околышем на широкие лбы струйки пота сбегают. Делаю пару шагов навстречу. Спрашиваю:

— Чего надо?

— Велено на суд княжеский доставить, — отвечает стрелец с берендейкой.

Сон с меня, как пух с одуванчика слетает. Голова становится ясной, а мысли тяжелыми и тревожными.

Как и полагается в таких случаях — возмутился:

— За какие такие грехи?!

Брови стрельца дрогнули, взметнулись вверх, под шапку. Такое чувство — будто не я задал вопрос, а зажатый в его руке бердыш без разрешения заговорил. Служивый одарил меня взглядом, каким вдова усопшего мужа в последний путь провожает и, не скрывая удивления, сказал:

— Известно за какие, тебя Паханом кличут?

— Меня.

— Стража донесла — керосин тайно провозил.

— И чего теперь? — Напрягся я.

— За полтора литра, — подал голос второй стрелец, — штраф положен, рубликов пять, не меньше.

Я мысленно перекрестился: пять рублей ни пять лет. Перекрестился и почувствовал, как волосы подмышками шевелятся. Въехать-то в город — мы въехали, а как выезжать будем? Вдруг снова досмотр. Если за полтора литра пол червонца, сколько же за баул Льва Соломоновича насчитают? Всю жизнь на Пиримидона бесплатно ишачить придется.

Сверху, от сеновала, раздался кашель. Я оглянулся. Кондрат Силыч, вытянув тощую шею, покосился на стоявшие под навесом пролетки и чуть заметно кивнул. Дышать стало легче. Увлекая за собой стрельцов, я поторопился выйти за ворота. Лишние глаза при уничтожении улик ни к чему. Надеюсь, у корешей хватит ума проделать все тихо и незаметно.

Шагая вслед за стрельцами, я задумался о коварстве судьбы. Нескладно как-то получается, стоит границу пересечь — сразу в неприятности вляпываемся. Встречи с Пиримидоном я жаждал еще меньше, чем с Белобородом.

Тенистая улочка довела до княжеского подворья. Мощный особняк десятком окон глазел по сторонам. Меня провели мимо красного крыльца к неприметной маленькой двери. По крутой лестнице, заслонив лоб ладонью, чтоб впотьмах не набить шишек о низкий потолок, я поднялся на второй этаж и сразу наткнулся на крепкого шустрого паренька в синем камзоле с золотой вышивкой на подоле. Он окинул меня суровым взглядом и резко спросил:

— Имя?

— Пахан.

Молодой служка пошелестел бумагами и строгим чуть хрипловатым голосом произнес:

— Ваше дело назначено на одиннадцать, ожидайте.

— А адвокат будет? — поинтересовался я.

Малый снова уткнулся в бумаги, холеный палец пару минут елозил по строчкам.

— Нет. Такого сегодня не судим.

Я сел на лавку, стрельцы устроились рядом. Мимо провели бледного купца. У сводчатой двери в судебный зал торговец схватился за сердце, конвоиры безжалостно втащили его внутрь. Я украдкой нащупал в кармане посольскую грамоту, с ней как-то спокойней пред князем ответ держать.

Суд над купцом длился пять минут. Бедолагу вывели под белы рученьки и потащили на конюшню. Купчина горестно бормотал:

— Но почто плетей-то? Почто? Я ж не специально боярину телегой ногу отдавил. Почто?! Пусть мне оттопчет...

Конца причитаний я не услышал, настал мой судный час. Стараясь выглядеть серьезным, я с опаской вошел в судебную комнату. У открытого настежь окна, развалившись в мягком кресле, скучал Пиримидон. Сбоку от него за маленьким столом примостился давешний служка. Больше сидячих мест не было. Паренек раскрыл рот, вместо слов с губ сорвался хрип, парень кашлянул и виновато произнес:

— Извините Ваша Светлость, горло застудил.

Князь кивнул, служка прокашлялся и доложил:

— Господин Пахан. Из праздношатающихся. Обвиняется в провозе полутора литров керосина.

Я умудрился не к месту улыбнуться. Глупо скалить зубы, когда обвинение предъявляют, но сдержаться не мог. В отличие от темного коридора в комнате солнечного света было с избытком и только сейчас удалось разглядеть помощника князя: строгое молодое лицо усыпано веснушками, густые волосы, зачесанные назад и налево, бесстыже оголяют сильно оттопыренное ухо. Такому ни при суде писарем состоять, а на базаре скоморохом работать. Я еще раз хихикнул. Парень понял причину веселья, обиженно надулся. Князь густым сочным голосом напомнил о деле:

— Что имеешь сказать в оправдание?

Я унял смех и звонко ответил:

— Ошибка Ваша Милость. Отродясь праздношатающимся не был. Состою на службе у Старобока, с посольством в Волынь еду, вот и грамотка имеется.

Пиримидон посмотрел подорожную, сменил гнев на милость:

— Пшел вон! — приказал князь писарю. — Мы с послом о делах государственных толковать будем.

Служивый скорчил обиженную рожу и выскочил за дверь.

— Садись, Пахан, — кивнул князь на освободившееся место. — Тут дело такое, я послов завсегда уважаю, да без штрафа отпустить тебя не могу. Стража не только мне, но еще и теще о каждой капле изъятого керосина докладывает. Так что пару рубликов изволь в казну внести, иначе меня жена со свету сживет.

Я спорить не стал. Отсчитал мелочью, сколько надо и высыпал горкой на стол. Пиримидон стыдливо отвел глаза. На князя жалко смотреть. Я медленно двинулся к двери, но Пиримидон так горестно вздохнул, что пришлось остановиться.

— Это теща придумала монополию на керосин ввести. Такие цены ломит, что народ обо мне уж черти что думает, а ей все мало, последнюю нитку с голытьбы содрать готова, — разоткровенничался князь. — И выгнать не могу, если вот развестись... Как думаешь?

Такого поворота я не ожидал. С уходом пришлось повременить. Пиримидон явно хотел выговориться, да пока я не появился, подходящих ушей найти не мог. В семейных делах советчик с меня никакой, поэтому вопрос князя остался без ответа. Пиримидон грустно качнул головой, не по годам седые волосы упали на широкий лоб. Богатырь человек, что твой медведь, а с тещей родной сладить не может. Вот тебе и загадка природы.

— Пойдем, — встрепенулся Пиримидон, — подальше от хором. В укромном месте браги выпьем, а то неровен час — тещенька нагрянет. Два рубля сумма для штрафа малая, обоим конец настанет, ей твои грамоты посольские, что колорадскому жуку ботва картофельная, сожрет и не подавится.

Только мы собрались самоликвидироваться, на пороге возникла сухонькая женщина с претензиями на звание светской дамы. Бальзаковский возраст она успела отгулять еще до того, как вымерли динозавры, но, не смотря на преклонный возраст, в ее фигуре, правда не везде, лишь местами, угадывались отголоски былой красоты.

— Помяни черта, он и явиться, — украдкой перекрестился Пиримидон.

— Сынок, — прогнусавила старушка, — чевой-то повар нынче утром какаву поздно принес, вели пороть мерзавца.

— Мама, как же так? Вчера пороли за то, что рано, сегодня — поздно, когда ж ему носить?

— Вовремя, — отрезала женщина и, взглянув на меня, сменила тему: — А этот кто таков будет? Новый конюх, али дворник? Ну и рожа противная, определи-ка его ко мне в прислугу, может, сгодится на что.

— Нинель Абрамовна, — заюлил князь, — к чему вам лишние траты, да и не сподручно господину Пахану на побегушках бегать, он есть персона дипломатическая и напрочь на всякие холопские дела непригодный.

— Дипломат, стало быть. Любопытно. — Пиримидоновская теща трижды обошла вокруг меня, изучая со всех сторон, как кошка пойманную мышь перед употреблением. — Любопытно, — повторила она во второй раз, облизывая сухие растрескавшиеся губы. — И чего там новенького в Европах? А то прибываем здесь, как в тюрьме, света белого не видим. В этом годе еще ни разу в Парижу не были.

— А кто дважды на курорт ездил? — Вскипел князь. — Кто на море отдыхал? Негра полюбовника для меня, что ли, из Африки выписали!

— Гляди-ка, разошелся! Распетушился перед дипломатом! — Подбоченилась Нинель Абрамовна. — Ну и что с того, что мой Джим черный? Могу я себе хоть раз в жизни каприз дамский позволить?

— Мама, в вашем возрасти пора не о капризах, а о Господе Боге думать, — ляпнул, не подумав, князь. Прикусил язык, но поздно, слово не воробей.

С тещей приключился удар. Она схватилась за дряблую грудь и без чувств рухнула на пол. Через мгновение рядом с ней приземлился князь. У моих ног образовалось два бездыханных тела. Я не знал что делать, впору самому присоединиться к этой душевной компании, да жаль, не успел. По паркету зацокали каблучки, в светлицу впорхнуло милейшие белокурое создание с фигурой Винеры.

— Стража! Схватить душегуба! — Разнесся по коридорам девичий визг.

Когда трое стрельцов повисло на моей спине, я понял, кого именно имела в виду княжеская супруга.

На мое счастье Нинель Абрамовна быстро совладала с собой, приоткрыв один глаз, она прошипела посиневшими губами:

— Оставьте его ироды. То ж посол заморский, чего про нас в Парижу подумают.

— Ох, маменька, вы живы! — Прослезилась заботливая дочь, носок ее атласной туфли ткнулся в бок князя. — Вставай, хватит лодыря гонять. Прикажи лошадей запрячь, мы с мамам на базар ехать желаем.

Веки князя дрогнули, на секунду разлепились, он подмигнул мне и опять претворился трупом. Попытки привести Пиримидона в чувство оказались безрезультатны.

— Пойдем, доченька, — проворчала разобиженная теща. Кокетливо поправила измятое платье. Старческий рот оскалился в приторной гадко-сладко-стервозной улыбке, а подведенные сажей глаза уставились на меня. — Не желаете с нами, господин посол? Во всем княжестве кроме меня да дочки ни одного приличного человека, словом перемолвиться не с кем.

— От чего ж не согласится, — ответил я, сгорая от желания покинуть княжеский двор.

В пролетке мне выпало сидеть рука об руку с Нинель Абрамовной. Княгиня, обложившись подушками, устроилась напротив. Тонкие пальцы, утыканные перстнями, нервно теребили расшитый золотом поясок сарафана. Я невольно залюбовался, красивая девка, хоть и стерва, но как показывает жизнь — одно другому не мешает. Дежурный стрелец распахнул ворота, мы выехали со двора.

Нескончаемая женская болтовня превратила короткую поездку в изнуряющее путешествие. Теща Пиримидона успела пересказать все сплетни, обсудила всех знакомых, а так же и тех, кто имел неосторожность попасться навстречу. От ее говорливости разболелась голова. Наконец лошади перешли с рыси на шаг, пролетка въехала на базарную площадь.

За ближайшим прилавком высокая стройная девка бойко торгует цветными бусами, блеск ее счастливых глаз незамедлительно привлек внимание Нинель Абрамовны.

— Чего Марфа сияет, как самовар на пасху?

— Известно чего, — с готовностью отозвалась дочка, — на днях замуж выскочила за Устина Шапкина.

— За Устина! — подпрыгнула Нинель Абрамовна. — Уж ни его ли покос рядом с Тоськиной пашней?

— Верно слово — его.

— А если Устин нынче косить задумал, да с дальнего конца зачал — в обед аккурат на межу выйдет. Может такое случиться?

— А от чего ж не случиться, мужик работящий, ежели косить удумал — может.

— А если Тоське с утра приспичило на пашню сбегать, да к полудню к меже подойти... Возможно же такое?

— И такое возможно, — согласилась дочь. — Чего ж к меже не подойти, ежели на пашню пришла.

— Ага! — Нинель Абрамовна достигла пика в своих умозаключениях. — А если они там встретятся, то ж обязательно поздороваются, а коль поздороваются — заговорят, а зачнут разговор — то, да се, а там кусточки, сама вчерась с Джимом грибы собирала... Марфа! Чего лыбишься, мужик твой с Тоськой на пашне прохлаждается, шуры-муры разводит, а ты, дура, торгуешь!

Бедная девка покраснела, красивое лицо уткнулось в ладони. Торговка бросилась прочь с базара. Довольная теща Пиримидона долго глядела вслед, тощий зад ерзал по сиденью, как рубанок по доске с гвоздями. Едва Марфа затерялась в толпе, Нинель Абрамовна велела кучеру ехать домой. На кой ляд приезжали — непонятно. Возница развернул пролетку, парочке нерасторопных мужиков досталось плетью.

— У вас, Нинель Абрамовна, богатая фантазия, — осторожно заметил я, отодвигаясь в угол. — А если Устин не пошел сегодня на покос, или начал косьбу с другого конца, или Тоське нынче не до пашни? Но даже если и так, то с какой стати они обязательно должны уединиться в кустах?

— Господин посол, — фыркнула перезрелая сплетница, — я же предположительно, так сказать теоретически и даже вовсе не со зла. Давайте лучше поговорим о Европе. Господи, был у меня один знакомый француз, Мишель — единственная и неповторимая любовь! Мы с ним за ночь по сорок раз любились, нынешней молодежи такое даже не приснится.

— Извините, ночь часом не полярная была? — ухмыльнулся я. Личико дочки пошло бурыми пятнами.

— А вы шутник, господин посол, — кокетничала мадам Нинель. — Ох, молодость, молодость! Где теперь Мишель, он так и не смог простить мне невинной шалости с отрядом гвардейцев. — Бурые пятна на лице дочери изменили цвет на фиолетовый. Нинель Абрамовна невинно потупила глазки и перешла на политику: — А как там королевна англицкая поживает? Неужто по-прежнему шашни с гишпанским принцем крутит?

Вопрос из разряда дипломатических. Надо что-то отвечать. Не долго думая, я кратко изложил сюжетную линию первого тома Дюма о похождении бравых мушкетеров. Ошалевшая Нинель Абрамовна чуть не выпала из пролетки. От восторга ее плоская грудь увеличилась сразу на три размера.

— Ох уж этот Бекингэм, так напоминает Мишеля! — разрыдалась пожилая женщина. Острый длинный нос ткнулся в плечо дочери. — Разве ж твой Пиримидон способен на такие чувства! Разве ж он может голой грудью на шпагу! Повеситься и то не сумел, два раза из петли вынимали.

Супруга князя от обиды прикусила ноготь, клацнули прелестные зубки, и ошметок полетел на дорогу. Нинель Абрамовна утерла слезы, тонкие бесцветные губы свернулись бантиком в мечтательную улыбку. Какое-то время тишину нарушал лишь стук лошадиных подков. На перекрестке обогнали пешую кухарку, Нинель Абрамовна встрепенулась.

— Эй, Алевтина, чего стоишь, лясы точишь! Беги, керосином запасайся, гвардейцы кардинала войной прут, к вечерне туточки будут!

У меня засосало под ложечкой. Смолчать не получилось.

— С чего вы это взяли?

— А как же, — хрустя костьми, повернулась мадам Нинель, — мы же хорошие, а они плохие. С кем им еще воевать? Тут и к бабке ходить нечего...

— Мадам, — не сдержался я, — вам лечиться надо!

— Уже, — без обиды ответила женщина. — Дохтор заграничный имеется, господин Гопман. Хоть и без передних зубов, но мужчина видный. Одно худо, евоный желудок пищу нашу грубую принимает плохо, а наружу выдает хорошо, быстро. Полдня почитай в уборной проводит.

Пролетка въехала на княжеский двор, конюх осадил коня. Я, как галантный кавалер, помог Нинель Абрамовне выбраться наружу. Княгиня выпрыгнула сама, наглый ветерок задрал подол сарафана, блеснули стройные ножки, такой мелочью, как нижнее белье супруга Пиримидона себя не озадачивала. Пришлось деликатно отвернуться, но княгиня так зыркнула, что зародились сомнения — а ветер ли виноват в случившемся?

Пожалуй, настала пора прощаться, терпеть не могу, когда на мою честь покушаются без должных на то оснований. Слишком уж короток путь от постели княгини до плахи. Но сбежать сразу не получилось.

— Мамам, а не пригласить ли нам господина посла на обед? — плотоядно улыбнулась дочка.

— Конечно, дорогая! — охотно согласилась старая дура.

На душе заскреблись кошки. Такое чувство, что не гостем зван к столу, а приглашен в качестве десерта.

Нинель Абрамовна вцепилась мне в локоть и потащила в дом. Пока накрывались столы, ей вздумалось поиграть в жмурки.

В большом зале привыкшая ко всему прислуга ловко завесила окна дерюгой. Стало темно как в склепе. Две свечи с трудом освещают лица. Явился Джим. Мадам Нинель вызвалась водить первой. Я мысленно пожелал удачи. Ловить голого негра в темной комнате, да еще с завязанными глазами, все равно, что в безлунную ночь любоваться черным квадратом Казимира Малевича.

Воспользовавшись моментом, я попятился к двери. Чьи-то пальцы прихватили край рубахи. Пытаюсь стряхнуть — бесполезно. Всмотрелся и обмер: пока мамаша развлекается с Джимом, дочурка решила употребить меня.

Я взмолился и Господь не дал свершиться греху. В тот самый момент, когда я уже отчаялся вырваться, дверь в комнату приоткрылась и вошел лекарь. Господин Гопман, со вчерашнего вечера прописавшийся в клозете, нашел в себе силы выбраться на свежий воздух. На мое счастье редкие минуты свободы он решил посвятить пациентам. Мать и дочь были затребованы на осмотр.

Княгиня чмокнула в щеку и томно прошептала:

— Я скоро, котик...

Едва за углом стих шелест платьев, я бросился искать выход. Роль белого и пушистого котенка мне нравилась еще меньше, чем образ бывалого кобеля. На лестнице лоб в лоб столкнулся с Пиримидоном. Князь спросил:

— Ну, чего — совладал с бабами?

— Сбегаю, — честно ответил я.

— Тогда бывай, постараюсь прикрыть.

Я пожал протянутую руку и поинтересовался:

— Ты как, Ваша Светлость, с ними живешь?

— А как в сказке, — горестно вздохнул Пиримидон, — теща — Баба-Яга, жена — ведьма, соседка — царевна лягушка, муж ейный — Иванушка-дурачок. Поначалу порядок был, любовь, да согласие, пока три года назад теща погостить не заехала. Жену как подменили, а мамаша зараза нагоститься не может. Не знаешь, почему из хорошеньких невест стервы вырастают?

Я не знал. Пиримидон проводил до сеней. Расстались мы вполне дружелюбно. Я поспешил свернуть в ближайший проулок, вдруг лекаря надолго не хватит, приспичит, а я еще в пределах видимости...

Уже на дальних подступах к сеновалу неосознанная тревога наполнила сердце. Кругом тишина. Ни одного прохожего, два теленка у забора и те воротят морды. Через сотню шагов наткнулся на Евсея. Фраер обрадовался как ребенок:

— Уф, Пахан, вернулся, слава Богу! Я уж переживать начал, не случилось ли чего. Разыскивать пошел.

— Как вы тут?

Евсей отвел глаза и доложил:

— Провиант в дорогу закуплен, керосин уничтожен.

— Все нормально значит? — усомнился я.

— Ну, да, — кивнул Фраер. — Тут еще говядину в пол цены предлагают. Не знаю — брать или нет.

— Кто такой щедрый?

— Хозяин трактира наш. Трех коров на базар уже отогнал, теперь быка на мясо бить хочет.

— Зачем?

— Так кормить в зиму нечем, сено сгорело...

— Как сгорело? — опешил я. — Оно ж на сеновале, спали на нем...

— Вот вместе с сеновалом, сараем, прочими пристройками и сгорело.

— Погоди, — перевел я дух. — Ночью дождь прошел, лужи еще не просохли, специально сарай жечь станешь, хрен получиться...

— Специально нет, — кивнул Евсей, — а с керосином запросто.

— Вы чего! Керосин на сеновал вылили?!

— Нет, мы его за сарай слили, а у Кондрат Силыча самокрутка изо рта выпала...

— Он, что — из ума выжил, окурками в керосин плеваться! — заорал я.

Фраер набычился и процедил сквозь зубы:

— Плюнешь тут, когда господин граф себя миссией объявил, собрал пол пиримидоновского княжества и повел на озеро в новую веру крестить.

До сеновала я добежал на одном дыхании. За воротами груда головешек, к небу тянется сизый дымок, нестерпимо воняет гарью. Запыхавшийся Евсей пояснил:

— Перво-наперво сарай зачался, пока тушили — сеновал пыхнул. Лошадей вывести успели, а вот пролетки нет. Едва деньги спасли. Так чего, Пахан, говядину будем по дешевке брать, али нет?

— Где остальные? — держась за сердце, спросил я.

— За Лёнькой подались.

— Веди.

Пол версты до озера одолели в четверть часа. По дороге удалось выяснить подробности: пока кореша уничтожали керосин, неутомимый великомученик Лёнька, пользуясь щедростью хозяина трактира, споил два десятка шедших со службы стрельцов. Щедро причастился сам. Во главе с новоиспеченным святым апостолом Леопольдом пьяные стрельцы подались на природу, поближе к воде. По городу пронесся слух — стрелецкая сотня топиться идет. Желающих на это посмотреть собралось больше, чем могло вместить озеро. Граф времени даром не терял, вещал о конце света и покаянии, а когда загорелся сеновал, вспомнил про гиену огненную.

Мы с Евсеем подоспели в самый интимный момент.

Небольшое озерцо, круглое как тарелка, наполовину затянуто тиной. Народу больше, чем на базаре, свистят, улюлюкают. У камышовой заводи топчутся стрельцы, на кислых трезвеющих лицах никакой святости. В воде только Лёнька. Граф запутался в камышах и бьется как щука в сети. Озеро бурлит, крупная волна лижет берег, несмышленые пиявки и те шарахаются от Лёньки.

Дебил выплюнул сгусток тины и начал вещать:

— Ко мне, люди! Ко мне! Судный час настал! Покайтесь! Я видел свет в конце тоннеля! Всех прощу! Кайтесь и ко мне!

Желающих последовать за графом не нашлось. Стрельцы ругнулись и пошли по домам, народ же забавлялся: кто ржал во все горло, кто пальцем у виска крутил. Даже лягушки косяком поперли на берег, прочь от Лёньки. Сквозь толпу протиснулся Кондрат Силыч и погрозил Лёньке кулаком.

— Ты кто будешь, мил человек, — поинтересовалась какая-то баба.

— Отец почитай этому выродку, — огрызнулся Дембель.

— Свят, свят, — закрестилась женщина, — он же себя сыном Божьим навеличивает, а ты, стало быть...

— Заткнись, дура! — Рявкнул дед Кондрат.

Васька с Ванькой извлекли неугомонного святошу на сушу. Мокрый, скользкий от тины граф дрыгал ногами и верещал как недострелянный заяц. Крепкая оплеуха привела его в чувство. Народ, поняв, что все интересное кончилось, побрел вслед за стрельцами. На берегу остались только свои. Весь лимит терпения, отведенный на Ленькины выкрутасы, был исчерпан. Я медленно подошел к распростертому на траве графу и вцепился в горло. Чеканя каждое слово, сказал:

— Хочешь быть апостолом — будешь. Но глухонемым. Язык отрежем прям здесь.

Лёнька щелкнул зубами, челюсти намертво сжались. Я поднялся с колен и оглядел притихших корешей: Кондрат Силыч буравит землю взглядом, Антоха с Сорокой прячутся за спинами Евсея с Федькой, а Васьки с Ванькой лыбятся, рот до ушей.

— Значит так, — прохрипел я, — Дембель и Шестерки стерегут графа. Остальные на базар, ищите, где хотите, но чтоб две телеги были. Через час встречаемся у трактира. Ясно?

— Так точно! — Гаркнуло семь глоток.

Себе я оставил самое неприятное — общение с погоревшим трактирщиком.

Добрался до места, и еще раз оглядел пожарище: чадят тлеющие головешки, вместо построек выжженная земля, все в прах обратилось. Ветер пепел гоняет по ограде.

Я перешел через дорогу. На крыльце трактира пальцы правой руки самопроизвольно сжались в щепоть, я осенил лоб крестом и взялся за ручку двери.

Внутри непривычная тишина. Под потолком сумрак сгущается, свечи не горят, не тлеет керосинка. У окна, в углу, где посветлей, хозяин за столом. Дрожащие руки из бутылки последние капли в стакан выжимают. На подоконнике рядом с кактусом еще пяток пузатых винных литровок очереди дожидаются.

Трактирщик залпом осушил стакан, пустая бутылка полетела под стол, рука потянулась за новой. Вместо литровки ладонь нашарила кактус. Схватила...

Я где-то слышал, что комнатные растения лучше растут, если с ними разговаривать. Следующие пять минут хозяин трактира активно помогал кактусу вырасти.

Едва ругань стихла, я уселся напротив. Трактирщик приподнял голову и сразу схватился за бутылку. На этот раз ему даже стакан не понадобился, толстые губы намертво присосались к горлышку. Узнал.

Когда вино полилось из глотки на рубаху, я положил на стол золотой червонец. Трактирщик икнул и сделал еще один глоток. Я достал второй червонец. Хозяин утер губы, по пухлым щекам скатились слезинки.

— Пахан, прости меня. Мне ж говорили, что блатные самые праведные люди, а я дурак, не верил.

Я вздохнул полной грудью, дело сладилось. Трактирщик вылил остатки вина в стакан и протянул мне. Глотнул. Слегка кислит, а так ничего. Хозяин не мог уняться.

— Пахан, у меня амбар еще есть, давай спалим на хрен...

Я покачал головой. Трактирщик жест расценил по-своему.

— Не, платить не надо. Все включено, — подкинул он червонцы на ладони. — Подарок.

Поставив пустой стакан, я выбрался на улицу. У крыльца рожей в грязь лежит Лёнька, на его сутулой спине сидит Кондрат Силыч, самокрутку тянет. С боков Ванька с Васькой.

Дембель одарил меня виновато-вопросительным взглядом. Я смолчал, пусть потерзается, впредь аккуратней с табачком будет. Маленькая месть длилась не долго, на крыльцо выскочил трактирщик, начал гнуть спину коромыслом.

— Господа блатные, будете в наших краях — милости прошу. Завсегда рад! Завсегда!

Кондрат Силыч выпустил облако дыма, успокоился. Дополнительных разъяснений не требовалось, и так понял — дело замяли. Шестерки приглашение трактирщика восприняли как должное, в братском мозге даже мысль не ворохнулась, что могло быть иначе. Попробуй таким не возрадуйся. Тогда не то, что сеновал — княжество пыхнет.

Евсей явился с опозданием в пол часа. Идет, насвистывает. За ним телега катится: Сорока с Антохой за оглобли тянут, Федька сзади подпихивает.

— Одну смогли раздобыть, — доложил Фраер. — В три рубля обошлась.

Я приказал грузиться. Пожитки сгорели, а для двух коней пара мешков с едой, да мы — груз вполне посильный. Но не тут-то было. Как Антоха не старался, враз две лошади в телегу впрячь не смог. Оглоблей не хватило. Решили взнуздать жеребца, кобыла пойдет на привязи, потом местами поменяем. Первым в телегу закинули Лёньку, куль с овсом надежно придавил "святые" графские мощи. Ему все равно, а нам спокойней.

Выехали на центральную улицу, колеса запрыгали по булыжной мостовой, тело сразу ощутило разницу между рессорной пролеткой и раздолбанной телегой. Такое чувство, будто на действующем вулкане сидишь, зубы лязгают громче подков, селезенка на каждом метре норовит через горло выскочить.

Впереди, на обочине, молодая девка яблоки из лукошка просыпала, сочная антоновка раскатилась по всей дороге. Дивчина спину гнет, собирает — к яблокам передом, к нам тылом. Федька засмотрелся, рот открыл, телегу тряхнуло, чуть язык не откусил. Расторопный Евсей кинулся помогать. Руки по траве шарят, яблоки ищут, глаза девичью фигуру ласкают. У красавицы ворот расписного сарафана отвис, мелькают белые плечики. Фраер таращится, булыжники вместо антоновки в лукошко ложет. У дома напротив бабка со скамейки взвилась. Доковыляла до Евсея и клюкой вдоль хребта.

— Куда зенки бесстыжие пялишь!

Фраер выгнулся дугой, прошипел обиженно:

— А тебе завидно, карга старая?

Девка подхватила лукошко и, гордо вскинув подбородок, отступила за бабку. Юное лицо серьезно, а в зеленых глазищах искорки мечутся, смотрит оценивающе, по-женски, но Фраеру уже не до телячьих нежностей, от удара спину перекосило. Антоха подхлестнул коня, телега заскрипела дальше, многообещающая девичья улыбка осталась без ответа.

Въехали на перекресток, прямо тополя толщиной в два обхвата, поперек улица, утыканная домами. Куда сворачивать непонятно. Через дорогу мужик с коромыслом на плече бредет. Антоха крикнул:

— Слышь, сердешный, как на выезд проехать?

— Направо вертай, к городским воротам выйдешь, мимо не проскочишь.

— Ты зачем его окликнул? — набросился на Антоху Евсей. — Вишь, ведра пустые, теперь все — удачи не жди.

Антоха пожал плечами и свернул куда указано. Предсказание Фраера начало сбываться километра через полтора, на подъезде к воротам. У моста через ров собралась пробка телег в двадцать. Я отрядил Сороку узнать в чем дело.

Кузнец примчался через пять минут, утерев взопревший лоб, с удивлением доложил:

— Пахан, там тебя ловят.

— Чего!? — Вырвалось одновременно у Евсея с Федькой.

— Пахана ловят, — повторил Сорока.

— Кто? — спросил я севшим голосом.

— Ну, так ясно кто — стрельцы. С имя недоросль конопатый, одно ухо топырится, за главного будет.

Кореша уставились на меня. Я на них. Игру в гляделки прервал Кондрат Силыч:

— Антоха, сынок, отворачивай в сторону, погодим из города выезжать, тут подумать следует...

Не доезжая ворот, ушли влево, телега покатилась по узенькой улочке вдоль городской стены. Через сотню метров обнаружился небольшой пустырь, Антоха уверенно вогнал телегу между домом с соломенной крышей и одежной лавкой. Сомкнулись за спиной кусты, далекие от людских проблем кони принялись ощипывать листья. Дед Кондрат спрыгнул с телеги, разминая ноги, прошелся взад-вперед, спросил:

— Пахан, чего мыслишь? Кому мозоль отдавил? Так просто караулы у ворот ставить не будут.

— Ума не приложу, — пожал я плечами. — Юнец с оттопыренным ухом знаком, при князе состоит, но с Пиримидоном я мирно простился. Без обид.

— А что, если назад вернуться? Выйдем через ворота, в которые въезжали, а там — ищи ветра в поле. — Предложил Федька. Кондрат Силыч отрицательно качнул головой:

— Ежели розыск объявлен, тут и к бабке ходить нечего, все лазейки перекрыты. У этих ворот конопатый, у тех другие, кто Пахана знает, хотя б стрельцы, что утром приходили. Нельзя Пахану в открытую идти, вдруг Пиримидон за учиненное Лёнькой богохульство взъелся, али за пожар озлился, про керосин вылитый узнав. Здесь уже не штрафом пахнет, острогом за версту воняет.

Я грустно вздохнул. Слова Дембеля окончательно испортили настроение. Встал, продрался сквозь заросли перезревшей черемухи к городской стене. Высока зараза, за гладкие булыжники не рукой зацепиться, не ногой опереться. Следом, ломая ветки, притопал Васька:

— А чего, Пахан, я снизу, Ванька на плечи, взберешься как по лесенке.

Я кисло усмехнулся, чтоб дотянуться до края четыре Ваньки требуется. Вариант со стеной не для нас. Евсей внес другое предложение:

— Давайте Пахана бабой вырядим!

Кондрат Силыч пожевал ус и задумчиво кивнул:

— Молодец Евсей, соображаешь. И не просто девкой, а чтоб пузатой, на сносях, такую ни один стрелец обидеть не посмеет.

Польщенный Фраер метнулся в одежную лавку. Я еще не успел свыкнуться с мыслью, что придется на время стать трансвеститом, а он уже вернулся и с нетерпение пританцовывает рядом. В руках ворох юбок.

— Самый дорогой взял, — похвастался Евсей, раскладывая на телеге косоклинный сарафан, — не всякой купчихе по карману.

Подавив грустный вздох, я принялся переодеваться. Волосатую грудь скрыла длинная, до колен, белоснежная рубаха с пышным кружевным воротом, обшитым розовым бисером. Руки еле втиснулись в зауженные вышитые красными цветами рукава. От бесчисленных подъюбников я категорически отказался. Натянуть сарафан через ноги не получилось, пришлось напялить по-бабски, через голову. Вышитый красными ромбами подол волочится по земле, узкая талия давит живот, широкие лямки пиявками впились в плечи. И как женщины терпят такие оковы?

Ванька с Васькой надергали с соседского дома соломы, старались на совесть, бедным хозяевам придется крыть — Шестерок матом, крышу заново. Расторопный Евсей впихал эту копну мне за пояс, вздувшийся живот опоясал золоченый шнурок с пампушками на концах. Довершил маскарад синий в желтый горошек платок, узел которого удавкой сдавил горло.

Кондрат Силыч критически оглядел меня со всех сторон, одобрительно цокнул языком и велел грузиться в телегу. Не успели отъехать, Дембель вновь подал голос:

— Мать вашу! Живот у Пахана на тройню сладили, а титьки забыли. Для такого пуза грудь в два раза больше головы быть должна.

Зашуршала под сарафаном солома, живот убавился до размеров двойни, а рубаха на груди вздыбилась так, что землю под ногами не видно.

— Хорошо, — кивнул дед Кондрат, — Антошка трогай.

Едва колеса набрали ход, Кондрат Силыч снова велел остановиться:

— Вот же дурень старый, — ругнул он сам себя. — Телом, Пахан, девка ладная из тебя вышла, а вот рожей... Оно конечно и бабы с усами бывают...

Я нервно провел ладонью по щеке, крепкая щетина уколола пальцы, хоть до бороды еще далеко, но жесткие волоски уже явно переросли модную недельную небритость. Кутаться в платок глупо, такую поросль лишь паранджа скроет, да не принято на Руси лицо прятать...

— Чего ж делать? — растерялся я.

— Выщипывать будем.

Кондрат Силыч отломил от тополя ветку размером с карандаш, ножом ободрал кору, один конец расщепил надвое. Уселся рядом и ласково произнес:

— Придется потерпеть.

Я мужественно сжал зубы. Ветка ткнулась под нос, Кондрат Силыч слегка развел разрезанные концы и резко отпустил, несколько волосков над верхней губой оказались намертво зажаты раздвоенным концом щепы. Дембель дернул, я заорал. С окрестных крыш взвилась в небо туча воронья.

— Ну вот, еще пятьдесят раз по столько и правый ус выщиплем, — заверил Кондрат Силыч, разглядывая пучок выдранных волосков.

— Не дамся! — прорычал я, смахивая слезу. — Цирюльник сыскался, сам сначала выбрейся!

Дед Кондрат сконфуженно моргнул, я вырвал из его рук "бритвенный прибор" и закинул в кусты.

— И чего делать станем? — спросил Сорока, инстинктивно прикрывая ладонью заросший подбородок.

— Думать! — отрезал я.

За спиной послышалось заунывное пенье. Кореша закрестили лбы. Мимо нас шествовала скорбная процессия человек в двадцать. Впереди телега, на ней гроб, отшлифованные до блеска доски отражают солнечные зайчики, поверху шевелится от ветра траурный кант из черной материи. Я привстал и заглянул внутрь. На маленькой подушке белеет изъеденное морщинами старушечье лицо. Годков сто, не меньше. Я мысленно пожелал "Царствия небесного", чего уж — все там будем, хотелось бы конечно попозже...

Телега с гробом подъехала к воротам, скопившийся народ безропотно расступился, пролетки съехали на обочину, стрельцы почтительно сняли шапки. Заметив такое отношение к покойнице, Ванька хватил кулаком по лбу и, благостно улыбнувшись, выпалил:

— Придумал, как Пахана вызволить! Придумал!!!

Суть идеи читалась на широком Ванькином лице столь отчетливо, что я сразу сказал:

— В гроб не лягу. Не дождетесь.

Ванька обиженно поджал губы, глазенки потухли, точно у непризнанного современниками гения. Как же — старался, думал, а я сволочь не оценил. Затянувшееся молчание нарушил Федька:

— А давай, Пахан, мы тебя под телегой спрячем.

Вслед за Подельником я нырнул под повозку. Над головой меж досок настила щели в палец толщиной. Просунули в них веревки и соорудили две петли, одну для ног, вторая тело поддерживать. С горем пополам примостился, руки уперлись в корявую поперечину, минут двадцать продержусь, а больше и не надо. Заботливый Федька подвернул полы сарафана. Кореша расселись по краям телеги, свисавшие ноги окончательно укрыли меня от посторонних глаз. Антоха схватился за вожжи.

Обзору никакого, от дорожной пыли рябит в глазах, не чихнуть бы. Телега вывернула с улицы на булыжную мостовую, дышать стало легче, да и нос-предатель перестал зудеть. До ворот добирались минут десять, наконец копыта жеребца затанцевали на месте, я затаил дыхание, к телеге подошли стрельцы. Видеть я их не мог, но вот голос одного узнал сразу.

— Кто такие? — прохрипело над головой.

— Божьи люди, в Волынь на ярмарку едим, — степенно ответил Кондрат Силыч.

— А Пахана с нами нет, можете не искать, — донесся до меня деланно-равнодушный возглас Васьки. Я прикусил язык. Стратег — твою мать! Ну, кто за язык тянул...

Наверху замерли, краем глаза я видел, как лакированные сапоги с завернутыми к верху носками неторопливо обошли телегу по кругу. Юный хриплый голос вкрадчиво поинтересовался:

— Откуда про Пахана известно?

— Так впереди пять телег проехало, уши имеем, чего пытаете слышим. — Вывернулся дед Кондрат.

Сапоги сделали еще один круг:

— Стало быть, не ведаете, где господин посол?

— Не ведаем, мил человек.

— Езжайте, коли так. Скатертью дорога.

Колеса заскрипели, но не успели сделать оборот, раздался голос, от которого заломило зубы:

— Господин Пахан! Господин Пахан! Туточки вас спрашивают! Вылезь из-под телеги, покажись людям! Негоже православным врать. Покайтесь братья пока не поздно, возлюбите стрельцов, как я Пахана, иначе гореть всем в аду...

И чего я Лёньке язык не отрезал, хотел же...

Кто-то ухватил коня за узду, метнулись назад лакированный сапоги, я смачно плюнул и выполз на дорогу. У подскочившего писаря округлились глаза, рыжие веснушки побледнели, а затем и вовсе исчезли.

— Ты... — прохрипел он сдавленным голосом, оттопыренное ухо задергалось.

— Ага, — кивнул я, вытряхивая из-под сарафана солому. — Наверху жарко сильно. У нас все послы так в жару ездят. Не знаешь, зачем князю понадобился?

— Ни князю, княгине...

Настал мой черед бледнеть. Ноги дрогнули, я облокотился на телегу. Вот оно значит как...

— Отпусти, а... — попросил я.

— Не могу, — качнул головой служивый.

Стрельцы подхватили меня под руки, на суровых лицах ехидные улыбки.

— Переодеться дайте! — взмолился я.

— Некогда, — отмахнулся писарь. — Не знаю, зачем надобен, но уже два раза гонец прибегал, велено доставить как есть.

Врал сопляк, по глазам видно. От его растерянности не осталось следа. Вернувшиеся на место конопушки светятся счастьем. Злопамятный падла, я над ним при одном князе хихикал, он меня пред всем миром на посмешище выставить решил. Кореша напряглись, Ванька с Васькой на оглобли косятся, того гляди, отламывать начнут. Учуяв неладное, десяток стражников у ворот ощетинились пиками. Я обреченно пробурчал:

— Спокойно, без истерик... постараюсь управиться быстро.

Меня впихнули в подскочившую пролетку, кучер взмахнул бичом и лошадь резво рванула вперед. Втиснутый меж стрельцов я исхитрился натянуть платок на глаза, а с обочины уже неслось:

— Никак воровку заарестовали! Добрая кума, жаль живет без ума...

— На рожу-то глянь, такая воз опрокинет — два соберет. Он как стрельцы стерегут, глаз не спускают, видать — проворна Варвара на чужие карманы!

Я сжал зубы. Писарчук ерзает по сиденью, гогочет, аж веснушки на носу подпрыгивают, стрельцы в бороду смешок прячут. Глумятся паразиты. Слава Богу, кучер не при делах, знай себе, нахлестывает лошадку. Когда добрались до княжеского двора, я готов был в ноги ему кланяться за скорость.

Через знакомую дверь провели в дом и пихнули в чулан под лестницей. В замке ворохнулся ключ, я остался в полной темноте. Нашарил в углу какую-то бочку, уселся, подпер голову кулаком.

Ждать пришлось недолго. Опять проскрипел несмазанный замок, дверной проем загородила женская фигурка, знакомый голос с укоризной произнес:

— Котик, ты зачем сбежал?

— Пожар в посольстве приключился, вот и пришлось торопиться, — соврал я.

Теплая ладонь нашарила мою руку и потянула за собой. Вышли на свет. Княгиня обернулась и оторопела, узкие брови взметнулись на лоб, нижняя губа наскочила на верхнюю, от блудливой улыбки не осталось и следа.

— Господин посол, вы это чего? Вы это в чем?

Я жеманно поправил платочек и спокойно ответил:

— Говорю же — пожар, все сгорело, что осталось, то и надел.

Лицо княгини обмякло, в тонкие губы вернулась кровь. Она состроила шаловливую гримасу и томно произнесла:

— А это даже пикантно — господин посол и в женском сарафане. В таком случае я надену камзол стрельца, это так возбуждает... Котик, твой рассказ о пожаре напугал меня, потрогай, как трепещет девичье сердце.

Княгиня подалась вперед и приперла меня к стене. Покоряясь неизбежному, я прошептал:

— Сударыня, ну не здесь же!

— Пойдем в спальню, — мяукнула она.

— А если Пиримидон?

— Ну, что ты, — хохотнула княгиня. — У князя нынче приемный день, с обеда до ужина челобитные от народа принимает.

— А если писарчук доложит? — не сдавался я.

Княгиня задумалась и, сверкнув глазищами, дерзко заявила:

— И что с того? Может, вздумалось мне с послом о жизни заморской посудачить. К мамане в комнату пойдем. Там кровать — конь с телегой развернется. Пиримидон туда точно не сунется.

— А чего Нинель Абрамовна скажет? Я человек государственный, мне огласка ни к чему.

— Она побежала с плотником ругаться, ручаюсь — это надолго.

Поднялись на второй этаж, я в платок укутался, один нос торчит. Прошли через огромную светлицу, судя по убранству парадную. Навстречу попалась девка с тряпкой, завидев княгиню, сломалась в поклоне, я, не мешкая, прошмыгнул мимо. Из большого коридора свернули влево и уткнулись в массивную дверь. Дошли, слава тебе Господи. Я ввалился внутрь, дрожащая рука сорвала с головы промокший от пота платок.

В опочивальне Нинель Абрамовны царил легкий беспорядок: простыни на кровати смяты, одно окно задернуто занавесками, на втором они сорваны, под столиком три женских туфли и все разного цвета. Но в целом весьма уютно, пол застлан узорчатым ковром, в дальнем углу трехъярусный комод, с боков сундуки, вся мебель из темного ореха и если бы не светлый липовый шкаф меж окон, я бы решил, что стареющая дама имеет вкус.

Княгиня едва переступила порог сразу, без объявления войны, бросилась в атаку. Меня размазало по стене, холеные руки обхватили мою шею, острые женские зубы впились в мочку уха. Без надежды на успех я предпринял последнюю попытку уклониться:

— Кто-то обещал кафтан стрельца надеть...

— Котик, тебя возбуждают мужчины? — клацнули зубы в опасной близости от моего уха.

Я смолчал. Как этой дуре объяснить, что ролевые игры, к которым в любой момент может присоединиться палач, не в моем вкусе? Если б верст за десять из города убраться, чтоб Пиримидон за спиной не маячил, я бы показал, на что способен российский парень, недавно вернувшийся из армии.

Княгиня отстранилась, в глазах хищный блеск, на смуглом лице многообещающая улыбка. Одним рывком разорвала на себе рубашку, бесстыже оголяя симпатичную грудь.

— Будет тебе кафтан, котик, — чарующе шепнули ее губы. Княгиня шагнула к двери и окостенела.

Из коридора донесся громкий баритон князя, за ним дребезжащий визг Нинель Абрамовны.

— Сюда идут... — потерянно проблеяла неверная супруга.

Проняло стерву, от пяток до ушей — вмиг и не на шутку. Похоть в глазах испарилась, зрачки залепил дикий страх, окаменевшие пальцы лихорадочно лоскуты рубахи на место приладить пытаются. Век бы такой картиной любовался, если б у самого поджилки не затряслись.

Я отскочил от стены и бросился к шкафу, увы, совсем не потому, что так велит классика жанра, когда "муж внезапно возвращается из командировки", просто прятаться больше негде. На мое счастье внутри оказалось пусто. Только захлопнул створки, в спальню влетела Нинель Абрамовна.

— Гляди, — кричала старуха, брызгая слюной, — чего твои плотники сотворили! Разве ж это шкаф?

— По-моему да, — пробасил Пиримидон. — Вы мама, ясней выражайтесь, меня люди ждут.

— А теща что — уже не человек! Сегодня приемный день, вот и получи челобитную с жалобой на столяра!

От услышанного у меня засвербело в неприличном месте. Понять, какой шкаф имеет в виду Нинель Абрамовна, не сложно, в комнате он всего один. Затаив дыхание, я приник к щели между дверок и чуть не умер от ужаса. Князь целеустремленно шагнул в мою сторону. Блатное сердечко екнуло и остановилось, дышать — дышу, глядеть — гляжу, а в груди вакуум, ни одна жилка не трепыхнется. Пиримидон протянул руку к дверке и замер, угрюмый княжеский взгляд наткнулся на супругу:

— А ты чего в таком непотребном виде? Сиськи вывалила...

Княгиня шумно вдохнула и попыталась спрятать обнаженную грудь подмышки. Не получилось. С бледных дрожащих губ, которые еще минуту назад трепетали от вожделения, сорвалось невнятное мычание:

— Я... вот... жарко мне, а шкаф... он дурацкий... в окно его. Немедля!

"Вот, сука!": мысленно выругался я. Второй этаж ведь все-таки. Княгиня метнулась к кровати, сорвала простынь и занавесила колыхающиеся прелести. Князь отступил на шаг и недоуменно спросил:

— Чем вам шкаф не угодил? Сделан на совесть...

— А ты на цвет глянь, — перебила Нинель Абрамовна, — вся мебель темная, а эта гробина как бельмо на глазу! Нипочем платить за него не стану! Вели сечь плотников!

— Госпожа Нинель! — раздался от порога разобиженный вопль столяра. — Вы же сами просили осветлить комнату, сделать что-нибудь этакое, вот из липы и сострогали...

— Мало ли, чего я просила, у тебя что — глаз нет? — верещала Нинель Абрамовна.

Пиримидон зажал уши и топнул ногой:

— Хватит! Шкаф забираю себе, в кабинете поставлю, а вы, мама, закажите новый, только я вас умоляю, определитесь с цветом до того, как сделают.

По знаку князя в комнату набежала челядь, шкаф отодвинули от стены и принялись валить на бок. Дрогнул под ногами пол, чтоб не загреметь я уперся руками в боковины. Господи! Лишь бы дверки не открылись, вывалюсь, конец...

Следующая четверть часа, покудова перетаскивали шкаф, напрочь выпала из моего сознания. Очнулся уже на новом месте, сердечко дернулось раз-другой и, разгоняя застывшую кровь, замолотило в учащенном ритме. Как так случилось, что меня до сих пор не обнаружили — загадка. Из того самого разряда "белых пятен", которые вряд ли когда-то будут раскрашены и уж тем более мной.

Набравшись смелости, я снова придвинулся к щели.

Обзор закрывает широкая спина Пиримидона. Он сидит за столом практически вплотную к шкафу. Мне ничего не осталось, как забиться в угол и молить Бога, чтоб князю не взбрело осмотреть приобретенную мебель изнутри. Сомневаюсь, что я похож на пережравшую моль в женском сарафане, а других правдоподобных отмазок нет.

Откуда-то справа раздался сильный уверенный голос:

— Кузнец Аким с челобитной.

— Проси, — прогудел князь.

В комнате послышалась возня, скрипнула дверь и мгновение спустя донесся спокойный рассудительный говор кузнеца:

— Ваша Светлость челом бью, помощи прошу. Глянь, какую косу отковал, век не затупиться, вели дворовым опробовать.

— Чего хочешь-то?

— Мне бы деньжат малость на закуп железа, косьба на носу, рассчитаюсь быстро, до снегов, оба с прибылью будем.

— Оставь косу, завтра опробуем, коли, хороша — дам денег. Ступай. Следующий!

— Коневод Потехин!

По паркету загрохотали сапоги, звук добрался до стола и стих, голос у коневода резкий, как лошадиное ржание:

— Здравствуй Княже! Изволь на двор выйти, я в подарок жеребца привел, на сто верст округ лучше не сыщешь!

— А чего взамен желаешь?

— Ты сперва глянь на красавца, об деле после потолкуем.

— Ну, пойдем, — согласился Пиримидон, вставая с кресла.

Я выждал пару минут и осторожно выбрался наружу. Первым делом рванулся к окну. Пустое, за рамой кованая решетка, прутья в палец толщиной. Обогнув стол, на цыпочках подкрался к двери, лег на живот. И здесь облом, в широкую щель видны носки стрелецких сапог.

Поднялся, подавив приступ паники, осмотрелся. Княжеский кабинет оказался скромен до безобразия. Напротив окна мягкий диванчик на высоких резных ножках, за столом ободранное креслице, у стены долбаный шкаф. Вот и все, если не считать камина. На всякий случай проверил дымоход, с тем же успехом можно пытаться просочиться сквозь оконную решетку, только сажей перемазался.

Глотнул водички из графина на столе и полез прятаться под диван. Шкаф, где я притворялся молью, на всю оставшуюся жизнь выработал во мне устойчивую аллергию к липе.

Князь явился минут через пять. Стоявший за дверью стрелец пригласил следующего просителя, но едва неказистый мужичек ступил на порог, в кабинет вихрем влетела княгиня. Я весь обратился в слух.

— Пиримидон! — требовательно произнесла супруга. — На кой тебе шкаф? Давай лучше в опочивальню поставим, я уже и место приглядела.

Князь поморщился и махнул рукой:

— Поступай, как знаешь...

В комнату заскочили четыре холопа, и многострадальный шкаф отправился в новое путешествие. Я злорадно усмехнулся, ни княгини сегодня день, быть ей без пряников...

Отделавшись от супруги, Пиримидон продолжил прием. Четыре часа я жался к плинтусу, выслушивая вместе с князем многочисленные просьбы и жалобы. Когда за окном начало смеркаться в кабинет вошел стрелец.

— Все Княже, желающих больше нет, один я остался.

— А тебе-то чего надобно? — удивленно спросил Пиримидон.

— Да тут такое дело, Ваша милость, — смущенно пробухтел стрелец, — у кумы завтрева день ангела, а живет далече, чтоб поспеть в ночь ехать придется, мне б грамотку с печатью, иначе стража ворота не отворит.

Я осторожно подался вперед. Любопытно взглянуть, как отреагирует на такое заявление князь. Пиримидон устало шевельнул плечами, покарябал нос и, подавив зевок, лениво поинтересовался:

— А кто кабинет охранять будет?

— Так у меня смена через два часа, в ночь Митька, сын Гаврилов заступает. — Отрапортовал стрелец.

Князь придвинул лист бумаги и нацарапал несколько строк. Затем залез в нижний ящик стола, огромная ладонь долго шарила пустоту, пока не наткнулась на государственную печать.

— Держи, — протянул Пиримидон служивому готовый документ.

Стрелец поклонился и, засунув грамотку за голенище, вернулся на пост. Я завистливо облизнулся.

Оставшись в одиночестве, князь подпер голову руками и потухшим взглядом долго буравил стену напротив. Широкий лоб прорезали горькие морщины. Мне жаль Пиримидона и по-мужски, и по-человечески, да чем поможешь...

Нагоревавшись вволю, князь поплелся ужинать. Я выбрался из-под дивана. От первого шага онемевшие ноги пронзила острая боль, кое-как доплелся до стола и устроился на манер князя. До сих пор мне везло, как лягушке в кувшине с молоком, но что дальше?

Сквозь зарешеченное окно в комнату скользнул слабый лучик заходящего солнца. Пока окончательно не стемнело, я отыскал печать и схватился за перо. Если удастся выбраться, то пропуск, открывающий по ночам городские ворота, лишним не будет. Спасибо стрельцу — надоумил. Когда чернила высохли, я сложил листок вчетверо и сунул... за корсет, а куда еще его можно сунуть в этом чертовом сарафане.

Прошло два часа, я слышал, как менялись часовые. Ближе к полуночи, когда темнота стала практически осязаемой, за дверью раздался долгожданный храп. Пробил заветный час, я решил рискнуть. На ощупь пробрался к выходу, из коридора через щель у пола пробивается слабый отблеск горящей свечи. Уперся ладонью в дверь, надавил, не поддается зараза. С той стороны донеслось неясное бормотание. Я отскочил в самый темный угол. Путь на волю перекрыт, окаянный стрелец придавил дверь телом, выйти незамеченным невозможно.

Я стиснул зубы, чтоб не выругаться вслух. Комнату заполнил мягкий лунный свет, взгляд наткнулся на косу, оставленную кузнецом. В голове мелькнула дикая мысль, настолько сумасшедшая, что, боясь передумать, я тут же принялся за дело.

В считанные секунды разделся до трусов, сарафан полетел под диван, белая рубашка легла на стол. Пояском перетянул ворот, схватил ножик для заточки перьев и принялся кроить. Для начала вырезал дырки для глаз, потом отсек полоски подлиннее — для носа и рта. Костюм привидения готов, но этого мне показалось мало. В камине черпанул сажи и тщательно обвел сделанные прорези по контуру. Уже лучше. Не много подумав, взялся расписывать подол. Через пару минут отошел от стола и полюбовался. Черные кости на белой ткани даже в сумерках смотрелись жутко и устрашающе.

Напился воды и принялся облачаться. Открытые части тела — ноги, нос, ладони тоже вымазал сажей, пусть в темноте кажется, что их вовсе нет. В довесок повязал на голову платок, но не по-бабски, а узлом на затылке. Эх, жаль, зеркала нет. Собравшись с духом, я водрузил на плечо косу, широкое острое лезвие на длинном черенке тускло блеснуло в лунном свете. Глубоко вдохнул и шагнул к двери.

За порогом храп, вспомнив имя стрельца, я долбанул кулаком по доскам и ласково позвал:

— Митяй, проснись! Смертушку свою проспишь.

В коридоре раздался удивленный рык, через мгновение дверь распахнулась, румяный со сна стрелец угрожающе поднял бердыш, глянул и без звука сполз по стеночке на пол. Первый выход на сцену можно считать успешным. Я решительно вступил в мутный круг света от свечи и щелкнул служивого по носу. Бедолага, тяжело дыша, прошептал:

— За мной?!!! Уже?!!!

Я отрицательно качнул головой:

— Нет. За Нинель Абрамовной.

Стрелец так облегченно вздохнул, что у меня от умиления навернулись слезы. Митяй немного приободрился и доверительно сообщил:

— Давно пора, а то ходит, бренчит костями, всех уже достала.

— Тогда показывай дорогу, где эта старая грымза прячется, — кивнул я.

Митяй, забыв про бердыш, с готовностью бросился вперед, причем на карачках. Указав нужную дверь, он уставился на меня преданным собачьим взглядом.

— Ступай, — приказал я, — и чтоб никому ни слова...

— Могила... — проскулил стрелец и осекся.

Я дождался, когда Митяй, обдирая коленки, ускакал обратно и приступил ко второму акту. Кто-то же должен через двор меня провести, там охраны, как иголок на елке.

В знакомой комнате коптит керосиновая лампа. На кровати спиной к двери, укутавшись в ночную рубашку, полулежит Нинель Абрамовна. Напротив Джим с голым торсом, в руках карты. Сладкая парочка тешится игрой в подкидного на раздевание.

Темнокожий гигант глянул в мою сторону и не успел я моргнуть, как он из негра превратился в чистокровного бледно-белого европейца: пышные кудри выпрямились, жесткие черные волосы заметно посветлели и ощетинились "ежиком". Лишь толстые дрожащие губы плохо вписывались в эталон "истинного арийца". Джим сглотнул слюну и, причмокивая, произнес:

— Нинель, это... наверно... за тобой...

Я усмехнулся, догадливый малый и джентльмен настоящий, из тех, что всегда норовят уступить даме дорогу. Нинель Абрамовна, учуяв неладное, попыталась развернуться и неловко завозилась на подушках. Дряблый старческий голосок строго и надменно прошипел:

— Кто посмел тревожить в такое время, да еще без стука!

Я небрежно перекинул косу с плеча на плечо. Женщина вздрогнула и машинально осенила меня крестом. Увы, чуда не произошло, я не раствориться. Нинель Абрамовна схватилась за сердце, с посиневших губ сорвалось неясное бормотание:

— Это чего... За мной?! А может адрес перепутали...

— Пойдем сестра, пора, — прогнусавил я.

Нинель Абрамовна всхлипнула и попросила:

— А можно Джима с собой взять?

— Ну, если это твое последнее желание... — пожал я плечами.

Верный афроамериканец отшатнулся от старушки, как депутат от налога на роскошь и заверещал:

— Мне в Африку срочно надо! Я по бананам и маме соскучился! Мадам Нинель не задерживайте госпожу Смерть, невежливо так с гостями...

Пиримидонова теща на негнущихся ногах сделала пару шагов к двери. Остановилась, окинула мутным взглядом комнату, дряблые руки непроизвольно потянулись к сундукам.

— Надо же одежу в дорогу взять...

— В преисподней переоденут, — успокоил я.

Нинель Абрамовна обреченно перешагнула через порог и засеменила к выходу. Уже на улице, глотнув ночного воздуха, она малость пришла в себя и ни к стати поинтересовалась:

— А куда идем-то?

— Ступай вперед, — приказал я. — Вели стрельцам, чтоб отварили калитку и убрались с глаз долой. Выйдем со двора, под землю, в чистилище полезем.

— А чего сразу в чистилище? В другое место нельзя? — запричитала живая покойница.

— Нет, — отрезал я. — За издевательства над зятем гореть тебе вечно!

— Я больше не буду, — совсем уж по-детски всхлипнула Нинель Абрамовна.

— Делай, как сказал! — Рявкнул я и на всякий случай потряс косой.

Женщина понеслась к воротам. Сонный стрелец, не прекословя, отпер калитку и убрался за дом. Я рванулся на улицу. Схватил Нинель Абрамовну за отворот рубашки и припер косой к забору.

— Значит, не будешь больше над князем измываться?

— Истинный крест, — побожилась женщина.

— Ладно, — смилостивился я, — поживи еще пока. И чтоб к утру ноги в княжеском доме не было. Завтра приду, проверю! А если услышу хоть слово дурное о Пиримидоне — в гроб заживо вгоню! Ясно!

— Д-д-даа, — тряслась в истерики старушка. — Сей же час в деревню уеду. Сей же час...

— То-то! — погрозил я пальцем и отступил в сумрак.

Нинель Абрамовна без чувств рухнула на землю.

Я закинул косу в кусты и бросился бежать. Выскочил на дорогу, от обочины наперерез метнулась тень. Последнее, что я увидел, это огромный кулак, опускающийся мне на голову.

Очнулся я от тупой ноющей боли в висках и знакомого утробного рыка старшего Лабудько:

— Братцы, я приведение кажись глушанул, — хвастался Васька.

— Убью! — простонал я.

— Во, сволочь! По нашему балакает! Наверно еще треснуть надо...

— Отставить, — вмешался на мое счастье Кондрат Силыч и принялся стягивать размалеванную сажей рубаху. — Пахан, ты!?

Я молча кивнул и жестом попросил воды. Пока живительная влага возвращала меня к жизни, Васька топтался рядом и пыхтел над ухом:

— Пахан, я ж не специально. Лежу у дороги, по приказу Евсея за княжеским теремом наблюдаю, а тут что-то непотребное из кустов лезет, вот и приложился кулаком... в пол силы всего...

— Проехали, — отмахнулся я, вытирая ладонью губы. — Все в сборе?

— Так точно! — отрапортовал Фраер.

— Тогда ноги в горсть и на выезд.

— Так кто ж нам ворота ночью откроет? — изумился Антоха.

Я протянул пастуху листок с печатью:

— Держи разрешение и гони, родной, гони!

Через пол часа мы благополучно покинули город. Яркая луна высветила набитую колею, массируя шишку на лбу, я снова прошептал:

— Гони, Антоха! Гони, родимый!

Глава 11.

До утра отмахали верст двадцать. Наскоро перекусили. Антоха перепряг лошадей и телега попылила дальше. Спать можно и на ходу, главное чтоб кобыла с кучером хоть одним глазком дорогу видели.

Следующие три дня мы практически не слезали с телеги. Встретившиеся на пути деревни объезжали стороной. С каждым километром березовые рощи становились реже, дорога все больше петляла по полям. Начиналась степь.

К обеду четвертого дня дорога уперлась в реку. Я отдал команду ставить лагерь. Лошадки уже изрядно притомились, да и нам косточки размять не помешает.

Отряд распался на отдельные кучки, все заняты делом. Кто дрова таскает, кто коней поит. Васька с Ванькой на холм влезли за местностью наблюдать. Дембель в омуток сеть закинул. Лишь я да Лёнька лодыря празднуем. Граф щепкой в зубах ковыряется, я на реку гляжу, любуюсь, как волны прибрежный песок лижут. Могучие реки на Руси, дальний берег в зыбком мареве теряется.

От приятной неги отвлек старший Лабудько. Васька так спешил с докладом, что запутался в ногах, упитанное тело закувыркалось по склону. Молодая березка рискнула притормозить падение, но выдранная с корнем отлетела к подножию. Пролетая мимо, Васька крикнул:

— Пахан, плывут!!!

Я проводил тело взглядом. Хлипкий шалаш разлетелся в стороны. В центре лагеря образовалась широкая просека. Вызвав небольшой оползень, Васька рухнул в реку, на берег устремилось трехметровое цунами. Залитый костер сразу потух. Порванные сети плывут вниз по течению. Кондрат Силыч швырнул в кусты приготовленный под рыбу котелок. Поели ухи...

С обрывками сети на ушах Васька выполз на песок.

— Плывут, Пахан!

— Кто?

— Много! — Ответил Васька.

Это я теперь и сам видел. Из-за острова, держась стремнины, выплывает купеческая ладья, за ней другая, потом еще одна, еще. Девять штук проследовало мимо, а вот две последние правят к нам. Нос первой ткнулся в песок и на берег соскочил здоровый мужик. Квадратное обветренное лицо обрамляет аккуратно стриженая борода.

— Привет славяне! — гаркнул гость. — Я новгородский купец Сажа, в Волынь торговать иду, гребцов не хватает, ежели желающие сыщутся — не обижу.

Желающий нашелся сразу. Лёнька спрыгнул с телеги и, подхватив рубище, бросился к купцу. От набожности следа не осталось. Срываясь на визг, он кричал:

— Боярин, возьми меня! Сил больше нет, об телегу задницей биться.

Ничто в мире не совершенно, кроме Лёнькиной тупости. Веслом не ложкой махать. Утопит купец такого работничка, а Старобок, тем, кто вернется, головы за племянника посшибает. Я кивнул Евсею. Графа подхватили под локоточки и вернули на место. Кузнец Сорока водрузил сверху мешок с провизией.

Купец, уяснив кто главный, направился ко мне:

— Ну что, старшой, договоримся?

— Подумать надо, — ответил я.

— И то верно, — согласился Сажа. — Время полдничать, приглашаю отобедать, чем Бог послал.

Пока варилась похлебка, я принял решение. Поможем купцу. Ехать в одни края, так какая разница — посуху или по воде. Рекой оно даже спокойней будет. Торговцы эти места знают, с ними не пропадешь. Ладьи хоть и груженые, но лошади влезут, а телега, черт с ней, пусть на берегу остается.

Сажа оказался невредным, сговорились быстро. По рублю на брата в день, плюс харч. Одна ладья переходит под наше управление.

— Знакомьтесь, — сказал купец, кивнув на тощего длинного мужика. — Приказчик мой, кличут Аркашкой, старшим на ладье пойдет. Шельма знатная, но полезен.

Я поперхнулся, в фигуре приказчика прорисовывалось что-то смутно-знакомое. Сутулые плечи, рост под два метра, лысый череп и бородка в три волосинки. А едва он заговорил, дед Кондрат за сердце схватился.

— Ну что, голуби мои, айда грузиться. Сажа ныне добрый, по рублику всем раздает, поглядим на полушку-то хоть наработаете.

Дембель, крестя лоб, спросил севшим голосом:

— Аркашка, у тебя часом родственничков на службе у Старобока нет?

— Имеется такой, — ответил приказчик. Хилая грудь гордо вздыбилась. — Братец кровный дьяком состоит. Большого ума человек.

Я запаниковал, мелькнула мысль отказаться, да поздно, Сажа уже отчалил. Принялись грузиться: личные вещи и прочая поклажа — пять минут, лошади — два часа. И еще бы неизвестно, чем все кончилось, если бы кобыла Ваське ногу не оттоптала. После этого он коней в одиночку погрузил. Отчалили.

На втором гребке отличился Ванька — сломал весло. Вездесущий Аркашка выдал новое и впаял два рубля штрафа. На первом же перекате перегруженная ладья села на мель. За покарябанную обшивку штраф увеличился до пяти рублей. Пока стягивали наш "Варяг" с мелководья Ванька сломал второе весло.

Купеческий караван нагнали лишь вечером. Наша ладья последней подошла к острову, на котором Сажа решил заночевать. Пройдя пол дня на веслах, остались должны Аркашке два рубля и пятьдесят копеек.

Ужинали при свете костра перловкой. Кореша от усталости еле шевелили челюстями. Евсей с Федором деревянными ложками выскребли со дна котелка остатки каши, Антоха поплелся мыть посуду. Остальная братия распласталась на песке. Ветерок с реки приятно студил натруженную за день спину. На дальнем берегу раскаркалась ворона. Крик птицы был куда приятней, чем стоны Лёньки. Граф первый раз в жизни натер мозоль, кровавый волдырь уместился на пол ладони.

— Слышь, Пахан, — произнес кузнец Сорока. — Надо что-то делать, иначе Аркашка в такие долги вгонит, по гробовые доски с купцом не рассчитаемся. Где это видано — за весло два рубля, да в любой деревне за пятак пару дают.

Евсей поддержал товарища:

— Ладья еле дышит, а он за покарябанные бока придирается.

— Может морду ему покарябать, — предложил Васька.

К костру подполз Лёнька, по впалым щекам мутным потоком катятся слезы. Все смолкли. Граф жалобно промычал:

— Братцы, я слышал степняки не только железо да рухлядь всякую покупают, а иной раз и девок молодых в рабство берут. Продайте меня Христа ради, может, сгожусь на что. Только дальше везите как товар, за весла я больше не сяду.

— Ты у нас якорем будешь, — пообещал дед Кондрат.

Проклиная судьбу, Лёнька залез в ладью и забился под лавку. Остальной народ, включая Сажу, заночевал на берегу, лишь Аркашка улегся рядом с графом. Приказчик подложил под голову мешок набитый соломой, загребущие руки обняли сундук с личным добром. Жених невесту в первую брачную ночь скромней ласкает. Непостижимо счастье человеческое, одному корона нужна, другому сундука с барахлом хватает.

Я хотел пожаловаться на приказчика Саже, но передумал. Что тут говорить? Он вроде не личные интересы блюдет, для купца старается. Ладно — утро вечера мудренее, разберемся...

Проснулся я до рассвета. Холодно. Одежду хоть отжимай, изношенные джинсы к ногам липнут. Хмурое небо разродилось дождем. Мелкие капли куда скромней Лёнькиных слез, но берут количеством.

Завтрак глотаем на ходу. Ладьи одна за другой отходят от берега, опытные гребцы ловко выстраивают суда в линию. Ничто не согревает так, как физическая работа, флагманская ладья быстро исчезает за поворотом. Мы отчаливаем последними, сломав два весла...

Кривятся губы Аркашки в гаденькой улыбке, еще четыре рублика на наш счет записал. Нос ладьи рыскает из стороны в сторону, корма впереди плывущего судна безнадежно удаляется. За весла села вторая смена, мое место занял Евсей, я мокрый от пота и дождя облокотился на кули с пшеницей. Рядом возник Аркашка.

— Пахан, голуба, мне тут донесли — рожа моя не всем нравиться, покарябать желающие есть. За оскорбление пять рубликов штрафа. А коль до обеда караван не догоните — еще накину. Смотри, милай, думай. Я отдыхать пошел, мне ум ясный иметь надо, потому как с бумагами да с цифирью работаю.

Аркашка отпер сундук. Его костлявое тело удобно устроилось на мягкой рухляди. Дубовая крышка захлопнулась, надежно укрывая хозяина от дождя. Хорошо — сухо, уютно как в гробу. Мимо прошлепал Федор, шаловливые ручки толкнули засов, щеколда с тихим лязгом встала на место. Я сделал вид, что не заметил. Спи дорогой товарищ...

Почти час мы пыжились изо всех сил. Безрезультатно. Купца не догнали, зато согрелись. Ладья мечется от берега к берегу, то правый борт перегребает левый, то наоборот. Вконец измаявшись, втащили весла внутрь. Течение справилось без нас, ладья выровнялась, ход заметно прибавился.

К полудню случилось две вещи — кончился дождь и проснулся Аркадий. Солнышко портки сушит, приказчик кулаки сбивает. Сундук добротно сделан, крышка и боковины железными полосами оббиты, поэтому вслед за кулаками Аркашка подключил голову. Плывем. Аркадий лбом ритм отстукивает. Хорошо.

Над водой потянуло дымом. Васька шмыгнул носом:

— Кажись, догнали. Видать пристали обед готовить.

— Гарью несет. Костер вкус дает, а здесь горечью тянет, — сказал Кондрат Силыч и оказался прав.

Когда горит полено — это костер, если ладья — уже пожар. Нависший утес закрывал обзор, стоило его миновать, речная ширь открылась во всей красе. Ниже по течению шел бой.

Десятка четыре мелких лодок атакуют купеческий караван. Две ладьи объяты пламенем, люди, в подпаленных одеждах, прыгают за борт. Враг старается прижать суда к мелководью, отобрать у Сажи последние преимущество — маневр. Увлекаемые течением, мы неслись в гущу врага. Я заорал:

— Первая смена на весла! Остальные — к бою! Кондрат Силыч, правь на лодки, раздавим сволочей!

Сажа с горсткой гребцов еле успевал отмахиваться от пиратов. Его ладья все сильней крениться на бок. Человек двадцать разбойников теснят купца к корме.

Ладья дрогнула от удара, четыре вражеских лодки разлетелись на куски, мимо меня, потеряв равновесие, пролетел Лёнька. В правый борт вонзилось несколько стрел. Нас заметили. Васька метнул весло, трое грабителей улетели за борт. Еще таран, семь человек вместе с обломками лодки идут на дно.

Перевернутый сундук больно ударил по ногам. Аркашка высунул нос, рядом просвистело копье, приказчик нырнул назад, сверху на Аркашку плюхнулся Лёнька. Подоспевший дед Кондрат захлопнул крышку, закрыл сундук на замок, а ключ сунул в карман.

— Целее будут, — подмигнул он мне.

До эпицентра битвы оставались считанные метры, но Саже приходилось совсем уж туго.

— Держись! — крикнул я купцу.

Борта поравнялись, мы пошли на абордаж. Два замаха и Ванька с Васькой сводят преимущество противника к минимуму. От весел щепки, так дальше пойдет, грести нечем будет. Пока братья добывали новое оружие, врага загнали в угол. Двое раненых сдались, остальные попрыгали в реку.

Исход битвы был предрешен. Пираты хватали все, до чего могли дотянуться и расплывались в разные стороны. Догнать их было невозможно.

— Пахан, глянь, — выдохнул Евсей, вытирая кровь с рассеченной губы. Я обернулся.

Течение вынесло нашу ладью на мель, на ее борту хозяйничают мародеры. Двое грабителей тащат в лодку сундук... Мля... нашли же что красть. Я грубо выругался. Через минуту пиратская скорлупка скрылась в боковой протоке.

Остаток дня ушел на то, что бы привести караван в порядок. В первую очередь оказали помощь раненым. Затем Сажа принялся подсчитывать убытки.

Мы тоже зализывали раны. Серьезных ранений не было. Сороке лоб рассекли, Федьке клочок кожи с плеча стрелой оторвало, у остальных синяки да царапины, а Васька с Ванькой даже вспотеть не успели.

Ближе к вечеру, управившись с делами, к нашему костру подошел Сажа. С серьезным видом он поклонился в пояс:

— Спасибо, братцы, от смерти и разорения спасли. Кабы не вы, кормить нам рыб. Должник я ваш вечный.

Я кивнул, принимая благодарность. За всех ответил Ванька:

— Ты к нам со всей душой и мы по понятиям.

Федька тоже хотел что-то вякнуть, но я перебил:

— Там вроде как пленных взяли, нам бы потолковать с ними. Они нашего графа вместе с Аркашкой умыкнули.

Купец потеребил обгорелую бороденку и неохотно ответил:

— Сбежал один в суматохе, а второго пришибли в горячке. А кто напал, я тебе Пахан и так скажу — островники. Дикое племя, если по протоке вверх идти, упрешься в Черное озеро, там на островах они и обитают. Мерзкий народ, грабежом да разбоем живут. Оно и раньше случалось сталкиваться с ними, но такого, как сегодня, не припомню. Не уж-то вызволять пойдешь?

— Придется, — ответил я.

Кондрат Силыч подкинул хвороста в огонь и сказал:

— Не торопись, Пахан, они их сами притащат, еще и подарками завалят, лишь бы назад взяли.

Хочется верить, да боюсь, пришибут Лёньку островники, серебром и золотом он не отсвечивает, даром, что в сундуке сидит. Как вскроют, тут и конец, оторвут головенку.

Купец неловко переминался с ноги на ногу, собравшись с духом, произнес:

— Людей не дам, покалеченных много, грести некому. Еды и лошадей — пожалуйста. Опасное дело удумали, никто от островников еще не возвращался. Я в Волыни день под разгрузкой стоять буду, потом назад за новым товаром пойду. Дай Бог свидимся еще.

— Обязательно, — кивнул я.

Караульные подняли нас затемно. Лошади уже оседланы, две запасных гружены провиантом, Сажа озаботился. Надеюсь назад они вернуться с седоками вместо поклажи.

Позавтракали лепешками и копченым мясом, напоследок пустили по кругу флягу с вином. Васька так увлекся, что обломал зубами края.

— Тебе-то, зачем пить, — пробормотал Евсей, отбирая флягу. — Вам с Ванькой дури и так хватает.

— Не дурней некоторых, — огрызнулся Васька.

Я не дал разгореться спору, подавая пример, первым влез в седло. Немного замешкался Федька, раненый в плечо он не мог как следует ухватиться. На помощь пришел Ванька, сгреб Подельника в охапку и подкинул. Федор, не касаясь седла, перелетел через лошадь и упал с другой стороны.

Евсей съязвил:

— Я ж говорю — с дуростью у Шестерок порядок, умности бы вот добавить.

Вторая попытка оказалась удачней. Глядя, как скривился Федька, я предложил:

— Может, с Сажей останешься?

Вместо ответа Подельник пришпорил коня. Спасательная экспедиция началась.

Едва солнечные лучи коснулись земли, мир сразу преобразился. Бесцветная равнина заиграла красками. Под копытами лошадей мелькали васильки, ромашки. Берега протоки вдоль которой мы скакали, были утыканы тальником. Заливные луга через пяток километров сменились редким полесьем.

Несколько раз дорогу перебегали зайцы. Антоха не выдержал, смастерил из кусков кожи пращу. Глаза пастуха кровожадно рыскали по сторонам. Свежее мясо вместо опостылевшей солонины пришлось бы кстати. Но зайцам было начхать на наши гастрономические планы, желающих превратиться в жаркое не нашлось.

В полдень жара стала нестерпимой, рубахи пропитались потом, пришлось повернуть к березовому околку. Только устроились обедать, Федор заметил дичь. Антоха схватил пращу.

— Ща с мясом будем!

На суку в пяти метрах от нас бесшабашная перепелка чистит клювом перья. Мяса в ней, как в беляше, но для навару сойдет. У Антохи от напряжения побелели губы. Бросок. Камень ушел на орбиту. Перепелка удивленно проводила снаряд взглядом и полетела в другую сторону, а из кроны, схватившись руками за лоб, выпал человек.

Обед пришлось прервать. "Подранок" — парень лет двадцати, катался по траве. Обмотанное шкурами тело вспахало десятину земли. От ругани сгустился воздух. Антоха узнал много нового о себе, как о человеке и еще больше как об охотнике. Над любителем лазить по деревьям склонился Евсей.

— Ба! Пахан, да это же беглый пленник, я его рожу из сотни узнаю.

Согласен, такое лицо забыть сложно. На бульдожью челюсть с неправильным прикусом насажен свернутый набок нос. Маленькие злые глаза с редкими ресницами прикрывает длинная челка из жестких, давно не мытых черных волос.

— Пытать будем? — поинтересовался Васька.

— Посмотрим, — ответил я и задал пленнику первый вопрос:

— Как звать?

— Ахтах, — гордо ответил парень и, поднявшись с колен, нагло добавил: — Спорим на лошадь, я вам больше ничего не скажу?

Говорил он с акцентом, слова звучали шершаво, словно обработанные рашпилем, но общий смысл был именно таким. Ахтах не блефовал, в глазах азарт, такой и дыбу стерпит, лишь бы выиграть.

К особым людям следует искать особый подход. Но Ванька не я, у него подход ко всем один. Мелькнул кулак, бульдожья челюсть клацнула и вместе с хозяином отлетела на пять метров.

Долго Ахтах тряс головой, приходя в чувство, затем принялся искать в траве выбитые зубы.

— А шпорим, не угадаете школько выбили? — прошепелявил парень.

Сдерживая стон, я брякнул наугад:

— Три.

— Правильно, — вздохнул Ахтах и тут же вытянул два сжатых кулака.

— А в какой руке?

Ваньку еле удержали. Еще миг и выбитые зубы не вместились бы Ахтаху в ладони. Досчитав до десяти, я спокойно сказал:

— Если угадаю, говорить будешь?

— А ты угадай шначала.

— В правой.

— Правильно, — ответил Ахтах печально. — Шпрашивай, ты выиграл.

Вопросы следовали один за другим. Ахтах отвечал подробно и обстоятельно. Увлекательный натюрморт нарисовался. Лёньку с Аркашкой ждало познавательное путешествие на жертвенный алтарь бога Зару, где с ними заключат пари, в вольной трактовке Ахтаха звучащие примерно так: "А спорим, я угадаю длину твоего кишечника". Выигравший мог просить что угодно. Правда, после процедуры выявления победителя не все участники спора могли это делать.

Толстые губы Ахтаха растянулись в улыбке, когда он понял, что мы едем в гости.

— Вас тоже отведут на алтарь, у каждого будет шанс выиграть.

Я думал по-другому. Если пленник не врал, что он единственный сын вождя племени, то возможны и другие варианты...

Следовало торопиться, чует сердце — на Черном озере хирурги работают без анестезии.

Опять замелькали поля-перелески, заныл мозоль на заднице. Ахтах на запасной кобылке держался рядом, улучив момент, я поинтересовался:

— Твое племя все такое азартное?

Парень серьезно ответил:

— Зару любит победителей, он дарует им вечную жизнь.

Надо было что-то ответить, умное, разъясняющее. Я собрался с мыслями, но случилась оказия: впередиидущая лошадь подняла хвост и с шумом испортила воздух.

— Спорим, я громче могу? — заорал Ахтах.

Я воздержался от ответа, ни очень-то хотелось быть победителем, а уж тем более проигравшим.

Но польза, и несомненная, от Ахтаха была. Здешние места он знал превосходно, протока петляла хлеще пьяного мужика, а мы, срезая углы, ехали напрямки. Очень сомнительно, что Ахтах указывал дорогу исключительно ради гостеприимства, но, тем не менее, уже к вечеру мы были на месте.

Я выскочил из седла и подошел к воде. На песок накатывает вполне приличная волна. Дальний берег озера еле различим, а местами теряется из виду. Множество островов и островков смотрятся на водной глади, как нарывы на прокаженном теле.

В сотне метрах от берега в длинной долбленой лодке двое аборигенов проверяют сеть. Заметив соплеменников, Ахтах издал гортанный вопль и замахал руками. Рыбаки ответили взаимностью, через несколько минут нос лодки врезался в песок. Любой тренер по гребле отдал бы пол жизни, чтоб заполучить таких гребцов.

Согласно разработанному сценарию Васька с Ванькой нежно, по-братски, до хруста в костях прихватили Ахтаха за руки, так, на всякий случай, чтоб родные Палестины голову не вскружили, а то сиганет в воду и лови его, Ихтиандра.

Очная ставка состоялась, рыбаки опознали сына озерного повелителя и заблеяли на местном наречии. Ждать конца излияния верноподданнических чувств, если такие конечно имелись, я не стал. Может в этот момент Лёнькины кишки на линейку наматывают, в воспитательных целях это полезно, но вот для здоровья крайне вредно. Я взял быка за рога или применительно к местным реалиям — русалку за жабры.

— Если через час я не увижу пленных из последнего набега, то поспорю с Ахтахам, что его сердце находится справа. Обмен будем производить здесь. И передайте вождю — с ним должно быть не больше трех человек.

Аборигены оказались на удивление понятливы. Лодка отвалила от берега и с завидной скоростью скрылась за ближайшим островом. Ждать пришлось минут тридцать.

Вождя узнали сразу, не смотря на то, что нос свернут в другую сторону — та же прическа, та же челюсть, только зубов больше.

Хозяин озера важно ступил на берег, на влажном песке отпечатался след босых ног. Из моих условий выполнено лишь одно — с ним всего три человека. Хотелось верить, что Лёнька с Аркашкой находятся в одной из лодок, десяток которых кружит в отдаление.

Кореша демонстративно брякнули оружием, Евсей приставил нож к горлу Ахтаха. Вождь оценил серьезность наших намерений и сделал пару шагов навстречу. Из дипломатических соображений пришлось поступить так же.

— Я Лакат, чего ты хочешь, слизь озерная? — рявкнул вождь.

Правила игры обозначены. Будем соблюдать местный этикет:

— Верни моих людей, жабий выкидыш!

— Ты туп, как икра карася, на озере нет чужих, последний набег неудачен. Верни сына и убирайся!

— Не ври, пожиратель щучьего помета, твои люди забрали большой ящик с моей ладьи.

— Ящик брали, — согласился Лакат и, почесав за ухом, вполне дружелюбно поинтересовался: — Открыть сможешь? Жалко ломать, где я еще такой возьму.

Вот это номер! Лёнька с Аркашкой там как шпроты в банке — жопа к морде лежат. Вторые сутки пошли...

— Верни ящик и получишь сына. Тебе сказали, что я сделаю, если не согласишься?

— Ты глупее, чем я думал. Ахтах победит, сердце не может быть справа! — гордо ответил отец.

Такого я не ожидал. Заботливый папа попался. Со вскрытой грудной клеткой праздновать победу, скажем так, не совсем приятно — джигу не станцуешь, внутренности вываливаются.

— Отдай ящик или...

— Что значит отдай, — перебил вождь. — Выиграй!

Спорить бесполезно, в смысле наоборот, нужно только спорить. Иначе Лёньку с Аркашкой не вытащить, замаринуются как сельдь тихоокеанская, причем — в собственном соку.

По меркам вождя ставки в предстоящей игре были слишком высоки. С одной стороны — хороший ящик со всем содержимым, на другой чаше весов — жизнь единственного наследника. Поэтому поединок отложили до утра. Вождь торжественно объявил:

— За вами приплывут. Будем состязаться в Выносливости, Силе и Бим-Бом!

Вот и все, понимай, как хочешь. Лакат отбыл восвояси. К чему готовиться, чего ждать? Сплошные вопросы и не одного ответа. Если "выносливость" и "сила" вызывали хоть какие-то ассоциации, то "бим-бом" сопоставить не с чем, разве что с битьем головы о колокол.

Место для ночевки выбрали на пригорке подальше от озера. Первым делом примотали Ахтаха к березе, потерпит, Леньке с Аркашкой не слаще. Распределив ночные дежурства, я подсел к пленнику и учинил допрос. Два часа ушло впустую. Ахтах старался, даже на пальцах объяснял — бестолку. На языке родных болотных кочек — пожалуйста, на русском — полная белиберда. С большим трудом я понял одно — "выносливость", "сила" и "бим-бом" это не просто пари, а спортивные состязания, сродни олимпийским играм. Оле-оле-оле-оле-оле Россия... Утром будем поглядеть.

Приплыли за нами не слишком рано, часов в десять. Кондрат Силыч и Сорока остались с заложником. Ахтах, единственная гарантия нашей безопасности, охрип от возмущения. Но плевать я хотел на его заверения в дружбе. Олимпийские принципы — хорошо, а заложник лучше.

Разместились в двух лодках, кроме оружия взяли еды, кто его знает, сколько продляться испытания. Наши продукты экологически чистые, а вот местные могут быть с такими приправами, что в раз приключится несварение желудка.

Плавание прошло без происшествий. Нас доставили на большой остров, окруженный зарослями камыша. Народу битком, съехалось все племя, включая детей и стариков со старухами. Тысяча людей, все орут, визжат, размахивают шкурами.

Наконец появился Лакат. Накал страстей достиг пика. Вождь поднял руку, гул ослаб, и он крикнул:

— Выносливость!

Вперед выдвинулся низкорослый крепыш с маленьким лбом и могучей грудной клеткой, наш первый соперник. Опять визг, свист. В небо летят набедренные повязки. Племя в экстазе.

Смысл состязания оказался на удивление прост — кто дольше просидит под водой, тому и медаль. Шансов победить ноль, даже меньше. Островники в воде, как рыбы — с малолетства, нас любой ребенок обскачет, ну а чемпиона обыграть можно одним способом — утонуть.

Смачно плюнув, я снял кроссовки и пошел топиться. Судейская коллегия из пяти стариков подвела нас к обрыву, до воды метра полтора, в руки сунули по валуну, самый трухлявый махнул рукой и мы сиганули. Над головой сомкнулась трехметровая толща воды.

Теоретически я знал — надо замереть, любое движение расходует кислород. Щас. Ноги коснулись илистого дна — камень полетел в сторону, я поплыл. Главное не ошибиться в направлении, видимость нулевая. Через пять метров задавило виски, пара гребков и в груди огонь. Инстинкт толкает наверх, разум заставляет плыть. Легкие готовы лопнуть... Все, надо сдаваться... Правая рука наткнулась на стебель камыша.

Я достал нож, в глазах цветные круги, еще мгновение и губы сжали перерезанный стебель. Несколько глотков свежего воздуха выветрили из головы туман. Костер в груди хоть и не угас, но стал терпим. Теперь посоревнуемся.

Досчитав до трехсот, поплыл назад. Если соперник без жабр хватит и этого. Пока искал камень, чуть не утонул вторично. Рывок к поверхности был так селен, что даже пятки появились над водой.

Прыгают в восторге кореша, рядом плавает грустная морда чемпиона, один ноль в нашу. Лакат удивлен, но марку держит. Без перерыва приступили ко второму состязанию. Толпа мужиков, из числа зрителей, приперла лодку. Двое старичков из судейской бригады прошлись вдоль бортов, поцокали языками и дали добро. Вождь крикнул:

— Сила!

Очередной раунд борьбы за сундук требовал участие двух спортсменов. Из толпы вышла парочка бегемотообразных горилл, из той породы, где спинной мозг является основным. Головы как у креветок — плоские и маленькие, а вот торс, руки — сплошные канаты из мышц.

Толпа болельщиков затаила дыхание. Атлеты разошлись, один к корме, другой к носу лодки. Скрюченные пальцы вцепились в просмоленные доски. Рывок и рыбацкая посудина оторвалась от земли. Взмах и могучие руки швырнули лодку вглубь острова, в воздухе застыл страшный рык, в нос ударил специфический запах, ребята старались на совесть.

Старички произвели замер, вымеряя расстояние специальной палкой. Заложило уши от визга, судя по всему — установлен новый рекорд. Ну что ж, нам есть что противопоставить. Васька с Ванькой засучили рукава.

— Братцы не подведите, вся Русь на вас смотрит, — напутствовал я.

Васька деловито плюнул на ладони и шепнул брату:

— Бросаем на счет три.

Задача спортсменов проста, швырнуть "снаряд" в обратную сторону и желательно дальше, чем то место, где он лежал раньше.

— И раз... — лодка взлетела вверх и, увлекаемая силой братьев, понеслась по широкой амплитуде вниз.

"И-и-ии два" не последовало. С противным хрустом доски лопнули, в руках у Шестерок остались два жалких обломка, а лодка птицей воспарила в небесах. Судейская бригада кинулась врассыпную, им бы в стороны бежать, а не попрямой...

Никаких замеров производить не стали, во-первых — некому, стариков двадцать минут выуживали из озера, во-вторых — и без линейки ясно, рекорд перекрыт втрое. Два ноль.

Лакат и этот удар выдержал с честью. Бог азарта Зару был сегодня на нашей стороне. Сделав паузу, вождь торжественно объявил:

— Бим-бом!!!

Я думал громче орать и визжать уже не возможно, но ошибся, причем сильно. Остров содрогнулся от сотен воплей. Орут дети, орут мужики, а женская часть населения закатила такую истерику, что десяток карасей в озере всплыли кверху брюхом.

Толпа раздалась, образовав полукруг, в центре, на песке две плетенные из камыша циновки. Мокрое и помятое жюри разместилось в первых рядах, а в образовавшемся проходе выстроилась очередь из девушек, женщин и старух, человек пятьдесят. Возраст от пятнадцати до шестидесяти... нет, до семидесяти... гм, если тем двум бабулькам меньше восьмидесяти пяти, то я и вовсе еще не родился.

Убедившись, что все готово, судьи затребовали спортсменов на старт. Я медлил, кого посылать, если правила не известны? Суть состязания растолковал наш соперник, неказистый тощий рыбак с шершавым лицом и грустными глазами:

— Кто иметь женщин больше, тот победить, — руки спортсмена несколько раз повторили характерный жест. — Бим-бом, бим-бом, бим-бом...

Первая пара красоток разлеглась на циновках, одежды ноль, ноги на ширине плеч, плечи шире Васькиных...

Я переглянулся с корешами и под гневные женские взоры, поплелся к вождю. Такой спорт нам не нужен. Бим-бом проигран. Те, кто помоложе улюлюкали в след, женщины постарше казали кулаки, а старухи крыли отборным матом. Откуда в старческих мозгах столько извращенной эротической фантазии?

— Лакат, — сказал я. — Выносливость — один ноль, Сила — два ноль, Бим-Бом — два один. Давай ящик!

— Нет, — ответил вождь. — Выносливость — один ноль. Сила — два ноль. Бим-бом — Сила и Выносливость вместе, — два-два, ничья. Надо еще одно состязание.

— Какое?

— Может Бом-бим? — предложил Лакат.

— Нет!!! — отшатнулся я, стараясь даже не думать о том, что может таиться под таким незатейливым названием.

— Тогда...

— Играем в Буль-буль, — отрезал я.

Догадливый Федька притащил бурдюк с вином, подарок Сажи, и две берестяных кружки.

— Обе стороны пьют по очереди, в кого больше влезет тому и сундук.

Лакат согласился и решил участвовать лично. От нас пошел Евсей. Недовольный Ванька пробурчал вслед:

— Как тяжести кидать — Шестерки, как вино дармовое от пуза хлестать — Фраера.

Первые пять порций провалились в спортсменов быстрее, чем вода в песок. После десятой кружки едва заблестели глазки. Я уже начал опасаться, что бурдюком не обойтись, но после двадцать третьего подхода губы Лаката расползлись по всему лицу, глаза под переносицей сошлись в кучу и вождь рухнул.

Евсей презрительно икнул, дрожащие руки вытряхнули из бурдюка остатки. Еще глоток и наше преимущество стало безоговорочным.

— Пахан, — блеял Фраер, — а я и в Бим-бом щас победю... — Ноги Евсея подломились и он ткнулся лицом в песок.

Островники народ пакостный и прескверный, но заветы бога Зару чтят свято. Сундук вернули без вопросов, выиграл — получи. Так же молча, нас доставили на большую землю. Ни здравствуй, ни до свиданья, ни приезжайте еще. Холодно попрощались, ни по олимпийски.

До лагеря ползли почти час. Сундук тащить оказалось удобней, чем Евсея. В сундуке четыре острых угла, в Евсее сорок четыре, как не поверни — сплошные кости, коленки да локти. Кондрат Силыч, оглядев сундук со всех сторон, вполне серьезно сказал:

— А пусть там и сидят. Дырку сделаем, в день кусок хлеба да стакан воды.

Корешам идея понравилась, даже Евсей нашел силы кивнуть. Хорошее предложение, душа так и жаждет откликнуться. Кое-как поборов искушение, я приказал:

— Открывайте.

Сначала пошел запах, волна вони была такой плотной — вяли цветы поблизости. Сверху, в позе эмбриона, покоился господин граф. Лицо без эмоций, ресницы дергаются. Лёньку уложили на траву, попытались распрямить, бесполезно, коленки, как стальная пружина, каждый раз возвращаются к подбородку.

Аркашке пришлось тяжелее. Его ноги были так плотно сжаты, что те части тела, которые находятся между... точнее — когда-то находились... Впрочем, теперь это неважно, теперь это сугубо личная интимная проблема самого Аркашки. Как-то не везет им с братцем на причинные места.

С трудом Васька с Ванькой раздвинули приказчику ноги, лицо Аркашки порозовело, вздыбилась в тяжелом вздохе тощая грудь, и он чуть слышно прошептал:

— Два дня не дышал, организм так зажало, мизинцем пошевелить боялся.

— Ты теперь никогда ничего не бойся... Поздно... — Посоветовал Ванька.

Лишь отпущенный на волю Ахтах проявил к Аркашке сочувствие:

— Бим-бом больше нельзя, бом-бим можно.

Лёньку пришлось размачивать в озере. Туда же сволокли и Аркашку. Вся грязь, конечно, не отстанет, но может хоть лошади перестанут шарахаться. Рыбу вот жаль...

Едва узники сундука оклемались, мы поспешили убраться от берегов Черного озера. Чем больше расстояние, тем надежнее олимпийские принципы. Мало ли что Лакату с похмелья в голову стукнет.

Аркашка устроился в седле по-дамски — обе ноги на одну сторону. При всяком движении приказчик издавал такие эротические вопли, что жеребец под ним стыдливо косил глаза. А вот с Лёнькой приключилась радость, он онемел. Граф все понимал, все слышал, а сказать не получалось, язык шевелится, а звука нет, одна пена с губ капает.

Ехать пришлось шагом. Когда солнце склонилось к западу, принялись обустраиваться на ночлег. Расседлали коней, развели костерчик. Булькает в котле пшено, у всех слюнки до подбородка, у Леньки — просто так, у остальных — от запаха каши. Зашмыгал носом Евсей, наверно закуска снится.

Сумерки с каждой минутой становились плотней. Чтоб не ужинать в темноте Антоха подкинул дровишек в огонь, в небо взвился сноп искр. Фраер громко чихнул и пришел в чувство. Заботливый Федька сунул ему под нос миску с ужином, я налил вина, пусть подлечится. Помогло, взгляд Евсея стал осмысленным и сфокусировался на Аркашке.

Приказчик с урчанием трескает кашу, по длинной шее кадык из конца в конец бегает, в такт жевкам уши колышутся. Едва Аркадий облизал ложку, Евсей задушевно сказал:

— Гони пять рубликов.

Аркашка поперхнулся:

— Это с чего?

— Шкура твоя и полушки не стоит, потому спасали бесплатно, а вот провиант нынче дорог, сожрал — плати.

— Ты в своем уме? В любой деревне за медный пятак ведро такой каши отвалят!

— У них может и ведро пятак, а у нас — пять рублей миска. Не нравится, походи по степи, поторгуйся...

Сначала я испугался, думал Аркашка ужин выблюет, всю рожу перекосило, но обошлось, сдержался. Федька, простая душа, громко крикнул:

— Кому добавки?

Аркашка шарахнулся от Подельника, как от чумового, забился под куст и печально ответил:

— Благодарствую, на всю дорогу уже накормили.

Поковырявшись в чашке, Евсей печально глянул на пустую кружку. Пришлось показать кулак. Фраер так выразительно вздохнул, что полевая мышь в траве замерла. Но я непоколебим. Одна кружка — лечение, остальные — пьянка.

Первым выпало дежурить Сороке. Я подложил под голову седло и уставился в небо.

Надкушенное яблоко луны сиротливо жмется к земле, мерцают мягким серебром миллионы звезд. Я блаженно зевнул, рядом ворохнулась и стихла птица, но главное Лёнька молчит, даже не храпит. Эдем. Еще бы Ваньке с Васькой по кляпу в рот...

Утром, срезая путь, углубились в степь, оставив протоку далеко за спиной. Всходящие солнце слепит глаза. Отряд растянулся на добрую сотню метров. Лошадей не торопили, размеренная поступь копыт смягчала страданья Аркашки, да и чего уж греха таить — мои тоже. Мозоль на сидячем месте не головная боль, сам не проходит.

Рядом со мной, стремя в стремя, Кондрат Силыч и Лёнька. Все попытки разговорить графа оказались безуспешны. Пузырь пустит, пошипит, как шкварки на сковороде и тишина. Золото, а не ребенок. Ест, пьет, да нужду справляет.

Место для привала выбирать не пришлось. Рощи да перелески попадались все реже и когда в полдень, справа по курсу, замаячил березовый околок, не сговариваясь, пришпорили коней.

Ленивая обеденная суета быстро сошла на нет. Полные желудки требовали покоя, кореша валялись на траве кому как удобней, один Аркашка носился от дерева к дереву. Евсей, ковыряясь соломинкой в зубах, поинтересовался:

— Ты жрать-то будешь?

Аркашка отмахнулся:

— Не дождешься! Гнездо вот найду, яиц добуду, тогда и пообедаю.

— Свои из штанов вытряхни, все одно теперь без надобности.

Гнезда Аркашка не нашел, советом пренебрег и еще четверть часа лазил на карачках в поисках грибов, обессилив вконец, с надеждой спросил:

— А чего подешевше каши нет?

— Есть, — мгновенно отреагировал Евсей. — Рыбы вяленой полно, по рублю пучок, соленая правда очень, но есть можно.

— По рублю возьму, — согласился Аркашка.

Щедрость Евсея границ не имела, насыпал от пуза. Аркашка набросился на добычу, полетели в стороны чешуя и хвосты, штук десять слопал, остальное убрал на ужин. Слизнув выступившую на губах соль, он кивнул Евсею:

— Флягу с водицей подай.

— С великим нашем удовольствием, десять рублей кружка.

— Ась!!! — задохнулся Аркашка.

— А чего ты хочешь? До реки день, а то и два, колодцев по дороге нет, дождя не намечается, так что десять — это не дорого.

— Да ни в жизнь! Ни копейки!

— Смотри, к вечеру подорожать может...

Цена устроила Аркадия ровно через пять минут. Две кружки не смогли остудить горящее от соли нутро и он попросил третью. Евсей заупрямился:

— Господин хороший, вы уж наели, напили больше, чем на четвертной. Рассчитаться не желаете?

— Я что ж, думаешь, с собой такие богатства таскаю. Вот придем в Волынь, там сестрица у меня проживать изволит, замужем за большим человеком, все верну, до копейки, крестом клянусь!

— Коли так, пей, — смилостивился Евсей. — Может винца налить...

Когда вечером следующего дня мы въезжали в городские ворота, долг Аркашки вырос до двухсот рублей.

Делать экскурсию по городу в поисках Сажи не было сил. Жаркая степь вымотала всех. Нас приютил первый постоялый двор. Желание у всех одно — пожрать, да выспаться. Сдали лошадей конюшему и внутрь. Аркадий скупо попрощался и, поддерживая мотню штанов, поплелся к сестре.

— Деньги не забудь! — крикнул вслед Евсей.

Расторопный хозяин метал на стол тарелки с закуской, двое поварят приперли запеченный бараний бок, кто-то нырнул в погреб и наверх летели бутылки с вином. На втором этаже хозяйка с дочкой готовят комнаты. Жизнь налаживается.

Для полного счастья мне не хватало ванны и бутылки хорошего пива, ну еще и пластырь на задницу, где мозоль. Привалившись к стене, я закрыл глаза. Дошли. Губан рядом, а значит и мой мир близко...

Из сладких грез меня выдернул крик слонихи, рожающий тройню:

— Кто!!! Кто посмел!!!

Аркашка мог и не входить, и без него ясно, кого принес черт на ночь глядя. Глотку надрывала точная копия дьяка Ивашки только в юбке. Сплошные кости и кофточка плоская. А дальше и вовсе интересное началось. Внутрь ворвались пятнадцать вооруженных воинов, все в доспехах. Аркашка гордо шагнул к столу.

— Это — моя сестрица, а тот вон, — указал он на статного мужика, стоявшего в дверях, — Муж ейный — начальник городской стражи.

— Арестовать! А там разберемся, — не повышая голоса, приказал Аркашкин зять.

Скрутили нас в мгновенье ока, глупо сопротивляться, когда у горла пика. Хозяин заведения схватился за голову. Стольких клиентов с его харча на казенный переводят, поневоле белугой взвоешь. И чего я пожрать не успел? Теперь наверно долго поститься придется...

Глава 12.

Старобок по сравнению с зятем Аркашки сущий ангел. У князя для страждущих и нары, и соломка свежая. В казематах, куда нас доставили, такой ерундой не озаботились. В сыром подвале каменные стены, каменный пол, по углам цепи ржавые. Вместо двери решетка, прутья толщенной в руку, хоть зубы до корней сточи — не перегрызть. Солнечный свет заменяет огрызок сальной свечи. Окошек не предусмотрено. Из всех удобств — охапка прелой соломы, да деревянная бадья в углу.

Старший надзиратель, медведеобразный мужик с сиплым голосом, которого стражники уважительно величали Ананием, лично проверил запоры. Все просто, надежно, не тюрьма, а банковский сейф. Сиди — не тужи. Ори, ругайся — сколько влезет, ответ правда один — гулкое эхо тюремных коридоров.

Ночь перебедовали. Утром кислый стражник принес такой же супчик. В мятом котелке синюшная водичка, сдобренная горстью пшена. Пока тюремщик просовывал сквозь решетку завтрак, я попытался завязать разговор:

— Служивый, чего хмурый такой?

— Не положено.

— Что не положено?

— Все не положено. Спрашивать не положено и отвечать не положено.

— А что положено?

— Ничего не положено.

— Ты зубы не заговаривай, — заорал Евсей. — Положено — не положено. Зови тех — кому положено. Анания зови! Мы здесь долго задерживаться не собираемся!

— Придется. А начальство беспокоить не положено, коль пожелает, само явиться.

Содержательная получилась беседа. С рожей более кислой, чем вначале, стражник исчез в глубине низкого серого коридора. На душе даже мышь не скребется, откуда ей взяться в этом каменном мешке. Чтобы хоть как-то бороться, надо иметь силы, я приказал:

— Приступить к приему пищи.

Баланда, как баланда — ни вкуса, ни, слава Богу, запаха. Противно, а куда деваться? Поставили котелок в центр и по очереди, единственной ложкой, вычерпали до дна. Чувство голода притупилось. Я присел на гнилой пук соломы и, подперев голову руками, уставился в потолок. Федька не выдержал первым:

— Пахан, чего делать будем? Не нравится мне здесь.

Можно подумать я в восторге от такого времяпровождения. Фраер прав, делать что-то надо, но что? Выдержав паузу, я принялся рассуждать в слух:

— Есть два способа покинуть тюрьму. Первый — официальный, прибежит замученный совестью начальник городской стражи, извиниться, откроет замки и с поклоном проводит на волю. Второй — побег, полагаемся на свои силы и удачу.

Первый способ кореша отклонили сразу. Не тот человек нас арестовал, чтоб совестью мучиться. Второй вариант понравился всем, но как его осуществить не знал никто. Первое и самое простое — проверить решетки на прочность. Васька с Ванькой сразу приступили к делу, но даже их сдвоенная сила оказалась бесполезной. Стальные прутья не шелохнулись.

Оставив в покое решетки, принялись за стены. Целый час самым тщательным образом простукивали каждый сантиметр кладки, каждый камень, от пола до потолка. Удача улыбнулась Евсею. В дальнем углу, за соломой, где стена немного выступает вперед, на уровне груди меж камней имелась щель.

На пол полетела серая пыль, Фраер, ломая ногти, расширил отверстие. Васька поднажал плечом и булыжник дрогнул. В каменной кладке образовалась узкая пробоина, из недр подземелья потянуло смрадом и гнилью. Подгонять никого не требовалось, через четверть часа в стене сияла дыра в рост человека. Огарок свечи в руках Федора дрогнул. В каменном провале, оскалив зубы, болтался на цепях скелет. Полный комплект человеческих костей белел жутким пятном на фоне серой стены. Дальше прохода не было. Зародившаяся надежда мгновенно угасла.

— За что ж тебя так? — сорвалось с губ Сороки.

Вместо скелета ответил Кондрат Силыч:

— Ты спляши перед ним, он и расскажет.

Я еще раз поднес к дыре свечу и внимательно огляделся. Каменная ниша имела форму прямоугольника — метр в ширину и примерно по два в длину и высоту. Почти идеальные стены из гранитных глыб. Такие никакая сила с места не сдвинет. Не оборачиваясь, я спросил:

— Кондрат Силыч, как думаешь, про склеп стража знает?

— Сомневаюсь, Пахан. По всему видать подвалы здесь старые, не одну сотню лет отстояли. Уж ежели человек до кости высох, то и те, кто его сюда упрятал, давно в прах обратились.

— Замуровать, как было, чтоб и следа не осталось, — отдал я приказ.

Кореша безропотно подчинились. Лишь дед Кондрат хмыкнул в усы:

— Придумал чего?

— Да так, — отмахнулся я. — Пообедаем, видно будет.

Обед от завтрака отличался тем, что стражник вместе с котелком баланды просунул сквозь решетку новый огрызок свечи. Я внимательно пригляделся к нашему кормильцу. Обычный потный мужик, короткие руки с грязными ногтями, в неровно стриженой бороде волос больше, чем на голове, под мохнатыми бровями глаз не видно. Я улыбнулся ему, ласково, как улыбается ребенок в младенчестве.

— Как звать тебя, дорогой ты наш?

— Не положено.

— Оригинальное имя, — кивнул я. — А что, господин Неположено, на базар сбегать не отпустишь? Пожрать чего взять, к девкам каким на огонек заглянуть, а к вечеру вернемся, ночевать нам все одно негде.

На этот раз тюремщик оказался более многословен, чем обычно, брови на мясистом лице дрогнули и сошлись под переносицей.

— Издеваешься. Ничего, посмотрим, как через годик заговоришь. Многие сюда захаживали, да мало кто вышел.

— Не издеваюсь, — ответил я серьезно. — Мы денег дадим, много денег. Выведи отсюда и станешь богатым. Лошадей дадим. Уедешь, куда глаза глядят, земля большая — никто не найдет, с богатством везде устроиться можно.

Дрогнул на миг мужик, колыхнулась предательски грудь под вонючей кожаной накидкой, но алчный блеск в глазах затянула липкая паутина страха. Тюремщик отскочил от решетки и бросился прочь. Досадно. Подкуп не сработал. Будем ждать ужина.

Через пару часов я приказал вновь разобрать стену. Справились быстро.

— Извини, приятель, придется потесниться, — кивнул я скелету. Тот не возражал.

— Пахан, ты чего? — забормотал Антоха.

— Надо, братцы. Все внутрь, придется потерпеть, а там — как карта ляжет. Хуже чем есть, все равно не будет.

Спорить никто не стал, но особого энтузиазма я тоже не заметил. Упихивались минут десять. Плечо к плечу, пылинке упасть негде. Но самое паршивое — не осталось места для Лёньки. Ни одного свободного сантиметра.

Господин граф занимался любимым делом — сидел в углу и пускал слюни. Плевал он, в прямом и переносном смысле, на весь белый свет. Делать нечего, пусть и дальше пузыри пускает.

Когда я принялся закладывать проем, лица корешей изогнулись вопросительными знаками. Пришлось прерваться на объяснения, но Кондрат Силыч не дал сказать и пару слов:

— Ты работай, Пахан, не отвлекайся, я этим балбесам объясню, чего ты удумал. Не тревожься, выстоим. Скажи, когда выскакивать, в какой момент?

— Как позову, не раньше.

Последний камень лег на место, я придирчиво осмотрел кладку. Пришлось еще немного повозиться, присыпал пылью швы. Стена — как стена, ни чем от других не отличается. Смахнув со лба пот, я постучал по стене ложкой.

— Ну, как вы там?

— Нормально, — глухо донеслось изнутри.

Когда чего-то ждешь, время тянется словно резина. Стараясь унять мандраж, я принялся ходить из угла в угол. На седьмом круге, поскользнувшись на графских слюнях, пребольно ударился локтем и как не странно — стало легче. Физическая боль притупила нервное напряжение. А когда послышались шаги тюремщика, я и вовсе успокоился.

Щедрая тюрьма города Волыни угощала постояльцев ужином из хлеба и воды. Все тот же стражник швырнул сквозь прутья черствую ржаную булку, потянулся к бурдюку с водой, да так и застыл, согнувшись в три погибели. Дошло. Зашевелились волоски мохнатых бровей. Обнажая гнилые зубы, разъехались в стороны бледные губы, нервно дернулся кадык, подскочил до подбородка, да там и остался.

Через минуту мне надоело любоваться окаменевшей скульптурой, два немых на десять квадратных метров это уже слишком.

— Любезный, водичку-то падай.

— Где!!! — Ожил тюремщик.

— Что, где?

— Остальные где?!!!

— На базар пошли, — спокойно ответил я.

— Как?

— Известно как. Поколдовали малость, стены раздвинули и вперед. Прежде, чем порядочных людей за решетку сажать, следует хотя бы поинтересоваться — кто они, откуда. Мы с графом сегодня еще переночуем, тихо тут у вас, спокойно, спать никто не мешает, а завтра пайку не носи, чего ноги бить зря.

— Не положено...

— Нравишься ты мне, — перебил я служивого, — хочешь, в хряка превращу, будешь в грязи валяться, кормят опять же, как на убой...

Ответа не последовало. Стражник бежал, так стремительно, что дрогнул воздух. Хоть бы воду сволочь подал, пить хочется.

Не успел я перевести дух, примчался Ананий. За ним, брякая оружием, вся охрана подземелья. Старший надзиратель ворвался в камеру, переворошил всю солому. Интересно, что он надеялся найти в куцей охапке гнилых стеблей, где и вошь не спрячется?

Решетка отперта, охрана в смятении, отличный момент для нанесения неожиданного удара, но я медлил. Слишком много стражников, без жертв не прорваться...

Сорвав злость на соломе, Ананий немного успокоился. Несколько секунд стояла полнейшая тишина. Кто-то из стражников от удивления слишком широко раскрыл рот, хруст вывернутой челюсти вернул старшего надзирателя к жизни, кивнув на Лёньку, он спросил:

— Этот тоже колдун?

Увы, граф тянул только на идиота, да и то с натяжкой. Пришлось ответить честно:

— Нет.

Ананий облегченно вздохнул, еще раз окинул темницу взглядом и выбрался наружу. Стражники враз подобрали челюсти и животы. Надзиратель коротко распорядился:

— Я на доклад, с колдуна глаз не спускать, второго в пыточную, допросить со всем старание, шкуру живьем драть! Ежели к моему приходу еще кто-нибудь исчезнет — вас по камерам распихаю, дармоеды!

Удар ниже пояса, такого я не ожидал. Лёньку выволокли наружу, звякнули замки и стальная решетка встала на место. Задохнувшись от ужаса, я крикнул Анания, но поздно, надзиратель уже исчез. И тогда я заорал так, что стражники попятились:

— Если с графа упадет хоть волосок — всех в жаб превращу, в червей навозных!

Служивых ветром сдуло и вместе с ними испарился Лёнька. В полном смятении я опустился на пол. Перед глазами картины — одна ужасней другой. Лёньку хоть на куски режь — молчать будет, и не потому, что герой...

От грустных мыслей отвлек звук шагов. Из темноты вынырнул знакомый охранник и заискивающе произнес:

— Мы там того, графа вашего привели назад.

Я вскочил на ноги, что-то слишком подозрительно быстро закончились пытки. Истолковав мою реакцию по-своему, охранник торопливо добавил:

— Нет, нет, с ним все в порядке, пальцем не тронули.

И, правда, из-за угла появился Лёнька, жив-здоров, слюнки капают. Двое дюжих стражников любовно поддерживают графа за локти, а следом, в качестве почетного эскорта, вся остальная охрана. Снова заскрипела решетка, я глянул на вожделенную свободу и опять промолчал. Все тот же стражник, переминаясь с ноги на ногу, робко попросил:

— Ты, мил человек, на нас не серчай, мы люди простые — подневольные, нам с колдунами ссориться не с руки. Ананий еще не скоро вернется, будь добр, пока он с докладами шляется — поколдуй малость, сотвори морок какой из графа, чтоб крови побольше, ран глубоких в избытке. А мы уж в голос поклянемся — на куски резали. Утром порчу снимешь и уйдете целехонькими. Только уж до рассвета не исчезай, детишек пожалей наших.

— Хорошо, — согласился я. — Давай бурдюк с водой и чтоб духу вашего не было. Заклятия у меня особенные, кто рядом окажется — кровью изойдет.

Дважды повторять не пришлось. Поплевав на ладони, я принялся "колдовать", в третий раз разбирая кладку. Справился быстро.

Кореша выбрались наружу, глотнули водички и дед Кондрат подвел неутешительные итоги:

— Правильно сигнал не дал, я в щель видел — много их, со всеми не сладим. Что теперь делать?

— Пять минут привести дух и назад. Скелет мне, Лёньку на его место. Будем ждать.

На этот раз ожидание затянулось надолго. Я уже почти уснул, когда явился Ананий. За спиной старшего надзирателя всё те же хмурые лица стражников.

— Значит так, — рявкнул тюремщик — До утра...

— Не ори! — перебил я. — Господин граф после пыток отдыхать изволят.

Глаза Анания полезли из орбит, он увидел лежащий на соломе скелет — нога на ногу, правая рука подпирает череп. Сглотнув слюну, надзиратель тихо произнес:

— Чего с ним?

— Как приказано, по полной программе, — заикаясь, доложил один из стражников и без чувств свалился на пол.

— Ну, вы и звери... — Ананий перекрестился и шёпотом приказал: — Колдуна в преисподнюю.

Кто-то из стражников посмел пререкаться:

— Там же...

— Я знаю, кто там, — перебил надзиратель. — Оттуда ни один колдун не выберется. Утром явится начальник и пусть сам решает чего с кем делать. Исполнять!

Приказ есть приказ. Меня извлекли из камеры и повели. Решетку никто запирать не стал, оно и понятно, скелет — узник спокойный, к побегам не приспособленный. А зря братцы, иные человеческие останки охранять требуется не в пример лучше, чем живых.

Стража старалась держаться от моей персоны на расстоянии, но тюремный коридор узок и я видел в глазах конвоя страх. Никто меня не подгонял, не тыкал в спину. Страшно стражникам, вдруг осерчаю, колдовать начну, у ближних на лбу крупные капли пота. Дрожь пробивает охрану, дрожат факела в их руках, заставляя бегать по стенам ужасные тени. Нервничаю и я, не каждый день живым в "преисподнюю" попадаешь. Остается надеяться — кореша не дадут мне долго скучать.

Через пятьдесят шагов повернули налево, плохо освещенный туннель резко пошел вниз, чтоб не поскользнуться пришлось держаться за стену. Спуск занял минуту, мы уперлись в массивную гранитную плиту. Тупик. Ананий навалился мощным телом на торчащий из стены рычаг, и многотонная глыба со страшным скрежетом сдвинулась с места. У меня екнуло сердце, под ногами каменные заплесневелые ступени, впереди сплошной мрак, лишь далеко внизу слабый, ели заметный огонек. Плита встала на место, отрезанный от мира я на ощупь побрел к мерцающей святящейся точке.

"Преисподняя" походила на обычную камеру не больше, чем колонный зал Кремля на деревенский клуб. Стены — монолитный натуральный камень, я не нащупал ни одного шва и стыка. Потолок теряется в непроглядной тьме. Пожалуй, это пещера с одним наглухо запечатанным выходом. Угораздило же так вляпаться. Тщательно выверяя каждый шаг я пробирался туда, где тлел слабый огонек.

В центре пещеры на камне горит свеча, рядом на валуне сидит человек. Пламя выхватило из мрака точеный профиль с крутыми скулами и крепким подбородком. Космы длинных нечесаных волос доходят до плеч, широкий приплюснутый нос недовольно поморщился, в узких раскосых глазах ни капли любопытства.

Стало немного жутко, в таких условиях тронуться умом раз плюнуть. Квартировать с психом удовольствие ниже среднего, ладно, если тихий, а если нет, где я тут смирительную рубашку искать буду?

От штанов и куртки пленника исходил удушливый запах перекисшего молока, грубо обработанная кожа щетинится скатанным бараньим мехом. Незнакомец пел и в такт словам, словно маятник, качался из стороны в сторону. Голос, слух, мелодия — не то, чтоб не очень — отсутствуют полностью. Единственное достоинство певца — тихий голос, почти на уровне шёпота. Слова не разобрать, тарабарщина на гнусном трескучем языке. Я сел рядом и тоже запел:

— Там вдали у реки

Засверкали штыки.

В небе ясном

Зоря догорала.

Сотня юных бойцов

Из буденовских войск

На разведку в поля поскакала...

Незнакомец быстро перестроился на новый мотив и вполне сносно начал подпевать:

— Би хун дзам,

Сайхан зам урт зам...

Возможно, наш дуэт и смог бы заслужить приз зрительских симпатий в номинации — "вопли мартовского кота сорвавшегося с крыши", если бы имелись слушатели, но к счастью таких не нашлось. Едва закончили петь, мой товарищ по несчастью наклонился над свечой и на приличном русском сказал:

— Хорошая песня, ты кто?

Вот теперь я видел его во всей красе. Молодой парень, лет двадцати пяти, на правой щеке рваный шрам от уха до верхней губы.

— Пахан, — ответил я.

— Па-Хан, — по слогам повторил парень. — Не слышал я раньше про тебя хан Па. Меня зови хан Азам.

Ханом мне быть еще не доводилось, но я смолчал. Азам нашарил в темноте бурдюк и протянул. Вода оказалась теплой с привкусом тухлого мяса, такое чувство — половую тряпку в рот отжали. Дождавшись, когда я напился, Азам спросил:

— Ты чего здесь?

— Пока не знаю, утром начальник стражи придет, расскажет. А ты?

— Из-за любви.

— Это как?

— Долго рассказывать, хан Па.

— Ну, времени у нас в избытке, — заметил я. — Говори, не стесняйся.

Азам грустно вздохнул, что-то прошептал на родном языке, похоже ругательное, и грустно произнес:

— В степи женятся рано...

Исповедь Азамхана, наследника степи, повелителя кнута и копыт.

В степи женятся рано — с восходом солнца, обычай такой. Готовятся всю ночь, а женятся с утра, так предки завещали. Можно подумать, если обзаводиться женой в обед или на закате гости кумыса меньше выпьют. Но главное, пока в табуне кобылицы тяжелеть не начнут, свадьбе не бывать. И это правильный обычай, если уж кони залюбились, то и человеку пора.

В конце зимы, когда в табуне самый приплод, прибился к стойбищу чужак, человек, не жеребец. Круглый, как бурдюк с кумысом, назвал себя ханом.

Раз хан — садись к костру, бери кусок жирней. Нам как раз пастух был нужен овец пасти, ханов своих в избытке. Имя вот только у гостя неподходящее — Губан, не любят овцы таких имен, проще надо.

Утром я выбрал скакуна и подарил Губану, не положено хану пешком ходит, а пастуху и подавно. Но не рад он подарку, в зубы жеребцу не смотрит, на спину вскочить не торопится, противится, брать не хочет. Стал руками махать, слова странные шептать, стеснялся наверно. Мы его силой усадили, шаман вдарил плетью и помчался конь в степь. Губан в гриву вцепился, кто громче орет конь или хан — не понять.

Вернулся гость к полудню, пешком. За задницу чего-то держится, странные у них какие-то отношения с конем сложились, наверно кобылу надо было дарить.

Со злости Губан горшки глиняные побил, меня увидел — опомнился, говорит, что для счастья так надо. Я ему рожу разбил, чтоб тоже счастливым был.

Отца моего — хана ханов, еще осенью Великий Тенгри на небо забрал, я единственный сын, за всё стойбище в ответе. Забот много, все при деле: кто молодых жеребцов объезжает, кто стрелы к лукам режет, один Губан под ногами, как кобылий хвост, путается. Овец пасти не хочет, а жрать просит с утра до ночи. Я уж гнать его собрался, но талант в хане сыскался, хворь разную из людей изгонять наловчился, особенно у женщин. Да ловко так, что шаман зубами скрипит.

Поставили на краю стойбища юрту Губану. Степные женщины с утра очередь на прием занимают. Шаман мрачнее тучи ходит, никто ему подарков не носит, все Губану тащат. Губан сначала всех принимал, потом стал лишь из молодых девок хворь изгонять. А через год по весне случилось чудо, стали не только кобылицы жеребиться, но и девки, что у Губана лечились. Губан Тенгри клянется, что не виноват. Шаман в ответ верещит, что когда он злых духов изгонял, ни один степняк не забеременел. Зароптала орда. Решили Губану на всякий случай меж ног все лишние выжечь. Я одобрил. Старику такие вещи уже без надобности, а степнякам спокойней.

Взял шаман помощников, накалил угли и к Губану. А того и след простыл, в юрте на ковре младшая дочь шамана голая лежит, от простуды лечится...

Я как раз в Волынь собрался. Шаман подумал, что это я помог Губану бежать. Он как дочь не долечившуюся в юрте увидел, так совсем заговариваться начал, сказал, что удачи в пути не будет. И точно — накаркал.

Вернусь в орду, живым в землю закопаю!

Приехал в Волынь, начальник стражи к себе пригласил. Я хан, стол накрыли, кумыс достали, вином называется. Пили, кушали долго. Очень долго, пока вино не кончилось, а потом ворвались стражники и ко мне. Но я Азам! Сын хана степей! Сильный — как буйвол, зоркий — как орел, храбрый — как рысь и хитрый — как лиса, притворился спящим. Все подумали — вино в голову ударило. Но я — Азам! И кумыса могу выпить больше, чем дождя в небе! Выбрал момент и в окно, вскочил на коня и поскакал, но у ворот накинули на меня сеть, свалили и притащили сюда.

Азам снова тяжело вздохнул, поднялся с валуна и, разминая мышцы, прошелся по пещере. Еле дождавшись конца рассказа, я поинтересовался:

— А где теперь Губан?

— Исчез, — ответил Азам. Немного подумав, мстительно добавил: — Выберусь отсюда, найду и вместе с шаманом за хвост лошади привяжу. Пускай друг из друга злых духов изгоняют. День по степи гонять буду! Два! Пока не сдохнут собаки, от них мои беды.

Я поскреб затылок, занимательная история. Неутешительные выводы напрашиваются сами собой: все Губана видели, но где он есть — не знают. Интересно, с его подачи Азама арестовали или "администрация" Волыни собственную игру ведет? Неспроста же хана в каменный мешок упрятали, знать есть причины. Мне в принципе начхать на здешнюю политику, но любопытно...

Бог с ним, главное другое — Губан где-то рядом, не мог он далеко от орды уйти, а значит до дома рукой подать, лишь бы из "преисподней" выбраться, а там найду и прощай сказочная Русь, привет немытая Россия.

Пока я выслушивал стенания хана, сами собой появились вопросы, один особо щепетильный, но начал я издалека. Поправив фитиль у свечи, спросил:

— Хан Азам я так и не понял, из-за какой любви ты сюда попал?

— Как из-за какой? — удивился хан. — Когда со стойбища уходил мой конь всю ночь кобылу любил, устал, пожалел я его, другого взял. Если б мой конь рядом был, разве смогли бы меня остановить! Я Азам! Мой конь — он знаешь какой!

— Кстати о конях, — перебил я, — если бежать помогу, десяток степных лошадок из своего табуна подаришь?

— Два десятка подарю! — встрепенулся хан.

— Два не надо, — отмахнулся я. — Десяти хватит. Ты уж извини, но денег на покупку нет, при аресте все выгребли, а кони степные очень уж нужны, потому и прошу. — Для достоверности я вывернул карманы: в правом чудом уцелевший портрет дочки Старобока, в левом измятый лист с заклятием. Азам замотал головой.

— Зачем деньги? Я так дам. Давай бежать. В степь хочу!

— Значит, договорились, — кивнул я и улыбнулся. Жизнь налаживается. Кореша с лошадьми вернуться домой, я останусь у хана, всю степь носом изрою, но Губана найду. Главное на волю вырваться.

Как по заказу сверху донесся скрежет плиты, над головой замелькали огни и раздался тревожный голос Федора:

— Пахан, ты туточки?

— Ну, побежали, — позвал я Азама. — Помни, чего обещал.

На выходе, в окружении корешей, нас встречал тюремщик — старый знакомый, кормилец и поилец, правда, малость помятый, глазки отчего-то набухают синяками, на лбу шишка. Проворный Евсей вылез вперед, отсалютовал коротким трофейным мечом и четко доложил:

— Караульный обезврежен, остальная охрана дрыхнет. Ванька с Васькой на шухере. Чего дальше делать?

Хороший вопрос. На улицу ночью соваться опасно, там стражи, как иголок на ежике, а вот народу наоборот, спят приличные люди по ночам, да и городские ворота до утра на запоре. Вот и выходит — тюрьма нам дом родной, до рассвета, по крайней мере.

Пока я размышлял, как поступить, за дело взялся Азам. Степняк, опьяненный свободой, рвался в бой. От волнения он забыл русские слова, а на язык родных "вигвамов" так и не перешел. Хан рычал и хрипел, жилистые короткие руки мелькали в опасной близости от лица караульного. Бедный тюремщик от страха сжался в комок.

— Пахан, это кто у нас тут такой говорливый? — поинтересовался Кондрат Силыч.

— Азам, повелитель степи, — представил я хана.

— Эй, господин хороший, — кивнул Дембель хану, — кулаками тряси, сколь влезет, а рот захлопни. Неровен час, стражников разбудишь, там рыл двадцать, со всеми не совладаем.

Прав дед Кондрат, прежде чем ринуться в бега, не мешает тылы обезопасить. Дорога к караульному помещению, где нарушая устав караульной и гарнизонной службы, беспечно спят стражники, проходила мимо нашей бывшей камеры. Двери по-прежнему открыты, а вот стенку кореша старательно заложили. Здравый смысл подсказывает, пока тайна склепа не раскрыта — быть мне колдуном. Руками оно приятней махать, нежели секирой.

Тюремщик с нескрываемой радостью полез за решетку. Сердобольный Федор, колдуя над запорами, с насмешкой сказал:

— Выбирай место, пока есть возможность, скоро тесно будет.

Двинули дальше. Шагов через тридцать свернули налево, коридор расширился, по стенам дымят факела, бледное пламя выхватило из сумерек маленькую неприметную дверку. Я шагнул вперед. От легкого толчка дверь без скрипа отварилась, гостеприимно приглашая внутрь. Пыточная. На верстаке аккуратно разложен инструмент, любой хирург позавидует. На стенах цепи, в центре мудреные приспособления для всех частей организма. В углу жаровня, тлеют угольки в ожидание клиента. Мило так, уютно.

— Евсей, — позвал я Фраера. — Возьми "ножичек", что у тюремщика отобрал и хорошенько рукоятку на углях прокали, смотри не обожгись.

Верный Евсей пожал плечами и принялся раздувать угли. Ждать его не стали. Караулка находилась чуть дальше, у лестницы на второй этаж. Из-за приоткрытой двери доносился густой, смачный храп.

— Спят покудова, — шепотом доложил Васька.

Я заглянул в щель. В центре столб каменный, под потолком керосиновая лампа, у стены большой грубо сколоченный стол с остатками ужина, напротив корявые нары, в соломе белеют грязные пятки стражников. В общем, камера, как камера, только двери без замков. Оружие аккуратно сложено в дальнем углу, подобраться скрытно вряд ли получится, перебудим всех раньше времени.

Пока я осматривался, подоспел Евсей. От меча веяло жаром, раскаленная рукоять чуть заметно мерцала, я с опаской перехватил клинок за острие, ладонь обожгло — терпеть можно, но недолго.

Не таясь, всем скопом ворвались в комнату. Стражники быстро пришли в чувство и посыпалась с нар, как перезрелый горох из стручка. Самые прыткие бросились к оружию, и я заорал, тыча в их сторону рукояткой меча:

— Мечи нужны? Бери! Кто смелый!

Случилась заминка, на миг все замерли, ближний стражник цапнул услужливо протянутый клинок. В туже секунду от дикого рева заложило уши, в нос ударил запах горелой кожи.

— Кому еще оружие требуется? — крикнул я, не жалея глотку.

В ответ лишь громкие стоны обжегшегося. Я вновь протянул стражникам меч, охрана шарахнулась. Довольный произведенным эффектом я уже спокойным голосом предостерег:

— Оружие заколдовано, любой, кто дотронется, останется без рук. Желающие вперед...

Таковых, слава Богу, не нашлось, поверили. Стражники подозрительно легко и спокойно смерились с участью и без всяких понуканий отправились досыпать в камеру. Я до самого последнего момента, пока не захлопнулась решетка, ели сдерживал волненье.

Но победа была еще не полной. Наш друг Ананий брезговал спать с подчиненными. Старший надзиратель изволил ночевать в личных покоях на верхнем ярусе смотровой башни.

Стараясь не шуметь, поднялись наверх. Дорогу преградила мощная дубовая дверь, запертая изнутри. Васька с Ванькой стали прикидывать, чем бы вдарить. Мореные доски смотрелись сплошным монолитом, сколь кулаками не молоти — щепка ни отскочит, если только прямое попадание бронебойного снаряда, да где взять гаубицу? Почесав затылок, я предложил самый простой вариант:

— Постучите аккуратно.

Васька так и сделал. Вряд ли его стук можно назвать деликатным, но на ломание двери это тоже не походило и результат сказался незамедлительно, до нас донесся сиплый сонный голос:

— Какого черта!

Стоявший ближе всех Антоха, растерялся и ляпнул первое, что пришло на ум:

— Извините, мы не туда попали...

— Сейчас я выйду и пошлю куда надо! — рявкнул Ананий, отпирая засовы.

Братья Лабудько дуплетом зарядили старшему надзирателю в лоб, Ананий рухнул на пол.

— Вы часом его не того? — обеспокоился я, рассматривая бездыханное тело.

— Недолжны, — пожал плечами Васька. — В пол силы приложились.

Надзиратель слабо дернулся, непонятно — в чувство приходит или агония началась. Гуманисты хреновы. Прекратив конвульсии, Ананий с трудом разлепил осоловевшие глаза, я немного успокоился. Жить будет, правда, еще не ясно — дураком или по-прежнему старшим надзирателем. После таких ударов у слонов хоботы отскакивают.

— Что это было? — заикаясь, спросил Ананий.

— Сквозняк, — ответил я.

— Ничего себе, проветрил комнату...

Ананию учинили беглый допрос, надзиратель не упрямился, да жаль знал немного. Главное, что удалось выяснить — начальник городской стражи в степь по делам выехал, к утру должен вернуться.

— Я супруге его, Агапиде Львовне, доложил, — шлепал губами Ананий. — Так что на рассвете ждите гостей, а меня заприте куда, желания в ваши дела вмешиваться боле не имею, да и голова трещит спасу нет, а вроде не пил вчера...

Просьбу старшего надзирателя исполнили — сопроводили до подчиненных. Тюрьма оказалась в наших руках, но главный бой впереди. За окном светает, следует к приему гостей подготовиться, за неимением хлебов и соли хоть баланду подогреть.

Начальник городской стражи заявился сразу после первых петухов. С ним, рука об руку, Аркашка, да два стражника в сопровождении. Служивых определили к остальной охране, начальника стражи заперли в караулке, а Аркадия поволокли в пыточную, самое подходящие место для душевной беседы.

Бывший приказчик Сажи сопротивлялся больше всех — плевался, лягался, как необъезженный жеребец. В конце концов, укушенный им за ляжку кузнец Сорока разъярился по-настоящему и заехал Аркашке кулачищем под дых, сложившись пополам, приказчик затих. Подоспевшие Федор и Антоха намертво прикрутили Аркашку к цепям.

В жаровне едко чадят угли. На стеллаже ржавые от крови кусачки, зазубренные края одним видом могут вызвать на откровенность даже глухонемого. Станок для дробления костей придавал предстоящей беседе особую ауру интимности. Сорока, потирая надкушенную ляжку, схватил с верстака напильник.

— Пахан, дай я ему зубы сточу!

Аркашка скорчил героическую рожу и с вызовом ответил:

— Хоть на куски режьте, денег не дам!

— Ты посмотри, — вздохнул Кондрат Силыч, — он уже торгуется.

Послышался шорох, в пыточную протиснулся Евсей, в правой руке череп.

— Пахан, стражники Христом Богом просят останки из камеры убрать. Земле бы кости придать, а то не по-людски как-то, я вот голову прихватил, чтоб служивые не буянили.

Я взял череп, глянул в пустые глазницы и на миг почувствовал себя Гамлетом, с губ сами собой сорвались бессмертные строки Шекспира:

— Увы, мой бедный, бедный Йорик! Я знал его, Гораций...

— А-а-а-а-а!!! — забился в истерики Аркашка. — Все отдам, все до копейки! Креста на вас нет, сестру вдовой сделали!

— Ты чего? — опешил я.

— Бедный Ёрик, бедный Ёрик!!! — орал Аркашка.

Сроду не думал, что классика способна вызвать такую реакцию. Зря говорят, что произведения старых авторов теряют актуальность. Главное — вовремя подобрать нужную цитату.

Аркашка, как муха в паутине, звеня цепями, бился в конвульсиях. Кто ж знал, что начальника городской стражи Ёриком зовут, не до знакомства как-то было. Сомневаюсь, что Евсей читал Шекспира, но ситуацию просек сразу:

— Помниться кто-то двести рубликов задолжал...

— Отдам, истинный крест, отдам, — клялся Аркашка.

— Еще бы за безвинное заточение полтинничек добавить...

— Двести пятьдесят отдам.

— Ну и рубликов тридцать за жратву худую...

— Согласен.

— А еще... — Евсей поскреб подбородок. — Слушай, а сколько у тебя вообще денег есть?

Сошлись на пятистах рублях. По местным меркам сумма немалая, недельный бюджет иного княжества. Аркашку освободили, усадили за стол. Заботливый Фраер сдвинул в сторону инструмент для вытягивания жил, нашел бумагу, перо и чернила.

— Пиши, — диктовал Евсей, — Дорогая сестренка, так мол и так, дай подателю сей бумаги из моих запасов пятьсот рубликов, для срочной коммерции, а ежели не хватит — добавь из своего кармана, опосля верну втрое. И закорюку поставь. Пахан, глянь, чего он там накарябал.

Я заглянул через плечо.

— Нормально, для черновика сгодится. Когда на чистовик писать станете, последнюю фразу — "а иначе от меня останется один черепок, как от мужа твово" переписывать не надо.

Со второго захода у Аркашки получилось лучше, но возникла другая проблема. Имелось письмо и принципиальное согласие Аркадия, но не было гонца. Кого ж послать к Агапиде Львовне? Кандидат имелся один — хан Азам, нас эта стерва знает в лицо.

Пришло время прощаться, нагостились, пора и честь знать. Аркадий на черепе "зятя" клялся, что кони наши до сей поры на постоялом дворе гостят, не успели их приватизировать, руки не дошли. Дела государственной важности Ёрика срочно в степь позвали, такую мелочь, как мы, начальник городской стражи на ужин оставил. Аркашку снова привязали к цепям, для организма вреда никакого, а для просветления души польза большая. Перед уходом я сделал еще один визит. В караулку.

Кореша отнеслись к Ёрику с должным уважением и симпатией. Упитанное тело начальника городской стражи намертво примотано к столбу в центре комнаты. Не туловище, а сплошная бобина для пеньковых канатов, снаружи только голова. Усевшись на нары, я принялся без стеснения разглядывать пленника. Орлиный нос, усы — любой таракан позавидует, широкий лоб, умный, а главное спокойный взгляд. Достойный противник, такого с налета не расколешь, но я попробовал:

— Азама по просьбе Губана арестовал или кто из орды золотых насыпал?

— Больно любопытный ты, — огрызнулся Ёрик.

— Любопытство не порок, — улыбнулся я. — Может в пыточной разговор продолжим, глядишь, под хруст костей и вспомнишь чего.

— Может, и вспомню, — согласился Ёрик. — Да вот незадача, для подготовки хорошей беседы время требуется, а у тебя его нет, с минуту на минутку смена караула пожалует, со всеми не управитесь, да и казармы рядом, а колдун ты липовый.

Стало не до смеха. Я смотрел в большие спокойные глаза Ёрика, ни один мускул на угрюмом лице не дернулся, уверен в себе. Пожалуй, и правда, пора когти рвать.

— Чего глазенками лупаешь, — подлил масла в огонь Ёрик. — По глотке ножом чиркнуть хочется? Так не стесняйся. Лично мне плевать на вас с колокольни, своих дел полное корыто, ежели б ни Аркашка, да жена — глаза б мои вас не видели. Сумел бежать — беги, догонять не стану, а еще раз попадешься — растопчу.

Уже на пороге я не удержался и съязвил:

— Ты б жену помял что ли, а то при должности и с крокодилом живешь.

Ерик дернулся, но смолчал, лишь глаза пыхнули холодом. Видать за живое задел. Плевать, до Губана уже близко.

Не скрываясь, мы выбрались на тюремный двор и через калитку в воротах вышли на улицу. Все прошло как нельзя лучше. Охрана во главе с начальством в камерах, мы на свободе. Свежий воздух казался необычайно вкусным, а редкие заспанные прохожие очень милыми. Впрочем, это не относилось к хозяину постоялого двора, где квартировали кони. Наш ранний визит огорчил его до крайности.

— Прошлый раз не доужинали, может, хоть позавтракаете? — с надеждой спросил он.

Ранний завтрак в харчевне грозил поздним обедом в темнице. Поэтому я был категоричен:

— Спасибо, отец, в другой раз. Где наши лошадки, дела торопят.

— Лошадки на конюшне, кормлены, поены, гривы чесаны, как за собственными глядел, не извольте беспокоиться. Тут счетец не большой организовался, за овес, присмотр, кому предъявить прикажите?

— Начальнику городской стражи, — направляясь к конюшне, крикнул Евсей. — Али брату его жены, нам без разницы.

Хозяин пал духом. Жаль мужика, но Фраер прав, наличности ни копейки. Громкие крики привели в чувство спавшего на куче седел конюха. Пьяный с вечера, а может и с рождения, он с трудом, цепляясь за забор, поднялся на ноги и погрозил кулаком:

— Кому другому не платите, а мне рубь вынь — да положи. Я тут животин ваших холю и лелю, лелею и холею, пока на опохмелку не дадите, кобыл не получите... и кобылов тоже.

— Опохмелите молодца, — кивнул я Ваське.

Братья схватили конюха за ноги и сунули хмельную головушку в кадушку с водой. Минуту подержали и вытянули назад.

— Ну что, принял сто грамм? Закусить не желаешь? — поинтересовался я.

— Благодарствую, барин, после первой не закусываю, — отплевываясь, ответил мужик.

— Ладно, не серчай. Будет тебе не рубь, а три, если проводишь до дома начальника городской стражи.

— А чего стоим! Поехали! — засуетился конюх.

Пробираться пришлось через пол города. Ёрик отстроил хоромы на пригорке, почти в центре Волыни. Двухэтажный особняк с широким парадным крылечком огорожен высоким забором. У ворот стражник с пикой.

— Ну, Азам, не подведи, — вручил я хану Аркашкино письмо. — Мы, за углом, если что — свисти.

Свист раздался сразу, даже из седел вылезти не успели. Но как не странно у ворот наблюдалось полное спокойствие, никого лишнего, я отправился на помощь хану в одиночку.

— Не пускает, — доложил Азам, кивнув на стражника.

— Слышь, косоглазый, — взъерепенился охранник, — Ты в детстве с лошади не падал?

— Бывало, — пожал плечами хан.

— Оно и видно. Сказал же — спит боярыня. Как проснется — пожалуйста, завсегда к обеду глазоньки продирает.

Я схватил письмо и сунул стражнику под нос.

— Бумагу видишь! Сам Аркадий Львович, кровный братец, руку приложил. Дело срочное имеем от него, буди хозяйку.

— Так-то оно так, я в грамоте не селен, может, и Аркадий накарябал, а плетей мне получать.

— Буди! Аркашка явится — шкуру спустит.

— Погодь, — встрепенулся стражник. — Вон девка дворовая бежит, ее зашлем, у баб зад крепкий, все стерпит, ежели что. Манька, поть сюда!

Сочная румяная девка, выслушав охранника, наклонила голову и томно спросила:

— Глянь, на затылке волосья все выпали?

— Ты чего, Мань? — Опешил стражник. — Коса до пояса, любо-дорого посмотреть!

— Вот как облысею, так разбужу, у меня космы не казенные, чтоб всякие дуры за их тягали.

Тряхнув бедрами, Манька гордо удалилась.

Лучики солнца вовсю барабанят по крыше, еще час и из города нам не выбраться. Стражник крякнул с досады и перешел на шепот:

— Обойдете дом, на втором этаже центральное окно в боярскую спальню выходит, камешком киньте, может, проснется. Авось пронесет, мало ли кто по задворкам шлындает.

Спорить не стали, времени нет. Не добудем денег, останемся без провизии, а в голодной степи без хлеба далеко не уйдешь.

На позицию выдвинулись всем отрядом. До нужного окна метров пятнадцать, Ванька нашарил в траве камень, я попытался вмешаться, но не успел. Здоровый булыжник со свистом взвился в небо. За доли секунды я прошептал все молитвы, которые знал и Господь услышал. Камень врезался в стену в метре от окна. Хвала Всевышнему — промах. Дом содрогнулся, загудели толстые бревна.

— Это пристрелочный, — успокоил Ванька, подбирая новый булыжник.

— Ванюша, не надо! — взмолился я.

Второго такого броска дом не выдержит. За дело взялся Федор, подкинул на ладони мелкую гальку, прищурил глаз и метнул точно в цель. Словно в замедленном кино я видел, как отворяется окно и на улицу выглядывает нечесаная лошадиная морда Агапиды Львовны. Помолиться уже не успел. Описав широкую дугу, камень приземлился аккурат между глаз спящей красавицы. Накрылась наша авантюра медным тазом, хорошо накрылась, со звоном о лобовую кость.

Но Агапиду Львовну набухшая шишка ничуть не смутила, она свесилась с подоконника по пояс и, близоруко щуря заспанные глаза, негромко позвала:

— Ох, Ярошка, шалунишка! Ну, иди же, проказник. Лестница под окном.

Азам попытался возмутиться, но его и слушать не стали, схватили за руки-ноги — и через забор.

— Давай хан, действуй по обстановке, главное письмо прочесть дай, — напутствовал я.

Спрятавшись за оградой, мы затаили дыхание. Сначала услышали скрип лестницы, затем удивленный голос Аркашкиной сестры:

— А ты не Ярошка... Но все равно лезь.

Прошло пять минут. Тишина. Через четверть часа мои нервы начали сдавать. Я начал медленно считать да тысячи, если Азам не появится, пойдем на штурм. На счете семьсот тридцать пять послышался знакомый скрип. Красный, как перезрелая редиска, хан с трудом перелез через забор.

— Вот, — протянул он тугой тяжелый кошелек, — пятьдесят золотых червонцев. Велено передать Аркадию — с него полторы тысячи.

Доскакав до ближайшей лавки, мы в считанные секунды опустошили все полки, под завязку набив снедью седельные сумки. Швырнув на прилавок золотой, я увидел запыхавшегося конюха и, схватив его за ухо, настойчиво попросил:

— Забери сдачу, три рубля твои, остальное отнеси хозяину.

Мужик затрясся от подвалившего счастья. Не донесет сволочь, на такие деньги месяц можно не трезветь. Бог с ним, проверять некогда.

Центральная улица вывела к городским воротам. Навстречу, бренча оружием, топал отряд стражников. Двадцать молодцов неровным строем двигались в сторону тюрьмы. От сердца отлегло — успели! Под копытами лошадей задрожал подвесной мост, Волынь осталась позади. Жаркая степь распахнула свои объятия.

Больше часа мы гнали лошадей, и лишь отмахав добрый десяток километров, перешли на размеренную рысь. Улучив момент, рядом со мной пристроился Азам, стыдливо пряча взгляд, он спросил:

— Хан Па, как мне быть? По закону степи, после того, что это женщина со мной сделала, я должен на ней жениться. Ну, лучше назад в тюрьму...

— На Агапиду Львовну закон не распространяется, — успокоил я хана. — Подвенечных платьев не хватит, если она за каждого, кто залез в окно, замуж выходить будет. Забудь, как о страшном сне и живи спокойно, ради общего дела страдал.

Счастливый Азам пришпорил коня и с диким криком умчался вперед, а меня никак не могло отпустить чувство непонятной тревоги. Жжет заноза в груди и не хочет наружу лезть. Неуютно на душе, чего-то не хватает. Я обвел взглядом отряд. Рядом Кондрат Силыч, впереди Васька с Ванькой, в хвосте Антоха с Сорокой плетутся, Подельник с Фраером о чем-то спорят...

— Стой! — заорал я, пугая лошадей. — Где Лёнька, мать вашу! Где граф?

— Ох, ты! — схватился за сердце дед Кондрат. — Мы ж его того, как на место скелета поставили, так и не вынимали, чтоб в горячке под ногами не путался. Васька с Ванькой даже стенку заложили. Думали перед уходом извлечь, забыли...

Выпав из седла, я уселся на землю и тихо застонал. Впереди степь, до Губана, до дома — рукой падать. Ну, за что все это на мою голову!

Ничего не понимая, рядом спешился Азам:

— Хан Па почему стоим? Ехать надо, быстро ехать.

— Азам, — бесцветным голосом ответил я, — тебе наверно все-таки придется жениться на сестре Аркашки...

— Нет! Лучше в темнице всю жизнь провести!

— Ну, что ж хан, туда и поедим.

Глава 13.

Если из города можно выехать только через одни ворота, то и попасть в него можно только через них. Нужно возвращаться, как не напрягай извилины — других вариантов нет.

Азам, уяснив в чем дело, внес другое предложение — добраться до стойбища, взять воинов и вернуться во главе орды. И если Ёрик не признает в бывших узниках почетных гостей, взять Волынь в осаду.

Умное предложение, хорошее, а главное — перспективное. Четыре дня до стойбища, сутки на сборы, дней пять обратная дорога и того — десять дней. Нам торопиться некуда, Ленька тоже подождет, а куда ему деваться к цепям привязанному? Весь вопрос в том, в каком виде господин граф нас дождется. Выглядеть он, конечно, будет краше своего предшественника, до кости истлеть не успеет, но возвращаться надо сегодня, иначе "завтра" для графа уже не наступит. К тому же не стоит забывать — Азам слишком давно не видел соплеменником и как орда отнесется к появлению старого вождя предсказать не возможно.

— Вот, что хан, — предложил я, — бери еды, сколько надо и скачи в стойбище один.

Азам поджал губы, словно обидевшийся ребенок и торжественно произнес:

— Хан хана в беде не бросает. Остаюсь с тобой.

Переубеждать я его не стал. Прежде, чем повернуть назад, отобедали. Обилие свежей пищи не радовало. Жуешь деликатесы, а вкуса нет, вино баландой пахнет.

— Чего делать будем? — стряхивая с усов крошки, озвучил мучивший всех вопрос Кондрат Силыч.

— По дороге обмозгуем, — ответил я. — По коням братцы, не ровен час у графа слюни кончатся, чем пузыри пускать будет...

Вскочив в седла взяли курс на Волынь, но не по прямой, а забирая вправо, что б подъехать к городским воротам с севера. Не весть, какая мера предосторожности, но все же. Под стук копыт я пытался придумать хоть какой-нибудь план, но, учитывая наши силы и возможности, любая затея имела такие же шансы на успех, как микроб на руку английского королевства.

Для начала следовало попасть в город и желательно без шума — тихо, скромно, чтоб городская стража не возбудилась раньше времени. Дальше будет видно.

Через три часа впереди замаячили стены Волыни. Наш отряд выбрался на укатанную широкую дорогу. Пришпорив лошадей, нагнали крестьянский обоз из трех телег, груженных корзинами с увядшей на солнце зеленью — петрушкой, луком, укропом, сельдереем. На последней телеге краснощекие помидоры и запорошенные пылью огурцы.

На передней подводе, свесив ноги, сидит широкоплечий мужик с обвислыми усами в штопаной душегрейке. Широкий крестьянский лоб нахмурен, взгляд сердит, руки то и дело хватаются за плеть, но тощая лошаденка, опустив гриву, ели тащится, путаясь в собственных ногах. По всему видать издалека едут. Умотались кобылки в пути, вот и хмур мужик, не поспел обоз к утренним торгам, все сливки более предприимчивые торгаши сняли, после обеда торговля слабая, да и покупатель скуп и придирчив.

— Чего нос повесил? — кивнул я мужику, приноравливая твердую поступь своего коня к мелкому шагу впряженной в телегу лошаденки.

Крестьянин не ответил, лишь тяжело вздохнул и снова подхлестнул кобылку, но я не унимался:

— Сколь хочешь выручить за увядший укроп и прелые огурцы?

— Сколь дадут — все мое, — огрызнулся мужик.

— А все-таки?

— Если б до зори поспели — два червонца и к бабке не ходи. А теперь... — мужик в сердцах махнул рукой, пышные усы опустились ниже прежнего.

— Даю четыре червонца и забираю весь товар вместе с телегами, коней перепряжем.

— Ась? — не поверил крестьянин своему счастью, но, увидев блеск червонцев, сноровисто соскочил с телеги, подгоняя плетью уже не лошадь, а товарищей.

— А ну, шевелись, голытьба, покудова барин не передумал!

К городским воротам мы подъезжали в самый солнцепек. Развалившись средь корзин, кореша безмятежно жевали огурцы. Ни дать не взять — сирые крестьяне с захудалого хутора. Кто таких заподозрит в худом. Стража даже взглядом не удостоила, что взять с убогих.

Через сотню метров, на перекрестке, натянули вожжи. На лево постоялый двор, с права тюрьма, куда править? Поехали прямо, на базарную площадь.

Несмотря на жару, жизнь на базаре кипела во всю. Народу — не протолкнуться, гомон стоит над толпой, русская речь перемешана заморской бранью. Над мясными и рыбными рядами вонь, хоть нос зажимай. Телег, повозок — сотни, вытяни в ряд ни одна верста получиться. Снует меж ними народ, все продают, покупают. По кривым рядам бродят нищие, выпрашивая милостыню. На каждом углу гадалка или предсказатель судьбы. Блеет, кудахчет, мычит выставленная на продажу живность. Рядом со скорняком раскинул на прилавке шелка и цветастые платки пожилой китаец. Напротив плюгавенький мужичек предлагает снадобье от всех болезней. Здесь же гробовых дел мастер зазывает опробовать на предмет удобства свежеструганные гробы, а по соседству парень-здоровяк в замызганном фартуке и с пассатижами в руках за умеренную плату готов всех страждущих избавить от больных зубов, вместо анестезии стакан перцовки.

Свободных мест в торговых рядах не нашлось, пришлось расположиться в закутке, далеко от центра, в грязном загаженном углу, куда приличных покупателей плетью не загнать. Правда очень скоро появился шустрый человечек и, щуря хитрые глазки, предложил за небольшую мзду организовать место получше. Евсей, не стесняясь в выражениях, послал его куда подальше, торговля нас интересует не больше, чем Муму подводное плавание.

Первая часть плана по спасению Лёньки — возвращение в город, прошла без сучка и задоринки. Дальше полный тупик, ни единой светлой мысли, если ни считать предложения братьев Лабудько — переловить всех городских стражников по одному и чего-нибудь им сломать. Здесь Ванька с Васькой расходились во мнении: старший предлагал ломать правую ногу и почему-то левую руку, а младший, наверно из гуманных соображений, настаивал на переломе только нижних конечностей, но обеих. Братьям деликатно объяснили — не смотря на широкую лобовую кость умственные упражнения не их конек.

— Что есть, то есть, — с гордостью ответил Васька. — Головы у нас действительно крепкие, сколь посуды об их побили, на товарную лавку хватит, а нам хоть бы хны, живем и мысли разные умные думаем!

— Ты, паря, уразумей, — заметил дед Кондрат, — ваша сила не в голове, а в кулаках, потому рот только за столом разевай, когда ложкой работаешь и то не широко.

— Это чего так? — обиделся Ванька.

— Чтоб кишку не застудить, она у вас, как и извилина в башке — одна и прямая.

Спор грозил затянуться, пришлось вмешаться, умных мыслей у братьев достаточно, все за неделю не переслушаешь.

Взяв Кондрат Силыча, Ваську и Федора, я решил прогуляться по базару, послушать о чем народ судачит, какие новости обсуждает. Оставив Евсея за старшего, строго настрого наказал:

— Чтоб ниже травы, тише листвы. Сидеть и не высовываться. Вы крестьяне из колхоза "Двадцать лет без урожая". Огурчики с помидорчиками на прилавке разложите, сельдерей с петрушкой за сено сойдут. Коль найдется дурак — за бесценок отдавайте, прибыль нас не интересует.

Держась поближе друг к другу, мы врезались в базарную толпу. В такой толчее и потеряться не мудрено. Людской поток нес нас мимо телег, лотков и прилавков, вертлявый татарин в цветастом халате схватил меня за руку и потянул в сторону.

— Гляди, какой товар! — тыкал он грязным пальцем на клетку с попугаем. — Птица заморская, не у кого такой нет, на трех языках ругается, в пол цены отдам, как другу...

Я с трудом вырвался и поспешил укрыться за могучей Васькиной спиной. Настырные купцы без смущения цеплялись за каждого встречного, у кого в кармане мог заваляться хоть пятак, в здешних местах и слухом не слыхивали о законе, защищающем права потребителей. Торговля шла бойко. Чего только не предлагали, от эликсира вечной молодости, в грязном мутном флаконе, до булатных клинков в красивых кожаных ножнах.

Работая локтями, мы пробрались в начало торговых рядов. Слева, окруженные плотной толпой зевак, выступают заезжие артисты, справа кучка поменьше, но, судя по гулу голосов, накал страстей куда больше. Намечалось что-то интересное. Васька, как ледокол, растолкав любопытных, пробился в первый ряд, держась за его рубаху, мы протиснулись следом.

Базарный стоматолог готовился к операции. Пружинистый мужичок путался у него под ногами, не решаясь занять почетное место пациента.

— Господин зубодер, — ныл мужик, — ты на перцовке-то не экономь, я больно чувствительный, двойная норма требуется и скидку предоставь, энтот клык и болит не сильно, кабы не нужда терпел бы еще...

— Все так говорят, — отмахнулся парень, — гони рубль и рот разевай.

— По что рубль? — не сдавался больной, держась за челюсть. — Я ж страдалец, мне начальник стражи три дня ареста объявил за неуплату налога на подкованную лошадь, к вечеру в острог велено явиться, скинь полтинничек по доброте христианкой, ты ж не басурман бесчувственный.

— А не врешь? — сдался лекарь.

— Правду говорит, правду! — Враз откликнулось несколько человек из толпы.

Кондрат Силыч заехал мне локтем в бок, но я и без его подсказки уши в трубочку сложил. Человек в тюрьму собрался, тут есть над чем задуматься.

Мужик покорно уселся на табурет, заглотил стакан перцовки и, обхватив руками колени, раззявил рот. Доморощенный стоматолог примерился, клацнули кусачки, охочая до зрелищ толпа взвыла громче пациента, Васька старался больше всех, от его рыка с ближайшей бабы сдуло платок. Придя в чувство, мужик, перемешивая стоны с матом, сдерживая дыхание, спросил:

— Вытащил, али нет?

— А то, — гордо ответил зубодер. — Лошадям за раз рву, токо все одно — с тебя рубь.

— Это как же так! Бог свидетель, за полтинник сторговались!

Парень пожал плечами и указал пальцем под ноги, на земле валялось два коренных зуба.

— Я вместе с больным еще здоровый зацепил, каждый по полтиннику.

— Мы так не договаривались, — сплевывая кровь, разорался мужик, но народ встал на сторону лекаря.

— Два зуба вытащил, плати за каждый! — Напирала толпа.

— Тоды пусть второй стакан перцовки нальет, — не сдавался буйный пациент.

И это требование зрители признали справедливым. Продезинфицировав развороченную челюсть, мужик перешел на шепот:

— Слышь, господин лекарь, я тебе втрое заплачу, ежели моей тещи вместо зуба язык вырвешь.

— Языки рвать не обучен, — отказался парень.

Охая и почему-то прихрамывая, мужик поплелся на выход, мы следом. В кривом заросшем переулке Васька вырвался вперед, в два прыжка нагнал страдальца и прижал к покосившемуся забору.

— Не дергайся, я не лекарь, одним ударом всю челюсть вынесу!

Но видать не вся перцовка в организме больного пошла на обезболивание, какая-то часть смешалась с мочой и ударила в голову. Мужик размахнулся и зарядил Ваське по пузу, требуха нашего богатыря колыхнулась мелкой рябью и встала на место. Таким ударом до Васькиной "души" не достучаться, калибр не тот, бревном если, да с разбегу...

Пришлось ускориться и перейти с рыси на галоп. Первым подскочил Федор, сбил мужика с ног и, рискуя здоровьем, закрыл собственным телом. Васька заметил смену декораций лишь после второго удара, когда забор разлетелся в щепки. Вдвоем с дедом Кондратом мы кое-как утихомирили разбушевавшийся вулкан.

Отрясая с колен пыль, поднялся Подельник, следом, забыв про зубную боль, встал спасенный мужик. Мгновенно протрезвев, он шальными глазами смотрел на искрошенные в труху доски.

— Почитай заново родился, — ободрил его Кондрат Силыч. — Как кличут-то, новорожденный?

Мужик все еще прибывал в прострации, но нашел в себе силы и представился полным именем:

— Фрол, сын Акима Сучкова.

— Чего ж ты, Сучий сын, на людей с кулаками бросаешься?

— А нечего меня как девку по углам зажимать и лапать!

— Это кто лапал, кто лапал! — разобиделся Васька.

Пришлось вмешаться:

— Цыц! Живо штакетником прикинулись и забор изобразили!

С корешей ограда, как с колокольни телебашня, но стоят, сопят, глазками зыркают. Фрол тоже язык прикусил, ладонью щеку оглаживает, про зубы вспомнил. Выдержав паузу, я кивнул страдальцу:

— За какие заслуги Ёрик нарами жаловал?

— А бес его знает, он нынче как с цепи сорвался. Я с налогом на три дня запоздал, оно и раньше бывало, и с рук сходило, а сегодня — по морде хрясть, сколь просрочил, говорит, столь и отсидишь. Хорошо сразу не посадил, до зубодера сбегать дал, коль в остроге зуб прихватит свету белому не возрадуешься, в темнице их вместе с головой рвут.

— А что, — вмешался Кондрат Силычь, — тюремная стража тебя в лицо знает?

— Может и знает, но я отродясь с супостатами дружбы не водил, — гордо ответил Фрол, но тут же сбавил обороты и горестно добавил: — А явиться надо, ежили начальник городской стражи вздумает проверку учинить, а меня не имеется... Изловят и голову с плеч долой, и что характерно, без всякой перцовки, оно может и пронесет...

Я достал из кармана блестящий золотой червонец. Фрол заткнулся и заворожено, как кролик на удава, уставился на монету. Битый час мы пытались втолковать Фролу, чего от него требуется. Чудак-человек, ему и деньги суют, причем немалые, и в темницу за него идти согласны, а он ломается, как первый блин на сковороде. Мне б такое счастье, всем святым бы свечек натыкал.

Дожал Фрола Подельник, уже ни на что не надеясь, он в сердцах ляпнул:

— С такими деньгами все клыки выдрать можно и золотые в три ряда вставить!

Удар попал в цель. Вдарили по рукам. Ничего не скажешь, взаимовыгодная сделка — Фролу червонец золотой, нам нары. Справедливость, где ж ты шаришься? Ау!

Решение одной проблемы породило другую. Срочно требовался подходящий кандидат на роль Фрола. Дело предстояло рисковое, приказать корешам я не мог, совесть не позволяла. Кондрат Силыч словно читал мои мысли, цепкие стариковские пальцы вцепились мне в локоть.

— Я пойду, Пахан. Росточка мы одного, да и по возрасту схожи. Для надежности голову тряпкой обмотаю, мол, челюсть болит, почитай вся Волынь в курсе, как Фролу зубы драли, глядишь, пронесет. Главное Лёньку из стены вытащить, а ты уж ломай голову, как его из камеры вызволить. Меня, дай Бог, через три денечка так отпустят. А если что — годов немало, пожил свое, мне и помирать не страшно.

Прав Кондрат Силыч, других вариантов нет. Будем надеяться — удача на нашей стороне. До заката оставалась часа четыре, время есть, но сидеть сложа руки некогда. Попасть в тюрьму просто, выйти проблема. Ускоренным темпом мы двинулись назад к телегам.

Базар пустел на глазах. Жидкая кучка самых настырных покупателей все еще слоняется по рядам, но торговцы уже прячут товар под прилавок, крестьяне с окрестных деревень, не расторговавшиеся за день, с мужицкой основательностью готовятся к ночевке. Отшумел базарный день, всюду груды мусора, легкий ветерок смешал запахи свежего сена, заморских яств и откровенной тухлятины. Случайные прохожие морщат носы от таких ароматов.

В этот поздний час, как не странно, самым оживленным местом на рыночной площади оказался наш закуток. Переднею телегу окружило человек двадцать, все больше крестьяне да приказчики, но среди разгоряченных и злых мужицких рож мелькает штук пять вполне респектабельных купеческих лиц.

Взгромоздившись на корзину с огурцами и размахивая пучком укропа, Евсей крыл собравшихся матом. От души, с углублением в родословную.

Рядом подпирает оглоблю верный Ванька. Антоха, Сорока и Азам стерегут тылы. Ни дать ни взять — отчетно-перевыборное колхозное собрание. Речи отгремели, народ созрел для мордобоя. Наше появление раскалило обстановку до предела. Не забивая голову лишними вопросами, Васька отломал от ближайшей подводы оглоблю и поспешил к брату, наши ряды сдвоились и красноречие Фраера взлетело на небывалую высоту:

— ...морды барышные! Деды ваши ослами были! Отцы козлами родились! И внуки у вас пацифистами вырастут!!!

Аплодисментов не последовало. Докладчик выдохся и на секунду заткнулся. Растолкав мужиков, я пробился к "трибуне" и мирно поинтересовался:

— Чего бузим?

— Цены их наши не устраивают, дешево торгуем, покупателей переманиваем. Завтра с утречка бесплатно огурцы раздавать стану! — Прорычал Евсей.

Вперед выдвинулся розовощекий купчина с золотой цепью на дряхлой шее.

— Нельзя так делать, цену надо держать, иначе какая торговля...

— Завтра увидишь какая, сморчок поганый. Ишь харю нажрал из-за щек ушей не видно!

Вон оно что. Признаться по делу торгаши взъелись. Нам прибыль ни к чему, от товара бы избавиться, а людям жить на что-то надо. Завтра пол города за дешевыми огурцами сбежится, мужики в убытках будут, овощ товарный вид теряет быстро, день-два не продал — вези на свалку.

— Господа! — призвал я торговцев к порядку. — Есть товар — есть проблема, нет товара — нет проблемы, купите все оптом, за ценой не постоим и торгуйте как хотите.

— А чего тут покупать? — усмехнулся розовощекий. — Красная цена три рубля, вместе с корзинами.

— Годится, — кивнул я.

— Позвольте, позвольте! — подал голос лысый купец с культурной окладистой бородой. — За три-то рубля и я не прочь поживиться.

— И я! И я! — послышалось с разных сторон.

Спрос превышал предложение. Я забрался на телегу, задвинул за спину Евсея и громко произнес:

— Объявляется аукцион. Желающие участвовать в торгах вносят в кассу по три рубля, залог не возвращается, товар забирает тот, кто предложит хоть на копейку больше. Касса — я!

Желающих сыскалось семь человек. Наша казна пополнилась на двадцать один рубль. Торги начались. Первым на четырех рублях сдался крестьянин в латаных штанах, через пятьдесят копеек отскочил вертлявый приказчик, пятеро оставшихся купцов не мелочились, всякий раз накидывали по рублю. Началась борьба кошельков, наши огурцы и помидоры их уже не интересовали. В финал вышли розовощекий и лысый. Ставка поднялась до двадцати пяти рублей.

— Все одно перебью! — наматывая золотую цепь на кулак, брызгал слюной купец, предложивший начальную цену. — Не имеется у тебя таких средств!

— А двадцать семь рублей не хочешь! — орал лысый, от напряжения пощипывая бороденку. — Ты что ли мои капиталы считал!

Как купцы не тужились, случилось так, что на тридцати рублях у обоих закончилась наличность. Победу одержал розовощекий, присовокупив к деньгам золотую цепь. Подоспевшие грузчики быстро растащили с телег корзины, торговцы с чувством выполненного долга разбрелись по делам. Улучив момент ко мне подскочил вертлявый приказчик.

— Объясни, родимый, — взмолился он, — как так вышло — пришли ругаться, а скупили весь товар втридорога? И главное — все счастливы. Пять лет торговать учусь, а про такое не слыхивал.

— Не надо жадничать, — честно ответил я.

Решая коммерческие вопросы, я совсем забыл про Кондрата Силыча, а время поджимало, солнышко за городскую стену перевалило. В авральном порядке занялись экипировкой Дембеля. Федор раздобыл махровое полотенце, им подвязали зубы. Вид получился не притязательный, но главное не узнаваемый, вылитый Ленин в семнадцатом году, с той лишь разницей, что деду Кондрату не в Смольный шлепать, а в кутузку. Кузнец Сорока ради такого случая пожертвовал вязаной кофтой, все приятней будет в сыром подвале, чем в холщевой рубахе. Набили котомку едой на три дня, с запасом, судя по весу — с большим. И по русскому обычаю присели на дорожку.

Тяжело, когда близких сажают в кутузку и совсем уж нестерпимо, если идут они туда по собственной воле. Кондрат Силыч держался молодцом, ни один мускул не дрогнул. К самой тюрьме мы подойти не осмелились, последний километр Дембель прошагал в гордом одиночестве. Я закусил до боли губу и тихо, чтоб никто не слышал, прошептал: "Пошли тебе Господь удачу". Как умею, так и молюсь.

На обратном пути у перекрестка перед базарной площадью наткнулись на странный дом, обвешанный красными фонарями. На улице еще светло, а фонари горят. Подмигивают прохожим алчным мерцанием. У крыльца привратник в солидной ливрее. Неужели...

Из чистого любопытства я подошел ближе.

— Господа устали от одиночества? Желаете завести зазнобу? — приветливо распахнул двери привратник.

Мы не желали, и даже мысли такой не имели... но вошли. Сразу за порогом пушистая ковровая дорожка, узкий полутемный коридор вывел в большую комнату, оконные проемы занавешены плотными шторами, под потолком люстра в двадцать свечей, запах как в церкви, стены задрапированы простенькой тканью с незатейливым рисунком. Из мебели — четыре лавки в два ряда, да табурет напротив. И ни единого посетителя.

Дрогнула драпировка, скрипнула скрытая за тканью дверь и в комнату явилась высокая женщина, фигура укрыта длинным сарафаном. Ее возраст прятался за толстым слоем румян, но раскатистый трескучий голос навевал мысли о вечном.

Увы, далеко не девица. Вино, конечно, делает неотразимой любую женщину, но при условии что она молчит. А эта трещала, как сорока, слова жесткие, интонации царские:

— Для тех, кто не знает — меня зовут мадам Антуанетта, а кто не может выговорить — просто Анна. Рожи к свету повернули.

Мадам строевым шагом прошлепала мимо нас, разглядывая всех вместе и каждого в отдельности. Жгучий совиный взгляд пробирал до печенки, одежду снимать не надо, каждый изъян на теле глазами, как рентгеном запечатлела. Не баба — фото студия ходячая.

— С вами проблем не будет, — кивнула она Ваське с Ванькой, — сестры Харитоновы таких ухарей сильно любят. А ты, хлопец, не молод ли? — остановилась мадам напротив Антохи. — Девку-то я подберу, а ну загнешься раньше времени, хотя, как знать, мал, говорят, золотник — да дорог. Годишься. Чего ж с тобой делать? — тяжелый взгляд уперся в Азама. — Трудновато придется... Хотя... есть на примете одна вдова, годков правда о-го-го, в церкву без очереди пропускают и глаз косит, зато приданого ворох.

Первым заподозрил неладное Евсей.

— Мадам, это вы о чем?

— Как о чем? О сватовстве! Ко мне за другим не ходят. Не сомневайтесь, — успокоила она, — сосватаю всех. Я пол Волыни переженила. Только уговор — свадебку отыграли, мне два рублика. Тем и живу. Всем девок найду, не один у меня еще без жены не оставался. Эй! Вы куда!!!

Опрокидывая лавки, мы бросились вон. Бежали без оглядки, на выходе втоптали в грязь привратника и, только укрывшись за родными телегами, кое-как перевели дух.

— Во блин, чуть не попали! — Прошептал Федька.

— Пахан, а ты чего туда поперся? — отдышавшись, поинтересовался Евсей.

Я сделал вид, что не расслышал, посчитав за лучшее промолчать. На небо взгромоздилась луна, Волынь медленно впадала в спячку. Подельник с Антохой натаскали под телеги соломы, постель получилась не самой мягкой, но после таких потрясений казалась воздушной периной. Пусть лучше уж стебли бока колют, чем тощие коленки какой-нибудь вдовы.

Бедный Азам ворочался больше всех, дитя степи ни как не мог уяснить, чего это братья славяне, что ни день, пытаются ему новую бабу всучить. Чудак-человек, весь мир не одно тысячелетие бьется над тайной русской души, а он за день хочет разобраться. Хороших снов тебе хан, про лошадей...

Рассвет на меня обрушился неожиданно и сильно — пинком под ребра. Продрав глаза, я на четвереньках выполз из-под телеги и нос к носу столкнулся с Лёнькой. Господин граф вполне румяный и упитанный, заложив руки за спину, переминался с ноги на ногу в окружении полсотни стражников. От второго удара заныло плечо.

— Строиться, сволочи! Живьем в землю вгоню, шкуру на ремни покромсаю! Четвертую! Сгною! Запорю-ю-ю-ююю!!!

Какие интонации. Какая драматургия. Сотворилось чудо — Лёнька заговорил. И как всегда не вовремя. Увернувшись от очередного тумака, я крикнул:

— Господин граф, где Кондрат Силыч?

— Вас в гости ждет. Чего встали, — Ленька пнул под зад ближнего стражника, — вяжите душегубов!

Как не странно стражники безропотно повиновались. Против такой оравы сильно не побрыкаешься, хотя Васька с Ванькой попробовали, человек семь до беспамятства приголубили, пока их скрутили.

— Ну, Лёнька, сучий потрох, придет еще наше время! — вытирая кровь с разбитой губы, выругался Евсей.

— Молчать, быдло! — взвился племяш Старобока. — Кончилось ваше время, мое пришло! Перед вами досточтимый и сиятельный граф Леопольд Де Бил. Запорю! В кадке с огурцами утоплю, к необъезженному коню за хвост привяжу, кишки...

— Коней не трогай! — Перебил графа Азам.

— Чего-о-о!!! — задохнулся от бешенства Лёнька, с удивлением разглядывая степняка. — Ты кто такой?

— Я — хан, повелитель степи, — гордо ответил Азам.

Граф обиженно икнул и на всякий случай сбавил обороты:

— Ладно, коней не буду. Суд разберется, что ты за хан.

Значит еще и суд будет, весело бабки пляшут, так и хочется спросить: "А судьи кто?". Спросил...

А говорят "за спрос" не бьют. Не верьте люди, врет народная мудрость, на собственных ребрах прочувствовал.

Нас гнали по улице как баранов на убой. Усердная стража тыкала в спины пиками, хорошо хоть тупыми концами. Долго еще эта прогулка будет отзываться синяками и ссадинами. С первыми лучами солнца за нашими спинами закрылись тюремные ворота. Сливай бензин — приехали.

Нас принялись обыскивать, но шмон длился не долго, нашли деньги и на этом успокоились. Дальше все пошло по старой схеме — знакомыми коридорами к знакомой камере. Лязгнула решетка, прощай свобода, здравствуй Кондрат Силыч.

Дембель, все еще с полотенцем вокруг головы, соскочил с соломы, как с раскаленной плиты, глаза шире рта, а рот раззявил до пупа.

— Вы чего!!! Вы как?

Если б знали, ответили б. Да спросонок голова туго работает. Одно ясно, Лёнька мерзавец руку к аресту приложил. Но как? Я уложился в минуту, рассказывая Кондрат Силычу о веселой побудке и марш-броске до темницы. Старик сорвал с головы полотенце, осенил грудь крестом и встал пред нами на колени.

— Простите братцы, моя вина, я Лёньке шепнул, где телеги стоят.

Кондрат Силыча подняли и усадили на солому. Его рассказ добавил черных пятен в эту мутную историю. В камеру он попал как Фрол, стража мысли не допускала, что кто-то за кого-то может добровольно улечься на нары. Не первый год служат и в такие чудеса не верят. Все прошло как по маслу, да вот стеночка в камере была уже разобрана и никакого Лёньки, ни живого, ни мертвого в цепях не болталось.

Граф явился позже, как привидение — под утро. Два сонных охранника запихали его в камеру и ушли досыпать. Вытирая слезы, Лёнька поведал Кондрат Силычу, как в склепе у него стресс приключился от страха, слюни кончились и вернулся разум. (Я так думаю на время, погостить).

Лёнькин разум выбрал для возвращения не самое подходящее время — мы уже по степи мчались, а Ананий с подчиненными еще в камере прибывал. Лёнькин организм, став разумным, моментально отреагировал — наложил в штаны. Запах просочился сквозь плохо пригнанные камни, охрана стала выяснять причину глобального изменения экологии и извлекла Лёньку на белый свет.

Едва явилась смена караула и выпустила всех страждущих на волю, Аркашка и Ёрик лично озаботились судьбой графа. Сначала велели сменить портки, а потом весь день и всю ночь графа вертели, крутили, старые штаны на голову одевали. К утру плюнули и решили отпустить на все четыре стороны, запретив под страхом смертной казни посещать уборные ближе, чем за километр от городских стен. Вот тут-то дед Кондрат и шепнул на ушко графу, где нас искать.

— А через час и впрямь за Лёнькой пришли, освободили, — закончил Кондрат Силыч.

От грустных размышлений голова шла кругом. Мы в темнице, Лёнька на свободе, хотя по логике должно быть наоборот, но факт вещь упрямая, против него не попрешь.

Ближе к обеду явился Ананий, голова опущена, спина сутулится. Закинул в камеру бурдюк с водой и заторопился назад. Я подскочил к решетке и крикнул вслед:

— Господин старший надзиратель! Господин старший надзиратель!

Ананий нехотя повернулся и зло пролаял:

— Ваш граф теперь старший надзиратель.

— А ты кто? — удивился Евсей.

— Разжалован в охранники, — сказал, как отрезал Ананий и смачно сплюнув, поплелся восвояси. Как мы его не звали — ни разу не оглянулся.

Больше нас никто не тревожил до самого вечера. Запертые в четырех стенах мы изнывали от скуки, безделья и тревоги, но крепились и тревожные мысли старались гнать прочь. Ближайшее будущее ничего хорошего не сулило, какое тут может быть "счастливое завтра", если Лёнька стал старшим надзирателем.

Ванька с Васькой расчертили куском побелки стенку на квадраты и резались в крестики-нолики на щелбаны. Через час, с распухшими лбами, братья попытались привлечь к игре остальных, но желающих не нашлось.

Вместо ужина состоялся суд. С опухшими от дневного сна рожами приперлись Аркашка и Лёнька. Почесывая брюхо, Аркадий важно сообщил:

— За успешно проведенную операцию по поимке особо опасных государственных преступников сиятельный граф Леопольд де Билл назначен старшим тюремным надзирателем, а так же, по совместительству, судьей, прокурором и адвокатом.

Лёнька, надувшись мыльным пузырем, гордо выступил вперед. В бесстыжих бесцветных глазах даже не пустота — помойная яма. Парня понесло, граф по-барски потрепал Аркашку по щеке и надменно произнес:

— А кое-кто не верил, что эти олухи припрутся меня спасать. Я их гадскую натуру до тонкостей изучил.

— Будет тебе, будет, — сморщился Аркадий. — Давай суд вершить, а то жрать хочется.

Суд длился пять минут. Нас обвинили в измене и заговоре, в довесок — членовредительство первых лиц княжества, а дальше и вовсе мелочи — побег, мошенничество, кража и подготовка покушения на малолетнего князя. Вердикт — двадцать плетей на брата и смертная казнь через повешение.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! — Громогласно объявил Лёнька и для пущей наглядности предъявил бумагу, подписанную княжеским опекуном начальником городской стражи Ёриком.

На шутку это не походило. С чувством выполненного долга Аркашка и Лёнька чинно удалились. В камере тишина, такой приговор не котлета, переваривается долго. Восемь пар глаз уставились на меня, как на икону. Еще немного и мироточить начну, не елеем — слезами, в петле болтаться — не пятнадцать суток сидеть.

— Когда бежим, Пахан? — деловито поинтересовался Евсей.

— Мне думается, опосля ужина, пожрать в дорогу не помешает, — предложил Подельник.

Меня не столько смутили вопросы и предложения, сколько интонации, с которыми это было произнесено. Никакой тревоги в голосе, полная уверенность, напрочь спокойные лица корешей. Головой об стену никто не бьется. Васька с Ванькой рисуют нолики с крестиками, словно смертный приговор их не касается. Меня псих разобрал, не ужели до крестьянских мозгов не доперло — это всерьез, шансов вырваться ноль. Хотел разораться, да горло перехватило словно петлей. Усевшись на каменный пол, я привалился спиной к стене и обхватил голову руками.

Евсей поскреб подбородок и тоном, нетерпящим возражений, распорядился:

— Пока Пахан думает, начнем, как в прошлый раз, с решеток. Шестерки, хорош стены портить, прутья гните!

Стараясь сохранить спокойствие, я стиснул зубы. Идиоты! Какая решетка! Можно подумать стальные прутья за сутки проржаветь успели. Тем не менее, Васька с Ванькой без лишних вопросов принялись за дело. Через минуту старший развел руками:

— Бесполезно.

— Я так и думал, — задумчиво изрек Фраер.

На меня неудержимо накатывала истерика. Дальнейшие действия предсказать не трудно — начнут простукивать стены. Ни у кого даже мысли не возникло — найди мы еще хоть двадцать замурованных скелетов, это не поможет, в колдовство никто не поверит. В отработанный сценарий вмешался кузнец Сорока:

— А ежели прутья подпилить?

— Чем?!!! — не выдержал я. — Зубами!

— Зачем же, — смущаясь, ответил Сорока и вытащил из-за голенища сапога напильник.

— Ты где инструмент взял, лишенец! — сжимая кулаки, недобро поинтересовался Евсей.

— Ну, это, — покраснел кузнец, — когда Аркашку в пыточной вязали я и спер. Полезная вещь, да и дорогая, в хозяйстве всегда сгодиться.

— Да ты что! — взорвался Фраер. — А ежели б у тебя при обыске его нашли! Вот сраму бы натерпелись. Заруби на носу — блатные без спроса чужие вещи не берут!

— Не, не нашли бы. Они ж деньги искали. Как червонцы и прочую мелочь выгребли, так сразу успокоились. Ну а так, виноват, конечно, — тряхнул головой Сорока, — выйдем сразу наместо верну.

Я засмеялся. Я давился смехом. Нервное напряжение выплеснулось наружу. Забрезжил слабый луч надежды. К моему истерическому ржанию присоединилась вся камера. Антоха катался по полу и сучил ногами, Федька аж хрипел от избытка чувств и подвывал бабьим голосом, даже у Кондрата Силыча от смеха навернулись слезы на глазах.

Сорока покрутил пальцем у виска и, вытерев большие мозолистые ладони о грязные штаны, приступил к работе. С тихим скрежетом напильник елозил по стальному пруту. Через десять минут взопревшего кузнеца сменил Евсей. Довершили дело братья Лабудько. Но проделанный лаз оказался слишком узок, кореша без перекура принялись за соседний прут. В какой-то миг мне показалось, что напильник раскалился до бела и не столько пилит металл, сколько плавит.

— Ну, Пахан, сколь пузо не чеши, все одно еще хочется, пора на волю, — произнес Кондрат Силыч, разглядывая проделанную дыру.

Я первым выбрался наружу. В тюремном коридоре мрак и тишина. Знакомой дорогой, дыша друг другу в затылок, двинулись в сторону караульной комнаты. Проходя мимо пыточной Сорока замешкался.

— Ты чего? — цыкнул Фраер.

— Так это, — стушевался кузнец, — напильник вернуть.

— Ничего, не обеднеют, — прошептал дед Кондрат, толкая Сороку в спину. — Шевелите лаптями, за поворотом танцы в присядку начнутся.

Дверь в караулку почему-то весит на одной петле. Кругом ни души. Федор, затаив дыхание, заглянул внутрь и отшатнулся. От волнения Подельник прикусил язык и, ничего не объясняя, принялся тыкать пальцем. Оттеснив его, я сам прильнул к щели.

За грязным столом, подперев голову кулаком, сидит Ананий. Грузная фигура сотрясается от рыданий. Из-под ресниц по усам и бороде на стол, со стола на каменный пол текут слезы. Целая лужа под ногами плещется. Там же валяется пустая бутыль из-под браги.

Я смело шагнул вперед и без приглашения уселся рядом. Бывший старший надзиратель приоткрыл один глаз, проглотил слетевшую с усов слезинку, мясистые губы разъехались в пьяной ухмылке:

— Пять годов! Пять!!! Верой и правдой, а меня в простые надзиратели!

— Ничего, бывает хуже, нас вон завтра повесить должны, — попытался успокоить надзирателя Кондрат Силыч.

— Не а, — пьяно икнул Ананий, — сегодня. Уже виселицу ставят, граф с Аркашкой лично командовать изволят.

— Это чего так, на ночь глядя? — забеспокоился Антоха. — Страшно впотьмах помирать, до утра подождать, что ли не могут.

— Ёрик приказал торопиться, — разоткровенничался Ананий, доставая новую бутыль браги. Сделав изрядный глоток, осоловевший надзиратель вспомнил о служебных обязанностях и небрежно махнул рукой. — Кыш в камеру, сейчас поп придет грехи вам отпускать.

— Уже идем, — кивнул я, выпихивая корешей в коридор.

Дверь аккуратно приладили на место и подперли кадушкой с водой. Ананий остался наедине с бутылкой. Сладких снов тебе господин надзиратель.

В смотровой башне, в бывших покоях старшего надзирателя, все осталось по-прежнему, как и в первое наше посещение. Из окна открылся чудесный вид на захламленный тюремный двор. У забора куча мусора, в дальнем углу деревянный нужник из грубых досок, рядом обеденный стол с ужином для начальства, а в центре суетятся стражники. Весь личный состав охраны, за исключением Анания, брошен на установку виселицы. Граф руководит, машет руками — ветряная мельница позавидует. С такими темпами и впрямь до темноты уложатся.

Под окном прогремела телега. Из сортира выскочил Аркашка и, на ходу натягивая портки, помчался встречать священника.

— Желающие получит отпущения грехов — становись в очередь! — скомандовал я.

— А я бы еще погрешил малость, лет сто, — разминая кулаки, пробурчал Васька.

Услужливо распахнув перед попом двери, Аркашка первым вошел внутрь. Завидев нас, схватился за сердце и даже не ойкнув, без памяти, грохнулся на пол. Престарелый священник, подслеповато щуря глаза, удивленно спросил:

— Это он чего?

— От избытка чувств, — честно ответил я.

— Оно, конечно, — перекрестился поп, — не каждый день людей жизни лишают. Хоть и изменники, а все же Божьи души. Показывайте, где приговоренные томятся, молитвой утешать буду.

Я подмигнул Евсею, тот пнул под зад Шестерок и Ванька с Васькой мигом отодвинули кадушку с водой от дверей караульной комнаты. Кондрат Силыч напутствовал священника:

— Заходите святой отец, этот злыдень давно покаяться хочет, весь пол слезами омыл.

Поп подтянул рясу и уверенно шагнул через порог. Пьяный Ананий попытался встать, но ноги подкосились и он рухнул на колени. Святой отец осенил нас крестом и приказал:

— Ступайте, дети мои, дело куда серьезней, чем я думал.

Два раза просить не пришлось. Кадку задвинули на место. Евсей пригоршней зачерпнул воды и плеснул в лицо Аркашки. Приказчик вздрогнул, щечки порозовели, а под мятой рубахой колыхнулась воробьиная грудь. Раз колыхнулась, два и застыла. На сером каменном полу угловато-костлявое тело Аркашки смотрелось жалкой бледной кляксой.

— Окуните молодца, по роже видно с утра не умывался, — кивнул я Ваньке.

Братья схватили Аркашку за ноги, едва не разодрав пополам и сунули в бочку. Через пол минуты вода в кадушке начала пузыриться, ножки приказчика задергались, как у кузнечика коленками в обратную сторону. Реанимацию пришлось прекратить, бедолагу извлекли, перевернули и прислонили спиной к стене.

Отдышавшись и отплевавшись, Аркашка безумным взглядом окинул нашу компанию и снова решил потерять сознание. Фокус не удался. Стоявший ближе всех Азам залепил пленнику звучную затрещину. В голове у Аркадия наступило просветление, он облизнул разбитую губу и, кивнув в сторону хана, заскулил:

— С нехристем разговаривать не буду.

— Хорошо, поговори с христианами, — согласился я. Братья Лабудько с готовностью выступили вперед.

— И с ними не буду! — не сдавался пленник.

— Тогда зови графа.

— Это я мигом, — расцвел Аркадий. — Уже бегу!

— Что б ни споткнулся, Евсей с Федором помогут.

Аркашку поволокли к выходу. Плюгавенькую головенку приказчика высунули наружу и придавили дверью.

— Зови графа, — чуть слышно процедил Фраер и ткнул кулаком в ребра приказчика.

— Гав, гав, гав... — донеслось из-за двери.

— Ты, это, чуток ослабь, вишь воздуху на слова не хватает, один лай собачий получается, — прошептал Подельник.

Евсей приоткрыл дверь и снова треснул кулаком по сутулой Аркашкиной спине.

— Графа зови, кому сказано!

— Господин гад! Господин гад! — заблеял Аркашка. — Вас тут зайти просят.

— Некогда мне! — донесся слюнявый Лёнькин голосок.

Федька с Евсеем в два смычка врезали Аркашке по почкам.

— Ой! — взвыл приказчик. — Господин граф, душевно просят!

— Говорю же — некогда! — завыпендривался Лёнька. — Виселица готова, а веревку купить забыли, может здесь, где найду. Я уже две помойки переворошил, еще две осталось.

— Да откуда же ей здесь взяться? — надрывался Аркашка.

— Ну, значит, не найду, — резонно заметил граф.

— Ой-ей! — перешел на другую тональность Аркашка. — Мне тут люди подсказывают, что у них есть веревка!

Веревка имелась. Едва запыхавшийся Лёнька ворвался внутрь, его скрутили по рукам и ногам. Уже опробованным на Аркашке способом графскую морду высунули на улицу и заставили приказать стражникам разойтись по домам. Кто-то поинтересовался:

— Что, всем?

— Ага, — пискнул Лёнька, которому в последний момент придавили дверью нос.

Служивые спорить не стали, приказ начальства — дело святое, через пять минут тюремный двор опустел. Во второй раз за последние двое суток тюрьма города Волыни оказалась в наших руках. И во второй раз я мечтал оказаться за ее стенами, как можно быстрее и дальше.

Ошарашенного Лёньку не церемонясь бросили на пол. Обмотанный веревкой, как египетская мумия бинтами, он лупал глазками по сторонам. Разглядев Аркашку, граф встрепенулся и закричал:

— Кто разрешил прогулку! У них казнь через час! Загнать всех на место!

Более рассудительный Аркашка лишь хрюкнул в ответ:

— Я лицо сугубо гражданское, и всяким тюремным штукам не обучен. Вот если денег кому дать, взаймы конечно, али из города вывести — всегда, пожалуйста.

— Это ты на что намекаешь, приказчицкая морда? — не выдержал Евсей.

— Боже упаси! И не намекаю вовсе, а прямо говорю — денег дам! Все, что есть и даже еще чуть-чуть. Чую — графа на куски рвать будете. Оно правильно, да не люблю я этих сцен, пойду, лучше письмецо сестре чиркну, как в прошлый раз, ну вы помните. Все ваши рублики, что при обыске изъяты в целости и сохранности у нее под матрасом хранятся, не извольте беспокоиться...

— Сука! — выдохнул Федька. Кулак Подельника впечатался в Аркашкину челюсть.

Приказчика развернуло и бросило в объятия Сороки. Кузнец захватил головенку Аркадия под мышку и свободной рукой, как молотом о наковальню, принялся вбивать в голову приказчика простую мысль — каждый человек сам кузнец своего счастья.

На Аркашкином лбу вздулась лиловая шишка. Вмешательство Кондрат Силыча спасло приказчика от полной контузии. Но даже после того, как Сорока прекратил махать кулаком, борода Аркашки еще пять минут дергалась в такт ударам. Я дождался, когда взгляд приказчика из идиотского сделался придурковатым и спросил:

— Ну, подскажи, любезный, как нам ловчее из города выбраться?

— Я, да, я могу, — зашепелявил Аркашка, сплевывая выбитый зуб. — Только по голове больше не бейте, лучше по заднице, она у меня привычная к запорам, много чего стерпит. А из Волыни вам посуху не уйти, только по реке. На пристани и днем и ночью народу тьма, охрана никудышная, ладьи так и шмыгают туда-сюда без досмотра.

Надо отдать должное, этот вариант бегства не приходил в голову даже мне. Городские ворота стерегутся не хуже гарема султана, в степи без лошадей суслика в норку не загонишь, а любой верховой пешего за версту видит. Пожалуй, стоит попробовать.

— Пора, братцы, — скомандовал я. — Антоха, глянь, как там святой отец с Ананием.

— Нормально, — доложил пастух. — Причащаются.

Васька, как куль с картошкой, взвалил на плечо Лёньку, Федька с Азамом взяли под локти Аркашку и мы выбрались на свежий воздух.

Легкий ветерок приятно щекочет кожу. Тюремный двор в темноте выглядит, чуть ли не сказочным садом, луна предательски высвечивает страшные очертания виселицы.

Дед Кондрат взобрался на эшафот, внимательно оглядел всю конструкцию и неожиданно предложил:

— Пахан, красота-то, какая! И без дела стоит. Опробовать бы надо.

Первым отреагировал Аркашка:

— Золотые слова, господин Кондрат Силыч, брильянтовые слова! Я так думаю — граф сие сооружение строил, ему и честь, первому в петле покрасоваться.

— А! — очнулся Лёнька, — Я!... Мне нельзя... геморрой обострился.

— Ты не переживай, Леонид, — успокоил Дембель, — Болячку трогать не будем.

— А у меня нет геморроя! — Заблажил Аркашка. — Я уже говорил, если что — лучше за зад, за шею... не люблю я.

Получив по подзатыльнику, оба пленника заткнулись. Кованные тюремные ворота остались позади. Через двести метров наш отряд свернул в первый попавшийся проулок. Навстречу проехала телега с двумя мужиками, возница подозрительно покосился, но останавливаться не стал. Поплутав по переулкам, вышли к небольшому мостику через ручей и благополучно переправились на другую сторону. В этот момент Евсея осенила гениальная идея:

— Пойдем по берегу, ручей к реке выведет.

Так и сделали. Фраер шагал первым, прокладывая дорогу. Ручей петлял из стороны в сторону, выписывая такие загибы, что и не всякому пьянице по плечу. Битый час мы пробирались сквозь заросли кустов, два раза чуть не застряли в кучах мусора. Васька, перекидывая Леньку с плеча на плечо, снес кусок черепицы с чьей-то бани, и, наконец, усталые и ободранные мы вышли... к городской тюрьме.

— Фраер! Ты куда нас привел! — зашипел Васька.

Любой баран сдох бы от зависти, если б видел, как Евсей уставился на тюремные ворота. Кондрат Силыч выдрал из бороды застрявший репей и грустно подвел итог:

— Евсеюшка, сынок, чтоб выйти к реке, надо идти по течению, а не наоборот.

Знакомыми помойками двинули в обратную сторону. Ближе к полуночи Лёнькин визг сориентировал нас на местности — миновали баню. Судя по утробному графскому вою, крышу в бане придется перестилать заново.

Вскоре под ногами запетляла утоптанная тропинка, мелкий кустарник сменился разросшимся ивняком, потянуло прохладой и сыростью. Добрались. Тихий шорох речных волн взбодрил всю команду. Я плюхнулся на песок, содрал с ног потрепанные кроссовки и сунул голые пятки в воду. Рядом устроились кореша. Заботливый Васька запихал в реку и Лёньку, правда головой вперед, но быстро спохватился и перевернул. Что удивительно, граф не возмутился, промолчал, словно воды в рот набрал...

Чуть ниже по течению горят костры, слышны крики и смех вперемежку с руганью. Пристань. Попали почти в яблочко.

Минут двадцать я приходил в чувство после изнурительного марш-броска по зарослям. Время позднее, пора определяться на местности. Желательно еще до рассвета наняться на любую ладью и покинуть гостеприимную Волынь к чертовой бабушке. Нутром чую, если третий раз угодим в тюрьму — замаринуют как кильку в томатном соусе.

На разведку отправились втроем — старший Лабудько, Кондрат Силыч и я. По каменистому бережку, обогнув мелкий заливчик, вышли на большую песчаную косу, ярко освещенную кострами и луной.

Аркашка не врал. Несмотря на ночь, жизнь на пристани бурлит, как вода в чайнике. В пяти метрах от нас взопревший купец с факелом в руке костерит на чем свет стоит приказчика. Справа толпы мужиков спешно разгружают приплывшие ладьи, слева пакуют чемоданы те, кто уже отторговался. Все спешат довершить дела перед новым торговым днем.

Мы прошлись вдоль берега и почти сразу наткнулись на большую потрепанную лоханку, готовую поутру сняться с якоря. Но у хозяина своих ртов по самые борта оказалось, даже слушать не стал. Двое других купцов не сговариваясь, ответили: "Что вы, обратно с грузом иду, для сына родного места нет".

Как неприкаянные мы бродили по пристани, готовые наняться уж если не гребцами, то хотя бы веслами. Но тщетно. Сделав круг, остановились передохнуть. Я глянул на небо, до рассвета еще далеко, главное не отчаиваться. Опять заскрипел под ногами песок, а через шаг чьи-то ребра.

С земли вскочил бравый вояка с лихими усами и саблей на боку. На его белой рубахе четкий след от кроссовка. "Сейчас начнется!" — подумал я и не ошибся. Воин бычьим взглядом вперился в меня, сжал кулаки и... рухнул на колени.

— Пахан! Паханчик!!! Ты ли это?!

От такой смены картин я несколько растерялся. На помощь пришел Кондрат Силыч.

— Он это, он, чего дальше-то?

— Паханчик!!! — выл мужик, обнимая мои колени.

Подоспевший Васька схватил вояку за шкирку и с трудом поднял на ноги. Переведя дух, я поинтересовался:

— Ты кто?

— Неужто не признал? Я Родион, сотник князя Белоборода, вместе за одним столом на свадебке графа вашего с нашей Каталиной, будь она не ладна, сидели.

— Было дело, — согласился я. — А сюда за каким хреном приперся?

— Так известно за каким, — вытирая слезы, ответил Родион. — Граф бежал, высочайшим указом велено изловить и на место доставить. Во все стороны патрули высланы, я он до Волони добрался, а граф как в воду канул. Не оставьте в беде люди добрые! Подскажите, где молодожена сыскать. Иначе головы не сносить, а дома детки малые. Каталина рвет и мечет, ежели ей мужа не вернем, живьем всех стрельцов в землю вгонит. Выручайте братцы, чем хотите отслужу, скажите, где этого сукина сына найти.

Васька аж задрожал весь, так ему не терпелось высказаться. Кондрат Силыч двинул ему кулаком в бок. Старший Лабудько язык прикусил, но разобиделся, надул от возмущения щеки и отступил в темноту. Как бы, между прочим, я поинтересовался у сотника:

— Сюда-то на чем прибыл?

— Вон, — кивнул Родион на реку, — кораблик наш стоит. Трое хлопцев со мной, умаялись на веслах, в нем и заснули.

— Это как вы вчетвером назад против течения грести будете? — удивился Кондрат Силыч.

— А ни как. За городом десятник Фока с лошадьми лагерем стоит. Пока я вдоль берега рыскал, он полями шарил. Коль не найдем графа здесь, верхами в степь подадимся. А ладья что — названье одно, дырка на дырке. Может, продам кому, а не купят, брошу.

— Давай бартер устроим, — предложил я.

— Это как?

— Мы тебе графа, ты нам ладью.

— Да с превеликим удовольствием! — пустился в пляс Родион. — Забирайте, вниз по реке до Фоки сплавите и берите. За графа ничего не жалко, лодочка почти новая, два раза и тонула всего.

— Ты это, господин сотник, деньжат бы еще с провиантом подкинул, поиздержались мы в дороге, — добавил Дембель.

Родион лишь развел руками:

— Ни копеечки братцы нет. За графа все бы отдал, да откуда ж взять, с казны пять рублей на поиски дали, да и те в первый день с горя пропили. Мешок овса остался, парим в кипятке да жуем как лошади.

— На нет и суда нет, — кивнул Кондрат Силыч. — Тащи овес, с утра маковой росинки во рту не было, да хлопцев своих подымай, пусть лодку к отплытию готовят, не с руки нам здесь ошиваться, а Лёньку сейчас доставят, не сомневайся.

Еще не забулькала каша в котелке, как Васька привел всю команду. Счастливый сотник ползал вокруг графа. Сдувал с него пылинки.

— Может развязать? — предложил Евсей, но Родион наотрез отказался.

— Ну, уж нет! Потерпит. Тут напрямки недалече, три дня галопом. Вы господин граф не беспокойтесь, я так думаю, Каталина вас сразу не пришибет, так, ноги переломает, чтоб не бегал, а народ у нас в княжестве завсегда к калекам и увечным хорошо относится.

Лёнька после таких слов червяком заелозил по жухлой траве, но в этот момент из котелка полез распаренный овес и на графские конвульсии никто не обратил внимания. Жрать хотелось неимоверно. Чего ж Лёньке кренделя не выписывать, коль с утра утробу деликатесами набил, а наши желудки к хребту уже прилипли.

Прелый овес драл горло. Сотник, стыдясь за угощение, не переставал извиняться:

— Эх, братцы, угостил бы я вас рыбкой свежей, в ладье и снасти рыбацкие есть, крючки всякие, да не поверите — копеечки нету куска мяса для наживки купить, здешние сома на прелую требуху дуром прут.

Евсей, запив речной водой ставший колом в горле овес, недобро посмотрел на Аркашку и приказал Ваське:

— Подвинь господина приказчика к костру, пусть требуху преет, хоть и тощ, да на пару сомов хватит.

Вместо Васьки к Аркашке подошел Азам и начал мять живот. Онемевший от страха приказчик покрылся синюшными пятнами.

— Хорошо. — Кивнул Хан. — Хороший печень, большой. На большой печень — большая рыба будет. Сначала желчь резать надо. Я умею.

Бедный Аркашка покрылся инеем. Куцая бороденка дернулась и опала на тощую грудь.

— Кажись, не дышит! — испугался Антоха.

— Живой, зараза, — успокоил Федька. — Вишь, ресницы дрожат, очухается скоро.

Хоть прелый овес никто и не жаловал, но котелок опустел в пять минут. Кореша с повеселевшими глазами уже облизывали ложки, когда к нашему костру подошел укутанный в серый плащ незнакомец. Вежливо откашлявшись, он поклонился и, обращаясь ко всем сразу, сказал:

— Прошу прощения, господа, я гляжу, вы уже отужинали, может быть есть желающее немного заработать?

— А чего делать-то? — почесывая брюхо поинтересовался Федька.

— Один момент, — встрепенулся незнакомец и, отскочив в сторону, почти сразу вернулся с деревянным щитом. На серых досках нарисован контур человеческого тела. Установив щит вертикально, непрошенный гость виновато улыбнулся и продолжил:

— Меня зовут Мурза. Я трюки разные делаю, публику потешаю. Моя специализация ножи. — Мужчина отбежал на десять шагов, распахнул плащ и, выхватив из-за пояса пол дюжины острых клинков, коротким замахом, с двух рук швырнул в щит. Все шесть ножей вошли в доски точно по контуру нарисованной человеческой фигуры.

— Вот, — выдохнул Мурза, — этим и зарабатываю на пропитание. Время уже позднее, народ ужин готовит да на ночлег устраивается, самый момент по кострищам пройтись, пока похлебка вариться публику повеселить. Потому доброволец нужен, чтоб у щита встал, за нарисованного человека купцы не платят, а когда живого ножами обкладываешь, не скупятся.

— И чего ж ты без напарника сюда приперся, — ехидно улыбнулся Кондрат Силыч. — Али, думаешь, много желающих сыщется под ножи встать?

— Был напарник, — горестно вздохнул Мурза. — У щита надо стоять как изваяние каменное, не шелохнувшись, а он вчера дернулся, я ему пол уха ножом отхватил. Сбежал стервец. Может, кто из вас согласиться, дело верное, главное не шевелиться, а я десять рублей заплачу.

— Ступай с богом, — отмахнулся Дембель, — в другом месте добровольцев ищи.

— Погоди, дед Кондрат, — вмешался Фраер. — Будет доброволец господин трюкач, готовь червонец.

Евсей подскочил к Аркашке и двумя смачными пощечинами привел его в чувство.

— Слышь, лишенец, ты как? С нами на рыбалку, или в добровольцы?

— Да-да-да... — заблеял Аркашка.

— Что, да?

— Да-да-да-а-ааа-бровольцем.

— Забирай, — кивнул Фраер циркачу. — А чтоб он с ушами остался и не орал, мы его сразу к доскам прикрутим и кляп вставим.

Васька с Ванькой, под чутким руководством Евсея, доставили распятого на щите Аркашку к самому большому костру в центре поляны. Мурза оказался прав, желающих посмотреть на его работу сыскалось немало. Я бы то же с удовольствием глянул, но пора отчаливать.

Запыхавшийся Евсей сунул мне вместо десятки целый четвертной.

— Там, это, еще один артист объявился, укротителем кличут. Он в клетке тигру привез, львом зовут. Для номера доброволец требовался, голову в пасть совать. За пятнадцать рублей сторговались. Аркашка не против. Коль его Мурза не зарежет, так может тигра голову откусит.

Глава 14.

Солнце нещадно припекает пятки. Я переворачиваюсь на левый бок и подгибаю ноги, пряча ступни в тень. Над головой чуть заметно трепещут листья разросшейся ивы. Справа зашуршал песок и рядом примостился Дембель.

— Есть будешь? — вяло интересуется Кондрат Силыч.

— Нет, — отмахнулся я.

От упоминания о прелом овсе в животе противно заурчало. Какой к черту обед — отдышаться и дальше плыть. Самочувствие желудка я нынче не сытостью измеряю, а километрами, чем дальше от Волыни, тем ему спокойней.

Всю ночь, как рабы на галерах, за веслами провели, ладони сплошной мозоль, от ногтей до плеч. На рассвете простились с Родионом. Повезло Лёньке — ни забот, ни хлопот! Скачет, упакованный в мешок, на встречу любви...

Наше утлое суденышко — куча прелых досок, сидит на мели в метре от берега. Нос задран, а в корме воды покалено. Герасим на таком постеснялся бы Му-му топить. Как сей "корвет" еще не потонул одному Богу ведомо. Сотник Родион очень погорячился — назвать эту посудину ладьей, все одно, что обозвать тигра матрацем, полосы есть, да спать не ляжешь. По морским канонам любое судно не плавает, а ходит, да только прошу пардона — наша калоша именно плавает, по тому, как не тонет...

Моя команда, кто как может, спасается от жары. Антоха по самую маковку закопался во влажный речной песок, остальные плещутся на мелководье и только Васька с Ванькой, поджав по-турецки ноги, сидят у костра и полными ложками черпают из котелка опостылевший овес. Деньги на покупку провианта имелись, да тратить их негде. За все время бегства не встретилось ни одной деревеньки.

Жуть, как не охота вставать, даже мизинцем шевелить лень, все мышцы болят, но, собравшись с духом, я приказываю:

— Все, братцы, хорош бездельем маяться, отчаливаем!

— А мы, Пахан, им не маемся, а отдыхаем, — вяло ответил старший Лабудько. Затем поднялся, обтер грязные руки о голый живот и без понуканий побрел вычерпывать воду из лодки. Следом поплелся младшенький.

Через четверть часа, сломав еще одно весло, мы выгребли на середину реки. Неспешное течение подхватило наш потрепанный "Титаник" и мы с превеликим удовольствием отдались на волю волн. Река не море, с обеих сторон берега, не заблудимся. Так что грести не стали, решили беречь силы, да и много ли нагребешь одним уцелевшим веслом.

Антоха отыскал подарок сотника — пяток ржавых рыболовных крючков размером чуть меньше якоря и моток бечевки в мизинец толщиной. Пальцы пастуха, ловкие как змеи, быстро навязали узлов и не успели мы доплыть до поворота, как снасть была готова. Дальше дело застопорилось. Антоха печально глазел на голые крючки. С наживкой туго. Последний овес и тот сожрали. Почесав макушку, незадачливый рыбак принялся стягивать с ноги сапог. От вони нестиранных портянок запершило в носу, удушливый запах вышиб из глаз слезу. Сидевший ближе всех Евсей схватился за весло:

— Живо сапог на место вдень! Я за себя не отвечаю!

— Евсеюшка, сынок, — взмолился Кондрат Силыч, — весло положи, оно же последнее, чем к берегу править будем.

— Пущай портянку за борт кидает! — не сдавался Фраер.

Весло взлетело вверх и зависло в угрожающей близости от головы пастуха. Антоха сжался как пружина, даже уши в плечи втянулись.

— Ах, ты так! Я для общества стараюсь, рыбки наловить для всех, а ты веслом!

— Еще минута и из нас самих уху можно будет жарить! — Поддержал Евсея Подельник.

Разобиженный Антоха смачно плюнул и принялся стягивать второй сапог.

— Убью!!! — Дуплетом заорали Фраер и Подельник.

— Остолопы! — Как мог, отбивался пастух. — Радион же сказывал — сомы на прелую требуху дуром прут!

— Да-то требуха!

— Главное запах! — Орал Антоха. — Вас он как проняло, а что про сома говорить!

— Родной, мой! — взмолился я. — Делай что хочешь, только, пожалуйста, быстрей.

Под пристальным взглядом Федора Антоха шустро намотал портянки сверху крючков и закинул убойную снасть в воду.

— Ловись рыбка и большая, и малая...

Кузнец Сорока сквасил презрительную рожу и пробурчал:

— На такую приманку водяного хорошо ловить, когда похмельем мается.

Антоха пропустил колкость мимо ушей. Он закрепил свободный конец бечевки за корму и, скрестив на груди руки, принялся ждать поклевки.

— Ну, все, братва, — язвил Федька, — рыбы обожремся, сомы от смеха перемрут и начнут кверху пузами всплывать.

— А кто от смеха не сдохнет, от вони окочуриться! — Заржал Евсей.

Вопли Фраера заглушил тревожный рык Васьки:

— Пахан! А чего мы на месте стоим? Нет плывем. Пахан!!! Мы назад плывем!

Наша ладья, зарываясь кормой в волны, перла против течения. С каждым мигом буруны за бортами вспенивались все сильней. Очумевший Федька первым пробрался к Антохе.

— Чего тут?

— Кажись, клюнуло!!!

— Подсекай!

— Уже, — еле выдохнул Антоха.

В пяти метрах от кормы из воды выпрыгнул огромный сом и так вдарил хвостом, что набежавшая волна едва не захлестнула ладью.

— Эй-эй! — Орал Евсей. — Пахан, эта сволочь нас назад тащит, в Волынь тащит! Извозчик мне нашелся! Ща я ему устрою, Шестерки за мной!

Братья откликнулись на зов с похвальной быстротой. Сшибая все на своем пути, бросились с носа на корму. Орлиным взором они никогда не отличались, а тут и вовсе жажда рыбьей крови глаза затуманила, но при их габаритах и весе это уже были ни их проблемы. Я судорожно поджал ноги и вцепился в борт. Затопчут и не заметят.

В лодке началось такая свистопляска, что впору прыгать за борт и спасаться бегством. Шедший впереди Ванька запнулся о косолапые ноги хана, в спину ему врезался Васька и оба брата, проломив скамью, грохнулись на пол. Гнилое днище не выдержало. Доски треснули, и мы оказались в воде. От ладьи остались одни борта, меж ними мы, уцепившись, кто за что смог, а впереди сом, тянет не хуже буксира.

Сколько я не пытался достать ногами дна — не смог. Что за чудо-рыбу Антоха заарканил? Прет, как ледокол, пятки уже дымятся. Я выплюнул очередную порцию воды и заорал:

— Ванька! Лезь на корму, возьми весло, подтяни леску и врешь этому крокодилу по башке!

— Кому врезать? — Не понял Ванька. — Сому или Антохе?

Вместо ответа я выругался, но Ванька разродился очередной умной мыслью:

— А ежели я весло сломаю, чем грести будем!

Я набрал полную грудь воздуха, готовясь выдать порцию особо изысканных ругательств. Открыл рот и чуть не захлебнулся. Пришлось проглотить пару литров речной воды. Поэтому остыл я быстро и уже почти нормальным голосом ответил:

— Или ты бьешь сома, или я тебя! Куда грести! У нас дна нет! Предусмотрительный наш!

За бечевку взялся Васька, а Ванька, как и приказано, вооружившись последним веслом, взобрался на корму. Улучив момент, он нанес удар. Весло в щепки. Вода вспучилась, со дна взвился сом, сделал умопомрачительное сальто и ушел на глубину. Леска ослабла и мы, вместе с остатками ладьи, начали погружаться в воду. Приплыли...

Сом оказался крепче, чем я думал. Бечевка опять натянулась как струна, многострадальная ладья жалобно застонала. Получив контузию, рыбина заложила крутой вираж и с удвоенной силой потащила нас вниз по течению. За десять минут мы проплыли больше, чем за всю предыдущую ночь. В лицо брызги, за бортом пена клокочет, мне бы водные лыжи и черт с ним, пусть тащит, а бороздить водную гладь собственным носом я не согласен.

— Пахан! — донесся вопль Антохи. — Этот гад к правому берегу тянет, там березу подмыло, нутром чую — под ней спрятаться хочет! Расшибемся!!! Метров пятьдесят осталось! Сорок! Двадцать... Все, крендец! Река кончилась!!!

Раздался страшный треск. Сом чего-то не рассчитал рыбьими мозгами, а может после удара веслом у него извилины замкнуло, он на полном ходу врезался в поваленную березу. Еще крепкий белесый ствол, человеку не обхватить, сломался как спичка. Волной нас отбросило вправо, несколько раз крутануло и то, что осталось от ладьи плавно ткнулось носом в берег. Уф! Кораблекрушение прошло удачно.

Первым пришел в чувство хан Азам, стоя на коленях и мотая головой, он жалобно произнес:

— Больше с вами на рыбалку не пойду. И не зовите даже.

В трех метрах от берега, пузом кверху плавал сом. После такого тарана любой бегемот загнется, а эта сволочь, хоть и вяло, но еще шевелит плавниками. От злости меня заколотило.

— Тащите мерзавца на берег, пока в чувство не пришел.

Изрядно вымотавшись, мы извлекли сома из воды и оттащили подальше от реки.

— Вот это карасик, — охнул Кондрат Силыч, любуясь добычей. — Сюда бы Белоборода с его пескарями, от зависти бы сдох.

И, правда, такая рыбина в страшном сне не присниться. У моих ног лежало и шевелило усами пятиметровое чудовище. Конусообразное тело, без единой чешуйки, густо покрыто слизью, а местами мхом. Огромная грязного цвета голова сильно сплющена, толи от тарана, толи от природы, кто тут разберет. Широкая пасть утыкана тысячами мелких зубов. Мясистые губы жадно хватают воздух, умаялся сердешный.

— Пудиков двадцать будет, — подвел итог Евсей.

Страсти понемногу улеглись. Ванька не сдержался и пару раз пнул сома. Не знаю, попал по почкам или нет, но ногу отшиб.

Я отошел в сторонку и принялся раздеваться, для начала следовало просушить одежду. Все наши запасы, и без того скромные, утонули вместе с ладьей. Кореша поступили так же. Вскоре весь берег был завален рубахами и штанами, как прилавок хорошего купца в торговый день. Только вот товар не первой свежести. В рубахах прорехи с кулак, мятые штаны перемазаны тиной и рыбьей слизью, сапоги каши просят, от моих кроссовок и вовсе один фирменный ярлык остался. Пообносились, однако.

Благодаря сому мы оказались в достаточно симпатичном заливчике. Некогда песчаная коса заросла густой травой, чуть ниже по течению подковой изогнулся березовый подлесок, слева густо разрослись кусты жимолости. Отличное место для пикника. Я разлегся на траве, разметал руки в стороны, подставляя солнцу тощую грудь. После долгого и вынужденного купания солнечные лучи уже не казались такими жаркими, они ласкали тело, как материнские руки. Из сладкой нирваны вырвал тревожный голос Евсея.

— Пахан, я в кусты по нужде бегал, а там это, воет кто-то, по-человечески!

Стряхнув подступающую дремоту, я с великим сожалением из лежачего положения перешел в сидячее.

— Ну, пойдем, поглядим, кто там запорами мается.

Всей толпой, в одном исподнем, двинулись к березняку. Ванька с Васькой доломали остатки ладьи и вооружились досками.

— Эй, вы куда? — Встрепенулся разбуженный шумом хан.

— Пойдем, дружище, — кивнул я Азаму. — На здешнего водяного мы уже рыбачили, теперь на местного лешего поохотимся.

— Вай, вай, вай, — застонал хан. Но все же поднялся и заковылял следом.

Едва вошли в березняк, стал слышен смачный, густой плач, с храпом и подвывом.

— Если кто-то громко плачет — довыделывался значит! — Шепотом прокомментировал Федор.

Продравшись сквозь кусты шиповника, оказались на краю небольшой поляны. На другой стороне под развесистой березой на пеньке сидит мужичишка, годов тридцать пять, не больше. По щекам слезы ручьем. В метре над его головой болтается веревка с петлей. Мне даже неудобно стало, человек вешаться собрался, а тут мы в трусах.

— К-хе, — к-хе, — деликатно кашлянул Кондрат Силыч. — Бог в помощь.

Бедолага встрепенулся, мутными глазами окинул нашу гоп-компанию и грустно ответил:

— Спасибо на добром слове, да дурное дело не хитрое, сам управлюсь.

— Тебе видней, — согласился Дембель. — Ты ни против, ежели мы опосля веревку заберем? Вещь в хозяйстве полезная, чего ей зазря на дереве болтаться.

— Чего уж, берите, — кивнул мужик. — Только, чур, уговор — меня с петельки вынете и под березоньку уложите, чтоб все чин-чином и ручки на груди.

— Даже не сумлевайся и ручки сложим, и ножки расправим, и глазки ежели что — прикроем. Там я гляжу, кисет с табачком валяется, может, угостишь, подымим напоследок, а там и в петельку, а то у нас времени ждать нетути.

Да уж, верно говорят — не суди о людях по внешнему виду. Сроду не думал, что Кондрат Силыч помимо прочих своих достоинств еще и психологом отменным оказался. Сидит, покуривает с самоубийцей, тот и на веревку уже не смотрит, душу наизнанку выворачивает перед Дембелем.

— Эх, мил человек, нет у меня тепереча другого выбора, кроме как умереть.

— Эт ты брось, выбор есть всегда. Можешь на все плюнуть или махнуть рукой.

— Не получится, — захлюпал носом мужик, — меня жена убьет, свояк убьет, сестра убьет...

— А брат, он тоже убьет? — очень даже серьезно поинтересовался Васька.

— Брат? Нет, брат не убьет, нет у меня брата, я сам себе брат. А вот сосед может и соседка тоже. А уж кум с кумой и подавно.

— Ну, что ты слюни по бороде распустил, — усилил напор Кондрат Силыч. — Говори, чего приключилось, мать твоя женщина!

— А чего тут говорить. Сом, мать его рыбка, сожрал теленка, мать его коровка!

— Ну-ка, ну-ка! — вмешался я. — С этого момента попрошу поподробней.

Мужик от такого внимания даже растерялся.

— Вы ж торопитесь, вам веревка нужна...

— А ты коротенько, без лирических отступлений.

— Это уж как получиться, — развел он руками. — Двумя словами все не обсказать. Кашу эту еще мой дед заварил, потом батя хлебанул досыта, и мне досталось. Гришуки мы все. И деревня так зовется, и все кто живут в ней. Годов двести назад первый Гришук здесь поселился, от него род и ведем. Коль девки народятся — в соседние села замуж разбегаются, а парни с других краев невест везут и те тоже Гришуками становятся. На том и стоим.

— То, что ты Гришук из Гришуков, мы уже поняли, а окрестили то тебя как? — Поинтересовался Кондрат Силыч.

— Как и всех — Григорием.

— А по батюшке?

— Григорьевич. У нас в Гришуках всех одним именем крестят. Чего мудрить-то.

— Если вы все одним миром мазаны, как же вы друг дружку различаете?

— Да запросто. Есть Гришка-толстый, есть лысый, один глухонемой, два картавых, но один из них косолапый. Есть Гришка-высокий, но не спутайте с Гришкой-длинным, которого в запрошлом годе собака укусила. А ежели по бабам и того проще — Танькин, Зойкин, Райкин. Вот Прасковий две штуки, но и тут не спутать, один — хромой, а второй — рыжий. Чего тут различать? Есть два близнеца Григория и жен нашли, обеих Катьками кличут, но и тут все просто, мужики одинаковы, а Катьки разные, одна лахудра, вторая самогон лучше всех гонит. Вот с Ольгами сложнее, их три штуки и все стервы...

— Гриша хватит! — не выдержал я. — Давай о соме.

— Так про него окаянного и речь. Слухайте.

История о родовом проклятии Гришуков из деревни Гришуки, рассказанная Ольгиным Гришкой (не путать Ольгу жену Гришки, что живет у околицы, с Гришкиной Ольгой, которой свекровь на пасху рожу расцарапала.)

Деда моего Григорием звали. Знатный мужик был. Вся деревня уважала. За что не возьмется все спориться, огнем в руках горит. Здоровьем Господь его не обидел, подковы гнул на спор. Всего одним ударом молота, а со второго мог и в лоб заехать, если проигравший артачиться начинал и говорить, что так не договаривались.

Лет двадцать ему от роду было, когда в омутке, недалече отсюда сом поселился. Ну, поселился и Бог с ним, всем где-то жить надо. Но стала рыбина озорничать, толи корма не хватало, а может витаминов каких, в деревне утята начали пропадать.

Поначалу бабы на пацанву грешили, мол, молодежь озорует. Не единожды крапивой да вожжами задницы мальцам жгли. Те от такой напасти не знали куда деваться, утром с печи слезут — им шкуру от затылка до пяток спустят, еще обед не настал, им ее назад натягивают. Они уж во всех грехах сознались, и что махорку у отцов таскали, и бражку тайком в бане ставили, а их все секут и секут. Потом ктой-то заметил — пойдет выводок утят на речку плюхаться, двадцать штук залезет в воду, а назад девятнадцать. Ясно стало — сом пакостит. Пацанят еще неделю попороли на всякий случай, потом перестали, надоело.

Терпение у наших мужиков железное. Год сома не трогали. Гришка-столяр надоумил, мол, ежели утят таскает, знать, мал еще, вот когда утиц начнет — самый раз. Мило-дело с такого уху сварить и всей деревней загулять. На том и порешили. Пусть жирует сволочь, печень нагуливает.

На следующее лето сом не стал мелочиться. Пять гусей в реку вошло, назад только бабка Таська выскочила, пастушиха гусиная. Мужики решили пора. Прежде, чем попробовать сомовью печень, они размяли печенку столяру. Тот неделю с синяками ходил. Шутка ли, пять гусей пропало.

Два месяца вся деревня сома ловила. Все сети извели, снасти у кого какие были — все перепробовали. Бесполезно. В поле картошка не полона, сено преет на лугу, коровы мычат не доенные, а сом не дается. Ничего его не берет, хитрющий зараза. А главное уплывать ни куда не хочет. Всем скопом молебен в церкви отслужили, к бабкам сходили, чтоб отшептали, еще раз столяру морду набили — не помогает. Плавает супостат, печень нагуливает. Что ни день, то гусь, то утка. Я в своей жизни столько гусятины не съел, сколько он.

И вот как-то по осени дед мой бражничал после баньки с соседом Гришкой, опосля еще два Григория подошли, сидят, культурно закусывают, о печени сома мечтают. Дед как обычно про подкову спор затянул, но кто ж спорить будет, еще не у всех шишки после его кувалды со лба сошли. Тогда он возьми и ляпни, что изловит сома, если мешать никто не будет. Мол, есть у него план, как эту зверюгу обезвредить. Ну, — все же Гришуки, все Григории, все село родственники, у всех характер, на том и зарубились — коли дед сома поймает, весь самогон, что в деревне имеется, и два ближайших года гнаться будет, в его дом снесут. Все, до последней капли в личное пользование.

Вот с этого дня все и началось. Назавтра дед в поле с мужиками не поехал, а отправился пасти гусей, а заодно кур и уток. Все дома обошел, всех собрал и своих не забыл. Пригнал птичье стадо к омуту и давай по одной в реку кидать. Кинет — сом сожрет, кинет — сожрет. Когда мужики вечером вернулись, он уже всех скормил. Все ждал пока сом подавиться. В деревне ни гусенка, ни цыпленка, а рыбина даже не отрыгнула под водой. Мужики в горячке хотели и деда в омут швырнуть, но тот вежливо напомнил — уговор был, не мешать. Повздыхали мужики, уговор есть уговор, отрядили Гришку Манькиного в Волынь для закупа птицы на развод, а деду наказали, ежели еще хоть одного утенка сому скормит — самого заставят яйца нести.

Долго дед в себя прийти не мог. Утром не ест — о соме думает. Днем не обедает — о соме думает. Вечерять не садится — о соме думает. Ночью спать не может — жрать хочет. Родители его и молочком парным потчуют, и медок под нос суют, одуматься просят, жениться. Ни до этого деду, о соме думать надо. Так может и помер бы бобылем, если б мужичок с соседнего села в приданое за дочь единственную чудо удочку заморскую не пообещал.

Свадебку на раз сыграли. Невеста после застолья косу расплела, на полати лезет ночь брачную справлять, а дед схватил приданое и на реку. И ведь почти поймал, зацепил рыбу окаянную, да видать набрала она силу от той курятины, что он ей скормил, так рванулась, что в двух местах деду руку сломала. Не удержал. Неделю он после этого в горячке провалялся, а как одыбался, с женой познакомился, и еще месяц в чувство не приходил. Ольгой мою бабку звали.

Пол года кости у деда срастались. Много времени было о жизни подумать, о соме. Старики сказывали, июль месяц тогда был. Встал он с полатей, запряг кобылку в телегу и по деревне. У нас и сейчас двери никто не запирает, а тогда и тем более. А уж кто, где самогон держит — это и дети малые знают.

Мужики сено косят, бабы белье в реке полощут, дед по избам шурует, бутыли с первачом в телегу грузит. Сорок восемь штук набрал, по три ведра в каждом. Он потом так объяснил, мол, самогон ему за сома обещан, так почему бы обещанным не воспользоваться раньше, чтоб с его помощью эту нечисть изловить.

Дело к вечеру уже было, когда он до омута добрался. И весь самогон булькнул в реку. Расчет был прост — от такого обилия первача сом обязательно опьянеет, тогда его голыми руками бери. А если даже и не всплывет, то все одно — утром с похмелья загнется, в деревне пусто, похмеляться нечем. Опрокидывая в реку бутыли с самогоном, дед и себя не забывал, оно наверно правильно, разве ж сможет трезвый рыбак пьяную рыбу поймать.

Ниже по течению бабы постирушки закончили, решили окупнуться перед сном. Нырнули трезвыми, а обратно на карачках, да же те, кто отродясь спиртного на дух не переносил распьяным-пьяны-веселые. Побросали белье и с песняками к мужьям, те как раз с поля возвращались.

А тут еще Гришка-пастух стадо на водопой перед вечерней дойкой пригнал. Скотинка той водички напилась — не идет, не мычит, не телиться. Один баран чуть не утоп с пьяну.

Увидали такое дело мужики и бегом купаться, даже одежонку сымать не стали. Это ж надо — такое счастье подвалило. Услышал Господь молитвы, послал манну небесную, берега кисельные, реку самогонную. Плещутся, что дети малые, рты раззявили, воду глотают. А река на месте не стоит, у ей течение, будь оно не ладно.

У мужиков животы раздуло, а ни в одном глазу. Они по второму кругу нырять давай. Галка белобрысая мужу советы с берега дает: "Глыбже не окунайся, там градус слабже". Ничего мужики понять не могут. Бабы в стельку, коровы лыка не вяжут, а им хоть бы хны. Самый старый Гришук не выдержал первым: "Все мужики, допились, если уж река самогона не торкает — амба, домашний первач можно и не пробовать. Как тепереча жить-то будем все время на трезвую голову?"

Как назло с низовья реки телега притащилась, Михей с соседней деревни в гости пожаловал. У лошади ноги заплетаются, сам двух слов связать не может, а кричит: "Братцы, не поверите, остановился коня напоить, да рожу сполоснуть, а в реки самогон гольный, я и флягу набрал, загуляем!" После этого некоторые Гришуки утопиться хотели, да бабы не дали.

Дед ни сном, ни духом. Сидит, омут стережет, ждет, пока сом за закуской вылезет. До темна терпел — не дождался. Допил из последней бутыли остатки и поплелся домой. Впотьмах сбился с дороги, кружил-кружил, да и на погост вышел.

А в деревне, за день до этого, бабка древняя Богу душу отдала, ее, как и положено, на завтра хоронить собрались, ну и как водиться могилку справили. И надо же такому случиться — дед аккурат в ту самую яму и угодил. А там уже козел ночевал, натуральный и что характерно — пьяный. Видать от стада отбился. Ну, после такого водопоя не мудрено. Сидят они в могиле, ночь коротают. Яма глубокая, самим не выбраться.

На ту беду Гришка Щербатый на ночь глядя с дальнего покоса домой возвращался. И чего он мимо кладбища поперся? Судьба наверно. Дед услышал скрип телеги и давай орать. Щербатого чуть кондрашка не хватила. Ночь, погост — из могилы вопли человеческие. Кое-как его дед убедил, что Гришук он, а не бес рогатый. Насмелился Щербатый, руку тянет, цепляйся мол, вытащу.

Дед добрая душа решил козла спасти, жалко ему животину стало. Щербатый наверху дрожит от страха, крестом себя осеняет, а дед козла за задницу пихает. Щербатый цап — рога, цап — борода, глядь — копыта. Два круга этот спасатель вокруг деревни дал, орал так, что все петухи с ума сошли. Мужики его еле повязали, а когда дознались в чем дело, похватали дубье и на погост, дьявола изничтожать. Злые они были после купания, а Гришукам на трезвую голову и черт не страшен, у любого спросите.

Дальше не интересно. Рядом с погостом и телега с бутылями сыскалась. Мужикам дюже любопытно стало — чего их бутыли в такое время на кладбище делают, да еще пустые. На этот раз уговор "чтоб не мешали" не прокатил. Деду обе руки сломали, но, что характерно, не зато, что весь самогон сому споил, а за страх, что Гришуки натерпелись, пока в реке купались и опьянеть не могли. А Гришку Щербатого, больше никто Щербатым не звал, с той ночи к нему новая кличка приклеилась — какая и говорить-то неудобно.

Два года минуло, как дед помер, его уж закапывать несут, а он все норовит лицом на омут развернуться. А перед смертушкой бате завещал: "Что хочешь делай, а сома добудь!"

Отец у меня человек основательный. К делу подошел со всей серьезностью. На всякие сети и бредни время тратить не стал. Всю зиму план разрабатывал. В прошлом годе в разгар страды собрал всех мужиков у реки, напялил себе на башку кадушку из-под огурцов и в омут сиганул. Ждем-пождем — нету. Думали, утонул. Глубина там изрядная, метра четыре будет. Глядь — всплывает, живехонький. Оказалось кадушка воздух держит и под водой дышать запросто можно. Одно неудобство, большая она, в ней по дну реки не побегаешь.

А план у отца был таков: скинуться всем по рублику, закупить в Волыни кадушек поменьше и всей толпой, вооружившись вилами, под воду уйти. Окружить этот чертов омут, припереть сома к стенке. Он тогда или на берег выскочит, или на вилы напорется. Мужикам идея понравилась, тем более рыба совсем распоясалась, если раньше уток да гусей жрала, то месяц назад козу утащила. Собрали денег, сколько надо и поехал отец на базар.

Деревянных кадушек он не нашел, закупил кувшины железные, в коих купцы вино возят. Собранных денег не хватило, своих добавлял. Каждому Гришуку по такому досталось. Мужики довольные остались, обещали деньги затраченные вернуть, ведь для общества старался. Дураку ясно — железо лучше дерева.

Как сейчас помню, суббота была. С утра в церкву сходили, свечи поставили, а в обед всем селом на реку поперлись. Мужики кувшины разобрали, давай головенки пихать, кое-как втиснули. Один батя на берегу остался, кувшина не хватило, он у меня человек не гордый, в воду не полез, руководил с берега.

Поначалу все шло, как по маслу. Вода бурлит, Гришуки вилами в омуте машут, сома на бой вызывают. Долго они так махали, минуты две. Потом по одному, по двое всплывать начали, что характерно — без вил. Не знаю — попали в сома или нет, но друг другу задниц надырявили будь здоров. Хорошо еще отец кувшины железные купил, глаза у всех целы остались.

Но самое интересное на берегу случилось. На голову-то кувшины налезли, а вот обратно — хрен. До вечера промучились — все в пустую. По деревне звон, громче колокольного — Гришуки с рыбалки идут, лбами друг об дружку бьются. Страшная суббота получилась. В селе ни одних вил не осталось. В кувшинах все мужики на одну рожу стали, бабы их по домам разбирали — перепутали половину, правда, никто потом не жаловался. Один батя с нормальной головой, был, пока до дому не добрался. Там он сильно пожалел, что кувшина не досталось. Мать-то мою Ольгой зовут.

Утром бабы исхитрились покормить мужиков через соломинку бульоном, кто своих, кто чужих, в общем — кому какой достался и во главе с отцом отправили их в город. Выстроились Гришуки в цепочку, руки друг другу на плечи положили и гуськом за батей. Он хоть и без кувшина, но после разговора с мамой от остальных не отличался. Вся Волынь неделю, пока лекари, да кузнецы кувшины снимали, от смеха в истерике билась.

Слег опосля этого отец. Который месяц не встает с печи. Да и рано еще, кости на ногах только-только срастаться начали, да и мама, как узнала, что мужики передумали возвращать деньги за кувшины, еще три ребра сломала.

Вот и вышло — пока батя приболел малость, мне дедово завещание исполнять надо. Я как чувствовал — рано или поздно настанет мой час. От судьбы не уйдешь. Тянул до последнего, а два дня назад сом теленка утащил. Все, думаю, так дальше пойдет, он через год быков жрать начнет. Пора и мне по дедовским стопам идти.

Все отцовские и дедовские способы я отбросил сразу, от них то руки, то ноги болят, причем сильно. Знающий человек верный способ подсказал — хищная рыба до всяких блестяшек охоча. Да какие в нашем захолустье могут быть блестяшки? Долго голову ломал, и осенило! У жены в приданом серебряные ложки, да цепочка с крестиком, у мамки кольцо золотое, у сестры перстенек, у кума портсигар заморский с каменьями, у соседа под половицей три червонца золотых. Прошелся я по деревне, где золотишко в долг взял, где сережки с камушками выпросил, мол, в город хочу свести, золотнику показать, чтоб моей такие же смастрячил. Хозяин я справный, никто не отказал. Пол ведра серебра да золота собрал. Такую наживку приготовил, бес рогатый заглотит, не то, что сом.

Вчера, пока моя корову доила, шмыг в сени и сюда. Отец как чувствовал, благословил с печи: "Береги, — говорит, — сынок, ноги с молода, к старости пригодится могут".

Закинул я побрякушки в омут, а второй конец веревки к березе привязал, помню, как деду руку чуть не оторвало, меня на мякине не проведешь. И ведь клюнул гад! Заглотил! Попался! Одного я не учел — корень у березы подмыт был. Сом как дернет, береза в воду, веревка вдрызг. Плавает теперь эта сволочь с полным брюхом золотых червонцев, заржаветь не может.

Я хотел сразу утопиться, в омуте, да решил повечерять сходить. А сегодня жена приспрашиваться начала, куда ложки подевались. Не стал я ждать, пока она дознается, мыло, веревочку взял и на берег. Мою-то тоже Ольгой кличут. Вот теперь думаю, что лучше — утопиться, али повешаться. Чего посоветуете, люди добрые?

После такой отповеди никакие советы на ум не шли. Кореша лишь глазенками лупали, Кондрат Силыч и тот макушку чесал. Один Евсей из общей картины выпал, бочком подвинулся к Григорию и тихо так, жалобно спросил:

— Слышь, паря, а уговор насчет самогона еще в силе?

— А куда ему деваться? Гришуки за всегда слово держат.

Глаза Фраера подернулись мечтательной дымкой, с нижней губы сорвалась капелька слюны.

— Пахан, а может на недельку-другую задержимся в этом благостном месте?

У Васьки с Ванькой непроизвольно дернулись кадыки. Я мысленно представил сорок восемь бутылей с первачом... Стало дурно.

— По самочувствию посмотрим, — ответил я.

Евсей радостно кивнул и насел на Гришку уже в полный рост:

— А чего нам будет, коли через пять минут, сом усами тебе пятки щекотать начнет?

— А чего хотите. Все, что есть отдам! — Рубанул мужик ладонью воздух.

— Перво-наперво — пожрать!

— От пуза!

— Одежонку бы, какую, наша поистрепалась вся.

— Всей деревней оденем, как женихов.

— Ну и телегу бы с лошадью.

— Хоть две, надо — сам впрягусь.

Евсей на секунду задумался, прикидывая чего бы еще попросить, но, поняв, что Гришка торговаться не собирается, барским жестом подвел итог:

— Скидывай сапоги, пошли пятки чесать. Ежели нам чего еще понадобиться, я потом скажу.

Увидев сома, Григорий пустился в пляс. Бешеным вихрем кружил вокруг поверженной рыбины и смеялся, да не просто хохотал, а рвал глотку, переходя с визга на вой. В глазах слезы, ноги чечетку бьют, руки самостоятельно лезгинку танцуют. Кондрат Силыч покрутил пальцем у виска.

— Все, мальки поплыли.

— Может одыбается? — С надеждой прошептал Евсей.

— Сомнительно. Посмотри, как рожу скрючило, точно говорю — крыша поехала.

— Черт, надо было расписку брать. С убогого теперь какой спрос, накрылся наш первач.

Евсей кивнул братьям Лабудько, те подхватили Гришку под белы рученьки и пару раз хорошо тряхнули. У Григория лязгнула челюсть, звякнули ребра. Встряска пошла плясуну на пользу. Хоть ноги все еще и отплясывали джигу, но туман в глазах немного рассеялся. Шестерки осторожно опустили мужика на землю. Гришка по инерции проделал несколько замысловатых па, запутался в собственных ногах и растянулся рядом с сомом.

— Слава тебе, Господи! Очухался! — Крестя лоб, чуть слышно выдохнул Федор. А Евсей, боясь, как бы Григорий от великой радости не свалится в новый штопор, рявкнул, да так, что умерший сом на секунду воскрес и двинул хвостом Гришке по роже.

— Дуй в деревню за подводой! Одна нога здесь, вторая уже возвращается!

Я даже не понял, как это у Гришки получилось. Лежал с сомом в обнимку и вдруг завис над землей, как истребитель с вертикальным взлетом. Трава не шелохнулась, ни один пестик с тычинкой не помялся, а Григория след простыл. На том месте, где он испарился, медленно клубилось облачко пыли, а немного погодя донесся вопль:

— Я мигом! Сома держите, братцы! Крепко держите!

Наша одежонка еще не просохла, но не в трусах же в деревню идти, напялили мокрую. Я отошел в сторонку и присел на корягу.

Как в кино, со стороны, я наблюдал за своими друзьями. Такие привычные и уже родные лица. Васька с Ванькой гладят животы, подмигивают друг другу, так сказать морально готовятся к обильному обеду. Остальные кореша чувства выражают более сдержанно, но по глазам видно — все в предвкушении. Фраер забрался на пригорок и из-под ладони оглядывает горизонт, вид у него важный, степенный, а нос морщиться, ноздри ходуном ходят, словно за версту первач унюхать хотят. Стало нестерпимо грустно. Каждому овощу — свой огород. Это не мой мир. Пора педали в другую сторону крутить. Эх, знать бы, где Губан прячется. От невеселых дум отвлек крик Евсея:

— Пахан! Там кто-то скачет на четырех ногах, но не лошадь!

Пришлось подняться и залезть на пригорок. Солнце било в глаза и я долго не мог понять, что за странное существо движется в нашу сторону. Ног и, правда — четыре, а вот голос вполне человеческий, матерный. Прошло еще несколько минут, и из облака пыли выскочил, а точнее выковылял, человек на костылях. Широкое лицо, окаймленное взлохмаченной бородой, сильно смахивало на Гришку, вот только морщин да седины в разы больше.

— Э, хромоногий, а где Григорий, Ольгин который, уже час почитай ждем? — Вместо "здрасти" наехал Евсей.

— А нет больше Григория! — Запричитал мужик. — Повязали его бабы, только и успел сыночек крикнуть, чтоб я к омуту бежал. За чем — не знаю. Рвут его, по волоску раздергают!

— Как это раздергают? — Занервничал Федька. — А бутыли с первачом обещанные где?

— На поминках увидите, — скулил мужик.

— А как же пойманный сом? — Пискнул Антоха, но мужик отмахнулся:

— А чем ты, какой сом! Гришке еще ни рук, ни ног не ломали, а ты — сом! Сом — это рыба! За него пострадать надобно. Сколько годов изловить не можем, а Гришка раз — и с первого захода. Врите люди добрые, да не завирайтесь.

— А ты нас на враках поймай сначала! — Взвился Евсей. — Ты хоть раз слышал, чтоб блатные врали?

— Нет, — честно ответил мужик. — А кто это?

— Это те, кто по понятиям живут, по совести. Мы это! А вон Пахан, — указал на меня Фраер, — самый главный, он не то, что сома, дьяка любого в дугу согнет! А за оскорбления ответишь, щас как стрелку забьем...

Кондрат Силыч, видя, что Евсей раздухарился на полную катушку, перевел внимание мужика на себя.

— Я тебе, мил человек, так скажу: сынок твой тут не приделах, он в одного и лягушку может, не словил бы, да везение у него такое — мы рядом оказались. А с нами кого хочешь поймать можно. Гляделки-то разуй!

Кореша расступились и мужик заметил наш улов. Сотворилось чудо, Гришкин папа отбросил копыта, в смысле костыли, и на своих двоих подскочил к сому. Над поляной на миг повисла тишина, а затем уши заломило от рева.

— Свершилось! Слава тебе Господи! Свершилось!!!

— Да не ори ты так, листья с деревьев сносит, — не выдержал Евсей.

— Свершилось!!! — Не сдавался мужик. — В деревню сома тащить надо. Срочно! Иначе изувечат Гришку. Бабы не мужики, на руках-ногах не остановятся.

Легко сказать — тащить, а как? Триста килограмм сомятины это не банка шпрот. Шкура у сома гладкая, вся в слизи, уцепиться не за что. Васька с Ванькой ухватились за жабры, воздух от усердия попортили и успокоились. Лежит рыбина на траве, совести ни в одном глазу, хоть те и рядом валяются. Гришкин папа костылем вышиб. Хотел еще усы сому откусить, да Кондрат Силыч вмешался:

— Хорош издеваться, он хоть и трагически погибший, но все одно — тварь Божья.

— Конечно тварь, сколь годов над нами изгалялся. Отец мой через него чуть калекой не стал, я ноженьками до сей поры маюсь, а что сыну достанется — подумать страшно.

— Суй костыли под брюхо, ухватимся с двух сторон, глядишь и допрем, а то и впрямь Гришку на сувениры разберут.

Первые сто метров пробежали рысцой, следующие шагом, потом пришлось сделать перекур. Мы б и больше пробежали, если б Гришин папа за хвост не держался. Так и вошли в деревню, сом на костылях, папа на хвосте, мы с пеной на губах.

— Прямо, хлопцы, прямо. — Командовал гадский папа. — У нас одна улица, блудить негде. Как до колодца дотащите, стало быть, и приехали.

Хорошо ему рулить. За хвост держаться — не бревна таскать. Передохнули и дальше. Улица-то одна, да конца-краю ей не видно. Пока до колодца дошлепали — потом изошли. Я мизинец сбил о какой-то камень. Кузнец Сорока штанину оторвал.

— А где народ-то? Сколь тащим не одной живой души. — Переведя дух, поинтересовался Кондрат Силыч.

— Известно где, глазеть пошли, как сына мово бабы увечат, — подбирая костыли, пробурчал Григорий-старший. — Я им щас устрою, я им такой аргумент предъявлю, все село трезвыми два года ходить будет!

— Мы с тобой! — Заорал Евсей.

В конце улицы, у поваленного забора, бушует митинг. Кричат и буянят только женщины, мужская часть населения сгрудилась через дорогу. Стоят Гришуки, усы обвисли, на рожах черным по-белому писано: "Прощай брат Григорий, встретимся в следующей жизни". Жалко им Гришку, а вмешаться боязно, бабы разошлись не на шутку. Из общего гомона женских голосов выделяется несколько, особо звонких, яростных и стервозных.

— Оль! Где энтот хорек спрятался?

— Да в сараюшку к хряку залез и дверь заложил.

— Может поджечь?

— Да ты что, Мань, хряка жалко.

— Ничего, девоньки, хряк проголодается и сожрет его к чертовой матери.

— А если Гришка раньше жрать захочет? Возьмет и загрызет кабанчика.

— Господи! А хряка-то за что? Он же не виноват.

У меня мурашки по коже. Нутром чую, еще немного и смертоубийства не миновать. С десяток баб кинулись к соседнему дому, где у забора лежало бревно. Гришкин сосед в миг просек ситуацию. Он рухнул на бревно, обхватил лесину руками и ногами, прилип к стволу, как магнит к железу, хоть пилой вместе с деревом на чурки пили — не отодрать.

— Ах, ты гад! — Заорала плюгавая бабка. — Лучше б ко мне так прижимался. Взяли девоньки!

Девоньки послушно схватили бревно, взвалили на плечи и помчались вышибать дверь. Испуганный сосед орал благим матом, но отцепляться было поздно. Бабы перли к сараю, как Гитлер в сорок первом на Москву. Если упадет, затопчут и не заметят. Кореша вместе со мной на парализованных ногах едва успели отскочить в сторону. Это вам не стража Волыни — страшно. Но все же нашелся смельчак — папа Гришкин. Размахивая костылями, он бросился в самое пекло. А чего ему бояться, это у нас все конечности целые, а у него на весь организм пару ребер не тронутых осталось. С таким здоровьем любой рискнет.

Неугомонный папа выбрал в толпе рослую девку с могучей грудью и от души приложился костылем меж лопаток. Что интересно — спина у бабы дугой выгнулась, а грудь даже рябью не пошла. Девка охнула и нехотя так, с ленцой, оглянулась. Большие глазища впились в Гришкиного папу, как прожектора во вражеский самолет. Разглядев обидчика, молодуха зло выдохнула, аж челка на лбу вздыбилась и без бигудей в кудри свернулась. Чуть полные руки уперлись в крутые бока и грудастая, все еще хватая ртом воздух, зло выпалила:

— Чего застыл, как хрен среди морковной грядки, ты и второй костыль уж ломай, пора на протезы переходить.

— Ольга, охолонь! — Заблажил папа. — Муж твой геройское дело сотворил, сома изловил.

— Ой, не брешите папа, для здоровья вредно.

— Христом Богом клянусь! У колодца лежит. Пусть соседская корова сдохнет если вру!

— Э! А че это сразу моя! — Заверещал вросший в бревно сосед.

— Ну, чего бабы? — Поинтересовалась Ольга. — Пойдем глядеть, или сначала Гришку мово придушим?

— Давай уж сходим, — махнула рукой давешняя бабка. — Куда эти сморчки от нас денутся. Коли наврали, вернемся и все, что ниже пупка свисает, с корнями вырвем.

Ольга на секунду призадумалась и уточнила:

— Все не будем. Руки, ноги — пожалуйста, а остальное пусть растет. Не тобою сажено, чтоб прополку устраивать.

Бабы поспешили к колодцу. Девоньки из таранной команды, чтоб не отстать от подруг, швырнули бревно на землю. А бутерброд, как известно, падает маслом вниз...

Гришкиного соседа вмяло в землю так, что кончики сапог из травы торчат. Я с корешами бросился на помощь. Но наших сил не хватило. Когда подскочили остальные Гришуки, с трудом удалось оттащить бревно в сторону. Кое-как, под толстым слоем дерна, отыскали бедного соседа. Его перекошенная рожа сделалась в цвет сосновой коры, безумные глаза сошлись у переносицы и, не моргая, изучали кончик носа.

Бедные хрупкие женские плечи, какой тяжести они ради нас мужиков не вытерпят...

Едва успели привести соседа в божеский вид, в конце улицы заклубился смерч. Огромное облако пыли неумолимо неслось в нашу сторону. За десяток шагов от нас оно распалось на отдельные живые части и самая мощная его составляющая в виде Ольги, оттоптав нам ноги, устремилась к сараю. Подоткнув подол сарафана, Гришкина жена шмякнулась у запертой двери на колени и заголосила:

— Гришенька! Сокол мой! Кормилец и поилец! Выходи, не бойся! Все прощу!

В сараюшке послышался шум и дверь чуть приоткрылась. Сначала появилась упитанная морда хряка, а следом испуганная рожа Григория. У парня под правым глазом дивно переливается здоровенный синяк. Счастливая Ольга, прикрыв глаза, поспешила одарить мужа жарким поцелуем, но бедный Гришка с испугу юркнул назад и женские губы впились в свиной пятак. Кабанчику явно понравилось, а вот Ольга долго отплевывалась. Мужская часть Гришуков схватилась за голову. После таких свинячьих нежностей у Григория вот-вот должен буйно зацвести второй глаз. Но, слава Богу, обошлось. Незадачливый рыбак был полностью амнистирован.

Увидев такую картину, деревенские мужики заволновались, заподозрили неладное и помчались к колодцу. Даже изрядно помятый сосед, согнувшись в три погибели, сучил ногами и на карачках полз следом. От греха подальше и мы с корешами откланялись. Пусть милые потешаться, мы в сторонке постоим. Да и хряк как-то задумчиво на меня уставился, осоловевшие глазки туманной дымкой подернуты. Местные нравы нам неизвестны. Может здешние кабанчики не только для сала используются. В моей прежней жизни с хряками никто в засос не целовался и что может последовать дальше, я даже представить не мог. Свинья, знаете ли, в любом мире — свинья.

Но беспокоился я зря. Вскоре и наш Григорий, как положено кормильцу семьи и спасителю отечества, под ручку с женой, степенно печатая шаг, сверкая синяком и покарябанной мордой, притопал к колодцу. Стихийный митинг в центре деревни бушевал недолго. Самый старый Гришук, осенив лоб крестом, первым метнулся к дому. Гришкин папа, опираясь на остатки костыля, дождался его возвращения и нагло поинтересовался:

— Куды бегал?

— Так известно куды, за самогоном. — Ответил Гришук.

— И че? Догнал?

— А то! — Гордо ответил старик и достал из-за пазухи литровую бутылку первача.

— Ты эту литру дома, на опохмелку оставь, разрешаю. А сюда три бутыли тащи, что на той недели выгнал. Али уговор забыл?

— Правильно, правильно, папенька, — встряла Ольга. — Пущай все тащат. Мы от своих слов не отказываемся. Сома изловили. Почитай всю жизнь на рыбалку извели. Я вам свекор дорогой тепереча каждый день ножки больные первачом натирать буду, спиртовые примочки дюже полезны. Косточки в момент срастутся. А как у моего Гришеньки лицо посвежеет в Волынь торговать поедете. Там нынче самогон в цене.

Поворчали деревенские, а куда деваться? Уговор, как известно, дороже денег, крепче спирта. Уже через четверть часа потянулись к Гришкиному дому подводы с ядреным волшебным напитком. Воздух в селе в миг сделался особенно вкусным, сытным и веселым. Как ветерок от Гришкиной хаты потянет, сразу нос закладывает. Первач настоянный на клюкве имеет особый, неповторимый аромат.

Пока мужики выгребали из погребов заначки, бабы принялись за сома. Натащили ведер, котелков, развели костер.

Гришкин папа категорически отказался от помощи и разделку виновника торжества взял на себя. Тремя ударами топора он вскрыл рыбине живот, приговаривая при этом: "Это тебе за отца. Это за меня, а это за сыночка!" Сом не сопротивлялся и был со всем согласен.

Работая топором, как дровосек на лесоповале, Гришкин папа медленно, но неотвратимо, сокрушал сома в щепки. После очередного удара из распоротого брюха рыбины посыпались желтые кругляки, заляпанные кровью и слизью. Бог ты мой! Золотые червонцы. И с каждым ударом их становилось все больше и больше. За червонцами в траву полетели серьги, кольца, браслеты. В ненасытной утробе сома сыскалось несколько портсигаров, правда, серебряных, куча женских ожерелий, а уж колец и серег набралось столько, что во всей деревне пальцев и ушей для них не сыскать. Последними из брюха сома извлекли злоклятые серебряные ложки — приданное женушки Григория.

Коршун так не бросается на добычу, как бабы накинулись на сомьи потроха. Даже селезенку с печенкой сквозь сито пропустили. Сыскалось всё, да же то, чего Гришка не брал. Одна розовощекая деваха, с косой до пояса, нашла сережку с камушком, утерянную год назад при купании. Счастье свалилось на деревню, как пьяный поп с колокольни.

Гришка, отперевшись на руку супруги, млел под взглядами сельчан. На его расхристанном лице застыла блаженно-глупая улыбка. Вид у нашего героя состряпался насквозь ангельский, даже фонарь под глазом начал отсвечивать святостью. А уж когда Григорий отрядил из собственных запасов, а других в деревне уже не имелось, пять ведер самогона на помин сома, среди Гришуков пронесся ропот, — а не пора ли приглашать иконописца, чтоб из Гришкиной рожи образок с ликом намалевал.

Услышав про самогон, народ у колодца засуетился, словно растревоженный муравейник. Шипят костры, вода в котлах булькает и паром исходит. Бедного сома в пять минут раскромсали на куски. Невесть откуда появилось с десяток скатертей, бабы ловко застелили всю поляну. На импровизированный достархан каждый пер что мог. Право слово — щедрый народ живет в Гришуках. Кабы скатерти не на траву, а на столы стелили, то от такого обилия закусок любая столешница прогнулась бы.

И только мы с корешами не вписывались в этот милый сельский пейзаж. Плечом к плечу скромно стоим в сторонке, этаким островком спокойствия, в море суеты и всеобщего счастья. И это с нашими-то заслугами! Ни Григорий, ни его гадский папа так и не соизволили представить нас местному населению. Было безудержно больно и тоскливо смотреть на такое изобилие еды, проплывающее мимо наших ртов. Если и дальше так пойдет, накроется медным тазом не только обещанная лошадь с телегой, но и прочие приятные вещи.

Получив команду, Евсей бочком придвинулся к Гришке и тычком под ребра вернул его с небес в грешные Гришуки. Бывший самоубийца долго не мог понять чего от него хотят, а главное кто. В одночасье, взлетев из свинарника на верхушку здешнего Олимпа, Гриша все еще прибывал в томных лучах славы и напрочь забыл, кому он обязан жизнью и бескрайнем морем халявного самогона. Фраер был настойчив, а Гришкины ребра не слишком крепки, наверно это у них с папой семейное, и после пятого тычка Григорий треснул себя уже сам, душевно так, с самоотдачей, кулаком по темечку.

— Гришенька, ты чего, милый? Шишка он какая вздулась! — Заволновалась Ольга.

— Твою мать! — Выдохнул Григорий, массирую шишку.

— Что ты! Что ты! — Запричитала Ольга. — Моя мама не приедет, я ей уже письмо отписала, мол, помирились, живем хорошо, самогонный бизнес наладили.

— Да причем здесь теща! — Заорал Гришка. — Если б не эти люди, — кивнул он в нашу сторону, — ты бы уже пол дня вдовой ходила бы. Я им тепереча по гробовые доски обязан. Кабы не они, не видать нам ни сома, ни самогона!

— Ну, коли так, оно конечно. — Согласилась Ольга. — Спасибо скажем обязательно. А насчет всего остального ты зря Гриша суетишься. Сколь баб вдовствует и ничего, живут вполне нормально. Глашка он двух мужей схоронила и не бедствует, нынче третьего кабанчика прикупила...

— Дура! — Рявкнул Григорий, но, наткнувшись на грозный взгляд жены, тут же поправился:

— Дура, Глашка твоя!

— Что есть, то есть, — согласилась Ольга, разжимая кулаки. — Зачем ей три кабанчика, ума не прилажу, лучше б денег подкопила да вторую корову взяла.

От таких слов у меня зубы заныли. Вот и делай добрые дела, вытаскивай людей из петли, сомов с золотым колхозным запасом в брюхе отлавливай, а тебе — спасибо, от которого сыт не будешь и на хлеб не намажешь.

От такой охальной несправедливости расстроился я страшно. Кореша, все как один, напряглись. На лицах грусть непередаваемая, в глазах ярость лютая. Васька с Ванькой на оглобли косятся, доперло до них, что баржа честно заработанного самогона мимо проплывает и причаливать не собирается. Наше возмущение уже готово было выплеснуться наружу, но тут вмешался Гришкин папа. Особой красотой он и раньше не блистал, а уж после расправы над сомом и вовсе товарный вид потерял. Щеки на широком лопатистом лице раздулись, как жабры у карася, а перепачканная рыбьей кровью борода стоит торчком параллельно земле. В левой руке папа все еще держал топор, в правой — оторванный плавник сома. С таким видом хорошо заик лечить, а не со снохой общаться.

— Дура, ты Ольга, как есть дура! И свекровь твоя — дура! — Четко, разрезая слова на слоги, как давеча сома на куски, произнес глава семейства.

Ошарашенная невестка завибрировала телом, литой бюст двухзначного размера дрогнул, но папа закусил удила и, ткнув плавником в нашу сторону, безжалостно продолжил:

— Ты гостям не только спасибо скажешь, а накормишь, напоишь, баньку истопишь и спать уложишь. А ежели, какие вопросы сыщутся, у меня вон второй костыль цел еще, зараз на все отвечу. Уяснила, голуба моя?

Ольга быстро-быстро закивала, большие махровые ресницы нервно дернулись, но она нашла в себе силы ответить:

— Да что это вы, папенька, такое говорите. Я ж гостям завсегда рада. Милости просим к столу, — поклонилась она нам в пояс. — Откушайте, чем Бог послал, а после и баньку справим.

Два раза просить не пришлось. Десятки любопытных глаз дырявили нам спины, пока мы пробирались сквозь толпу к расстеленным на земле скатертям. Гришкин папа, которого теперь даже язык не поворачивался назвать гадким, усадил нас на лучшие места. Следом расселись остальные Гришуки и пьянка началась. Над столом поплыли ведра с самогоном, любой желающий, без особых затей, черпал сколь душе угодно. Благо повод имелся несокрушимый, изловить сома, терроризирующего столько лет деревню, это вам не Бастилию приступом взять. Даже бабы с девками и те по такому случаю полные чарки налили.

Ольга после папиной отповеди притихла и Григорий набрался смелости поднять первый тост в нашу честь. Сначала он кратко и очень емко выложил односельчанам все, что думал о соме. Уложился в пять слов, после которых некоторые мужики забыли, что нужно делать с самогоном, а бабы зарделись пуще вареной свеклы, хоть прикуривай от щек. Затем, более обстоятельно, он рассказал о наших заслугах, упустив кое-какие детали с веревкой и слегка приврав о своей роли. Но мы не в претензиях. Чего уж, взашей не гонят и на том спасибо.

Гришкина речь возымела такой успех, что уже после третьей нас обнимали и целовали все, кому не лень. Пока это делали бабы было еще терпимо, но когда полезли небритые мужики, у меня появилась стойкое желание напялить водолазный костюм.

Особо пылким оказался плотный мужичонка с дальнего конца "стола", квадратная голова на квадратном туловище изрыта оспинами, толстые губы перемазаны жиром, силушки на троих — не увернуться, не оттолкнуть. Вся деревня нас уже на два раза обмусолила и расселась по местам, а это гад после пятого ковшика бросился чувства выражать. Подкрался со спины и так жадно обнял, что я принял его за извращенца и чуть не надел на уши чашку с горячей ухой. Слава Богу, обошлось.

Мужик оказался без всяких "голубых" примесей, имел красавицу жену, просто от рождения был глух и нем. Пока ему на пальцах растолковали, что к чему пол часа прошло. Звали его естественно Гришкой, прозвище присобачили — Немтырь. Два дня назад сом его телком пообедал. Мне, правда, от этого легче не стало, еле отплевался. Сому значит телячье мясцо, а мне телячьи нежности — несправедливо как-то.

Веселье за столом набирало обороты. Евсей с пеной у рта рассказывал о нашей блатной жизни. Громче него тараторила только жена Немтыря, видать стосковалась по человеческому слову, а может, от рождения болтушкой была, так сразу и не понять. Тосты неслись со скоростью лавины, каждый второй за блатных, каждый первый за Пахана. Мне даже несколько раз подняться пришлось.

Приготовленная уха кроме запаха ничего хорошего не имела. Старый сом, как его не кипятили, уварился лишь до вкуса подошвы, жесткое мясо отдавало тиной и сколь ни жуй, резиновым комом застревало в горле. Но Гришуки молодцы, принципиально жевали кусок за куском, отвлекаясь только на самогон. Из наших лишь Ванька с Васькой отважились на такой подвиг. Но это и не удивительно, желудок сома переварил теленка с копытами и рогами, а желудок братьев, с их врожденным аппетитом, легко переварит желудок сома.

Отмахнувшись от ухи, я все больше налегал на салаты, огородную зелень и прочие закуски, благо выбор имелся большой. И вскоре натрескался так, что уже не было сил сидеть. Солнышко клонилось к закату, я откинулся на спину и тихо млел, наслаждаясь вечерней прохладой. Не смотря на тяжесть в животе на душе было легко и спокойно.

Первым застолье покинул Гришка-Глухонемой, как объяснила его жена Даша, Немтырь торопился в соседнее село на крестины племяша. Немтырь, под одобрительные взгляды Гришуков, взял с собой в дорогу два здоровых и уже кем-то надкушенных куска сомятины и нацедил из ведра пол литра первача. Упаковав провиант в мешок, он кинулся прощаться. Я попытался отползти в сторону и затеряться среди пьяных Гришуков, но не тут-то было. Нашел с первого захода. Опять затрещали кости от объятий, а в нос шибануло таким перегаром, что пить самогон дальше мне уже не имело смысла, стать пьяней я уже не мог.

С чувством выполненного долга Немтырь поперся запрягать лошадь. Я опять налег на еду, дружеский поцелуй Немтыря срочно требовалось закусить.

Народ за столом тихо буйствовал. Большая часть разбрелась по группам. Рядом со мной изрядно захмелевшие братья Лабудько доказывали таким же орясинам, что вздутый от первача живот намного лучше горба от работы.

Кондрат Силыч в окружении трех дедов судачил о прошедшей молодости, когда первач был крепче, сомы здоровей, а девки слаще. На другом конце стола хан Азам, осушив очередную чарку, рассказывал всем желающим о преимуществах кумыса над самогоном, а Сорока с местным кузнецом сошлись в жарком споре, кто блоху лучше подкует. Пастух Антоха, Федька и Евсей, не выходя за рамки приличий, вовсю заигрывали с девками и только я не принимал участия в общем веселье. После прощального поцелуя Немтыря меня неудержимо тянуло в сон, скулы сводило от зевоты. Как по волшебству рядом появилась Гришкина Ольга и душевным до тошноты голосом известила:

— Господин Пахан отдохнуть не желаете? Я вам в горнице перинку постелила, подушки взбиты, простыня новая. А как проспитесь, там и баньку справим.

Я лишь кивнул. Язык во рту почему-то объявил забастовку и ни как не хотел шевелиться. Ольга ласково подхватила меня под руку и потащила прочь от стола. Напоследок я нашел в себе силы выцепить взглядом Кондрат Силыча. Дембель лихо опрокинул чарку и махнул рукой:

— Отдыхай, Пахан. Не сомневайся, присмотрю за ребятами.

Видя, как он по новой наполняет стакан, у меня появились смутные сомнения, но Ольга все настойчивей тянула к дому, а сил сопротивляться уже не было.

Единственная улица Гришуков тянулась нескончаемо долго. Исподлобья, осоловевшими глазами, я разглядывал крепкие дома по краям дороги, ухоженные огороды, сытую лощеную скотину, что нет-нет, да и попадалась по пути. Хорошо живут люди. Нет, правильнее будет — хорошие люди хорошо живут. Или наоборот — хорошо живут, потому что хорошие люди... В общем сбился я с мысли и с шага и если б ни Ольга ночевать мне в кювете под кустом акации. Последнее что помнится — это мягкая перина. И я лечу мордой во взбитые подушки.

Сколько спал — не знаю, распихали меня затемно. Восковые веки с трудом разодрали сцепившиеся ресницы и в липкой темноте передо мной предстал чей-то мутный силуэт. По дрожащему голосу я опознал Антоху.

— Пахан, может, не будем утра дожидаться, рванем в степь прям щас. По холодку, все лучше, чем днем по жаре топать.

— Антоха, тебе чего не спиться-то? — Пробурчал я в ответ.

— Да так. По холодку-то сподручней будет...

С большим трудом я оторвал голову от подушки. Тело нещадно корежило, не понять — со сна или с похмелья. Как не хотелось вставать, а пришлось, от переизбытка жидкости в организме живот расперло не хуже футбольного мяча, если срочно не облегчиться к утру лопну. Босыми пятками я долго шарил по полу, пытаясь нащупать кроссовки. Безрезультатно. Измаявшись вконец, я попросил Антоху:

— Глянь, там обувки моей не видно?

— Нет, Пахан.

— Куда ж они делись-то?

— На наживку пошли.

— Куда?

— На наживку, — невинно пояснил Антоха. — Местные одолели — расскажи, да расскажи, на что сома ловил, ну я и выложил.

— И что?

— Пристали как репей к заднице — продай и все. Ну, я и загнал все портянки, какие у нас имелись, по пять рубликов за штуку. Со всех снял, Евсей одобрил.

— Черт с ними с портянками — махнул я рукой, — кроссовки-то мои где?

— Деревня большая, портянок на всех не хватило, чтоб остальные мужики обиду не затаили, я их уговорил сапоги взять. А чего? Мы их сколь носили не снимая, я так думаю, для рыбы они куда как слаще портянок будут. За каждый наш расквашенный сапог они по паре новых дали, а за твои тапочки и вовсе три пары сторговал. Вон у печи стоят, выбирай, какие нравятся. Наши уже все переобулись, счастью не нарадуются. Гришуки с утра всем табором на рыбалку собрались, хотят с помощью новой наживки всю округу рыбой завалить. А ну как клева не будет? День на день-то не приходиться. Как бы опосля оказии не случилось. Потому и думаю — надо сваливать побыстрее, в новых сапогах-то любая дорога в радость.

Я промолчал, а чего тут говорить, спасибо хоть носки оставили. Делать нечего, пришлось примерять сапоги. Вторая пара пришлась в самый раз. Стуча каблуками и хрустя новыми голенищами, я выскочил на улицу. Пока бежал к маленькому деревянному строению в конце огорода, меня осенила гениальная мысль — душа в человеке находиться под мочевым пузырем, иначе почему, когда возвращаешься назад, на ней становится легко и спокойно.

Утренняя свежесть порядком бодрила. Насвистывая веселый мотивчик, и уже никуда не торопясь, я вернулся к крыльцу, где нос к носу столкнулся с Сорокой.

— Доброе утречко. — Поздоровался кузнец.

— И тебе того же, — кивнул я.

— Я чего думаю, Пахан. Может, по холодку выступим, чего ждать-то? А то потом будем по жаре пыль глотать, а так глядишь, пока народ проснется, верст пять уже отмотаем.

Я замер. Предложение Сороки как-то сразу не понравилось.

— Гляди, — стараясь сохранить спокойствие, я развернул Сороку лицом к забору. — Видишь за околицей отблески красные? Заря начинается, скоро совсем рассветет, тогда и решим все.

— То, Пахан, не солнышко встает, — печально ответил Сорока, — а кузня деревенская догорает...

— Как это догорает!? — Опешил я.

— В принципе уже ни как, догорать уже нечему, так, ветер головешки раздувает.

— И чего она загорелась?

— Ну, это, — замялся Сорока, — я Гришку-кузнеца блоху учил подковывать.

— Подковали?

— Ага, да кто теперь поверит, от кузни одна наковальня и молот без ручки остались, сами еле выскочить успели. Я так думаю — лучше по темну уходить, кузня-то одна на всю округу была...

Ноги подкосились, я шлепнулся задницей на крыльцо. Если продажу портянок и обмен новых сапог на старые с доплатой еще можно преподнести Гришукам как шутку, то пепелище на месте кузнецы мало походит на невинную шалость. Хотя с другой стороны — Сорока не один там был, может, обойдется? В конце концов, можно новую кузню поставить, кореша помогут.

Мои раздумья прервал скрип калитки. Из темноты выплыл Евсей, следом шел Васька и замыкал колонну Ванька с Азамом на руках. Я схватился за сердце.

— Что с ханом?

— Ерунда, — отмахнулся Фраер, — с жеребца неудачно упал. Скоро очухается.

— Ей-богу, как дети малые, — выругался я. — Какого хрена он на него полез?

— С перепою наверно. С чего ж еще. Этого жеребца год никто объездить не мог, на мясо уже хотели забить, а наш джигит поперся. Толи коня пожалел, толи решил удаль степную показать. Оно конечно приятно, когда девки от восторга орут, мужики в ладоши хлопают, да только если ты пол ведра самогона выжрал — спать ложись, а не кобыл объезжай. Кстати о лошадях — выпить не у кого не осталось? Голова трещит...

— Отставить выпить! — Рявкнул я. — Всем спать, утром поговорим.

Евсей почесал нос, поковырял носком нового сапога землю у крыльца и, глядя на звезды, сказал:

— Пахан, а чего ложиться, утро уж скоро, может пока солнышко не встало дальше поедем? Прогуляемся по холодку, а то днем по солнцепеку с похмелья хреново топать...

"Ночная прохлада" и "дневная жара" доконали меня окончательно, я даже рот открыть не смог. Не дождавшись ответа, Фраер продолжил:

— Нам бы до обеда убраться отсель куда подальше, а то в полдень у колодца Гришуки стрелку забили. Я так думаю, будут все, а они сам знаешь — мастаки руки ноги ломать. Боюсь, Ванька с Васькой на этот раз не отмашутся.

— Мы, конечно, попробуем, — кивнул старший Лабудько, — да Гришуков больно много, на всех оглоблей не наберем.

— Что еще за стрелка!!! — Я уже не спрашивал, а просто рычал. — Они ж слов таких даже не знали!!!

— Я научил, — потупив глазки, ответил Евсей. — Самогон у колодца закончился, а Ольга ни капли больше не дает. Тут Гришка-Хромой вспомнил, что Гришка-Пасечник месяц назад у него литру в долг взял, а отдавать не хочет. Хромой собрался морду Пасечнику бить, ну я и объяснил, что по понятиям так нельзя, сначала стрелку полагается забить. Вот и поперлись на выселки, тут недалече, я Шестерок прихватил. Все честь по чести, забили Пасечнику стрелку, а он сволочь пчелами давай нас травить. А у пчелы морда маленькая, пока кулаком попадешь, пять раз ужалить успевает. Пришлось Пасечника по роже бить, она у него здоровая, фиг промажешь. Он разобиделся, собак спустил. Мы на сарай запрыгнули. Ну а дальше кутерьма сплошная, всем ульям конец. Я думал пасека личная, а она общественной оказалась. Вот такие дела.

— Хорошо, — выдохнул я, — ну подрались, ну набили морды друг другу. Зачем улья ломать?

— А мы тут причем? — Разобиделся Евсей. — Как на сарай залезли, так там сидели и не отсвечивали. Это Азам постарался.

— Хан? — Не поверил я своим ушам.

— Ага, я ж тебе Пахан говорил, он жеребца объезжал, и дернула его нелегкая на выселки прискакать. Пчелы это дело увидели, про нас сразу забыли, набросились на коня, как Гришуки на сома. Чем он им больше нас понравился — ума не приложу, может самогоном меньше вонял. А пчела это ж не комар, жеребец так взбрыкнул, что Азам мертвую петлю в воздухе сделал и к нам на сарайчик приземлился. А конь без седока и вовсе распоясался, всю пасеку разворотил, все улья копытами разломал. Оно конечно понятно, когда за место всадника на тебе пчелиный рой катается не то, что улья, дубовый лес лбом на щепки постругаешь. Пчелки быстро жеребца объездили, три круга по пасеке на нем дали, а потом всем роем в поле улетели. Накатались наверно, а может, обиделись, ульев-то нет. Почитай вся деревня без меда осталась. Гришка-Хромой и тот с кулаками полез, пришлось по сопатке зарядить. Мы, как с сарайчика слезли, хана под мышку и сюда, а Гришки мужиков побежали подымать. В обед стрелка у колодца. Все по понятиям. Только я так думаю — нам лучше по холодку на телеге в степь выехать, чем по жаре на носилках на кладбище...

Чтоб не заорать, я прикусил нижнюю губу, кажется до крови. Ну, за что мне все это? Портянки, кузнеца, теперь еще пасека! У Гришуков терпенье не железное, могут и обидеться. За пойманного сома многое простится, но всему же есть предел. Да и чего стоит оказанная услуга, а уж тем более съеденная.

— Оба-на! — Донесся от калитки радостный вопль Федьки. — Че, проснулись уже? Ну и правильно. Раньше выйдем — дальше будем. Лучше уж по холодку топать, чем на солнце потом исходить.

Я обхватил голову руками. Еще один любитель путешествий по холодку явился, а как все хорошо начиналось...

— Сюда иди! — Приказал я.

Растолкав корешей, Подельник добрался до крыльца и умостился рядом со мной. На благостной роже странная улыбка. От одного Федькиного вида у меня волосы под мышками зашевелились. Собравшись с духом, я прямо спросил:

— Колись, чего натворил?

— Я? — По-детски удивился Федька. — Ты что, Пахан! Я людям помощь оказывал. Кабанчика Гришке-Кучерявому выложить помог.

— Чего?

— Ну, так это, я ж дома завсегда отцу помогал, когда он хряков кастрировал, у кабанчиков мясо от того лучше становиться. А когда у колодца пили, мне Кучерявый и пожаловался, что кабанчик у него не выложен. Ветеринара с Волыни дорого вести, а здешний умелец на заработки в другую деревню подался. Чего не помочь хорошему человеку. Там умеючи дел-то — плюнул, дунул и все. Взяли со стола самогона, сколь в руки влезло, Кучерявый четверых сыновей в помощь прихватил, ну и пошли. Для начала вмазали по ковшику первача за успех операции, кабанчику литра полтора споили, чтоб не так больно было. Мы ж мужики, понимаем. Сыновья разложили хряка, за лапы держат. Я как положено нож на огне прокалил, в кипятке промыл. Одно плохо — темно. Хоть Кучерявый и притащил пару свечей, работать пришлось больше на ощупь. Дурное дело не хитрое, в пять минут управился, выхолостил кабанчика.

— И это все? — Не поверил я.

— Ага, — кивнул Федька. — Только хряк у Кучерявого какой-то странный оказался. Пока мы это дело обмывали, кто-то из сыновей внимание обратил, что, не смотря на успешно проведенную операцию, все причиндалы у кабана на месте остались. Проверили — точно. А в угол светим — отрезанная плоть в пыли валяется. До сих пор понять не могу, как это у кабанчика так быстро новые яйца выросли...

— Твою мать!!! Ты что, кого то из Гришуков кастрировал???!!!

— Да вроде нет. Все, кто в свинарнике был, как такое чудо узрели, сразу с себя портки скинули. Проверились. У всех все на месте, даже у Кучерявого, хоть ему, я так думаю, уже и без надобности. А я ж резал...

— А ты у себя смотрел? — Поинтересовался Евсей.

— Что? Зачем... — Федька подпрыгнул, как ужаленный, со лба пот ручьями заструился, а на лице вместо улыбки выступили трупные пятна.

Осенив себя крестом, он сунул руку в штаны. Все замерли, Шестерки даже дышать перестали. Прошло не меньше минуты, прежде чем Подельник вытащил руку и вытер пот со лба.

— Слава тебе Господи! На месте! Придумал же ты Евсей! Как это я сам себе мог хозяйство отрезать. Скажешь тоже.

— Ну, мало ли, кому-то ж отрезал.

— Было дело, — кивнул Федька. — Потому и говорю, лучше по холодку уйти, вдруг при дневном свете кто-нибудь не разглядит того, что впотьмах нащупал.

Это была последняя капля, переполнившая море моего терпения. Меня прорвало. Я орал и дрыгал ногами, стучал кулаком в стену. Кореша стойко выдержали истерику и когда язык начал уже заплетаться, Евсей осторожно поинтересовался:

— Пахан, я не понял. Нам собираться или нет?

— Быстро, мать вашу! Где Кондрат Силыч?

— Когда мы на пасеку поперлись, он у колодца с девками песни орал, упился наверно, да и заснул там.

Я так и думал. Староват Дембель для всенощных гулянок, где старику за молодыми тягаться. Три ковша самогона и с копыт. Возраст не спрячешь.

— Евсей, буди Ольгиного Гришку, он лошадь с телегой обещал, пусть запрягает. Васька на тебе Кондрат Силыч, как мимо колодца проезжать будем, не забудь найти и погрузить.

— Есть не забыть! — По-военному отчеканил Васька.

Искать Кондрат Силыча не пришлось, сам объявился. Свеж и подтянут, глаза блестят молодецки, словно и не пьянствовал всю ночь. Завидев меня, бодро поинтересовался:

— Пахан, а ты чего на ногах в такую рань? Отдохнул бы еще, я тут присмотрю за порядком.

— Да что-то не спится, — пробурчал я, отводя глаза в сторону.

— Ну, коли так, может, тогда по холодку в степь двинем, чего по жаре днем маяться...

Наверно я ослышался. Кондрат Силыч — и по холодку! Это не может быть, потому что — быть не может!

На крыльцо выскочил Антоха, в руках пар десять новых сапог. Хозяйственный пастух не желал расставаться с честно заработанным добром. Сгрузив все в телегу, он поманил к себе Федьку.

— Слышь, там по огороду какой-то мужик пронесся, уж не твой ли "кабанчик" бегает, ветеринара ищет?

— А может, это твой рыбак к утренний зорьке на реку торопится? — Огрызнулся Подельник.

— Не рыбак-то, — успокоил обоих Кондрат Силыч. — Немтырь это бегает.

— Так он вроде как на крестины уехал. — Напомнил Федька.

— Я тоже так думал, — кивнул Кондрат Силыч, — и поперся жену его домой провожать. Сидим, чаи распиваем, а он раз — и нарисовался, я еле штаны нацепить успел. В общем пообщались...

— Как же ты с ним общался, он же глухонемой?

— Как-как, на пальцах. Я ему средний показал, он мне кулак. Хорошо окно в спальне открыто было, ели выскочить успел. Вот он и носится теперь по деревне, меня ищет. Так что, Пахан, коли все проснулись, давай от греха подальше по холодку уедем...

Все кроме меня жаждали уехать по холодку, а против коллектива не попрешь. Взвесив все за и против я уже и сам мечтал оказаться подальше от гостеприимных Гришуков. Двор наполнился суетой. Заспанный Гришка ни как не мог взять в толк, чего это нам в такую рань приспичило в дорогу собираться. Лошадь и та еще зевала, в умных глазах читался тот же вопрос, что и у хозяина. Но ни кобыле, ни Гришке объяснять ничего не стали. Загрузились в телегу и ходу. Последним, в обнимку с бутылям самогона, заскочил Евсей. Притормозили лишь однажды, у колодца, где на помятых скатертях осталась куча еды, не пропадать же добру.

Уже на выезде повстречалась бабка, бредет по дороге слезами умывается.

— Марфа ты чего? — Натянул вожжи Гришка.

— Да вот! — ответила женщина, прижимая к груди здоровенного кота. — Какая-то сволочь котика кастрировала, найду — убью!

— Ты чего встал! Погоняй, давай! — Разволновался Федька. — Некогда нам, видишь, опаздываем.

Гришка послушно щелкнул бичом и лошаденка прибавила ходу. Многострадальные Гришуки скрылись за поворотом.

Глава 15.

Практика показывает, если утро выдалось скверным — вечер будет не лучше. Насчет вечера не знаю, до него дожить надо, а вот денек и, правда, начался пакостно.

Погони мы не опасались, во-первых — отъехали уже прилично, во-вторых — попробуй нас найди, мы и сами не знаем куда едем, а в-третьих — больным похмельем мужикам делать больше нечего, как за нами гнаться. Проблема нарисовалась с другой стороны. Стойбище хана находилось на левом берегу, а наша телега тряслась по правому.

До этого момента я даже не думал об этом. Река широка и глубока, мосты в сей глуши не предусмотрены, а если вплавь, то, как писали умные люди — "не всякий блатной доберется до середины..." С классикой не поспоришь, не знаю как кореша, а я без спасательного жилета, точно пузыри пущу.

Имелся, правда, паром, но дорога к нему заказана. Находился он выше по течению в торговом городе Волыни, встреча с тамошней стражей радовала нас не больше, чем больного визит гробовщика. Да и возвращаться назад придется через Гришуки, где еще тлеют головешки кузни, бегают кастрированные коты и обиженные мужья. А потому мы ехали дальше, удаляясь от парома, Гришуков и стойбища. Куда-то ж надо двигаться.

Недолго кореша наслаждались утренним холодком. Выдержки хватило ровно на час, потом у всех началось "потрясающие" настроение. Колотило и потряхивало так, что зубы крошились. Я не садист и мне тоже несладко, но я принципиально не замечал умоляющих взглядов. Хотели по холодку — получайте! Полной грудью глотайте утреннею свежесть, ей и опохмеляйтесь! И нечего глаза бесстыжие мозолить об меня. На бутыль с самогоном зыркайте, самовнушением занимайтесь...

Моей выдержки хватило на целых три минуты.

— По сто грамм на брата, не больше! — Приказал я.

Два раза повторять не пришлось. Разливающим оказался Евсей и его "сто грамм" вряд ли влезли бы в двухсотграммовый стакан, но я промолчал, тем более что первому налили мне. Внутри сразу похорошело, а снаружи сделалось заметно теплей. Последним причастился Гришка, самогон подействовал на него отрезвляюще и он начал задавать нудные вопросы:

— А куда мы собственно едем?

— Прямо. — Ответил я.

— А чего в баньку не остались? Али париться не любите?

— Любим, Гриша, — вздохнул Кондрат Силыч. — В баньке париться любим, припарок после бани терпеть не можем.

— Ну, тоды конечно. — Философски заметил Григорий.

Ухоженная лошадка неторопливо трусила по укатанной дороге. Телегу почти не трясло. Слева река журчит чуть слышно, справа трава в пояс — от безветрия даже не колыхнется. Прямо по курсу на небо лениво взбирается солнышко, пока слепит, не жжет. Воздух словно застыл, вобрал в себя запахи полевых цветов и отпускать не хочет. Комар здешний и тот без наглости, прожужжит над ухом и отстанет. Такое чувство — в сонное царство попали.

Так мы и ползли от горки до пригорка. Лошадь на ходу спит, Гришка дремлет, кореша медленно моргают, я природой любуюсь. Первую остановку сделали ближе к полудню. Кости размяли, да пожевали малость. На этот раз я был непреклонен, обед прошел в "сухую". Один стакан — лечение, второй, да еще на старые дрожжи — пьянка. Впереди степь и чего от нее ждать даже Азам не знает. Гриша не найдя с кем чокнутся, употребил в одного, он за рулем, ему можно.

И опять запетляла дорога, долгая и бесконечная, как унылая песня степняка. Вдоль реки густо стелется тальник, на зеленых ветках качаются мелкие серые птицы и негромким протяжным свистом подпевают скрипящим колесам. От такой природной идиллии челюсти сводит. Тишь и полная благодать. В таком мире святым и блаженным жить, как нас грешных сюда занесло — уму не постижимо.

Длилось это не долго, до первой глубокой колдобины. Лошадь яму перешагнула, а телега не смогла. Передние колеса по самую ось ухнули в землю. Разомлевший Григорий потерял равновесие, его швырнуло вперед и, угодив носом в круп коня, он рухнул на дорогу. Кобылка встрепенулась и по-честному рванула вперед. Передок телеги выскочил из ямы, а вот задние колеса, как вошли, так и остались в ней. Мы полетели вслед за Гришкой, стой лишь разницей, что тот приземлился на проселок, а нас разметало по обочине.

Птицы в кустах заткнулись. Лошадь встала, телега тоже, передними колесами на Гришку. Но нам не до этого. Сначала требовалось спасти более важные вещи. Гришка в отличие от бутыли с самогоном не стеклянный. Если б за спасение первача, как за спасения утопающего медали давали, Евсей стал бы героем, причем, если б не я — посмертно.

Фраер всю дорогу спал в обнимку с бутылям, а в самый ответственный момент, при падении, разжал руки. Трава смягчила удар, бутыль слабо звякнула и покатилась по склону к реке, а на пути валун. Евсей вывернулся на изнанку, в отчаянном прыжке кончиками пальцев направил бутыль в сторону. И случилось чудо, самое обыкновенное чудовищное чудо — из тех, что и врагу не пожелаешь.

В метре от валуна из норы выскочил суслик, случись это мгновеньем раньше или мгновением позже все могло бы быть иначе, но время вспять не повернешь и суслика назад не затолкаешь. Бутыль наехала на грызуна, подпрыгнула и на пол градуса изменила траекторию. Звон разбитого стекла поверг нас в шок. Даже лошадь присела на задние ноги. Почти три ведра отменного первача навеки сгинули в сухой земле. Суслик так ничего и не понял, глазками пощелкал и назад юркнул. И кто он после этого? У таких преступлений нет срока давности и смягчающих обстоятельств. Пусть земля ему в норке будет пухом...

Григорий даже не стонал, когда его извлекли из-под колес. Что толку жаловаться на царапины — микстура кончилась. Даже прыщик помазать нечем, ни говоря уже про дезинфекцию организма с изнанки. Суровая мужская скорбь грозила затянуться до бесконечности. Я первым нашел в себе мужество заговорить:

— Сели в телегу и поехали. И ни слова о... В общем вы меня поняли — ни слова! Забыли и все.

— Да как же, Пахан, такое забудешь, — держась за сердце, сказал Федька. — Этот кошмар меня теперь всю жизнь преследовать будет.

— Я убью его! — Зловеще прошептал Евсей. — Носом землю рыть стану, но эту сволочь из норы добуду.

Кондрат Силыч по-отечески хлопнул Фраера по плечу и со стариковской рассудительностью заметил:

— Ты, Евсеюшка, успокойся и суслика не трогай. Водой из норы его не вылить, что ему теперь вода, туда почитай три ведра первача стекло. Ему сердешному теперь море покалено.

— Повезло зверушке, — облизнулся Сорока.

— Зато похмелье будет — не приведи Господи. Поехали, братцы, он сам окочуриться.

Сон как рукой сняло. Ни в одном глазу, а жаль... Беда не приходит одна, после очередной колдобины Гришка заупрямился:

— Извините, люди добрые, но дальше не поеду. За тем пригорком Мишуки будут. Не с руки мне там появляться.

— Это еще что за хрень, такая? — Поинтересовался Федька.

— У нас Гришуки, у них Мишуки.

— Че, медведи живут что ли?

— Нет, Михеи.

— Погоди, — перебил я, — в Мишуках должны жить Михаилы, а Михеи в .... гм... слово-то какое интересное получается.

— Вот потому и Мишуки. Пробовали они по-другому, да больно неприлично звучит. Четыре года мы с ними на Святках стенка на стенку бьемся.

— И каков счет?

— Два-два, в нашу пользу. — Похвастался Гриша. — Мой кулак все рожи Михеевские на ощупь знает.

— Потому-то и ехать боишься?

— Кто боится? Я боюсь! Да просто не соскучился еще по ним.

— Коли так, давай прощаться, — кивнул я.

Расстались мы с Григорием так же просто, как и встретились, с той лишь разницей, что сидел он теперь на телеге, а не на пне и в руках держал вожжи, а не петлю. Мы потопали в Мишуки, он развернул оглобли на Гришуки. Одна баба с возу — и кобыле уже легче, а нас девять мужиков слезло, лошадка сразу рванула на рысях, только подковы засверкали. Мы еще взбирались на пригорок, а Гришки уже и след простыл.

На вершине пригорка удалось осмотреться. Прямо по курсу, не далее чем в километре, опрятная, дворов на сто, деревенька. В отличие от Гришуков в Мишуках имелось две улицы. Одна тянется вдоль реки, кривая как бык помочился, вторая — ровная, втыкается в первую под прямым углом. На этом перекрестке в центре широкой квадратной площади стоит церковь. Вся деревня утопает в зелени, редкий дом не имеет ухоженного палисадника. Но самое главное у берега, на привязи, болтается лодка. На чем переправиться нашли, а уж как — придумаем. Для того людям язык и дан, чтоб договариваться могли.

До деревни добрались быстро, даже вспотеть не успели. И почти сразу натолкнулись на первого Михея. У крайней избы, на скамейке, сутулой спиной подперев покосившийся забор, сидел плешивый человек неопределенного возраста. Если судить по обвисшей и седой бороде — дед, сто лет в обед. А коли по глазам, живым и не в меру веселым — мужик в расцвете сил. На всякий случай я постарался, чтоб от меня за версту несло уважением и почтительностью:

— Здравствуй, отец!

— И тебе привет, коль не шутишь. — Ответил мужик.

По голосу стало ясно — до пенсии ему еще далеко. Я тут же внес коррективы:

— А скажи-ка дядя, чья это лодка на реке болтается?

— А тебе зачем?

Везет же нам. Первый Михей и сразу сволочной. Терпеть не могу, когда вопросом на вопрос отвечают. На помощь пришел Кондрат Силыч:

— На дрова купить хотим.

Мужик и бровью не повел, в глазах хитринка мелькнула.

— На дрова дороже будет.

— Это с чего?

— На всякий случай.

— Ты зубы не скаль, а то случай разный бывает. — Вылез вперед Евсей.

Пришлось цыкнуть на Фраера, для полного счастья нам еще в Мишуках скандала не хватало. Я обуздал эмоции и очень даже миролюбиво предложил:

— Нам бы на другой берег. Организуй переправу, по рублю с человека заплатим. Что скажешь?

— Да что тут говорить, — кивнул мужик, — дело прибыльное. По рублю с рыла даже много, совесть опосля замучает, пятьдесят копеек — в самую печень будет.

— Договорились!

— Нет.

Я сжал кулаки и мысленно сосчитал до десяти. Ну что за сволочной абориген попался. Если уж цену назвал, так садись за весла, чего из себя девицу строить на девятом месяце беременности. На моем лице видать все-таки что-то отразилось. Мужик просек по какой проторенной дорожке я мысленно собрался его послать и сразу сменил гнев на милость:

— Не серчайте на меня. Желающих через реку переправиться много, а лодок мало, да и не с руки мне вас по реке катать. Вы лодку в собственность приобретите и плывите себе — хоть на рыбалку, хоть на тот берег.

— Хорошо. — Сдался я. — Сколько стоит твое корыто?

Мужик потеребил лысину, в глазах снова полыхнула лукавая искорка. С усмешкой сказал:

— Ежели в деньгах — то не сколько. Не нужны мне деньги. Я гляжу у вас сапог новых в избытке, коли размер мой сыщется, можно и потолковать об деле.

Антоха, увешанный сапогами, как новогодняя елка игрушками, уставился на мужика, как рак на ведро с кипятком.

— Пусть примерит, — приказал я.

Мужичок оказался не столько сволочным, сколько паскудным. Каждый сапог обнюхал со всех сторон, просмотрел все швы, мял подошву, как жену после длительной командировки, голенище на зуб пробовал. Наконец выбрал два сапога, причем из разных пар, левый на два размера больше правого.

— Але! — Заволновался Антоха. — Ты чего творишь! Зачем пары разбиваешь! Бери одного размера.

— А на кой мне одного, ежели я с разными ногами уродился. — Улыбнулся мужик. — Одинаковые я и на базаре куплю, а вот на каждую лапу разный — попробуй достань. От того и связался с вами, что сапог у вас куча, выбирай — не хочу.

— Лады, — согласился я. — Забирай сапоги и тащи весла.

— Я бы с радостью, да откуда им взяться, если лодки нет.

От такой наглости у братьев Лабудько даже кулаки разжались, а грудь Евсея на выдохе с хребтом соединилась. Всегда спокойный Кондрат Силыч и тот не сдержался:

— Изжога тебя замучай! Ты чего мозги пудрил, если у тебя лодки нет? Зачем сапоги лапал!

— Так я за них тулупчик в обмен готов дать.

— Да на кой нам тулупчик! — взорвался я.

— Не скажи, — обиделся мужик. — Тулуп вещь хорошая, в хозяйстве завсегда сгодиться. Берите, не пожалеете.

— Да пошел ты, со своим тулупом! — Вспомнив как дышать, рявкнул Евсей.

— Куда? — встрепенулся мужик, сжимая кулаки.

За время нашего путешествия Евсей неплохо изучил географию родных земель, да боюсь, то место, куда он собрался послать Михея ни на одной карте не сыщется. А характер у мужика имелся, пришлось вмешаться:

— К хозяину лодки, — ответил я. — Заодно и нам дорогу укажешь.

— К хозяину можно, — расслабился мужик. — Только я так понимаю — сапог у меня теперь нет, а босиком я не пойду, так что без провожатых ступайте. Дойдете до церкви, там направо и шлепайте в самый конец, пока не приспичит.

— Чего приспичит?

— Откуда ж я знаю, кому из вас чего приспичит?

Мне стало грустно. С такой наводкой будем до ночи нужного Михея искать. Ориентироваться в населенном пункте все-таки лучше по номеру дома, а не по потребностям организма, но, увы, до этого здесь еще не додумались, поэтому мужик, услышав о номерах, лишь покрутил пальцем у виска:

— Изба это ж не бабья титька, зачем ей номер? Там у калитки березка растет.

Я огляделся, почитай у каждого дома по два-три дерева стоит. Где ту заветную березку искать — сам черт не разберет. Мужик будто прочитал мои мысли, отмахнувшись от назойливого комара, продолжил:

— У той березы ближе к макушке ствол исцарапан.

Я не поленился и задрал голову. Сквозь густое переплетение веток и листьев у ближайшей березы не-то что макушку, небо не разглядишь.

— Может особые приметы есть не только у березы, но и у хозяина лодки? — С надеждой спросил я.

— Это чего такое? — не понял мужик.

Пришлось пояснить:

— Шрам на лице или прыщик какой на носу.

— Не. Михей, как Михей. Нету ни шрамов, ни прыщей, не других особых примет, косоглазый только, как и этот, — кивнул мужик на Азама, — лет пять назад со степи пришел. Прижился, женился. Не гнать же назад.

Ну что за мерзопакостный дядька попался. Даже у Шестерок после общения с ним появился ярко выраженный комплекс полноценности. Степняка от славянской рожи любая лошадь отличит. На прощание я даже не кивнул мужику, а он, скривив губы в хитроватой ухмылке, крикнул в спину:

— А насчет тулупчика подумайте. Хороший тулуп, на меху заячьем...

До церкви добрались в пол часа. Божий храм особыми архитектурными изысками не блистал, квадратный сруб венчает одинокая башенка с большим деревянным крестом на макушке. Кореша привычно перекрестили лбы и мы повернули вправо.

Улица вытянулась в струнку, как солдат новобранец при виде сержанта. От церкви до околицы не меньше километра, а народу — раз-два и обчелся. На скамейке у ближнего дома сидят две бабки, от старости поросшие мхом, беззубые рты еле шевелятся, толи молятся, толи кости кому-то перемывают. На нас даже не глянули. В отдаление прогромыхала телега, лошаденка перла воз свежескошенного сена. Несколько раз в глубине дворов мелькнули чьи-то спины, склонившись в низком поклоне над огородными грядками. Деревенский рабочий полдень в самом разгаре. Кто в поле, кто на покосе, летний денек зимнюю неделю кормит.

В гордом одиночестве мы и пёрли вдоль по улице. Справа дом, слева дом, кругом березы, в палисадниках розы цвет набирают, где кого искать — один Господь ведает. Еще немного и поля начнутся. У предпоследнего дома за крепким сплошным забором послышался чей-то невнятный голос, не раздумывая, я шагнул к воротам...

Эх, ну ладно кореша, они ни в школу, ни в детский сад не ходили, а меня ж дурака с первого класса хорошим манерам учили. Заходишь в чужой дом — стучись. И ведь была такая мысль, честно, да рука не поднялась, звонка нет, а кулак сшибать не охота. Вошел во двор, шажок сделал и замер. Я не трус, просто сразу понял — дело кончиться жопой, причем не абстрактной, а моей личной.

На траве, в пяти метрах от крыльца, лежит огромный пес. Он не суетился, как обычные дворовые шавки, он даже поднялся с ленцой, прекрасно понимая — я весь его, от кончиков волос, до последнего хрящика. Выпуклые глаза на крокодильей морде налились кровью. Пасть кривится в плотоядной улыбке, меж клыков в палец толщиной вывалился коричневый язык, мутная слюна обильным дождем оросила землю. Псина, еще не кусив, уже начала меня переваривать. Я постарался потерять сознание, без чувств оно как-то легче в закуску превращаться. Эх, если б окаменеть, пусть эта тварь зубы ломает.

— Пахан, ты чего? — заглянул в ограду Евсей.

Пес и Фраер увидели друг друга одновременно и так же вместе подали голос, в страшном рыке я различил только одну фразу: "...твою мать...", но так и не понял из чьей глотки она вырвался. Евсей понял сразу — философские дискуссии с псом-людоедом ни его конек. Фраер рванул назад, пес бросился следом, я, охваченный ужасом, прикинулся столбиком. Прошла целая вечность, а может и больше, прежде, чем раздался чей-то веселый голос:

— Да вы не бойтесь, он щенок еще, играется просто.

Я скосил глаза — на крыльце молодая женщина. На симпатичном личике веснушки подгорают от смеха. Она сложила ладошки рупором и крикнула:

— Тузик! Ко мне! Ко мне!

Тотчас в ограду ворвался пес. Ураганом пронесся мимо и домашним ковриком распластался у ног хозяйки, куцый хвост мельтешит вентилятором.

— Какой же это Тузик, — выдохнул я, — это целый Туз, причем козырный, корову загрызет и не подавится.

— Ну что вы, — закокетничала женщина, — по собачим меркам он ребенок, вот его мама — та может. Хотите познакомлю, она за домом на цепи сидит...

Я деликатно уклонился от такой чести. Тело только начало отходить от паралича и то частями, а не все. На цыпочках, дабы не потревожить Тузика, я добрался до ворот и выглянул на улицу. Пусто. Корешей ветром сдуло, не видать ни целых, ни обглоданных.

— Паханчик! — Донеслось из поднебесья.

Я задрал башку. Над деревней, высоко-высоко, плывет облако белое и пушистое. Я схватился за голову в надежде удержать рассудок силой. Столбняк сегодня уже прошибал, собака чуть не сожрала, осталось сойти с ума. Как они могли живыми вознестись на небо? Да еще без меня!

Чем сильнее сжимал я голову, тем громче орали ангелы — звали к себе. Через минуту я усомнился в их божественной сущности, уж больно интонации знакомые, да и лексика далеко не ангельская, очень даже далеко...

— Эй, вы где? — крикнул я.

— Туточки, Пахан, на березке, — отозвался Евсей.

И правда, совсем рядом, повернись и лбом упрешься, растет береза. Верхние ветви облеплены корешами, как пальма бананами.

— Спускайтесь, — приказал я.

— А может лучше ты к нам? А то не ровен час, бобик вернется...

— Он блатными брезгует, ему господ с принцами подавай.

— Эх, жалко Лёньки с нами нет...

Ступив на грешную землю кореша потупили глазки. Неловкую тишину нарушил Кондрат Силыч:

— Пахан, ты уж прости, не по-людски вышло. Когда эта зверюга выскочила, мы грешным делом подумали, что тебя, как самого вкусного, он на десерт оставил, а для разогрева нас сожрать хочет. Как на березе оказались — до сих пор понять не можем.

Я усмехнулся и без всяких обид искренне ответил:

— Если б пес на вас не отвлекся, я бы помер от разрыва сердца, меня и кусать бы не пришлось.

— Ну, слава Богу, коли так, — сказал Кондрат Силыч и трижды перекрестил лоб. Отшептав нехитрую молитву, он с ухмылкой добавил:

— Сдается мне, Пахан, мы до места добрались. На той березоньки, что нас приютила, весь ствол на вершине покарябан.

— Да то после вас.

— После нас на ней коры не осталось, глянь — одни борозды от ногтей. Ванька с Васькой так буксовали, что у новых сапог подошва протерлась. Кто-то на березе раньше побывал и неоднократно, точно говорю.

Я не успел ничего ответить, рядом ойкнул Антоха.

— Я сейчас, — выдохнул пастух, держась за живот. — До кустиков сбегаю, приспичило чевой-то...

— Мы с тобой! — Гаркнули братья Лабудько.

— И я, пожалуй, с ними прогуляюсь, мне быстро, по-маленькому, — доложил Федор.

Кондрат Силыч потер подбородок и задумчиво произнес:

— Приспичило, приспичило... А ведь тот хрыч, что наши сапоги мерил, предупреждал, как приспичит — значит пришли. Я тоже до ветру сбегаю, душу облегчу и будем хозяина лодки искать.

У березы остались Азам и я, остальных деревья уже не устраивали, всем резко понадобились кустики. А у нас с ханом — толи организмы крепче, толи биохимические процессы медленней протекают. Одним словом — не приспичило. На улицу выглянула наша спасительница, на веснушчатом лице лукавая улыбка.

— Хозяюшка, — обратился я к ней, — а не здесь ли обитает владелец пароходов, газет и заводов?

— Чего? — опешила женщина.

— Лодка, говорю, не ваша на реке болтается?

— Мужнина. — Кивнула она.

— И где сыскать вашего благоверного?

— А чего его искать, в сарае он, новую лодку смолить заканчивает.

— Вы б позвали, разговор есть.

— Так проходите.

— Нет уж! — Твердо ответил я. — Лучше он пусть выйдет.

Хозяйка пожала плечами и молча удалилась, а я насел на Азама:

— Хан, дружище, сейчас твой единорожец придет, ты уж покалякай с ним на родном языке, глядишь, сговорчивее будет. Как никак земляк, хоть и обрусевший, услышит речь родных степей — вмиг растает. Точно тебе говорю.

Азам понял с полуслова. Ханская грудь вздыбилась, тонкие губы на плоском лице сжались в суровую улыбку. Чингисхан на пике славы скромней выглядел.

Заскрипели ворота, на улицу вывалился тощий тип с раскосыми глазами и носом-кнопкой на широком скуластом лице. Азам важно шагнул вперед, стукнул ободранным кулаком себя в грудь и заговорил. Корявая степная речь лилась из ханской глотки как ржавая вода из лопнувшего водопровода. Сплошное бульканье, мычанье и стоны. Владелец лодок ошарашено заморгал, затем собрался с силами и ответил замысловатой фразой из сплошных согласных. От резких гортанных криков у меня заломило в ушах. Короткие, топором рубленые слова с непривычки раздражали слух. И так продолжалось почти пол часа. Уже собрались все кореша, а земляки все еще сотрясали воздух и никак не могли наговориться. Первым не выдержал обрусевший Михей. Пожал плечами и на чистом русском спросил:

— Мужики, чего эта морда степная говорит? Ни хрена понять не могу.

— Ага, Хан Па, — развел руками Азам. — Я тоже понимать плохо, даже совсем не понимать, чего эта чурка бормочет.

— Так, — подвел я неутешительный итог, — высокие договаривающиеся стороны к консенсусу не пришли. Вы что же братцы, кумыса в детстве перепили? В одной степи же росли.

— Степь она большая, — заметил Михей. — Я с предгорий, а он степняк, у них такой говор, что язык сломаешь, пока вспомнишь, как маму звали.

Здесь бы я поспорил, по мне, что так, что эдак, слово скажешь — губы в узел завяжутся. Но я благоразумно промолчал. Михей чисто по-русски взлохматил пятерней копну жестких черных волос и поинтересовался:

— Чего хотели-то?

— У тебя лодка, говорят, есть, а нам бы на тот берег переправиться, за ценой не постоим. — Взял я инициативу в свои руки.

— Не вопрос, — кивнул Михей. — Только у нас не принято извозом заниматься. Лодок сколь угодно, покупайте и катайтесь на здоровье.

— И сколько?

— Да бесплатно. На кой мне деньги, чего с ними тут делать? У меня вон телега без колес стоит, несете колеса и забирайте лодку.

— Да где ж мы их возьмем?! — Возмутился Евсей.

— А я скажу, — ответил Михей. — Вертайтесь назад, как церкву пройдете — направо, третий дом с конца по левой стороне. Спросите плотника. Он еще в прошлом годе телегу пропил, а колеса остались.

Делать нечего, понурив головы, поперлись назад. Когда добрели до церкви, солнце перевалило за полдень. Давешних старушек уже не было, зато из придорожных кустов высунулись две наглые рожи, а следом, ломая ветки, вылез молодой парнище, косая сажень в плечах, в голубах глазах бултыхается по литру браги. Растопырив руки, он бесцеремонно загородил дорогу, плюнул сквозь выбитый зуб и поинтересовался:

— Кто такие? Почему не знаю? Чего ходим, траву топчем?

Пока я соображал, как быть, Фраер уже распорядился:

— Васька, объясни хлопцу!

Старший Лабудько без раздумий заехал Ильи Муромцу местного разлива в челюсть. Парень улетел в кусты, следом юркнули собутыльники. Мы еще с минуту потоптались на месте, готовые отразить новую атаку. Но в кустах пошуршали-пошуршали и успокоились. Наружу никто не вылез, только стаканы звякнули. Дальнейший путь проделали без приключений.

Плотник, мужик уже в возрасте, выслушав нашу историю, пожал плечами:

— Колеса имеются, в сараюшке лежат. Да как вы их возьмете? Денег мне даром не надо. Я б их на тулупчик поменял, только хороший, на заячьей подкладке. Могу подсказать, где взять.

— Спасибо, знаем — еле сдерживаясь, ответил я.

Над нами издевались. Самым форменным образом. А как это по-другому назвать? От бешенства я готов был кого-нибудь придушить. У корешей кулаки сжаты, лица кислые, как переквашенная капуста, в глазах тупая ярость, так и зыркают по сторонам, выискивая на ком бы злость выместить. От бестолковой беготни ноги в не разношенных сапогах гудели куда сильней, чем утром голова с похмелья, а до тулупчика не меньше километра.

Когда мы в третий раз поравнялись с церковью, опять затрещали кусты, и пред нами снова нарисовался давешний Илья Муромец. Сплюнув уже через два выбитых зуба, он завел старую песню:

— Кто такие? Почему не знаю?

Услышал Господь молитвы, послал подарок душу отвести. Как не чесались кулаки, драки не получилось. Во-первых — нас много, он один, нечестно как-то получается, а во-вторых — выскочившие следом собутыльники, быстро подхватили парня под руки и утащили назад. Самый трезвый скороговоркой выпалил:

— Не-не-не, уже знакомились, на сегодня хватит, ступайте куда шли!

Выбора у нас особого не было, пришлось воспользоваться советом и идти дальше. Ну что за день выдался? Все одно к одному. Сначала бегство из Гришуков без завтрака, затем трагически не вовремя вылезший суслик, а теперь еще затянувшаяся экскурсия по Мишукам. На второй круг по деревне пошли, не многовато ли для здешних достопримечательностей?

До нужной околицы добрались злые, как цепные псы, только что не лаяли, да на встречных не бросались.

На лавочке, как ни в чем не бывало, сидит Михей. Завидел нас, заулыбался как родным. На тощих коленях тулупчик, а глаза хитрые-хитрые.

— Что-то вы долго, хлопцы, почитай час дожидаюсь.

— Ты что, старый хрыч, сразу не мог про колеса, тулуп и собаку рассказать! — Разорался я.

— А я разве не говорил? — Состроил удивленную рожу Михей. — Ай-яй-яй, память наверно отшибло. Как сапоги ваши увидел — так и отшибло.

— Сейчас назад вшибем, — кивнул Ванька.

— Цыц! — Гаркнул я. — Дайте ему сапоги, берем тулуп и пошли. Сил у меня больше нет на эту пакостную физиономию смотреть.

— Физиономия, как физиономия и вовсе не пакостная, бабке моей очень даже нравится, — ответил мужик, выворачивая тулуп наизнанку. — Гляньте, мех не маранный, всего одна заплата на подоле, такому тулупу сноса нет, сам бы носил, да без сапог на босу ногу смотреться не будет.

— Давай без рекламы, — попросил я. — Нам твой тулуп не таскать, и начхать на все заплатки, даже если они шиты золотыми нитками.

— Ну не скажи, — улыбнулся Михей. — Коль вещь хороша — чего ж ее не похвалить? Пока вы по деревне бегали меня мысли умные обеспокоили. Вот возьму я два сапога, один левый, другой правый, оба из разных пар, а два непарных у вас останутся. А зачем? Куды их девать станете? Таскать тяжело, выбрасывать жалко и начнете меня недобрым словом поминать.

— За это не переживай и без сапог повод помянуть найдем, — заверил Евсей.

— Об чем и речь! — Неизвестно чему обрадовался Михей. — А потому, что б вас от лишней мороки избавить, давайте уж махнет тулупчик на четыре сапога.

— Да это грабеж! — Заблажил Антоха и даже всегда спокойный кузнец Сорока не сдержался:

— Тебя может, не мысли умные обеспокоили, а солнышко голову напекло?

— Может и солнышко, — охотно согласился Михей. — Да меньше чем за четыре сапога не отдам.

— Погоди, — вмешался Кондрат Силыч, — договаривались же за два.

— Так то до обеда было, а сейчас уже вечер на носу. Думайте хлопцы, к ночи подорожать может.

— Ты что ж, борода нечесаная! Думаешь, мы другого тулупа в деревне не найдем! — Вылез на передний план Федька. — Пошли братва, сдается мне есть в Мишуках тулупы и получше.

Но и это заявление не смутило Михея. Почесав бороду, он спокойно ответил:

— Куда им деваться, есть, конечно. Да за чужой тулуп брательник колес вам не даст, а ежели вы и их на стороне сыщите, зять лодку на них не поменяет. А других лодок нынче в Мишуках нет, и не скоро будут. Караван давеча в Волынь ушел. Вот такое ваше счастье, что меня сердобольного встретили.

— Ну и стервец ты старче! — Выдохнул я.

— Есть немного, — согласился мужик и лукаво улыбаясь, поинтересовался: — Ну, так что, берете тулупчик?

Я поломался пару минут, для вида, что б уж совсем не терять лицо, а затем согласился. Обмен прошел без сучка и задоринки, молча, в нервозно-повышенном состоянии, словно не вещами менялись, а шпионами на государственной границе. Михей уложил на траву тулуп, отошел. Антоха, скрепя зубами, поставил рядом две пары сапог. Помолчали. И разошлись. Тулуп пошел с нами, сапоги остались с Михеем. Прощаться не стали. Настрой не тот.

Когда мы в очередной раз проходили мимо церкви, из кустов расстался тяжелый выразительный вздох, но наружу никто не вылез. Мы внутрь тоже не полезли. Вздох, даже самый язвительный, еще не повод для драки. Упились ребята, с кем не бывает. Это за чаем сокровенные мечты в слова превращаются, а уж после жбана медовухи — в действие. Мне ли после ночи в Гришуках местную молодежь осуждать.

Михеевский брат, пройдоха и плотник по совместительству, разгуливал по ограде в огромных черных трусах. Загорал наверно. При виде тулупчика кисло улыбнулся и выкатил из сарая четыре колеса.

Остался последний рывок. Но окованные железом колеса — не тулуп, тащить тяжело и неудобно. К дому Михеевского зятя добрались на закате. Солнышко помахало ручкой и неспешно покатилось за горизонт.

Зятек, мать его за ногу, не придумал ничего лучше, как всучить нам новую, только что смоленую лодку. Это конечно хорошо. Новая и стоит дороже и вид у нее презентабельней, но нам же не барышень катать, а всего лишь на другой берег переправиться, а ее ж еще до реки дотащить надо...

Как я не усердствовал, косоглазый лодочник наотрез отказался менять колеса на старую посудину, что болталась на реке. На плоском лице никаких эмоций, сказал, как отрезал:

— Разве я могу хорошим людям старую лодку дать. Берите эту. Не нравиться — тащите колеса назад.

Ага, сейчас. Разбежались.

— Чтоб у твоей тещи, зять кривой был. — Пожелал хозяину на прощание Кондрат Силыч.

Ох, и тяжела же лодочка оказалась. Как не приноравливались — и за борта, и под днище, и на плечах, а больше тридцати шагов за раз пройти не могли. От натуги в глазах темнеет, ноги предательски в коленях подгибаются. Бедному Азаму два раза пальцы прищемили. Федьке веслом по уху прилетело. А улице конца края не видно.

До церкви добрались уже в густых сумерках. Последние метры лодку волокли на плечах днищем к верху. У знакомых кустов решили перекурить. Опустили свою ношу на землю, не особенно аккуратно, так, лишь бы не развалилась и рухнули в траву. До желанной реки оставалось всего нечего — два перехода. Сил, правда, никаких, даже Ванька с Васькой взопрели. Лежим, мизинцем шевельнуть лень.

— Пахан, может до утра это дело отложим, сдохнем же, не допрем. — Заскулил Антоха.

— Ничего, сейчас мы ее на себе катаем, потом она нас будет, — ответил я.

Лежащий рядом Евсей зло буркнул:

— Пока до этого дойдет — руки длиннее ног станут.

— Ну, чего разнылись, — урезонил всех Кондрат Силыч, — лодка ног не имеет, сама топать не может. Если только ты Евсей наколдуешь, бабка-то у тебя ведьма знатная, может, и тебе по наследству чего перепало.

— Да откуда, — отмахнулся Фраер. — С этим родиться надо.

— А ты попробуй, — пристал Антоха, но Евсей лишь зло фыркнул:

— Дурак ты, а еще пастух! Я ж заклятий не знаю.

— Все равно попробуй! — Настаивал Антоха.

— Да как я тебе попробую! — Разозлился Евсей. — Так что ли, — Фраер поднялся, вразвалочку подошел к перевернутой кверху дном лодке и со всей дури пнул по корме: — Ползи к берегу тазик смоленый!

Лодка дрогнула и послушно поползла в нужную сторону. Чего тут сказать — рты раззявили все, а больше всех Евсей.

— Это она чего?!!!

— А говорил, не умеешь, — глотая слюну, прошептал Антоха.

— Ты что, гад, раньше колдонуть не мог! — Набросился на Евсея Подельник. — Перли в такую даль, надрывались!

— Да я... Да она...

— Сволочь ты Фраер! — Поддержал Федьку кузнец Сорока.

Пока кореша перепирались, лодка отползла метров на десять. Мы, затаив дыхание, тронулись следом. Первым семенил Васька, на могучем плече весла и тут его осенило:

— Евсеюшка! А наколдуй, чтоб и весла сами топали!

— Да как?

— Как лодку.

— Ну... я попробую.

Фраер сосредоточился, глубоко вдохнул и зарядил Ваське звучного пенделя.

— А ну бегом, вслед за лодкой!

— Ты чего?!!! — Заорал Васька оглаживая ушибленное место.

— Колдую, как с лодкой... Наверно пнул слабо, погоди сейчас еще попробую.

— Не надо! — Отказался Васька. — Сам дотащу.

Если с веслами вышла промашка, то на лодку чары Евсея действовали безотказно. Медленно, без всякой помощи, оставляя в земле глубокую борозду, она метр за метром продвигалась к берегу. Я в полном смятении. Первый раз в жизни видел живое колдовство и сотворившего его колдуна.

Евсея распирало от гордости. Фраер в миг сделался важным, даже лицо поумнело. Махая руками, он носился вокруг лодки и бормотал непонятную ересь.

— Да не егози ты так, — одернул Евсея Ванька, — все ноги уже оттопал. Ходи как все — спокойно.

— Рот закрой! — Огрызнулся Фраер. — Не видишь — работаю. Будешь мешать, в жука навозного превращу.

Ванька почесал репу и от греха подальше отошел в сторону.

Первый сбой произошел метров через пятнадцать. Нос лодки уперся в пень и она забуксовала. Евсей ногу отшиб, одаряя корму волшебными пинками. Но видать перестарался. Под лодкой что-то крякнуло, и она поплыла в обратную сторону. Пришлось экстренно вмешаться. Всей гурьбой навалились на корму. Лодка еще с метр протащила нас по дороге, потом одумалась, внутри опять крякнуло, на этот раз громче, и она снова устремилась к реке.

Ближе к берегу дорога пошла под уклон и скорость немного возросла. На Евсея стало жутко смотреть. Он вытворял руками такие пассы, что морские узлы казались детской забавой. На лбу крупные капли пота, тело содрогается от конвульсий. Страшное это дело — видеть мага за работой.

В десяти метрах от воды лодка уперлась в большой валун. Евсей забился как эпилептик, прихрамывая на правую ногу, подскочил к корме и пустил в ход левую. Лодка дико заверещала, сдала назад и с новой силой долбанулась о камень. Наш маг заорал еще громче и пнул сильнее. Лодка снова врубила задний ход, отползла на метр и что есть мочи устремилась вперед. Глухой удар сотряс сумрак.

— Евсей! Угомонись! — Крикнул Кондрат Силыч. — Твое волшебство всю лодку вдребезги разнесет. Недалече осталось, так допрем.

Фраер гордо вскинул голову, скрестил руки на груди и, хромая на обе ноги, отошел в сторону. Надменный взор колдуна выражал презрение и жалость ко всему миру, ко всем простым людишкам. На наглой фраерской роже без труда читалось — великий волшебник свою миссию выполнил, дальше уж как-нибудь сами.

Ну, что ж — мы люди не гордые, справимся. Обступили лодку с бортов, на раз подняли, а вот унести не смогли. Из-под лодки выпрыгнул демон, откатился за валун и заорал:

— Братцы! Что это было? Куда не поползу везде стена, весь лоб разбил.

Пальцы разжались сами собой, лодка плюхнулась на прежнее место. У наших ног скрючился беззубый Илья Муромец. Парень трезв как стеклышко, хотя когда виделись последний раз пару часов насад, он не то, что лыка не вязал, маму родную опознать не в состоянии был. Чудны дела твои Господи...

Наше оцепенение длилось не долго. Первым пришел в себя Кондрат Силыч:

— Ты как здесь оказался?

— Так это, — промямлил парень, — сморило от выпитого, выполз из кустов на травку отдохнуть, а тут раз! Будто накрыло чем. Темно и стена кругом, как в гробу. Да еще грохот, точно кто пинка норовит отвесить. Лбом уперся и вперед, ползу-ползу — стене конца края не видно...

— Ты сынок домой ступай, лоб зеленкой помажь, дюже шишку большую набил. А благодарить за спасение нас не стоит, добрые дела корысти не терпят.

— Так я пойду?

— Иди, да не пей больше.

— Вот тебе крест! Не буду, — пообещал парень.

Едва он скрылся за поворотом, Кондрат Силыч горестно вздохнул:

— Эко угораздило нас лодкой его накрыть. Так по-пьяному делу и умом тронуться можно. Давайте-ка убираться отсюда.

Спорить никто не стал. Пора с Мишуками прощаться. На том берегу в любом случае будет спокойней. Обступили лодку, ухватились кому как удобней. До реки десять шагов. Ванька, вспомнив про навозного жука, крикнул Евсея:

— Эй, маг-чародей, иди, хватайся, а то у меня пинок поволшебней твоего будет.

Как не странно угрюмый Фраер молча повиновался. На одном дыхание дотащили лодку до воды. Брякнули уключины, принимая в гнезда весла. Вся посадка заняла меньше минуты. Последним, столкнув нос с отмели, влез Сорока. Ванька с Васькой без команды заняли место гребцов.

От воды веяло прохладой и как не странно рыбой, но не свежей, а жареной. А может воображение разыгралось, почитай с обеда маковой росинки во рту не было. Я не стал уточнять у корешей, что за запах мерещился им. И так знаю — чудесный аромат зажаренного на медленном огне суслика.

Несмотря на ширину, река в этом месте течением не баловалась, мы шли почти перпендикулярно оставленному берегу. На водной глади слабо колыхались непонятные тени. Солнце уже зашло, а луна еще не соизволила появиться, тьма становилась гуще и весомее. Больше всего я опасался, что братья, с их-то счастьем, собьются с курса. С них станется — будут грести вдоль, пока весла не сломают. Обошлось. Через четверть часа под днищем заскрипел песок. Приплыли. Левый берег встретил нас пологой песчаной отмелью.

Первые минуты мы просто наслаждались тишиной и спокойствием. Волынь вместе с Гришуками и Мишуками осталась позади. Впереди бескрайняя степь. Для непосвященных она уныла и однообразна, а Азаму здесь каждый холмик знаком, сориентируется утром.

Тишиной и спокойствием мы насытились очень быстро, острое желание вкусить чего-нибудь более сытного и калорийного вылезло на первый план. Пусть дураки или слишком умные завтракают сами, обед делят с другом, а ужин отдают врагу. Нас почему-то никто не озаботился пригласить на обед, да и очереди из желающих отдать ужин не наблюдается. И это после всех злоключений!

Федька с Антохой распотрошили баул с провизией, прихваченный в Гришуках. Остатки пиршества были не первой свежести, но в пищу годились. Овощи и пяток буханок ржаного хлеба оставили на завтра.

Для позднего ужина не хватало костра. Искать в темноте дрова занятие не благодарное. У воды колыхались редкие кусты тальника, сырые ветки отчаянно дымили и почти не давали света. Измаявшись вконец, я приказал:

— Тащите лодку. Ее и спалим.

— И то дело, — кивнул Федор и вытер набежавшую от дыма слезу. — На кой она нам теперь.

Сказано — сделано. Но только кореша подошли к лодке, от берега отделилась мутная тень и раздался знакомый пакостный голосок:

— Вечер добрый ребятушки. Зачем же новую лодку жечь. Мы вам лучше дровишек привезем.

— Михей, ты что ли? — Ошалел я.

— Он самый, — отозвалась тень. — Мы тут с родственничками случайно мимо проплывали, дай, думаем, глянем, как вы обустроились на ночь глядя.

От воды шагнуло еще две тени, в которых мы без труда опознали брата и зятя Михея.

Как-то я слышал, что стихи надо сочинять на пустой желудок, чувства сильней обостряются. Я хоть и не поэт, но прозу здешней жизни просек в миг. Ох, и прохиндеи! Ох, авантюристы! Я еле сдержался, чтоб не рассмеяться. Чудят родственнички и не в первой видать путников дурят. Они ж знают — лодка нам не нужна, не потащим ее в степь, в деревне натаскались. Как с берега уйдем, так и стащат, чтоб другим путешественникам впарить. И никакого криминала, одна крестьянская смекалка. Дело-то — ночку переждать. Одного не учли — мы ее и в правду сжечь можем. Как услышали о костре — нервы сдали, объявились сразу. Не сдерживая насмешки, я на всякий случай уточнил:

— Значит, случайно проплывали?

— А то, — ответил Михей. — Мы завсегда по ночи на реке катаемся, семейное это у нас. Я так понимаю, лодка вам теперь без надобности. Переправились. Так давайте меняться. Мы — дрова, вы — лодку.

И тут поднялся Евсей, измученный, как роза на подоконнике в зимнюю стужу. Глянул на мужиков, улыбнулся и сказал:

— Пахан, разреши по понятиям поступить, по совести.

— Валяй, — кивнул я.

Фраер заложил руки за спину, качнулся с пятки на носок и, обращаясь к нежданным гостям, произнес:

— Дров много не надо, пары охапок хватит. Да только маловато это за новую лодку будет.

— А чего ж еще? — Насупился Михей.

— На сырой траве костер разводить хлопотно, вот ели б жидкости еще какой горючей для розжига. Думаю, литров пять медовухи в самый раз будет.

— Это можно, — кивнул бывший владелец лодки.

— Так чего стоишь? — Набросился на него Евсей. — Мчись!

— Пока он туды-сюды плавает, мы водичку вычерпаем из лодки, а то нахлюпали, того и гляди потонет. — Предложил Михей.

— Но-но! — Рявкнул Евсей. — Даже не думай, еще ногтями борта нашей ладьи покарябаешь.

— Как это — вашей! — Опешил мужик. — Мы ж и дров, и медовуху...

— Это твой зять — и дров, и медовуху. А ты, мил человек, кроме пакости никаких других подарков не делал.

— И чего теперь? — растерялся Михей.

— Для начала вези дрова с медовухой, — зло отрезал Евсей, но, разглядев на лицах мужиков неподдельное волнение, Фраер немного смягчился. — Не боись, Михуевцы, не обманем, все по понятиям. Коли не понравится чего, заберете дрова с выпивкой да отчалите, каждый при своем останется, мы с лодкой, вы с носом.

Мужики потерлись лбами, посовещались и поплыли за дровами. Быстро управились, в пол часа уложились. У наших ног выросла небольшая поленица из березовых поленьев, а рядом примостился жбан с медовухой.

— Ну? — Вопросительно-выжидательно промычал Михей.

— Тут такое дело, — доверительно сообщил ему Евсей. — пока мы давеча по деревне мотылялись, я все носки у сапог посбивал. Ума не приложу, как так случилось. Никакого вида теперь, на люди при белом свете показаться стыдно, а у тебя ж две пары, поделись одной. А?

Михей затряс бородой:

— Что ты, что ты! Те, что остались размером разные, это у меня нога дефектная, тебе они не подойдут.

— Ничего, — успокоил Фраер, — я ногти на одной ноге подстригу. А коли, не хочешь — забирай дрова с медовухой, — тут голос Евсея дрогнул, но у него хватило мужества продолжить: — Мы найдем из чего костер запалить.

Опять мужики зашептались. На этот раз совещание длилось вдвое дольше, чем первый раз. В конце концов, потеребив бороду, Михей удрученно произнес:

— Может, чего другого попросишь, сапоги-то дома лежат, через всю деревню тащится...

— Мы не торопимся, — ответил Евсей.

На этот раз мужики отсутствовали минут сорок. Привезенные сапоги Евсей долго и тщательно осматривал со всех сторон. Ковырнул пальцем подошву.

— Они, родимые.

— Ну, так это, лодочку мы, стало быть, забираем? — Спросил Михей.

— Конечно, — кивнул Фраер. — Уговор дороже денег. Сейчас Васька нос у нее отрубит и плывете на здоровье.

— Как отрубит?!!!

— Легко, в два замаха, он у нас парень здоровый. Надолго не задержит, в минуту управится.

— Уговора нос рубить не было! — Взвился Михей. — Жульничать изволишь!

— Ты о чем говоришь! — Не на шутку разобиделся Фраер. — Я ж блатной, а не вор какой-нибудь. Все по понятиям, по совести. Вы втроем за лодкой приехали, двое плату внесли, а брательник твой нет. Стало быть — одна треть лодки наша. Но так и быть, из уважения к тебе нос трогать не будем. Васька, как я и думал, они с носом хотят остаться, руби корму!

Михей хотел заорать, но от волнения прикусил язык. Увидев на губе мужика капельку крови, Евсей сменил гнев на милость, его доброте не было придела:

— Нет, ну если тебе и корму жалко, мы середину вырубим, а тебя с зятем края достанутся. Все по совести, по понятиям.

Стоявший в стороне Михей-плотник подался вперед и неуверенно спросил:

— С меня-то чего хотите?

— Ну, коль братец твой пару сапог за свою часть лодки отдал, стало быть — и с тебя пара. Так оно по совести будет и вам опять же не обидно, поровну вложились.

— Да где ж их взять?

— А ты у брата займи, потом по-родственному разберетесь, — миролюбиво предложил Евсей и совсем уж невинным голосом добавил: — Нет, ну если не устраивает, забирайте все, что привезли. Нам без разницы, на чем похлебку варить, смоленая лодка лучше всяких дров горит.

— Да провались ты пропадом! — заорал пришедший в себя Михей. — И откуда вы на нашу голову свалились! Все люди, как люди. Купят лодку, переправятся, да и бросят на бережку, ничего взамен не требуя.

— Ага, есть такие, — согласился Фраер. — Нам тоже попадались, встретят усталого путника, накормят, напоят и денег не возьмут. Но ты Михей не из этого теста замешан, а потому последний раз спрашиваю — снимешь сапоги или нам лодку на дрова разбирать?

— Подавись! — Просипел Михей, сдергивая сапоги вместе с портянками.

— По совести с вас бы еще пару литров медовухи стребовать, мы новые сапожки давали, а нам ношенные возвращают. Да ладно, — сжалился Евсей, — гребите отсюда.

Раздосадованные мужики столкнули лодку с песка, по воде зашлепали весла, а ночной ветерок донес грустный шепот:

— Ты поглянь, умнее нас сыскался.

— Я вас не умнее — просто вы тупее, — напутствовал их Евсей.

Глава 16.

Я очнулся в зябкой предутренней мгле. И меня потянуло на лирику. Мне казалось, что я застукал природу-матушку в самый интимный миг — когда мир уже вырвался из-под власти вязкой тьмы, а вот солнечным светом насытиться еще не успел. На земле, на небе — всюду густой и жирный сумрак, без вкуса, без запаха. Хотя нет... С запахом я пожалуй погорячился. Навеяло весьма невкусно и очень даже вонюче. Мой живот на столь терпкую и слезоточивую вонь отреагировал громким урчанием. Поэтические мысли враз сместились из головы куда-то вниз организма и из лирических превратились в насквозь житейские. Тянуло уже не на лирику, а в кусты.

Схватился за штаны и бегом, даже сапоги натягивать не стал, пускай ноги росой умоются, полезно это, наверное...

Только присмотрел кустик, как из-за него, свергая голым задом, поднялся Васька и осчастливил меня радостной новостью:

— Пахан, у меня кишки в животе крутит, как карусель на ярмарке. Всю ночь почитай отсель не вылажу....

Я развернулся на девяносто градусов и, как загнанный волками лось, напролом, ломанулся к следующему кусту, но оттуда раздался Ванькин голос:

— И у меня Пахан такая же беда стряслась, ноги уже онемели на корточках сидяча, а чую — сидеть еще долго, как встать опосля — ума не приложу.

Я жадно глотнул воздуха. Обхватил живот руками, чтоб поменьше требуха тряслась, и побежал дальше. У следующего куста мне помахал ручкой Антоха и с детской непосредственностью поинтересовался:

— Пахан, ты далече?

— Рекогносцировку местности проводить, — буркнул я, отворачивая вправо. И чуть не наступил на Фраера.

— Поспал бы, Пахан, — озаботился Евсей, теребя в руках лист лопуха. — Чего в такую рань поднялся? Я бдю, все под контролем...

Я шарахнулся в сторону и мелкими шашками, но быстро-быстро, засеменил дальше. Через десяток метров впереди замаячил шикарный куст шиповника, но только я приблизился, как он заговорил голосом Сороки:

— Не ходи сюда Пахан, колюче больно...

Кореша облюбовали самые удобные и живописные места. Стиснув зубы, я метался вдоль берега, пытаясь найти пару свободных квадратных метров. Приветствия Федьки и Азама остались без ответа. Не до этого как-то... Я отбежал метров двадцать и схватился за штаны.

— Шел бы ты дальше, Пахан, здесь уже я рекогносцирую. — Раздался за спиной усталый голос Кондрат Силыча...

Утренняя оправка с небольшими перерывами растянулась почти до обеда. Последним из кустов выбрался Ванька. На негнущихся ногах кое-как добрел до костра и рухнул на землю. Красные от недосыпа глаза на его позеленевшем лице выражают вселенскую скорбь и печаль. Остальные кореша выглядят немногим краше. Да уж, признаться у меня и у самого от напряжения до сих пор челюсти сводит.

Евсей одыбался раньше всех. Собрал в кучу надкусанные остатки вчерашнего ужина и учинил экспертизу. В качестве основного инструмента для исследования Фраер использовал собственный нос.

— Вот оно, что Пахан! — Взвыл Евсей, тряся пустым жбаном от медовухи. — Михуевцы, гады, в медовуху чего-то всыпали. Отомстили сволочи! Чтоб дети им под старость лет так наливали!

Такого коварства от Мишуков не ожидал никто. Больше всех измученный Ванька (а нечего пить в два горла) предложил спалить всю деревню. Васька поддержал брата. Но я быстро остудил горячие и позеленевшие головы.

— Сначала на тот берег попадите, поджигатели юные. И вообще — спичками после такого похмелья баловаться вредно. Желающие позавтракать есть?

Кореша шарахнулись от меня, как микробы от антибиотика.

— А может пообедать кто хочет? — напирал я.

— Да ты чего Пахан, побойся Бога, — перекрестился Федька. — Опосля такой заутренней дышать глубоко страшно, не то, что есть. Кабы опять не приспичило.

— Ну, коли жрать никто не хочет, быстренько собираемся и в степь топаем.

Азам оказался самым расторопным. На полусогнутых ногах, отчаянно косолапя, первым покинул негостеприимный берег. И степь сразу приняла своего сына в распростертые объятия, причем два раза подряд. Первый — через три шага. Хан запутался в собственных ногах и рухнул в ковыль, подмяв под себя куст шиповника. Слава Богу не тот, где гостил поутру Сорока. Второй — сразу за первым. На этот раз обошлось без колючек, но небольшой валун оставил чувствительную вмятину на лбу хана. Азам даже не потрогал вздувшуюся шишку, а принялся усиленно массировать собственный зад.

— Ты чего? — удивился Антоха.

— Плохо мне, — пожаловался хан. — Ой, плохо. Я могу день, два, десять на коне скакать и ноги не болят. А сегодня три часа в кустах посидел, теперь земля не держит. Между ног так болит, будто пол года на слоне без седла скакал.

С частыми остановками кое-как за пару часов осилили пяток километров. Хорошо еще солнце палило в пол силы, разгулявшийся ветерок нагнал облаков, по всему видать к вечеру дождь хлынет. Увядшие бодылья степной травы то и дело стегали по ногам. Зацепишь носком сапога куст чернобыльника, он согнется, а ногу поднял — и получай упругим стеблем по ляжке. Иной раз так прижжет, что взвыть хочется.

Азам уверенно шел вслед за солнцем. Мы не стройной толпой топали следом. Попавшийся ручей форсировали в брод, даже не замочив рубах. Впереди редкими прыщами из земли повылазили холмы. Идти стало трудней. Пологие подъемы высасывали все силы. Взобравшись на очередной холм, я объявил привал. Хватит издеваться над собственными организмами, им с утра и так досталось.

Антоха первым падает на четвереньки и чуть слышно шепчет:

— Можно я умру? Хотя бы на часок.

— Валяй, — разрешаю я и падаю рядом.

После получасового перекура двинули дальше. Спуск с холма оказался немногим легче подъема. Ноги сгибались сами по себе, к концу спуска пришлось с быстрого шага перейти на бег. Перевели дух, а впереди уже новый холм маячит, покруче предыдущего. Васька вытер со лба капли пота и простонал:

— Глаза б мои его не видели...

— Ну, так закрой зенки и топай дальше, — посоветовал Кондрат Силыч.

— А может, обойдем? — Предложил Сорока. — Степь большая, чего ноги зря бить.

Азам упрямо мотнул головой:

— Туда надо — — указал хан рукой на сопку. — Один холм, два холм, потом еще один и все. Придем — праздник будет. Кумыс пить будем, барана кушать будем, веселиться будем. Я шаману руки ноги ломать буду, кнутом спина чесать ему стану, потом за конский хвост привязывать. Хорошо будет! Громко! — От предвкушения такого счастья хан лицом посветлел.

Я попытался усмирить Азама:

— Не трогал бы ты его, ну ляпнул человек со злости не подумав, с кем не бывает. А за праздничным столом на такие вещи смотреть — аппетит портить.

Азам, дитя степи, понял меня по-своему.

— Зачем — смотреть? Вместе ломать будем, ты руки, я ноги, а хочешь наоборот.

— Не хочу. Пусть у него все останется целым.

Азам озадаченно почесал подбородок, на ханских скулах заиграли желваки, наконец, он несколько раз качнул головой и сказал:

— Хорошо Хан Па. Желание гостя в степи закон. Сделаем, как ты хочешь. Привяжем шамана к конскому хвосту живым и здоровым.

От этих слов у меня спина изморозью покрылась. Пока я соображал, как ответить, Азам, добрая душа, дрогнувшим голосом предложил:

— Может, хоть камнем в лоб треснем, пусть дух тело покинет, живого человека конями рвать...

— Гуманист хренов! — Рявкнул я. — Ни живого, ни мертвого шамана привязывать к хвостам не будем. А тронешь его — знать тебя не хочу!

Хан с радостью капитулировал и без понуканий бросился штурмовать очередной курган. Кореша потянулись следом. Я оказался замыкающим. Плетусь вслед за остальными и пытаюсь понять, что за изверга углядел во мне Азам, если в миг отбросил все мысли о мести.

Пока я разбирался в собственных чувствах, кореша добрались до вершины и перевалили на другую сторону. Я перешел на бег и одним рывком взобрался наверх.

Красота. Легкий ветерок нырнул под рубаху и приятно студит разгоряченное тело. С высоты кургана открылся чудный вид. Слева — длинным изогнутым червяком, разрезая степь на две части, ползет неглубокий, заросший колючими кустами овраг. Прямо — широкой волной буйствует под напором ветра пожухлая ржаво-желтая трава. А справа...

Кольцо колдуньи Агаты сделалось горячим, черный камень пылает изнутри ярким огнем. Справа — за пеленой густого тумана, на берегу небольшого озера ютиться кособокая хижина. Я тру глаза — виденье не исчезает. Что бы не закричать зажимаю ладонью рот. Нашел. Я нашел ЕГО!!! Выходи Губан, встречай гостя!

Как спустился с кургана — не помню. Очнулся уже среди корешей. Кондрат Силыч тряс меня за плечи.

— Пахан, ты чего?

— Глянь туда, — указываю на туман.

— Ну?

— Видишь чего?

— Тоже, что и здесь. Чернобыльник да ковыль.

— А ты? — Киваю Евсею.

— Степь — она и есть степь, чего на нее смотреть. — Корчит рожу Фраер.

Я крепко жмурюсь, считаю до десяти и открываю глаза. Туман не исчез, кривобокая избушка на том же месте, где и была, а от озера тянет тиной и сыростью.

— Совсем ничего? — Растерялся я.

— А чего надо-то? — Глупо улыбается Антоха.

— Азам, а ты?

— Гиблое место это, — говорит хан. — Овцы там пропадают.

Остроту своего зрения я мог проверить только одним способом. Что и сделал. Снял с мизинца ведьмин подарок. Туман рассеялся. Вместо избушки трава в пояс, а от озера даже запаха тины не осталось. Налюбовавшись пейзажем, я натянул кольцо назад. Все встало на свои места озеро, дом, туман.

— Привал. — Скомандовал я. — Желающие могут перекусить. За мной не ходить, я скоро.

— Ты куда? — Выдохнуло разом восемь глоток. Пришлось соврать:

— Живот крутит, я мигом.

Туман был вязким, как кисель. Первые шаги оказались самыми тяжелыми. Но кольцо на пальце пульсировало, тянуло вперед. Я чувствовал себя как водолаз, у которого передавило шланг подачи дыхательной смеси. Дышать нечем, непонятный туман категорический отказывался лесть в легкие, сколько бы я его не глотал. Пришлось упасть на колени, стало легче. Через десяток метров туман сдался, а скоро и вовсе исчез.

— Ты кто такой? — Раздалось над ухом.

Я поднял голову. Передо мной стоял лысый старик с шикарной спутанной бородой. Из-под чистого, но мятого халата выпирает нехилый животик.

— Ты Губан?

— Я то Губан, а ты кто?

— Вот, — показал я кольцо.

— Вон оно что, — ухмыльнулся колдун. — То-то я думаю, как ты сюда попал. Значит, жива еще старая перечница?

— Бабка Агата кланяться велела, — соврал я.

— Локти, небось, дура кусает, что замуж не пошла?

Я промолчал.

— Ну, коль приперся, пойдем, ужинать. Я тут на днях баранчиком разжился.

Избушка оказалась неказистой только снаружи. Стоило переступить порог и ноги утонули в толстом пушистом ковре. На окнах чистые занавески, у дальней стены широкая кровать под балдахином. На роскошной перине под кучей взбитых подушек я заметил женскую юбку. Колдун смутился:

— Колдовал намедни, штаны хотел сотворить, промашка вышла.

Я понял — врет, но благоразумно промолчал.

В центре комнаты на столике с изогнутыми ножками на серебряном блюде исходили паром куски хорошо прожаренного мяса. Рядом приютились две ржаные лепешки, пара кружек и пыльный кувшин.

— Прошу, — щелкнул пальцами Губан.

Меня обдало холодом. Из воздуха сотворился стул. И не просто абы какой, а тончайшей ручной работы, мягкое сиденье, резная спинка — антиквариат одним словом. Я ошалел. Не знаю, что уж увидел на моем лице Губан, но остался доволен. Он небрежно щелкнул второй раз. В метре от него на ковер грохнулся березовый пенек. Лицо у колдуна сквасилось, как у ребенка, которому не купили понравившуюся игрушку. Губан покосился в мою сторону и сказал:

— А я вот по старинке люблю, на пенечке.

К трапезе приступили в полном молчании. Какое-то время за столом слышался только хруст бараньих костей. Утолив первый голод, Губан набулькал из кувшина в кружки по самый верх.

— Стул мелочи. Винца вот попробуй.

Я хлебнул с опаской. Замер, ожидая реакцию желудка. И не удержался, глотнул в полную силу. Меня закружил аромат осеннего сада. В одном глотке я чувствовал вкус десяток ягод. Не смешанный, каждой в отдельности, будто срывал с куста. Сначала виноградинку, затем смородину, землянику, надкусил спелое яблоко, сыпанул в рот пригоршню малины. Я пил нектар Богов. Я чувствовал себя Богом. Губан ерзал на березовой чурке и старательно делал вид, мол, ничего особенного, так, обыденная мелочь, для запивки на скорую руку. А самого распирало от гордости.

— Еще кружечку?

— С удовольствием, — кивнул я и честно признался, — такого вина никогда в жизни не пил. Бальзам для души!

Губан крякнул от умиления, потупил глазки и скромно ответил:

— Это я еще плохо старался. Не знал, что гость к ужину будет.

После третьей кружки колдун смахнул с бороды капли пролитого вина. Спросил:

— Ну, сказывай, чего там Агате надобно от меня?

— Да собственно ничего.

— Тогда сымай кольцо, не тебе дарено.

Я растерялся, по инерции потянулся к мизинцу. Но в последний момент одумался и вперил в колдуна наглый дерзкий взгляд.

— Бабка Агата мне его подарила.

— И что с того?

— Она сказала ты помочь должен.

— Вот дура баба! — Взорвался Губан. — Нашла что дарить. Мне от нее даже поцелуйчика не досталось, про другое уж и не говорю. Разок с руками полез, так она стерва, мне волосья с головы выдернула, ни одним колдовством опосля восстановить не мог. Сымай кольцо!

— Нет!

— Да ты пойми, — сбавил Губан обороты, — стар я стал. Силы уже не те, от того в глуши и прозябаю. Колдую по мелочи, для себя. Чем я помочь могу? Вина вон если еще сделать...

— Да ты хоть выслушай сначала, — обиделся я.

Старик с горла хватанул остатки вина в кувшине и буркнул:

— Слушаю.

Я уложился в пять минут. Вспомнил все подробности, какие смог и с надеждой спросил:

— Поможешь?

— Назад, стало быть, хочешь.

— Хочу.

— Ну-ка, дай свою писульку.

Я вытащил из кармана измятый лист с заклятием. Губан долго всматривался, даже понюхал.

— Хорошее колдовство, чувствуется рука мастера.

— Ну, и... — Не выдержал я.

— Чего и? Агата дура дурой, а ты еще дурней. Видишь знак отпускной снизу?

— Пентаграмму что ли? Вижу.

— Да ни шиша ты не видишь! — Ни с того, ни с чего разозлился Губан. — Знак это отпускной, а не пентаграмма.

— И что?

— А то! Ослиная твоя башка, что колдун, который это заклятие сотворил, отпустил его от себя, всю силу в бумагу вложил, на коей оно писано. Уяснил?

— Нет. — Честно ответил я.

Губан встал, прошелся по комнате, два раза почесал лысину. На его лице отчетливо читалось — такого тупицу как я, он еще не встречал.

— Ежели тебе смерть предсказали, али еще чего плохого, что сделать требуется, чтоб пророчество не сбылось?

Я пожал плечами.

— Господи, да откуда же ты взялся, такой кривомозгий! — Простонал Губан. — Убить предсказателя надо и всех дел. Его предсказание за ним и закреплено. Сгинул предсказатель, и все его предсказания вместе с ним в прах обратятся. Вот и поразмысли головенкой, чего требуется с отпускным самостоятельным заклятием сделать, дабы оно перестало действовать.

— Колдуна убить? — Предположил я.

— Чур, тебя! Дурак! Чур! — Испуганно отскочил в сторону Губан. — Ишь куда хватил — колдуна убить! Нас и так осталось по три штуки на версту, а версте той — ни конца, ни краю. Скоро сами перемрем, от старости. Заклятие надо уничтожить, колдун тут ни причем. — Как?

— Ты всегда такой тупой или к вечеру слабоумием страдаешь? — Поинтересовался Губан. — Выйди в степь. Сожги листок с заклятием, пепел на четыре стороны развей, опосля закрой глаза и представь то место, куда хочешь попасть.

— И все? — Не поверил я.

— А ты что, думал, громы и молнии в падучей у твоих ног биться станут? Главное запомни — второго раза у тебя не будет. Коли привидеться в этот момент дно морское, там и окажешься, а водица не вино, много не выпьешь.

— Спасибо, — выдохнул я. — Это выходит, я в любой момент мог домой вернуться?

— Хоть домой, хоть к любой бабе под юбку.

Губан уселся за стол, закатал рукава халата и принялся колдовать. Через минуту кувшин вспенился новой порцией вина. Не дожидаясь приглашения, я сам наполнил кружки и залпом осушил свою. Полегчало лишь после второй. Губан даже не пытался спрятать отвратительную ехидную улыбку. Ну и пусть, я не в обиде.

— Скажи, — кивнул я ему, — а почему заклятие здесь не сработало, в темнице Старобока?

— Так ты ж его досуха выжал. Сколь мест представил, перед тем как сюда угодить?

Я задумался. Вспомнил бабушкину деревню, потом Светкину дачу, что-то было еще, не очень яркое, армия была...

— Мест пять, а может и больше.

— То-то. Ежели листок не сожжешь, заклятию не один год силу набирать придется, пока вновь заработает.

Ну, уж нет. Пусть горит синем пламенем. Хочу домой. Губан демонстративно потянулся и сладко зевнул. Я понял — пора и честь знать. Встал, сразу исчез антикварный стул. Губан не отличался вежливостью, и намеки кидал один прозрачней другого. Я улыбнулся и пошел к двери.

— Ты колечко-то сними, — напомнил колдун.

Я безропотно подчинился. Губан взглянул на него, дунул, и подарок бабки Агаты растворился в воздухе.

— Увидишь Агату — кланяйся.

— Это вряд ли, — ответил я.

— Ну, ступай. У себя заночевать не предлагаю. На полу гостю не с руки спать, а кровать занята. Я на улице тучки малость разогнал, дождь в сторону отвел. Хочешь — заклятие жги, хочешь — спать под курганом ложись.

Туман принял меня как родного. Не цеплялся за одежду, не пытался удушить. Я вышел в степь без всяких усилий. Оглянулся. Ни дома, ни озера и туман рассеялся. Кругом бурьянится ковыль с чертополохом.

— Иди с Богом, — донесся ворчливый голос Губана.

Я пошел. За далекой сопкой еще виднелось солнце, слабым желтым пятном. Колдун не обманул, тучи рассосались, как карамель во рту. Я достал листок с заклятием, посмотрел и сунул назад. Домой хотелось неимоверно, но нельзя же исчезнуть так по-свински. Еще один денек роли не сыграет. Пожалуй, стоит добраться до стойбища Азама. Гульнуть на славу. Проследить, чтоб хан коней корешам дал. Как бы сказал Евсей — это будет правильно, по понятиям.

Кореша встретили меня диким воплем. Над степью завис радостно-тревожно-удивленный рев. Внятно смог высказаться только Кондрат Силыч.

— Ты где пропадал?!

— Живот крутило, — отмахнулся я.

— Так долго?

— Сильно скрутило, — ляпнул я.

Кондрат Силыч удивленно моргнул, но воздержался от дальнейших расспросов. Кореша же набросились на меня как пчелиный рой на любителя халявного меда. Ели отбился. В знакомом гуле голосов я так и не услышал гортанного рыка Азама.

— А куда хан делся?

— Он в стойбище подался. Ты ушел, соплеменник евоный приперся. Пастух. Потерявшуюся овцу искал. Хан рявкнул на него, лошадь забрал и ускакал. Нам велел здесь дожидаться. — Доложил Евсей.

Тольку тут я заметил щуплую фигуру незнакомого степняка. Соплеменник Азама стоял на коленях, лицо обращено вслед уходящему солнцу, глаза квадратные, подбородок, утыканный редкими короткими волосами, нервно дрожит, а толстые сосиски губ шепчут что-то непонятное.

— Это он чего?

— А пес его знает, — ответил Федька. — Он по-нашему не бельмеса. Как Азама увидел, так и скопытился. Рот разевает, что сказать хочет непонятно.

— Бог с ним, — кивнул я. — Пока не стемнело, давайте на ночь обустраиваться.

Готовить ночлег в степи, когда под рукой ничего кроме травы нет, занятие не очень увлекательное. Сообща надергали ковыля. Выложили подстилку. Постояли, посмотрели — пошли дергать дальше.

Только закончили, явился Азам с лошадьми. Хана сопровождал отряд человек в двадцать. Та еще компания, не чета губашлепу-пастуху. Все коренастые, плотные как Ванька с Васькой, масштабом, правда, меньше — один к двум приблизительно. Варварское облачение из плохо выделанных шкур смотрелось на них, как смокинг на английских лордах — изящно и степенно. Раскосые глаза сверлили округу зло, надменно, по-хозяйски.

Вопрос о ночевки в степи отпал сам собой. Тем более лошади вмиг сожрали заготовленный ковыль. Азам торопил:

— Достархан накрыт. Кумыс пениться. Женщины танцевать всю ночь будут. В степи праздник — Хан вернулся!

К стойбищу подъехали уже в темноте. В широкой ложбине меж двух холмов пылает несколько костров. Азам ехал в центр к самому большому и яркому. Пока добирались до места, обогнули не один десяток юрт. Спешились. К Азаму подскочил странный человек, перемазанное сажей лицо расплылось в липкой заискивающей улыбке, на башке бараний череп с обломленным рогом. Хан прорычал несколько фраз. Среди колючих звуков я уловил знакомые — "шаман" и "сволочь".

Человек заблеял в ответ что-то несуразное, жолобно-визгливое. Азам прервал его на полуслове весьма изящным, но далеким от ораторского искусства способом — без замаха впечатал кулак в челюсть. Хорошо попал. Дважды клацнули зубы, сначала на бараньем черепе, потом у шамана. Барану повезло больше, пожелтевшие клыки дрогнули, но устояли, а во рту шамана появилась изрядная проплешина, зуба в два, а может и больше. Шамана унесли, и Азаму стало стыдно.

— Извини Хан Па, не сдержался.

— Ты же обещал, — напомнил я.

Азам скорчил рожу и нехотя ответил:

— Шаман сказал орде, что великий Бог Тэнгри забрал меня на небо и степному народу нужен новый хан.

— Смело, — кивнул я. — И чего теперь?

Хан улыбнулся.

— Я объявил, что великий Тенгри отпустил меня и велел взамен прислать шамана с новым ханом.

— И кто у нас хан?

— Нугай. Сын брата моего отца. Какой с него хан. Меня увидел, на брюхе ползал. Сегодня будет кумыс подносить, ноги целовать, завтра овец пасти. Бараньим ханом будет. — Азам засмеялся и шагнул к столу.

На большом ковре уймища подносов, глиняных чашек, горшков. Наставлено так, что ворс ковра не виден. В каждой посудине гора мяса. Баранина и конина во всех видах. Жареная, пареная, с бульоном, на костях и без. На отдельном блюде вареная баранья голова. Запах мяса напрочь глушит аромат степного разнотравья. Из остальных яств — пресные лепешки.

Чьи-то заботливые руки разложили у края подушки набитые овечьей шерстью. Хан занял почетное место в центре, мы с боков. Огромный костер освещает округу. В помощь огню на чистом небе серебрится луна. Атмосфера как в хорошем ресторане — интригующе-интимная. Я огляделся. За нами две юрты, выше и краше прочих. Впереди пустой пятак, вширь метров десять, в глубину не понять, дальний край теряется в темноте. С краев снова юрты, но уже проще, хотя и лучше тех, что встретились при въезде.

Пока я осматривался, кореша набросились на угощенье. Оголодали в пути. Ложек, как и отдельных тарелок, здесь не полагалось. Ели руками с общих.

По счастливому Васькиному лицу тонкой струйкой, от губ к подбородку и ниже, стекает бульон. Ванька закусывает обжаренное баранье ребро куском вареной конины. Кузнец Сорока мастрячит на лепешке огромный бутерброд. Евсей с Федором по очереди из одной чашки запивают мясо бульоном. Антоха, утолив первый голод, как истинный гурман выбирает куски с жирком. Кондрат Силыч же кушает степенно, прежде, чем положить кусок в рот, осмотрит со всех сторон. Главное блюдо — вареная баранья голова, никого кроме Азама не привлекла. Хан пытался поделиться со мной, но я отмахнулся. У Губана переел.

К столу потянулись люди. Воины, женщины, старики и даже дети. Они подходили по очереди, согласно здешнего "табеля о рангах". Вставали на колени и трижды касались лбом земли.

— Это они чего? — Поинтересовался я.

— Меня приветствуют, Ханом своим признают, — ответил Азам.

Стоящие позади воины зорко следили за каждым. В руках плети для нерадивых и сомневающихся. Но таких не нашлось. Некоторых, в основном воинов, Азам угощал куском мяса с бараньей головы. Заслужившие такую милость кланялись пуще остальных. Я усмехнулся — политика однакось...

Подтвердив верноподданнические чувства, народ отходил в сторону и там сразу же появлялся ковер с едой. Через час большая часть орды пировала рядом с нами. Последним приперся шаман. Потоптался у костра и рухнул на карачки. Азам милостиво кивнул. Шаман отряхнул колени и уселся за наш стол. Грязные руки нагло потянулись к бараньей голове. Азам шепнул мне на ухо:

— Без него нельзя. Шаман любой орде нужен. Другого нет.

— А чего ж ты его лошадьми рвать хотел? — Спросил я.

Хан сделал вид, что не расслышал.

Шаман оторвал от бараньей башки челюсть, указательный палец демонстративно уперся в зубы. Азам сыто рыгнул и язвительно произнес:

— Великий Тенгри хотел тебя целиком, я уговорил взять только зубы. Не веришь — сам спроси. Вон нож, воткни в сердце и ты у него. Хочешь, я помогу, горло перережу. Тенгри отпустит — все назад срастется. Великим шаманом станешь. Кроме меня еще никто с неба не возвратился.

Шаман от такой чести отказался. Поверил на слово. Я б на его месте сделал тоже самое. Азам примирительно закончил:

— Ты теперь злых духов можешь улыбкой разгонять. Без колдовства. Я — хан ханов! Ты — шаман шаманов!

Шаман вздохнул и принялся обсасывать баранью челюсть. Политические дрязги в орде улеглись, не успев разгореться.

Я облокотился на подушку. Неуклюжий пришибленный степняк принес бурдюк с кумысом. Пахнуло кислым молоком. Я поморщился, от одного запаха спазмы в горле. Не по мне сей напиток, мой желудок и простое-то молоко не принимает. Несостоявшийся хан услужливо разлил кумыс по глубоким чашкам. Из уважения к Азаму я поднял свою. Улучил момент и выплеснул за спину. Корешам напиток пришелся по вкусу. Нугай еле успевал доливать. И каждый раз зараза набулькивал мне. Захмелевший Евсей поинтересовался:

— Бурдюк кумыса — это много?

— Смотря, какой по счету, — философски ответил Кондрат Силыч.

На поляну выскочило с десяток молодых женщин. Седой старик за соседним ковром-столом взял в руки непонятный инструмент с прямоугольным корпусом и длинным, почти метровым грифом, наконечник которого украшала искусно вырезанная конская голова. Две струны на прикосновение смычка ответили жалобным лошадиным ржаньем. Женщины заломили руки, полы широких халатов дернулись из стороны в сторону и в свете костра мелькнули стройные ножки в шелковых шароварах. Началась дискотека.

Васька вперился глазами в ближайшую танцовщицу. Я ткнул локтем. Осторожней! От такого взгляда можно стать отцом не касаясь девушки. Но Васька не внял предупреждению. Он подполз к Азаму и зашептал. Хан кивнул и поманил пальцем шамана. Совещались они не долго. Шаман на минуту отлучился и вскоре к столу подсел хмурый джигит в замызганном халате. Азам разродился бурной речью. Булькающие крики заглушили музыку. Джигит ответил. Хан погрозил пальцем и усилил напор. Джигит возвел руки к небу. Азам помянул Тенгри. Разговор скомкался. Джигит поклонился и убыл восвояси.

— Уф! — Выдохнул хан, смахивая со лба капли пота. — Договорился. Калым пятьдесят овец. У меня возьмешь. Через месяц свадьба и она твоя!

— Чего!!! — Поперхнулся Васька. — Какая свадьба? Какой калым!

— Калым, бестолочь некультурная, это выкуп за невесту, — пояснил Кондрат Силыч.

Васька завибрировал, глазенки потухли, с губ ели слышно сорвалось:

— А по другому нельзя?

— А как еще? — Искренне удивился Азам.

Пришлось подключиться мне. Надо спасать Ваську.

— Ему еще пять лет жениться нельзя. Обет дал.

— Ничего, — заверил хан, — она подождет.

— Нет, нет! — Выпалил Васька. — Пущай кто-нибудь другой баранов ищет.

Азам пьяно икнул:

— Как хочешь. Алимцэцэг хорошая невеста, за такую сто баранов не жалко. — Хан соломинкой поковырялся в зубах и кивнул шаману: — Иди. Успокой Батбаяра. Скажи — свадьбы не будет. Тенгри против.

Я откинулся на подушку. Брякает музыка, изгибаются девушки в томном ритме. Корешам несут очередной бурдюк. Орда уверенно погружается в нирвану. Я нащупал в кармане листок с заклятием, билет домой. Настало время прикинуть, как лучше обыграть исчезновение. Уйти по-тихому, как думалось вначале, сильно смахивало на предательство. Да и чего греха таить, хотелось оставить о себе память в этом мире. Желательно хорошую. Душа жаждала эффекта. Может легенду сложат: — "И вскинул руки Пахан, и вздыбилась земля под ногами. Ангелы с небес упали. И исчез Пахан, ибо и на небесах твари божьи хотели слушать его и жить по понятиям!". Хоть и не узнаю, но приятно. Однако, как не ломал я голову, ничего вразумительного придумать не смог. Придется с утра озадачиться, на свежую голову.

За час до рассвета пьянка пошла на убыль. Степняки поползли по юртам, самые стойкие уснули на месте. Плясуньи шевелили только руками, да и то с трудом. Над нашим достарханом стоял смачный храп. Отрубились все, Азам первым. Я держался, как мог. Хотелось запомнить каждый миг этой последней ночи. Вроде и зевал не слишком широко и моргал редко — все одно уснул. Очнулся, когда два юрких человека под руководством Нугая тащили меня в ханскую юрту. Дернулся и плюнул. Пусть несут, работа у них такая.

Мое бренное тело без всякой почтительности бросили на мягкий ковер в центре юрты. Справа и слева в позах эмбрионов скрючились кореша. Азам, как вождь, удостоился особой чести, его уложили на груду подушек. Последнем приволокли шамана. Я блаженно закрыл глаза, последняя ночевка в этом мире обещала быть спокойной и тихой.

Разбудил меня внятный негромкий голос. Через откинутый полог в юрту влез первый солнечный луч, и я отчетливо рассмотрел лицо говорившего.

Возле хана, скрестив ноги, сидит Нугай. Узкие глаза прилипли к переносице, рваный шрам над правой бровью бешено пульсирует, а бескровные губы корежит свирепая ухмылка. Я смотрел и не верил. Еще пару часов назад несостоявшийся хан таскал к нашему столу бурдюки с кумысом, его трясло от одного вида Азама. Отобранный к забою баран смотрел в будущее уверенней, чем он. А теперь это другой человек. Жесткий, уверенный в себе.

Нугай встал. Корявые ломаные слова вылились в не менее уродливую фразу. Голос степняка сорвался на визг, лающие звуки ударились о стены и стихли под сводами юрты. А дальше произошло невероятное. Нугай плюнул в Азама. Рука хана сжалась в кулак, приподнялась и бессильно рухнула на ковер. Нугай засмеялся и вышел, полог встал на место, в юрте повис сумрак склепа.

Я бросился к Азаму. Хан силился подняться, но не мог. Заметив меня, он заговорил. Голос дрожал.

— Яд. В кумысе яд. Нугай... — Азам жадно облизал губы, — золото стражникам Волыни дал, они меня в темницу... Орде скажет — всех Тенгри забрал, ему велел остаться... ханом быть. — Азам захрипел, на губах выступила пена. — Прости Хан Па...

Тело Азама дернулось, глаза сверкнули молнией и погасли. У меня перехватило горло. В юрте стояла убийственная тишина. Кореша спят, а храпа нет! Я набросился на Евсея. До остервенения тряс за плечи, бил по щекам — не просыпается. У лежащего рядом шамана от судорог перекосилось лицо. Федька, Кондрат Силыч, Антоха, Васька и кузнец Сорока уже не дышали. Лишь у Ваньки слабо пульсировала жилка за ухом. Он простонал:

— Плохо мне Пахан... Очень пло...

Я отшатнулся к дальней стене. В груди нестерпимо давило. Один, совсем один. Смотрю вперед и ничего не вижу. Рука нашарила в кармане спасительный лист с заклятием. Мой единственный шанс. Пора уходить. Тихо и быстро.

Я закрываю глаза и стараюсь успокоиться. В голове сумбур, не одной отчетливой картинки. Мозг словно парализовало. Глотнул воздуха до боли в легких. Помогло. Сначала всплыло лицо Светки из соседнего подъезда, затем бабушкина деревня, а дальше воспоминания полились сами по себе, нескончаемым потоком — родители, школа, армия, первый курс института...

Вместе с памятью пришло успокоение. В глазах рябит от сочных и ярких картин прошлого. Я их отсматриваю как кинопленку, сортирую по значимости, выбираю нужную. Память хранит все, нужно только уметь вспомнить.

Собравшись с духом, выглядываю из юрты. Никого. Над сопкой щурится солнце, в десяти шагах тлеют угли ночного костра. Настал момент истины. Сую лист в самое пекло, бумага вспыхивает. Синюшное пламя несильно жжет руку, пентаграмма наливается золотом и обращается в пепел. Я улыбаюсь. Закрываю глаза...

...Чувства возвращаются медленно. Неохотно. Сначала кожа мелкими пупырышками отреагировала на прохладу, затем включились обоняние и слух, зрение восстановилось последним. Около минуты перед глазами мелькали неясные расплывчатые тени и лишь потом бесцветная муть обрела очертания и объем.

Вслед за чувствами явились желания. Точнее одно, но требующее немедленного удовлетворения. Рывком поднимаюсь с земли. Бегу в кусты и слышу родной Васькин голос:

— Пахан, у меня кишки в животе крутит, как карусель на ярмарке. Всю ночь почитай отсель не вылажу...

Получилось!!! Губан не соврал, я вернулся куда хотел. Я готов орать, но боюсь. Слишком требовательно урчит живот. Организму до лампочки, что я сотворил чудо. Беру левее, все, что с права уже занято. Я это знаю. Через двадцать шагов устраиваюсь там же, где и прошлый раз. Меня разбирает смех, надо же было выбрать для переноса именно этот момент, мог же более удачное место и время представить. Но кто виноват, что это утро оказалось самым памятным за последние дни. Перетерпим еще раз. Главное — все живы!

Я первым выбираюсь из кустов. Следом по одному подходят кореша. Я смотрю на них и молчу. Счастье переполняет душу. Наверно это забавно со стороны — быть счастливым. Кондрат Силыч удивленно спрашивает:

— Пахан, ты чего? Светишься, как купола на церкви.

— По вашим рожам соскучился. — Честно отвечаю я.

Евсей шевелит носом и лезет ворошить продукты. Я не жду, пока он доберется до жбана с медовухой. Говорю то, что выяснили еще в прошлый раз:

— Это Мишуки в питье слабительное подсыпали, отомстили.

— Сволочи! — Взрывается Фраер. — Чтоб дети их под старость лет так поили! Чтоб...

Я перебиваю:

— Выходим. Остатки еды не брать, потерпим до вечера.

— А что вечером? — Спрашивает Антоха.

— Увидишь.

Первый привал делаем на вершине знакомой сопки. Отдыхаем больше часа. Я не тороплю. Куда-то подевались тучи, и солнце, в отличие от прошлого раза, жарит сильнее. Одежда, от рубах до исподнего, пропиталась потом. Я подсаживаюсь к Азаму. Спрашиваю:

— Как в орде выбирают хана?

— Зачем выбирать? Я хан! — Отвечает Азам.

— А если тебя не станет?

— Мой сын будет.

— А если нет сына?

— Великий Тенгри укажет.

— Как?

— Не знаю. — Признается Азам и уверенно добавляет: — У меня будет сын!

— Конечно, — киваю я, и продолжаю допрос. — А женщина может ханом стать?

Азам вскакивает, смотрит на меня, как удав на кролика.

— Нет!

Именно это я и хотел услышать. Командую подъем. Идем по прямой. Темп ниже среднего, осиливаем километра три в час, может чуть больше.

Степной пейзаж приелся еще в прошлый раз, смотреть по сторонам нет ни сил, ни желания. Ноги налились свинцом. Каждый шаг как подвиг. Но все же обошлись без привала и к оврагу вышли в нужное время.

— Стой! Раз, два! — Командую я.

— Зачем стой! — Удивляется Азам. — Надо идти. Один холм, два холм, потом все. Придем — праздник будет. Кумыс пить будем, барана кушать будем...

— Будем, будем, — перебиваю хана, пока он про шамана не вспомнил. — Я мигом, живот крутит.

Зачем решил отойти — не знаю. Еще на холме глаза до слез измозолил, но избушку Губана не увидел. Даже сволочной туман не проявился. Человеческая сущность вещь непостижимая. Когда жег заклятие, знал — назад дороги нет. А в душе все одно слабенький, микроскопический лучик надежды теплится. А вдруг!

Четверть часа я топтал ковыль в нужном месте. Ничего. Только степь кругом во всем великолепии и безвкусии. Плюнул. Развернулся и побрел прочь. За спиной ворчливый голос:

— И чего, дурачок, приперся?

Я обрадовался колдуну, как отцу родному.

— Губан!!!

— Не ори, я не глухой.

— Ты где? Покажись! — Попросил я.

— Ага, щас! — Ответил Губан. — Я покажусь, а ты мне головенку свернешь. Фигушки! Тебе это не поможет уже, а меня угробишь. Сказано было — думай, прежде, чем заклятие в огонь совать. Второй попытки в таких вещах не бывает.

— Помоги! — Взмолился я.

— Опять дурак! — Огрызнулся Губан. — Чем же я помогу, коли заклятие не мной сотворено. Раньше не мог, а теперь, когда оно в пепел обратилось и вовсе не с руки. Огонь из всех стихий самую большую магическую силу имеет. Так что ступай. — У моих ног вырос кувшин с вином. — Залей грусть-тоску, по себе знаю, помогает. Меня больше не ищи — не отзовусь, а Агате кланяйся.

Долго я еще надрывал голосовые связки. Давил на жалость, взывал к совести Губана, но старый хрыч молчал. Вдоволь наоравшись, помянув всех родственников Губана до седьмого колена, я заткнулся. Честно говоря, помощи я не ждал. Но мог же зараза поговорить, утешить...

Я протер глаза — исчез кувшин с вином. Пришлось резко сбавить обороты.

— Извини, погорячился. — Никаких подвижек. — Ну, прости, прости, — сдался я окончательно. — Беру свои слова назад. Твои деды и бабки в отличие от тебя вполне хорошие люди. Не порть им репутацию — верни вино.

Дрогнул воздух, у правой ноги серым сгустком крутанулся вихрь, степная пыль приняла форму кувшина и он пребольно долбанул меня по лодыжке. На губах повисло созревшее ругательство, но я сдержался. На кувшине сорвана пробка, вина убавилось на хороший глот, Губан зараза успел приложиться. Я тоже пригубил самую малость и поплелся назад.

У подножия сопки ожидаемая картина. Вместо Азама пастушонок слюни пускает, коленями траву мнет. Кореша, завидев меня, орут как потерпевшие. Не дожидаясь глупых вопросов, говорю:

— В степь ходил. Знакомый здесь у меня обитает. Вином вот разжился.

— Это кто такой? — интересуется Кондрат Силыч.

— Да так, — отмахнулся я. — Сволочь одна неразговорчивая, но вино знатное делает.

У Федьки непроизвольно дернулся кадык.

— Всем по глотку — протягиваю корешам кувшин и прежде, чем Фраер успевает присосаться к горлышку предупреждаю еще раз: — Мне чуток оставьте, кумысом догонитесь, а я его на дух не переношу.

Кувшин прошелся по кругу и вернулся ко мне. Как не странно внутри еще булькало. Будем чем запить баранину. Федька облизал губы и с восхищением выдохнул:

— Знатное винцо! Может, Пахан, еще раз наведаемся к твоему знакомому?

— Не стоит, — отмахнулся я. — Жаден он больно.

— Ну, так за ноги потрясем...

Я лишь кисло улыбнулся:

— Такой сам кого хочешь потрясет.

До появления Азама оставался еще час. Я улегся в траву, заложил руки за голову. Хозяйственный Кондрат Силыч цыкнул на корешей, чтоб рвали ковыль на подстилку для ночлега. Я дал отбой. Дембель удивился, стариковский глаза с минуту сверлили мой затылок, но вопросов не последовало.

Заходящее солнце напитало степное небо причудливыми красками. Сочный закат обозначился рваными красно-оранжевыми краями, с густым яичным желтком в центре. Воздух свежел на глазах. Дышалось легко и свободно. Всей грудью. Словно в зимний день шагнул из жаркой бани на мороз. В траве суетились кузнечики. В метре от меня из норы выскочила полевая мышь. С опаской оглядела округу и юркнула обратно. Мне б ее проблемы...

Азам появился чуть раньше, чем я предполагал. Все шло по накатанному сценарию. Уже в стойбище, когда перед нами нарисовался шаман, я призадумался — оставить дальнейшие развитие событий без изменений, или все же внести коррективы. Я всегда боялся зубных врачей, а удаление зубов без анестезии почитаю за самый большой смертный грех. И потому решил вмешаться. После первого же рыка Азама я вцепился ему в руку и потащил подальше от шамана.

— Хорош любезничать, пойдем пировать. Жрать хочется.

Хан хмыкнул, но сдержался. Расселись, к достархану потянулись люди. На этот раз шаман в числе первых. И вот же сволочь, сначала постелил на траву баранью шкуру, и лишь затем опустился на колени, аккурат на бараний мех. Зря я вмешался. Прошлый раз его поклоны были более энергичными и подобострастными. Все-таки в бесплатной стоматологии есть свои прелести.

Потягивая винцо, я зорко следил за сменами блюд. Нугай с бурдюком кумыса появился в самый разгар застолья. Первую пиалу, как и положено, он наполнил Азаму, потом налил шаману. Дольше тянуть я не рискнул. Опередив хана, схватил его пиалу и поднялся с колен. Азам нахмурился, в степных раскосых глазах пыхнула обида. Я гость конечно уважаемый, но сейчас нарушал традиции и законы степи. Ронял авторитет Азама на глазах всего племени. Шаман от удивления даже перестал обсасывать баранье ребро и уставился на меня, как благовоспитанная девица на маньяка. Но мне плевать, не для того я жег заклятье, чтоб какая-то сволочь снова отравила моих друзей. Спокойно, чеканя каждое слово, я сказал:

— Азамхан, великий хан степи, пусть из этой чаши первый глоток сделает твой верный брат Нугай. Окажи ему честь. Кто, как не он, был ханом в твое отсутствие. Уважь его.

Азам буркнул что-то непотребное. Шаман грозно лязгнул зубами, а чего не лязгать когда их полный комплект и лишь Нугай дрогнувшим голосом проблеял что-то членораздельное. Я и без переводчика понял — он напрочь отказывается от такой чести. Судить не берусь. Я бы тоже отказался. Лучше уж серпом по... хотя в этом случае яд, пожалуй, будет предпочтительней.

— Пей, собака! — Рявкнул я.

Нугай отшатнулся и выронил бурдюк. Пенная струйка кумыса заструилась по жухлой траве. Первым отреагировал шаман. Нет, не зря все-таки я сберег ему зубы, соображалка у местного распорядителя степных душ работала отменно. В нужном направлении. Учуяв неладное, он макнул указательный палец в стоящую перед ним пиалу и принялся его обнюхивать. Затем лизнул. Судя по всему, результат экспертизы оказался нулевым. Другого я и не ожидал. Прошлый раз кореша два бурдюка осилили и никто ничего не заподозрил. Но шаман был не прост. Его скрюченная пятерня нырнула за отворот халата и откуда-то из подмышки достала высохший морщинистый корешок похожий на обычный садовый хрен. От первой же капли кумыса серый цвет корешка поменялся на темно-синюшный. Над стойбищем пронесся тяжелый вздох и уши заложило от сотен яростных воплей. Шаман верещал сильнее всех, громче него орал только Азам.

Три дюжих воина повалили Нугая на землю. Отравитель сучил ножонками, бился в конвульсиях как недорезанный свин.

Над ним, как стервятники над цыпленком закружили Азам с шаманом. У хана в руках нож, у шамана пиала с отравленным кумысом. Оба жаждут мести и орут друг на друга, аж слюна в разные стороны брызжет. Нугай затих, решалась его судьба, Азам и шаман ни как не могли договориться, каким способом будут его кончать. Хан прорычал что-то уж совсем звериное, лицо Нугая покрылось испариной и он отчаянным рывком умудрился на пол метра отодвинуться от ног Азама. Шаману вариант хана явно не понравился, булькающим голосом он живописал свое предложение, украшая каждое слово многообещающими жестами. Нугай опять совершил чудо, цепляясь зубами за траву, приполз на старое место.

Склока между шаманом и ханом набирала обороты. Сдаваться никто не хотел. Судя по перекошенной роже Нугая предложения поступали одно заманчивей другого. Через десять минут эта грызня уже порядком приелась, причем не только мне, но и даже Нугаю. В конце-концов шаман плюнул, пафосно пролаял и ткнул пальцем в мою сторону. Азам кивнул и заговорил по-русски:

— Хан Па, твоя великая мудрость спасла нас. Отныне мы братья на век. Решай сам, какой смерти предать Нугая. Как скажешь, так и будет.

Я ожидал чего-то такого, поэтому ответил сразу:

— Ты Азам обещал, что всю ночь у нашего костра будут танцевать очаровательные женщины. Пусть среди них будет Нугай. Оденьте его в женские одежды.

Азам несколько мгновений переваривал услышанное, потом щедро хлопнул себя по ляжкам и заржал. С шаманом и вовсе истерика приключилась, когда ему стал понятен смысл моих слов. Кое-как успокоившись, он опустился на колени и что-то ляпнул на своем.

— Он преклоняет колени перед твоей мудростью, — перевел Азам.

— Всегда, пожалуйста, — буркнул я, не понимая, почему мое предложение вызвало у них такой восторг.

Нугая уволокли прочь и мы уселись на место. Принесли новый бурдюк кумыса. Шаман ткнул в пиалу свежий корешок. На этот раз напиток был без всяких примесей. Степной гульбёж покатился по накатанной колее. Вскоре появились плясуньи. Гвоздем программы, как и ожидалось, был облаченный в женские одежды Нугай. Зрелище не для слабонервных. На изрядно помятом лице грубый "макияж", неизвестный визажист подсветил оба глаза Нугая приличными синяками, брови подведены сажей, мочки ушей вытянулись от "элегантных" сережек — ржавых лошадиных подков. Свернутый набок нос все еще кровоточит. В остальном его наряд ничем не отличался от одругих танцовщиц, даже на шее болталось вполне приличное ожерелье. Вот только танцевал он слишком неуклюже. На мой взгляд излишне эротично, все время придерживая рукой причинное место. Его движения больше походили на спазмы эпилептика, посаженного на электрический стул с включенным рубильником. Глядя на эти конвульсии степняки изнемогали от смеха. Изрядно захмелевший Азам склонился к моему уху.

— Это ты здорово придумал хан Па. Клянусь Тенгри, скоро он будет лучшим танцором. Все, что мешает танцевать, ему уже отрезали.

Я поперхнулся и приналег на остатки вина. А едва кувшин опустел, отправился в юрту и без зазрения совести улегся на ханские подушки. Усталость и нервное напряжение последних суток висели гирями на ногах и руках. В голове полная сумятица. Радостные вопли корешей у костра были слаще любой колыбельной. Последнее, что я услышал в эту ночь — это тост в мою честь.

Проснулся я до рассвета от мощного храпа корешей. Рядом со мной, положив голову на Васькин живот, дрыхнет Азам. Осторожно пробираюсь к выходу. У порога наступаю на шамана, тот переворачивается на другой бок и даже не открывает глаза.

Зарождающийся день окутывает меня прохладой. Над головой гаснут звезды. И словно их отражение под ногами тлеют угли костра. В голове рождается простая мысль — пора возвращаться домой. И я смеюсь. Потому что знаю — мой дом теперь здесь. И это меня больше не гнетет. За спиной верные друзья, впереди дорога.

Пора домой, там ждет меня Алинка и кто знает — может быть пол княжества в придачу...

2