Игры с дымом

— Благослови Всевышний твои труды, — с хитрой улыбкой кивнул торговцу Тон.

Это было любимой шуткой. Каждый, к кому служитель храма так обратился, был обязан ответить "слава Всевышнему на небе и на блюде мира", обязательно воздев глаза. А отрывать взгляд от драгоценного прилавка, когда рядом околачивается Тон, хотелось немногим.

Но красть Тон ничего не намеревался. Несколько лет назад это еще было забавно: завораживала атмосфера приключения. Теперь и это стало серо, и было лень и неохота сломя голову бежать через полкрепости, и глупо все это было, что ли. Просто шутка, чтобы позлить торговца, напомнить ему: не расслабляйся.

А вон помост, и на нем трубадуры кривляются. Послушник замедлил шаг — и сразу же ему заехали в ухо локтем, наступили на ногу и обозвали сопляком. "Я — великий еретик, — вещали со сцены, — написал я двадцать книг, их сожгут — а мне тоскливо, паладину плюну в пиво".

"Будут бить", — подумал Тон. Понарошку, конечно: выйдет ряженый, покрутит в воздухе деревяшкой, опрокинет трубадура-еретика на доски и, грозно рассуждая о ереси, пару раз пнет в бок.

Этим все и закончится. В монахов рядиться запрещено, как и в королеву Фелоту, ее покойного мужа и — тем более! — свекра, Ликона Второго Жестокого. Где-то в больших городах вроде стольной Малсаны или Зенира того же, может, запреты и обходят: попробуй найди! Но не тут, не в тесных, скучных химбарских стенах. Тоска. Раньше — даже Тон в свои пятнадцать лет мог припомнить — на площади можно было услышать всякие интересные штуки про корону, Церковь и отца Буркина лично. Сейчас утихли, разве что паладинов вышучивают, да и то не зарываются.

А над рынком возвышался немой свидетель химбарского безобразия — каменный донжон, сердце крепости. Там жил и правил лорд эл-Гилнон, окидывая неизменно зорким взглядом подвластный ему Химбар. Там реяли выцветшие флаги Лергира: красное поле, на нем золотой Круг Всевышнего, нанизанный на золотой же меч. Там ловили мух стражники: а ну кто из-за пустыни приплетется, пусть та и непроходимая?! Бдительность превыше всего, жалованье не просто так платят.

Донжон штурмовали только однажды; он пал, пусть и держался достойно. Сначала северяне-лергирцы неделю молотили из пушек, затем долбили тараном в дверь, из тяжелых арбалетов вышибая с верхушки защитников. И донжон был взят, и оборонявшие были казнены, и прервалась династия гордых королей Имбарии... но кому дело до призраков прошлого? Давно это было, ой давно.

После боя башня напоминала неумело перевязанного бойца: черные дыры были наспех заделаны камнями, щебнем и всяким сором. Все укрепление чуть не шаталось, на ветру поскрипывало — каменное-то! — и как-то лихо, по-разбойничьи, посвистывало. Ветер продувал некогда гордый донжон насквозь; было ясно: крепость пора чинить. И ее чинили, и выметали мусор, и разбирали опасную кладку: не ровен час, упадет что да зашибет почтенных горожан.

Случилось иначе. Год назад некий булыжник, затаивший обиду еще с прежних времен, решил выпасть из всеми забытой бойницы. К народному горю, прямо на пути увесистого камня оказалась бочка пива, заготовленная ко дню празднования годовщины правления Ее Королевского Величества.

Смерть бочки была неописуемо трагична. По словам поседевших очевидцев, пиво взметнулось в воздух на пять человеческих ростов, окропило стены и людей благодатными брызгами и, пав на землю, с издевательским хлюпаньем ушло вглубь. Скрип ломавшихся досок был подобен похоронному плачу.

Добродетельные горожане лишились дара речи. Пронеслись горестные вопли, люди уже хотели рвать одежды, дергать себя за волосы и биться лбом о мостовую. Но нашлись смелые, не желавшие мириться с горем, и вспомнили: недавно отец Буркин читал проповедь о вреде пьянства, призывая к искоренению "сего, стало быть, пагубного пристрастия".

Виновный был найден — толпа устремилась к монастырю, требуя разговора с губителем. У дверей неуверенно препирались: дескать, спит отец Буркин — но тем настойчивее становились горожане. В конце концов послушник Нарит — ох, получил он потом розог! — сдался и проводил нескольких особо ярых в келью отца Буркина. Народный гнев сразу поутих: грузный настоятель храма, как всякий почтенный человек на завершении праздника, лежал поперек кровати и пьяно храпел. Кровать при этом отчаянно трещала и грозилась повторить судьбу бочки.

После этого памятного случая многие осознали, что Церкви народ хоть и боится, но когда в скучном Химбаре нечто собирается сорвать гуляния, праведного гнева не удержать. Самым довольным остался Тон, которому перепало зрелище: из звонницы, где колокол, с самого начала все было отлично видно. Пришлось, правда, мести лестницу и келью отца Буркина, ибо там "наследили-то, стало быть, наследили", но это ерунда. Мелочи.

А могло получиться хуже — могли объявить волнения кощунством: шутка ли, проповеди настоятеля храма перевирать. Могли для случая разложить на площади пару костров и отправить на них зачинщиков: народ попугать.

Но говоря по правде, еретиков на памяти Тона жгли редко: захолустье. Разве что на той неделе поймали какого-то мужичка в странном одеянии — ну так там и правда или еретик был, или блажной. Бегал глаза навыкат, орал что-то непонятное, слов не понимал. Думали сначала, что допился, но тот вроде как успокоился, начал что-то руками показывать и какую-то чушь бормотать. Это его и погубило: паладин Ернан, товарищ Амета, решил, что мужик колдует.

Тон побежал посмотреть, как сжигать будут: а все смотрели, чего там. Жизнь замерла, даже на базаре никого не осталось. И на толкучку Тону было плевать: привыкать ему, что ли, по крышам лазить?

А еретика вели, он шел, затравленно глядя по сторонам, по-прежнему в своих лохмотьях; и дрожал, и шептал что-то: понимал, что на казнь ведут. А когда факелы понесли — и правда еретик, прямо дух захватывает! — он аж просиял, глазами в землю уперся, будто насквозь видел; забормотал. Толпа ахнула.

Но дым взвился, и огонь заплясал вокруг несчастного, и он истошно закричал, корчась в муках. Тон не мог смотреть дальше — он чуть не скатился с крыши, вздрагивая и не скрывая слез. Пусть еретик, пусть безумец, пусть на огонь как на подарок смотрит. Человек же.

* * *

Наконец, послушник с облегчением вздохнул, поднимаясь на стену. Химбар надоел. Душный, пыльный, и все там по-прежнему, ничем его не расшевелить. Забавные случаи редки, их перетирают все на том же рынке; они обрастают слухами и байками, пока не приедаются. Тогда крепость засыпает, ожидая... непонятно чего. Что тут может произойти?

Другое дело — пустыня. На нее хочется смотреть вечно — необъятную и манящую. Наблюдать за барханами, за их движением при жарком ветре. Наблюдать за песчаными столбами — там, на горизонте, — кружащими как вставшие на хвост змеи. И мечтать: о тех землях, что — как надеялся юноша — лежат за южной границей песков. О чужеземцах, что живут там в чудесных городах. О чем-то невиданном и таинственном — и о дне, когда это нечто вторгнется в окружающую Тона серость, яркими красками расписав жизнь. Мечты, мечты. Юноша осознавал их наивность, но любил глазеть на пустыню и искренне не понимал людей, ее боящихся.

Но в народе говорят: "в пустыне и в море запряталось горе". Все знают: любая речная лодка в океане тонет, будто проглоченная волнами. Всем в Химбаре известно: песок Великой пустыни как раскаленное железо прожигает любой башмак. Даже птицы — уж, казалось бы, летают где хотят, — даже они не рискуют пересечь Великую пустыню. Даже синекожие альвы с севера, известные по летописям — даже эти всемогущие нелюди вряд ли смогут пройтись по красноватым пескам.

— Здорово, Тон! — знакомый окрик.

На стене, в тени донжона, уже дожидался Амет — доблестный паладин, Защищающий и Искореняющий, рыцарь без страха и упрека. Хотя, просто Амет — верный, неунывающий друг, уже слегка навеселе, и да — с полным бурдюком в руках.

Амета послушник знал давно. Тону тогда было пять лет, кажется, и жил он в Зенире к северу отсюда, с родителями, наверно... сложно сказать. Жизнь изменилась, когда пятилетний ребенок спрятался в повозке купеческого каравана, что направлялся в Химбар. По пути напали разбойники, стражи сумели отбиться — вот только тяжеленный воз упал набок, придавив Тону ногу. Уцелевших караванщиков больше беспокоил товар, они не стали бы возиться с маленьким искалеченным бродягой; и если бы Амет — девятилетний мальчик, который потом станет лучшим другом — не взвалил бы Тона на закорки и не дотащил бы до Химбара... что ж, отцу Летину сегодня не на кого было бы ворчать.

Амет тогда донес Тона до храма, где монахи не только исцелили мальчишке сломанную ногу — наложение рук, обязательное призывание имени Всевышнего, концентрация белых искр Дара на кончиках пальцев монаха — но и оставили воспитанником и послушником. Отец Буркин, еще совсем не грузный и без намеков на лысину, поворчал, что-де негоже, когда послушник безымянный, и наделил пышным и очень древним именем Тоннентаар. Никто юношу, конечно, так не называл... ну разве что сам отец Буркин, призывая к порядку.

— Здорово, — повторил Амет, протягивая сразу правую руку — для приветствия и левую — с бурдюком.

— Привет, — ответил Тон, пожимая руку, принимая бурдюк и как следует к нему прикладываясь. Пиво было горьким, теплым и приевшимся: еще один символ Химбара.

— Почему не на истории? — с довольной улыбкой спросил паладин.

Тон чуть не поперхнулся. Он сам-то не всегда мог вспомнить, когда у него какие занятия — но Амет помнил все.

— Я же читал, — сказал послушник. Читал он только об Имбарской войне, но признаваться не хотелось. — Могу и прогулять. Если что спросят...

— Сам говорил же, — прервал Амет, — что, это, человек, ересь лютая, который истории не знает, как его, — паладин махнул рукой, — ну ты понял.

Тема в последнее время была любимой для споров. Тон с пеной у рта доказывал, что историю родной страны все обязаны знать, но для этого нужно не сидеть на занятиях, а выискивать в храме книги и разбираться самому. Когда аргументы заканчивались, послушник цитировал единственную осиленную "Летопись о походе Ликона Второго Лергирского в Имбарию". Амет же читать не умел и уперто не хотел этому учиться.

— Говорил, — сказал Тон. — Амет, но это и в книгах написано, и все знают. Человек учится на ошибках прошлого...

— Погоди, — паладин потянулся за бурдюком.

Повисло молчание: Амет долго, со вкусом, втягивал в себя пиво. Тон хмыкнул.

— Человек учится на ошибках прошлого, — процитировал он. — Ежели кто пренебрежет ими в душевной слепоте своей, то да уподобится не мужу многомудрому, но барану твердолобому. Я б тебя научил читать и в библиотеку бы храмовую провел. Я предлагал, заметь. Ты ж сам не хочешь. И очень зря, — с победным видом закончил послушник.

— Что ты говорил? — спросил паладин, возвращая бурдюк.

Тон открыл рот, но раздумал. Амету иногда ничего не объяснишь.

— Книги придумали не для нас, — сказал паладин. — Это чтоб монах выходил к людям и читал, а они верили. Каждую книгу открываешь и в каждой свое смотришь. Тихо! — поднял он ладонь. — Значит, так. Объясняю. Наш устав. Паладин должен помогать слабым и обездоленным, — подражая занудному отцу Летину, прогундосил он.

Амет загнул палец. Это было обязательным при любых его мыслях.

— Меня всю жизнь посылают служить богатым ленивым лордам аристократам знати, — на одном дыхании сказал паладин. — Если начну помогать бедным, меня отправят в армию. Самое меньшее! Что там еще? Паладин есть рыцарь без страха и этого... — Амет махнул рукой, пытаясь вспомнить.

— Упрека? — подсказал Тон.

— Упрека, — повторил паладин. — Какого, ересь лютая, упрека? Рыцарь без страха — мертвый рыцарь.

Паладин приложился к бурдюку, и, что-то промычав, загнул на свободной руке еще один палец.

— Ну... — сказал послушник.

— Угу! — ответил Амет. — Пиво я один пить буду?

Тон отхлебнул из бурдюка.

— А защиту и искоренение, — понизив голос, сказал паладин, — сам знаешь.

Тема была практически запретной. Девиз паладинов подразумевал — ну, так обычно толковали — защиту плативших в казну подати "добропорядочных граждан" от тех, кого Церковь назвала еретиками. Иногда от шарлатанов. Иногда и от подлинных целителей, не желавших присоединяться к храму из-за всяких запретов и ограничений. Были — совсем мерзость! — владевшие Даром миряне. Кара для всех была одинаковой: костер. Амету приходилось ловить еретиков — и он не любил об этом говорить, а на расспросы Тона отвечал односложно и нехотя.

— И все, — сказал паладин, прикладываясь к бурдюку. — Монахи читают, какие мы паладины хорошие. Толпа верит монахам — как же, в книге написано, умные люди писали — и верит нам. А мы, это, стараемся не подвести.

Тон опустил руки. Амет неправ — это очевидно. Но вот как найти в его бессвязных мыслях ошибку — а тем более, как объяснить?

— Ладно, — сказал паладин, протягивая пиво. — Живи. Нравится читать — читай. На, допивай.

Пива в бурдюке оставалось мало, и послушнику пришлось запрокинуть голову. Тут он поперхнулся, закашлялся и ткнул пальцем куда-то в небо.

— Амет, — прохрипел он. — Глянь, глянь, что это?

Паладин присмотрелся и выругался — тихо и восхищенно.

Это было как в страшном сне, после которого просыпаешься в холодном поту и долго не можешь пошевелиться, глядя в потолок. Пораженный разум отказывается воспринимать происходящее. Мысли замирают. Что есть реальность, если подобные видения являются только во сне? Что есть сон, если он оказывается неотличим от реальности? Верить ли глазам?..

В голубом южном небе, прямо над красноватыми песками, виднелась темная точка. Это было необычно: птицы не летали над пустыней, чувствуя спящую в ее песках силу. Ящерицы видели незримую для человека границу и никогда ее не пересекали. Тем более странно было видеть летящее к крепости существо — Тон разглядел широкие крылья, которыми летун мерно взмахивал, опираясь на горячие воздушные потоки. Вот видна змеиная голова на длинной и гибкой шее, вот различимы сильные задние лапы...

— Амет, — прошептал Тон, — да ведь это... оно ростом с тебя, не меньше!

Паладин хмыкнул.

Действительно, если бы тварь встала на задние лапы, она оказалась бы повыше Амета. Огромные кожистые крылья, пара мощных когтистых лап и голое змеиное брюхо — все это было украдено у разных животных и соединено в уродливый кадавр. Существо вызывало отвращение и ужас, и Тон мог поклясться, что за свою недолгую жизнь ничего подобного не видел. Даже на книжных картинках.