9 эпохи холст-9

И мимо его не пройти, тем более что ночи ещё такие короткие. С рассветом по дымам определит и догонит.

Дилемма! Он не должен увидеть "Ямал"! Но как бы там не случилось через 20 часов отряд выйдет в море — слишком много на кону. Машина уже запущена".

Дубасов нервно пощипал ус, увидев, что Престин смотрит на него, одёрнул руку — не смутился, просто не хотел показывать своего смятения.

"Переговорить с господином Черто́вым лично? Пожалуй. Вдруг он чего-нибудь предложит".

— Пойдёмте, — кивнул он капитану. Ещё раз прищурился на карту, окинул кают-компанию грустным взглядом.

"Здесь мне уже нечего делать. Это уже не моя забота".

И повторил, направляясь к выходу:

— Пойдёмте!

Снаружи моросил мелкий, едва уловимый дождь. Слепой — совершенно белое, не греющее солнце мертвенными бликами ложилось на лоснящуюся мокрым палубу.

По трапам и мостикам броненосца громыхали башмаки матросов, слышались голоса команд и посвист боцманской дудки. Звякнули очередные склянки.

Доносились различные звуки и со стороны: гудки пароходов, работа паровой машины, проходящего мимо катера, окрики людей, с берега долетел колокольный звон.

Екатерининская гавань, наверное, ещё никогда не видела столько различных кораблей и судов разом — помимо бронированных туш и весьма немаленьких по размерам черноморских пароходов, воды залива буквально кишели различными баркасами, лодками, каяками, перевозящими мелкие грузы и просто зевак.

У правого борта броненосца качалась шлюпка со "Скуратова".

* * *

"Неизбежное зло цивилизации. Фактически суррогат", — Андрей Анатольевич задумчиво глядел на медленно тлеющую в пепельнице сигарету.

..."Ямал" шёл почти на полных 20 узлах....

"Не то, что трубка"! — Продолжал мысль капитан.

...под пронзительно белым полярным солнцем, по зелёной глади холодного моря....

"Трубка — своего рода ритуал, — он почти причмокнул в воспоминании, — набиваешь её прекрасным ароматным табаком, раскуриваешь и... совсем другая задумчивость. Даже дым клубится по-иному. А эта в пепельнице — сама скурится (скурвится) до самого фильтра. Полуфабрикат".

...выразительная красная широколобая надстройка, чёрные обводы корпуса с багровым подбоем ватерлинии, алая зубатая пасть. Ни дыма, ни парусов, только белый бурун в носу и длинная пенная полоса кильватера....

"Дешёвая одноразовая (на выброс) пластиковая посуда, — ползли дальше мысли капитана, — пыль-чай в пакетиках. А взять "листовой", заварить, запарить — это ж тоже целая церемония.

...ледокол пересекал Баренцево море с северо-востока на юго-запад....

"Или взять электробритву..., — следовал нехитрой философии пятидесятилетний человек, — пошлость. То ли дело напенишь щёки помазком и ж-жих, ж-жих, аккуратно снимаешь в удовольствие. В неторопливое удовольствие жизни.

...чутко сканируя радаром и лишь однажды немного уклонившись от курса, чтобы избежать встречи с каким-то парусником....

"А мы всё впопыхах, теряя эти привлекательные минуты бытия. Нам всё некогда, — почти подвёл итог мысленному спичу Черто́в, — хм..., одноразовая жизнь урбанизированного общества.

Насколько может оказаться по-житейски сочней размеренный архаичный быт начала 20 столетия? Да что там — правильней будет сказать 19 века"....

Андрей Анатольевич по жизни был неспешным, даже медлительным человеком.

Прежде чем принять решение, он порой долго и дотошно обдумывал. И если это происходило на общих собраниях (совещаниях), его характерная неторопливость зачастую просто выводила коллег из себя.

При этом он знал об этой своей, скажем так, основательности... и, что ни говори, и недостатке (когда обстановка требовала быстрой реакции).

Но даже будучи капитаном ледокола (должности и ме́ста работы, где случаются крутые ситуации), всегда можно заранее спрогнозировать или просто знать, что такие неожиданности могут произойти. И действовать по инструкции — удобному и проверенному документу, прописанному практически на все полярные сюрпризы.

Ныне же ему приходилось буквально ломать себя, заставляя шарики-ролики в голове крутиться быстрее, забывая о равновесии "за и против".

"Нельзя требовать импровизаций. Экспромт приходит неожиданно.

Будь он проклято! — Недокуренная сигарета, словно она главная виновница всего, была безвозвратно раздавлена и смята. Андрей Анатольевич встал, прошёлся по каюте, разминая затёкшие ноги, — наблюдатель-разведчик, британский крейсер....

О! Конечно! Несомненно! Мы влезли в это времечко как слоны в посудную лавку, и естественно взбаламутили воду, пустив долгую рябь.

И уже второй раз за такой короткий период приходится предпринимать радикальные решения.

Что ж дальше-то будет"?

Оказалось, что прагматичные фантазёры в столовке и курилке рассмотрели на досуге и этот вариант. Иначе откуда столь быстро посыпавшиеся предложения....

— "Англичанин" так просто не уйдёт и не отступится — у него наверняка конкретная задача! Как только эти говнюки увидят "Ямал" все наши потуги на тактическую неожиданность в Тихом обнуляются.

Тут и выскочило первое — "диверсия"!

— Дубасов ничего не может предпринять. Действовать в открытую — война с Англией. Иных средств у него нет. Даже по аналогии с крейсером "Мэн".

— А если устроить маленький карачун уже в Карском море, в проливе?

— Ещё хуже. Кроме русских броненосцев нанести вред британцу там больше некому. Вот все шишки и высыпят. Поэтому бить надо сейчас, пока есть куча свидетелей, что российские корабли мирно стоят в Екатерининской гавани.

— А что мы можем успеть? Дубасов известил о сроке выхода отряда — через 20 часов!

Вот здесь выскочило второе — "вертолёт".

Затем третье — "бомбить"!

Чем? И следом — "поджечь". Больше нечем.

И оказалось что почти всё готово. В теории. Бензин, соляра (тут всё пойдёт)..., и напалм — замешать натрий с калием, что наличествует в грузе, как строительная противоморозная добавка.Химики предложили несколько вариантов. В общем обещали набадяжить.

Всё залить в трофейные деревянные бочки из-под ворвани, которые идеально расколются от удара.

И сама ворвань неплохое дополнение к загустителю.

И пилот, отвоевавший пусть годик в Афгане, но имевший представление о бомбометании.

"Вот сукины дети! — Это уже почти восхищённый комментарий капитана... мысленный, —

пошёл ли я на поводу? Да.... Поспешил? Возможно. Но пока "Ямал" отмахает мили до дистанции нужной вертолёту при его максимальной дальности. С учётом, что связка бочек сожрёт и километры, и лишнюю горючку — туда 500, сюда 500... и как оно там повернёт....

Вдруг "ишак" сам сдохнет. А пока....

А пока на подготовку и просчёт всех нюансов у нас есть целых десять часов".

В дверь постучались и почти без паузы, не дождавшись "открыто", вломился Шпаковский.

— Поджиг обеспечат два инициатора, для верности, — с порога начал он.

В ответ лишь кивок.

— Ещё. Престин конечно не мог не доложить..., — начбезопасности сделал почти театральную паузу.

— Всё ровно такие акции без согласования не проводятся. Мы были обязаны предупредить, что..., — капитан замялся, подбирая формулировку,— что решили попугать "бритта". Представь, что сам Дубасов перед выходом отряда решил что-нибудь учинить — таран, навал....

— И Дубасов..., — вышел из паузы Шпаковский, — я с ним переговорил — он удивлён, не возражал, но....

— "Удивлён", — передразнил Черто́в, — ещё бы!

... — и не стал информировать Рожественского!

— Погоди, а Зиновий не уехал в Петербург? Остался на севере?

— Тут такое дело. Как я понял, Николай назначил Рожественского командующим арктическим отрядом кораблей.

— Во, дела.... То-то Фёдор Васильевич косо поглядывал на коллегу. Так значит, Зиновий снова на Тихий.

— Предположу, что Романов хочет реабилитировать Рожественского..., а?

— Боюсь, что не только, — задумчивость капитана показалась особенно глубокой.

— Что значит "не только"?

— И передатчик молчит, что мы отправили в Петербург, — всё так же не договаривая промолвил Черто́в.

Помощник ушёл, толком не получив ответов.

Андрей Анатольевич взял карандаш, выводя кружочки с подписями, соединяя их линиями, стараясь как бы физически "поддержать" свои соображения, увидеть их не только мысленно:

"Не сплелось ли тут воедино? — Медленно накатывали догадки, тревожно скребя в подкорке, — в наших материалах без обиняков показывались огрехи Рожественского, угробившего Тихоокеанскую эскадру. Тем самым как бы проча Дубасова (удачно подвернувшегося) на роль командующего. Но Дубасов упрямец и смутьян (были в его биографии прецеденты), а Рожественский "любимчик" Николая. И всё сделает, как велят, без иных соображений.

Неужели Зиновий поставлен ещё и контролем над нами?

Неужели на всякий случай нас под дула главного калибра...".

Он почти угадал, тогда когда его мысли прихотливо прыгая дурным воображением, нарисовали императора под стук вагонных колёс с налитым "шустовским" за горькой и страшной печатной правдой. Не знал только всех обстоятельств....

Посему вернёмся немного назад.

* * *

Комфорт вагона в сравнении с "царским" был сомнительный, но самый лучший, что отыскалось на Вологодско-Архангельском направлении узкоколейной линии.

Однако император не обращал внимания на эти мелочи. Как и на покачивания, поскрипывания и мерный перестук.

Уже привыкнув к упрощённой орфографии из будущего, он весьма свободно бежал по тексту, и буквально первая пара листов ввергла его в противоречивые эмоции.

Отбросив на стол папку, Николай Александрович откинулся на спинку сидения — понимание пришло сразу, лишь теплилось ещё неприятие, подсознательное желание отринуть негативное. Но понимание никуда не уходило, более того... мысли совсем заметались, представ хаотичным набором:

"...да, как они смеют?"

"...да кто они вообще такие"?

"...дети кухарок и крестьян, ничтожная смесь сбору по нитке..."!

В долгом осмотре технических примечательностей и обустройства ледокола, почти блуждании по коридорам и отсекам, ему, где-то в недрах судна вдруг, хм..., приспичило....

Его отвели в ближайшую уборную. Там он случайно и услышал..., к стыду — невольно подслушал разговор в два голоса, доносящиеся из вентиляционной решётки.

Тогда он не сообразил, о ком говорившие так непристойно отзывались.

"Вот они последствия упрощения письменности и языка — вульгаризмы, невежество, жаргон"!

И только сейчас, прочитав несколько абзацев, понял, что, то небрежение в простонародной манере черни, было адресовано именно в его адрес.

"Неслыханно"!

Задыхаясь от возмущения, сжимая гневно кулаки....

"Негодяи!

Дрожа от гнева, стукнув по столу, звякая столовыми приборами....

"Найти и наказать"!

Теперь стали понятны (более очерчены) мнение и взгляды капитана, его помощников.

"...на мою персону. Какие..., какие лицемеры"!

И это их неуловимое пренебрежение....

"...ни веры, ни морали, ни почтения"!

По-другому стал пониматься мерзкий, скрытый контекст документальных фильмов....

"Неужели я так плох"?

Но....

"Господи! Прости господи..., я не должен поддаваться эмоциям! Не смотря ни на что, эти люди принесут пользу".

И горечь вперемешку с гневом.

"Вот только я в их взглядах являюсь всего лишь инструментом. Инструментом Империи. И как выясняется, не самым лучшим.

Господи, прости меня за гордыню"!

Тут и наступила очередь "шустовского".

Это пото́м, пото́м он прочтёт дальше, в дрожании рук роняя листы на пол, подбирая, мутнеющим от давящей слезы взглядом перечитывая. Глыкая стаканом примитивную алкогольную анестезию, не веря и веря, клянясь: "изведу гадкое племя...! И дом Ипатьева проклятый снесу!", затылком понимая, что дом-то тут ни причём.

А пока ещё были первые приличные стопочки-мензурки. Звенящая ложечка в пустом стакане чая.

Прагматик внутри цеплялся за трезвость, но мысли, раз за разом возвращались к какому-то непреодолимому неприятию пришельцев. Не смотря на их взвешенную и разумную оценку взгляда со стороны. Со стороны грядущего. На все недостатки и достоинства управления страной, экономические и политические ошибки..., на что ему были "раскрыты глаза".

Но он ничего не мог с собою поделать.

"Всё таки этот чёртов Черто́в был прав — на первом месте всегда стоит личное мнение....

Его — императора, самодержца и просто человека. Эгоизм. Потому что не может любой нормальный человек терпеть и смириться с этим".

Снова сжимались кулаки, и уже разогретой кровью наливалось лицо....

"Те неизвестные из воздуховода вентиляции.... Обсуждали его..., осуждали!

Смели осуждать меня!

С аргументами, которые до обидного ранили своей непреложностью.

И это их словцо, уничижающее своей простой обыденности, констатацией равнодушия. Мерзкое слово, которым его называли — "мудак"!

* * *

"Багровым подбоем ватерлинии..., — выплыло, выползая из дрёмы, — откуда это у меня?

А-а-а! Почти булгаковское. Тогда не совсем верно. Хотя, учитывая усиление в районе ватерлинии и спецкраску — вполне в тему"! *

**( В районе ватерлинии обшивка ледокола усилена дополнительной полосой — "ледовым поясом" и окрашена специальной краской для уменьшения трения.)

Следующие четыре плюс час прошли быстро. Потому что вахту законно и безответственно продрых. А проснувшись, взглянув на время и поняв, что никто не спешит его тревожить, Андрей Анатольевич позволил себе полчаса повалятся за размышлениями. Которые продолжил и за процедурами побудки.

"Что есть вообще положительного для нас в этом попаданчестве? Уже видно, что многим из экипажа нелегко. Всё что у нас было личного, близкого, ценимого осталось там, за барьером в сотню лет.

Люди ещё не испытали пика кризиса, находясь пока в привычной обстановке сезонной вахты. Но потом?

Чем можно их завлечь, вроде бы уже найдено. Но что ещё?

При определённом сценарии не стоит отказываться и от царских подачек, по желанию. В виде чинов, орденов, званий. Вслед которым пойдут дворцы, женщины, слава....

Возможно, что в таком случае станем более понятны, для царя и его приближённых.

Возможно.

Но пока позитивом я вижу лишь жизнь в интересное время! О! Само наше появление и сила послезнания, технические новинки и их внедрение делают это время интересным! История предпочитает..., нет, правильней будет сказать, что это люди фокусируются в исторических хрониках на конфронтации и великих свершений.

И мы будем на самом пике событий.

Кто-то вчера на совещании штаба заговорил об известных исторических фактах.

Как они не понимают, что факты штука хрупкая. Некоторые как тонкая хрустальная склянка или нилас под "ямаловским" форштевнем".

Андрей Анатольевичу неожиданно понравилась пришедшая на ум аналогия.

"Да! Какие-то лежащие на поверхности факты уже трещат, раскалываются — что-то мы уже изменили.

Пак лежит глубже — почти непробиваемая действительность. Почти. Где чтобы что-то изменить надо ой, как постараться.