Игры с дымом

Пролог

— Хизантаар! Услышь меня, услышь достойного, говорящего с тобой. Я взываю к тебе.

Парящие в воздухе алые искры слетаются к старику Йолу. Тот собирает их на ладонях, чувствует, как в разуме разгорается ярость, чувствует послушный жар дыхания Хизантаара Огнеликого, кривит губы в подобие улыбки — и направляет искры в кромешную тьму.

Двадцать два года Йол жил ожиданием этого часа. Двадцать два года проведено за полуистлевшими свитками. Все, чтобы прийти в каменный куб без единого окна и светильника; захлопнуть за собой массивную бронзовую дверь с выбитым ликом Первого Шаира, воссесть на холодные плиты, созвать прочих владык...

Их четверо здесь: четверо шаиров, владык, восседающих в углах каменного Тер-Таар.

— Хизантаар! — мужской голос раскатывается из темноты. — Услышь сильного, говорящего с тобой! Вспомни свой великий полет, сотрясающий блюдо мира! Я взываю к тебе!

Алая вспышка выхватывает лицо чернобородого мужчины. Багровый огонь бушует в его глазах. Искры слетают с его мускулистых рук, уходят в каменный пол — и горящий контур проступает в черноте.

"О-о-о, выскочка, — думает старик Йол, оглаживая всклокоченную бороду. — Даже не задумывается о красоте огня, о внутренней его сущности, о созидании..."

— Хизантаар, — бесцветный голос прорезает мрак.

Вспышка озаряет немолодого мужчину с обритой головой. Длинные нити его усов спускаются во мрак. Шаир говорит, и шевелятся только его губы; бесстрастным остается лицо.

— Хизантаар, услышь мудрого, говорящего с тобой. Вспомни идущих по пескам славы твоей, чьими жизнями напитано Всемирное Пламя. Я взываю к тебе.

Алые искры слетают с ладоней длинноусого шаира. Разгорается красный контур на полу: теперь это четырехконечная звезда, лучами протянувшаяся к владыкам.

"Его называют мудрым, — думает старый Йол. — Голова его пухнет от прочитанных книг. Но способен ли шаир применить накопленные знания? О-о-о, он слишком поглощен самолюбованием, он оставляет огненное Искусство другим".

— Хизантаар! — сипит из темноты четвертый, последний, седобородый шаир, освещая сухое старческое лицо. — Услышь... — шаир заходится кашлем, и Йол не может разобрать его слов. — Вспомни, где угасла ярость твоя, вспомни падение свое. Я взываю к тебе.

Голос седого шаира тихий и болезненный, в нем слышен то свист пустынного ветра, то скрип рассохшегося дерева. Искры дыхания Хизантаара слетают с его тощих рук, завершая звезду на полу.

"О-о-о, он опрометчив, — мыслит Йол. — Перед ним открыты двери библиотеки шаиров — а он не ценит этого. У него огромная власть — он ей не пользуется. Он днями сидит на подушках, курит бессчетные кальяны, играет с дымом..."

Но Йол не тратил времени впустую. Совсем недавно — луна еще не успела обратить рога к закату — он перенес человека на север, через Великую пустыню.

Простолюдина, чьего имени не вспомнят. Слугу, что раздувал уголек на кальяне седобородого шаира. И сегодня... о-о-о, сегодня успех предстояло повторить. Там, в центре пламенной звезды, ожидают аристократы-вершаиры. Боятся ли они? О-о-о, разумеется; но ведь они сделали выбор. Или же, — старик почесывает бороду, — или же он был сделан за них.

Глубоко вздохнув, Йол простирает ладони к багровому свечению.

— Хизантаар! — восклицает он. — Как плоть твоя стала летучим огнем, так и я обращаю эти тела в огонь.

Алые стены вырываются из контура звезды на полу и разбиваются о камни потолка. Четверо, восседающие у лучей звезды, поднимают к пламени руки.

— Пусть ничего не останется там, где была плоть, — нараспев продолжает Йол.

Он слышит, как бормочет длинноусый шаир; как чернобородый шаир выкрикивает слова; как покашливает седой шаир. И огонь отвечает, огонь шипит и шепчет сотнями голосов!

И Йол видит — или кажется ему, — как потоки искр, летящие от его ладоней к ревущей огненной стене, искривляются, огибая невидимую во тьме преграду. Нечто на пути отталкивает их.

— Над дыханием твоим, — говорит Йол.

Пламя бурлит. Пламя бушует и бьется в каменный потолок; и сотни, тысячи голосов кричат из него.

"Уходим... слышишь?.. беги... беги... что это?.. там?.."

"Что это?.. там... видишь, вон там?.. это просто ветер?.. буря?.."

И некто ступает по плитам и слушает, о чем поет огонь.

— Под дыханием твоим, — говорит Йол.

"Оно догоняет... оно живое!.. оно хочет крови, слышишь?.. слышишь?.. Рерут, куда ты?.. бежим..."

Тень скользит у ревущей огненной стены между потоками красных искр.

— Сквозь дыхание твое, — говорит Йол.

Утробный рык доносится из пламени, заглушая истошные возгласы. Пламя дергается, пытаясь вырваться из каменных стен Тер-Таар — и старику Йолу вновь чудится тень, идущая к нему по алым огненным сполохам.

Но никто без ведома шаиров не войдет в серые стены Тер-Таар. В нем нет окон, нет лазеек, нет предательских тайных ходов.

— Я, шаир Йолхизан, вверяю эту плоть огню! — восклицает старик.

Нечеловеческий вопль разрывает пламенную звезду на гаснущие лоскуты. Ярость, отчаяние, пронизывающая боль сливаются в нем. Тысячи приглушенных голосов — где-то там, в огне — взывают о помощи и бессильно стихают в огненном реве. Кричат ли вместе с мертвыми живые — те, кто ожидает в центре? Йол не знает.

Огонь умолкает. Огонь гаснет и уходит в пол. Они были — и ничего не осталось на их месте. Сквозь дыхание Хизантаара, люди перенесены за пустыню, на север.

Но кто же идет во тьме к Йолу, ступая по каменным плитам?

— Шаир, это Вы? — спрашивает Йол. — Кто здесь?

Молчание в ответ. Старик тяжело вздыхает и оглаживает встопорщенную бороду. Все это не важно. Никто не способен проникнуть в Тер-Таар.

Тонкие женские пальцы скользят по морщинистому лбу шаира.

— Йолхис-с-сан, — мягкий шепот.

Хаотичные мысли проносятся в разуме Йола. Он пытается перехватить руку незнакомки — но его ладонь замирает. Во тьме распахивается пара страшных глаз. Их радужка красная, а зрачок... о, страшные, невероятные зрачки. Багровый огонь бушует в их левых половинках, вторая же часть угольно-черна. Спохватившись, Йол торопливо притягивает алые искры дыхания Хизантаара.

Но их нет. Тер-Таар пуст после заклинания: искры ушли в каменный пол.

Страх сжимает горло Йола. Он беспомощен как рыба на берегу.

— Кто ты? — шепчет старый шаир.

Он запоздало вспоминает, что прочие владыки здесь; что можно крикнуть, позвать на помощь... но алое свечение в рассеченных глазах захватывает его внимание. Где он видел подобное?

— Кто ты?.. — силится спросить Йол, но только бульканье раздается из перерезанного горла. Незнакомка вытирает кинжал о бороду старика и толкает его в плечо, оставляя тело во тьме.

Глава 1. Край мира

— Тон!

Молчание.

— Тон?! Понятно...

Послушник по имени Тон стоял под дверью, переминался с ноги на ногу, временами наступал на подол своей серой рясы и решал, оставаться ли на занятиях по истории Лергира. Лень, конечно, только слишком недобро на него отец Летин последнее время смотрит.

Монах внутри внятно засопел, зашуршал страницами. "И сегодня Тона нет, — донесся скрипучий голос. — Не впрок ему наука, не впрок".

Послушник решительно повернулся и зашагал. Прав отец Летин: наука не впрок. Снова будет долбежка всякой ерунды, которую — сам Тон, что ли, читать не умеет? — можно как-нибудь отыскать в храмовой библиотеке. И снова пояснения отца Буркина, снова многозначительные кивки отца Летина. "Воистину так, отец Буркин. Мудро замечено, отец Буркин. Не глазей по сторонам, Тон". И снова, конечно, отец Летин будет обижен на всех вокруг и на лентяя Тона лично.

Юноша шел по храму — о, этот храм, набивший оскомину храм! Сколько лет потеряно в каменных стенах, сколько мечтаний разбилось о бронзовые лбы статуй. Сколько раз мысли Тона неслись отсюда прочь, в просторы мира, который скучающая фантазия наполняла чудесами. Махнуть бы на все рукой, да оставить за спиной Химбар и всю рутину, да отправиться... хоть куда-нибудь...

Только не все так просто. Стоит взглянуть на жизнь трезвее, как всплывают трудности: на дорогах разбойники, дикие звери и, надо полагать, проклятые Всевышним одноногие трехглазые еретики, которыми детей пугают. Куда идти — непонятно: нигде Тон не бывал, нигде ему не рады. А храм — надоевший, глаза б не видели! — оказывался уютным, теплым и безопасным. Жилось в нем сыто и временами пьяно. Что поделать? Оставалось выжидать... ну, пока что, конечно.

А еще в пути — вот подлость-то! — каждый день хочется жевать, а еда стоит денег. Тон снял с пояса кожаный кошель, распустил шнурок и заглянул внутрь. В такие моменты он втайне надеялся на чудо.

Чуда не произошло. В недрах кошеля покоились несколько медяков: явно мало для дальнего похода. Эта проблема преследовала буквально по пятам. Тон искренне пытался экономить то немногое, что полагалось послушникам, но увы! Это не помогало. Денег больше не становилось, они уходили в никуда, подвластные каким-то каверзным духам. Ничего с этим поделать было нельзя.

"А если сделать ничего нельзя, а смотреть на жизнь трезво — слишком грустно, то что остается?" — подумал Тон, позвякав в кошельке монетками.

Оставалось смотаться на стены и подождать там Амета — он говорил, что сегодня не занят, а, значит, пойдет искать Тона, и, конечно, по пути завернет в таверну за пивом. И в самом деле, что еще делать в окраинном захолустье пятнадцатилетнему послушнику?

И плевать, что по законам Лергира монахам больше кружки в день — по воскресеньям и праздникам трех — не полагалось: Тон прекрасно знал, сколько иной раз выпивают отцы Буркин и Летин, не очень-то и таясь. Поэтому и за этот проступок ему максимум погрозят пальцем. Ну, если не совсем на четвереньках в келью приползти.

Решено. Предстояло выбраться из храма как-нибудь так, чтобы отец Буркин — он всегда на занятия опаздывает — не поймал на полпути да не повел к отцу Летину для моральной расправы. Ну, еще один переход, еще одна пыльная лестница, еще одна немытая дверь — и долгожданная свобода.

Тон потянулся к дверной ручке, но та в последний момент отдернулась: дверь рывком открыли. На пороге стоял отец Буркин собственной персоной — грузный, лысый и бородатый, с замершей на лице блаженной улыбкой.

Послушник беззвучно чертыхнулся, но сразу же облегченно понял: опасности нет. Отец Буркин явно выпил больше, чем было достаточно трем-четырем Тонам. Об этом говорил и витавший в воздухе дивной густоты перегар, и блуждавшие в прострации кристально чистые глаза.

— Тоннентаар, — изрек монах. Голос у него был совершенно не под стать: высокий и писклявый. — А почему ты изволишь, стало быть, прохлаждаться, ежели... — отец Буркин помотал толстым указательным пальцем, — ежели, стало быть, занятия нынче, да и колокол ты, стало быть, до сих пор не начистил?

Память пьяного отца Буркина соперничала разве что с его благодушием. Он помнил все и всегда, но ни на что не обращал внимания. Пока не трезвел.

— Отец Летин велел принести из библиотеки "Наставления святого Беругга о чистоте духа", — сразу же ответил Тон.

Отцу Буркину было совершенно неважно, что библиотека осталась за спиной хитрого послушника. Зато про нечищенный чуть не полгода колокол настоятель, оказывается, помнил прекрасно.

— А-а-а, — сказал монах. — Похвально, Тоннентаар. Только, стало быть, книгу не изгваздай, ибо книга есть, стало быть, первейший и величайший...

Отец Буркин то наклонялся вперед, то подавался обратно, и каждый раз Тона обдавало волнами винного духа. Послушник уже начинал жалеть о принятом решении — можно было на занятиях просто сесть на скамью поближе и охмелеть от одного присутствия настоятеля. Глядишь, и деньги бы остались. Тон сам покачнулся, но встряхнул головой и обнаружил, что отец Буркин, смешно протягивая слова фальцетом, о чем-то по-прежнему говорит.

— ...то, стало быть, надобно будет запереть тебя в тюлан, — неожиданно закончил отец Буркин и чуть не упал на Тона.

Еще пару лет назад мальчишки-послушники беззвучно смеялись над коверкавшим слово "чулан" настоятелем, стоило тому отвернуться. Теперь и это приелось.

— Почему же, отец Буркин? — спросил Тон, пытаясь протиснуться мимо.

— Поелику, — с готовностью ответил тот, — там крыфы, Тоннентаар. Огромные, стало быть, с длинными и голыми хвостами.

Тон пронырнул наружу и жадно глотал свежий воздух.

— И, — добавил отец Буркин, — пауки. Восьмилапые.

Его уже не слушали.

* * *

Если бы странник, которого чудом занесло в славную крепость Химбар, спросил у местного жителя о достопримечательностях, его бы не поняли. Какие-такие достопримечательности?! Донжон — кому он нужен, кроме разве неусыпно бдящего лорда эл-Гилнона, верного слуги Ее Величества? Монастырь — он же, по лергирским религиозным традициям, храм — важен, конечно: вон какая махина, всю северную стену закрыл. Но все же не туда направят путника. Рыночная площадь между монастырем и донжоном — вот единственная достопримечательность. Здесь бурлит жизнь, можно узнать последние новости, чтобы, самую малость добавив, ими поделиться. Можно толкаться, можно сплетничать, можно пить и проповедовать трезвость. И торговать — куда же без этого.

Химбарский рынок по мнению самих химбарцев был лучшим к югу от торгового города Зенира — надо полагать, потому что к югу от Зенира других не было. Изредка сюда заглядывал караван, тогда крепость оживала — тогда на лицах расцветали улыбки, народ вытаскивал припрятанные деньги, чтобы все потратить и уйти с ворохом тряпья и безделушек. Лучше, что ли, жить они будут с лишним куском полотна в сундуке?

Тон продирался между рядами, ругая себя и выбранный маршрут: наступил последний день перед отбытием каравана, и купцы якобы за бесценок раздавали остатки товара. А такие события приводят — можно было догадаться! — к толкучке, конечно. В воздухе мелькали острые локти, глухо входя под ребра; тысячи ног гулко колотили в землю, неся своих обладателей к нагруженным лоткам. Огромное, бурлящее людское море.

Послушнику везло: он сумел отыскать поток и успешно в него влиться. Оставалось плыть по течению, изредка слыша привычное "куда прешь?" Ничего; только вот бы пробраться мимо тряпья — уф! никуда не пру, сам смотри, куда идешь — мимо сладостей, сквозь галдящую ребятню, да еще мимо пары оружейных лавок: там затишье. Впереди винная артерия Химбара — до боли знакомые ряды.

— Благослови Всевышний твои труды, — с хитрой улыбкой кивнул торговцу Тон.

Это было любимой шуткой. Каждый, к кому служитель храма так обратился, был обязан ответить "слава Всевышнему на небе и на блюде мира", обязательно воздев глаза. А отрывать взгляд от драгоценного прилавка, когда рядом околачивается Тон, хотелось немногим.

Но красть Тон ничего не намеревался. Несколько лет назад это еще было забавно: завораживала атмосфера приключения. Теперь и это стало серо, и было лень и неохота сломя голову бежать через полкрепости, и глупо все это было, что ли. Просто шутка, чтобы позлить торговца, напомнить ему: не расслабляйся.

А вон помост, и на нем трубадуры кривляются. Послушник замедлил шаг — и сразу же ему заехали в ухо локтем, наступили на ногу и обозвали сопляком. "Я — великий еретик, — вещали со сцены, — написал я двадцать книг, их сожгут — а мне тоскливо, паладину плюну в пиво".

"Будут бить", — подумал Тон. Понарошку, конечно: выйдет ряженый, покрутит в воздухе деревяшкой, опрокинет трубадура-еретика на доски и, грозно рассуждая о ереси, пару раз пнет в бок.

Этим все и закончится. В монахов рядиться запрещено, как и в королеву Фелоту, ее покойного мужа и — тем более! — свекра, Ликона Второго Жестокого. Где-то в больших городах вроде стольной Малсаны или Зенира того же, может, запреты и обходят: попробуй найди! Но не тут, не в тесных, скучных химбарских стенах. Тоска. Раньше — даже Тон в свои пятнадцать лет мог припомнить — на площади можно было услышать всякие интересные штуки про корону, Церковь и отца Буркина лично. Сейчас утихли, разве что паладинов вышучивают, да и то не зарываются.

А над рынком возвышался немой свидетель химбарского безобразия — каменный донжон, сердце крепости. Там жил и правил лорд эл-Гилнон, окидывая неизменно зорким взглядом подвластный ему Химбар. Там реяли выцветшие флаги Лергира: красное поле, на нем золотой Круг Всевышнего, нанизанный на золотой же меч. Там ловили мух стражники: а ну кто из-за пустыни приплетется, пусть та и непроходимая?! Бдительность превыше всего, жалованье не просто так платят.

Донжон штурмовали только однажды; он пал, пусть и держался достойно. Сначала северяне-лергирцы неделю молотили из пушек, затем долбили тараном в дверь, из тяжелых арбалетов вышибая с верхушки защитников. И донжон был взят, и оборонявшие были казнены, и прервалась династия гордых королей Имбарии... но кому дело до призраков прошлого? Давно это было, ой давно.

После боя башня напоминала неумело перевязанного бойца: черные дыры были наспех заделаны камнями, щебнем и всяким сором. Все укрепление чуть не шаталось, на ветру поскрипывало — каменное-то! — и как-то лихо, по-разбойничьи, посвистывало. Ветер продувал некогда гордый донжон насквозь; было ясно: крепость пора чинить. И ее чинили, и выметали мусор, и разбирали опасную кладку: не ровен час, упадет что да зашибет почтенных горожан.

Случилось иначе. Год назад некий булыжник, затаивший обиду еще с прежних времен, решил выпасть из всеми забытой бойницы. К народному горю, прямо на пути увесистого камня оказалась бочка пива, заготовленная ко дню празднования годовщины правления Ее Королевского Величества.

Смерть бочки была неописуемо трагична. По словам поседевших очевидцев, пиво взметнулось в воздух на пять человеческих ростов, окропило стены и людей благодатными брызгами и, пав на землю, с издевательским хлюпаньем ушло вглубь. Скрип ломавшихся досок был подобен похоронному плачу.

Добродетельные горожане лишились дара речи. Пронеслись горестные вопли, люди уже хотели рвать одежды, дергать себя за волосы и биться лбом о мостовую. Но нашлись смелые, не желавшие мириться с горем, и вспомнили: недавно отец Буркин читал проповедь о вреде пьянства, призывая к искоренению "сего, стало быть, пагубного пристрастия".

Виновный был найден — толпа устремилась к монастырю, требуя разговора с губителем. У дверей неуверенно препирались: дескать, спит отец Буркин — но тем настойчивее становились горожане. В конце концов послушник Нарит — ох, получил он потом розог! — сдался и проводил нескольких особо ярых в келью отца Буркина. Народный гнев сразу поутих: грузный настоятель храма, как всякий почтенный человек на завершении праздника, лежал поперек кровати и пьяно храпел. Кровать при этом отчаянно трещала и грозилась повторить судьбу бочки.

После этого памятного случая многие осознали, что Церкви народ хоть и боится, но когда в скучном Химбаре нечто собирается сорвать гуляния, праведного гнева не удержать. Самым довольным остался Тон, которому перепало зрелище: из звонницы, где колокол, с самого начала все было отлично видно. Пришлось, правда, мести лестницу и келью отца Буркина, ибо там "наследили-то, стало быть, наследили", но это ерунда. Мелочи.

А могло получиться хуже — могли объявить волнения кощунством: шутка ли, проповеди настоятеля храма перевирать. Могли для случая разложить на площади пару костров и отправить на них зачинщиков: народ попугать.

Но говоря по правде, еретиков на памяти Тона жгли редко: захолустье. Разве что на той неделе поймали какого-то мужичка в странном одеянии — ну так там и правда или еретик был, или блажной. Бегал глаза навыкат, орал что-то непонятное, слов не понимал. Думали сначала, что допился, но тот вроде как успокоился, начал что-то руками показывать и какую-то чушь бормотать. Это его и погубило: паладин Ернан, товарищ Амета, решил, что мужик колдует.

Тон побежал посмотреть, как сжигать будут: а все смотрели, чего там. Жизнь замерла, даже на базаре никого не осталось. И на толкучку Тону было плевать: привыкать ему, что ли, по крышам лазить?

А еретика вели, он шел, затравленно глядя по сторонам, по-прежнему в своих лохмотьях; и дрожал, и шептал что-то: понимал, что на казнь ведут. А когда факелы понесли — и правда еретик, прямо дух захватывает! — он аж просиял, глазами в землю уперся, будто насквозь видел; забормотал. Толпа ахнула.

Но дым взвился, и огонь заплясал вокруг несчастного, и он истошно закричал, корчась в муках. Тон не мог смотреть дальше — он чуть не скатился с крыши, вздрагивая и не скрывая слез. Пусть еретик, пусть безумец, пусть на огонь как на подарок смотрит. Человек же.

* * *

Наконец, послушник с облегчением вздохнул, поднимаясь на стену. Химбар надоел. Душный, пыльный, и все там по-прежнему, ничем его не расшевелить. Забавные случаи редки, их перетирают все на том же рынке; они обрастают слухами и байками, пока не приедаются. Тогда крепость засыпает, ожидая... непонятно чего. Что тут может произойти?

Другое дело — пустыня. На нее хочется смотреть вечно — необъятную и манящую. Наблюдать за барханами, за их движением при жарком ветре. Наблюдать за песчаными столбами — там, на горизонте, — кружащими как вставшие на хвост змеи. И мечтать: о тех землях, что — как надеялся юноша — лежат за южной границей песков. О чужеземцах, что живут там в чудесных городах. О чем-то невиданном и таинственном — и о дне, когда это нечто вторгнется в окружающую Тона серость, яркими красками расписав жизнь. Мечты, мечты. Юноша осознавал их наивность, но любил глазеть на пустыню и искренне не понимал людей, ее боящихся.

Но в народе говорят: "в пустыне и в море запряталось горе". Все знают: любая речная лодка в океане тонет, будто проглоченная волнами. Всем в Химбаре известно: песок Великой пустыни как раскаленное железо прожигает любой башмак. Даже птицы — уж, казалось бы, летают где хотят, — даже они не рискуют пересечь Великую пустыню. Даже синекожие альвы с севера, известные по летописям — даже эти всемогущие нелюди вряд ли смогут пройтись по красноватым пескам.

— Здорово, Тон! — знакомый окрик.

На стене, в тени донжона, уже дожидался Амет — доблестный паладин, Защищающий и Искореняющий, рыцарь без страха и упрека. Хотя, просто Амет — верный, неунывающий друг, уже слегка навеселе, и да — с полным бурдюком в руках.

Амета послушник знал давно. Тону тогда было пять лет, кажется, и жил он в Зенире к северу отсюда, с родителями, наверно... сложно сказать. Жизнь изменилась, когда пятилетний ребенок спрятался в повозке купеческого каравана, что направлялся в Химбар. По пути напали разбойники, стражи сумели отбиться — вот только тяжеленный воз упал набок, придавив Тону ногу. Уцелевших караванщиков больше беспокоил товар, они не стали бы возиться с маленьким искалеченным бродягой; и если бы Амет — девятилетний мальчик, который потом станет лучшим другом — не взвалил бы Тона на закорки и не дотащил бы до Химбара... что ж, отцу Летину сегодня не на кого было бы ворчать.

Амет тогда донес Тона до храма, где монахи не только исцелили мальчишке сломанную ногу — наложение рук, обязательное призывание имени Всевышнего, концентрация белых искр Дара на кончиках пальцев монаха — но и оставили воспитанником и послушником. Отец Буркин, еще совсем не грузный и без намеков на лысину, поворчал, что-де негоже, когда послушник безымянный, и наделил пышным и очень древним именем Тоннентаар. Никто юношу, конечно, так не называл... ну разве что сам отец Буркин, призывая к порядку.

— Здорово, — повторил Амет, протягивая сразу правую руку — для приветствия и левую — с бурдюком.

— Привет, — ответил Тон, пожимая руку, принимая бурдюк и как следует к нему прикладываясь. Пиво было горьким, теплым и приевшимся: еще один символ Химбара.

— Почему не на истории? — с довольной улыбкой спросил паладин.

Тон чуть не поперхнулся. Он сам-то не всегда мог вспомнить, когда у него какие занятия — но Амет помнил все.

— Я же читал, — сказал послушник. Читал он только об Имбарской войне, но признаваться не хотелось. — Могу и прогулять. Если что спросят...

— Сам говорил же, — прервал Амет, — что, это, человек, ересь лютая, который истории не знает, как его, — паладин махнул рукой, — ну ты понял.

Тема в последнее время была любимой для споров. Тон с пеной у рта доказывал, что историю родной страны все обязаны знать, но для этого нужно не сидеть на занятиях, а выискивать в храме книги и разбираться самому. Когда аргументы заканчивались, послушник цитировал единственную осиленную "Летопись о походе Ликона Второго Лергирского в Имбарию". Амет же читать не умел и уперто не хотел этому учиться.

— Говорил, — сказал Тон. — Амет, но это и в книгах написано, и все знают. Человек учится на ошибках прошлого...

— Погоди, — паладин потянулся за бурдюком.

Повисло молчание: Амет долго, со вкусом, втягивал в себя пиво. Тон хмыкнул.

— Человек учится на ошибках прошлого, — процитировал он. — Ежели кто пренебрежет ими в душевной слепоте своей, то да уподобится не мужу многомудрому, но барану твердолобому. Я б тебя научил читать и в библиотеку бы храмовую провел. Я предлагал, заметь. Ты ж сам не хочешь. И очень зря, — с победным видом закончил послушник.

— Что ты говорил? — спросил паладин, возвращая бурдюк.

Тон открыл рот, но раздумал. Амету иногда ничего не объяснишь.

— Книги придумали не для нас, — сказал паладин. — Это чтоб монах выходил к людям и читал, а они верили. Каждую книгу открываешь и в каждой свое смотришь. Тихо! — поднял он ладонь. — Значит, так. Объясняю. Наш устав. Паладин должен помогать слабым и обездоленным, — подражая занудному отцу Летину, прогундосил он.

Амет загнул палец. Это было обязательным при любых его мыслях.

— Меня всю жизнь посылают служить богатым ленивым лордам аристократам знати, — на одном дыхании сказал паладин. — Если начну помогать бедным, меня отправят в армию. Самое меньшее! Что там еще? Паладин есть рыцарь без страха и этого... — Амет махнул рукой, пытаясь вспомнить.

— Упрека? — подсказал Тон.

— Упрека, — повторил паладин. — Какого, ересь лютая, упрека? Рыцарь без страха — мертвый рыцарь.

Паладин приложился к бурдюку, и, что-то промычав, загнул на свободной руке еще один палец.

— Ну... — сказал послушник.

— Угу! — ответил Амет. — Пиво я один пить буду?

Тон отхлебнул из бурдюка.

— А защиту и искоренение, — понизив голос, сказал паладин, — сам знаешь.

Тема была практически запретной. Девиз паладинов подразумевал — ну, так обычно толковали — защиту плативших в казну подати "добропорядочных граждан" от тех, кого Церковь назвала еретиками. Иногда от шарлатанов. Иногда и от подлинных целителей, не желавших присоединяться к храму из-за всяких запретов и ограничений. Были — совсем мерзость! — владевшие Даром миряне. Кара для всех была одинаковой: костер. Амету приходилось ловить еретиков — и он не любил об этом говорить, а на расспросы Тона отвечал односложно и нехотя.

— И все, — сказал паладин, прикладываясь к бурдюку. — Монахи читают, какие мы паладины хорошие. Толпа верит монахам — как же, в книге написано, умные люди писали — и верит нам. А мы, это, стараемся не подвести.

Тон опустил руки. Амет неправ — это очевидно. Но вот как найти в его бессвязных мыслях ошибку — а тем более, как объяснить?

— Ладно, — сказал паладин, протягивая пиво. — Живи. Нравится читать — читай. На, допивай.

Пива в бурдюке оставалось мало, и послушнику пришлось запрокинуть голову. Тут он поперхнулся, закашлялся и ткнул пальцем куда-то в небо.

— Амет, — прохрипел он. — Глянь, глянь, что это?

Паладин присмотрелся и выругался — тихо и восхищенно.

Это было как в страшном сне, после которого просыпаешься в холодном поту и долго не можешь пошевелиться, глядя в потолок. Пораженный разум отказывается воспринимать происходящее. Мысли замирают. Что есть реальность, если подобные видения являются только во сне? Что есть сон, если он оказывается неотличим от реальности? Верить ли глазам?..

В голубом южном небе, прямо над красноватыми песками, виднелась темная точка. Это было необычно: птицы не летали над пустыней, чувствуя спящую в ее песках силу. Ящерицы видели незримую для человека границу и никогда ее не пересекали. Тем более странно было видеть летящее к крепости существо — Тон разглядел широкие крылья, которыми летун мерно взмахивал, опираясь на горячие воздушные потоки. Вот видна змеиная голова на длинной и гибкой шее, вот различимы сильные задние лапы...

— Амет, — прошептал Тон, — да ведь это... оно ростом с тебя, не меньше!

Паладин хмыкнул.

Действительно, если бы тварь встала на задние лапы, она оказалась бы повыше Амета. Огромные кожистые крылья, пара мощных когтистых лап и голое змеиное брюхо — все это было украдено у разных животных и соединено в уродливый кадавр. Существо вызывало отвращение и ужас, и Тон мог поклясться, что за свою недолгую жизнь ничего подобного не видел. Даже на книжных картинках.

— В крепость летит, точно в крепость, прямо к нам, — завороженно сказал послушник.

Надо было бежать, гоношить народ и стражу, звать на помощь хоть кого-нибудь — но Тона удерживал страх. Хотелось просто стоять и ждать, ничего не делая, наблюдая за летуном. Тот приближался, вздымая крылья, и странное дело — страх уходил, уступая любопытству. Ни в одной летописи — в этом Тон был уверен — не упоминалось ничто прибывшее из-за пустыни. Так неужели сбывались мечты — пусть существо и оказалось таким невероятно уродливым?

Существо подлетело к донжону, грузно село на зубец верхнего яруса, зашипело — совершенно по-змеиному, но громко и внятно — и спрыгнуло на крышу; когти щелкнули о камень. Ветер засвистел в бойницах, сонные стражники сонно окинули площадь сонным взглядом, разноголосо зашумел рынок. Жизнь возобновила ход, никто не обратил на существо внимания — неужели только стоявшие на стене двое сумели поднять глаза?

— Амет! — очнулся Тон, — ты видел? Нет, ты видел? Ты стой тут, смотри, я бегу звать стражу, я сейчас.

— Тон, — хмуро ответил паладин, — погоди. Я об этом слышал.

Тон открыл рот, выдохнул, закрыл рот и еще мгновение просто молчал.

— Ты — что?! — спросил он.

— Майстер Тремен говорил, — ответил паладин. — Мне б молчать, ну да поздно уже.

Послушник затих. Как такое вообще возможно? Из-за пустыни прилетает нечто странное — и оказывается, что об этом знали, и не кто-нибудь, а лучший друг! причем знал и не рассказывал!

— Так, — сказал Тон, — и что это за...

— Тут не так просто как сейчас! — перебив друга, сказал Амет. — Лорд эл-Гилнон все знает, а нам больше и хватит. Тварь прилетела, ее кормят, жрет и улетает.

Тон понял: его друг нервничает. Внешне паладин мало чем себя выдавал — но общаться начинал сугубо малопонятными фразами.

— И все-таки? — осторожно спросил Тон.

— Не знает никто, говорят тебе! — паладин повысил голос. — Приказ сверху. Надо накормить и выпустить. Звать виверном — в приказе так назвали. Куда, откуда — не говорят! Если б мы и знали — что бы изменилось?! Значит, и думать не надо. Правильно? Правильно!

Вот с этим послушник был совсем не согласен. Но Амет сорвался, теперь из него нужного слова клещами не вытянуть. Тон неловко молчал — о чем было разговаривать? Тянулось время, друзья смотрели со стен на красноватые пески. Наконец, Амет плюнул вниз и рассказал.

— Тремен его сам кормил. Говорит, странная зверюга. Собаке кость кинешь — она в угол забьется, чтоб погрызть, к ней близко не подходи — цапнет. А виверн этот — видно же, издалека прилетел, а не устал ни капли и ест не то чтобы жадно или там со вкусом, а просто чтоб не издохнуть. Неясная тварь. Но вроде на людей не кидается, жить будем.

— Он из-за пустыни? — пока Амет не замолчал, спросил Тон.

Паладин пожал плечами.

— Не, — ответил он. — Хотя, мы ж не знаем, что там, за пустыней этой.

И тут Тон расплылся в торжествующей улыбке.

— Мы знаем! — сказал он. — Есть древние летописи, там описывается жизнь наших прадедов за пустыней — когда и пустыни самой не было! Я читал, теперь уже плохо помню, — привычно соврал Тон, — но могу как-нибудь взять в храме книгу.

Амет, кажется, не поверил, но заинтересовался.

— А зачем "как-нибудь"? — сказал он. — Я иду в таверну, беру по пиву, за твои на этот раз — а ты пока, это, сбегаешь за книжкой, посидим и разберемся.

А вот такого Тон не ожидал. Ему очень не хотелось тащиться в храм, рискуя столкнуться с отцом Летином. Не хотелось выискивать нужную книгу — и еще больше не хотелось признаваться, что он ее не читал. Не хотелось рисковать, вынося ее из храма — книга ценная, а ну как Амет ее пивом зальет? Не хотелось и горького пива — и тратиться на него еще больше не хотелось.

Поэтому послушник с тоской поглядел на ползущие по камням длинные тени и очень внезапно вспомнил о неотложных делах.

— Не могу, Амет. У меня колокол нечищен, а ты ж знаешь — отцу Буркину все равно, в общем, бываю ли я на занятиях, или в каком состоянии прихожу, лишь бы всю работу делал. Пойду чистить.

— Да как хочешь, — неожиданно легко согласился паладин. — Я все равно туда, у меня дел нет, надумаешь — приходи.

Друзья обменялись рукопожатиями и разошлись. Амет еще немного постоял, вглядываясь в пустыню — правда, что ли, что за вот этими песками могут обитать люди? "Так и живем, ересь лютая, — подумал он. — Прилетела змея, может, правда из-за пустыни, может, завтра сто таких прилетят и всех сожрут — ему колокол важнее. Меньше бы ты, Тон, верил тому, что другие говорят и пишут, а больше бы головой своей думал — глядишь, оно б лучше было".

Амет плюнул со стены вниз — слюна, казалось, испарилась еще в воздухе — и пошел в "Песчаного Змея" — свою любимую таверну.

* * *

В "Песчаного Змея" заходили все: трактирщик умел угодить. Приплелся ремесленник — прошу, милости просим, вот вам лучшего пива из вооон той бочки в углу, да до краев, знаем, и прибаутку нужную вспомним, и кто во всем виноват и что делать надо, выслушаем и согласимся. Пришел местный торговец, у которого выдался удачный день, или купец из Зенира — прошу отведать жаркого да вином запить; и то правда, трудные времена настали, всем тяжело. Стражник завернул — у нас все чинно, видит Всевышний, и подати уплачены, и все законно, а вот не угодно ли перекусить и пива из вооон все той же бочки попробовать? Лорд пожаловал — не бывало такого; ну да все готово, нужно кланяться да выгонять "обывательский сброд", да раскупоривать заветную бутыль, чтобы Его Сиятельство возвеселился сердцем — а потом уже можно и из общей бочки наливать.

А вот когда заглядывает из паладинов кто и особенно Амет — тут надо осторожно. Если он не в настроении — сядет, примется есть, пить, бурчать — и всегда в долг. Не отпускать еду и пиво нельзя: паладин. И проблем с храмом не оберешься, и сам зашибет, не подумав, а потом кому что докажи. Хотя ж платит иногда, так что и демон ему в печень. Обслужим.

— Пива и поесть, как обычно! — с порога заявил Амет. Кружки брякнули, трактирщик аж присел; но быстро оправился — сказался опыт — и кинулся провожать к столу.

Паладин вразвалку сел, раскинул по столешнице локти и привычно огляделся. Людей немного. Вон знакомая компания выпивает за широким столом — Амет поздоровался кивком, — вон купцы отдыхают перед отбытием, вон работяги на пару кружек наскребли. Вон, вроде, тоже торгаши в дорожных плащах в углу сидят — шепчутся о чем-то, едят, вино потягивают. Ладно.

"Что за змеюка запустынная? — вернулся к прежней мысли Амет. — Почему прилетела днем, если, майстер Тремен говорил, прилетала ночью? Куда полетит из Химбара? Кто ж все-таки ее послал? И, главное — неужели за пустыней и правда люди живут?"

— Лучшейшее что есть, доблестный Амет, — раздался над ухом паладина надоевший голос, и трактирщик поставил кружку пива и тарелку с едой.

Амет молча кивнул. Вот зануда — с мысли сбил. Ладно. А если виверн — это разведка? Нет, зачем тогда лорду эл-Гилнону его кормить и дальше выпускать? Может, почта?

"И правда, — подумал Амет. — Голубь, ясное дело, пустыню не одолеет. Тварь поела и полетит опять на север — в столицу, значит. А еще власти боятся этих из-за пустыни — и поэтому я сижу тут не в тылу совсем, а на самом что ни на есть рубеже. И если начнется война, или хоть мелкая, ересь лютая, стычка будет — нас сметут первыми. Правильно? Правильно!"

Амет прожевал кусок баранины. Как следует отхлебнул пива. Паладину очень хотелось ошибаться, но все было до одури логично. Рассказать бы кому, тому же Тону хоть, да он опять станет прикидываться и про свои книжки рассказывать.

Из угла рядом донеслись отрывистые слова: торгаши разговаривали на повышенных тонах. Вскочила девушка в сером плаще, хлопнула по столу монетой. Чего это они заторопились, интересно знать?

И тут дверь в таверну открылась, и в "Песчаного Змея" прошагал отряд стражи: четверо и еще начальник патруля; глупый и ужасающе исполнительный. "А, — подумал паладин. — Всех податей не заплатили? На вино-то, ересь лютая, денег нашлось".

Стражники подошли к столу, старший заговорил.

— Так, что тут? Пойдемте, проверить надо.

— Но отчего же, добрый блюститель порядка? — мелодичный женский голос. — Мы ведь не сделали ничего дурного.

"Точно купцы! — подумал паладин. — Только они могут стражника добрым назвать. Будто постоянно виноваты в чем-то".

— По обвинению в колдовстве и ереси, — сказал патрульный.

Амет напрягся. Обвинение было серьезным, а кара — суровой и незамедлительной.

"Странно, что за еретиками без паладина пришли, — подумал он, — по уставу не положено. Хотя ж майстер хитрый: знает, где меня искать. Но если ждут, что стану помогать — ни демона не сделаю: не на задании, ересь лютая, не обязан. Вылечит человек кого-то настоем на ромашке, а на него уже доносят. Не-не, меня тут нет".

— Это, видимо, ошибка, досточтимый воин, — тот же приятный женский голос.

"Такой же воин, какой и досточтимый, — подумал Амет. — Дурак, каких поискать".

— Не было никаких ошибок, а если и было — пройдемте с нами, там разберемся.

Девушка что-то сказала, понизив голос. Паладину, впрочем, все и так было понятно: блюстителю закона предлагали взятку.

"Не возьмет, — подумал Амет. — А жаль. Всем было б лучше".

— Мы это запишем! — рявкнул стражник.

"Дурак, — мысленно поморщился паладин. — Кто записывать станет, ты ж неграмотный".

Что произошло дальше — Амет не понял. Девушка вскрикнула, и таверну заволокло дымом. Другой голос — мужской, низкий — что-то произнес, и в дыму вспыхнул огонь. Раздались крики, прогремел взрыв, и в воздухе разлился удушающе-сладкий запах жареного мяса. "Пороховницы, ересь лютая!" — успел подумать Амет, бросаясь на пол и накрывая голову руками.

И тут закричали люди. Падая со стульев, пробираясь сквозь дым к выходу, они готовы были забиться в малейшую щель — только бы оказаться подальше от огня. Там убивали. Убивали хладнокровно и безжалостно, и, самое страшное — убивали непонятно. Каждого поглотила мысль: бежать, забиваться под стол, прятаться, ползти и снова бежать, делать что угодно, только бы жить, жить. И люди — откуда она взялась, эта бестолковая и беспощадная толпа в полупустой, казалось бы, таверне? — топтали друг друга, локтями отталкивали от спасительного выхода, продирались, бросая тех, кого минуту назад искренне считали друзьями. Мир каждого сжался до крохотного, затянутого дымом мирка, где мелькала смерть, и оставался лишь один достойный жизни человек. Умирать не хотел никто: инстинкт ослепил людей; и люди ползли, кричали и бессвязно молились — но ужас, а не вера, горел в безумных глазах.

Дым рассеивался, и Амет увидел фигуру в плаще, широкую брешь в деревянной стене и обугленных стражников. Несчастные не успели ни выстрелить, ни даже понять, что произошло. Плохо дело. Очень плохо. Вот тебе и торгаши.

Паладин вскочил, вытащил рапиру и побежал на еретика, на бегу создавая заклинание Щита.

Глава 2. Путезнатец

Аштаар помнила вспышку.

Она резанула по глазам из темноты Тер-Таар, каменного куба без единого окна и светильника. Мрак впереди раздвинулся, потоки песка хлынули в лицо, но желтыми призраками прошли насквозь, не затронув. Аштаар зажмурилась. Оронтаар рядом крикнул что-то восторженное; кажется, неприличное... Они летели, подхваченные ветром, который поддерживал и направлял, не давая упасть... куда-то вниз. Что там, внизу? Аштаар не знала. Она не смотрела под ноги, но почему-то видела, что там клубится песок, похожий на кипящую пшенную кашу; не оглядывалась, но чувствовала, как исполинские барханы оставались позади. Песок не иссякал, тепло из него перетекало в волосы Аштаар. Ей казалось, что в обычную их черноту вплетались алые искры, которыми дышала пустыня. По ту сторону изжелта-красноватой массы бормотал старик Йолхизан, потом послышались чьи-то голоса; все тише и тише. Затем смолкли и они, заглушенные свистом самума.

А потом зарябило в глазах, и Аштаар оказалась в переулке, зажатом в высоких стенах. Откуда-то донеслись разговоры, ветер понес по земле сор, зажглось солнце, одинаково освещавшее чужой Лергир на севере и родной Таарнан на юге. Их было пятеро. Пятеро магов-вершаиров в незнакомом мире. Пятеро к северу от Великой пустыни, в крепости Химбар.

Зачем они пошли в таверну — Аштаар не помнила. Кажется, так сказал Оронтаар; именно он выбрал среди похожих построек северян нужную, он же, небрежно кидая лергирские слова и будто совсем не волнуясь, заказал вина и жареной баранины. И они сидели, ели, молчали; каждый думал о своем.

— Прошу внимания, — мягкий голос. Кто-то вздохнул: разговор будет скучным.

Звали южанина Серентаар; как и каждый за столом, он был вершаиром: тем, кто сумел подчинить пламя. Потертый плащ не мог скрыть аристократической утонченности; не скрывал ее и сам южанин, держась с достоинством и с некоторым даже высокомерием. Когда Серентаар говорил, двигались его руки в белых перчатках; и будто огненные искры проскальзывали между тонкими пальцами. Некая длинная, громоздкая, замотанная в ткань вещь была бережно прислонена к стене. Маг изредка выпускал глиняную чашу, отвлекался — и взгляд его скользил по темному предмету.

— Вершаиры, мы творим историю. Что было недоступно минувшим поколениям, стало возможным благодаря гению Йолхизана, — южанин склонил голову, — да будет огонь жарок на его руках и в разуме его. Мир шире земель Таарнана. Мир открыт для познания, и мы пройдем по нему с пламенем в сердцах, и обучим северян тому, что знаем сами; и научимся тому, что известно им.

Сидевшая справа Линтаар кивала при каждом слове. Оронтаар — маг напротив — методично обгладывал баранье ребрышко. Огромный Гунтаар рядом поглядывал на чашу с вином. Серентаар оставался невозмутимым.

— И тогда, спустя всего несколько лет, пустыня станет проходимой: мы покорим ее объединенной мыслью. Можно только представить, на что способен полет этой мысли, можно лишь предположить...

— Серен, — сказал Гунтаар. — Говори проще. Надо дойти. Сделать то, зачем пришли. Кто встает на пути — огнем их. Книгу Ломена читал? Все там написано.

Он был огромен настолько, что непонятно было, как вообще сумел втиснуться в собственный плащ. Все выглядело маленьким и хрупким рядом с Гуном: и низенький стол, и миниатюрные чаши на нем, а ножки табурета — казалось, они с хрустом разъедутся в стороны, не выдержав южанина. Гунтаар со вкусом ел и обильно запивал, дважды уже подозвав трактирщика с кувшином. Белозубая улыбка светилась в черной бороде южанина, и тугие мускулы буграми ходили под плотной тканью.

— На севере пустошь и тишь, и ветер свистит в глазницах белых черепов. Кружили стервятники, но не стало и их, — тонко улыбнувшись, процитировал Серентаар. — Так гласит книга Ломенхизана, Гунтаар, и Вы видите: он ошибался. Почему же нам следует руководствоваться прочими его словами?

— Это где такое? — спросил Гунтаар.

Серентаар хотел ответить, но его опередили.

— Гун, — проникновенно сказал Оронтаар. — Ты же большой, а книга маленькая, и странички в ней тонкие. Кто ее тебе доверит?

Огромный Гун сжался и уставился в тарелку. Серен кивнул со сдержанным торжеством. Девушка рядом бросила на него восторженный взгляд; маг улыбнулся в ответ.

Ее звали Линтаар; она сидела на самом краешке табуретки, куталась в плащ и не ела. Нетронутой стояла чаша с вином. Изредка девушка прикасалась к ней, осторожно сдвигала с места и отдергивала пальцы, будто обжегшись; вздрагивала при каждом шорохе и низко-низко опускала глаза, когда рядом проходили. Даже немноголюдная таверна казалась девушке шумной и хлопотливой, та пыталась ее не замечать — и только когда смотрела на утонченного Серентаара, страхи отступали. Линтаар заслушивалась его голосом и кивала, соглашаясь с каждым словом.

— А Серен тоже молодец, — продолжил Оронтаар. — Нарисовал сказку. Собрать все мысли в одну большую мысль — это здорово, мы этим на досуге обязательно займемся. Только что-то на юге твой полет мысли с Ломенхизаном не спорил.

Серентаар не ответил. Его речь осталась позади; нужна ли она была на пороге неведомого мира? Может быть, именно ее когда-нибудь переврет летописец. Может быть, он назовет Серентаара "безвременно погибшим", а его спутников — "потерянными на просторах Лергира"? Далекое будущее оставалось далеким; перед пятью тааритами стояло настоящее. Гун съежился, глядя в тарелку, Серен поднес кончики пальцев ко лбу, и Лин виновато шмыгнула носом, потупив взгляд. Оронтаар неторопливо ел, не меняясь в лице, но что-то мелькнуло и в его глазах. Мелькнуло и спряталось.

— Аш, — сказал он, — есть идеи?

Девушка встрепенулась. Она почти не ела: просто сидела, запустив пальцы в длинные черные волосы.

— Не знаю, — сказала она. — Придется спрашивать у местных, как добраться до Зенира — ведь так этот город к северу называется? Хорошо бы купить карту или нанять проводника, а как разговаривать... не знаю. С нашими картами мы сразу заблудимся, вы же понимаете. Мы плохо владеем северной речью, не знаем обычаев, земель не знаем. Нас чему-то научили, да, но...

Молчание.

— Ну, Аш, — возразил Оронтаар. — Ты сказала: карту там берем, или проводник пусть доводит. Вот ты и договоришься, — маг поднял ладонь. — Аш, ну кто, если не ты? Все, хватит плакать! Дойдем и вернемся.

— Наверное, Оронтаар прав, — робко сказала Лин. — Я думаю, я хочу сказать, тут ведь тоже люди, они ведь такие же как мы? Все будет хорошо, да?

Серен хотел ответить, но Аш его опередила.

— Хорошо бы, Лин, — сказала она. — Хорошо бы.

— Ну, конечно! — сказал Гунтаар. — Аш то, Аш се, Аш, выведи. Я вершаир! Если у меня на пути встанут, то я... — Гун поднял кулак, но раздумал и опустил. — Можете тут сидеть, мысли мыслить...

— Гун, иди и всех убей, — вяло сказал Оронтаар. — Я тебе пирожок дам, если вернешься. А я еще поживу, расхотелось что-то к Хизантаару стучаться.

Гунтаар недовольно засопел. Выпил полчаши вина и вытер рукавом усы.

— А еще, — сказала Аш, — меня беспокоит язык. Я... я не очень полагаюсь на слова великих шаиров. Я не знаю, как северяне к нам отнесутся. Только подумайте: что, если они знают о Таарнане и теперь вооружились и нас ждут. Язык нас сразу выдаст. Мы не знаем его тонкостей... да ничего почти не знаем.

Серентаар подождал, пока девушка договорит. Перебивать, конечно же, он считал недостойным поступком.

— Аштаар, я осознаю Вашу правоту, но все же полагаю, что Вы рисуете реальность чересчур мрачными красками. Именно мы положим начало единению культур. Язык перестанет быть препятствием для будущих поколений. Я уверен, вершаиры, — Серен жестом оратора поддержал мысль в воздухе, — единение народов возможно, и уже мои дети будут говорить на лергирском не хуже таарина.

— Так вот зачем Серен прибыл в Лергир, — сказал Оронтаар. — Ага, достойная цель, не поспоришь. Ты только детишек навещай иногда, чтоб таарина не забыли.

Серен осекся, его руки в белых перчатках замерли в воздухе. Гун хохотнул. Лин мигнула и залилась густым румянцем. Аштаар поморщилась.

— Хватит, — сказала она. — Думаем, вершаиры. Мы знаем: до Зенира две дороги. Есть старая заброшенная. Там кладбище, а у них не принято ходить по могилам. Есть торговый тракт, там крюк через какую-то деревню. Но вряд ли кто-то из местных поведет через кладбище...

— Чушь, — отрезал Гун.

Аштаар подняла бровь.

— Почему на этот раз?

Гунтаар покосился на Оронтаара. Тот молчал.

— Поведет, — сказал Гун. — Договоримся. Будет упрямиться — мы вершаиры! — южанин двинул ладонью, и на ней заплясал язычок пламени.

— Идиот! — прошипела Аштаар. Маг сообразил и погасил огонь.

— Гун! — тихо сказала Аш, оглядывая таверну. — Гун, рыба ты скользкая...

Лин испуганно подалась к Серентаару; тот попытался сказать что-то ободряющее — но задрожали губы. Он поднял ко лбу руку в белой перчатке — стало видно: он побледнел, будто фарфоровую маску надели. Южанин пытался совладать с собой — но в глазах его метался страх.

Аштаар судорожно оглядывалась. Кто-то пил и ничего заметить не мог, кто-то увлеченно болтал, а вон мужичок, что крутился у стойки — ему что-то шепнул трактирщик, тот шмыгнул за дверь... да хвост Хизантаара!..

Девушка обреченно взглянула на спутников. Беспомощная паника в глазах Линтаар, мертвенно-бледный Серен, зверский страх во взгляде Гунтаара.

— Уходим, что ли? — сказал Оронтаар, поднимаясь из-за стола.

— Уходим! — тихо и твердо ответила Аштаар и положила на стол золотой: должно хватить с лихвой.

Но то ли тааритам не везло, то ли страх придал доносчику скорости — дверь открылась, и вошли лергирцы. Сверкание металлических рубах. Лезвия на шестах в руках. Блестящие шапки — все как говорил шаир Ринхизан. Аштаар опустилась на табуретку, лихорадочно соображая.

— Разговариваем, все отрицаем и не нервничаем, — тихо сказал Оронтаар. — А если бой — Гун, ты их сюда привел, тебе и разбираться.

— Я поговорю, — так же тихо ответила Аштаар.

Орон кивнул и подхватил с блюда ребрышко. Будто и не подходили северяне, и не грозила тааритам смертельная опасность. Оронтаар сидел и ел, неторопливо и нежадно, а весь мир должен был замереть и подождать. Вот догрызет маг косточку — тогда уже будет готов к переговорам, бою, смерти — чему угодно.

Огромный Гун постукивал пальцами по столешнице. Лин испуганно задрожала и всхлипнула; Серентаар ободряюще посмотрел на девушку — не помогло: он боялся сам.

Подошли лергирцы, похожие вроде бы люди — но все же другие: они родились и жили на землях к северу от Великой пустыни.

— Так, что тут? Пойдемте с нами, — сказал северянин. Обычные слова, для тааритов губительные. Великие шаиры в Таарнане были категоричны: ни в коем случае не оказаться схваченными и не дать себя обыскать.

Аштаар с трудом выдавила несколько слов в защиту себя и спутников, очень надеясь, что не сказала ничего лишнего.

— По обвинению в колдовстве и ереси, — ответил лергирец, не зная, как дико это звучит для уха таарита. На южных землях магия дает человеку силу, власть и признание — преклонение! — общества, там правят владеющие Искусством, вызывая страх и зависть. Там не могло быть произнесено подобных слов. Но здесь, в "Песчаном Змее", они звучали буднично; не хотелось верить: за ними смерть.

Девушка хваталась за соломинку — она сослалась на ошибку и невольно подумала о царящей нелепости. Смогли бы в Таарнане осознать: Аштаар отрицает свое Искусство?

А северянин не поверил.

— Не будет ли досточтимый воин милостив принять скромное подношение добропорядочных подданных Лергира? — сладко пропела Аштаар, предусмотрительно понизив голос.

Нет, этот чудной человек — да ладно, человек ли он? — отказывается от денег, он кивает солдатам, и те подходят ближе, поудобнее перехватывая клинки на шестах и странные блестящие трубы. Вот и все. Все, во что верят в Таарнане, падает, рассыпаясь грудой углей. Все непрочное и ветхое. Что теперь? Что ждет магов на просторах Лергира? Пол таверны уходит из-под ног, земля переворачивается: основы мироздания такие шаткие.

Оставалось одно. Жизнь и смерть таарнанского мага-вершаира, незыблемое и чарующе изменчивое, разрушающее и творящее, несравнимо прекрасное. Огонь.

И Аштаар взглянула на невидимые для северян алые искры — их потоки на севере поредели, но они были и они слетались к рукам; и тогда девушка представила себе образ силы — клубящийся и бесформенный. Он был серым, но алел, впитывая искры, и, когда превратился в трепещущее огненное облако, Аштаар бросила его, сковав и направив мыслью и словом.

— Свенн-таар, — выкрикнула девушка. Скрывающий от взглядов дым.

Она успела увидеть, как Серентаар подхватывает неуверенную Лин, как загорается пламя на ладонях Гунтаара; он швыряет в стену огненной сферой — и она прожигает толстые бревна. Орон создает второе заклинание — удар горячего воздуха, — куски пылающего дерева вылетают, освобождая проход. В дыму тяжело дышать, почти ничего не видно — но спасение в нескольких шагах, нужно только выбраться. Только выбраться!

Потом Аштаар с трудом вспоминала, как протискивалась сквозь щель, как Серен пропустил вперед Лин и, рискуя собственной жизнью, выслушивая брань Оронтаара, проталкивал в дыру огромный и неудобный предмет, и как сама Аш его вытащила и взяла в охапку — и отвернулась от Серентаара, спасая замотанное в ткань нечто.

Но она не видела, как Гунтаар небрежно стряхнул с ладоней искры и так же небрежно и жестоко поддержал их мыслью, превращая в пламя.

* * *

Крики и смерть. Гун смотрел безразлично — он знал, что будет добиваться высокого положения в Таарнане, идя по телам поверженных. Еще несколько трупов — не все ли равно? Он должен быть сильным и равнодушным, а они — они даже не таариты.

Дым рассеивается, и перед магом возникает знакомая картина: люди ползут к двери, не осмеливаясь ни обернуться, ни встать в полный рост. "Скользкие рыбы, — думает Гун. — Везде одинаковы. Всегда прячутся где-то на дне".

А это что? Какой-то северянин бросает вызов вершаиру, да после демонстрации Искусства?! "Аир-таар!" — произносит Гун, не глядя бросая огненную сферу.

Паладин Амет рассекает заклинание рапирой — и та вспыхивает белесым сиянием. Воин приближается: приняв Дар, клинок светится до самой гарды. Паладин стал оружием — и не важно, что целый день прошел за поглощением пива. Важно только, что впереди угроза: вот он, еретик! колдун! сволочь — а не безобидный травник. Вот он, стоит с нечеловечески красной рожей — губитель, убийца! Тот, от кого Амет защищает. Тот, кто будет искоренен!

— Сдохни! — рычит Амет, кидая в еретика белый созданный из Дара дротик. Таарит неожиданно ловко уклоняется; заклинание паладина пробивает стену. Амет крутнулся на месте — а с рук врага срывается еще сфера.

Шаг, еще шаг, клинок рассекает воздух — как учили, как должен воин! — и огненные искры рассыпаются. Колдун бросает пригоршню огненных брызг — Амет просто принимает их на заклинание Щита, и белесый ореол паладина ярко светится в задымленной таверне. Еретик отступает еще, бормочет — но ему не уйти, он будет брошен на пол, собака! и пусть кипит кровь, и глаза застилает пелена, и...

Все плыло перед глазами Амета; бешено молотило в груди, пульсирующая кровь била в мозг. Паладин вдохнул — тяжело, прерывисто; хотелось пить — пить! Чистую, холодную воду! Шумело в голове, горьковатый привкус пива появился во рту. Паладин захрипел и повалился, сознание на мгновение оставило его, опрокинув в кровавую горячую кашу. "Хмель в голове греет, ересь лютая", — подумал Амет и усилием воли смог прийти в себя. Легкие горели, сердце с разбегу ударялось о ребра; пить! пить! как же хотелось пить.

* * *

Гунтаар прохаживался по опустевшей таверне, пнув по рапире и поглядывая на упавшего северянина. От багрового лица понемногу отливала кровь: подобное у Гуна происходило при каждом использовании Искусства. Заклинание удалось. Пусть оно и считалось неудобным и оттого ненужным — сейчас самое то. Все просто: если враг отбивает огненные сферы, почему бы не нагреть воздух вокруг его головы?

Это трудно: враг все время двигается. Это опасно: воздух накаляется повсюду, и сухая утварь начинает тлеть. Но сработало же! Северянина можно добить — а, может, сначала вытащить наружу и допросить? Северного вершаира-то?! И вернуться к товарищам победителем, ха! Пусть бурчит Орон, хмурится Серен, пусть девчонки визжат от восторга — он, вершаир Гунтаар, доказал умение и силу!

Гунтаара не волновала пылавшая мебель и уходивший в дыру на стене дым. Скоро нагрянут северяне, уже понявшие, что против них вершаир, а не кто-то там — но таарит не боялся. Северянин же приподнял голову — ослабевший, беззащитный — и стал с трудом подниматься, держась за табуретку. Глаза его были уставлены на Гунтаара; и странная, страшная серая пелена застилала их.

Гун остановился: не понравился ему взгляд противника. Маг зажег на ладони пламя — поздно. Неуловимое движение — и опора летит в южанина, пущенная сильной рукой.

Гунтаар растерялся. Только что он был уверен в победе — но табуретка! так неожиданно и так нелепо! Он вскидывает ладони и выбрасывает вперед дыхание Хизантаара — без образа и без определенной мысли, превращает его в послушный огонь — и дерево вспыхивает; но этого мало, слишком мало. Гунтаар падает от простого и позорного удара. Проклятый враг — откуда у него взялись силы? — оказывается над магом и всаживает в его горло светящуюся пятерню. Шею пронзает боль, в глазах темнеет, но Гунтаар успевает увидеть брызги крови — своей крови, огненно-алой. Разум его путается. Острый страх овладевает магом — неужели конец, здесь, в разгромленной таверне от руки северянина? Прощай, далекий Таарнан, прощайте, честолюбивые мечты, прощай, чужое небо и чужая земля. Хизантаар! Прими вершаира в чертогах своих!..

— Подох, ересь лютая! — подвел итог Амет. Покачнулся и упал рядом.

* * *

Массивная громада химбарского донжона поднималась над головами тааритов и скалилась кривыми бойницами. За спинами клубился черный дым, впереди вился лабиринт улочек. Каждая грозилась вывести на рыночную площадь, где толпились северяне, где было шумно и светло, и негде укрыться от сотен пронизывающих взглядов. Куда идти и кому верить? Где спасение в чужих стенах? Где враги, и найдется ли друг?

Потеряны и обречены. Несколько часов на незнакомой земле — и уже схватка, и явно погоня. Каждый дом враждебно смотрит глазницами-окнами, каждый химбарец готов звать стражу — или сам бросать огненные сферы. И таариты шарахались от каждого встречного, и бежали, спотыкаясь о каждый камень, и испуганно высовывались из-за углов, торопливо прячась назад; и дожидались отстающего, тяжело дышащего Серентаара, что держал в охапке длинный сверток.

Аштаар вбежала в очередную подворотню и оглянулась — хвала Хизантаару, никого! Перевела взгляд на спутников — плохо дело. Лин уставилась на Серена, он для нее всемогущий, хоть сам бледен и чуть не срывается. Но держится — уже хорошо. А Орон...

— Аш, — сказал Оронтаар, высунувшись из-за угла, — берем карту или проводника, решили уже. Хватит, кстати, паниковать, на тебе лица нет. И руки трясутся, как у Гунтаара по утрам.

Девушка хотела возмутиться, но как-то неожиданно обнаружила, что у нее подгибаются колени, а глаза заливает холодный пот. Глубоко вздохнула. Не помогло.

— И где ее... его найдем? — спросила она и удивилась срывающемуся голосу.

Оронтаар пространным жестом указал на улочку.

— Химбар у Ваших ног, вершапиэр, выбирайте же достойного.

Девушка на негнущихся ногах подошла к углу. Выглянула. Просто великолепно: хорошо Оронтаару быть спокойным, если с лергирцами будет говорить не он.

— Не бойтесь, Аштаар, — прошептал над ухом Серен, — в случае непредвиденного мы успеем оказать помощь.

Аштаар не ответила: она шла вперед — туда, где бродили люди. Три пары полных надежды глаз смотрели девушке в спину. Спасибо, поддержали. А к кому подходить? Если друзья посылают навстречу опасности — чего ждать от чужих?

Можно спросить вон у того мужика — хотя нет, вдруг он вершаир? — или у той простолюдинки — нет, сразу испугается и побежит звать на помощь. Чтоб их всех Хизантаар хвостом огрел, что делать?!

Из-за очередного поворота очередной извилистой улочки вынырнул химбарец в нелепом сером одеянии и, глядя под ноги, прошагал мимо, едва не толкнув плечом. "Вот! — мелькнуло в голове девушки. — На сильного вершаира не похож: слишком молод. Почему бы не?.."

— Досточтимый муж! — позвала Аш.

Химбарец — юноша, почти еще мальчишка, — поднял голову, затем оглянулся, но посмотрел почему-то не на Аштаар, а куда-то за ее спиной. Хмыкнул и почесал в затылке.

— Не соблаговолите ли сказать, досточтимый муж, кто в этой славной крепости смог бы довести бедных путников до города под названием Зенир? — спросила Аштаар. — Мы родом из далекого Валлена, — девушка вставила заученное слово, — и плохо знаем здешние края.

Северянин — хвала Хизантаару! — не испепелил девушку на месте и даже не стал звать стражу, а вполне благожелательно ответил.

— Завтра караван отходит. До Зенира.

— Благодарствую, о достойнейший, — ответила Аштаар.

Завтра. Хвост Хизантаара, за что? Попытка убежать самим обречена на провал. Будет погоня, на дороге их найдут мгновенно; а уйти в степь — значит заблудиться на незнакомых землях.

— Но все же: не отыщется ли сегодня в блистательном Химбаре искусного путезнатца? — с надеждой спросила девушка.

— Не, — сказал химбарец. — Откуда? Завтра, с караваном. Тут два дня всего идти.

Аштаар беззвучно ругнулась. Оставаться в крепости нельзя: точно найдут. Но не говорить же химбарцу, что "бедные путники" сожгли таверну, перебили воинов — а чего еще ждать от Гуна? — и что им приходится бежать?

— Могу ли я вопросить, где находится почтенный Караван? — спросила Аштаар.

Тон — а доброжелательным северянином был именно он, — вылавливал исключительно полезные слова. Все "почтенное" и "достойнейшее" пролетало мимо ушей: сказывалось общение с отцом Буркином. "На базаре", — с умным видом ответил юноша и ткнул пальцем в стену, будто та была прозрачной.

Лергирское слово "караван" всплыло в памяти Аштаар. Она не решилась спрашивать дальше, и, поблагодарив "досточтимого мужа", повернулась и пошла назад; сказать спутникам ей было практически нечего.

* * *

Тон часто грезил наяву и не любил резких пробуждений. Самой запомнившейся, конечно, была сладкая дрема в детстве. До сих пор вспомнить страшно: он на возу, прикрыт какой-то рогожей, вокруг пряники, можно есть, пока не треснешь — и тут шум, крики, воз переворачивается. Тон куда-то отлетает, стиснув обмусоленный пряник — удар, хруст, нога придавлена, боль жуткая, внутри кость напополам... брр... Спасибо Амету, что дотащил до Химбара, да еще — ну ладно — отцу Буркину, что вылечил.

Теперь пробуждение оказалось таким же резким — но насколько же более приятным! Шел он себе шел, мечтал о таинственных незнакомцах из-за пустыни, помог кому-то найти рынок — и тут накрыло. Будто кто-то обмотал увесистую дубину мягкой шерстью и, размахнувшись, как следует приложил по голове: и в ушах звон, и не больно вроде, и в мыслях прояснение.

И кого он только что встретил, а? Как она могла попасть в Химбар, если не с севера — а на север только в Зенир и ходят? Конечно, она будет рассказывать, что из Валлена, Леттиании — откуда угодно, лишь бы подальше от Химбара. И эти слова с завитушками — да не говорят так простые валленцы! А он, Тон, вместо того, чтобы догонять, стоял как дурак — это он уже потом вспоминал — и провожал ее глазами.

У юноши от волнения пересохло в горле, а на лбу выступил холодный пот — хотя вечер у самой пустыни был очень жарким. Если южане действительно прислали виверна, что им мешает перебросить людей?

Послушник обернулся. Незнакомка удалялась по узенькой химбарской улочке; навстречу ей полупризрачными тенями выходили люди в плащах. Она что-то произнесла — теплый ветер донес до Тона обрывки слов, — ей ответили. Южане таяли в вечерней полутьме, не верилось: они здесь, они существуют.

А ведь она только что стояла так рядом, эта девушка из-за пустыни; ломала непривычный к лергирской речи язык, пытаясь чего-то от него, Тона, добиться. Стоит отвернуться, зашагать прочь по пыльному Химбару — и она растворится в темнеющем воздухе, обратится в невесомую пыль, что жаркий ветер понесет над бескрайними песками. И потянутся серые будни: пол, кухня и занятия... занятия, кухня и пол. Что же ей сказать... что ответить, как удержать хотя бы на мгновение: непонятную и чужую, прекрасную, как сама пустыня... и такую же опасную...

Над головой юноши гулко заговорил колокол. Звучный, низкий голос: тяжелый язык ударил в прежде безмолвную бронзу — и та запела. Задрожала звонница, зов прокатился по Химбару, достигнув слуха горожан. Колокол гудел от единственного удара, звучал сурово и призывно — незнакомка повернулась и смотрела ввысь, словно колокол что-то сказал ей на неведомом Тону языке.

И тогда, глядя на тающий в полутьме изящный силуэт, послушник понял: выбора у него нет. Он не может уйти.

Юноша набрал полные легкие воздуха. Выдохнул. Ну! пятнадцать шагов вперед — есть! Надо сказать что-то умное.

— Прошу вас подождать и уделить мне малую толику вашего драгоценного времени, — сказал Тон. Зря он, что ли, целую книгу прочитал? — Поистине, сегодня сам Всевышний воззрел на вас. Я часто ходил с караванщиками в Зенир, и мне хорошо известна дорога. Теперь же я зарабатываю на хлеб тем, что провожаю путников, указывая им путь.

Тон отлично понимал: ни один лергирец ему бы не поверил. На нем серая ряса храмовника с символом Всевышнего — золотым Кругом — на груди. Такую все монахи во всем Лергире от Имбарии и аж до Норании носят. Не узнать в Тоне послушника для любого лергирца было совершенно невозможно.

— Прошу меня простить, — продолжил юноша, — за то, что я не предложил своих услуг с самого начала, я не был уверен в том...

И тут Тон запнулся и мысленно назвал себя твердолобой башкой. В чем, спрашивается, он не был уверен? Что он теперь скажет? Все, доигрался?

Второй удар колокола: как второе слово, как весть тем, кто может слышать и понимать. Как возглас тревоги: остановись, человек! Взгляни, куда ты идешь! Не поздно еще повернуть назад!

— Наша щедрость столь же велика, сколь и добродетель достойнейшего среди мужей, — выручила послушника Аштаар. — Пусть не беспокоится путезнатец — он получит три золотые монеты, когда мы прибудем в Зенир. Но мы должны выходить немедленно, ибо в Зенире нас ждут неотложные дела.

Сказка становилась былью. Тон мысленно вздохнул — с громадным облегчением. Кстати, три золотых — хорошие деньги. Половина Химбара за такое вызвалась бы хоть через пустыню вести.

— Надеюсь, этого достаточно для того, чье имя до сих пор скрыто от нас завесой тайны? — витиевато намекнула девушка.

— Тоннентаар, — представился Тон и кивнул.

Звучно и грозно прозвучало третье слово колокола — как громовой раскат, как голос Всевышнего. Маги верили с трудом. Тоннентаар. Небесный Огонь. Великолепное имя само по себе, но окончание... таар значило огонь на языке прадедов обоих народов. В Таарнане такое право имели только овладевшие Искусством маги-вершаиры; ни один простолюдин не добавил бы к имени почетного окончания, опасаясь законной кары. И встретить подобное имя у первого же встреченного северянина... странным это казалось тааритам.

— Аш, — сказала Аштаар. Просто Аш. Песчинка. Без окончания, без титула вершапиэр, как равная равному.

— Достойное имя, путезнатец, — шагнул вперед южанин. — Я несказанно рад знакомству с Вами; позвольте же представиться: верш... — мужчина запнулся под тяжелым взглядом спутника, но продолжил, — Серентаар сын Форотаара сына Тинтаара, — южанин рядом кашлянул, — из Тер-Миндир, к юго-востоку от...

Южанин, не церемонясь, ощутимо ударил Серентаара кулаком в живот.

— Прошу простить, — бесцветным голосом сказал он, обращаясь не то к Тону, не то к Серентаару. — Нам на пару слов.

А колокол отговорил и унял дрожь в литом теле. Звонарь под куполом перехватил поудобнее толстую размочаленную веревку — и мерно и призывно понеслись над землей догонявшие друг друга колокольные слова. "Вечерняя молитва, — запоздало вспомнил Тон. — Пора бы идти, пока меня не хватились".

— Обожди! — будто подслушав мысли, отрезал южанин. Тон великодушно кивнул. Пусть перемолвятся, а он уж даже отойдет на пару шагов — но так, чтобы видеть, — чтоб не подумали, что подслушивает.

Они о чем-то говорили — Тон не сдержался, как бы невзначай сделал шаг бочком, чтоб хоть что-то расслышать. Обрывки слов, по-волшебному чудных; по крайней мере, так казалось юноше. Кажется, все с чем-то соглашались, ну то есть кивали; и как-то странно, с опаской, косились на гудящую колокольню. Тон разглядывал южан, не таясь, с трудом пряча готовую растянуться до ушей улыбку. Аш: черноглазая и черноволосая, стройная и грациозная, совсем не похожая на пухлых как ватрушки лавочниц. С ней бы Тон не то что до Зенира — до Илланора к альвам бы пошел, да вот не звали пока что.

Еще девушка-южанка, и тоже симпатичная. Так ничего и не сказала, держится в сторонке, под капюшоном прячется. Сер...бур... сын кого-то там. Говорит как лорд эл-Гилнон перед народом, отцов перечисляет: видно, важная птица. Хотя же молодой, вроде бы. Бороды нет; не то что недельная щетина у его товарища, прям как у Амета.

Мысль об Амете заставила Тона задуматься. Вот уж кто бы затеи не одобрил. Покидать крепость, никого не предупредив, непонятно с кем... да вообще неясно, вернется ли Тон. И некого попросить передать весточку — некого больше посвятить в тайну, да и не расскажешь такое в двух словах. Придется бежать в таверну и надеяться, что друг еще там. Амет-Амет, чего же ты не научился читать?

Тон уже прикидывал, как объяснить южанам задержку — но его, ухватив под локоть, увлекли за собой.

— Досточтимый, — на ходу говорила Аштаар, — время не ждет. Нам необходимо покидать... необходимо направляться в Зенир.

— Почтенная, — слабо возразил Тон, — а мне необходимо предупредить об отбытии моего отца. Он — владелец таверны "Песчаный Змей", что совсем недалеко отсюда. Не сочтите за трудность меня подождать, это не займет много времени.

Тревога скользнула по уголкам глаз Аштаар: если Гунтаар справляется, то на месте таверны груда золы. Нельзя, ни в коем случае нельзя отпускать проводника, и подкупить не выйдет: родной отец дороже золота.

— Ваш достойнейший отец, вероятно, привык к Вашим долгим отсутствиям, о путезнатец, — парировала девушка. — Мы же действительно спешим.

— Но... — еще раз сказал Тон.

Аштаар на миг остановилась.

— Четыре золотых, — сказала она, понизив голос. — Я умоляю, путезнатец.

Упоминание денег пролетело мимо ушей. Глядя в черные глаза тааритки — так близко! — Тон не сумел возразить. Он что-то промямлил и махнул рукой на переулок: вон, так угол срежем.

Тон уходил. В стенах Химбара он провел почти всю сознательную жизнь. Кто знает, сколько раз придется пожалеть о необдуманном решении? Но Тона влекло к непознанному; и не хотелось оглядываться и сожалеть. Была в этом некая первобытная радость — шагать, ни о чем не думая, подчинившись импульсу.

Еще несколько поворотов изученных и оттого опостылевших улочек — и покажутся ворота. Послушник уже и забыл, когда последний раз выходил за пределы крепости — а там ведь целый мир, который и за год не обойдешь. Еще шаг, еще парочка — и до свидания, скучный отец Буркин, до свидания, надоедливый отец Летин, до встречи, шумный химбарский базар, прощайте, серые будни. Широкий и многоцветный мир ждал Тона, услужливо расстилая под ногами пыльную дорогу.

"А все-таки Амету надо весточку оставить, — мелькнула у Тона мысль. — Тем более знакомый стражник дежурит".

— Привет, Брем, — кивнул юноша, поравнявшись. — Слушай, окажи услугу — передай Амету, что я в Зенир по тракту ушел, ладно?

Тон с удовольствием сказал бы больше, но выглядеть это должно было нормально. И так голос дрожал как осиновый лист: хоть и импульс, а страшно.

— Передам, — ответил Брем. Ему хотелось спросить, с чего Тону дома не сидится, и с кем это он под руку идет — но лень оказалась сильнее любопытства; и стражник погрузился в вечернюю полудрему, скользя взглядом по толпе.

— Моего почтенного отца зовут Амет, — пояснил Тон Аштаар. — Все же будет лучше, если он узнает о моем отбытии, не правда ли? — сказал он, заметив страх в глазах тааритки.

"Чушь, чушь, — подумал Тон. — Стал бы я по имени называть? так бы и попросил, чтоб отцу передали. Ладно, вроде бы не поняла".

Девушка кивнула, изобразив улыбку. Они были практически обречены. Как только стража узнает о схватке в таверне — а Аштаар даже не знала, кто там победил, — по следу тааритов сразу пойдут. Пойдут явно сильным отрядом: Искусство Гунтаара оценили в любом случае. Но немногого стоит вершапиэр, что в подобной ситуации опустит руки!

"Без боя не сдадимся! — твердо подумала Аштаар. — Они тоже не знают, на что мы способны!"

Они прошли под каменной аркой ворот и зашагали на север, провожаемые мерными ударами колокола. Какие мысли могли прийти в голову? Аштаар храбрилась, стараясь не выдать страха. Орон пытался казаться невозмутимым, но при каждом ударе вздрагивал, сдерживаясь, чтобы не обернуться. Лин мелко дрожала. Серен передал свой сверток Орону, обнял ее за плечи и склонился к уху, нашептывая.

И только Тон шагал легко и уверенно, летящим шагом; послушнику звучные удары напоминали: колокол так и остался нечищеным.

* * *

Небольшая, богато обставленная комната, в которой витает дым ароматного табака. Узорные ковры на стенах, расшитые подушки, пушистые шкуры ягуаров и песочных пум на полу.

— Гунтаар умер, — неспешно произносит седобородый старик. Он восседает, скрестив ноги, и смотрит сквозь полуопущенные веки. Рядом стоит кальян из тонкого стекла и ажурного золота; старик не торопясь берет курительную трубку, глубоко вдыхает табачный дым — мерно булькает вино, пропуская его — и выдыхает, глядя перед собой. Причудливые клубы окутывают старика, он медленно проводит трубкой по воздуху — и в дыму появляются силуэты волшебных птиц. Серые завитки переплетаются — и бесформенный клуб превращается в цветок со стрельчатыми лепестками. Курильщик ведет трубкой еще раз — и дым развеивается, уходя в отдушины под потолком. Истинно великие могут позволить себе любить прекрасное.

Он — шаир Шалхизан, высушенный солнцем и жаркими ветрами, что приходят с севера. Его щеки ввалились, сухая кожа обтянула череп, борода поредела, глаза лучинками тлеют под белоснежными бровями. Он выглядит апатичным, наслаждаясь неизменным кальяном — но горе тому, кто обманется внешностью шаира!

— Уверены, Шалхизан? — спрашивает чернобородый мужчина. Он полулежит, опираясь о подушку локтем, и небрежно держит кубок из узорного стекла. Глаза мага пылают багрово-красным огнем. Под пронизывающим взглядом в напитке вспыхивает пламя, отражаясь от прозрачных стенок; маг хищно улыбается, глядя за пляшущим в руке огоньком.

Старик затягивается снова — долго, неспешно, слушая, как дым проходит сквозь изящный сосуд. Наконец шаир поднимает подбородок, выдыхает — клуб дыма разделяется пополам, переплетается, закручивается, превращается в двух белесых змей, ускользающих и пытающихся ужалить друг друга.

— Что же Вы, Ринхизан? — спрашивает маг. — Вы молоды, Ваш разум крепок, Вам следует видеть больше согбенного старика.

Голос старого шаира надтреснутый, в нем слышен болезненный скрип рассохшегося дерева. Маг говорит медленно, смакуя слова, старчески придыхая на каждом звуке. Взгляд витает в облаках дыма; высохшие пальцы изредка шевелят трубкой, придавая клубам причудливую форму.

Вино взвинченным круговоротом выплескивается и замирает в воздухе, отражаясь в красных глазах Ринхизана; в напитке пульсирует пойманный огонь.

— Ринхизан, — негромко произносит третий шаир. — Способный увидеть песчинку в барханах разглядит и искру во всемирном пламени.

Шаир Хорхизан невысок и безбород, но нити его усов спускаются на грудь. Руки его сложены на коленях, сухие губы ненадолго выходят из оцепенения — чтобы произнести несколько слов и замереть. Мир же вокруг в постоянном движении. Под рукавами развевающейся мантии перекатываются огненные сферы, показываясь из складок и прячась; в полоумном хороводе вертятся дымные птицы и змеи, направленные седым Шалхизаном. Все вздрагивает вокруг шаира Хорхизана, сам же он недвижим.

— Амулет?! — произносит чернобородый Ринхизан. Парящее перед ним вино обрушивается в кубок. — Погасшая искра амулета не есть смерть, Хорхизан.

Шаиры не спешат с ответом. Клуб дыма взмывает к потолку, превращаясь в стаю легкокрылых птиц — и они мечутся над головой длинноусого Хорхизана. Он говорит бесцветно и плавно, шевеля только губами.

— Предавший не заслуживает доверия, неспособный не заслуживает надежды. Закон сильнее воли шаиров.

— Да, Хорхизан, — произносит чернобородый шаир, его красные глаза вспыхивают. — Конечно, Вы правы.

Выводок призрачных змей взлетает к потолку: старый Шалхизан не принимает участия в разговоре. Тянутся минуты, но, кажется: бегут часы — так стремителен полет дымных птиц и змей вокруг длинноусого шаира.

— Все же жаль терять искусного мага, допустившего ошибку, — произносит Ринхизан.

— Ошибку, — повторяет Хорхизан. — Возможно, ошибки Гунтаара — единственное, что нужно миру.

Старый Шалхизан поднимает подслеповатые глаза, выдыхает клуб дыма. Против обыкновения маг оставляет его естественным, не прикасаясь мыслью — дым остается бесформенным, лишенным грации призрачных змей, и свободно улетучивается к потолку, никем не сдерживаемый и не направляемый.

— Шаиры, — произносит маг, сокрушенно вздохнув и пожевав старческими губами, — забудем Гунтаара. Взгляните: дым лишен Искусства, да и я по старости забыл его направить. И что же? У Хорхизана в стаях не прибавилось чудесных, послушных ему птиц. А их полет так прекрасен, ведь правда, шаиры?

И умолкают два великих шаира, слушая высохшего старика; и бегут часы, мечутся под потолком птицы и змеи, молчаливые слуги бесшумно заменяют пустые кубки и погасшие кальяны — и неспешно сказанные фразы повисают в задымленном воздухе.

Глава 3. Ересь лютая

К Амету медленно и болезненно возвращалось сознание. Голова была пустой как перевернутая лохань, ни одна мысль не могла удержаться. Перед глазами плыл белый пар, в нем вспыхивали огоньки — тогда месиво расползалось. Из прорех при этом ползли какие-то лапы, и держали они кружки и кувшины, а в них плескалась... "Вода! — подумал паладин. — Точно! это — вода".

Тело не слушалось, но биение сердца напоминало: а ты еще жив, человек, будешь еще топтать блюдо мира. Еще не сломила тебя смерть, не унесла на черных изорванных крыльях к престолу Всевышнего. Жив ты, человек, жив!

Есть же в таком пробуждении особая, непередаваемая прелесть.

Паладин смог разлепить глаз и охнул — яркий свет отозвался в мозгу. Открыл оба глаза — и перед ними возникли полузнакомые очертания. Кажется, казарма. Кажется, все хорошо.

— Пррроснулся?! — знакомый раскатистый голос. — Амет!

Паладин рванулся с кровати, вытянулся по струнке, стукнул себя кулаком в грудь, рявкнул "Верность Лергиру!" — уставное приветствие к старшему — качнулся и хлопнулся назад. Голову прошила боль, пригвоздив затылок к подушке, и паладин затуманенным взглядом уставился в потолок.

— Амет, — говорил майстер Тремен, прохаживаясь и стуча деревянной ногой, — я ррразочарован. Еретиков было пятеррро, — стук, стук, — а тррруп найден только один!

— Майстер, — пропыхтел Амет и попытался поднять голову, — дык, ересь лютая, они же это. Я же их еще того, чтоб знали... майстер, да сделаю, должен если.

И тут паладин понял: его не отчитывают. И майстер не ходит вовсе, стуча деревяшкой — это у него, Амета, в висках молотобойцы стучат, — а сидит майстер на краю кровати, и потирает железный обруч — Круг Всевышнего — на голове, и протягивает ему, Амету, глиняную кружку и смотрит на него, Амета, по-доброму и с сочувствием, и улыбается уголками рта.

— Живой, Амет! — заорал майстер. — Из таверррны еле успели вытянуть — сгорррела к демонам! — ты день валялся, бррредил, ересь лютую поминал. Отец Буррркин приходил, лечил; я сам, — Тремен постучал себя в грудь, — лично глядел, чтоб этот боррров старый трррезвым был. Говорррит, все у тебя обожжено там было, — Тремен ткнул паладина в живот, — внутррри. Я уж боялся, пил ты чего крепкого — дорррвался без заданий, хе-хе.

Майстер Тремен басовито посмеивался в седые усы, радуясь собственной шутке. Амет привалился к спинке кровати и блаженно глотал из кружки воду, думая: как замечательно, что все кончилось, и что он в родной казарме. Живой, ересь лютая! Живой!

— Рррасказывай! — сказал майстер.

Амет аж поперхнулся: его снова звал долг. Тремен невозмутим и не паникует — майстер же! — ну так это и не значит, что все в порядке.

— Я, это, — начал паладин. И замолчал. Что рассказывать?

— Ты — да! — поддержал его майстер.

— Огнем кидаются! — решительно загнул палец Амет. — Ересь лютая! Я как всегда, он огнем, ну я бью, а он, — паладин двинул по воздуху кружкой. — Хрясь! Я гляжу — он там, ну тут я на него!

— Пррравильно! — перебил его Тремен, и Амет с облегчением вздохнул. Как же хорошо, что есть на свете майстер Тремен, которому не приходится все объяснять по двадцать раз, и который Амета всегда поймет, какую бы ерунду тот не нес. Даже Тон иногда переспрашивает, а перед Тременом иногда и рта раскрыть не успеешь — майстер уже обо всем догадался.

— И что еррретик? — спросил майстер.

Амет попытался подумать. Вспомнил мерзкого колдуна, его багровое лицо. Вспомнил, как зашумело в голове, когда еретик шептал, и как горьковатый привкус пива появился во рту.

— Да! — паладин загнул второй палец. — Майстер, демоны его знают — но ребятам надо предупредить! Тут не так как потом! Они бойцам хмель в голове греют!

— Да ты успокойся, — сказал Тремен. — Ты водички попей.

И Амет сидел и смотрел в потолок, и допивал удивительно вкусную воду. Сознание прояснялось, и когда паладин глянул на майстера, почувствовал: Тремен мрачен как туча грозовая, хоть старается не показывать.

— Остальных-то нашли? — спросил, наконец, Амет.

И вот тут майстер Тремен совсем нахмурился, огладил свой майстерский Круг Всевышнего на голове, в упор посмотрел на паладина и очень серьезно ответил.

— Послал пятерррых. Ернан и Брегор сами вызвались, остальные жррребий тянули. Ты их знаешь, — Тремен провел по усам, — они еррресь не любят.

— Мало! — рявкнул Амет. Тремен устало взглянул на подчиненного. — То есть это, ну, это, больше бы надо, майстер, — поправился паладин.

— Обожди, — сказал майстер. — Хрррамового послушника Тона, приятеля твоего, видел стррражник по имени Брем, — Тремен наставил на паладина указательный палец. — У ворррот видел. С ним люди: по описанию — еррретики, а?! Тон перрредал тебе... а Брем этот сказал все мне: тут случай не тот. Обожди! — майстер поднял ладонь. — Тон сказал, что по тррракту уходит в Зенир! Ну?!

Тремен уставился на Амета: объясняй.

— Майстер, я за ними! — гаркнул паладин, вскакивая. Покачнулся, но удержался на ногах. Еле сдержал рвущийся из тела стон.

— Обожди! — еще раз сказал Тремен. — Какого демона туда этот Тон поперррся?

— Обманули-запугали-заставили! — выпалил паладин. "Помощь еретикам", — всплыли недобрые слова.

— Пррредположим, — провел по усам майстер. — Догонишь — ррразбирайся, только ты ж тут ночь валяешься, как теперррь угнаться?

— Так!.. — начал Амет. И умолк. И замер. Что теперь? Тут и руки опускаются, и остается только по-ребячески глядеть на майстера: выручай, не выдай. Сам-то заплутал, у самого голова не варит.

— В Зенир тебе, — с готовностью сказал Тремен. — Ррраз он по тррракту — ты по коррроткой дороге давай, через кладбище, чтоб раньше еррретиков успеть. И все рррассказывать ландмайстеррру Мерру, чтоб он ррребят подготовил и колдунов встретил.

Амет секунду помедлил и вытянулся по струнке, превозмогая боль.

— Слушаюсь, майстер, — ответил он.

* * *

"Паладина вера спасает, долг направляет, а Дар бережет, — вспомнил Амет фразу из устава, снимая со стены вынесенную из таверны рапиру. — Спасает, потому что чем еще спасать душу от демонов, если не верой? Направляет, потому как что еще проводит сквозь сомнения, если не долг? А бережет известно почему: чем еще ересь бить?"

Амет потянул рапиру из ножен: сначала, на длину ладони, медленно — потом рывком. Отбросил ножны и в упор посмотрел на клинок. В детстве еще, когда деревяшкой размахивал, как мечталось-то о рапире — легкой, красивой, "всамделишной". Паладинской.

Грозное оружие. Легкое, острое — бриться можно, только неудобно и лень как-то, — и герб Ордена на рукояти. Меч, щит, копье, все как надо. Это еще с тех времен, когда паладины мечами махали, по старинке — потом уже король Ликон Жестокий додумался: зачем руке такая тяжесть? Рапира — самое то: и длинная, доставать врага удобно, и резать можно, и колоть сподручно, и пальцы гардой закрыты, и рука не устает.

Амет представил себе краснолицего еретика: прямо впереди, огромного и наглого, с огнем на ладонях. Взмахнул перед собой, крест-накрест располосовал воздух, ткнул еще. Потом еще ткнул, с выдохом — сказал: "на, ересь лютая!" и улыбнулся. Хорошо майстер делал: каждый день ребят гонял, чтоб тренировались.

Вот только тело ломит, будто и не лечили. Так: чтобы не помер и ходить мог. Совсем отец Буркин разжирел и обленился. Его же никто не гоняет, а если случится что — кто бойцов исцелять будет?

Паладин поднял ножны и убрал клинок. Хорошее оружие. Надежное. Не раз спасало — а вот сейчас поможет? На что враг способен? Какой ересью владеет? Как с ним бороться, чего ожидать?

Паладин толкнул дверь и пошел в конюшню. "Догоню — посмотрим!" Размашисто прошагал мимо пустующих стойл к своему Бархану, провел ладонью по шершавой морде коня и потянулся за седлом.

"Еретики, — зло подумал паладин и затянул подпругу. — Непонятые, да! лекари; не хотят по-монашески жить. Как же! Мало стражи убитой — они Тона с собой утащили! Пока знахарей рубили и на костер волокли — смотреть надо было! Нет же! проморгали!"

Амет вывел Бархана из конюшни, вскочил в седло и заскрипел зубами от неутихшей боли. "Мы не готовы, — зло думал паладин, — как реальная угроза, так не готовы! Мы не знаем, как драться с врагами, которые могут сопротивляться! что мы им сделаем?! А все на нас надеются, никому ж не страшно: что? колдуны? так их Орден толпами ловит и на кострах жжет!"

Утреннее солнце только собиралось подниматься над розовым горизонтом, когда арка химбарских ворот проплыла над головой Амета. Он смотрел на север, на бескрайнюю имбарскую степь. Там где-то еретики, с ними Тон: его помани — он сразу пошел. За ними бойцы Ордена, и паладин Ернан тоже там, а он за что-то накрепко не любит ереси. Даже больше не любит, чем обычно паладины, лютее, старые счеты у него какие-то, и если догонит... уже и догнал, наверное, и тогда...

Амет закусил губу. Там в степи небо горит, на ребят огненные дожди сыплются! Паладины бьются как могут, принимают жар на Щит — и вперед, вперед! И усталый Ернан прирежет последнего еретика, глянет на перепуганного Тона — и убьет ведь тоже, ересь лютая, за помощь еретикам убьет! Сам же потом Амету в глаза не посмотрит, сам не рад будет — а убьет!

Или колдуны победили, спалили бойцов ересью своей, и сами крови потеряли, и поняли: это Тон навел; и его на медленном огне жарят?!

Паладин помотал головой. Ересь лютая! погодите! доберусь до Зенира, там встречу. Поплачете еще!

* * *

Паладина направляет долг.

После веры это самое святое, что есть у бойца Ордена: святее отваги, святее пресловутой чести. Это движет поступками, сохраняет твердым и негнущимся в сотрясающих жизнь бурях. Однажды услышав, паладин хранит эту простую заповедь до смерти. Так говорит паладинский устав, Аметом нелюбимый.

"Батька, а долг-то почему главный?" — спросил он как-то в детстве у отца-паладина. Отец только в затылке почесал: "вырастешь, дескать, сам разберешься". Но время текло, Амет мужал и никак не находил объяснений этому прямому догмату.

Нельзя сказать, что Амет стал паладином потому, что всегда этого хотелось. Просто был живой пример: отец, поседевший и уже не служащий. Заслужил батька долгожданный отдых и дом в столичной Малсане, а до такого немногие доживают: власти не хотят отпускать драгоценных тренированных бойцов. А годы все ж берут свое. Рука слабеет, зрение мутнеет и становится предательски обманчивым. Мирная жизнь успокаивает: воин перестает быть бдительным, перестает опасность видеть. Сколько паладинов — и ребят, и опытных бойцов — вот так вот расслабились, выпили подсунутую отраву... или кинжал в спину получили.

У паладина всегда много врагов — и все тайные. Разбойники — полбеды, они не рискуют за своих мстить. Хуже, когда кто из знатных обиду затаит, если по пьяни в грязь толкнуть. Боец Ордена неподсуден, над ним кроме личных королевских указов только устав властен. А устав Церковью писался, она хоть с благородными не ссорится, но на них ей плевать. Там про саму Церковь сказано — о знати Ее Величество матушка-королева беспокоится.

Когда ж это было? Когда отец вопреки строгому церковному запрету — Амет ведь не был ни монахом, ни паладином — попробовал обучить сына Дару? А Амет сумел не только разглядеть белые искры, но и достаточно легко ими управлять. Собирал на руках и отпускал — ему это нравилось, он тогда и не задумывался, к чему это приведет.

И день посвящения Амет помнил плохо. Вроде бы позвал отец и что-то долго говорил о долге и ответственности. Говорил, говорил, зачем-то извинялся. Амет уловил одно: если он не собирается становиться паладином, ему придется не только молчать о том, что он умеет пользоваться Даром, но и постараться о Даре совсем забыть. "Но ты уж сам мысли, тут тебя заставлять не буду".

— Дык, чего, паладином стану! — сказал Амет.

Он помнил слезы матери, и как он им удивился и пытался ее утешить. Помнил вздох отца, его благословение, его жилистую темную руку, чертящую перед глазами Амета Круг Всевышнего. Помнил, как радушно его встретил в казарме майстер Тремен, тогда еще не искалеченный, с обеими здоровыми ногами. Помнил, как отец ему что-то тихо сказал — и как Тремен понимающе кивнул и так же тихо ответил. При чем тут какой-то долг?..

И начались изнурительные, но увлекательные тренировки. Весело было, когда тупая рапира Тремена свистела совсем рядом с лицом, когда Амет успевал увернуться или подставить собственную — тяжелую, с непривычки быстро утомляющую. Кровь кипела в жилах, жизнь становилась многоцветной и удивительной; и хорошо было смотреть на нее, смахивая со лба горячий пот.

Потом майстер Тремен потерял ногу. Вернулся с какого-то задания калекой. Рану, конечно, залечили Даром, но с тех пор майстеру пришлось ходить с деревяшкой. Никому Тремен не рассказывал, кто его так, и никто этого не знал... а кто знал, тот, видно, помалкивал. Тренировки, впрочем, продолжались — разве что майстер перестал сам скакать с рапирой в руке.

И вместе с тренировками пришли невыносимо нудные лекции монахов о вере, паладинском призвании и долге. Первые дни Амет ловил каждое слово. Не понятно ни демона — ну и ладно, это сначала так, дальше все яснее будет. Но затем начали появляться вопросы, на которые Амету не давали ответа. Все сильнее и сильнее становилось желание пропустить занятия — зачем, если все равно он ничего на них не узнает?!

"Сейчас не ответят — точно в следующий раз не приду", — решил однажды Амет, глядя на самозабвенно болтавшего отца Буркина.

— Отец Буркин, это, можно вопрос?

Священник поискал блуждавшим взглядом источник голоса и уставился на будущего паладина, опасаясь потерять его из вида.

— Похвально, Иттор, — путая имена, сказал он. — Стремление к познанию есть, стало быть, первейшее...

— И величайшее, — вполголоса буркнул Амет. По скамьям прокатился смешок. — Я просто что говорю, — сказал он вслух, перебивая монаха. — Вы вот говорили. Паладин как бы защитник. Бедных, — Амет загнул палец, — и, это, обездоленных, — загнул второй.

— Дабы вершилась справедливость высшая и тюдесная, — палец священника при упоминании "чудесного" ткнулся в потолок. — Истинно так, и устав так говорит, а устав есть, стало быть...

— Так вот, — будущий паладин загнул третий палец. — А если крестьянин податей не платит: ему самому не хватает? Его защищать или, это, того? — Амет загнул все пальцы и двинул кулаком по воздуху.

Все затихли. Подобные вопросы не задают священнику вслух, о подобном и с другом говорят только после второй кружки, да еще оглянувшись: не услышит ли кто?

Вопрос отца Буркина не смутил.

— Похвально, Амет, — ответил он, болтая по воздуху толстым указательным пальцем. — Ежели крестьяне, стало быть, благодати и благодетели преисполнены, а благодетель, ровно как благодать, есть, стало быть, первейшее...

Отец Буркин тянул слова нелепым фальцетом, скрипя как несмазанная дверь. Амет ждал, подперев голову обеими руками. Он упрямо надеялся получить внятный ответ.

— ...а посему они, стало быть, чистосердечно да с довольствием подати требуемые выплачивают. И Церковь Святая, стало быть, оных крестьян к свету Всевышнего ведет, аки овец заблудших. Также и вы, — священник широко махнул пухлой ладонью, — ежели, стало быть, время будете в трудах и молитве проводить...

Отец Буркин увлекся, его понесло. Амет уткнулся взглядом в собственное колено и думал: скорее бы все кончилось. Что священник ничего хорошего не скажет, можно было и сразу догадаться.

Потом была встряска. Необходимость сорвала Амета со скамьи: какие-то разбойники налетели на деревушку к северу от Химбара. Увели скот, отняли сбережения. Убили кого-то для острастки — или чтоб самим не так бояться, чтоб с мирной жизнью порвать. В крайность-то всегда проще броситься.

Вот молодежь под надзором ветеранов и послали разбой усмирять. К Имбарскому нагорью, к какой-то пещерке с единственным выходом, где "степные волки", не подумав, устроили ночлег. Пусть, значит, паладины-недоучки крови понюхают и сталью посверкают. Защите Даром они уже обучены.

Страшно было. Не потому, что убить могли — ветераны сразу же строевой Щит накидывают. Особая штука, хитрая. Похожа она на длинную, белую, другим невидимую тряпку, вроде полотенца, что весь строй несет и Даром подпитывает. Вроде и тело прикрывает, и руку вперед высунешь — не ранят, и между бойцами никто не прорубится. Правда, там обычно защита слабая, весь Дар на самих паладинах собирают, а не между, чтобы... ну да ладно, неважно, такое только в последнюю войну было. Когда бегут разбойники с кольями и ржавыми топорами, тут Щит можно тонкой пленочкой оставлять.

Хуже другое. Выбегают толпой оборванцы, пробуют рубить — не тут-то было, ересь лютая! — весь строй под общим Щитом вспыхивает. В ответ редкие удары — опытные бойцы не спешат сами драться: пусть сначала молодежь вражьей крови прольет. Кто-то, отвернувшись, отмахивается рапирой — человек на удивление легко распадается под зачарованным лезвием. Он сам еще не понял, что произошло, он пытается вопить, но ни звука уже издать не может. Страшно? кому страшнее? бегущим со всех ног врагам или будущим паладинам, которым ветераны твердят: "держать строй!" и сами размашисто шагают вперед?!

И вот тогда Амету показалось: он уяснил, что есть долг. Долг в том, чтобы забыть, что вот эти бегущие, вопящие, гибнущие — люди; что у них свои радости, свои друзья, может, и семьи ждут. Помнить о другом надо: есть мирные крестьяне, которым его, Амета, защита во как нужна! А какая защита без искоренения?

И паладин шел и убивал, стиснув зубы, и думал: вот оно. "Держать строй!" Вот что я, не зная, выбрал. "Строй! Куда?!" Удар, еще удар. "За веру!" — кто-то из ветеранов бравирует, чего ему боятся? Еще удар...

И вечером в казарме вся молодежь перепилась до беспамятства.

А потом другой долг был. Та же защита. То же искоренение. Надо было с отрядом стражи вломиться в дом к еретику. Обвинение было страшным — старик владел основами Дара и за спасибо лечил людей. Церковь обирал, чтобы отец Буркин похудел.

Амет тогда оставил стражу снаружи: караулить. Накинул на себя Щит, вытащил рапиру и располосовал ей дверь. Шагнул внутрь, хватанул лекаря за рубаху, поднес ладонь к его лицу, закружил над ней искры Дара — и вздохнул: старик мигнул от яркого света, который себе на беду сумел разглядеть. Костер. И ничем уже не помочь.

— Понимал, что ждет? — яростно прошептал тогда Амет в лицо лекарю. Тот смотрел паладину прямо в глаза — без страха и твердо. Не говорил ничего. Не умолял о пощаде, не пытался подкупить и не сыпал проклятиями; и было что-то в его глазах, что паладин понял: знахарь уверен в правоте куда больше, чем сам Амет в уставе, в предписаниях Церкви и во всем лергирском законе. И тогда паладин сделал то, о чем не рассказывал никому: ни товарищам по оружию, ни майстеру, ни даже Тону.

Наверно, страже хорошо запомнилось, когда Амет вышел из дома и махнул рукой: уходим.

— Убит при попытке к бегству, — так тогда сказал паладин, и никто у него ничего не спросил. — Всем ясно?

Лучше так. Чистая и быстрая смерть. Не костер.

После этого Амет начал другими глазами смотреть на мир. На идею читать он давно махнул рукой: и "не дело", и "толку-то", и лень просто. Оставались вбитые в голову фразы из устава — да и те с жизнью не вяжутся.

В детстве Амету мечталось, чтобы опасность, как во времена Ликона Второго, грозила всему Лергиру — чтобы можно было сражаться за высокую достойную цель. С возрастом такие мечты ушли, взамен пришло глухое непонимание: за кого же тогда гибли люди? Неужели предки нынешних лавочников были лучше, добрее, неужели у них другая жизнь была?!

"Может, — думал иногда Амет, — люди просто не знают, как по-другому? Живут, как получится. Посоветовать бы им что, помочь бы. А что сказать? Самому бы кто помог".

А вот убитый Аметом еретик, пусть Церковь и считала его мерзостью, отлично знал, зачем живет. В глазах видно было: знал! Мог бы и Амету рассказать, если б не было у того меча, щита и копья на рукояти.

Но вот в чем соль: за этих людей, которым нужны только деньги и выпивка, которые — Амет не сомневался — при первой возможности предадут всех и всё, он был готов отдать жизнь. Он недолюбливал их, презирал — но когда жизнь отправляла на поле боя, все менялось. Нет там толстых лавочников, нет ленивых стражников — есть он, Амет, с оружием в руке, есть разбойники и далекий безликий "народ", который на него, Амета, надеется и уповает. Встретиться бы с этим "народом", понять, почему он достоин защиты, почему благополучие "народа" он, Амет, выше собственного ставит.

А когда непонимание скапливалось и начинало давить на разум — приходило пьянство. Амет не хотел меняться. Он знал: надо защищать людей; знал: проклятущий долг тащит его сквозь жизнь. Но зачем слепо идти, если долг не вяжется с жизнью — этого паладин не знал. Можно утопить сомнения в пивной кружке, тогда все становится на места. Пусть даже на миг, когда мысли не движутся в усыпленном разуме, не нашептывают и не противоречат друг другу. Можно почувствовать себя на своем месте. Тогда все ясно. Тогда и будущее светлее, и люди не такими плохими кажутся. И еретиков проще ненавидеть. И совесть не гложет.

Пусть ненадолго — порвать с сомнениями, поорать что-то про ересь лютую — чтоб по-паладински, по нашему! Чтоб все знали, чтоб у вражья поджилки тряслись — Орден непобедим! Кто на нас?! Забыться. Ненадолго.

А по утрам опять хочется выть и лезть на стену. И вовсе не потому, что болит голова.

* * *

— Лерга, — вслух прочитал Тон на деревянном указателе. Почесал в затылке. Плохо дело.

Пути он находить не умел. Степь, оказывается, была очень широкой, и ее пересекал не только тракт, а целая сеть дорог и тропинок, ведущих во все уголки великого Лергира. И все дорожки переплетались и скручивались — все, чтоб Тона запутать. Нет, конечно, торчали тут столбы с указателями, но на них почему-то было написано не ожидаемое "Тон, иди туда", а всякие непонятные вещи. Лерга вот.

Послушник был уверен — ну, не то чтобы уверен, но иначе вообще ничего не знал, — что на блюде мира существуют Химбар, Зенир, где-то далеко — Малсана. Еще — теперь узнал — земли за пустыней. Еще Имбарское нагорье: о нем в книжке читал. Ну, деревня Лерга: название слышал, а где она — демоны ее знают. И все, а больше-то зачем? Чтобы сотню столбов поставить?

Но даже с такими обширными познаниями послушник бы до Зенира как-нибудь добрался. Почитал бы те же указатели, спросил бы у стражи на посту. Не в том беда. Тон назвался проводником — "путезнатцем, придумают же такое!" — и дорогу обязан был хоть с закрытыми глазами находить. Каждый раз, когда юноша возвращался к Аштаар и этим... как их?.. — он понимал: ему верят все меньше.

— Аш, ты плохо выбираешь путезнатцев, — заявил Оронтаар, пока послушник изучал столб.

— Орон, иди пешком на север, — ругнулась девушка. Посмотрела на ехидную улыбку мага, вспомнила: они все туда идут. Вздохнула и тоже улыбнулась.

— У тебя есть идеи?

— Допросить, — с готовностью сказал маг. — Кто такой? Кто послал? Кого надо бояться?

Линтаар робко вынырнула из-под капюшона и вопросительно посмотрела в спину Тона.

— Аш, — промямлила она. Спорить с Ороном Лин не решалась. — Мы ведь не будем, ну, я имею в виду, ничего такого. Потому что он же нас ведет и ничего плохого нам не сделал, а северяне — лергирцы то есть — они же обидятся, если мы, ну...

— Именно так! — сказал Серентаар. — Оронтаар, Вы обязаны понимать: мы не несем вражды. Допрос северянина с применением огня не только замарает честь вершаира — Вашу честь, Оронтаар! — но и посеет ненависть в сердцах и умах лергирцев. Оронтаар, я настоятельно не рекомендую Вам прибегать к таким мерам.

— Друг мой Серен, — проникновенно сказал Оронтаар, — вот вернемся мы в Таарнан, будешь ты с Лин во всем соглашаться, будешь ей цветы дарить. Только ты, по-моему, назад не собрался, пока дети на лергирском не заговорят, поэтому сейчас ерунду несешь. Допросим. Пройдем чуть, и я допрошу. Без огня — так, попугаю. И вообще, тсс, — маг подмигнул, — он идет.

Тон действительно плелся назад, проклиная себя за то, что пошел глазеть на указатель: тааритов он и так вел правильно.

— Возблагодарим же небеса, о путники, — бодренько сказал он, — ибо мы идем верной дорогой. К вечеру мы прибудем в деревню под названием Лерга, где сможем набраться сил.

Молчание в ответ. Тон повернулся и зашагал; его спину буравили четыре пары глаз. "Не раскрыли? — с надеждой думал послушник. — Может, так и до Зенира доберемся — а там видно будет? Авось!"

Они шли. Степь до горизонта была гладкой, однообразной для взгляда. Молчал стихший перед закатом ветер. Последний сторожевой пост таял в сумерках за спиной. Длинная трава проплывала с обеих сторон дороги и цеплялась за рясу Тона. Юноша беспокойно вертел головой: ему снова казалось, что он завел не туда. К тому же неплохо бы попросить у "досточтимых путников" еды — ведь в таверну он так и не завернул, — и устроить наконец привал. Тем более, стемнеет уже скоро.

Очередной указатель оказался не на столбе: что-то было высечено на валуне у перекрестка. Тон двинулся к спасительным надписям — но порыв жаркого ветра ударил в спину чуть ниже лопаток. Послушник полетел кубарем, чуть не раскроил лоб о камень, повернулся — и обомлел.

Таарит пылал. Алый ореол окутывал его, прорезал воздух длинными языками. Над ладонями мелькали огненные сполохи, плащ развевался; глаза горели золотом. Южанин властно смотрел на Тона — и горячий ветер исходил от таарита и вдавливал в землю.

— К земле, простолюдин! — сказал южанин. — Лежи и не смей поднять головы: перед тобой шаир Оронхизан, Огненосный и Пламенеющий. Говори же, кто ты и зачем был послан следить за мной! Торопись: терпение мое иссякает!

— Ммм...

— Говори!

Таарит выбросил вперед руку — и струя пламени, сорвавшись с пальцев, пронеслась перед лицом Тона, обдав того волной жара.

— Монах, — смог выговорить Тон. С тем же успехом можно было "признаться" в том, что солнце встает на востоке. — Меня не посылали. Я сам. Я просто...

— Говори! Твоя жизнь в сплетениях моего Искусства!

Вспышки пламени, слепящие, обжигающие. Тон испуганно замотал головой.

— Говори! — южанин возвысил голос. — Говори! Я могу заставить небо пролиться над тобой раскаленным дождем, могу заставить землю воспылать под твоими стопами, могу...

Кто-то тонко хихикнул. Тон скосил глаза — и увидел Аштаар, почему-то отвернувшуюся, и еще южанку, что закрылась рукавом. "Что?"

И другого южанина — того, кто знатный, — что стремительно шагал к пылающему магу.

— Довольно, Оронтаар! — сказал знатный южанин на лергирском. — Вы преступаете всякие мыслимые границы. Нет, подобное совершенно недопустимо! Где ваша гордость? Я настаиваю, Оронтаар!

Невысокая южанка хихикнула. Потом, не сдержавшись, еще раз.

— Северянин, — сказала она, — Вам следует ответить: "а может ли великий шаир, прежде чем меня убьет, продемонстрировать Искусство и превратиться в тушканчика?" Точь-в-точь как хитрый крестьянин Отин сказал глупому Анхизану... ой...

И повисло молчание, и в золоте глаз Оронтаара мелькнуло нечто, от чего Тон утратил все остатки надежды.

"Вот теперь конец, — вертелось в голове. — Теперь конец".

— Хвост Хизантаара! — рявкнул маг, гася огонь. — Да!.. — Орон повернулся, набрал в грудь воздуха, мгновение подождал и медленно выдохнул. — Сами допрашивайте, — сказал он. — Умники.

Тон осознал: прямо сейчас не убьют. Он глядел на умолкшую Лин, на улыбающегося уголками губ Серена — и задерживал взгляд на изящной Аштаар, которая смеялась в открытую.

"Что произошло? — лихорадочно соображал юноша. — Над чем смеются? Что им говорить?"

— Прости... те, — промямлил он. — А Вы... великий шаир?

Маг замер. Очень-очень медленно повернулся к послушнику. Пристально на него посмотрел. Злость в глазах плавно утихала, взгляд утрачивал золотое свечение.

— Почти! — торопливо сказала маленькая южанка. — Оронтаар — очень-очень великий вершаир. Так Вам его и следует именовать, северянин.

Орон что-то пробурчал и устало улыбнулся. Гроза миновала.

— Проницательный путезнатец, — сказал он. — Ладно, рассказывай. Будем добрыми.

Тон лежал, хлопая глазами, ничему не веря, мало что понимая, и единственная мысль — получилось, получилось! — вертелась в голове. Южный еретик — в смысле, не еретик: вряд ли у них это ересь, — живой, настоящий, прямо перед ним. И ничего, что сначала он Тону не поверил — зато и сам Тон почти не испугался, если подумать, и ничего лишнего не натворил. Сейчас договоримся. Главное — все правильно сказать, а тогда... Фантазия разыгралась, послушник подавил довольную улыбку, встал, отряхнулся и оправил рясу. Кашлянул.

— Меня зовут Тоннентаар, — сказал он. — Я живу в храме. Вы, его, конечно, заметили — это второе здание во всем Химбаре. Каждый день я обозреваю всю крепость сверху, с колокольни — но должен признаться, это зрелище иногда утомляет. Много времени я провожу в библиотеке, ибо она — кладезь мудрости. Книги — моя страсть в жизни, но, разумеется, я посвящаю им не все время. В Химбаре множество развлечений для обладающего деньгами; впрочем, крепость мне успела наскучить.

Тона не перебивали — редкость само по себе.

— Разум мой стремился к новым землям. Поэтому, когда Аш сказала мне...

— Аштаар, — поправил Орон. Тон осекся и вопросительно посмотрел на таарита.

— Прошу меня простить, великий вершаир Оронтаар, — маг одобряюще кивнул, — но Аш... таар представилась мне именно так, поэтому вот так я и... считаю себя вправе... именовать ее... именно так.

Орон вопросительно взглянул на девушку. Та независимо отвернулась.

— Слышал, Серен? — сказал маг на таарине. — Простолюдин, явно. Считает себя вправе. Я его могу сжечь в любой момент.

— Здесь другие законы, Оронтаар.

— "Подобное совершенно недопустимо", да? — усмехнулся маг. — Чего умолк? — добавил он на лергирском.

— Ты меня перебил, великий вершаир, — не моргнув глазом, ответил Тон. — Тогда я решил довести Аштаар... то есть вас всех до Зенира, поскольку никогда до этого не разговаривал с людьми из-за пустыни. Вы ведь из-за пустыни?

— Кого за нами отправят в погоню? — спросил Оронтаар.

Тон замотал головой.

— Не знаю.

— Конечно, — сказал Орон. — Кто тебе скажет? Ладно.

Маг распустил тесемки у дорожного мешка и что-то там сосредоточенно выискивал; Тон завороженно следил. Это же запустынный мешок! И там самые настоящие запустынные — магические, конечно! — вещи. "Ты наш друг, Тоннентаар, — вертелись в голове торжественные слова. — Мы, прибывшие из-за пустыни, в знак дружбы даруем тебе..."

Оронтаар достал моток бечевки.

— Северянин, как там тебя, — деловито сказал таарит, — будь любезен повернуться и убрать руки за спину.

Послушник похолодел; к горлу подступил комок. Это несправедливо! И неужели никто не заступится, и этому Оронтаару дадут его, Тона, связать? Вот тебе и люди из-за пустыни. Вот и поход в Зенир!

Тон закусил губу, когда ему скручивали руки. До слез обидно. Столько надежд — и такое разочарование... до слез обидно! Он ведь думал... он правда же хотел довести! И они... и этот Оронтаар теперь... что они будут делать?

Получил ли Амет весточку — там, в Химбаре?

* * *

— Обсудим же наши действия, вершаиры, — сказал Серентаар.

Южане устроили привал. Серен извлек из мешка кисет — и, соизволив снять перчатки, набивал короткую глиняную трубку. Таарит так же сидел и дома, в фамильном Тер-Миндир к юго-востоку от стольного Тер-Аша; только здесь вместо резного кресла был неудобный камень, а вместо пушистых ковров — длинная степная трава. Маг не обращал внимания на подобные мелочи.

Рядом на нагретом за день камне с путеводной стрелой и словом "Лерга" укуталась в плащ Линтаар. Время от времени девушка боязливо поглядывала на лежащего носом в землю связанного Тона. Юноша не пытался освободиться и не дергался: заснул, никак. Умаялся.

Оронтаар был самой безмятежностью: он развалился во весь рост, подперев рукой голову, и покусывал кончик сорванной травинки. Солнце скрывалось за горизонтом, высокая трава отбрасывала на мага тонкие тени. Он казался сытым таарнанским барсом, прилегшим отдохнуть.

Аштаар сидела на земле, поджав ноги, и рассеянно смотрела вниз.

— За нами погоня, — сказала она. — Лергирцы оценили Искусство Гунтаара. Пошлют северных вершаиров. Вы же понимаете — у них они тоже есть.

— Искусство порождает владеющих им. Вы правы, Аштаар, — кивнул Серен. Он набил трубку и поджег ее искрами с кончиков пальцев. Выпустил колечко дыма. Провел рукой по огромному свертку, что был бережно уложен у камня.

Лин всхлипнула.

— Я предлагаю, — продолжила Аштаар, — выдать им проводника в обмен на наши жизни. Мы не знаем, чего от них ждать.

— Знаем, — сказал Орон. — Помнишь, что такое "ересь", про которую нам шаиры рассказывали, а мы не верили? Помнишь, за что нас хотели брать под стражу? За то, что какой-то дурак увидел пламя. Только-то. А зачем северянам назад кривой бесполезный простолюдин?

— Оронтаар, — отозвался Серен, — почему Вы настолько низкого мнения о Тоннентааре? Выже считали, что он подослан — тогда можно предположить, что северные шаиры не жертвуют нужными...

Но тут маг осекся, не договорив. Спешно пыхнул трубкой. Почему-то ободряюще посмотрел на Лин — и отвел глаза.

— Неважно, — ни к кому не обращаясь, сказал он. Пыхнул трубкой еще раз и выпустил дымное кольцо.

— Дорога одна, — рассуждал полускрытый травой Орон. — Мы знаем, откуда они придут. Ставим Печать. Аш, ты думай, скажешь им что-нибудь. Если договоришься — с меня кувшин. Но просто так, на всякий случай — я ставлю Печать. Никто не против?

Возразить было нечего. Серен курил, выпуская густые клубы. Аштаар водила пальцами по травинкам. Лин съежилась на камне, уставившись под ноги.

— Чудненько, — бодро отозвался Оронтаар, вскакивая с земли. — И еще. Если кто-то ждет Гунтаара, то можете не ждать. Убили вершаира. Все, допрыгался, — повторил он, глядя на вздрогнувшую Лин. — К Хизантаару пошел.

Об этом боялись говорить. Был Гунтаар, и не стало его: он остался огнем и собственной кровью покупать время для спасения четверых вершаиров. Они ушли — он сгинул. Не хотелось об этом вспоминать, и страшно было: не придется ли уже этой ночью следовать по стопам Гунтаара в подмирной тьме? Чего ожидать от северян? Лин задрожала и испуганно оглянулась; бледнеющая Аштаар оглядела горизонт.

Серентаар поднялся. Выколотил трубку, огненной мыслью спалил в воздухе недогоревший табак. Приобнял Лин за талию, прошептал ей что-то на ухо.

— Почтим память, — серьезно и торжественно произнес он вслух.

Оронтаар его не видел: он сидел на дороге в нескольких шагах, закрыв глаза, и бормотал: маг ставил Печать.

Страшное оружие, только немногим известное; шаир Ринхизан лично обучал Печати пятерых магов. Было что-то ужасающе неправильное в потоках, которыми Оронтаар напитывал землю. Непонятным был и образ, который нужно было держать в разуме: невидимая нить снизу, под блюдом мира, была привязана к Печати и уходила куда-то вдаль, к размытому облаку. Получалась же вопреки всем правилам Искусства смертельная огненная ловушка. Оронтаар, как ни бился, не мог понять почему. Поэтому и не нравилась ему Печать — но очень уж удобным заклинание оказывалось теперь.

Между тем Серен сидел на камне, и в руках таарита был вытащенный из свертка шестиструнный саз: бесполезный и неудобный в дороге. Маг об этом не помнил. Словно не в неведомом Лергире он был, а музицировал, любуясь заходящим солнцем из окна фамильного Тер-Миндир: ведь истинно великие могут любить красоту. Серентаар тронул струну — та запела, задрожав. Звук поплыл над степью, стелясь по ковылю, наполняя темнеющий воздух.

— Почтим Гунтаара, — надтреснутым голосом сказал Серен. И запел, заиграл; все умолкло, слушая мага.

Трепещет над миром летучий эфир,

Померкли в нем древние звезды:

Услышьте! Торжественно-грозно

Из жизни великий ушел вершаир.

Это была древняя песнь; под нее похоронная процессия выносила урну с прахом павшего из Тер-Таар, Дома Огня, дома смертельных поединков за право стать сильнейшим. Гунтаар погиб в битве — и Серентаар пел, и саз в руках вторил голосу, и струны оплакивали великого, покинувшего блюдо мира.

И медленно, искра за искрой, направляемые тихими словами, огоньки с ладоней Оронтаара уходили в землю, напитывая заклинание; и на дороге проступали причудливые символы, видимые лишь магам.

Гунтаар прошел сквозь подмирную тьму,

Горящий, сверкающий, ярый;

И слышен был зов Хизантаара:

Гунтаар силен и угоден ему.

Ничто в мире не осмелилось бы прервать похоронного гимна. Ибо вот песня, древняя и неизменная как сам Таарнан. Ибо ушел вершаир, ушел торжественно и грозно — туда, куда он и подобные ему попадают после смерти. Проводим его лицами бесстрастными и суровыми, как шаиры на таарнанских барельефах.

А искры широким потоком слетались к ладоням Оронтаара, чувствуя повелителя — и толчками уходили в выжженную солнцем землю. Символы проступали все явственнее; все отчетливее становился обширный круг, в границах которого спал огонь.

И сердцем, и разумом с алым огнем

Он был до последнего мига,

И принял его Огнеликий

В великом и вечном сияньи своем.

Серентаар в последний раз тронул струну и замолчал, слушая одинокий звук, уносимый теплым ветром. Песня закончилась. Ушел вершаир. Ушел под блюдо мира к лику пламенного Хизантаара.

Последние искры слетели с рук Оронтаара в сухую землю, последние слова — иннашат-таар! — сорвались с губ. Вычерченные знаки слабо засветились и померкли. Стоит приказать — они оживут, освобождая разрушительный огонь.

Оронтаар поднялся с колен. В золотых глазах горело то самое пламя, что он мгновение назад спрятал в земле. Маг прикоснулся к творению разумом, и оно затрепетало — совершенное и изящное, послушное мысли создателя.

"А потом отгорит, — с тоской подумал он, — и исчезнет. Только пятно останется. Все-таки огонь — это хорошо. Красиво".

Но рассказать было некому. Аш выслушает, покивает, а сама подумает: "опять Орону блажь в голову пришла". Серену перчатки на руках важнее. Разве что Лин поймет, а вот ее сочувствия Оронтаару хотелось меньше всего.

Поэтому маг сказал совсем другое.

— Ну надо же! — крикнул он, картинно всплеснув руками. — Серен взял саз!

Лин торопливо шикнула. Серентаар оторвался от созерцания струн и с показным непониманием взглянул на Орона.

— Замотал, упеленал, в горящем трактире сберег? — иронично спросил Оронтаар. Глаза его теряли золотое свечение творящего вершаира; взамен к магу возвращалась язвительность.

Серентаар бережно отставил инструмент. Тонко улыбнулся, надевая перчатки.

— Я уже говорил Вам, Оронтаар: мы не несем с собой вражды. Что же, по Вашему мнению, способствует сближению и пониманию? Слова могут оказаться бессильными; остается музыка.

Оронтаар махнул рукой.

— Ведро пива бы взял. Тоже, говорят, способствует. И места меньше занимает.

— Кроме этого, вершаир, — не услышал Серен, — хоть мы и на чужой земле, обычай погребального гимна не должен остаться невыполненным. Гунтаар пал достойно, спасая наши жизни; отплатим же ему в меру наших сил. Я надеюсь, что каждый из нас, — молчание, — каждый из нас поступил бы так же, если бы в таверне остался... не Гунтаар...

Линтаар всхлипнула, мелко задрожала, кутаясь в плащ. Серен пересел к ней на камень. Обнял, о чем-то зашептал.

— Орон, — вполголоса сказала Аштаар и показала глазами на оставленный саз, — сыграй тоже. Совсем все раскисли, я и сама, признаться... Беспокойно. Бой все-таки будет.

Оронтаар кивнул; озорная улыбка мелькнула в уголках его глаз. Маг подхватил саз и устроился прямо на земле, поджав ноги.

— Вершаиры, хватит плакать, — заявил он. — Да, Лин, тебя это тоже касается.

— Вы разве играете, Оронтаар? — поднял бровь Серен.

— Несу вражду, — отрезал маг. — И ты ее тоже несешь, и никуда ты не денешься. Я вам чего скажу, — Орон бряцнул струнами, — я вот смотрю на тебя, Серен, на тебя, Лин, на тебя, Аш — и знаете, что вижу? Правильно. Кучу пепла. Потому что сидите вот, себя жалеете, друг друга жалеете, Гуна жалеете — а Гун, между прочим, погиб только потому, что был дураком, поэтому так ему и надо. А я вот выживу. Потому что перед боем я не традиции соблюдаю, а ставлю Печать. И если человек — дурак, то я так и говорю.

Аштаар улыбнулась. Слышал бы подобное Великий Законник Хорхизан.

— Прекратите, Оронтаар, — сказал Серен, покосившись на Лин. — Вы не знаете, кто из нас следующим отправится к Хизантаару. И не говорите так об умершем вершаире.

Орон хмыкнул. Провел левой рукой по грифу саза. Бряцнул струнами и хмыкнул еще раз.

— Струн понавешали, трех им мало, — сказал он. — Серен, Гунтаара при жизни "великим" и "сверкающим" даже ты не называл. Так чего теперь спохватился? Значит, так, — маг поднял ладонь, — я вам сейчас сыграю одну хорошую песню для огня в разуме. И попрошу не перебивать. В смысле, вершаир Серентаар, надеюсь на Вашу вежливость и чувство, это... — маг осекся, не вспомнив слова, и деловито посмотрел на саз.

Серен напоказ пожал плечами.

— Сыграйте, пожалуйста, Оронтаар.

— Так вот, — объявил Орон. — Погребальный гимн. Народный, исправленный вариант.

И заиграл. Играл маг из рук вон плохо, в любом обществе таарнанской знати его бы засмеяли; но песня пришлась кстати: нечто, ломающее правила и оттого вселяющее надежду. Оронтаар запел — оказалось, что петь он тоже не умеет.

Не покачнется старый мир,

Не упадут на землю звезды,

Ушел из жизни вершаир,

Ушел нелепо, несерьезно.

Ушел под землю не спеша,

Ему оттуда не вернуться,

Над ним шаиры в Тер-Аша

В усы длиннющие смеются.

Ушел, и доброго пути,

Скучать не будем: обойдемся.

При жизни был он не ахти,

А на поминках мы напьемся.

— На! — закончил песню Орон, лихо ударив по струнам. — Вот теперь, — со значением добавил он, откладывая саз, — перестаем плакать.

В глазах Серентаара уже затаилось возражение, которое маг приберегал и собирался выплеснуть — но помешала Линтаар.

— Браво! — тонко воскликнула она. — Оронтаар, то есть, я хотела сказать, нехорошо конечно так о Гунтааре. Но Вы так чудно играли!

И Серентаар открыл рот и закрыл, передумав, и промолчал. Аштаар только головой покачала. Забавно. Хорошо, что великие шаиры за песками Ашхизан — Великой пустыни — сидят в своем дворце в Тер-Аша и не видят, чем занимается Орон.

— Да, — сказал Серен. — Действительно, интересно; Оронтаар, я и не полагал, что у вас в народе слагают такие любопытные песни.

Оронтаар медленно повернул голову. Пристально посмотрел на Серена; что-то недоброе мелькнуло в глазах. Провел по струнам, будто желая сыграть еще. И улыбнулся.

— У нас, да? — спросил он.

И застыла Аштаар, и замерла Линтаар, испуганно глядя на Оронтаара. Вылетело слово, случайно или намеренно — и нельзя его вернуть. Повелителя огня назвали простолюдином, вспомнив неблагородное происхождение; это было тяжелым оскорблением.

— Орон, прекрати! — решительно сказала Аштаар. — Бой скоро.

А солнце клонилось к закату, и травинки отбрасывали длинные нити теней; и темнело вокруг. Звуки стихли, и стих даже ветер.

— Да чего там, — сказал Орон. — Это ж наше дело, мужицкое: Печати ставить. Музицировать не обучены.

* * *

На западе горела вечерняя заря, протягивая через небо длинные алые руки, что пытались охватить гладкий небосвод и скользили по нему за край земной тверди. Аштаар нравился час, когда день уходит, уступая небо ночи и порождая огонь — недосягаемое небесное пламя. Степь была видна до самого горизонта, затихшая, готовившаяся ко сну; легко и свободно текли мысли.

Оронтаар перебрасывал с ладони на ладонь огонек. Маг хотел боя: в бою все становится на места. Ни один аристократ не вспомнит там о происхождении: времени нет. Только огонь правит. Послушное и смертоносное пламя.

Лин сникла, мелко всхлипывала, изредка кивая Серентаару: тот о чем-то ей безостановочно шептал. Аш украдкой вздохнула, переводя взгляд с них на горизонт. Страшно было. Кто угодно может показаться на дороге — как знать, не окончится ли ночью недолгий поход тааритов? Будет бой. Не тренировка использования Искусства. Не благородный, пусть смертельный, поединок в Тер-Таар, о котором отцы-вершаиры с ранних лет напоминают детям, принуждая штудировать свитки. Бой.

Аштаар протянула руку ладонью вверх, хотела зажечь на ней огонь — и раздумала. Наверное, и северяне боятся, поглядев на Гунтаара. В Лергире не должно быть огненных вершаиров: слишком редки к северу от пустыни красные искры, их не увидеть неподготовленному. Лергирцам тоже должно быть страшно: явились из-за пустыни непонятные "еретики", огнем повелевают.

"Должны, должны бояться, — с надеждой думала Аштаар, оглядывая горизонт. — Может, все-таки договоримся миром?"

Степь и степь, не видно сторожевых постов, давно не видно северной крепости, где остался погибать Гунтаар, и людей, кажется, не видно — а на дороге, вдалеке, то ли пыль, то ли силуэты...

— Вижу их! — чуть не с облегчением выдохнула Аштаар.

— Печать готова, — сказал Оронтаар.

— Все же постараемся договориться, — ответила девушка.

Пятеро конных лергирцев приближались, горяча коней. Пыльные облака взметались из-под копыт, дыхание растворялось в недвижном воздухе. Ближе, еще ближе — и тогда Аштаар выбросила вверх руку с темно-синим платком: цвет воды, которая гасит огонь; цвет перемирия.

— Мы будем говорить! — выкрикнула она.

Северянин впереди поднял коня на дыбы и, не успокоив скакуна, спрыгнул на землю, вытаскивая оружие. И пошел вперед, печатая шаг, становясь на острие клина: лергирцы торопливо спешились.

— Мы не хотим кровопролития, — сказала Аштаар. — Мы согласны разойтись миром и в знак доброй воли передаем вам химбарца — он жив и здоров. Но если хотите сражаться — мы не сдадимся без боя.

Живой и здоровый, но до смерти перепуганный Тон сидел у ног тааритки, связанный по рукам и ногам, с тряпкой во рту.

Никакого промедления в твердом и верном шаге. Никакого ответа, лишь северянин впереди что-то шепчет, яростно и беззвучно. Вспыхивают белыми огнями лезвия обнаженных клинков: боя не избежать.

— Аир-таар! — произнесла девушка; между кончиков пальцев засветилась огненная сфера — и то ли ее отблески, то ли языки пламенной ярости вспыхнули в глазах северянина. — Мы будем биться, — добавила Аштаар.

— Огонь вернее слов, Аш, — тихо сказал ей Серентаар.

Идущий впереди лергирец ступил на край Печати Огня.

Глава 4. Защита и искоренение

Над степью Имбарии сгущались сумерки.

Ветер стих, и над землей замер воздух. В нем витали неуловимые запахи, ощутимые только в закатный час: то ли иссушенные травы, глядя в пламенеющее небо, наполняли воздух летучим дыханием; то ли пахнущая корицей и мускатным орехом тайна, что окутывала тааритов, невесомой пылью оставалась на их пути.

Степь медленно вздыхала. Тьма наступала с востока, холодная и молчаливая, длинными цепкими руками хваталась за блюдо мира; отдергивалась, ожженная, парила и выжидала. Стрекотали кузнечики, забравшиеся в траву; и снова глубоко вздыхала степь.

На полнеба разливался багровый закат, дробился на рваные полосы, обволакивая облака, как пламя в печи охватывает поленья. Закат был недостижим: степь видела его, но не могла прикоснуться, не могла протянуть рук из своей глубины. Она дышала, она говорила на бессловном языке. Они помнили многое — степь и закат: слишком много людей ударяли в землю коваными сапогами, слишком много падало изломанных копий и изрубленных щитов, слишком много лилось крови, питавшей вечерний огонь. И, как столетия назад, багрец неба был ярок, и чарующе таинственной оставалась степь.

Всколыхнулась трава, хотя не было ветра, и новые запахи напоили воздух: острые, кисловато-соленые запахи. Ржавела некогда губительная сталь, скрытая от взглядов смертных, восходили к кровавому закату эфемерные алеющие струйки. И слышно было легкое постукивание: тихий костлявый лязг пронесся над степью и замер.

Раздвинулись травы, и посмотрели в закатное небо глазницы пожелтелого черепа. Блики вечерней зари скользили по расколотому лбу, затухали в провалах глаз; и полускрывали череп неясные тени. Сейчас загорятся зрачки, и двинется челюсть, и кость заговорит: голос будет подобен карканью ворона: скрежещущему, скрипящему.

Сколько еще черепов лежало на просторах имбарской степи, обветренных и гладких: плоть с них тончайшими струйками в вечерний час поднялась к небу, напитывая небесный пожар? Сколько людей некогда пало — и потухающим взглядом осталось смотреть в небо?

Но что?! как поющая стрела, как расколовшая небо молния, конь проносится мимо пожелтелого черепа, задевая копытом — кость летит, катится по земле, замирает, провожая всадников пустым взором. Череп бы захохотал каркающим смешком, дергая челюстью, глядя вслед скачущим на бой; но он мертв как камни, он скалится выщербленными рядами зубов и буравит сумрак провалами глазниц, и пустотой носа беззвучно втягивает воздух, чувствуя живую, враждебную кровь. Лергирцы, лергирцы! дети губителей и сами губители! Оставившие гнить тела сраженных, оставившие кости и кровь степи и закату — идите же на бой, скачите без оглядки: найдутся те, кто отомстит за детей Имбарии!

Конный отряд стремительно двигался по засыпающей степи. Копыта взрывали клоки сухой травы, били в землю — она гудела от ударов. Горячо дышали свирепые кони, понукаемые всадниками. Их было пятеро: пять паладинов Химбара, посланных в погоню за тааритами. Острие карающего лергирского копья, летящего вперед.

Ернан мчался первым — яростный и неудержимый. Ненависть на черных острых крыльях со слышимым лишь паладину хохотом летела за его спиной; и то отставала, то вырывалась вперед, заглядывала в глаза — и тогда Ернан хрипел, и на обветренных его губах пузырилась пена, и проклятия срывались с языка. Серая мутная пелена застилала взгляд бойца; он как зверь втягивал воздух — и как зверь шел по следу.

Вперед, вперед, еще быстрее! Там еретики — там, у тающего в сумерках горизонта; они надеются уйти, раствориться в затихшем воздухе, слиться с нагретой землей — Ернан пришпоривает коня. Сегодня будет битва, да! сегодня Орден насмерть сойдется с огненными колдунами — на землю потоком хлынет гнилая их кровь. Враги сильны?! тем лучше, мы достаточно засиделись без дела в пыльных химбарских стенах, где слабеет тело, где киснут мысли. Вперед! вперед! что есть жизнь без горячащих схваток?! что есть вера и долг без ярости?!

И фигуры появлялись на дороге — там, вдалеке, четыре безмолвных силуэта; тени, сгустившиеся из клочьев наступавшей с востока тьмы. Вот еретики, бегущие от острия лергирского копья; вот мерзость, нелюди, чьи тела будут гнить и кишеть червями. Колдуны не пытаются бежать — хорошо! тем лучше! тем больше чести от победы, тем сильнее кипит кровь.

Пелена перед глазами Ернана на миг расступается; он видит: еретик машет платком. Женщина. Кажется, совсем молодая девушка. Какая разница — смерть та же для всех!

И Ернан вздымает на дыбы коня и спрыгивает: ярость не оставляет места страху. Паладин безумен; он тащит из ножен рапиру и идет, проклиная; острокрылая ненависть за его спиной затаилась и ждет, пробуя воздух раздвоенным языком. Позади шагают бойцы, с опаской поглядывая на Ернана: но он не знает этого, ослепленный фанатизмом. Вперед, только вперед, к победе или смерти в бою!..

Еретичка предлагает мир — да у нее заложник! уведенный из Химбара монах. Наивная чародейка! что есть жизнь одного человека на весах паладинского долга?! Орден не ведет переговоров с колдунами.

Еретики вскидывают руки, произносят слова на непонятном языке — и в паладинов летит огонь. Удар, еще удар зачарованной рапиры, свистящей молнией рассекающей воздух — и заклинания разлетаются фонтанами искр. Мы готовы к бою, проклятые еретики! Мы — острие копья Лергира, его крепкий щит и разящий меч. Мы не падем в битве, нет — мы дойдем до вас, мы прольем вашу прогнившую кровь. Мы — Орден! воплощение страха для вас, ересь! Вперед!..

Но вспыхивают золотом глаза еретика, он бормочет — и, разбуженные голосом, на земле проступают огненные знаки: незнакомые, угловатые символы. Вперед, вперед! но огонь со свистом уходит в землю — и, непринятый степью, шквалом взметается из-под ног лергирцев, скрывая горизонт и небо. Жар нестерпим, исходит со всех сторон — и паладины переходят на бег, на ходу укрепляя Щит — но белесые искры соскальзывают с рук! Дар уходит под ноги, где полыхает оседающая земля!

— Вперед! — рычит Ернан. Он не может погибнуть вот так — он должен, должен победить, должен привести еретиков на суд Всевышнего... но проклятое пламя сильно, оно душит и жжет — и искры Дара уходят со Щита вниз, в землю! Позади Ернана кричат бойцы, падают на раскаленную землю, хрипят, катаясь в предсмертных судорогах — паладин не оборачивается. Рукава на нем загораются, он задерживает дыхание еще на миг — спасительная ненависть проводит крылом, кровью застилая глаза. И паладин отчаянно прыгает, полосуя огненную стену едва светящимся оружием.

Серая пелена закрывает глаза, силуэты являются в ней; Ернан рвется вперед и отмахивается клинком. Белесые искры уже слетели с рапиры и впитались в Печать — но Ернан ударяет, не замахиваясь. Клинок встречает брошенное в паладина заклинание и задевает плечо еретика; паладин не ждет. Он стремителен и неудержим; он уже мертв — но тело движется, влекомое ненавистью. Еще удар — и кто-то падает, беспомощно вскидывая руки; тихо смеется острокрылая ненависть и раздвоенным языком лижет кровь. Еще удар — но горячий ветер отталкивает бойца; клинок впустую рассекает воздух. Ернан вдыхает и чувствует: воздух обжигает его внутренности; дышать трудно, очень трудно, вся грудь его онемела, и слабеют пальцы, охватившие рукоять рапиры. Паладин захрипел — и упал навзничь.

И кровавое небо вперило огненный взор в серую пленку его глаз. Повсюду плясал огонь — в широком выжженном кругу, на ладонях еретиков, в небе: языки пламени лизали подножье престола Всевышнего; и не существовало укрытия от огня, не было от него спасения. Смеялось небо, взывая к поверженному: слышишь ли ты, Ернан, слышишь ли теперь, когда твой дух силится воспарить — и не может, отяжеленный ненавистью? Твои желтеющие кости останутся в степи, скрытые травой, и поднимется к закату плоть, и провалами глаз ты будешь смотреть вслед подобным тебе безумцам, и пустотой носа станешь втягивать воздух. Ернан, ты слышишь? тысячи черепов пронзительно-скрипяще хохочут из травы, радуясь твоей гибели. Сегодня у них будут тлеть глазницы, согретые твоей кровью, Ернан!..

Эфемерная струйка поднялась над длинной травой, и ярче воспылал закат; стихало все в замершем воздухе — и снова глубоко и мерно вздохнула степь.

* * *

Он вырвался из пламени: яростный, с обожженным лицом, в пылающей одежде — а в глазах... о, какими стали глаза! Исчезли белки, зрачки, радужка — серая сплошная муть залила их, и холодное безумие поселилось в их глубине. Северянин не чувствовал боли. Не знал страха. Он кольнул — и ранил Серентаара в плечо; тот отшатнулся, огонь вспыхнул на ладонях. Северянин ударил еще раз.

И вздрогнула Линтаар, предчувствуя — но наивно не веря, — не в силах даже вскрикнуть. Огненные искры не трепетали на ее нежных пальцах; даже рук в попытке защититься Лин не подняла. Долгое мгновение стояла она и смотрела широко распахнутыми глазами, жалобно-испуганно и как-то обиженно, как ребенок, которого ругают за шалость. Лин с почтением называли вершапиэр, но она — она была совсем еще девчонкой, без честолюбивых замыслов и без жажды править. Ей чуждо было преклонение толпы, она была безразлична к положению в таарнанском обществе — беззаботная, создававшая из грозного пламени чудесных искристых бабочек. Хрупкая, миниатюрная, не готовая ни к трудному походу, ни к смертельным битвам. Она могла бы оставаться в родовом поместье: любоваться встающим из морских волн солнцем, собирать цветы в ухоженном садике — но она была далеко: вокруг простирался Лергир. Лин, Линтаар. Солнце.

Холодный клинок легко кольнул ее чуть ниже подбородка, отдернулся, не окровавившись почти; и тихо запузырился выдох, не достигнув холодеющих губ. Серентаар отчаянно рванулся, гася на руках огонь; подхватил падающую девушку — и повернулся к врагу спиной. Время для мага замерло. Мир перестал существовать: исчезли имбарские степи, исчез обезумевший северянин — осталось одно милое, бледнеющее лицо.

А северянин рубил: карающий клинок разрезал воздух, приближаясь к Серентаару. Аштаар запоздало вскинула ладонь, направила поток алых искр, мыслью превратив его в пустынный ветер — и лергирец отшатнулся; и тогда в грудь его ударила посланная Ороном огненная сфера. Северянин захрипел, выронил губительную рапиру, качнулся — и упал. Кто-то засмеялся, кто-то обмахнул крыльями тааритов, тени проскользили по телу лергирца. Аштаар оглянулась — но не было никого; только пылал на небе закат, только покачивались высокие степные травы.

— Все, — сказал Оронтаар. — Отбились.

Серентаар был неподвижен. Кровь сочилась из его плеча, весь рукав набух и отяжелел. Подошел Орон, заглянул в белое лицо Линтаар — и покачал головой.

— Она мертва, Серен, — сказал он, положив руку на здоровое плечо мага.

Тот медленно склонился и бережно уложил девушку на землю.

— Да, — удивительно спокойно сказал он. — Она мертва. А я жив, я буду жить. Жизнь продолжается, ведь так, Оронтаар?

— Серен? — осторожно спросила Аштаар.

Маг посмотрел на небо. "Странно", — прошептал почему-то. Глубоко вдохнул и медленно выдохнул. "Странно, да. Забавно".

— Аштаар, — сказал маг спокойным и холодным голосом, — Вы не боитесь смерти?

— Что?!

— Смерти, — пояснил Серентаар. — Понимаете, я осознал. Нас послали на смерть. Мы идем, не озираясь, а она летит за нами. Чувствуете? Я понял, я почувствовал. Хотите вырваться?

— Серен, ты... ты бредишь, — неуверенно сказала Аштаар. — Ты... я понимаю... мы понимаем... — девушка неслышно подошла к магу, — но, Серен...

И Аштаар отшатнулась, пораженная взглядом Серентаара. Он не нуждался в жалости. Он был бледен, но странно спокоен, некое понимание светилось в глазах.

— Нет, Аштаар, — мягко возразил он. — Я объясню. Мы умрем, за нас так решили. Пойдем к Хизантаару, Лин уже почти там. Можно попробовать самим — чтобы не от руки северян, как решили за нас, а самим решить, понимаете, Аштаар?

— Серен, — холодеющими губами прошептала девушка, отступая, — Серен, что ты делаешь?

— Вершапиэр, — словно приглашая на танец, протянул руку Серентаар, — мы ведь свободны, мы сами можем определить свою судьбу. Аир-таар, — позвал он, и на ладони зажглась огненная сфера. — Мы свободны. Будем свободными, я Вам помогу. Я потом возьму саз, сыграю.

Бледная Аштаар пятилась на негнущихся ногах.

— Не бойтесь, — ободряюще прошептал Серентаар.

Огненная сфера над ладонью затрепетала, готовая сорваться, маг грустно улыбнулся — и упал ничком: за ним стоял Оронтаар, обеими руками ухвативший треснувший при ударе саз.

— Хватит! — гаркнул таарит. — Хватит, — повторил он, видя: Серентаар в сознании и поднимается снова; и тогда Орон прижал его коленом к земле и полыхающей рукой вцепился в кровоточащее плечо.

— Прекрати! — яростно шептал Оронтаар. — Ты отомстишь. Северным этим вершаирам — да всему Лергиру отомстишь! Отомстишь обязательно. Я сам прослежу, чтоб ты этих рыб скользких на слабом огне зажарил. Все будет. Сейчас ты ее похоронишь. Потом споешь. Потом отомстишь, — повторил маг, снимая с плеча пламенеющую руку.

Серентаар медленно, трудно встал. Тронул плечо и отдернул пальцы. Опустился на колени перед Линтаар, собирая на ладони багровые искры.

— Сможешь? — срывающимся голосом спросила Аштаар.

— Ее уже здесь нет, — равнодушно ответил Серен.

И пылало пламя, охватывая тело вершапиэр, превращая его в тонкую, легкую золу. Трещала одежда, вспыхнули волосы; и тянулись минуты, и шептал нечто Серентаар — а тело полыхало и медленно становилось пылью. И, заканчивая заклинание, Серентаар направил еще поток дыхания Хизантаара — огненная птица, взмахнув яркими крыльями, взлетела в темнеющее небо; алые искры сыпались с оперения и длинной лентой развевался хвост. Вершаиры достойны огненного погребения, Линтаар достойна еще большего.

— Отомстить? — бесцветно сказал Серен, поднимаясь на ноги. — Да, действительно.

Над ладонью его заплясало пламя, маг повернулся к Тону — связанному, перепуганному Тону. О нем забыли, но он видел все: безумие Ернана и его смерть — дружелюбного Ернана, болтливого и беззаботного, пока разговор не заходил о ереси. Видел падающую Линтаар и опрокинутого на землю Серентаара. Послушник дрожал от страха, тщетно силясь освободиться; всхлипнул и дернулся — веревки впились в руки, Тон зажмурился — но южанин не бросил огнем.

Что-то шевельнулось в холодных, пугающе спокойных глазах таарита; нечто неясное прошептали губы — и тогда Серентаар отвернулся и пошел прочь, ссутулив плечи. Лег и замолчал, уставившись в небо.

* * *

— Линтаар погасла, — шевельнув сухими губами, произносит длинноусый Хорхизан.

Ничто не меняется во Дворце Шаиров. Владыки Тер-Аша восседают на мягких, богато расшитых подушках. Все так же стремителен полет дымных птиц и змей вокруг замершего Хорхизана. Тлеет ажурный кальян, и полон вином стеклянный кубок: забота молчаливых слуг. Великие неподвластны течению времени.

Белобородый Шалхизан задерживает у сухих губ курительную трубку и горестно кивает, прикрыв глаза.

— Вы тоже заметили, Хорхизан? — с болью в надтреснутом голосе спрашивает он. — Да, да. Бедная девочка, — шаир покачивает головой, не поднимая взгляда. — Бедная, бедная девочка.

— Она была изнеженной, — говорит чернобородый Ринхизан, пронизывая вино хищным взором. — Слабых и наивных вершаиров не следовало посылать на северные земли.

— Каждый живет в наивном мире грез, пока не обожжется, — бесцветно говорит длинноусый Хорхизан. — Назад же дороги нет.

Белобородый маг хранит молчание. Он неспешно затягивается, слушая бульканье вина, сквозь которое проходит табачный дым. Выдыхает, глядя в низкий потолок, следит за клубом дыма — и тот меняет форму, в нем проступают черты лица. Образ Линтаар — беззаботно смеющейся вершапиэр — появляется в дыму и плывет по воздуху, оставаясь таким же отчетливым. Портрет касается белесых птиц, мечущихся вокруг Хорхизана; чуть искажается лицо девушки — но седой Шалхизан мыслью останавливает образ.

— Нет-нет, Хорхизан, — мягко произносит он. — Полюбуемся еще немного вершапиэр Линтаар, так рано и так трагично погибшей.

И летят минуты: ход времени незаметен в маленькой, задымленной комнатке во Дворце Шаиров. Ринхизан отводит взгляд от летучего портрета; вино перед шаиром бурлит, но не может испариться из стеклянного кубка. Маг хищно улыбается, следя за мечущимся в вине огоньком. Тот, кто повелевает пламенем, повелевает людьми.

— Ринхизан, — очнувшись, произносит белобородый Шалхизан, — Вы ведь о чем-то спрашивали? Простите старика, — маг сокрушенно покачивает головой, — временами меня одолевает бессильная дремота. Годы, годы, — вздыхает шаир.

— Вы, кажется, говорили о вершапиэр Линтаар, — продолжает он, выдохнув ароматный дым. — Поверьте, шаир, никто не посылал ее на губительные северные земли. Что Вы, шаир? — Шалхизан укоризненно кивает. — Я предложил ей, конечно. Но кто же, кто мог знать, чем это обернется? Она отказалась, никто ее не принуждал.

Из рукавов Хорхизана выпархивают два огненных язычка — и кружатся вокруг мага, обжигая крылья призрачных птиц: дым расходится в воздухе.

— Лишь огонь и Закон Ломенхизана властны над судьбой и жизнью вершаира, — произносит седоусый маг.

— Именно, именно, Хорхизан, — согласно придыхает Шалхизан. — Но, шаиры, кто-то запугал бедную девочку.

Чернобородый маг отпивает вина. Оно не обжигает: послушный огонь покидает багряный напиток, стоит губам коснуться кубка.

— Запугал вершапиэр Линтаар? — так же небрежно спрашивает шаир.

— Именно так, Ринхизан, — подслеповато щурясь, говорит Шалхизан. — Кто-то нарисовал рассеченный глаз на воротах ее имения. Черным углем — ай-я-яй — на новых, красивых воротах, — добавляет шаир, выпуская к Хорхизану стаю дымных длиннокрылых ласточек.

В багровых зрачках Ринхизана вспыхивает пламя, он пристально смотрит на парящий в воздухе портрет Линтаар — и улыбка исчезает с образа девушки, в глазах появляется тревога.

— Символ Прозревших, которые не более чем сказка крестьян, — уверенно говорит чернобородый маг.

— Безумен простолюдин, противостоящий вершаиру, — лишь чуть пошевелив губами, говорит Хорхизан.

— Именно, именно, Хорхизан, — повторяет старый Шалхизан. — Вы ведь видите, шаиры, мы знали о Прозревших только забавную сказку. Вершапиэр этот символ был вовсе незнаком, и правильно, — шаир проводит по воздуху трубкой, — девушке в ее возрасте не следует думать о подобных глупостях. Но вершаир Серентаар отчего-то всерьез испугался, увидев Рассеченный Глаз. Вы представляете, как нехорошо вышло: вершаир сам уговаривал ее отправиться на северные земли.

Повисает молчание: шаир подносит к губам трубку и втягивает дым. Никто не нарушает тишины: владыкам Тер-Аша некуда спешить.

— На северные земли, да-да, — болезненно прищурившись, продолжает Шалхизан. — И вызвался ее сопровождать — а ведь раньше упирался, не хотел участвовать. Я предлагал ему, говорил о великой чести, рассказывал о новых землях. Отказался, не уважил просьбы старика, — с сожалением добавляет шаир, — ай-я-яй. Он искусный вершаир, этот Серентаар, и он сын достойного отца. Помните грозного Форотаара, Ринхизан?

Огонь бешено разгорается в глазах чернобородого мага.

— И внук достойного деда, — безразлично произносит он.

— Да-да, Ринхизан, — кивает старый шаир. — Вы не знали Тинтаара, вы слишком молоды; он же был чрезмерно заносчив. Даже разговаривать достойно не умел, — старик брезгливо взмахивает высохшей ладонью, — но посмотрите на внука: истинный вершаир, цвет Таарнана. Большая удача для всех нас, — со значением произносит Шалхизан, — что вершаир Серентаар отправился на северные земли.

Ринхизан взглядом вздымает вино в воздух, оно замирает; дымные птицы проносятся сквозь него, задевая крыльями и розовея на лету.

— Видимо, он не оправдывает Ваших надежд, Шалхизан, — произносит чернобородый маг.

— Ринхизан, — отвечает седой шаир, — Вы слишком жестоки к вершаиру Серентаару. Не спешите его осуждать: он понес тяжелую утрату. Он молод, — старик роняет на колено высохшую ладонь, — он любил погибшую вершапиэр. Когда-то, — с болью добавляет Шалхизан, — я тоже был молод. Как жаль, что мне не вернуть этих дней.

Шаир прикрыл глаза, он подносит к губам трубку и — в который раз — медленно затягивается.

— Следует известить отца вершапиэр, — говорит неподвижный Хорхизан.

Шалхизан поднимает слезящиеся глаза и качает головой, выдыхая дым.

— Нет-нет, Хорхизан, — с участием отвечает он. — Вершаир Керелтаар вспыльчив; в его годы нельзя быть таким. Если он узнает, что его единственная дочь погибла на задании шаиров — горе убьет старика. А ему еще рано умирать, шаиры, — покачивает головой Шалхизан. — Рано, рано.

— Вы истинно мудры, Шалхизан, — склоняет голову чернобородый маг. Он спокоен; в глазах же его бушует пламя.

Седобородый маг не отвечает. Он поглощен собственными мыслями и изредка подносит к губам трубку.

* * *

Тревожить ли могилы?!

Странный вопрос. Прийти и погрустить об умерших, возложить венок из синеньких степных "цветов скорби" к бронзовому или деревянному Кругу Всевышнего — что ж плохого случится? В Имбарии так испокон веку люди живут. Или все-таки на лергирский лад: покойников в лесной глуши хоронить? Известно ведь: если пожелает душа, спросив у Всевышнего позволения, спуститься на миг на блюдо мира, на нее налетают демоны. Подступаются, хотят в темное подмирное царство утащить — но не властны. И вертятся вокруг могил в исступлении, красными зубами скрипя; и горе тогда случайному путнику: вот его-то разорвут демоны на части и душу уволокут.

На протяжении столетий в Лергире верили так, в Имбарии иначе — но за дело взялась лергирская Церковь. Духовникам уж очень не понравилось кладбище имбарских королей между Химбаром и Зениром: кто ни попадя ходит, могилы топчет, скверны набирается, еще и молиться там вздумают, ересь.

Имбарцы, разумеется, все толковали по-своему. Дескать, короли умершие на прохожих взирают и наставляют на путь истинный. И по могилам никто не ходит: королевское ведь кладбище, там стража караулит. И никто могилам не молится: помилуйте, мы же, как и вы, во Всевышнего веруем. А что демоны слетаются — так это Беругг Лергирский написал. Мы его не знаем; говорят, он с вашей королевой блудил. Сами-то не еретики будете?

Несходства веры запоминались, записывались, а в имбарскую войну зачитывались перед паладинами — чтобы бойцы точно знали, кто прав, а кто еретик. Южанам припомнили все. Железные полки волной прокатились по степи; имбарские духовники либо спешно отринули старые взгляды, либо отправились на любимый Церковью костер. На них же горели храмовые книги южан: Всевышний отвернулся от Имбарии, благоволя тем, чья армия оказалась сильнее.

По прямой дороге перестали ходить; королевское кладбище было заброшено и стало считаться лихим местом. Зато разрослась и разбогатела деревушка Лерга — лично Ликоном Вторым переименованная, — у которой проходил новый торговый тракт.

Но паладину Амету было некогда обходить кладбище: по приказу майстера Тремена он выбрал прямую дорогу. Шел дождь. Лил, лил и лил, не переставая. Амету казалось, что Всевышний — там, на небесах, — взял свой огромный ушат, вычерпнул глубокое озерцо и медленно ушат накреняет, обрушивая на землю потоки воды. Того и гляди, начнут падать скользкие холодные рыбы и усатые раки. Конь Амета одиноко топал по дороге, пробираясь сквозь дождевую стену. Перед глазами висели серые струи, сквозь них не было видно дальше нескольких шагов. Дальше — только сырая муть.

"Погодка", — подумал паладин, плотнее запахивая дорожный плащ. Ладно, если ребята нагнали еретиков только сейчас — авось в дождь огненная ересь не так сильна. Если нет... тогда надо добираться скорее, предупреждать в Зенире ландмайстера Мерра.

Амет прикрыл ладонью глаза от потоков воды — и из дождевой мглы показались смутные очертания. Впереди ожидали ворота древнего кладбища: высокие чугунные створки, втиснутые между массивными столбами. Паладин не был силен в истории, но известно было всем: здесь хоронили королей Имбарии. Всех, кроме Мутта Четвертого, последнего, которого Острие лергирского Копья — отряд паладинов — пронзил в Химбаре рапирами и скинул тело несчастного монарха со стен на пески Великой пустыни. Такой была кара за непокорность.

Амет приближался. Выглянули из потоков дождя острые клювы каменных фигур на столбах: два огромных ворона с широкими крыльями, воздетыми к плачущему небу. Имбарский ваятель был подлинным мастером: птицы казались живыми — казалось, сейчас заплещут каменными крыльями, скрипуче каркнут и воспарят в дождь, и низвергнутся на одинокого всадника. Безмолвные, неумолимые стражи покоя имбарских королей, карающие неосторожного пришлеца.

"В такую погоду, — подумал Амет, глядя на замершие в вечном ожидании статуи, — тут только всякой нечисти и водиться. Был бы я крестьянином — точно бы сюда не пошел".

Он не боялся и не был суеверен. Жизнь научила его видеть только настоящие опасности, не отвлекаясь на домыслы. Скульптура даже на кладбище оставалась мертвым изваянием, и не было здесь никакой нечисти, что бы монахи ни говорили. Наверное, имбарцы все же не были дураками — а они хоронили королей у людной дороги.

Но тревожное предчувствие оставалось, а вот ему паладин привык доверять.

"А что поделать?" — подумал он. Ворота были навсегда распахнуты: никакая сила не сдвинула бы створки на приржавевших петлях. Каменное изваяние Рерута — любимого имбарского святого — было поставлено у входа: скульптура изображала молодого человека на коленях, воздевшего к небу руки. Мольбу и надежду изобразил на лике скульптор, и вера горела в каменных глазах.

"Что ж он сделал такого? — думал паладин. — Вот ересь, не помню. Надо больше монахов слушать, что ли".

Амет проследовал между молчаливыми воронами — и прямая аллея простерлась перед ним; а по обеим сторонам проплывали, показываясь из дождя, серые надгробные памятники.

Показался из мглы склеп, чтобы растаять за спиной: мох забился в каменную кладку и затянул раскисшим под дождем покровом крышу. Изваяния стояли у дверей: грозные Слуги Всевышнего, ведущие вечную войну с краснозубыми демонами. Каменные их крылья пересекались над входом, и гордой была осанка небесных воинов. И трубили они в каменные трубы, воздев к небу: вода переполняла их, стекая на серую землю. Сейчас Слуги шевельнутся, и стряхнут воду с одеяний, и вострубят, потряся блюдо мира, и обнажат мечи, что на поясе. Уходи, пришлец! спасайся, лергирский пес, не топчи могилы королей Имбарии!..

И что-то сквозь дождь шуршало и шелестело, и перешептывалось под темным сводом: пауки ли плели в пыли ловчую сеть, или же вода просочилась сквозь крышу и журчала по саркофагу? Может статься, умерший король, подняв каменную крышку, прогуливался по склепу, сверкая мертвыми глазницами?..

Статуя у другого склепа: воинственный король стоял на каменной плите, глядя на небо, властно простирая ладони. Черные крылатые горгульи припадали к ногам, в пастях принося меч и щит, вкладывая в руки монарха-воителя. Сошедшая с небес корона возлежала на ладонях Слуги Всевышнего из белого известняка: власть дарована Всевышним, оружие король возьмет у поверженных врагов.

Еще склеп, еще изваяние: монарх в доспехах и с исполинским щитом, что он держит обеими руками. Демоны, рогатые и отвратительно уродливые, охватывают короля за руки и плечи, цепляются за ноги, впиваются зубами в щит — изображенный неколебим, стойкость и решимость в его взгляде. Он — защитник, сумевший оборонить народ от врагов; король и после смерти охраняет Имбарию, защищая от краснозубых врагов человечества.

Амет завороженно вертел по сторонам головой. Он никогда не был на кладбище, и жадно всматривался в каждое надгробие и каждую скульптуру. "Надо Тона приволочь, — решил он. — Тут же столько всего на могилах написано — он бы и разъяснил. Церковь хоть и против, ну да явно тут из Зенира патруль бывает: проверяют, чтоб разбойники не прятались. Стало быть, не такой и грех. Правильно? Правильно!"

А дождь все лил и лил, и перед глазами висела пелена. Только что-то тревожное забиралось в мысли, скребло на душе и давило на плечи.

— Погоди-ка, — сказал в пустоту Амет и вылез из седла; подошвы шмякнули по грязи.

— Погоди, ересь лютая, — повторил паладин, шагнув к изваянию.

Оно не выделялось: просто какой-то давно мертвый имбарец — даже не король, — но что-то притягивало к нему Амета. Шлем был не как у остальных: без пышных украшений и гербов. Двуручный меч, на который опирался изваянный. Рубленые черты мраморного лица и провалы глаз.

А что-то появилось в воздухе: странно парили в нем обычно спокойные искры Дара. Как-то необычно они дрожали; что-то извне нарушало их движение. Паладин выдохнул и положил руку на плечо скульптуре.

— Вот скажи мне, имбарец, — произнес он вполголоса. — Ты ж против нас когда-то воевал. Конечно, против нас: против кого еще?

Конь Амета тревожно захрапел за спиной. Паладин не обратил внимания. Почему-то все казалось неважным: все становилось серым, как дождь вокруг; серым, как могильная земля под ногами. Белесые искры Дара притягивались друг к другу, сливаясь в яркие бесформенные пятна.

— Вот ты нас ненавидел, да? И мне тебя любить не за что. Дохлый ты давно, и черви, ересь лютая, тебя сожрали. Так и меня ж тоже когда-нибудь так похоронят — и даже памятника, как тебе, не поставят. Ересь это потому что.

Позади послышалось шлепанье копыт: Бархан убегал. Амет опять не пошевелился. Его плечи становились свинцово-тяжелыми, заставляя ссутулиться. Взгляд же бойца буравил изваяние.

— А вы все, в общем, нас ненавидите.

Паладин вытащил рапиру и провел острием по щеке изваяния, оставляя царапину на мраморе.

— Ненавидите, ересь лютая! — заорал Амет и рубнул наотмашь. — Ненавидите! За вас кровь льем! Вас защищаем! Ради вас, сволочей, искореняем! А вы?..

Что-то мелькало перед глазами в сплошной дождевой стене: то ли молнии рассекали небосклон где-то вдали — то ли кружились странные, сверкающие длиннокрылые ласточки, неясно откуда появившиеся на древнем захоронении.

— А вот тебе, гад! — крикнул Амет, притягивая на рапиру белесые искры.

И не смог.

Искры Дара потоками метнулись куда-то прочь, в дождь, к мерцающему белесому столбу, что пронзил дождевые тучи и впился в кладбище. Паладин зажмурился, потер кулаками глаза — и шлепнулся на землю, в грязь, накрыв руками голову.

Что-то страшное и давящее заставило бойца спрятаться и трястись, как крестьянина при виде разбойников. Лишь бы не показываться. Лишь бы не двигаться и ничего не делать. Лежать в грязи, умереть в ней, слиться с могильной землей имбарского кладбища!..

Круговорот белесых искр, вертящихся с бешеной скоростью. Ласточки; странные, светящиеся ласточки из Дара, мечутся вокруг столба, застигнутые колдовским штормом. И тишина: даже дождь умолкает, испуганный ересью.

— За веру! — бормочет Амет, укрываясь за статуей. — За веру... За Лергир!.. Искоренять!.. Защищать!.. Паладин должен быть... Должен, ересь лютая!..

И — сначала робко, лишь бы остаться незамеченным — потом увереннее, паладин тянет белые искры на верный клинок.

— Ненавижу, — шепчет Амет, глядя в мраморную спину статуи перед ним. — Ненавижу, ересь лютая, ненавижу гадов!

Слабость и страх — но не такие, ересь лютая, и близко не такие! — бывали и на тренировках Дара. Тогда майстер Тремен советовал думать о краснозубых демонах и их человеческих приспешниках — обо всем, что искореняет паладин; и томящий ужас исчезал, уступая ярости.

— На! — орет Амет, протыкая памятник засветившейся рапирой. Кто-то хохочет из круговерти искр — утробный, нечеловеческий голос; и мир взрывается сотней мраморных обломков.

Лица появляются перед Аметом. Вот король-защитник с огромным щитом в обеих руках — паладин рубит клинком наотмашь. Вот скалится в улыбке имбарец-победитель — а горгульи над ним смотрят на Амета, и щерят изогнутые клыки. Вот имбарец на коленях, поднявший ладони — так тебе, ересь лютая, вот тебе, гад, умри, умри!.. Ненавижу! Ненавижу!.. Белесая каша в глазах. Вертящийся вихрь белых искр — и ласточки вокруг него, странные ласточки, застигнутые штормом. Амет падает навзничь, отбрасывает рапиру, пытается встать — и голова его бессильно хлопается в грязь.

"Вот и все? — со злостью думает паладин. — Одолели, демоны? Подохну?"

И видит, как страшный светящийся столб тает и рассыпается на успокаивающе привычные искры.

Вокруг простиралось просто кладбище — и просто шел дождь; и парили искры Дара. Белесый вихрь исчез без следа — был ли он? Амет не знал. Он встал, осмотрелся и стыдливо пнул обломок изрубленной им скульптуры. "Демоны его знает, что на меня нашло, — подумал паладин. — Колдовство".

Но вспорхнуло со столба изваяние, взмахнув широкими крыльями, и устремилось в ливень.

— Вот тебе и суеверия, — шепчет Амет, уставившись на летуна. — Вот тебе и раз.

Паладин притягивает на левую ладонь искры Дара. Существо проносится прямо над головой бойца, горят желтые тарелки глаз...

Белесый дротик устремляется в крылатую тварь, пробивает скользкое тело и исчезает в дожде. Летун беззвучно обмякает и падает в липкую грязь. Виверн?..

Амет пронесся под аркой ворот и побежал по старой дороге. Он перестал удивляться происходящему: от ереси можно было ожидать всего. Теперь надо было добраться до Зенира. Надо было успеть!

Уже потом можно подумать: что же нашло на него, Амета, в эти страшные минуты?

* * *

Далеко на юге чернобородый Ринхизан со звериным рыком приходит в чувство. Багровый огонь полыхает во взгляде мага. Он обрушивает кулак на низкий столик — и вино выплескивается из стеклянного кубка. Шаир останавливает напиток свирепым взглядом; мгновение наблюдает за игрой огня. Алая струя низвергается в стекло. Послушный огонек в напитке позволяет шаиру управлять вином — не подобны ли вину люди?

Немногое изменилось во Дворце Шаиров. Длинноусый Хорхизан восседает на подушках; глаза мага закрыты, вокруг не мечутся дымные образы. Белобородый Шалхизан поглощен творением: перед ним из кальянного дыма возникают башни и купола, составляя монументальное подобие Дворца Шаиров — полупрозрачное и удивительно похожее на подлинный дворец. Шалхизан водит и водит рукой — и в башнях появляются стрельчатые окна, на шпилях вспыхивает пламя.

— Вы кажетесь взволнованным, Ринхизан? — с участием в голосе спрашивает седобородый шаир. — Что произошло?

Маг отпивает вина, в глазах утихает ярость.

— Зверь убит, Шалхизан.

— Да, да, — участливо кивает седой маг, выводя завитушки у окон призрачного дворца. — Я понимаю Вас, Ринхизан, понимаю: Вы не могли ожидать подобного.

— Я следил за Искусством Хорхизана, — продолжает Ринхизан, отпивая еще глоток. — Некий северянин оказался рядом, и разум его помутился. Дыхание Хизаннана удивительно, я желал бы испытать его.

— Великая честь быть глазами всего Таарнана, — мягко возражает Шалхизан, вырисовывая четыре языка пламени на куполе дворца. — Всему свое время, Ринхизан.

Чернобородый шаир отворачивается и отпивает вина.

— Но я не увидел изящества в дыхании Хизаннана, шаиры. Оно пробудило в северянине слабость и трусость, а не силу; заставило согнуться и дрожать. Можно ли владеть подобным оружием?

Тянется время — и говорит Хорхизан, едва шевеля губами.

— Оно непохоже на дыхание Хизантаара, оно своевольно и неудобно, оно таково, каким его описал мудрый Йолхизан. Найдутся ли на северных землях искусные вершаиры, могущие сравниться с владыками Тер-Аша? Не знаю.

— Всему свое время, — говорит чернобородый Ринхизан. — Огня не скрыть в соломе: если вершаиры подобного умения существуют, они не скроются от взгляда владык Тер-Аша.

— Несомненно, несомненно, шаир, — кивает старый Шалхизан. — Истина во тьме, и только время поднимет завесу тайного. Так говорит и шаир Йолхизан, а он мудрее всех нас. Он, наверное, и теперь в библиотеке, — шаир указывает на окошко в островерхой дымной башне, — и черпает мудрость веков из древних свитков. Дни и ночи там, шаиры, дни и ночи. Я давно не видел Йолхизана. Мы все давно его не видели.

Огонь бушует в глазах Ринхизана. Маг отпивает вина, не произнося ни слова.

— Мы станем ждать, — нарушает тишину Хорхизан. — Мы вглядываемся во Всемирное Пламя. Что произойдет в нем? кто может знать? Когда следующая Печать будет начертана, мы ощутим дыхание Хизаннана, сможем им повелевать.

Седобородый старик взмахивает рукой и единственным вдохновенным росчерком создает над воздушным дворцом дымчатого дракона — могучего, раскинувшего крылья над высокими башнями, пристально и свирепо глядящего вниз — и весь кропотливо создаваемый дворец тает, становясь бесформенными клубами. Маг продолжает хранить молчание.

Глава 5. Давно не столица

— Истинно так, почтенный, — в пятый раз за день говорил Тон. — Я всего лишь скромный слуга Всевышнего, сопровождаю путников до Зенира.

— Ну, тогда доброго пути, — в пятый раз говорил очередной стражник у очередного поста. В Лергире верили монахам.

Солнце, наверное, поднялось уже высоко, но видно его не было: все небо затянуто мокрыми, тяжелыми тучами. Южанам было нипочем: они набрасывали на себя едва видимый огненный ореол, не пропускавший ни потоков дождя, ни, надо полагать, пронизывающей до костей сырости. Перед постами стражи таариты нехотя сбрасывали заклинание — и тотчас же промокали до нитки, не выдавая себя. Впрочем, стоило отойти — одежда быстро высыхала.

Тон, разумеется, такой чести не удостоился и топал по раскисшему тракту, кляня свои безумные идеи. Только прошлой ночью он по-настоящему осознал, во что вляпался.

Он боялся сбежать и вернуться в Химбар — и самому себе боялся в этом признаться, и придумывал нелепые отговорки. Впереди ожидала неизвестность. Спину жег пристальный взгляд "великого вершаира" Оронтаара, Тон поворачивался — нет, показалось: маг то глазел по сторонам, то по-запустынному разговаривал со спутниками. Но все равно тревожно было, очень тревожно, страх ворочался и скребся в груди. Тон втягивал голову в плечи, дрожал: было холодно.

Этим утром его разбудили — Оронтаар, не церемонясь, пнул в бок, — когда заря только-только загоралась на горизонте. Неудобная ряса промокла насквозь и прилипала к исподнему, не сохраняя тепла. Ноги затекли и не слушались, от сдернутых веревок остались багровые полосы, руки сначала безвольно висели, потом к ним начала приливать кровь...

И тогда Тон завыл от дикой щемящей боли, и ему сразу зажали рот и пригрозили — все тот же Оронтаар, конечно, — убить как козьего сына, если он, Тон, не заткнется. Даже не сжечь — просто прирезать, чтобы не привлекать внимания. Не заслужил огненного погребения, окунь лупоглазый.

Испуганный послушник тогда смолк и разглядел: впереди был частокол Лерги, деревушки на полпути между Химбаром и Зениром. Там жили люди: спали, наверное, видя сладкие предутренние сны. Крестьянам не надо было плестись по блюду мира. Их не грозили прирезать и не будили пинком в бок. На их глазах не убивали.

Они встанут с печи и нагретых лавок, и достанут оставленный с вечера горшок с похлебкой или кашей, и возьмут с полки большие ложки; и сядут вокруг стола, помолившись Всевышнему. Они поедят и выйдут на двор, радуясь новому дню, и примутся за работу. Их жизнь безопасна, они довольны ей — так что же? что сдернуло Тона с обжитого местечка в уютном химбарском храме, что отправило в дурацкий поход?

В Лерге кукарекнули петухи, залаял пес. Аштаар что-то сказала на таарине, послушник услышал тревогу в ее голосе.

"Надо ли было? — Тон оглянулся на девушку. Внутри него по-прежнему бился страх. — На что я надеюсь? что делаю?"

"Но ведь пошел! рискнул! — зудела другая мысль. — Смог же уйти!"

— Пойдем, пока не проснулись, — на лергирском сказала Аштаар. "Снизошла".

Тоска. Щемящая, пугающая тоска.

* * *

— В Зенире этом не задерживаемся, — говорил на таарине Оронтаар. — Берем нормальную карту, может, еды еще — и дальше на север. И проводника нашего я бы спалил где-нибудь у города, чтоб еще раз погоню не навел.

— Тебе мало смертей, Орон? — возразила Аштаар. — Он мог бы сегодня сдать нас страже, если бы хотел. Парень может оказаться нужным — а в Зенире его просто отпустим. Почему нет?

— Да, конечно, — с показной беспечностью ответил Оронтаар. — Давайте путезнатца жалеть, отпускать, догонять, до Зенира на руках нести, чтоб не умаялся — а потом еще раз отпускать. Что с того может статься, и правда? Аш, — посерьезнел маг, — ты взгляни на него. Дрожит как рыба на берегу. Путезнатец нас боится — и именно поэтому сдаст. Сейчас ничего не сделает, а только отвернемся — снова жди погоню.

Аштаар промолчала, слушая шум падающей воды.

— Дождь идет, — тихо ответила девушка. — У Тоннентаара даже плаща нет.

Оронтаар пожал плечами.

— Ну вот, придем в Зенир — хоть сляжет с лихорадкой на неделю-другую, — сказал он. — Раз уж ты так против того, чтобы убивать.

Вместо ответа девушка слегка пошевелила пальцами — вокруг Тона засветился спасительный огненный ореол. Послушник взглянул на тааритов, остановил взгляд на Аштаар и искренне пробормотал несколько слов благодарности.

— Ты ему еще денег дай, — фыркнул Орон. — Четыре золотых, чтоб как обещала.

Аштаар хотела возмутиться; ее опередили. Поднял глаза молчавший Серентаар и глухим, незнакомым голосом возразил.

— Северянин не виноват ни в чем. Он пострадал из-за нас, подвергаясь смертельной опасности. Я не допущу, чтобы он стал еще одной ненужной жертвой воли шаиров.

— Воли шаиров? — вскинулся Оронтаар. — Ну-ка, ну-ка, подробнее?..

— Я хотел убить, — не заметил вопроса Серен. — Это недостойно: я даже не вызвал его на поединок. И он был связан — а он Тоннентаар.

— На севере, — назидательно сказал Орон, — имена простолюдинов могут заканчиваться на "таар". Впереди, вершаир, Вы видите ярчайший пример.

— Вы неправы, — сказал Серен. — Прошу меня простить.

И маг догнал послушника и коснулся его плеча; Тон сразу же отдернулся, панически глядя на таарита.

— Северянин... Тоннентаар, — сказал маг. Голос его дрожал. — Я приношу извинения. Я хотел убить Вас в момент, когда Вы были беззащитны.

Юноша испуганно взглянул на мага, зачем-то прикрылся локтем и промямлил "д-да, великий вершаир" таким же дрожащим голосом.

— Я вовсе не великий. И уже не уверен, достоин ли именоваться вершаиром. Я виноват перед Вами, Тоннентаар; но простите ли Вы меня?

Тон ошалело взглянул на тааритов. Аштаар незаметно ему кивнула: прощай, дурень, пока по-доброму разговаривают.

— Спасибо, — сказал Тон. — Вершаир Сербуртаар, я, конечно, прощаю. Разумеется, то есть, конечно, я не держу зла, Сер...

И Тон осекся и вопросительно посмотрел на таарита.

— Серентаар сын Форотаара, — устало улыбнулся тот. — Благодарю Вас.

И тут Тона ударило горячим ветром, послушник кубарем покатился по земле и растянулся.

— А я вот великий вершаир, — сказал Орон. — И мой талант к Искусству превосходит даже то, что ты видел во сне прошлой ночью. И еще увижу, что ты великодушно прощаешь... А ты не спорь, — добавил он на таарине. — Нашел перед кем унижаться.

* * *

Когда-то Зенир Многобашенный, Зенир Богатый и Изобильный был столицей Имбарии — и его навещали купеческие караваны со всех краев нынешнего Лергира, и полнилась казна имбарских королей. Говорят, именно тогда купола зенирского дворца были отлиты из чистого золота. Тогда же огромные звездчатые рубины украсили шпили зенирских башен. Тогда, говорят, площадь у главного храма была вымощена серебром и сверкала в лунном свете, подобно чешуе невиданной рыбы. Говорят, высокие зенирские фонтаны — гордость Имбарии — били молоком в будни и превосходным вином — по воскресеньям.

Золотой век кончился лет сорок назад. Пресветлое Величество Мутт Четвертый убежал от лергирских полков на юг, в Химбар. С ним ушло чуть не все, что осталось от армии, утащив вообще всю казну. От короля по степи поползли гнущие спину дипломаты. На что надеялся монарх — непонятно. Ходили, правда, подогреваемые Лергиром слухи: тронулся, мол, Мутт от страха умом. Как знать: Зенир уже однажды отбивал штурм лергирцев, мог продержаться и теперь — но армия оставила столицу, отдав на милость победителей.

Убежавшие с королем аристократы старательно распространяли угодные Мутту слухи. С мирных горожан Зенира — как поговаривали люди — заживо сдирали кожу, потом несчастных жгли на костре, потом вешали; а лично Ликон Второй Лергирский, позавтракав человечиной, бродил вокруг, довольно покрякивая, и подгребал скипетром углей.

Когда Химбар был взят, а Мутт — пронзен лергирскими рапирами, подобные слухи исчезли. Людская же память милосердно коротка.

Доподлинно известно одно: зверские лергирцы перетащили в стольную Малсану все, чего не успел забрать благодетель Мутт. От золотых дворцовых куполов сначала пытались отковырять куски, потом, поняв: позолота это, изрисовали стены похабщиной. Уже потом пришлось, спохватившись, закрашивать, оставляя пятна: не дело это, во дворце наместник живет, а на стенах непотребства.

Рубины со шпилей треклятые лергирцы не только сняли, но и умудрились не то расколоть, не то потерять — во всяком случае, никто этих камней больше не видел. Ходили даже слухи, что и не было их вовсе — но как же, век-то был золотым, а что за золотой век без рубинов?!

Следующее зверство заключалось в переименовании улиц. Население за много лет успело привыкнуть: на улице Бондарей — королевские кабаки, на улице Пекарей — зеленщики, на Зеленщиков — портные и сапожники, на Винной — булочная и кожевенные ряды, а на улице Сапожников население просто тихо спивается. Но нет же: лергирцы переименовывают улицу Храмовую — с пятью винокурнями которая! — в Ликонову, хоть этот их изувер Ликон там не жил и даже вина имбарского наверняка не пробовал.

Справедливый гнев горожан продолжался недолго: придавила, заставив поумолкнуть, железная лергирская перчатка. Жизнь вступила в привычное русло, людям пришлось привыкнуть к лергирскому мечу и Кругу вместо имбарского птицеконя на вымпелах и эмблемах. А когда в недавнее время ландмайстером зенирских паладинов стал Мерр — дела и вовсе пошли в гору. Потомок древнего рода лорд эл-Плотог, наместник Зенира, окончательно махнул рукой на власть, уступая честолюбивому главе "паладинских выскочек".

Ландмайстер вовсе не был свиреп или суров — о нет, нет, Мерр был чрезвычайно мягок с мирным народом и в то же время умел навести порядок. Купцам он повысил подати — но как-то так получалось, что никто не жаловался: Мерр умел убеждать. Стража подолгу не видела жалованья — но Мерр ведь обещал, как можно не верить? Несколько лет назад появились в окрестностях разбойники — так сразу же был выслан отряд; правда, почему-то из Химбара. Говорят — но тсс! — если кто надумывал хоронить мертвых родственников у изгороди древнего кладбища, ландмайстер и на это смотрел сквозь пальцы.

— Все-то будет, — любил говорить он. — Говорят: золотой век, золотой век; да это ничего, вот буду я неустанно радеть и печься о благе и справедливости — так мы и заживем как наши прадеды.

И народ верил Мерру и верил обещаниям, и любил ландмайстера. Сказки о золотом веке Зенира, впрочем, ходили по тавернам и рыночной площади, обрастая слухами. Известное дело: хорошо имбарским королям в Зенире жилось, пока Лергир их железной рукавицей не придавил. Но если подумать — ничего, и нам сейчас с Мерром жить неплохо. Фонтаны вот бьют — да еще и повыше, наверно — и товаров на базаре вроде как не убавилось, а золота как наши прадеды не видели, так и мы не видим. Так уж мир Всевышним вылеплен.

В Зенире Тон родился, здесь провел первые годы жизни — но воспоминаний оставалось немного. Послушник помнил высоченные дома — навряд ли выше двух этажей, — помнил просто-таки необъятную рыночную площадь: целый пестрый город лотков и палаток. Помнил уютный воз с пряниками, на который забрался по удачно разбросанным мешкам. И смутно, как в кошмарном сне, помнил путь в Химбар: жгучую боль в сломанной ноге, радужные круги перед глазами, прерывистое дыхание несущего его на закорках Амета... потом память обрывалась. Была какая-то белесая муть, дома... а, может, и нет... нет, не вспомнить.

Разговор со стражником у ворот прошел гладко — сказалось, опять же, доверие к серой рясе с золотым кругом. Да, почтенный, мы из Химбара. Нет, никакого товара с собой не везем. Пошлину уплатить, говорите? Вот, примите с благословлением Всевышнего. Да, погодка-то радует. И вам того же, благодарствую.

Путники пробирались по улочкам. Тон вертел головой и вспоминал. Вон по тому переулку — точно, точно! — можно пройти к главной площади; но сейчас туда лучше не соваться. Вон торчит Круг Всевышнего: храм. Рядом — Тон вспомнил — стояли лотки торговцев. Там можно было стянуть пирожок или яблоко — и потом бежать без оглядки, теряясь в лабиринте улочек.

На послушника нахлынули воспоминания детства. Вон у того моста он играл, корча рожи статуям с краев. Вон стоит воз, как две капли воды похожий на тот, памятный, с пряниками. Он, наверное, так же мерно поскрипывает, когда едет; там под рогожей темно и тепло, а пряники сладкие.

И потом боль, и страх, и потеря сознания, и какой-то бред про туманные зенирские улицы, и пробуждение в стенах химбарского храма...

— Ну что, — сказал Тон, отрываясь от мыслей, — куда теперь направляемся?

— Тебя балуют, ты и осмелел? — сказал Орон. — Веди к ближайшей таверне — а там мы заплатим за ночлег, тебя аккуратненько свяжем и в комнате уложим, глядишь — утром кто и найдет.

Тон обернулся, испуганно глядя на тааритов.

"Да, — с тоской подумал он, — а чего было ожидать? Еще повезло".

— Сейчас, спрошу дорогу, — обреченно сказал он.

Обнаруженный трактир носил гордое название "Пятая Башня Зенира", что, несомненно, о чем-то да говорило. По крайней мере, посетители должны были почесать в затылке: какая-такая башня? Потом вспомнить: Зенир Многобашенным называют, и ведь неспроста. Потом надо попытаться вспомнить хотя бы пару зенирских башен; справедливо рассудить, что без пары кружек не разобраться... что ж, может быть, в том и заключался хитрый расчет трактирщика.

А по всему трактиру висели портреты ландмайстера Мерра.

Это было мало похоже на тщательно выверенные, с любовью написанные картины — нет, скорее артель мастеров, высунув от старания языки, обводила приложенные к бумажному листу трафареты, чтобы потом наспех расцветить тремя-четырьмя красками. Но изображен был точно Мерр — во всяком случае, под каждым портретом была краткая поясняющая надпись, да еще и нравоучение.

Картины были похожи. Темный фон с декорациями, белый силуэт с исходящим от него сиянием: несколько мазков кистью. Мерр мыслящий: человек сидел на подобии кресла, склонив голову; к нему тянулись кривые лапы смущавших его демонов. "Воину меч, крестьянину коромысло — Мерр же за нас неустанно мыслит", — гласила надпись прямо на стене под портретом. Рядом Мерр радеющий: силуэт возвышался над толпой — несколько фигур, обведенных по тому же трафарету, — в приветствии воздев руки. Надпись, впрочем, поясняла: никакое это не приветствие, а молитва. "Мерр пред Всевышним молитву деет — за весь народ неустанно радеет", — было написано на стене.

И, разумеется, "от разбоя и напастей избавитель — Мерр Зенирский неустанный воитель" и "меч правосудия в ярой гневливости, Мерр неустанно печется о справедливости", и еще что-то в дальнем углу, Тон не разглядел. Что в городе делал наместник эл-Плотог — совсем непонятно; а вот изображения народного любимца Мерра, похоже, висели в каждом кабаке: приходи и смотри.

— Мне вот этот больше других нравится, — заявил Оронтаар, указывая на портрет на стене. — Про него не сказано, что он неустанный.

Путники сели за стол под изображением Мерра благородного: силуэт протягивал лучезарную ладонь оступившейся тени. "Святой воитель и защитник народный, Мерр и с врагами благородный", — прочитал на стене Тон. С довольным видом — как же, грамотный! — посмотрел на Оронтаара, и тут послушника осенило: таарит вполне себе умел читать по-лергирски.

— Вот, Серен, — весело сказал Орон, — гляди, до чего северяне додумались. Ты хотел чему-то научиться — так вот, как вернешься к себе в Тер-Миндир, обязательно напиши под портретами предков, что они хорошего сделали.

Серентаар не ответил. Он сидел, уставившись в немытую столешницу. Его губы что-то беззвучно шептали.

Аштаар подняла ладонь: "оставь Серена", — и повернулась к подоспевшему трактирщику.

* * *

Они сидели уже два часа. Оронтаар шутил, высмеивал Тона, улыбался Аштаар, временами обращался к Серентаару — и махал на него рукой. Серен не произнес ни слова. Он сидел и молча прихлебывал из кружки, уставившись в стол. Аштаар хмурилась, глядя на мага, вздыхала, нехотя что-то отвечала Орону. Тон уплетал за обе щеки жареных карасей из зенирского озера и непонимающе ловил насмешливые взгляды Орона: ведь рыбу едят только простолюдины.

"Почему Тоннентаар не рад? — иногда думала Аштаар. — Ему бы радоваться: он же из печи необожженным выбрался — а он сидит кислый. Странный он все-таки".

— Она у Хизантаара.

Это было первое, что за весь вечер сказал Серентаар. Он сидел неподвижно как сам Великий Законник Хорхизан. Сидел и смотрел в столешницу.

— День прошел, — понимающе кивнув, сказала Аштаар. — Да, Серен. Теперь у Хизантаара.

— Мы все там будем, — сказал Орон. — Рано или поздно. Не предавайся унынию, вершаир.

— Я знаю.

Повисло молчание. Серен взял кружку. Отпил.

— Смертельная усталость наваливается на меня, вершаиры, — сказал он. — Я прошу вас, останемся здесь на ночь. Путь неблизок. Мы уже заплатили за ночлег. Утром отправимся, оставив северянина... Тоннентаара.

— Ты же все не как шаиры делаешь, — весело сказал Оронтаар. — Бреешься вот. Вместо вина какого-то местного пойла заказал. А сейчас вдруг передумал и оставаться-медитировать решил?

— Надо идти, — сказала Аштаар и зевнула.

Ее голова плавно закружилась, глаза начали слипаться. Девушка сделала над собой усилие — и увидела, как падает со стула Серентаар, задевая портрет Мерра благородного; как сползает на пол Тон. Аш успела заметить пронизывающий взгляд Оронтаара, падающего лицом прямо в тарелку с едой — и провалилась в безмолвную тьму.

* * *

Тон видел сон.

Юноша шел по полузнакомому городу — может статься, Зениру, — по узкой улочке, вжатой между домами-гигантами. С неба падали, кружась, белые светящиеся искры. Они оседали на карнизах окон, налипали на камни — но вокруг Тона вились неуловимо, не даваясь в руки. Юноша робко тянулся, пытаясь поймать — огоньки игриво отдергивались. Они падали, падали; воздух полнился ими.

А под ногами клубился туман.

Густой и молочно-белый, он обволакивал ноги до колен — искры оседали в него и им поглощались; с каждой минутой туман жирнел и выбрасывал рваные бледные щупальца. Тон шел. Впереди не было видно ничего: огромные дома сжимали юношу в узкой улице; над головой виднелась кривая полоска бледного неба. Впереди — белая муть, из которой неслись искры; и дома: серые, длинные и невероятно высокие. Ни одной двери не виднелось в стенах. Где-то наверху тускло светились окна. Что за ними — послушник увидеть не мог; а ниже тянулись глухие стены. Послушник шел, вязкий туман шевелился под ногами; но ноги ступали по чему-то твердому.

Юноша присел, опустил руку в туман, чтобы ощупать камни мостовой. Белесая муть ухватилась за пальцы и поползла вверх; она была холодная и комковатая как вынутая из погреба простокваша. Рука проникала в туман все глубже и глубже, не встречая преграды — хотя ноги по-прежнему стояли на твердых камнях.

Тон потянулся еще дальше — и сырой холодный туман взметнулся, застилая глаза и уши. Голоса, безумные и истошные, закричали в разуме юноши, взывая — Тон не мог разобрать слов, но мысли помутнели; боли послушник не чувствовал. Голоса кричали и кричали, а туманная муть обволакивала тело.

Тон рванулся и встал. Голоса умолкли; их эхо, стихая, отзывалось в разуме.

— Здравствуй, Тоннентаар, — негромко сказал другой, вкрадчивый голос.

— Кто ты? — юноша не удивился. — Это сон?

Все было правильно и логично. Так и надо, так и должно быть.

— Сон? — спросил голос. — Разве твои сны подобны тому, что ты видишь сейчас?

— Где я? — глупо спросил Тон. — Что я тут делаю?

— Иди вперед, — мягко толкнул его невидимый собеседник.

Тон зашагал. Слева открылся проход, тихий и темный. Туда не попадало белесых искр, они проносились мимо; но клубился туман, такой же густой и жирный.

— Иди, — настойчиво повторил голос.

И там, среди серых стен, из мглы выступали... Тон предчувствовал и не удивился, когда высокие фигурные ворота показались из мглы. Он знал. Ворота были закрыты, но послушник знал: если захочет, он может их открыть — но боялся. Боялся пройти под аркой. Знал, что должен — и боялся. И юноша стоял, и смотрел на них — на высокие столбы из желтоватого песчаника, на чугунные прутья с причудливыми завитушками; юноше казалось: языки пламени пробегают по узорам, багряно блистая сквозь туман. Пробегают и гаснут.

— Иди! — снова сказал голос. — Может быть, это сон. Может быть, нечто большее. Иди, я хочу знать, Тоннентаар, сможешь ли ты.

Тон робко потянулся к чугунным узорам — и в страхе обернулся, почувствовав.

Туман был непрогляден; за спиной он поднялся выше головы. В нем показывалось темное пятно, принимало очертания: некто приближался, и Тон задрожал. Высокий мужчина — Оронтаар! — шел к воротам, не обращая на послушника внимания — юноша вздрогнул. Таарит уже протягивал руку к чугунной изгороди — Тон затаил дыхание.

— У тебя на поясе нож, — шепчет голос. — Убей!

Тон хватается за ножны, достает оружие — блестящий нож с теплой рукоятью, очень удобно лежащей в руке. Орон не смотрит на послушника, но тот не может встать на пути у мага; юноша ждет, пропускает таарита мимо — и, беззвучно вопя, наносит удар.

И нож вязнет в воздухе, не достигая цели, и юноша немеет; белесый туман поднимается вокруг, обволакивая, застилая глаза. Голоса кричат и завывают в разуме, некто плачет и хохочет, и снова истошно кричит. Тон хватается за воздух — и падает, не в силах удержаться. Туман смыкается над головой; туман накрывает Оронтаара, ворота; весь мир тонет в белой шевелящейся мути.

* * *

Комната. В комнате кровать. На кровати лежит Тон и смотрит, как по дощатому потолку ползет муравей. Комната залита дневным светом, что проникает через полузавешенные окна. Солнечный лучик нацеливается прямо в глаз Тона, он поворачивает голову — и у окна вырисовывается лицо Амета: живого, пусть потрепанного и усталого. И с пивом в руке.

— Проснулся! — во все горло заорал Амет. — Проснулся, Тон, чтоб мне это когда!.. Живой! — уверенно закончил он и ткнул юношу кулаком в плечо.

— Умгу, — слабо кивнул послушник. Его окатило густой волной пивного духа, Тон уставился на друга и улыбнулся. Паладин был изрядно пьян. У ног его валялся пузатенький кувшин — надо полагать, выпитый в одиночку. Очевидно, этим Амет не ограничился.

— Я тут сижу, жду, — добил сомнения Амет, — вот, чтоб скучно не было. Ну, тебя тоже дурманом опоили, пришлось, потому что как же. Я тут взял кружку, — паладин загнул палец, — это после того, как тебя Даром будил. Ты ж знаешь, как я Даром, когда выпью, потому вот не пил тогда, — Амет загнул второй палец, подумал, загнул третий. — Почти, — уверенно добавил он. — А ты чего-то дергался, я тебя решил не трогать. Не знаю, что ты там в страшных своих снах хороших видел, ну дак ну его... Так я просто подождал, взял вот, — паладин загнул на правой руке все пальцы и левой махнул на кувшин. — До этого ж совсем ни-ни, они ж, ересь эта лютая, представь, хмель в голове греют. Гады, — подытожил Амет, достал откуда-то из-за табуретки полную кружку, отхлебнул сам и протянул Тону.

Тон сел на кровати, и сна у него не было ни в одном глазу. Юноша вспомнил, что произошло накануне.

— Амет, — серьезно спросил он, — что с южанами?

Паладин поставил кружку на пол.

— То есть совсем с южанами, оттуда? — Амет махнул рукой, показывая. — Ну так и подумал. Взяли их. Отряд местных, я еще. Предупреждал, чтоб наготове были, а эти все равно без Щита и с рапирами в ножнах. А один там не ел. Трактирщик клянется, все ели, ну да, — паладин недобро усмехнулся. — Ну притворился, а как подошли — ересь лютая! Говорил дуракам: не зевайте, дак! головы соломенные! Этот двоих убил. Вспышкой.

Тон вспомнил взгляд Оронтаара — холодный, колючий взгляд.

— Ну, я что, — хмуро продолжил Амет, — ему гардой по морде и руки заломал. Он пока кровью плевался, ему рот зажали, чтоб огнем не кидался.

— И что теперь? — встревоженно спросил Тон.

— Сам будто не знаешь? — ответил Амет. — Хотя жечь, наверное, не будут — кто их знает, они же не горят, небось.

Испуганное воображение нарисовало высокий мост над рекой, с которого бросают... в мешке... связанную по рукам и ногам... истерзанную палачами... нет, не может быть!

Тона передернуло.

— Амет, — сказал он, и голос предательски задрожал, — они ведь из-за пустыни. У нас общие прадеды... да вообще, это первые люди, которые пустыню пересекли! Разве... разве так можно?..

Взгляд Амета сделался диким, паладин резко схватил Тона за ворот и страшно зашипел.

— Тон, ересь лютая! Сколько они людей сожгли?! Тебе напомнить, за что в Лергире нашем на костер тащат — я тащу, вот этими вот руками тащу и сапогами пинаю, чтоб быстрее шли! Из-за пустыни?! ересь! Уже сожгли больше чем нежели! Мы их отпускать должны?!

— Я... но я... они, — прохрипел Тон.

— Что — ты? — перебил его паладин. — Тон, пока ты спал, я два часа — два часа, ересь лютая! — доказывал майстеру Кологу, что тебя силком утащили. К ландмайстеру меня вообще не пустили: занят он! Тебя не будил, чтоб ты лишнего не наговорил! И то Колог поверил потому, что он дубина! Забудь, — Амет ощутимо встряхнул друга, — вообще забудь! Сейчас взял и себя погубил, раз плюнуть. Да чего они тебе сдались?

Тон промолчал. Возразить было нечего.

— Тебе что, — неуверенно спросил Амет, — та колдунья понравилась?

Тема у друзей была совсем запретной. Самым строгим налагаемым на монахов — в том числе на послушников — запретом был целибат. Строжайшее воздержание, карой за нарушение которого — и для монаха, и для "прельстившей слугу Всевышнего" девушки была казнь. Все тот же костер, как правило.

Тон выдернул ворот из руки Амета, встал и устало побрел к двери.

— Ты куда это? — окликнул паладин.

— Пойду напьюсь, — не оборачиваясь, ответил послушник.

Амет промолчал.

* * *

Первой мыслью Тона было действительно идти и топить печаль в пивной кружке. Жизнь сделалась безрадостной — и послушник никак не мог ее изменить. Ему противостоял суровый лергирский закон.

Шаг, еще шаг по мостовой. Где-то там, в каменном мешке тюрьмы, на грязном заплеванном полу лежит Аштаар: связанная по рукам и ногам — и рот замотан тряпкой, чтобы, не приведи Всевышний, Аш не колдовала. Завтра казнь — публичная, для устрашения еретиков и увеселения толпы. Или не завтра — южан еще будут пытать, узнавая, как они бросали огнем... и толстопузые монахи, похожие на отца Буркина, будут, высунув от старательности языки, записывать показания на мятые серые бумажки.

А в тюрьме стоит переминающаяся с ноги на ногу стража — бесполезная против огненного шквала южан. Если бы только удалось на минуту стать невидимым, обойти охрану и просочиться в замочную скважину... если бы удалось снять тряпку с головы Аштаар, позволить ей говорить, колдовать — и увидеть, как разлетаются стены, бессильные перед огненной магией, как перепуганные стражники падают ничком, закрывая руками голову. И тогда Аштаар взлетит в темнеющее небо — или нет, она не умеет летать, она гордо уйдет из разваленной дымящейся тюрьмы, и обернется, выходя из камеры, и улыбнется ему, Тону, и... и...

"Я не мог тебя оставить", — так сказал бы Тон.

"Спасибо тебе, о Тоннентаар, — ответит она. — Уйдем же отсюда, из душного опостылевшего города, ибо перед нами целый мир, что лежит за пустыней".

Но вот как, как это сделать? Что может Тон — жалкий, нелепый послушник?

"Ничего подобного: могу, — возразил сам себе юноша. — Бегут же как-то из тюрем. Чего сложного?"

Послушник решил. Он пойдет в кузню и купит там нож — простой нож, маленький и легкий, незаметный в рукаве рясы, и подползет к решетчатому окну, за которым томится Аштаар, и уронит нож внутрь — он тихо стукнет о пол каменного мешка. Тон тихо окликнет девушку — надо же, чтобы она узнала, кто ее таинственный спаситель, — и она с надеждой взглянет на маленькое окошко под потолком, и скажет...

"Ничего не скажет, — одернул себя послушник. — Она связана и с кляпом. Не то, не то".

Тон шел. Было страшно интересно фантазировать, придумывать хитроумные и на удивление простые планы спасения. Он даже иногда забывал: это не привычные мечты — нет, Аш действительно в тюрьме. Аш действительно грозит смерть.

"Спасать надо ночью, — решил послушник. — Пока все спят".

Когда все спят, когда звезды смотрят на землю, он, Тон, под покровом тьмы прокрадется по Зениру, прижимаясь к стенам и опасливо выглядывая из-за углов, пройдет перед носом у задремавшего стражника, и, затаив дыхание и опасаясь звякнуть, будет стягивать с его пояса тяжеленную связку ключей...

Преимущество плана было очевидно: до вечера оставалось еще далеко, и до тех пор можно погулять по городу, набираясь храбрости. А уж потом, когда солнце скроется за горизонтом, Тон, выпив, может статься, для храбрости пару кружек...

"Все испорчу, — с тоской подумал юноша. — Что ж делать?"

Подкоп? Смешно: времени нет. Дать страже взятку? Тон с грустью позвякал медяками в кошельке. Велико богатство: даже Оронтаар не позарился.

И тут внезапно как вспышка молнии, ошеломляюще как громовой раскат — пришло озарение. Тон даже замер на месте — да, да! все просто, все до ужаса просто. Он может. Он все может.

Послушник торопливо пошел, не глядя и не разбирая дороги; того не замечая, он приближался как раз к тюрьме. Если он пойдет... если сделает это... по всему Лергиру от пустыни до ледяного Илланора будет преследовать стража. И паладины. И Молниеносные даже! От страха тряслись поджилки — как тогда, в Химбаре, казавшемся таким далеким и уютным. Страшно отказываться от спокойной жизни, ох страшно! На этот раз с рук не сойдет.

"А не было бы Аш — меня бы давно убили", — подумал Тон, вспомнив Оронтаара.

Где находилась тюрьма, послушник помнил. На всю жизнь запомнилось серое каменное здание, уродливо-массивной скалой выделявшееся среди испуганных домов Зенира. Сами камни тюремных стен даже в солнечный день отдавали какой-то затхлой сыростью; тюрьма была живым и жадным существом, заглатывающим осужденных и держащим в каменном чреве. Десять лет назад этот вид так напугал пятилетнего Тона, что он пообещал себе никогда сюда не приходить — ни за что.

Послушник подошел к двери тюрьмы, вдохнул, подождал, выдохнул, решительно распахнул дверь и шагнул в низкую неопрятную комнатку. И вгляделся в полумрак.

Как в такой комнатке можно было уместить грязный стол из плохо оструганных досок, громоздкий стул, сонного стражника да еще надеяться, что сюда же поместится посетитель или узник — оставалось загадкой. Комната была тесной и буквально давила; стены оказались грязными и какими-то перекошенными. На них были нацарапаны несущие скрытый смысл крестики да еще ожидаемое "защитник в делах мирских и духовных, Мерр неустанно карает виновных".

Тон неуверенно кашлянул.

— Доброго дня, почтенный монах, — сонно сказал сидящий за столом стражник с одутловатым как у рыбы лицом. — Чем могу быть полезен?

— Сегодня у вас в заключении оказалось несколько еретиков, — максимально уверенно сказал Тон. — Так ли это?

"Голос дрожит! Голос дрожит! Что делать? что буду делать, если он догадается?"

Стражник неопределенно провел по воздуху рукой, вспоминая, поглядел на крестики на грязной стене и кивнул.

— Да, почтенный, оказалось.

— Я пришел исповедовать колдунью, — сказал Тон, — дабы ее душа очистилась от черноты и скверны, и еретичка после казни могла чистой предстать перед Всевышним.

"Зачем пояснял?! — одернул себя послушник. — Сам он, что ли, не знает, зачем исповедуют? И почему именно колдунью — их там трое!"

"Ну сказал и сказал, — шевельнулась вторая мысль. — Что ж теперь?"

"А потом все откроется — что будет, что будет?.."

— Ее не завтра казнят, — сказал стражник. — Какая исповедь?

Тон вздохнул: грустно, но с трусливой примесью облегчения. Не получилось. Ну, что ж поделать-то: он всего лишь послушник. Плохо, да. Но сделал все, что мог.

И когда юноша хотел, помявшись, уходить — его огрела новая мысль. Есть выход, простой и надежный. И он, Тон, прекрасно это знает; и его сдерживает только трусость, ничего больше. Послушник в упор взглянул на стражника и, преодолев искушение зажмуриться, выпалил.

— По особому поручению настоятеля Дукина исповедовать ее надлежит тотчас же. Если досточтимый не верит моим словам, он может сам сходить в храм и вопросить отца.

Послушник бил наверняка. Он прекрасно понимал: блюститель порядка скорее поверит монаху на слово, чем куда-то поплетется. Отца же Дукина послушник помнил хорошо: тот время от времени посещал Химбар.

"Мерзкий старикан, — подумал Тон. — Чуть что — сразу розги".

Стражник сдернул со стенки связку ключей. Он слабо верил Тону — и тот отлично это понимал — но что-то проверять было до ужаса неохота. День тянулся скучно и вяло, удивляться было лень. Тем более, случись что — спросят не с него.

— И еще, — спохватился юноша, — меня не обязательно сопровождать. Они же еретики. Может скверна налипнуть.

Стражник изобразил подобие довольной улыбки, плюхнулся назад на табуретку и протянул ключи.

— Прямо по коридору и пятнадцатая дверь направо, — так же вяло сказал он.

Тон кивнул и пошел. Ноги подгибались. Никогда в жизни — ни-ког-да! послушнику не было настолько страшно. Коридор тянулся и тянулся, пара факелов на стенах совсем его не освещали; за дверьми, в камерах, кто-то возился и вздыхал. Шуршало нечто, и ударялось о каменный пол — или звуков не было, и они были нашептаны Тону страхом? А навстречу шел паладин — бойцов Ордена ни с кем нельзя было спутать, — и Тон вжал голову в плечи и шаркнул башмаком, судорожно соображая — но даже паладин просто прошагал мимо, толкнул дверь и вышел, ничего не спросив. Серой рясе с золотым Кругом доверяли все.

Еще полминуты Тон просто стоял на месте, переводя дух и прислушиваясь, но вспомнил: ждать нельзя, ждать еще опаснее, чем идти — и робко ступил вперед. "Два, три, четыре", — считал он двери. Они все были одинаковыми: дубовыми, явно тяжелыми, на массивных петлях и с маленькими запертыми окошками. Тон побоялся сбиться, вернулся, огляделся и еще раз пересчитал двери. Вспомнил вдруг: он не знает, какой ключ нужный; подбежал к настенному факелу, переворошил связку — нет, все хорошо, ключи помечены. Нашел нужный: ржавый, с криво нацарапанными цифрами и стрелочкой вправо; долго стоял, переводя дыхание. Холодный пот застилал Тону глаза, сердце гулко ударялось о ребра. Ни за что на свете он не вернулся бы с вопросом к стражнику у выхода.

"Все... все... надо идти..."

Коридор был бесконечен. Тон шел, считая двери; у четырнадцатой задержался и посмотрел назад. Преодолел искушение пересчитать еще раз.

"Все хорошо. Все хорошо".

Пятнадцатая дверь. Ничем не отличается от остальных — но рядом с ней у Тона перехватило дыхание и сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Вот он, решающий момент. Вот оно. Тон поднял ключ... и его осенило.

Ему дали в руки всю связку — всю связку! Чего стоило подойти к двери, за которой сидит Оронтаар, и поговорить, поторговаться: как дорого таарит ценит собственную жизнь?! Или просто открыть, и пусть он ахнет от благородства Тона. Сам-то, небось, если бы и вырвался, поспешил бы ноги унести!

"Я не знаю, в какой камере его держат! — унимая дрожь, подумал Тон. — Я пришел не за ним! Все, хватит".

Послушник больно хлестнул себя по щеке, отгоняя дурацкие мысли — и сразу же торопливо огляделся: никто не заметил? Нервно хохотнул: монах на исповедь идет и себя по щекам хлещет.

Ключ вошел в замочную скважину — страшное чувство. Будто перед послушником лежал беспомощный враг, которого Тон протыкает кинжалом — и страшно, и сладостно. И озноб пробегает по спине. И трусливая мысль опять настигла юношу: бежать, спасаться, уносить ноги, пока жив. Послушник отчетливо представил, как мчится по коридору, пробегает мимо стражника, бросая ключи ему на стол — стражник лениво встает, пытается что-то сказать и машет рукой. Еще не поздно, не поздно...

Тон повернул ключ. Огляделся — нет, все тихо.

"Чего я боюсь? Я на исповедь", — одернул себя послушник.

И, замирая и не дыша, толкнул дверь.

Никого: только сжатая стенами темнота, только крошечное окошко под потолком. Совсем ничего не видно. Тон робко шагнул. Он хотел окликнуть Аштаар по имени, но что-то его сдерживало; и он всматривался в сумрак, вытаращив глаза. Никого. Совсем никого. Послушник шагнул вперед. Камера была пустой.

Он обернулся, жалкий и беспомощный — на него из полумрака взглянули зеленые горящие глаза. И Тон задохнулся: горячий ветер ударил ему в лицо; и юноша влип в стенку и сполз на грязный каменный пол.

* * *

Тон валялся, не в силах произнести ни слова: в лицо бил горячий ветер, швыряя в глаза пригоршни пыли. Послушник ничего не видел; силился встать — не мог, пытался что-то сказать — и кашлял, вдыхая колющие пылинки, и только сдавленно мычал; обеими руками пытался закрыться от шквала — бесполезно, бесполезно. Вспомнил внезапно: тут темно, Аш не успеет разглядеть и может даже убить, удушив — та, кого он попытался спасти. Тон уже отчаялся и готов был прекратить ненужное сопротивление, чтобы затихнуть на холодном полу — но милосердный Всевышний защитил, не дав погибнуть. Ветер неожиданно стих.

— Лежать и не двигаться! — торопливый шепот. — Убью насмерть!

— Лежу, — шепнул Тон. И увидел: над собой, близко-близко, зеленые горящие глаза. — Аш, ты?

— Аштаар! — быстрый ответ. — Почему... почему ты здесь?

— Я... пришел... спасти тебя пришел, — ответил послушник. Больше всего ему хотелось провалиться сквозь землю.

А глаза привыкали к полутьме, и да: Аштаар стояла рядом, и с презрительным таким любопытством — юноша был уверен! — его, Тона, разглядывала; и чем дольше девушка смотрела на его потерянный вид, блуждающие глаза, взъерошенные волосы и перекошенную рясу, тем более жалким и никчемным чувствовал себя Тон. Что теперь? Что он станет делать?

"Она ж хоть сейчас весь Зенир спалит, — вертелись мысли. — Пришел спасать..."

А Аштаар молчала.

— Я бы тебя развязал, — сказал Тон, — а потом ты могла бы... разнести стены... наверное... Ты ведь умеешь разрушать стены?

Сказал и испугался: что за глупость? И ожидал смеха, издевки, тяжелого вздоха, может быть — но девушка просто села на тюремную скамью, запустила руку в длинные свои волосы, задумалась и погрустнела. Или показалось только?

— Нет, — ответила Аштаар. — Не умею.

— Понятно. Не знал.

И сразу предательское спокойствие разлилось в мыслях: Тон и правда не знал, не мог знать; но послушник подумал: так что, легче от этого? Одернул рясу и промолчал.

— Я думала: зайдет кто-то, еду принесет, — сказала Аштаар. — На них железные рубахи со значками, то есть... — Тон услужливо кивнул. Доспех, конечно, с эмблемой. — Я бы отобрала ключи, стащила железки, прошла в них по коридору, издали Искусством погасила бы факелы: тут лица не разглядят. Убила бы кого-то по пути, если бы пришлось, — небрежно добавила девушка. — Вытащила бы Орона, Серена — а что теперь? Под каким ты предлогом вошел?

— Исповедовать тебя, — ответил послушник. — Исповедь — это...

И утих. Про исповедь нужно было пространно объяснять, и Тон открыл рот и захлопнул, и долгое мучительное мгновение подбирал слова; уткнулся в пол, разглядел там обожженные обрывки веревок, дернул щекой и, резко вдохнув, хотел излагать про грех и чистоту духа. Но Аштаар перебила.

— Нам говорили. Это такой любопытный северный обычай, когда два человека просто сидят и разговаривают, а третьему ну никак нельзя войти, да?

— Да, — ответил Тон и подумал: а правда ли отец Буркин при исповеди только исповедует? Раньше как-то в голову не приходило.

— А Оронтаар с самого начала сказал, что ты доносчик.

— Что? я не... — почти крикнул Тон, вскинул взгляд, на полуслове осекся и медленно, косясь, сам стараясь этого не замечать, уткнулся в пол. Конечно: Оронтаар же сказал. Кому она скорее поверит?

— Честное слово, не доносчик, — прошептал послушник и вспомнил: обычно приходилось говорить: "честное слово, не видел" или "честное слово, не я", или "честное слово, не пьяный". Тогда он не считал себя особенно виноватым, не задумывался по крайней мере — так почему же теперь, хотя он действительно пришел спасти, какое-то чувство вины вертится в голове и звучит в словах? Но мысли эти показались настолько гадкими и мелочными, что послушник спешно их отогнал.

— Я правду говорю, — уже почти для себя добавил он.

Тишина. Томительная, жестокая тишина; Тон каждое мгновение ждет ответа — а время все тянется, и медленно и тихо уходит надежда. Нечто прорезает тишину — радостная искорка проскальзывает в мыслях, — но звучат только шаги по коридору, только обрывки далеких разговоров. Юноше кажется: Аш сидит на скамье, подобрав ноги и охватив колени, и смотрит в темный потолок, не желая Тона видеть и не собираясь с ним говорить. Как бы между прочим послушник поднял взгляд и разглядел: девушка стояла под окошком у потолка, пытаясь, наверное, понять, долго ли до темноты.

— Аш? — позвал Тон тихо и вспомнил: надо было сказать "Аштаар".

— Сидим, — неожиданно мягко ответила девушка. — Ждем. Если Орон и Серен будут прорываться боем — и если у них это удастся, — должны выручить и меня. Если додумаются уйти тихо и до заката не вернутся — придется сражаться. Времени много. Пусть ваши думают, что я тебе в каждом использовании Искусства каюсь.

— Хорошо! — сразу согласился Тон. — А еще можно так: я говорю страже, что исповедовал, и заодно чтобы тебя... чтобы вас всех не забыли вовремя накормить.

— Не надо, — так же мягко возразила Аштаар.

Не верит. А Тон рисковал жизнью, чтобы пробраться в сырую, темную камеру мимо бдительной стражи, чтобы помочь Аш, освободить ее — таинственную и загадочную девушку из-за пустыни, — а Аш слушает и недоверчиво качает головой, и ищет фальшь и ловушку в его словах. Что же ей сказать... как убедить?..

Тянулись минуты. Аштаар прислонилась к стенке, запустив в волосы пальцы, сквозь полуопущенные веки поглядывая на Тона. Тот сидел на корточках, уронив лицо на запястья. За дверью изредка раздавались гулкие шаги, и все стихало. Солнце клонилось к закату; по грязному полу пробегали светлые полосы. Кто-то шуршал в углу: то ли крысы, вечные спутники арестантов, то ли огромные пауки — Тон опасливо косился в темноту, — то ли просочилась и по каплям падала вода...

— Аштаар, — сказал Тон, — а ты... Вы... из-за пустыни?

— Ты спрашивал.

— Мне не ответили, — нашелся послушник.

— Да.

— А-а, — протянул Тон. — А как там... за пустыней?

— Лучше, чем тут.

Послушник хмуро посмотрел в угол. Разговор по-прежнему не ладился. Из темноты послышался топот маленьких лапок — огромная крыса высунула острую мордочку, понюхала воздух и юркнула назад, сверкнув красными глазками. Пахнуло сыростью.

— А почему у тебя глаза зеленым горели? — спросил Тон. Он не надеялся услышать ответ, но девушка отозвалась.

— Владение дыханием Хизантаара оставляет на вершаире знак, отмечая на всю жизнь. У каждого этот знак разный. Когда вершаир собирает дыхание Огнеликого и направляет мыслью и словом, знак Хизантаара становится виден всем.

— Понятно, — ничего не поняв, сказал Тон. — Очень красиво.

— Вы очень учтивы, — сказала Аштаар; но, кажется, улыбнулась.

В углу снова раздалось шуршание, и Тон решился спросить.

— Аштаар, ты не боишься крыс?

— Нет! — решительно ответила девушка.

— Я тоже не боюсь, — сказал послушник. — У нас в чулане вот такущие крысы. В храме. И хвосты длинные, лысые и розовые. Отец Буркин — ну, священник наш — он любит пугать крысами, но кто ж его слушает? Вот пауков я раньше боялся: у нас в храме в чуланах огромные, мохнатые. Восьмилапые, — добавил Тон. — Иногда зайдешь за горшком или еще чем для кухни — и прямо слышишь, как они по потолку...

— Прекрати, — перебила Аштаар. Тон осекся.

Молчание. Капает вода, скользят по полу полосы света. Что-то снова зашуршало в углу — Аштаар вздрогнула.

— В Таарнане все и правда лучше, — сказала она.

— Города, дворцы, храмы? — поддакнул Тон. — Таарнан — это ведь ваша страна так называется? Я слышал, вы произносили "Таарнан", когда говорили, только я не понимал... а теперь понял: это страна, — уточнил послушник.

— В Таарнане нет храмов.

— Как нет?! — возмутился Тон и сразу же беззвучно ругнулся. Да уж — что может интересовать монаха?

Аштаар, кажется, улыбнулась.

— Вы же верите в... Хизантаара, кажется? — глядя под ноги, сказал Тон.

— Мы знаем, что он есть.

— А это кто?

— Дракон это, — сказала Аштаар. — Огромное, могучее существо. Изображают длинным, с хвостом, в чешуе, с крыльями... хотя никто точно не знает, как он выглядит.

— И в мире такое есть? — восторженно спросил юноша.

— Он не в мире, — ответила Аштаар. — Ладно, уговорил. Выберемся отсюда — расскажу больше.

Девушка умолкла, а пораженный Тон сидел на полу, переваривая услышанное. Дракон! длинный, с хвостом и крыльями! Южный народ, поклоняющийся дракону! Блистательные города, великолепные дворцы и могучий дракон! Ради подобных чудес стоило жить, стоило очертя голову бросаться в водоворот событий — стоило даже сидеть на холодном каменном полу, ожидая не то избавления, не то мучительной смерти.

И хотелось вырваться из душной камеры и хотя бы краем глаза увидеть то, о чем так коротко упомянула Аштаар!..

— Аштаар, — начал Тон. И замолчал, не договорив.

Девушка встрепенулась, что-то то ли услышав, то ли почувствовав — и скользнула на пол, слившись со стеной. Прижала к губам палец, другой рукой указывая на окошко.

* * *

Тон вслушался. Шум города к вечеру затихал. Ничего. Шорох, тихое постукивание... ничего подозрительного не слышно... хотя... Какой-то тихий скрежет, щелканье, будто кто-то стену грызет. Чушь какая-то.

А со стены посыпалась струйка каменной крошки.

Тон похолодел. С той стороны кто-то резал стену Даром? Неужто Амет? Послушник взглянул на Аштаар — наверное, она подумала о том же: между ее ладоней разгоралась огненная сфера.

— Не надо! — одними губами прошептал Тон. Если это правда Амет, непонятно зачем режущий стену... он пришел на помощь? Нет, у него же устав! Или он понял, куда попал Тон, и наплевал на запреты?

— Аш? — голос сверху.

Оронтаар?! Как?! Как он режет камни? Послушник незаметно для себя съежился, словно ожидая удара, не желая уже выбираться из камеры, не желая бросаться в водоворот событий, чтобы, может быть, хоть краем глаза увидеть...

— Орон? — радостно шепнула Аштаар, гася огонь.

Камни у окошка зашатались, готовые упасть внутрь, но их поддержали и вытащили наружу. В брешь полились лучи заходящего солнца, а потом действительно заглянул Оронтаар — и выглядел он весьма странно. Все лицо было перемазано запекшейся кровью из рассеченной брови — но на лице сияла широкая улыбка, и грозный вершаир был доволен и счастлив, как пятилетний Тон на возу с пряниками.

— Я вам не помешал? — осведомился Орон. — Простите, вершапиэр, я был чрезвычайно неучтив, заставив Вас ждать — но я вижу, у Вас был скрасивший Ваше одиночество... ммм... собеседник.

— Хватит дурачиться, — сказала Аштаар, тоже заулыбавшись. — Вытаскивай нас отсюда, пока стража не заметила. И где Серен?

— Благородный Серентаар на свободе и Вас ожидает, — ответил маг. Он изящно поднял левую руку — она засветилась, собрав Дар; маг стукнул по камню и разрезал его напополам. Тон смотрел, не отрываясь, не веря глазам: так умел делать Амет, на такое был способен отец Буркин — но они подолгу тренировались... а этот южанин...

— Но Вы изволили оговориться, — продолжил по-прежнему улыбавшийся Орон. — Я здесь, чтобы протянуть руку помощи Вам, вершапиэр. Ваш спутник способен уйти и сам.

И Тон похолодел. Если его оставят — он обречен. Куда он пойдет, выбравшись? Как только побег обнаружат — его, Тона, сразу будут разыскивать. Неужели жизнь зависела от милости Оронтаара? неужели придется... просить?

О чем он, Тон, думал, когда шел спасать?!

Аштаар что-то сказала на таарине; Оронтаар поднял здоровую бровь, вопросительно посмотрел на Тона. Перевел взгляд на девушку и ответил. Тон мучительно соображал. Языка он не понимал, но было очевидно: говорят о его, Тона, судьбе. Орон может предлагать любую гадость; Аштаар, хочется надеяться, заступается.

Орон произнес еще пару слов, тревожно оглянулся и настойчиво протянул девушке руку — и тут Тона осенило.

— Великий вершаир Оронтаар, — осторожно спросил он, — неужели Вы смогли за один день научиться владеть Даром?

Орон заулыбался еще шире.

— Я смотрю, северных путезнатцев учат разговаривать с вершаирами.

Тон проглотил обиду и промолчал. Сейчас его жизнь зависела от решения таарита.

— Не хочешь отвечать? — усмехнулся Оронтаар, помогая Аштаар выбраться. — Как знаешь.

Аш сказала еще что-то; Орон нахмурился, потом махнул рукой, сказал пару слов в ответ. И беззаботно улыбнулся.

— Эй, путезнатец! — сказал он, протягивая Тону ладонь. — Хвост Хизантаара на тебя. Выползай!

Тон ухватился за руку Оронтаара и выбрался. Послушнику было тошно и тоскливо. Его десять лет каждый день учили использовать Дар — и все без толку; он пошел против законов Лергира и устоев Церкви; вопреки стараниям друга бросился в водоворот событий — и так ничего и не добился. А вот южанин, что довольно улыбается — изучил Дар за один день как Бариз Первовидящий, а потом просто пришел... и спас Аш. Послушник с ненавистью посмотрел на Оронтаара. "Мало его Амет гардой приложил".

Зенир, темнеющий и замирающий. Люди не приближались к тюрьме, когда ночь спускалась на город: словно нечто пугающее спало в зловещих серых стенах. Что-то нечеловеческое; словно крики замученных за столетия узников на закате звучали в тюремных камнях, вырываясь из затхлых камер и коридоров. Но где-то совсем рядом слышались живые голоса, окрики погонщиков; скрипели песни тележных колес. Где-то текла привычная жизнь.

Закричать бы, всполошить стражу, заметить испуг в глазах тааритов — последнее, что он, Тон, увидит перед смертью...

"Да что со мной, — одернул себя послушник. — О чем я думаю?!"

Из-за угла кто-то вышел; Тон испуганно замер — и облегченно выдохнул, узнав третьего южанина... Серентаара, вот. Мотнул головой, отгоняя наваждение из недавнего сна.

Таарит был бледен и пошатывался, держа в охапке груду тряпья. Что-то сказал на таарине, протягивая ворох Орону; тот удовлетворенно хмыкнул, что-то пробурчал. Серен резко — слишком, пожалуй, резко для утонченного таарита — ответил.

Тон выглянул из-за плеча Орона. Три дорожных плаща, узелок снеди, явно Сереном где-то украденные. "Вот как! Не нравится белоручке до кражи опускаться".

Южане говорили, поглядывая на Тона. Тот с опаской переводил взгляд с немногословного Серена на насмешливого Орона; с надеждой глядел на Аш. Решалась его, Тона, судьба — он отлично это понимал. Но что он мог сделать?

Оронтаар был веселее обычного; спорить с ним, наверное, было сложно. Аштаар горячилась, говорила много и уверенно, повышала голос и сразу же осторожно озиралась. Серентаар по большей части молчал.

— И кто будет разговаривать с северянами? — девушка вставила фразу на лергирском.

Послушник испуганно встрепенулся. Вот она, вот возможность!

— Даже не знаю, — на лергирском же ответил Орон. — У ворот будут сторожить, можно бы, конечно, послать путезнатца на переговоры. Но вот проблема: если сдаст — мы обречены.

— Не сдам, — торопливо сказал Тон. Его голос дрожал. О чем бы не договорились южане, упускать последнюю надежду нельзя.

— Можно ли верить? — протянул таарит.

— Не сдам, великий вершаир! — сказал послушник.

Маг улыбнулся.

Глава 6. Камни помнят

Таариты и Тон стояли во вжатом между стенами замызганном переулке. Вокруг затихали голоса и скрип телег, замолкали шаги горожан. В окошках мерцали масляные лампы. Вокруг простирался бедный квартал, захолустное щупальце некогда стольного города. Здесь поздно ложились спать.

А таариты ждали, озираясь и посматривая на темнеющее небо. В городе темнело иначе, совсем не как в степи. Исполинская тень уже давно накрыла путников. В городе тьма не надвигалась с востока — здесь она появлялась в воздухе, где давно уже вилась тончайшим дымом. Она сгущалась перед глазами, выходила из мостовой и из стен. Светло еще было, но стоит зажмуриться — и уже окутает человека тьма. В городе она пуглива и обманчива, она предательски разорвется от открытых ставней, от лампы горожанина. Страшно, страшно идти к воротам. Лучше стоять и бесплодно выжидать, опасаясь пробираться по узким, запутанным улочкам.

Оронтаар вжался в стену у угла дома, время от времени выглядывал и успокаивающе кивал. Аштаар выглядывала с другого конца дома — никого, никого: город засыпал. Тон переминался с ноги на ногу; страшно ему было и холодно, и хотелось есть. Эх, Тон, Тон, куда же ты пошел, почему тебе дома не сиделось?

Серентаар "приглядывал за путезнатцем", устало прислонясь к стене и глядя в небо. Таарит скользил взглядом по небосводу, шептал что-то, и будто не замечал спутников -просто ожидал, когда его позовут.

— Звезда, — ни к кому не обращаясь, сказал он на таарине.

Аштаар расслышала; торопливо посмотрела на небо и так же торопливо выглянула из-за угла: не до того.

— Есть красивая легенда, помните? — сказал Серен. — Звезды — это искорки дыхания Хизантаара, не пожелавшие подчиняться шаирам и сумевшие вспорхнуть на небо. Никто не может повелевать звездами: они свободны и недостижимы. Никто! Я не надеялся увидеть их в северном Зенире — но их много, они яркие. Понимаете, я тоже должен был... а впрочем... Послушайте!

Серентаар умолк. Постоял, всматриваясь в небо; заговорил вполголоса.

Звезды далекие в небе темнеющем,

В нежно-эфирной свободной дали,

Нет вам владык, золотым, пламенеющим;

Нет вам забот до мятежной земли.

Вы не желали метания дикого

В суетном вихре сверканья и сил

И воспарили; и вздох Огнеликого,

Звезды небесные, вас отпустил.

Серена не перебивали. Аштаар хотела было подойти, но выглянула из-за угла и осталась. Орон только усмехнулся. Тон не понимал языка и ковырял мостовую носком башмака. Серентаар говорил, глаза его сияли, вздрагивал голос.

Что же мы, люди, избрали препоною?

Что, отвернувшись, втоптали мы в прах?

Что же мы бросили в пропасть бездонную

Ради огня в помертвелых глазах?

Что мы утратили — дивное, чистое?!

Что потеряли в слепой суете?

В бархатном небе сиянье лучистое

Светлым укором горит в темноте.

— Красивые стихи, правда? — улыбнулся Серентаар. — Лин их очень любила, как чувствовала — а я раньше их до конца не понимал, а теперь, кажется...

— Серен, все хорошо? — беспокойно спросила Аштаар.

— Да-да, — кивнул маг. — Просто очень красиво. Звезды. Недостижимые. Смелые люди раньше жили: такое, да в стихах. И не важно, что скажут шаиры, что написал Ломенхизан. Вырваться, уйти от их власти... Но я действительно отвлекся, простите меня, Аштаар, Оронтаар. Стемнело, нам пора.

— И ведь Серен прав, — сказал Орон.

* * *

Они шли по спящему городу — сначала с опаской поглядывая на каждый темный закуток, потом все больше и больше успокаиваясь и смелея. Зенир действительно спал, видя красивые сны: тихо и по-младенчески крепко. Улицы были безлюдными, но покинутым город не выглядел: в нем струилась теплая, уютная пустота. И то там, то здесь в окнах горели одинокие свечи: там не спали, оттуда временами раздавался жаркий шепот.

"Им-то хорошо, — озлобленно думал Тон, поглядывая на мерцающие окна. — Им-то не надо невесть куда тащиться".

А звезды мерцали над крышами домов, и катился рогатый месяц, проходил сквозь голубеющие облака, пролетал мимо мириад искристых звезд. Те игриво кружились, играя в лунном луче. В глазах рябило. Тон моргал и опускал взгляд: в Химбаре в такой час, поужинав, послушник видел бы в уютной келье седьмой сон. А тут, надо же...

— Иди и договаривайся, — толкнул в спину Орон.

Тон споткнулся и шепотом, сквозь зубы, ругнулся. Рассмотрел впереди распахнутые ворота Зенира. Разглядел двоих стражников рядом. Шагнул. Все же оглянулся — Орон выразительно провел пальцем по горлу. Послушник сглотнул.

— Д-доброй ночи. Благослови Всевышний ваши труды, — сказал он, подходя.

— Слава Всевышнему на небе и на блюде мира, — стражники воздели глаза.

Юноша мысленно вздохнул. В нем видели не химбарского беглеца и помощника еретиков Тона, а послушника: "человека, доверие внушающее, а доверие есть, стало быть, первейшее..."

— Я сопровождаю путников до Малсаны, нас четверо.

Тон не знал, куда направляются южане, но не вспомнил другого города к северу от Зенира. Столицу же, конечно, знали все.

— Неурочный час выбрали, досточтимый, — сказал стражник.

Тон внезапно осознал: если переговоры провалятся, если стражники хотя бы выкажут подозрение, Оронтаар всех — и его, Тона, тоже! — просто сожжет, церемониться не станет. Ледяная волна страха накатила на послушника. Он замер, ожидая худшего. Стражник что-то говорил — юноша не слышал — и проводил ладонью по усам, и хмурился. Тон замирал и холодел, и не мог придумать повода. Он уже готов был во всем сознаться. Но заскрипели ворота, и юношу потащила за собой Аштаар, ухватив под локоть. Послушник понял: все обошлось. Всевышний помог, не оставил.

— А ему верят, смотри-ка, — сказал Орон. — Может, и правда полезным окажется?

Тон обмяк и с трудом перебирал ногами. Будущее не тревожило уставших его мыслей; хотелось тихо и мирно, прямо на ходу, уснуть. И будь что будет.

* * *

Ночная степь под безоблачным небом. Стены города тают в черной пустоте, под ногами колышутся травы, послушные тихому ночному ветру. Нечто юркое шуршит в траве: хвостатые мыши-полевки выбрались из норок и пробираются в траве. Все тихо; но все колышется и дышит, наполняя душу умиротворением и светлой радостью. А над землей, в бархатной черноте неба, перекатываются звезды.

Крестьяне Таарнана верят: именно так выглядят искры дыхания Хизантаара, выпорхнувшие из потоков и взлетевшие к небу. Там звезды недоступны мысли и слову даже могучих шаиров. Звезды могут помочь — стоит лишь поднять глаза к небу и шепотом попросить. Звезды блаженны: они далеки от мятежной земли, не рвутся к власти, не желают силы, и навеки они счастливы — увы, человек может лишь мечтать о подобном.

Но когда падает с неба звезда — дурной, тревожный знак. Значит, свободный пламенный дух прельстился властью и силой и пал на землю, и закружился среди искр, и стал подвластен смертным магам. Крестьяне верят: первый вершаир, в такую ночь применивший Искусство, обретет несчастье — и спешно предупреждают господ, ожидая награды. Но маги слабо верят россказням. И ходят по селам слухи: одного, другого вершаира зарезали в глухую полночь...

— Ну, кто тут великий вершаир?! — разрывает тишину буйный возглас.

Оронтаар был в великолепном настроении. Он в сотый раз притягивал на ладонь белесые искры Дара, любовался ими, махал светящейся ладонью перед носом у спутников и, ребячески радуясь, развеивал.

— Их тут много! — добавил таарит. — Неудивительно, что в Лергире никто нашим Искусством не владеет: я б тоже дыхания Хизантаара не заметил, если б раньше не увидел. Камни рубить могу — представляете, вершаиры?! Красота!

Молчание было ему ответом.

— Гляди, северянин, — маг глянул на Тона. — Единение этих... слияние — все в моих руках. Еще чуть-чуть — и я шаир.

Люто завидовавший Тон сделал вид, что не слышит.

— Кстати, — заметил Орон, — истинные путезнатцы ведь должны находить путь по звездам, поэтому ты смотришь себе под ноги?

— Орон, — на таарине сказала Аштаар, — прекрати задевать Тоннентаара. Ты знаешь: он ничего тебе не ответит.

Оронтаар страдальчески воздел взор, развел ладони; на левой заплясал язычок пламени, правая белесо засветилась, принимая искры Дара.

— Путезнатец — лишь соломинка в пожаре, — прогундосил маг. — Истинно великий не заботится о соломинке.

— Орон!

— Вот, — сказал Оронтаар, развеивая двуцветное свечение, — я первый человек на блюде мира, владеющий Искусством Таарнана и Лергира, а ты меня все равно не слушаешь. Если бы говорил Хорхизан, то была бы великая мудрость, а если какой-то там Орон — то чушь нелепая. Наверное, мне нужны длинные усы, тогда Аштаар меня зауважает.

— Серен, хоть ты ему скажи, — вздохнула девушка.

— Простите, Аштаар? — ответил маг. — Я, кажется, задумался.

— Вот, Аш, бери пример! — назидательно сказал Оронтаар. — Истинно великое равнодушие к бренному и скоротечному. Когда-нибудь, если путезнатец не заведет нас в яму, мы станем шаирами. Меня будут звать Оронхизан, а Серена будут звать Серенхизан, а Аш мы с собой не возьмем, потому что ее будут звать как пустыню, а это глупо.

Молчание.

— Нет, Аш, — сказал Орон, — хватит дуться! Когда произошло что-то плохое, все честно грустили. Теперь все спаслись — а ты опять скучная. Ладно, ты будешь Ашхизан. Будешь во Дворце Шаиров лепить куличики из песка, потому что истинно великие могут себе позволить любить красоту.

— Хорошо, что шаиры тебя не слышат, — девушка все же улыбнулась.

— Хорошо! — легко согласился маг.

Серен устало улыбнулся. "Честолюбивые мечты, Оронтаар". Тот пожал плечами.

* * *

Майстер зенирских паладинов Колог любил поспать. Но выспаться получалось с трудом.

Каждый день был полон забот. Надо погонять бойцов: ни фехтованию, ни Дару сами не научатся. Надо погонять ересь, если такая найдется, а если нет — опять же, погонять бойцов, чтобы нашли. Надо купить у булочника Евтея ватрушку и послушать его нытье про надоевший ему город. Надо съесть купленную ватрушку. Надо отчитаться перед ландмайстером Мерром, вполуха выслушать, что скажет "неустанный" командир, и по-уставному стукнуть себя в грудь. И наконец, когда все закончено, и можно завалиться на бок и часик-другой подремать — каждый раз прибегает какой-нибудь олух, которому нужен именно майстер Колог. Для пустячного, но якобы неотложного дела. А иногда даже вечером, дома, когда майстер готовится ко сну.

"Только б не сегодня", — подумал Колог, хлопнулся навзничь на огромную дубовую массивную кровать — чтоб выдерживала майстерское падение — и для верности очертил лоб Кругом Всевышнего. Рядом недовольно заворочалась жена: неужели разбудил?

— Сладких снов, Унела, — ласковым басом сказал ей Колог. Пусть спит: она хоть не майстер паладинов, а тоже устает.

Снаружи стемнело. Солнышко окончательно нырнуло в огромный соленый океан далеко на западе, тени на городских улицах превратились в одну большую извилистую тень и полностью опутали город. В такой час, вообще говоря, из темных нор и берлог начинает выползать всякая ересь — но это где-то там, далеко, не в Зенире, "и вообще не когда я на посту", — довольно подумал майстер, стащил с жены одеяло и натянул на себя. На ней все равно ночная сорочка, и еще сам Колог под боком. Она не замерзнет. А вот Колог может, потому что всяких женских глупостей не признает и спит по-правильному, голышом. А кого дома стесняться? Жены? Сынишек, которые чинно, в ряд, "как паладины на параде", сопят с краю кровати? Растут ведь, кстати. Взрослеют. Один уже машет палочкой-мечом, второй еще пока нет. "Но тоже будет", — сказал Колог себе под нос: тихо, чтобы никого не разбудить.

Майстер закрыл глаза и сразу погрузился в долгожданный сон. Колог видел залитую солнцем поляну, над которой летали ласточки. Сам он брел по доходившей до колен удивительно мягкой траве, а впереди высился огромный раскидистый дуб. Рядом с деревом, у узловатых корней, стояла его, Колога, любимая Унела, красивая даже после стольких лет совместной жизни — держала обеими руками дубинку и мерно, гулко била по стволу. "Ты чего?!" — испугался майстер и побежал к ней. А она все била и била, стучала дубиной по огромному дереву, которое разве что трое Кологов могли бы охватить. Майстер метнулся к жене, схватил ее за плечо и потряс.

— Дурак, что ли? — недовольно сказала она. — Сам открывай.

Колог открыл глаза. Еще немного он полежал, надеясь, что показалось, но в дверь — а стучали, разумеется, в дверь, — кто-то опять забарабанил. Майстер помянул краснозубых демонов и кого-то неведомого, кому не спится, но хочется мешать хорошим людям. "Не буду открывать", — решил Колог и повернулся набок.

— Иди открой, — сказала Унела.

Майстер Колог руководил десятком паладинов, бесстрашно водил их на ересь и всяких там разбойников, но справляться с женой не умел. Если поздно вечером стучатся в дверь, то кому надо открывать? Неужели мужу, уставшему после дневных дел, забот и разных там трудов, и еще тревог, надо вставать, искать штаны, надевать штаны, завязывать на штанах шнурок, чтоб не упали... Дети вон есть — зря он их рожал, что ли? Тоже могли бы помочь: встать и посмотреть, кого демоны принесли.

— Колог, ну стучат же, — очень сонно сказала Унела. И Колог сдался.

Впрочем, майстер паладинов обязан уметь упрощать проблемы. Он встал, потянулся, почесал подмышку — и пошел как был, голышом, выпятив навстречу неизвестному мускулистую грудь. Рывком распахнул дверь и рявкнул: "ну чего?"

Там стоял пухлый низенький булочник Евтей. Ну, то есть он был не совсем булочник, а рассыльный из булочной, но поскольку ватрушки в казарму Кологу приносил именно он, особой разницы не чувствовалось. Выглядел рассыльный сразу и важно, и запыхавшимся — и еще явно что-то хотел сказать.

— А, Евтейка, — сказал голый Колог и сверху вниз посмотрел на рассыльного. — Заходи.

— Я вот к тебе с новостью, — сказал толстый Евтей и бочком пролез. — Ты мне благодетель, ты со мной всегда как с человеком, не то что всякие, — сказал рассыльный, хотел плюнуть на пол, но раздумал. — Ты вот спишь, не знаешь, а я тебе скажу. Еретики убежали!

— Какие? — спросил Колог и вспомнил сам. Да, там кого-то посадили в тюрьму, и лично его, Колога, паладинский десяток ландмайстер Мерр отправил стеречь, а самому Кологу разрешил идти спать. Вообще, странно это было, ну да какая разница?

— Сейчас ищут, — деловито сказал Евтей и посмотрел на Колога. Майстер нехотя потянулся. От него требовались майстерские действия, и дремать на ходу было нельзя.

— Не боись, Евтейка, — сказал он. — Ребята там опытные, никакая ересь их не возьмет. Вот сейчас пойдем с тобой и посмотрим, куда еретики могли вырваться, поймаем и назад посадим, а потом пойдем в таверну и там пива по кружечке хлопнем, чтоб совсем хорошо. Сейчас вот штаны надену, — пообещал Колог и действительно надел. Нашлись они как-то сами, потому что валялись на сундуке у двери и были, вообще-то, не особенно чистыми — но это дело десятое.

— Сейчас еще и рапиру возьму, — сказал Колог и снял пояс с ножнами с гвоздика. — Сейчас еще... ты ереси не бойся, Евтейка, ты смотри, что у меня тут есть.

Низенький рассыльный посмотрел на майстера с преданностью, восхищением и ребяческим интересом.

Колог открыл сундук, на котором лежали штаны, вывалил на пол ворох детских распашонок, вытащил пару ночных сорочек Унелы — зачем ей столько? — наощупь нашел на полу звякнувшую монетку, попробовал на зуб — невкусно, — подумал, зачем он это сделал, не придумал и отдал монету Евтею. Тот заговорил про домик, жену, которая обязательно появится, надо только денег на свадьбу накопить; майстер не слушал. Он запустил в сундук обе руки и под ворохом тряпья нашел и вытащил длинный, в нескольких местах сшитый кусок ткани. Унела при виде "этой демонской тряпки" обычно сгибала указательный палец и стучала себе по лбу.

— Ничего не понимаешь, — сказал себе под нос Колог и нырнул в свою любимую, лет десять назад собственноручно сшитую защитную от ереси рубаху. На все задания по ловле ереси он ее надевал — и защищала она отлично: никакое проклятие не липло. Плевать, что левый рукав ниже локтя спускается, а правый немного не доходит. Плевать, что подол наискось, и плевать, что давно не стирана... хотя, это б уже нелишне. Зато на груди толстой черной нитью — золотой не нашлось — вышит Круг Всевышнего; а еще через дырку в рубахе можно чесать подмышку, что Колог и сделал. И грозно посмотрел на Евтея.

— Вот теперь пошли! — сказал майстер. — Вот теперь мы им, Евтей, покажем. Теперь искореним! А потом завернем и по пиву, чтоб спалось лучше, и никто больше... Мать, ты чего? — сказал он, оборачиваясь.

Унела стояла за ним бледная как могильный призрак, с распущенными волосами, в одной ночной сорочке — до колен, Евтей же смотрит, — с широко раскрытыми глазами; смотрела прямо на Колога и не моргала. Этот-то взгляд майстер и почувствовал, потому и обернулся. "Боится", — смекнул он.

— По одной только кружечке, — сказал Колог на всякий случай. — И все.

— Не ходи, — прошептала Унела.

Колог хмыкнул. Сколько раз ересь ловил — никогда жена не волновалась.

— Спать иди, — сказал он. Поднял брошенную рапиру и застегнул на животе пряжку.

Унела повернулась, шагнула, а потом вдруг бросилась Кологу на шею и поцеловала. В губы. Первый раз за демоны пойми сколько времени.

— Да ладно, — сказал майстер. — Иди, правда. Вон, этот смотрит. Ну, иди-иди.

Она отпустила Колога, посмотрела в глаза еще раз — будто надолго прощалась, — очертила Круг Всевышнего, повернулась и пошла. Майстер проводил ее взглядом и довольно улыбнулся. "Молодец у меня жена", — подумал он, ступая во мрак за порогом.

Больше он ее не видел.

* * *

Степь стелилась перед Тоном. В сухой августовской траве стрекотали кузнечики, и по земле неслышно скользили длиннокрылые птичьи тени. Аштаар указала во тьму: впереди показались исполинские очертания.

— А я думала, тут в степи нет гор, — сказала девушка.

Тон вгляделся, посмотрел назад, на стены Зенира, напряг память. Да, наверное, так и есть. Да, ошибки быть не должно: это Волчий холм, в "Походе Ликона Второго" красочно описанный.

Именно на этом холме в грозном 1075 году стоял лергирский король Ликон Второй Жестокий и смотрел на расстилавшийся перед ним непокорный Зенир. Степь тогда почернела от лергирских армий, она щетинилась алебардами тысяч солдат, готовых принести королю очередную победу. Но Зенир выстоял — и началась затяжная, кровопролитная Имбарская война.

Именно с Волчьего холма завоеватель наблюдал за ходом битвы — и скрежетал зубами, глядя, как черные потоки войск разбиваются о скалу зенирских стен. Летучая имбарская конница преследует бегущую пехоту, сшибается с лергирским железным клином — и поворачивает, отплевываясь роем стрел. Монарх еще не знал: ему суждено вернуться с новыми силами, и ключи Зенира королю-воителю будут принесены на золотом блюде. И летописцы увековечат правду и вымысел, украсят гравюрами и цветастыми завитушками и в назидание потомкам оставят копию в библиотеке химбарского храма. И послушник Тоннентаар эту книгу найдет и прочтет, и будет чувствовать себя умным и уверенным, находясь на просторах имбарских степей в августе 1122 года от Перехода.

— А знаете, кстати, что это за холм? — спросил послушник.

— Глупец обречен на пребывание во тьме невежества. Праздное любопытство не способно ее развеять, — меланхолично ответил Серентаар.

Орон расплылся в одобрительной улыбке.

— Ну... — не понял насмешки Тон, — это... Этот холм называет Волчьим, на нем стоял великий завоеватель Ликон Второй Жестокий, готовился к взятию Зенира. Битва эта описана во многих прочитанных мною в храмовой библиотеке книгах, потому что это была воистину великая битва.

— Так значит, правда? — спросила Аштаар. — На севере — войны? Тот, кто желает достичь власти, должен собирать толпы людей? А те, если побеждают, получают разве что по несколько монет?

— Эээ... ну да... давно, раньше были, это ж история, — промямлил Тон. — А в Таарнане вашем не так?

— Да уж конечно, получше, — сказал Орон. — Мне что интересно: в Лергире у власти не те люди, которые владеют северным Искусством. А почему?

Тон запнулся. И в самом деле, почему?

— Власть передается по наследству, — сказал он. — Вот лорд эл-Гилнон в Химбаре, лорд эл-Плотог в Зенире — потомки древних родов. А Даром владеют монахи... некоторые, — спешно добавил Тон. — И паладины: они защищают и искореняют. А власть... да нет...

— Тоннентаар, скажите, — спросил Серен, — неужели потомки лордов не должны подтверждать своего высокого положения?

Послушник задумался. Что может потребоваться от лорда? Его жизнь выглядит беззаботной, а чтобы что-то подтверждать... да вряд ли.

Поэтому Тон важно кивнул, и, сообразив, помотал головой. "Нет, не должны".

— Лергир, Лергир, страна беспечных и страна проклятых, — философски заметил Серен.

Послушник не ответил. Серентаара он понимал с трудом.

— А с холма Зенир виден? — спросил Орон. Маг оценивал расстояние, оглядываясь на стены.

— Как на ладони! — вспомнив гравюру, сказал послушник.

— Ага-а! — сказал маг. — Вот и хорошо. Вот туда-то мы и идем.

— Зачем? — недоуменно спросил юноша; сообразил: не ответят. Вопрос этот, надо полагать, возник и у Серена, и у Аш — но маги говорили на таарине. Тону оставалось вертеть головой, вспоминать книгу — и узнавать, узнавать...

Узнать, правда, можно было немногое. Вот Волчий холм — да, действительно он, ошибиться сложно. Вокруг степь, на юге виднеются стены Зенира. А когда-то степь шевелилась, бряцала оружием, ржала тысячами лошадиных глоток. Серебряными монетами на темном полотне армии виднелись отряды паладинов.

Волчий холм надвигался, выступая из ночной темноты. За прошедшие годы он стал чуть ли не местом паломничества. По крайней мере, вместо раскисшей от дождя тропинки путники увидели каменную лестницу, ведущую к вершине. Увидели скульптуры у ступеней. Лергир бережно относился к недавней истории — и не упускал возможности напомнить ее покоренным имбарцам.

Лестница серой змеей взметалась по склону. Время и подошвы выщербили ступени, в трещинах пробивалась трава — но лестница не спешила поддаваться. Таким же монументально грозным был некогда путь Лергира под тяжелой рукой Ликона к победе. Время лишь легко коснулось, чуть сгладило воспоминания людей.

И, как вестники смерти, как монументальные стражи кровавых событий, стояли у ступеней белокаменные статуи воинов. Суровы были их недвижные лица; руки придерживали белые рапиры в белых ножнах; длинные плащи спускались до земли. Еще мгновение — и оживут воины, повернутся к тааритам и выхватят клинки, взывая к Всевышнему и короне великого Лергира.

А в правой руке изваяния держали огромные резные молнии: острые их пики вздымались над крылатыми шлемами. Тон вздрогнул, понимая. Это были Молниеносные — алмазный клинок Лергира, верные и неподкупные, покорные только королю. Лучшие паладины, прошедшие испытание кровью и Даром, доказавшие верность и доблесть, становились Молниеносными. Именно они в далекий день битвы при Зенире стояли у Волчьего холма, защищая жизнь монарха.

Именно на них — гласит летопись, — на пятьдесят отборных воинов налетела конная тысяча Имбарии, преследовавшая беглецов. И имбарцы увидели короля, багроволицего и яростного, на вершине Волчьего холма, и ударили врукопашную, надеясь обезглавить проклятый Лергир. Ликон повелительно махнул рукой: имбарцы должны быть принесены в жертву во имя будущих побед. Была схватка: пятьдесят против тысячи. Молниеносные выстояли, потеряв всего троих — их изваяния на вершине, у оконечности лестницы. Они охраняют место великой битвы и великого поражения, как напоминание. Лергир вернулся в своем блеске, и один только липкий страх, ползущий по степи перед армией, был губителен.

Послушник наступил на серый камень лестницы. Было отчего-то страшно. Даже не страшно, а просто тревожно, будто не стоит ему, Тону, идти на холм. Но Орон уверенно поднимался, Аш и Серен следовали за ним. Юноша не рискнул отстать.

И с каждым шагом становилось страшнее. Сначала Тон храбрился, хотел даже рассказать Аштаар историю о походе Ликона. Юноша открывал рот, вдыхал и молчал, робея в тени белых скульптур. Было все тяжелее, все ужаснее; юноше казалось, что он упадет, заснет и сам окаменеет: маленький послушник, скорчившийся у ног суровых исполинов. Серебряные лунные лучи скользили по резным ликам, казалось: воины следят за пришлецами и хмурят брови, и говорят друг с другом — или это ветер свистит, развевая плащи тааритов?

Скульптуры были особенно страшными — не потому, что изображали воинов, а как-то внутренне, странно страшными. Статуи дышали в спину тяжелым дыханием; но стоило оглянуться — страх неведомым образом перетекал за плечо.

И они провожали Тона взглядами, нависали над ним, и длинные тени скользили по камням. Молнии, молнии, белые молнии Всевышнего, разящие и беспощадные, устремлялись в чудовищную, безумную пустоту. Хотелось упасть и сжаться, не видеть теней, не видеть статуй и не слышать их гневного шепота, остаться умирать на холодных камнях, помнящих тяжелую поступь Ликона, помнящих реки пролитой крови и мириады белесых искр Дара на клинках Молниеносных. Лишь бы не слышать, не чувствовать, лишь бы перестали! Сжаться, корчиться, чтобы никто — никто! — его не видел.

Эхо собственного голоса раздалось в ушах послушника. Он понял: он надрывно кричит, уже несколько минут, может быть — но никто не обращает внимания. Оронтаар как подгоняемый громадными шагами шел наверх — и Тон побежал за ним, задевая носками башмаков ступени. Страх остаться одному оказался много сильнее страха перед тааритом.

Вершина, скульптуры троих павших. Молнии и обнаженные рапиры, скрестив, подымают они над головой: да здравствует! да живет вечно Ликон Второй Лергирский, Жестокий, монарх и воитель, которому в смерти, как в жизни, остаемся верны. Тон споткнулся. Ни за что на свете он не прошел бы под скрещенными клинками, нет, нет. Он останется, он прижмется к земле и будет смотреть, и его заберут, обязательно заберут, унесут отсюда, и он перестанет бояться; хотя как это, как? Он забыл, забыл и это...

* * *

Аштаар не знала, зачем они поднимаются на холм. Предметы расплывались перед глазами. Колени подгибались. Что-то постоянно шептало и нагоняло тревогу. Потом истошно завопил Тоннентаар — девушка полдороги вела его под руку, успокаивала, шептала какую-то ерунду. Он не слышал — а потом вырвался и как ошпаренный побежал наверх, за Ороном.

И что с Ороном? Он не безумен — ведь так? — но что-то действует и на него. Маг идет, поминает сквозь зубы хвост Хизантаара, спотыкается и все-таки идет. Аштаар пробовала окликнуть — Орон сначала не отозвался, потом повернулся. Девушка пожалела, что звала. Дикая неестественная усмешка; нечто звериное в глазах. "Что?!" — почти пролаял он. Аштаар не ответила, и Орон свирепо зашагал к вершине. Когда-то — давно, внизу, в степи, вечность назад — когда-то Орон шутил...

Серен запахнулся в плащ и бормотал, глядя под ноги, будто спорил с самим собой. Аштаар попыталась взять его под руку. Маг отдернулся — но в следующий миг почти по-доброму посмотрел на Аштаар. Почти ободряюще улыбнулся.

— Не надо, Аш, — сказал Серен, в первый раз за поход называя ее коротким именем. — Нет-нет, я... не верьте мне, — странно добавил он.

Девушка не удивлялась. Она почти благодарно кивнула, сделала еще несколько шагов — вершина, конец каменной лестницы. У трех изваяний ничком упал Тоннентаар — он дергался как в припадке, впивался пальцами в землю. Аштаар нашла силы опуститься рядом на колени, положить на плечо юноши руку — тот вздрагивал и бормотал. "Совсем мальчишка", — промелькнула мысль.

— Я дошел! — гаркнул Оронтаар и залился надрывным смехом. — Добрался!

Аштаар подняла глаза. На вершине, над степью, замерев на высоте и устремив вдаль свирепый взор, стоял он — лергирский король, поставивший ногу на камень. Обсидиановое изваяние, мрачная фигура среди мраморных лергирских воинов.

Яростный рывок был запечатлен в статуе. Изваянный источал силу и власть и рвался, будто надеясь взлететь над непокорным городом. Спутанные волосы короля выбивались из-под короны. Он не был тихим, послушным правителем, что слушает льстецов и тратит время на пирах и танцах. Нет, скульптор изобразил воина, только что осадившего коня и взбежавшего на холм. Левая рука замерла на рукояти меча — правой король указывал в темную даль, где простирался Зенир.

И Оронтаар стоял у изваяния, вздрагивая, и бормотал. "На камне надпись", — поняла Аштаар.

— Зенир, Зенир, обитель стонов, — читает маг, — осиротевший в день Ликонов, когда твой Мутт трусливый, жалкий бежал как пес, гонимый палкой, паршивый и на падаль падкий, когда его стальной перчаткой Ликон Лергирский придавил. В тот день, могуч и полон сил... Ликон! — не дочитал Оронтаар. — Завоеватель!

— Оронтаар, прекратите! Покинем холм, — Серен здесь, по-прежнему дрожащий, запахнувший плащ.

— Здесь место силы, — не поворачиваясь, отвечает Орон. — Чувствуешь? Чувствуешь?!

Маг говорит скорее со статуей Ликона, чем с Серентааром; на руках собираются искры: алые на левой, белесый Дар на правой.

— Всему приходит конец, — произносит Оронтаар. — И тебе тоже.

И маг ударяет по голове изваяния ребром правой ладони и горячим ветром сбрасывает обсидиан с холма. Черное пятно исчезает в ночи. "Ликон! Ты убил тысячи; Оронтаар убил тебя!"

И маг с животным наслаждением полосует светящимися пальцами обезглавленную скульптуру и сам ставит ногу на камень, сталкивая обломки носком сапога.

— Оронтаар! — решительный оклик Серена.

— Серен, — отвечает тот, — не думай о скульптуре мертвого северянина. Всего лишь символ. Всему приходит конец. Подумай о другом. Я обещал тебе, помнишь? Обещал отомстить.

— Что?

— Не понимаешь? Взгляни, — Оронтаар жестом Ликона указывает на спящий Зенир.

Аштаар не смогла разглядеть — но вздрогнул и замотал головой Серентаар. Он что-то видел — там, далеко, в тихом и темном Зенире.

— Это лишнее, Оронтаар, — с трудом говорит Серен. — Этого не нужно, я не хочу.

— Они сейчас в тюрьме. Они ищут нас, Серен. Вынюхивают уголки, чтобы пойти по следу. Северные вершаиры, что убили Линтаар. Их жизнь в твоих руках, ну же!

— Бесчестно... — как оправдание произносит маг. Он опустил голову и вздрагивает.

— А они, Серен? — с жаром возражает Орон. — Они вызывали Лин в Тер-Таар?! Она стояла против того лергирца лицом к лицу, чтобы как надо: бронзовый Гунхизан за ним, бронзовый Ломенхизан за ней?! А, — усмехается маг, — ты же их никогда не видел. Куда тебе мстить?

Аштаар вздрогнула. Она поняла: Орон оставил иннашат-таар — Печать Огня — в зенирской тюрьме. Если воспламенить — осядет земля, обрушатся каменные своды, погребая стражу, паладинов, узников.

— А, медлишь?! — выкрикивает маг. — Пусть так, пусть; но слушай!.. Тебе, Зенир, говорю: услышь, что написано на ветре, о чем кричит небо и стонет земля! Ну, Серентаар!..

Слова Гунхизана, произнесенные величайшим магом одиннадцать веков назад! Слова, которые вершаир Оронтаар теперь произносил при свидетелях. Слова, которые обязывали выследить и убить недостойного, уклонившегося от поединка в Тер-Таар, Доме Огня. Если Серен присоединится — он воспламенит Печать. Но маг медлит, он съежился под плащом и вздрагивает.

— Склонившимся, покорным моему гневу; ниспадающим в пыль, страшащимся моего гнева; таящимся в скалах, скрывающимся от моего гнева — услышьте! Огонь на руках, послушный мне; огонь в глазах, ведущий меня; огонь в сердце, ибо я есть огонь.

Он принял решение, вершаир Серентаар, и поднял голову и ждал.

— Путь мой огонь, — выкрикнул Орон в ночное небо, — и помыслы мои огонь — и кто выстоит против огня?! Серентаар, Печать ставил я: воспламени! Ну же!..

— Нет! — тихий и твердый ответ.

— Ты боишься!

— И Вы боитесь. Здесь земля страха. Здесь страх в камнях. Страх в воздухе. Страх в нас самих, Оронтаар. Вы безумны, как все мы — но Вы не боретесь и подчинились. Я не стану прятать страх за яростью.

— А, хвост Хизантаара! — рявкнул Орон. — Ойранар-иннашат-таар!

Вдалеке, в спящем Зенире, запылал одинокий огонь.

Там оседали и проваливались стены тюрьмы, падали с потолка тяжелые камни, погребая десятки стражников, паладинов, заключенных. Почти слышны крики сгорающих заживо, мечущихся в огненной ловушке.

— Пусть в Зенире благодарят своего Всевышнего за недавний дождь, — тихо и устало произнес Орон. Он, наконец, повернулся. Вздрагивающие пальцы рук. Бледный, взмокший лоб. Золото полыхающих глаз.

— Подобное на севере и называется войной, Оронтаар, — глядя в глаза, сказал Серен.

Оронтаар, ссутулившись, прошел мимо. Во взгляде гасло золото огня.

— В стольном Тер-Аша, друг мой Серен, это называется правлением. Пойдем.

* * *

— Вы знаете, Хорхизан, — произносит седобородый шаир, — мои глаза слабы, а разум не столь жив, как в юные годы. Но мне кажется: искры амулетов скрылись во всемирном пламени. Все, шаир, все до одного.

Чернобородый Ринхизан не принимает участия в разговоре. Шаир сидит с закрытыми глазами, склонив на грудь голову, поджав ноги и опустив на колени руки. Перед ним на низком столике вино и тонко нарезанное жареное мясо на блюде. Заклинание может прерваться в любой момент — и шаиру понадобятся еда и отдых. Молчаливые слуги каждые четверть часа тихо заменяют кушанье.

— Смерть реет над блюдом мира; кто знает, на кого падет ее холодный взор? — шевелит губами недвижный Хорхизан.

— Но мы же не уверены, шаир? — переспрашивает Шалхизан. — Не будьте же жестоким. Вершаиры могут жить, идти, надеяться — мы не знаем. Какая жалость: глаза зверя закрыты. Какая скорбь: шаир еще не пересек песков Ашхизан. Неведомость, — маг скорбно прикрывает глаза, — тяжкая неведомость.

Дымные ласточки из стай длинноусого мага взмывают к потолку и тают, превращаясь в бесформенные клубы. Хорхизан говорит.

— Они живы и они мертвы, пока тьма неведения скрывает глаза шаиров. Они умрут или воскреснут, представ взгляду владык Тер-Аша.

— Увидим, шаир, — согласно кивает седой Шалхизан, пожевав пересохшими губами. — Жаль, жаль: сейчас мы бессильны перед неведомостью. Но взгляните: линии нового знака были нанесены на северные камни.

Шаир шевелит в воздухе курительной трубкой, и, рассеивая призрачных змей, является повисшая в воздухе дымчатая карта Лергира.

— Забавно, Хорхизан, — говорит старик. — Кто мог предположить, что пергамент с пометками, стоящий на севере едва ли горсть серебра, во Дворце Шаиров окажется ценнейшим сокровищем?

Маг скользит трубкой по карте, отыскивая.

— Здесь, — придыхает Шалхизан. — Город Зенир, здесь зажгли Печать. В городе, где улицы, дома; ай-я-яй — нехорошо, нехорошо. Но Печать впитала дыхание Хизаннана, и дыхание можно направить.

— Второй шаг легче первого, — бесцветно произносит Хорхизан.

— Вы желаете снова направить дыхание Хизаннана; что же вы, шаир? Не лишайте старика возможности почувствовать себя молодым, — мягко произносит седобородый Шалхизан. — Я направлю эту силу.

Молчание. Шалхизан выдыхает на призрачную карту клуб дыма. Тот послушно струится в неподвижном воздухе, закрывая степи у Зенира.

Глава 7. На север

Они искали уже часов пять. Паладины бродили из камеры в камеру, допрашивали узников — простых, не еретиков; время от времени боец подходил к майстеру доложить. Колог прохаживался вместе со всеми, выслушивал, кивал и мыслил.

Известно было немного. Внешние стенки — все три — были пробиты, и явно Даром. В этом Колог убедился, подойдя и все как следует ощупав. Еретики исчезли. На полу валялись обрывки веревок. К заключенным никто не заходил. Так сказал стражник, сонный и вялый, с безразличным как у рыбы лицом — еще и поклялся, и Круг Всевышнего вокруг лба очертил. Грязные голодные заключенные жались к стенам, видя бойцов Ордена. Узники просили еды, свободы, некоторые даже быстрой смерти; но все как один ничего не слышали, не видели, не могли помочь. Увы. У городских ворот — Колог послал к каждым по человеку, узнать — тоже ничего подозрительного. Еретики испарились. И внутри... "майстер, ничего не найдено", — докладывали в очередной раз.

Колог знал — догадывался, по крайней мере, — что и ландмайстер Мерр сейчас ищет, всеми силами, по всему городу, и еще за пределами, наверно. Но, поскольку отряду Колога поручили охранять тюрьму, а приказа никто не отменял, а в тюрьме охранять особо некого, то остается ее обыскать. Потому что если ересь нигде не найдут, то спросят с него.

Надо сказать, майстер беспокоился, пока бежал от дома через полгорода. Там же паладины его собственного десятка, все десять, кого-то непонятного стерегут, а самому Кологу при этом Мерр приказал оставаться дома. "А ты, Колог, спать иди: заслужил. Там пара еретиков всего, бойцы без тебя управятся". А он и рад, пошел... а ересь вот убежала. И в этом, между прочим, есть вина и Мерра тоже. Додумался: паладинов без майстера посылать.

Колог пнул стену — просто так. Мысли не вязались.

"Нет, по-хорошему бояться было нечего, — подумал он, в двадцатый раз выходя из тюрьмы, чтобы в двадцать первый раз зайти. — Еретиков трое. Бойцов десять. Стены каменные. Еретики связаны. Они рады ноги унесли, в драку бы не полезли, оно им не надо. Сейчас мы их еще немного поищем, а если не найдем — значит, они уже далеко, значит, не наши заботы. Так? Так!"

Или не так? Или что-то — не так. Не как обычно?!

Колог задумчиво почесал подмышку через дырку в рубахе. Определенно неправильно. Почему Мерр отправил бойцов без майстера? Почему никто из Ордена Кологу не сообщил о сбежавших еретиках? Как они смогли прорубиться сквозь стены — тут ведь явно Даром поработали? Странно, очень странно.

С другой стороны — какое ему, Кологу, до всего этого дело? У него приказов не было. "Спать иди: заслужил". Мог и остаться, а Евтею пару медяков за труды дать. Он вроде на что-то откладывает.

Майстер пнул стену еще раз, снаружи. Надо бы послать Мерру бойца с рапортом: так и так мол, искали долго, тщательно, со старанием, не нашли, можно уже идти спать? Весь город вон спит. Это хорошо, кстати. Вообще всегда хорошо, если ночью город мирно спит: значит, все у горожан в порядке, ничто их не тревожит, никакая ересь не смущает. Эти убежали — плохо, да; но пусть себе убираются подальше, идут вот в Химбар к Тремену или, наоборот, на север в Малсану. Там с ними живо разберутся, потому что там разгильдяйства нет. Надо же: ересь скрылась, а майстера паладинов никто не разбудил.

Ну, то есть Евтей разбудил, молодец, но что Евтей? Это не его дело, он даже к тюрьме не пошел. И правильно, в общем. Нечего ему тут делать. Он вот булки разносит, вкусные, рассказывает каждый раз свою мечту: собственный домик, жена, детишки, кувшин парного молока по утрам — и просит мелочи, потому что на все это копит. И Колог мелочью охотно делится, потому что человек Евтей хоть маленький, зато старательный, и может с полезными новостями прибежать... как сегодня, например. Не то что некоторые "неустанные", которые бойцов без майстера ересь сторожить посылают.

Об этом Колог подумал в сотый раз за ночь. Чем дальше, тем меньше все это ему нравилось — а от Мерра не поступало никаких вестей или приказов. А если приказов нет, результатов поиска — тоже, то остается...

— А, да, — вспомнил Колог, — а что у еретиков забрали?

Сонный стражник с рыбьим лицом позевал, провел по темному грязному коридору, открыл дубовую обитую железом дверь. Подвел к изрядно потертому сундучку, откинул крышку и показал пальцем.

— Так, — сказал огромный Колог, усаживаясь на корточки и нависая над сундучком. — Ага. Сейчас будем смотреть.

Вещей у еретиков оказалось немного. Из интересного — три побрякушки, на шею вешать. В каждую вделан большой красивый красный камень, явно хороших денег стоит. Лютня, то есть что-то вроде лютни, только побольше: в сундук не влезло и просто стояло рядом. Треснувшее. Колог бряцнул струной и на всякий случай оставил: скажут еще, что это он сломал. Длинная чистая тряпка, в которую эта лютня была завернута. Ее Колог скрутил и запихнул себе за пазуху: пригодится, можно что-нибудь сшить. Еда: копченое мясо, сухари. "Пшеничные", — отметил майстер. Курительная трубка. Бронзовый нож, который Колог попробовал пальцем, порезался и сунул палец в рот. Пара бурдюков с водой. Три серых дорожных плаща. Табак.

Майстер скинул все назад, хлопнул крышкой, охватил сундучок ручищами, напрягся, крякнул, поднял и вынес наружу. Потом вернулся и вытащил лютню. Вещам еретиков место либо в паладинской казарме, либо — если Мерр решит — на костре; но уж никак не в тюрьме, где любой стражник взять может. Ересь — она ведь такая, она не то что к страже, она даже к паладинам липнет. Тем более, надо же будет Мерру рассказать, что именно он, майстер паладинов, тут делал. Вот: народ от ереси защищал. К самому Кологу такое не пристанет, потому что на нем рубаха с вышитым Кругом Всевышнего, так что никакая ересь не страшна.

Поэтому Колог бесстрашно набил еретическим табаком еретическую трубку, сел на сундук, спросил у стражника огниво и кремень — среди отобранных вещей не нашлось — и задумчиво дымил, глядя под ноги, пока бойцы в очередной раз обыскивали тюрьму. Еще раз: куда могли деваться еретики? Почему Мерр не стал будить Колога? Кто прорубил каменные стены? Почему трубка у еретиков была, а огнива нет?..

И тут полыхнуло.

Тогда все казалось мгновенным. Что-то появилось на земле у тюремных стен: странные угловатые символы. И оттуда, снизу, на Колога дохнуло жаром. И показалось, будто некто жестокий и могучий разбросал тлеющие угли, а потом раздул их гигантскими легкими — оттуда, где заточенные демоны щелкают красными зубами, желая вырваться. Из глубин вырос столп огня... и скрыл тюрьму. Рев и завывание, и хохот пламени — оно смеялось; милость Всевышнего! низко, утробно оно смеялось. Сотни воющих нечеловеческих голосов вплетались в него — и людские крики о помощи.

У огромного майстера волосы на макушке встали дыбом. Белесые ручейки Дара побежали к его рукам — но отклонялись и текли вниз, в огонь... под землю!..

Милость Всевышнего... что делать?

— Тушить! — заорал Колог, тыкая в бестолковых стражников. — Вам говорю!

Те заметались; майстер на них уже не смотрел. Он знал, как надо поступить. Все зависело от него. Колог стянул рубаху и надел ее задом наперед: так, что черный вышитый Круг Всевышнего оказался на спине. Теперь майстер ничего не боялся. Теперь его ничем нельзя было взять. Теперь орды ереси, пусть даже с их любимыми краснозубыми демонами, не достанут воина Всевышнего — Меча, Щита, Острия Копья Лергира. Им остается только клацать зубами и бессильно шипеть.

Кто-то сзади вылил Кологу на голову ведерко воды — майстер хмыкнул. Пусть; раз думают, что это поможет.

И метнулся в огонь. Языки пламени ударили в лицо — Колог отмахнулся. Прыгнул к двери, от души пнул, выругался, открыл на себя, сцапал в охапку нечто прыгнувшее на него пылающее, обезумевшее, истошно вопящее — и швырнул это наружу. Внутри все было облито огнем: пламя стекало по каменным стенам, пламя бежало по потолку — а оттуда сыпался песок, падали камешки... Ох, еретики, ой, доберется до вас майстер Колог!

Но земля просела от еретического колдовства, и весь угол тюрьмы, огромного этого серого ящика, накренился и треснул. Массивный кусок крыши обрушился, лавиной щебня прямо перед майстером, заваливая внутреннюю дверь... заваливая паладинов внутри. Белесые искры потекли на ладони Колога — но Дар был бесполезен, Дар уходил вглубь. Дальше некуда, там все завалено — но ведь можно пролезть через дырку в стене, которую оставили еретики!

Почему, почему бойцы не сшили себе таких же рубах? Говорил же, предупреждал...

Но об этом Колог подумал уже потом; тогда он пнул горящие камни — камни горят, вот же колдуны постарались! — повернулся, выскочил и побежал вокруг, на бегу сначала утираясь подолом от невидимой налипшей ереси, а потом почесывая подпаленную подмышку. Ему кричали вслед, но на это было плевать. Колог сунулся по пояс в дырку, протянул руку еще кому-то — и рывком выдернул на воздух; паладин упал и закашлялся. "Молодец, Ланан!" — сказал ему Колог, метнулся к соседней дыре: к камере, где вчера сидел другой еретик. На бегу майстер обернулся: монахи спешили за ним, налетели, оттащили Ланана в сторону, зашептали, к рукам заструился Дар.

"Вылечат", — подумал майстер, крутнулся — и будто некто схватил его за щиколотку. Стена приблизилась прыжком; Колог хотел упереться, но ладони его чиркнули по кладке и ухватили пустоту. Надвинулась темная задымленная камера; майстер ругнулся — и рухнул вниз головой, в дым и погибель. Сноп искр брызнул из глаз, тупая боль пробуравила лоб и ахнула в затылке... и тьма и тишина накрыли майстера зенирских паладинов.

* * *

Амет стоял, сжимая кулаки, и глядел на потухающую тюрьму. Проглядели! Проморгали! Колдуны на свободе — конечно! Идут и землю топчут! И что теперь, где их искать?! Демоны их пойми, куда за ночь уйти успели! Они ж хитрые, настороже, будут запутывать следы. А если из-за пустыни, где вообще все — ересь, прислали сотню таких, а?! И они ж, сволочи, все по Лергиру идут! Что делать, ересь лютая, что делать?

— Надо ж, до Мерра добрались, — женский голос рядом.

Паладин резко повернулся. Горожанка. Довольная и розовощекая. На пепелище глядит.

— Что... почему доигрался?

— Ну, дырявый же горшок! — пожала та плечами. — Известное дело. Городом-то эл-Плотог правит, а Мерр наш — просто ландмайстер, его наверху и за человека не считают, — женщина покосилась на рапиру Амета, но смутилась слабо. — Так а он-то и персон своих по кабакам навешал, и неустанно с усталостью борется, его королева и прищучила. Давят нас, — добавила женщина.

— А, — сказал Амет. — Да.

— И зачем тюрьму-то каменную жечь, в разум не возьму, — говорила горожанка. — Я у Евтея спрашивала, он хлеб разносит с Аптекарской, вооон там пройти и свернуть. Так заладил: демоны, демоны. Ха! Сам-то, дурачок, носу никуда не кажет, огня кроме печки в глаза не видел — а туда ж, лезет учить.

Паладин кивнул. Почему-то не хотелось с этими бреднями спорить. Ему даже интересно стало: до чего еще додумались?

— А ты, мил человек, сам чего без дела стоишь и глазеешь? — с укором спросила женщина.

Амет опешил.

— А... это... ересь лютая, — по привычке добавил он, — что делать?

— Известно что, — осадила его горожанка. — Ты ж паладин, тебе привычное. Ступал бы к Мерру. Он же неустанный и мудрый, глядишь, надумает чего и тебя выполнять пошлет, а то стоишь, поучать всех лезешь. А у меня, между прочим, дела сегодня: семью кормить надо.

И пошла. Паладин замер, открыв рот, и клял себя: сам-то чего не догадался? Если Мерр чего-то задумал — так, конечно, помочь надо. Чего столбом-то стоять?!

Иной раз знамения Всевышнего неожиданны и неявны. Иной раз их сложно распознать.

* * *

Казарма еще спала. Закрытые ставнями глазницы окон, дубовая дверь, кляпом втиснутая в проем. Не хватало разве что замуровать наглухо, каменной кладкой, чтобы уж никто наверняка не смог зайти — словно даже стенам это было бы неприятно. "Пошли вон!" — так пробурчал бы сонный дом, умей он говорить.

А войти хотели. Прорва испуганного народа наплескивала и разлеталась на пестрые брызги: внутрь никого не пускали. Толпа что-то кричала, молила, требовала. Амет поморщился. Явно ведь никто не знает, что произошло; и Мерр не будет торопиться объяснять: зачем пугать? Двадцать раз всем сказал, что все спокойно, и со всем разберутся — это конечно. Так нет же: раз вызвался заступником народным, то к кому народу идти, когда посреди Зенира ересь творится? Мерр неустанный, все уладит.

Но двое паладинов держали у входа заградительный Щит: нечего ландмайстера от мыслей отвлекать. Амет не церемонился — под собственным Щитом он легко проталкивался сквозь толпу. "Потерпят! — думал паладин. — Ландмайстер сейчас им мало чем поможет — а мне поговорить надо".

— Паладин Амет, химбарский Орден, — продемонстрировал Амет гарду рапиры. — Дело к ландмайстеру Мерру.

Зенирец буркнул что-то про занятость начальства, и тогда Амет прикоснулся к Щиту, отыскал место потоньше — и немного изменил направление потоков, заставив огибать руку. Хитрый прием — майстер Тремен научил, — всегда производящий впечатление на новичков; и правда, паладины с уважением попятились, пропуская. "Да уж, — подумал Амет, ныряя внутрь, — учиться вам и учиться".

Внутри паладин сразу уперся носом в стол. Огромный как стена, поперек комнаты — не обойти! — высоченный, только что в потолок не упирается. В первую секунду Амет опешил, потом задрал голову, подпирая дверь лопатками — да! над дощатым великолепием возвышался ландмайстер Мерр. По-видимому, кресло "неустанного" не уступало столу в монументальности.

Ландмайстер изволил скучать. По вялому лицу от редких волос на макушке и до второго подбородка катился пот, жидкие усики обвисли и увяли. Мягкий кулак неизящно поддерживал щеку, упираясь в скрытую пухлыми складками челюсть. В сонных глазах блуждали всемирные тоска и скорбь; при одном только взгляде на ландмайстера собственные проблемы казались ничтожными и мелочными. Рядом с Мерром торчала голова адъютанта — долговязого, даже из-за стола виден. Голова вещала, Амету приходилось ждать.

"Количество погибших в пожаре паладинов, — бубнил адъютант, — уточняется, и в настоящее время... а на улицах Зенира сумятицы... — Мерр зевнул, — подробности происшествия выясняются..."

"Если кто нападет, — подумал паладин, — ландмайстер возьмет аркебузу и засядет за столом. Там недельный запас еды и воды на случай осады".

Мысль развеселила Амета. Он лениво фантазировал: надо ж как-то скоротать время, пока Мерр не изволит обратить внимание.

"И как туда адъютант пролез? На ходулях он, что ль, через стол перешагивать? Хотя вон щель у стены. Да, как раз бы бочком протиснулся, потому и не кормят, чтоб адъютантом был. А Мерр в молодости влез, а обратно не может: брюхо мешает. Зато и из-за стола никак не выбить".

— Похвально, что бойцы в минуту скорби не теряют душевных сил, — скучающим тенорком произнес Мерр.

— Правильно, то есть, так точно, верность Лергиру, ландмайстер Мерр, — спрятал широкую улыбку Амет.

— Ты меня узнал, боец? — спросил ландмайстер. Знал его, разумеется, весь Зенир и много кто за пределами. — Польщен, польщен.

— Разрешите доложить: видел на картинках, — нашелся Амет. — Я, это, с докладом. Вам предупредить. Вы ж кого-то послали в догоню за беглыми еретиками? Я тоже тогда. С ересью я дрался, — твердо сказал паладин, — не подведу.

— Преследование врага по объективным причинам временно не представляется возможным, — сказал Мерр. — Высшие инстанции будут извещены о произошедшем, м-да... посредством высланного мною гонца. Впрочем, боец, ты можешь оказаться полезным.

Амет подтянулся.

— Верность Лергиру!

— Изъятый предмет номер шесть по делу шестьсот восемьдесят четыре, будьлюбезны, — не поворачивая головы, сказал ландмайстер.

"Помнит, надо же", — подумал паладин.

Адъютант скрылся за столом. Скрипнула невидимая дверь, застучали по полу шаги.

— Вот, смотри, боец, — Мерр даже не глянул на громоздкую лютню-переростка. — Данный изъятый у еретиков предмет непонятного назначения, по нашему компетентному мнению, являет собой смертоносное орудие еретического колдовства, — Мерр все же оторвался от созерцания стены за Аметом и посмотрел на "орудие". — Не потрудишься ли определить его применение означенными еретиками?

Зачем колдуны взяли с собой неудобный, да еще и сломанный музыкальный инструмент — Амет не знал. Он провел рядом рукой — нет, жара не чувствуется; хмыкнул, набросил на себя Щит и коснулся грифа. Ничего не произошло.

— Дык это на то никак не зависит, — неуверенно сказал Амет. — Не ересь же. Они играли на нем, никак. Марши. В походе.

— Боец, — нравоучительно сказал Мерр. Тронул струну — она глухо бряцнула по излому, — Твое заявление обнаруживает твою некомпетентность. Ты можешь наблюдать: данный, значит, инструмент для музицирований музицировать отнюдь не способен. Паладин, я не могу отдавать важных приказов некомпетентным бойцам; в связи с этим, прошу меня простить.

Ландмайстер лениво перевел взгляд на столешницу; постучал по ней пухлыми пальцами. По мнению "неустанного", разговор был завершен.

— Но ландмайстер! — с трудом сдержался паладин. — Вы же, того, людей-то за еретиками послали?

— Гарнизон Зенира потерял много опытнейших бойцов в результате вражеской агрессии, — сказал Мерр. — Дабы не оставить города без надлежащей защиты, мной было принято решение занять оборону и вести позиционную войну.

Амет сдерживался с трудом. Сволочь! Трусливая сволочь! Какая позиционная война?! Их же всего трое — догнать да перебить нужно.

— Поэтому мои бойцы получили приказ оставаться бдительными и не покидать города, — добавил Мерр. — Однако я не уполномочен отдавать приказов тебе, как бойцу химбарского Ордена, поэтому ты волен поступать по собственному усмотрению либо согласно приказам твоего руководства.

В паладине бурлило возмущение. Спасибо тебе, крыса: разрешил! Уж решу, не переживай, а то похудеешь от волнений. Тебя ж гвоздями к частоколу прибить надо, как в Валленскую войну делали, чтоб другие крысы посмотрели да поумнели немного! Радеет он, сволочь!

Амет открыл рот. Передумал и ничего не сказал. Повернулся и вышел, не спрашивая позволения. Толкнул плечом паладина у дверей. Вот и поговорили. Как же, помог ландмайстер, народный защитник и радетель. С еретиками он сговорился, что ли?

Паладин прогнал неожиданную мысль. Того не хватало: начальство в измене подозревать. Без того проблем не хватает, как же.

Но скакать, значит, придется в одиночку. И придется вести переговоры, хитрить, заманивать: в бою шансов нет.

* * *

— Значит, так, — сказал Оронтаар. Мага передернуло, но он совладал с собой и задал мучивший вопрос. — Что я все-таки тогда говорил?

Все были вымотаны, но еще целый час через силу шли по степи, отдаляясь от страшного холма. Только когда Аш, оступившись, упала в траву, было решено устроить привал.

Ночь веяла на усталых путников, успокаивая; высокие метелки трав поднимались к темному небу. Утомленные таариты лежали прямо на нагретой за день земле. На небосводе лучисто горели звезды — хотелось как суеверный крестьянин попросить чего-то светлого и неуловимого, тихо и искренне. И не думать ни о чем, и надеяться на лучшее, слушая шорох ночного ветра. И не вспоминать о произошедшем.

— Много что, — сказала Аштаар. — Я тоже не все помню, Орон. Я не знаю, но там что-то... жило. Что-то страшное. Может, не надо?..

Лежавший на спине Оронтаар поднял из травы руку, помахал, ткнул пальцем в небо.

— Вспоминаем!

Они нехотя говорили. Они вспоминали, дополняя друг друга — сначала медленно, поднимая отрывочные воспоминания; потом все более связно. Оронтаар тихо застонал, услышав о клятве Гунхизана.

— Вам не стоит осуждать себя, Оронтаар, — с участием произнес Серен. — Нечто на Волчьем холме, чем бы это ни было, сильнее воли человека. И я уверен: Тоннентаар ничего об этом не знает. Я спрашивал — он не помнит.

Оронтаар поднял голову, покосился на Тона. Послушник растянулся на земле и спал без задних ног: у него был тяжелый день.

— Ладно, пусть спит, — маг уронил затылок на ладони. — Думаем. Мы знаем, что мы там чуть не свихнулись. Мы знаем, что либо путезнатцу и так нужно немного, либо на него эта гадость действует сильнее. Серен — молодец, держался; а вот я, — Орон запнулся, — м-да. Правда, я сразу шел, чтобы тюрьму сжечь, и сейчас тоже считаю, что сделал все правильно. И еще. Вы, наверное, не видели — а я тогда и не подумал. Там на статуях дыхание Хизаннана было. Да, прямо на самих статуях. Притянулось, как дыхание Хизантаара к пескам Ашхизан.

— Такое может встретиться и дальше, — сказала Аштаар. Сказала и умолкла, испугавшись собственных слов.

Никто не ответил. Еще одна опасность лергирских земель вставала перед тааритами: страшная опасность. С северянами можно сражаться, обманывать их, пользоваться их слабостями, перенимать, как Орон, их оружие... но что делать, если враг невидим? Безумие осталось за спиной, на жутком Волчьем холме — но не станет ли оно подкарауливать впереди, проникая в душу цепкими холодными щупальцами?

— Отдыхаем, — хмуро сказал Оронтаар. — Утром встаем до рассвета. Если за нами и не хотели посылать погоню — теперь пошлют точно. Дороги мы не знаем, медлить нельзя.

— Надеемся на Тоннентаара? — спросила Аштаар.

— Вот, — сказал Орон. — И это, Аш, хуже всего.

* * *

Солнце не показывалось. Наверное, оно поднялось уже высоко, но дождевые тучи — густые, тяжелые, в рваных прорехах, как потрепанные молью овчинные одеяла — застилали горизонт на востоке. Небо было затянуто серой простыней, слабо светлевшей ближе к полудню; над четырьмя путниками к северу от Зенира моросил мелкий, нудный дождь.

Тону опять не досталось теплого дорожного плаща, и послушник шлепал по мокрой траве в насквозь промокшей рясе. На этот раз он даже не знал, куда они идут, скоро ли привал... и местность была совсем незнакомой.

— Сегодня до вечера нужно добраться до реки, — сказал Орон. — Переберемся, и на мосту — или на берегу — надо Печать ставить.

— Пожалуй, Вы правы, Оронтаар, — нехотя сказал Серен. — Но, я надеюсь, в этот раз можно обойтись без убийства. Северяне не пересекут моста: они ожидают ловушки. Стоит нам перейти реку, как мы получим значительное преимущество.

— Они это понимают, — возразила Аштаар. — Будут пытаться догнать раньше.

— Вы опасаетесь не успеть, Аштаар?

— Сейчас проверим, — ответил за нее Орон. — Эй, простолюдин! — крикнул он на лергирском.

Тон повернулся, соображая, что говорить. Унижаться перед Оронтааром дико не хотелось, а злить было страшно.

— Что там дальше на север? — небрежно спросил маг.

Карту Лергира Тон почти не помнил, но единственная прочитанная книга всплывала в памяти.

— Имбара, — ответил юноша. — Это река, в ее честь королевство было названо.

— И ты знал и молчал? — наигранно удивился Орон.

— Великий вершаир не изволил спрашивать! — огрызнулся послушник.

— Лаять начал? Замерз и не покормлен? Как перебираться думаешь, путезнатец?

— По Ликонову мосту, — помедлив, ответил Тон. — Но это к западу надо, мы сейчас не туда идем. Назван в честь... да вы уж знаете.

— Что, всего один мост?

Тон напряг память. Кажется, что-то там, выше по течению, в скалах...

— Есть еще один. Деревянный, наверное.

— Вот и замечательно, — кивнул Орон. — Вот он и рухнет, как только мы пройдем. Молодец, путезнатец, вершаиром тебе быть, если доживешь.

"Он хоть остался там, этот мост-то? — тревожно думал Тон. — Книга старая была. А если он сгнил совсем — что тогда? Убьют меня. Убьют и в реку бросят".

Но вслух юноша не сказал ничего.

А время тянулось. Чем дальше путники уходили к северу, тем более каменистой становилась почва. Твердую землю усеивали булыжники; местность стала неровной — приходилось карабкаться на холмы и спускаться в ложбины: близилось Имбарское нагорье — невысокое, но обширное.

Здесь в 1082 году прогремела грандиозная битва — последняя перед бегством Мутта Четвертого из Зенира, последняя перед штурмом Химбара. Здесь имбарские паладины насмерть держались среди отрогов, осыпая светящимися дротиками лергирские ряды. Бой уже казался проигранным для Лергира — но отряд Молниеносных, вонзая в камни зачарованные кинжалы, вскарабкался на почти отвесную скалу, оказавшись в тылу неприятеля. Пусть Молниеносных было немного — каждый из них стоил сотни.

Нет, войска Имбарии не могли ожидать подобного. Их полководец посылал отряды в тыл, отводя с передовой — но немногочисленные проклятущие лергирцы оказывались практически неуязвимыми. Рядовые ратники и имбарские паладины гибли под рапирами "молний Всевышнего" — а лергирские армии надвигались, выбивая воинов с позиций, тесня и тесня. И Ликон Второй, утопив остатки сопротивления в крови, направил войска на Зенир.

Битва, разумеется, в красках была описана в "Походе Ликона Лергирского", поэтому Тон глазел по сторонам — вдруг повезет увидеть ту самую скалу?! Или чего-то отыскать: ржавый наконечник стрелы или копья... паладинскую рапиру, наконец! Каждый камень здесь хранит воспоминания о сражениях, о былой славе, об истории Лергира!

"Может, все-таки рассказать ей? — подумал Тон. — Не, не поймет. Для нее это чужая земля. Чужая история".

— Ничего себе у вас тут реки! — присвистнул идущий впереди Орон.

Тон поднялся вслед за магом — и тоже не сдержал восхищенного возгласа. Имбара! великая река, бурная в верхнем течении. Тон читал о ней, видел на гравюрах — но даже представить себе не мог всей грандиозности зрелища.

Мутный поток взмывал над камнями и проносился в стремнинах — и грохотал, ударяясь о берега. Мелькали догонявшие друг друга волны, отставали и оставались позади прибрежные скалы; точно безудержный вихрь сидел в свирепой Имбаре. Гнал он бурлящую воду и свистел, завывая.

"Правильно все Ликона боялись — и свои, и враги! — восхищенно подумал Тон. — Это ж надо было: по нагорью, да через Имбару, да в атаку — и ведь он победил".

Тон замечтался. Когда-то — совсем недавно, на самом деле — на той стороне реки стояла лергирская армия, ощетинившись алебардами и блистая шлемами. И Ликон был там, великий и грозный: многие тысячи повиновались ему; и, когда войска достигли Имбары, и авангард Молниеносных окинул суровыми взорами другой берег, король приказал...

"Приказал идти на запад, — одернул себя Тон. — Ликонов мост западнее. Вот не подумал!"

— Мечтаешь, путезнатец?! — прервал мысли юноши Орон. — Где мост?

"У Хизантаара своего спроси", — пронеслось в голове Тона.

— Западнее, — сказал он вслух. — То есть, Ликонов, каменный, западнее, а деревянный на восток, выше по течению, тут пройти надо.

"Только б не напутал, — подумал юноша. — Опять скажут, что не туда завел".

Темнело. Мрачные тучи, с утра клубившиеся на востоке, медленно и грозно надвигались. Моросящий дождь прекратился, но воздух по-прежнему был влажным. Им было трудно дышать, он оседал на одежде мелкими капельками влаги. Тону становилось душно и почему-то жарко, как на тесной храмовой кухне с кипящими котлами и кастрюлями. Имбара бешено била в берег прямо под ногами послушника; тот, вздрагивая, постоянно ожидал толчка в спину. Юноша не был ни в чем уверен — зато знал почти наверняка, что если сегодня не удастся пересечь реку, Оронтаар его убьет. Поэтому, когда впереди показался шаткий мост, Тон вздохнул с огромным облегчением.

Здесь каменные берега Имбары взяли бушующую воду в тиски. Она бесновалась, ударяла в скалы, завывая в неистовом беге; она вздулась и почернела, и почти достигала перекинутого через нее старого моста. Он был узеньким, веревочным, скрипел и шатался — то ли от сильного ветра, то ли дрожа от страха перед свирепой рекой.

Тон ожидал от тааритов возгласов радости: мост цел, можно переходить. Молчание. Аштаар нечто высматривала на противоположном берегу, Серентаар глубоко дышал, запахнувшись в плащ. Оронтаар нервно покашливал.

* * *

— Вон мост, — зачем-то сказал Тон. Ему не ответили: южане не отвлекались на послушника. "Заметили кого-то?"

И было тревожно. Не тот всепоглощающий страх, что навалился на Тона на Волчьем холме — нет, чувство беспокойства, всего лишь. Что-то ждало путников впереди, и что-то оставалось; нечто жило в камнях, заглядывало в душу. Но оно было по-крысиному маленьким и пугливым, оно шуршало и убегало, и только тревожило, наблюдая острыми глазками.

Молния прорезала небо. Тон вздрогнул — и тут Аштаар остановилась и без слов указала вперед. Серен шагнул вбок, скрываясь за выступом; Оронтаар нырнул в какую-то нишу среди камней, зажимая Тону рот и увлекая за собой. Мгновением позже рядом оказалась Аштаар.

Грохот реки был единственным звуком. Серентаар вопросительно посмотрел на девушку, та молча подняла указательный палец. "Один человек? Неужели Амет?"

Маги переглянулись. Серен колебался, но, не выдержав взгляда Орона, опустил глаза. Нехотя кивнул. Молчание. Шум волн, ударявшихся о берега. Влажный, странно теплеющий воздух. И нечто леденило разум, нечто росло и раздувалось; и дергало душу, будто понемногу таща ее из тела.

— А поч... почему вы не говорите вслух? — Тон освободился от ладони Орона и, заикаясь, спросил. — Тут все равно от реки ничего не слышно. Он один, да? Ну так...

В небе сверкнула ветвистая молния, на мгновение ослепив Тона. "Один всего", — моргнув, добавил он.

Оронтаар тихо рассмеялся. Что-то по-запустынному сказал. Аштаар бросила на мага быстрый взгляд — Тон только теперь заметил, как она побледнела. Кровь отхлынула от лица, черные волосы сливались с камнем; страх в глазах боролся с решимостью. Девушка вышла из укрытия.

— Кто ты? — крикнула Аштаар на лергирском, стараясь перекрыть грохот реки.

Тон пригляделся и действительно различил на том берегу фигуру с трепещущей белой тряпкой в руке — цвет чистоты помыслов.

— Он хочет говорить, — поспешно сказал Тон, вспомнив синий платок тааритов. Послушник смутно догадывался.

— И так понятно, — ответил Орон.

Они шли, не спуская с незнакомца глаз — и с каждым мгновением тревога все глубже пускала корни в разум Тона. Он вздрагивал, глядел на магов — если те и были испуганы, то не подавали вида. Твердый шаг; так описанные в "Походе Ликона" паладины шли на бой и на смерть. Северянин же помахивал тряпкой, дожидаясь.

— Кто ты? — Аш повторила вопрос у моста: здесь можно было разговаривать, перекрикивая реку.

— Паладин Лергира, — донесся хорошо знакомый Тону голос.

Послушник незаметно сжал кулаки. Амет тут. Он смог обогнать тааритов и догадался, куда пойдут южане — но что будет, и удастся ли избежать боя? Ведь если нет — Амет обречен.

"Он не знает, что я тут, — подумал Тон. — Не знает же".

А тревога не покидала — она зудела и жгла изнутри, и терзала послушника. Что-то будет, что-то должно случиться. Тон обернулся — нет, никого; но чей же властный, колючий взгляд буравит спину?..

— Что тебе нужно? — крикнула Аштаар.

— Вы кто? Что нужно вам?

— Это не твое дело.

Над головами прогрохотал раскат грома.

— Да что за... — тишина. "Ересь лютая", — догадался Тон. — Вам реку нужно сюда перейти или как? За вами более сильнейший отряд. Паладинов. Я могу обрушить мост вниз, и вы никуда потом не пройдете. Думайте.

— Так почему до сих пор не обрушил?

— У вас мой друг.

Еще одна молния прорезала тучи. Тон поежился: ему причудился страх в голосе Амета. Совсем не дело. Показалось, хочется надеяться.

— Разглядел, — вполголоса хмыкнул Орон.

— Твои условия? — крикнула Аштаар.

Молния ударила прямо в камень, всего в десятке шагов.

— Тут часто такая погодка? — спросил Оронтаар. Вряд ли он хотел услышать ответ.

— Отдаете Тона, — донеслось с того берега, — говорите кто такие, зачем пришли. Если не чтоб навредить Лергиру, — пауза, — жителям Лергира, — еще пауза, — Церкви...

"Пальцы загибает", — подумал Тон. Он почти успокоился: Амет был тут — свой, родной Амет. Он-то не даст пропасть, он уж выручит.

— ...я иду навстречу своим и говорю, что вас убил. Мне поверят. И, это, вы тогда перейдете.

Орон что-то зашептал на ухо Аштаар.

* * *

Аштаар боялась. Это сделалось уже привычным здесь, на просторах Лергира, где повсюду поджидали опасность, смерть... поджидало безумие. Девушка не верила, что северянин на том берегу осмелится прийти в одиночку — и ожидала засады, прислушиваясь к шорохам. Но как что-то можно расслышать у кромки бушующей воды? А жуткий леденящий взгляд скользил по спине, задерживаясь между лопатками — будто свирепый хищник оценивал добычу. Но нельзя озираться, нельзя показывать страх.

— Аш, — зашептал на ухо Орон, — его проще убить. Сжигаем прямо отсюда, переходим и рушим мост. Ну!

Аштаар вздрогнула. Опять бой; кто знает, чем он закончится? Орон прав, это лучший выход, и все же...

Еще молния ударила в землю совсем недалеко от лергирца. Тот не шевелился.

— Аш, — шептал Оронтаар, — ты бьешь ветром, этот падает, мы с Сереном кидаем сферы. Ну! на счет четыре. Раз!..

— Вы там решили? — крикнул северянин.

— Два!.. — прошептал маг.

В небе прогрохотал раскат грома.

— Три!.. — выдохнул Орон. — Ну, Аш, готова?

И нечто искрящееся сгустилось в воздухе, нечто засияло и со странным змеиным шипением чиркнуло по мосту — и гнилые веревки предательски затрещали!

— Мы принимаем условия! — что было сил крикнула Аштаар и побежала вперед, на мост.

Лергирец отступил на шаг и положил руку на рукоять рапиры. Он ждал.

За Аштаар рванулся Серен, за ним Тон и Орон. Быстрее, еще быстрее — кто знает, сколько лет этому ветхому мостику? В небе вспыхнуло сразу несколько молний — ветвистых, длинных; и запахло кисловато-острым. Успеть, только бы успеть!..

Аштаар вздрогнула и остановилась: перед ней сорвалась доска — и мгновенно исчезла в мутных водах бушующей Имбары. Воздух задрожал как над костром, там угадывались очертания.

— Ересь лютая! ну, быстрее, — лергирец обнажает оружие.

Аштаар выхватывает из воздуха дыхание Хизантаара, привычно формирует шар между ладоней, и — аир-таар! — поверхность шара вспыхивает, и огненная сфера летит в воздушную дымку.

Но сфера пролетает насквозь, и со свистом и шипением создание разлетается стаей белых змей. Они мечутся, их становится больше: они выскальзывают из грозовых туч; десятками ударяются оземь — и из искристых лучей на мосту и берегу сплетаются существа. Они изменчивы как полыхающие над головами молнии; вихри кружатся в размытых телах, и проскальзывают серебристые огоньки. В ладонях Серентаара трепещет готовая сорваться огненная сфера; но маг нерешительно медлит.

Орон резко собирает белесое дыхание, швыряет бесформенным — и странное существо, впитав светящийся ком и будто отяжелев, задевает мост и камнем падает в Имбару.

— Северянин! — кричит Оронтаар, перекрывая грохот реки. — Они боятся вашего Искусства — бей! Я их сдержу!

Лергирец не задает вопросов. Еще шаг по мосту, еще. На пути возникает белесое существо — и, сбитое пущенным лергирцем светящимся дротиком, падает в ревущую реку; та вздувается еще сильнее, мутные волны уже почти достают до моста. Еще молния вспыхивает в темном небе.

— А, хвост Хизантаара! — сквозь зубы произносит Оронтаар, обернувшись.

Сотни звездных змей, закружившись в свирепом вихре, падают и вспыхивают ярче полуденного солнца. Грациозный силуэт появляется в свечении и скользит по скалам. Бархатные лапы ступают по камням.

Барс! Огромный барс, искристо-белый, с пробегающими по шерсти огоньками. Вьются неправдоподобно длинные его усы, достигая встопорщенных ушей, горят кончики клыков. Зверь приближается мягким шагом; Оронтаар, пятясь, кидает сгусток Дара — барс легко уворачивается.

— Я догоню! — кричит Орон на таарине. Маг выхватывает из воздуха Дар, мечет в барса — но непослушное северное дыхание выскальзывает из рук. Зверь прыгает на веревку — та не прогибается. Он перескакивает, сжавшись, на перила на другой стороне — и, вытянувшись в линию, беззвучно бросается на Оронтаара.

И отшатывается, без рева и без животного вскрика, лишь с легким потрескиванием: северянин из-за спины мага метнул белесый дротик. Сноп искр вздымается из морды зверя, он падает на мост, сжимаясь перед прыжком. Оронтаар отступает еще на шаг, доски под ногами предательски трещат.

Долгое мгновение они смотрели друг на друга — в немигающие глаза барса, в золото глаз Оронтаара. Зверь поднимается на мягкие лапы — и маг решительно ударяет Даром в мост. Зверь рванулся в последний раз — поздно, поздно! Барс истаивает в водах Имбары; вспыхивает и рассеивается. Маг оборачивается — Аш и Серен там, на берегу; самому же Орону надо сделать только несколько шагов — но ломается доска. Маг оказывается по пояс в ревущей Имбаре, волны хлещут и бьют, грозя вырвать спасительный край моста — но Орон сражается и медленно ползет, окостенелыми пальцами перебирая мокрую, гнилую древесину.

— Руку! — кричит лергирец. Он тянется к Оронтаару, но не достает, не хватает совсем немного; и маг, сжав зубы, судорожно цепляется за доски. Еще немного, еще совсем чуть-чуть...

— Орон! — истошно-отчаянно кричит Аштаар.

Оронтаар еще мгновение видел берег — такой близкий и такой недостижимый, — видел стоявших там людей, видел темное грозовое небо. Видел Тона — злорадство ли мелькнуло во взгляде послушника, или отчаяние нашептало это Орону, обманув? Как знать? но глаза мага накрывает серая пелена воды. Великая Имбара проглотила чужого ей человека — и, обрадовавшись, взревела еще громче.

* * *

Они сидели у огня — без хвороста: просто колдовское пламя, пляшущее на камне, — спасаясь от тянущейся ночной тьмы: немногословные, бросавшие исподлобья подозрительные взгляды, слушавшие шум реки. Гроза стихла, но тяжелые тучи все не хотели покидать небосвода, и вниз, на затихшую землю, лил холодный дождь. Огонь шипел и медленно угасал, не в силах противостоять стихии. Таариты протягивали к нему руки, пристально смотрели на него — пламя вспыхивало и снова трещало и шипело. А тьма сгущалась, выбрасывала бесформенные щупальца — и они таяли в огне.

Паладин сидел, расставив ноги и поигрывая светящейся обнаженной рапирой. Амет никому не верил и ни от кого этого не скрывал.

— Ну? — сказал он. — Мы договаривались. Кто такие, зачем пришли, что делаете, сколько еще таких шастает, что за тварей я рубил на мосту?

Пальцы на руке паладина кончились, он разжал кулак и махнул ладонью. "Подробнее", — добавил на всякий случай.

— Мы говорили не совсем об этом, — мягко напомнила Аштаар.

— Я вам в драке помогал — помогал, — возразил паладин. — Тоже не договаривались. Правильно? Правильно. Так что пожалуйста. Про страну, про колдунство...

— И про Хизантаара! — ляпнул Тон. На него сразу же недовольно посмотрели Амет и Серентаар, и послушник умолк.

Аштаар пожала плечами.

— Ладно, — сказала она. — Слушайте же, северяне, историю Таарнана — вы, первые из жителей Лергира, кто удостоился услышать.

"Орон бы вот так сказал", — некстати подумал послушник.

Девушка начала длинный рассказ. Она смотрела на огонь и на прыгающие из него искорки и говорила медленно, будто читая по старинной книге.

— Страна наша называется Таарнан и лежит к югу от Великой пустыни, и солнце там жаркое, а земля щедрая и обильная...

— У нас тоже, — кивнул Амет. — Давай по сути.

— ...и дарит по два урожая в год, — Аштаар словно не услышала. — Одиннадцать веков назад наши народы были одним, и жили на землях Таарнана.

— Северянин, — негромко, ненавязчиво сказал Серен. — Я прошу Вас проявить уважение к нашей истории.

— А я вообще не с тобой говорил, ладно? — беспечно возразил паладин. — Уважение ему прояви. Ну, народы были одним, что там дальше?

— Тогда было много племен, — говорила Аштаар. — Люди пасли скот и возделывали землю, и охотились на птиц и зверей. Каждое племя хотело иметь больше, чем их соседи — и поэтому люди враждовали.

Тон бросил опасливый взгляд на Серентаара — но маг молчал, уставившись в огонь. Юноша закусил губу и снова развесил уши, ловя каждое слово.

— Много крови было пролито — а племена не приходили к согласию. Но явился Гунхизан и положил конец вражде.

Дождь все шумел, и река ревела, и потоки воды низвергались на огонь и уставших путников. На Аш и Серене слабо светился огненный ореол. Тону показалось на мгновение: при упоминании Гунхизана пламя вспыхнуло ярче, и темные щупальца тьмы отдернулись. Послушник вздрогнул и заметил: Серентаар шевелил пальцами. Маг чтил память древнего таарита? Или Тону просто привиделось в обманчивых огненных бликах?

— Молодец Гунхизан, — сказал Амет. — Много кого убил?

— Тогда его звали просто Гун, — девушка пропустила вопрос мимо ушей. — В Таарнане этим именем называли многих. Гун значит камень — а в степи много камней.

Амет фыркнул. Тон недоуменно посмотрел на него — что смешного? — и уставился на Аштаар.

— В то время племя Гунхизана было вытеснено соседями в нагорье на юге Таарнана, у побережья. Великий Гун пас коз на лугах. Одна из них потерялась среди отрогов, и Величайший отправился на ее поиски. Но, найдя ее, Гунхизан пришел в гнев, ибо коза устремилась вверх по скале и остановилась, боясь лезть выше, и не желала спрыгнуть, и стояла, жалобно блея.

— И тогда разгневанный Гунхизан, — продолжила Аштаар, — поднялся к козе, взял ее на руки и бросил вниз, на острые камни. "Она не обладает силой для стремления, — сказал он. — Она не обладает храбростью для получения силы и останавливается на полпути, прося помощи у сильнейшего. Зачем ей жить?"

Серентаар молчал, уставив взгляд в огонь. Тьма обволакивала отдергивалась от светящегося ореола таарита; и он словно медленно превращался в камень, застывший у шумных вод Имбары.

— А потом хозяин козы скинул дурака-пастуха? — спросил Амет.

— Скала не была скалой, — ответила девушка. — То, что казалось камнями, было зубами Хизантаара, Дракона Огня.

Тон был готов лопнуть от переполнявшего восторга. Дракон! Здоровенный дракон, голову которого принимали за скалу!

* * *

— И он заговорил с Гунхизаном и голос дракона был ужасен и подобен реву пламени, — продолжила рассказ Аштаар. Она явно увлеклась, повествуя северянам историю древних дней. В глазах девушки плясали озорные огненные искорки — или, быть может, это отражалось пламя?

— И сказал, что увидел в пастухе по имени Гун могучего правителя, способного объединить племена. И потрясенный Гунхизан пал на колени, сраженный словами Великого Огня.

— "Встань же, — сказал Хизантаар, — ибо отныне ты повелитель, и с этого дня ни ты, ни идущие по твоим следам не упадут на колени и не склонят головы".

— И тогда Величайший встал, и вид его был ужасен, и глаза метали пламя.

— Ни ты, ни идущие по твоим следам не упадут на колени и не склонят головы, — повторила Аштаар.

Паладин зевнул.

— И Величайший обратился к Дракону Огня.

— "Хизантаар! — сказал Гун, — дай же мне силы, ибо только тогда я смогу объединить и повести племена. Ведь только за сильным идут люди".

— "Отныне ты будешь именоваться Гунхизан — Великий Гун, — сказал Хизантаар. — Ибо тебе покорится огонь".

Молчание. Аштаар сидела и смотрела на пламя — пристально и не отрываясь. Неподвижный Серентаар все больше становился похожим на серый камень.

— И что было с Гунхизаном? — спросил Тон.

Амет посмотрел на послушника и покачал головой.

— Хизантаар показал свое дыхание, разлитое в воздухе, — сказала девушка. — Собирая дыхание на ладонях и придавая форму, Гунхизан мог превращать его в огонь. Это умение в Таарнане называется Искусством — и Гунхизан был первым человеком, что им овладел.

— Нда? — спросил Амет и посмотрел на светящуюся рапиру. — Интересно. Ну, продолжай, чего молчишь?

— И Величайший объединял племена под властной рукой. Некоторые предпочитали покориться, только увидев Искусство — непокорных же он истреблял. Он насылал огненные штормы на дома тех, кто противился власти — и он был жестоким и бесстрастным, как и подобает правителю. "Услышь, что написано на ветре... путь мой огонь, и помыслы мои огонь". Клятва Гунхизана. Не просите произносить полностью, — невесело усмехнулась девушка.

— Он не боялся, что его зарежут ночью? — спросил Амет.

Аштаар кивнула.

— Гунхизан был осторожен, — сказала она. — Он избрал воинов, днем и ночью стерегущих его покой. Сын Величайшего по имени Ломен возглавил стражей правителя.

— Воинов? — переспросил паладин. — Почему не ваших огненных?

Девушка замялась.

— Во времена Гунхизана не было других владеющих огнем, — сказала она. — Хизантаар показал свое дыхание лишь Величайшему, а тот не рассказывал другим. Это мудро... и это ведь очевидно. Разве в Лергире не так?

Амет хмыкнул.

— Дальше что?

— Величайший в скором времени объединил под твердой рукой все племена. Он не допускал неповиновения и, чтобы усилить власть, объявил себя богом и потребовал, чтобы ему поклонялись и приносили жертвы, как божеству.

— А про Хизан... про дракона не сказал, — кивнул паладин. — Конечно, ересь лютая. В Таарнане в кого тогда верили?

— Во Всевышнего, — нехотя сказала Аштаар. — Когда Гунхизан сделал себя богом, было много недовольных. Но поклонение Всевышнему было запрещено, и нарушивших запрет убивали перед домом Гунхизана. Многие хотели бежать на север, но они опасались Искусства Величайшего; и его почитали... или делали вид, что почитают.

Тьма все сгущалась, наползая на гаснущий огонь, будто вслушиваясь в древнюю кровавую историю, будто молчаливо подтверждая слова Аштаар.

— А время шло, — продолжила девушка. — Гунхизан был повелителем всех людей и поистине могучим магом, был властелином жизни и смерти своих подданных — но над собственной жизнью он не был властен. Он чувствовал приближение старости, и был перед ней беспомощен. И Гунхизан обратился к Хизантаару.

* * *

— Еще одну козу сбросил?

Аштаар покачала головой.

— Голос Хизантаара постоянно звучал в разуме Величайшего, направляя и укрепляя волю.

— "Хизантаар, взываю к Тебе! — воскликнул Гунхизан. — Услышь меня и ответь мне!"

— И Хизантаар заговорил, и голос его звучал в разуме Величайшего как рев бушующего пламени.

— "Я ждал, человек, — ответил Великий Огонь. — Ты жаждешь жизни, чтобы сохранить власть".

— "Есть ли способ сделать меня бессмертным?" — спросил Гунхизан.

— "Ты дашь мне свободу и впустишь в мир, — ответил Хизантаар. — В обмен на это я наделю тебя бессмертием".

— "Я сделаю это".

— И тогда Хизантаар поведал о сложном и долгом ритуале, дающем дракону свободу.

— "Но ты будешь недвижим несколько дней, собирая волю и управляя моим дыханием, — добавил он. — Ритуал не должен быть прерван. Во время него ничто не должно оборвать твоей медитации — или твоей жизни".

— И Гунхизан повелел выстроить для него каменный дом, Тер-Таар, Дом Огня — чтобы ничто не нарушило ритуала. Дом и сейчас стоит у столицы Таарнана — куб из серых камней; его крыша плоская, и на ней частые бронзовые колья. Сквозь них не смогла бы протиснуться и птица. Ни одного окна нет в Тер-Таар, и Гунхизан повелел сделать единственную дверь из бронзы; и на двери был выбит...

— Его довольная рожа, — уверенно перебил девушку Амет.

Аштаар удивленно посмотрела на паладина — и кивнула. Тот ухмыльнулся.

— И когда Тер-Таар был завершен, Гунхизан отправился туда, и окружил дом гвардией, убивавшей всякого подошедшего на полет стрелы. Ломен, сын Гунхизана, неотступно находился подле Величайшего. Никто иной не должен был знать, что делает Величайший — и никому не позволялось приблизиться к храму.

— Случилось, что некто все же узнал о долгой медитации Гунхизана, и некто был тайным служителем Всевышнего. Он и его единомышленники давно желали бежать на север, но опасались Искусства Величайшего — и тогда поняли: они могут уйти. И они спешно собрали пожитки и пошли. Многие примкнули к ним.

— То есть это наши прадеды? — переспросил Амет.

Аштаар кивнула, продолжая рассказ.

— Но и медитирующий Гунхизан узнал о намерениях своих подданных. Неизвестно, смог ли он увидеть, или Хизантаар нашептал ему о бегстве. И когда Дракон Огня начал вырываться, и земля трещала и раскалывалась, а воздух был напоен огненным дыханием, Гунхизан мыслью направил его на север, за беглецами.

— Горы Таарнана тряслись как листья деревьев в бурю, и на них появлялись трещины и разломы, оставшиеся до наших дней. Челюсти Хизантаара сжимались, и камни падали с них. Неизвестно, что было на севере — там, где люди бежали от ярости Дракона Огня. Долгое время в Таарнане не знали, смогли ли они выжить. Просто "пустошь и тишь, и ветер свистит в глазницах белых черепов", как написал Ломен.

— Но Гунхизан увидел, как ужасен гнев Хизантаара — и устрашился. Он хотел прервать ритуал и вышел из медитации, но дракон продолжал вырываться. Величайший понял: лишь его смерть остановит погибель людей, и он взял нож и вонзил себе в сердце.

— Не похоже на него, — заметил Амет.

Девушка пожала плечами.

— Небо над Таарнаном раскалывалось от яростного вопля дракона. Он провалился под блюдо мира, и там черный разлом: никому не удавалось измерить его глубину. Никто доподлинно не знает, погиб ли Хизантаар, но поговаривают, что он жив, ибо его дыхание по-прежнему разлито в воздухе.

— И когда Величайший убил себя, сын его Ломен вышел к людям и говорил. Он рассказал о Хизантааре, и о смерти отца, и о том, что перед смертью тот возложил на сына власть.

— "На севере теперь Ашхизан, Великая пустыня, выжженная яростью Хизантаара, — так сказал Ломен. — Все непокорные моему отцу погибли, и земли севера ныне для нас закрыты. Но мы выжили и будем жить, и я, Ломен, поведу вас — и Таарнан будет велик и многолюден — и он будет вечен".

— И с тех пор между землями Таарнана и Лергира пролегла Ашхизан. Аш на нашем языке означает песок, песчинку... или просто имя.

— Красивое имя! — поспешно сказал Тон. Амет снова вздохнул.

* * *

— И люди присягнули Ломену, — продолжила Аштаар, — и он стал править: его боялись и считали, что Гунхизан обучил его Искусству. Никто не знает, так ли это было: кто-то думает, что Ломен отыскал свитки отца сам и сам же учился Искусству. Но все же он не превзошел Величайшего, которого наставлял сам Хизантаар. Ломен стал шаиром — Первым Шаиром, — и именуется Ломенхизаном в летописях, и у него были ученики. С него идет история шаиров — правителей Таарнана. Так называют четверых наиболее могущественных магов.

— Ломенхизан же составил свод законов, по которому власть человека определялась его владением Искусством. На верхней ступени были и есть могучие шаиры, затем вершаиры с разной силой, и внизу простолюдины, не видящие дыхания Хизантаара. Каждый овладевающий Искусством может бросить вызов другому повелителю пламени и занять его место, одержав победу. Так было одиннадцать веков.

— Я пропущу дальнейшую историю Таарнана и скажу лишь, что мы не знали войн и раздоров внутри страны. У нас считают, что путь к власти — это битвы между сильными, и мы не сталкиваем слуг. Каждый должен сам завоевать власть, и даже дети шаиров будут простолюдинами, если они не смогут научиться Искусству.

— И чтобы поединки не наносили ущерба ни блистательному Тер-Аша, Дому-на-песке, столице Таарнана, ни прочим поселениям, все поединки происходят в Тер-Таар, Доме Огня. При Ломенхизане же была прорублена одна из стен. Вторая бронзовая дверь была вделана в проем, и портрет Первого Шаира был выбит на ней. Двое входят в Тер-Таар с разных сторон, и только один выходит наружу... если сможет идти.

— Величайшим сокровищем Таарнана остаются свитки Гунхизана, и их до сих пор изучают шаиры. Они же пытаются сами открыть тайны Искусства — но путь этот сложен и сопряжен с риском. Новые заклинания редко появляются в умах — а шаиры не делятся изученным.

— Несколько лет назад мудрый шаир Йолхизан создал заклинание, переносящее людей через пустыню...

Аштаар замолчала. Дождь стихал, и уже только редкие капли падали на землю.

— Ну, вас перебросили сюда, — сказал Амет. — Зачем?

— Йолхизан считал, — ответила девушка, — что здесь, в Лергире, земная твердь скрывает еще одного дракона.

Глаза Тона медленно округлились.

— И? — коротко спросил паладин.

— Мы должны дойти до него и... начертить один особенный знак.

— И вы знаете, где именно этот дракон?

— Да, — ответила Аштаар. — Я не могу говорить слишком много. История Таарнана — это одно, это история умерших людей, которым все равно, но я не могу всего рассказать о настоящем.

— Им все равно, а мне их надо уважать, — буркнул Амет. Он не выпускал из рук рапиры и заметно напрягся. — Отлично. Мне от твоей сказки толку нет. За вами погоня, все это помнят? Если более чем мне расскажешь, помогу.

— Спрашивай, — ответила девушка.

— Где дракон?

— Где-то к северу и к западу от Малсаны, — уклончиво ответила Аштаар. — Пару дней конными. Примерно.

— Хорошо, — сказал паладин. — Наш Дар — это дыхание этого нашего дракона?

Аштаар молча кивнула.

— Вот ересь, — сказал паладин. Хлопнул себя по колену, хмыкнул. — Монахи не слышат. Ладно. Я Даром прямо тут вот пользуюсь. Еретик тот... ваш тот товарищ, — поправился Амет, — тоже мог. Зачем куда идти и зачем чего чертить?

— Тяга к знаниям, — ответила девушка. — Хватит. У нас мирные намерения, и мы не виноваты, что по вашим законам нас хотят казнить. Дракон — не ваша собственность. Что мы с ним сделаем — не ваше дело. Не бойтесь, — Аштаар слегка улыбнулась, — не выпустим.

Паладин молчал.

— Мы ответили на твои вопросы? — спросила Аштаар.

Снова молчание.

— Тогда мы уходим дальше на север, — сказала девушка, поднимаясь на ноги. — А вам счастливо добраться до Химбара и не забыть поговорить с погоней. Мы не хотим удара в спину.

— Еще вопрос, — сказал Амет. — Тот ваш, которого унесла река. Как считаете, он жив?

Аштаар закусила губу. Об этом не хотелось думать. Не хотелось строить предположений. Надо идти дальше, на север, не теряя времени — иначе смерть Орона будет напрасной. Но вот так вот, перед этим северянином, хладнокровно рассуждать о том, мог ли Орон выжить?!

— Он погиб, — ответил за девушку Серен. — Мы вовсе не всемогущи.

Огонь погас. Предрассветная тьма, обрадовавшись, сплошным потоком залила остывающий камень. Дождь стих, и скалы безмолвно ожидали утра, сдерживая напор беснующейся, ревущей реки.

Глава 8. Искры в сухой траве

— Дыхание Хизаннана — это всего лишь искры, — выдохнув дым, говорит Шалхизан. — Но стоит разуму творца их направить — и они складываются в нечто прекрасное.

Чернобородый Ринхизан второй день находится в трансе. Маг порывисто дышит, с его губ слетают бессвязные фразы. Молчаливые слуги, заменяя пищу, опасливо косятся на повелителя: каким будет его настроение? Заклинание изнуряет; шаир легко может прийти в гнев.

— Подчинение зачастую радует более того, что достигнуто подчинением, — произносит длинноусый Хорхизан. Дымные птицы и змеи мечутся вокруг шаира. Хорхизан приводит мир вокруг в движение — и странен контраст: замерший шаир в полупризрачном коконе стремительных силуэтов.

Шалхизан прикасается к ажурному золоту кальяна, снова подносит ко рту трубку и слушает проходящий через вино дым.

— Дыхание Хизаннана великолепно, — говорит шаир. — Оно ускользает и непослушно — но тем и привлекает творца. Вы помните слова Ломенхизана: "Творец мечется, творец изменяется, творец переделывает себя; он непостоянен как непостоянно пламя". Можно ли назвать меня творцом, шаир? Я ведь отошел от Искусства, давно отошел. Но когда-то, — Шалхизан проводит трубкой по воздуху, — о-о, когда-то...

Губы Хорхизана шевелятся.

— Годы серебрят голову и сгибают спину. Дух неподвластен времени.

— Так же говорил мне шаир Йолхизан, — кивает седобородый маг. — Да-да: я помню его слова. Он мудрый и могучий шаир; но не иронично ли, что, узнав о дыхании Хизаннана, шаир до сих пор не успел его направить? До сих пор в библиотеке, ай-я-яй, — Шалхизан покачивает головой, — до сих пор черпает знания из свитков — а мысли его стремятся к непознанной силе. Ирония, Хорхизан, горькая ирония.

— Даже шаиры не владеют желаемым так, как желания владеют ими, — бесцветно произносит длинноусый шаир.

Шалхизан выдыхает клуб дыма, следит за ним слезящимися глазами; говорит, будто вспомнив о чем-то малозначительном.

— Хорхизан, ведь все готово для отправления вершаира на северные земли?

— Трава в северных степях иссушена солнцем Таарнана, — произносит маг. — Нужно пламя.

— Это хорошо, хорошо, Хорхизан, — кивает старик. — Ведь он достойный вершаир — тот, кто отправится в Лергир?

Птицы в стаях Хорхизана замирают на мгновение — и снова мечутся в призрачном круговороте. Шаир говорит.

— Мудро ли бросать факел, если достаточно тлеющей лучинки?

Шалхизан не отвечает. Он откидывается на подушках и прикрывает глаза, поднося к сухим губам курительную трубку.

* * *

К утру тучи разошлись, являя голубое небо. Тянулись к солнцу сочные травы; степь возрождалась для нового светлого дня и забывала грозы. Солнце все выше взмывало по чистому небу — и словно трубы Слуг Всевышнего звучали в небе, знаменуя начало дня; и как свет золотых их одежд проливались на степь лучи. Счастливый человек, слышащий пение — забудь черное ненастье, забудь серую пелену дождей; поднимись! и слушай, слушай. Смотри, человек! Смотри, как дивно утро и как чисто небо; и как ярки лучи солнца, ласкающие пробужденную землю.

Но ни двоих путников к северу от Зенира, ни плетущегося под двойной ношей коня славное утро не радовало.

В глазах паладинского скакуна Бархана светилась человеческая грусть. Его, не покормив и не напоив, полдня невесть куда гнали по степи, потом привязали в скалах — опять же, не вспомнив про еду. Амет тогда похлопал коня по загривку, пробурчал: "жди тут" и умчался по тропинке. И вот теперь приходится утаптывать мокрую доходящую до стремян траву да еще и Тона с Аметом на себе волочь; а до стен Химбара ух как далеко.

Конь бы проникновенно вздохнул, если бы умел проникновенно вздыхать. Снуло плестись под двойной ношей еще не было самым страшным. Накануне было хуже.

Три дня назад, убежав с кладбища, Бархан попался на глаза крестьянам; те быстро признали паладинского коня и привели в большой и красивый город. Там Бархана и в стойло определили, и водички налили, и овса отсыпали. А потом приковылял, дыша перегаром, Амет.

Нет, хозяин не был зол. Он разговаривал с конем и распекал его: как же так, сам убежал и его, Амета, грозу ереси, на кладбище бросил? Потом рассказывал о странном белом столбе — как тот светился, и как жутко там было. Спрашивал, мотая головой, верит ли ему Бархан. Бархан верил, Амет кивал и прикладывался к кружке. Жаловался на то, какой дурак Тон, и уверял, что уж он-то, конь, хозяина понимает — но снова обижался: как же так, в грязи оставил, не уважаешь. Мирился, угощал пивом и настойчиво уговаривал, когда умный Бархан воротил морду.

Нет уж, хозяин, ты покрепче будешь, сам эту гадость пей.

Ну а утром Амет обругал ландмайстера Мерра — хорошо, тот не мог слышать, — оседлал скакуна и погнал его через всю степь за ересью лютой. Эх, тяжелая это доля: быть конем Амета. Ох, тяжелая.

Хотя, может, Бархан вовсе не был угрюм, а все это выдумал Тон. Послушник был в два раза грустнее. Он возвращался к сытой, безопасной жизни, сухим из воды выбрался; ему б радоваться, дураку. Но все было плохо. Взгляд зло скользил по мокрой степи; послушник смотрел на солнце — и снова утыкался в спину Амета и потом тупо глядел, как Бархан топчет траву. Все злило послушника: и солнце, и стены Зенира вдалеке, и ясное утро; а больше всего злил Амет. В конце концов, Тон ведь пошел с тааритами по доброй воле — и тут появляется друг и его, Тона, спасает от его же глупости. Все, приключение кончилось, теперь точно назад, в Химбар, выслушивать догадки и упреки отца Буркина — и отправляться чистить колокол. Хорошо хоть Амет вопросов не задает.

И усталость наваливалась на плечи. Будто послушник сутки колол дрова — да нет, и то непохоже, там хоть кости и ломит, да пройдет как отдохнешь. А сейчас — глупая апатия и бессилье; и спать хочется. Беспричинные слезы наворачивались на глаза — хотя, быть может, виной был утренний ветер, как-то огибавший широкую спину Амета и бивший в лицо. Да, ветер. Холодно, рукам холодно, и внутренности все отмерзли.

И отчего-то не хотелось разговаривать с другом. Не поймет ведь: куда ему. Тон с ним перебросился парой фраз, когда паладин только-только оседлал коня у Ликонова моста. Но толку говорить, если и Тон, и Амет сказали совсем не то, что хотели.

— Ты ж соврал насчет погони, — это было первым, что сказал Амету Тон.

— Я соврал, мне рассказали сказку, — ответил паладин. — Все довольны. Мне еще тоже сказку говорить. Майстеру Тремену. Зачем отпускал.

— А, правда, почему? — спросил юноша.

— Назло Мерру, — сказал паладин. — Все, погуляли и хватит, назад теперь.

Да, Амету явно не хотелось разговаривать.

* * *

И Тон глядел на мокрую траву под копытами коня, и выглядывал из-за левого плеча Амета, а потом еще выглядывал из-за правого. Скучно. И делать не хочется ну совсем ничего — правда, ничего и не требуется, хоть на том Всевышнему спасибо.

"Она хоть обернулась мне вслед?" — подумал Тон. Слишком уж странно получалось. Еще недавно он слушал историю Таарнана — и плевать, что Амет не верит! — а еще мгновение — и пути расходятся. Ни единого слова прощания, ни взгляда, ни жеста. Может, у них там так принято?

Маги ушли на север, они с Аметом — на юго-запад, вниз по течению Имбары, к Ликонову мосту. Шаг, еще шаг, чавканье раскисшей травы. Еще ближе к опостылевшему, но безопасному Химбару. Там все тихо и спокойно. Бродит, разве что, байка о тааритах, обрастая подробностями — но и она приедается: ведь в крепость наведался караван, и выплясывают там трубадуры...

"Сколько же я не был в Химбаре? — подумал Тон. — Год, что ли? Столько всего произошло".

Послушнику внезапно захотелось кричать, плакать, рваться назад — как капризному ребенку, которого за руку уводили с ярмарки. Слишком не хотелось погружаться в будни, каждый день видеть те же намозолившие глаз стены и те же опостылевшие лица — и понимать, что жизнь не сделает крутого поворота и не предстанет во всем многоцветье. Останутся воспоминания — тающие, как тонкая свечка, как песчаные змеи над Великой пустыней. И каждый день — каждый! — глядя на расплывающийся в дымке горизонт и на необъятную пустыню, Тон будет вспоминать: там, далеко на юге, лежит недостижимая и прекрасная страна, где повелевают огнем... и где жила та, о чьей судьбе он никогда не узнает...

* * *

Дорога между Зениром и Химбаром давно была безопасной.

Седоусые ветераны хорошо помнили лихие времена, когда разбойники, осмелев при начавшейся Норанийской войне и твердо поверив, что Его Величеству не до них, устраивали набеги на караваны и деревушки. Тогда-то малсанец Тремен, по молодости на северный фронт не мобилизованный, был с прочими послан на юг: наводить порядок. За годы службы у бойца появились и твердость характера, и добытая горьким опытом осторожность, и чин армейского капитана. Вдобавок обнаружились "интересные", как сказал сам Глава Церкви Амнин, способности к Дару. Именно благодаря ним Тремен и стал майстером, главой химбарского Ордена.

Еще несколько лет ушло на вылавливание разбойничьих шаек: "степные волки" не оставались подолгу на одном месте, постоянно скрываясь от горстки паладинов. Но покорение Норании закончилось. Еще спустя несколько лет отряд Лергира, посланный на завоевание нелюдей-альвов, без вести пропал на ледяном полуострове Илланор. С альвами был заключен "вечный мир" — и тогда спохватившийся Верссет Третий послал солдат, "скучавших" после Норанийской кампании, на юг, в имбарские степи.

— Войску нужна легкая дичь для победы и поднятия боевого духа,— так тогда сказал король. — Оно должно верить в непобедимость Лергира — даже после того, что случилось на Илланоре!

И латная рукавица Лергира опустилась на южную провинцию: войско, разумеется, надо было кормить, причем далеко не всегда оно ограничивалось оговоренным пайком. Многие крестьяне поговаривали, что лучше уж отдавать еду и деньги "степным волкам" — тоже в оговоренных заранее количествах, между прочим,— чем кормить "освободителей". А будешь сопротивляться — сразу запишут в разбойники, попробуй что потом докажи.

Но степь была прочесана вдоль и поперек, каждая травинка была для верности пошевелена алебардой, каждый попавшийся на глаза заяц — расстрелян из аркебуз. Разбойники были частью перебиты, частью унесли ноги в соседние провинции; вернулись спокойные дни. Армию за ненадобностью пришлось большей частью распустить — и кто-то осел в Имбарии. Надо ли говорить, что отношения между коренным населением — или даже тем, что прижилось за сорок с лишним лет лергирского господства — и осевшими солдатами были не всегда наилучшими?

* * *

Амет и Тон приближались к Химбару. Паладина терзали смутные мысли: а правильно ли он поступил тогда, у Имбары? Не назло ж Мерру еретиков отпустил? И колдуна того унесенного не стал искать — живым или мертвым — совсем не потому, что прямого приказа не было. И не зря теперь обогнул Зенир по широкой дуге: неохота как-то перед Мерром отчитываться. Не заслужил, крыса, про южан слушать.

Тоже ведь люди. И никто им не запрещал по блюду мира ходить, куда вздумается. И законы разные: что тут хорошо, там — оскорбление, что там уважают — тут ересь лютая. И так им досталось: вон, двоих убили, одного из тех сам же Амет и убил — еще одного река похоронит. Правильно? Правильно.

Но ведь он, Амет, отпустил тех, кто бойцов Ордена жег, кто невесть зачем пришел, и от кого невесть чего ожидать. Теперь надо смотреть Тремену в глаза и нагло ему врать — чуть ли не впервые в жизни,— потому что нельзя правду говорить, никак нельзя.

Интересно, а он, Амет, сможет вот так стоять и врать?

Это ж не старик-лекарь, которого Амет пару лет назад даже не отпустил — заколол рапирой, чтоб на костер не слать. Это ж ересь настоящая, смертельная, огнем бросаются. Это ж не мелкий проступок Амет совершил, а на измену пошел, с открытыми глазами пошел и твердым шагом.

А что, убить надо было: рапирой ударить и концы в воду? Или того в перчатках оглушить, связать и приволочь, чтоб проверить: будет гореть или нет? Или, может, девку тащить надо было? А Тону как в глаза смотреть: он же в нее по уши втрескался! Сейчас вот по ней вздыхает, с ним поговорить-то невозможно.

Вот он, долг паладинский, во всей красе предстал, в душу смотрит и ухмыляется! Как поступать, по долгу или по совести? И что за совесть такая, если она долгу перечит, а?

День в пути с тех пор, как с южанами-еретиками распрощались. Солнце почти над головой: полдень скоро. А все как-то мутно. И ни степь, ни светлое небо над головами упорно не меняются. И как день назад было неясно, правильно ли поступил, так и теперь не понять.

Ну, вот они, наконец-то — стены Химбара, старого знакомца. Сегодня воскресенье: внутри ярмарка шумит, и монахи Тона заждались, и колокол его нечищеный. Ничего, пусть Тон работать идет. Выдумал, тоже мне — с еретиками невесть куда плестись. Пиво там еще за стенами — жаль, "Песчаного Змея" сожгли, где-то теперь пить? Ну ничего, можно еще куда пойти. Надо остаканиться для храбрости, прежде чем майстеру Тремену докладывать. Он ведь поймет: наших-то сколько в поле полегло!..

Ага. Прикрывать трусость тем, что якобы товарищей поминал? "Нет уж,— зло подумал Амет,— пойду трезвым".

Стены Химбара приближались, вышагивая из пыльной дали. Отсюда крепость внушительная, но серьезного штурма явно бы не выдержала. "Не, не,— подумал Амет. — Сметут ведь, ересь лютая, даже надеяться не на что. Если еретиков огненных хотя бы десяток придет — хоть вешайся".

Вот, скажем, появятся они, со стен вдарят пушки — а не вдарят, ересь лютая! Колдуны пустят через бойницы огонь, на деревянные лестницы внутри — и на порох! — или просто камни прогреют, чтоб бойцы изжарились: вон там, наверху, и на башне, где вымпел...

И Амет осадил коня. Ересь лютая!

— Тон,— сказал паладин. — Глянь на крепость. Ничего такого не видишь?

Тон зашевелился за спиной и хмыкнул с такой ленцой и таким безразличием, что Амету захотелось спихнуть его с коня. Это ж надо до чего дошел: в Химбаре невесть что творится, а Тону побоку, у него всемирные проблемы в голове!

— Ну, стражи не видно,— протянул послушник. — У ворот и на стенах. Ну, бывает, мало ли чего. А что?

— Вымпел, вымпел глянь! — подсказал паладин.

Тон подпрыгнул в седле. Еще чуть-чуть — и соскочил бы на землю и побежал к крепости, спотыкаясь о подол рясы. Ой, дурак. Ох, оболтус.

Вместо Круга Всевышнего, нанизанного на золотой паладинский меч на багровом поле — герб великого Лергира,— на флагштоках трепетали сразу два полотнища. На желтом поле первого — непонятное существо: вроде четвероногое, а голова птичья, и крылья еще топорщатся. Кажется, где-то его Амет уже видел, но вот же ересь! не мог вспомнить, где именно. А вот второго паладин не встречал точно, зато с ним все как раз было понятно. Тоже желтое поле, и на нем четыре красных языка пламени. Здравствуйте. Пожаловали.

— Понял?! — сказал Амет. — В крепость напролом нельзя. Ересь там теперь.

— Я понимаю, понимаю,— сказал Тон. — Амет, ну так ведь... а что там, как ты думаешь?

Амет направил коня к воротам.

— Напролом нельзя,— обращаясь больше к себе, чем к Тону, сказал паладин,— а просто так не уйдем. Посмотрим.

Чем ближе были камни стен, чем явственнее была тревога на душе Амета: что-то ожидало в привычном Химбаре, пряталось за зубцами стен и выглядывало из бойниц. Что-то скрывалось в бликах полуденного солнца на желтых вымпелах, что-то наблюдало, оставаясь незамеченным. Тон вздрагивал и дышал прерывисто, будто запыхался.

"Не,— подумал Амет,— нельзя Тона брать. Испортит все". Паладин оглянулся на друга и кивнул. Пусть ждет.

Паладин подвел коня к крепостной стене. Спешился. Стражи видно не было.

— Значит так,— сказал Амет. — Я захожу, ищу майстера Тремена и выспрашиваю, это, что произошло. Будет видно.

Послушник кивнул.

— Тон! — страшным шепотом сказал Амет. — Башка соломенная, какого ты сияешь как таз начищенный? Да полная крепость ереси! Тут флагов новых больше чем! Тут толпу ереси прислали, а не тебе-дураку отряд колдуний! Понял?!

— П-понял,— сказал юноша.

Понял он. Как же. У самого зуб на зуб не попадает: а боится ведь. Хоть это радует.

— Надеюсь,— отрезал паладин, надвигая на глаза капюшон. — Стой тут, никуда не уходи, ни с кем не болтай. Через два часа меня нет — на Бархане в Зенир и бей тревогу. Ясно?

Юноша подавленно кивнул.

* * *

"Веду себя как Тон,— подумал паладин, пробираясь по улочкам. — Тут меня каждая собака знает — а ну если сдадут? Мне б сейчас поворачиваться да бежать в Малсану, или хоть вечера подождать — но надо ж узнать, что с бойцами случилось! Авось не опоздал, авось смогу помочь".

А было тревожно. Не так тревожно, как перед боем бывает: там хоть догадываешься, чего ждать. Там хоть понятно, отчего. А тут странно как-то, тут хочется не в темных подворотнях прятаться, а на людную площадь идти, хотя там самая и опасность. Но из углов что-то нечеловеческое выглядывает — и прячется, стоит обернуться. Ох, не хотелось идти — лучше бы плюнуть и потопать отсюда, пока цел.

"Вот сейчас бы выпить для храбрости! — подумал паладин. — А нельзя".

Вряд ли Амета поразило увиденное. На улицах — хвала Всевышнему! — не валялось ожженных трупов горожан, и не зияло угольных отметин от сильного колдовства — как в зенирской тюрьме. Уже хорошо; но рука тааритов чувствовалась. Вот одно пепелище — на месте лавки зеленщика, вот еще одно — кажется, там стояла пекарня.

Амет ускорил шаг. Доски в степь привозили с севера, из дерева строили только в последние годы, под владычеством Лергира. Значит, эти пепелища...

И еще одно пожарище, еще одно. "А мне-то плевать! — зло подумал паладин. — Иду и не замечаю. Как цыплят людей считаю: сколько потеряно, сколько осталось".

Немногие оставшиеся стражники, как прежде, лениво несли службу, сонно скользя взглядом по прохожим. Простой люд разгуливал по улицам, на лицах не виднелось страха. Люди были странно самоуверенны, на их лицах застыло настроение праздника, они шумно общались и всласть выпивали. "Да,— думал Амет,— пьют люди, почему бы людям не пить — но не когда над крепостью развеваются незнакомые флаги! Магия?! Колдовской дурман?!"

Амет бы многое отдал, чтобы остановить кого-то, дернуть за плечо и выспросить: что тут было, почему все радостные и пьют. Амет натянул на лоб капюшон. Мало ли.

А как довершение разнузданного праздника на стенах красовались рисунки самого разного содержания. Четыре языка пламени — иногда три, иногда пять — и над ними то лергирская корона, то Круг Всевышнего на мече как на вертеле. "А ведь кощунство,— отметил Амет. — Совсем распустились". Какой-то мужичок стоял у стены и вдохновенно малевал углем — конечно, углей же много, ересь лютая! — таарнанский костер, а над ним девку с дурацкой улыбкой. Амет замедлил шаг — да, так и есть, корону рисует. Бунт и мятеж, как есть бунт и мятеж. Ее Величество Фелоту Первую так не изображают.

Вот так-так. Затуманила народу глаза ересь запустынная. Всему Химбару затуманила. Толкают еретики людей на крамолу; а потом построят в колонну, всучат колья и погонят на малсанские стены. "Битвы между сильными, мы не сталкиваем слуг". Конечно, ересь лютая, как же!

* * *

Амет выглянул из-за угла и шагнул назад: но нет, все в порядке. Просто два рослых мужика напились и выделывают коленца, полуобнявшись за плечи и залихватски покрикивая. Все как обычно, только ну-ка! что там петь удумали?

Так и есть. Осмелели: "кружечку" горланят, управы на них нет.

Эх ты кружечка моя да пиво пенное,

Покажу Лергиру кукиш через стену я.

Каждый лергирец с детства знал: песню сочинил в Имбарскую по приказу прихвостень и лизоблюд. Песню навязали глупому имбарскому народу, а народ и поверил, что сам ее сложил. И если увидишь, что кто-то ее по пьяни дурным голосом орет, то надо о том говорить стражнику или паладину; а как стал сам паладином — то самому певца и тащить, разбираться.

Но сейчас химбарцы не боялись. Когда один замолкал, прихлебывая пива — горланил другой. Их башмаки в диком танце били в мостовую; как мужичкам удавалось не упасть и ничего не пролить — загадка.

Эх ты кружечка моя да пиво терпкое,

Мы нормально говорим — а они коверкают.

Эх ты кружечка моя, да недопитая,

У Лергирского Ликона рожа битая.

Паладин помнил последний куплет: он вроде бы даже не считался запретным. По крайней мере, для паладинов в трактире — точно. Перед куплетом надо было допить кружку, хлопнуть ей об стол, смахнуть пиво с усов и тогда уж проорать: "эх ты кружечка моя, пиво дармовое, мы сейчас еще накатим — и готовы к бою". В "Песчаном Змее" трактирщик сразу бежал к столу с кувшином. Эх, выжил-то хоть?

Но мужички на похожий лад спели совсем другое.

Эх ты кружечка пуста, а мы все трезвые,

А лергирских паладинов всех зарезали,

Они в гроб глядят да пасть разинули,

Это им за то, что Мутта скинули!

Амет ошалел. Что? как так? о чем они? Выпили и ересь несут? Или о ребятах так?! О Тремене? За какого Мутта, когда он жил-то? Паладин уже хотел, наплевав на осторожность, рвануться и выспросить... но на плечо легла рука.

— Амет, чтоб меня так! — знакомый голос. — Где пропадал столько? Наших не видел?

Паладин скосил глаза: улица людная, не дело тут разговаривать. Но было поздно: его узнали.

Иттор, паладин химбарского Ордена. Товарищ по оружию.

* * *

— Что тут? — резко спросил Амет.

Иттор улыбнулся, поправил перевязь с рапирой.

— Амет, дружище! Тебе б на рыночную площадь сходить, там все об этом говорят! Сегодня лорд эл-Гилнон и благороднейший Делинтаар,— глаза Иттора взметнулись к небу,— будут говорить с народом. Сходи, послушай!

— А вообще?

— Имбария,— сказал Иттор,— Имбария возрождается. Чувствуешь?

Ответа не было.

— В тот день,— продолжил Иттор,— когда первые люди из-за пустыни... да, Амет, ты ж не знаешь. За Великой пустыней живут люди! Это мудрые люди, они огнем владеют, они направили в Химбар посланника, чтоб вести к свободе...

Иттор украдкой огляделся. Улочка была неширокой, но в воскресенье достаточно людной.

...против лергирцев! — закончил он. — Лорд эл-Гилнон во главе движения, и с ним верш... вешари... ну, в общем, колдун Делинтаар: его перебросили через пустыню правители Таарнана. Так называется их страна.

— И?

— Так вот,— с готовностью кивнул Иттор. — В тот день, когда первые люди из-за пустыни попали сюда — когда еще драка была в "Песчаном Змее". Амет, ты ведь там был, да? Это ничего: никто не знает, зачем они приходили, и ты тоже не знал, так что ничего тебе не сделают.

Амет кивнул. Надо же. За защиту и искоренение "ничего не сделают".

— А еще в ту ночь видели огненное существо над степью. Это был священный аинфорр.

— Кто?

Иттор пространным жестом указал на вымпел на донжоне.

— Аинфорр, Амет. Крылатый конь с головой орла, древний символ Имбарии — и символ Имбарии Возрожденной!

— Ясно,— зачем-то сказал Амет.

— Люди поняли: это было знамением. Но нашлись... ну, понимаешь, дружище, нашлись недовольные. Не угодишь им. Привыкли под Лергиром сидеть. Слава Всевышнему, нам помог благородный Делинтаар.

— Ага,— сказал Амет. Внутри него все замирало и холодело.

— В общем, Амет,— подытожил Иттор,— сходи на площадь и послушай. Я тебе по старой дружбе советую, кому угодно я б такого не говорил.

— Спасибо. Схожу.

— Приятно говорить с умным человеком,— расплылся в улыбке Иттор. — Ну, бывай, потом еще поболтаем.

Амет повернулся и пошел по улочке к рыночной площади, но сразу свернул, затаился за углом, осторожно выглянул — нет, Иттор вроде не увязался. Боится?

"Так я тебе и пошел на площадь,— зло подумал паладин. — Сволочь! Завербовать вздумал или сразу сдать?"

Вот так. Вот тебе и раз. Паладин — паладин, ересь лютая! — предает. Переметнулся при первой возможности! Забыл, чему учили, забыл, как в верности Лергиру растили. Долг забыл, сволочь! Давно мысль вынашивал, а? Не пил, чтоб не выболтать, сидел, жрал за обе щеки, в усы улыбался, кивал, орал со всеми про Орден, про ересь лютую? И предал — а, сволочь?!

* * *

Амет торопливо, обходя оживленные улицы, пошел к родной казарме. Ну же, еще шаг, еще! Сейчас закончится этот бесконечный дом, и из-за угла выглянет казарма, и в ней будет сидеть майстер Тремен — уставший и будто постаревший за эти беспокойные дни — он крепко пожмет Амету руку и вздохнет, показывая на пепелище за окном. Только б Тремен жил, только б его не тронули южане, побоявшись связываться!

Перед углом паладин застыл. Смотреть в глаза врагу Амет не боялся, но теперь, когда ничего нельзя сделать и изменить... ладно! Будь что будет.

А страшно ведь, правда страшно? Мир сейчас может разлететься на части, и не соберешь; а может только чуть-чуть измениться, самую капельку. А если Тремен жив, и если — да не может быть, но кто ж знает? — переметнулся к еретикам, чтобы бойцов спасти? И все тогда хорошо, все отлично. Пепелища расчистят, как только народ протрезвеет. Наверху раньше сидел лорд эл-Гилнон, теперь еще и Делинтаар этот. Вымпел поменялся — ничего. Ничего, жить будет можно. Правильно? Правильно.

Так, что ли?! А, Амет, перед собой честен будь, ересь лютая! хочешь ведь, чтоб все оставалось тихо-мирно?! Сам уже переметнуться готов?!

Паладин сделал последний шаг зажмурившись, выдохнул и распахнул глаза. И тихо застонал. Деревянная казарма была сожжена. Дотла; черное пятно зияло на ее месте. В казарме Амет провел десять лет — здесь он спал, ел, рядом тренировался. Здесь же оставался Тремен. Жили бойцы, что остались верными долгу. Вот и все. Вот и нет дома, вот и враг ты на родной земле, паладин. За что всю жизнь сражался? Теперь это измена. Что всю жизнь искоренял? Теперь это надежда и спасение. А люди, кого защищал, за кого убивал — эти люди плюнут тебе в глаза, Амет. Не хотелось верить. Хотелось уйти из ставшего чужим Химбара и прийти — куда-то — в Химбар родной и спокойный. Хотелось проснуться, наконец. Все, все изменилось за короткий срок — смирись же, паладин.

Амет нашел сил поднять голову и устало огляделся. Людей было немного: несколько горожан чуть поодаль да еще один с пивной кружкой, глядящий на пепелище.

* * *

"Авось,— думал паладин, подходя,— не узнает, если капюшона не откинуть".

— Слушай,— сказал Амет, чувствуя, как срывается голос,— тут казарма была. Паладинская. Не знаешь, что тут?

Горожанин был глубоко нетрезв, грыз семечки и сплевывал шелуху. Он не сразу понял вопроса и поднял на паладина мутный масляный взгляд. Амет отвернулся. Просто человек. Просто житель... когда-то великого Лергира, а теперь, надо полагать, подданный Имбарии Возрожденной.

— Казарма,— повторил паладин, сдержав искушение ударить химбарца в лицо. — Тут была. Что случилось?

— А-а-а,— ответил человек и отхлебнул пива. — Казарма-то? Тут паладины были, они б мешали. Нашему славному дел... бул... тыл... южанину. Они ж все из Лергира, они нас душили и душат. Своей железной варежкой.

— И?

— А один был наш, Амет его звать, он всех их ночью и того,— сказал человек. — Порезал и сам же и погиб. Теперь не мешают. Хехе.

Амет молчал.

— Сейчас золотое время пойдет,— уверенно сказал химбарец, щелкая семечком. — Вот выгоним лергирцев и сами заживем. Сам-то не лергирец будешь? Говоришь странно как-то, ну-ка скажи: "Ма-алсааана!"

Амет был ошарашен. Паладин предает своих! Убивает! Товарищей! Во сне! Сволочь, сволочь Иттор, попадись ты мне еще на глаза!

— Да ты не бойся,— хохотнул горожанин, фамильярно тыкая паладина кулаком в грудь. — Шутка. Хочешь вот пивка?

— Нет,— ответил Амет.

— Зря,— сокрушенно ответил химбарец и сам приложился к кружке. — Пиво хорошее. И лорд эл-Гилнон, чтоб ему сто лет жить, приказал его отпускать в три раза дешевле. Вот все и напиваются как свиньи, а я им и говорю,— химбарец погрозил в никуда пухлым указательным пальцем,— можно и не торопиться. Золотой век уже наступил. Теперь так всегда будет. Хехе. Вот я и потягиваю понемногу, у меня это сегодня только четвертая кружечка. Нет, третья, и то только потому, что праздник, а так я много не пью. Я тут работаю в мастерской за углом, мне семью надо содержать: я человек занятой. Ты вот, я смотрю, человек хороший, ты меня понимаешь, а вот некоторые...

И тут Амет коротко, для окружающих незаметно саданул горожанина кулаком чуть повыше пупка — и быстрым шагом пошел от пепелища прочь, оставив химбарца глотать воздух.

* * *

"Не магия,— судорожно думал паладин. — Не околдовали их, людей этих. Не накинули им тумана на глаза, чтоб домов сожженных не видели. Просто сбросили цены на пиво. Тремен, Тремен, за кого ты сражался, за кого жизни не щадил? За Иттора, который тебя сонного убил?! За жирдяя, который на твою могилу плюет?! Вчера он тоже из Лергира был, вчера все были из Лергира, а сегодня один еретик пришел — и этот мужик уже имбарец и всю жизнь нас ненавидел".

Паладин свернул на улочку и бешено озирался по сторонам. Все то же самое, все те же люди, которых не затронула внезапная перемена власти, которые беззаботно пьянствуют и болтаюто новой светлой жизни. А что дальше? дальше-то что будет? Если такое и в Зенире... если Имбария отойдет от Лергира, то на верхах это так не оставят. И будут бои, будут реки крови, будут огненные шквалы — и будем мы, паладины, зубы стиснув, сквозь алебарды прорываться к южным колдунам.

А потом-то что?! Победит Лергир — будем сидеть у пустыни и вглядываться: не засылают ли кого? Эти победят — будем сидеть у наших рубежей, у башни Тирин и у Ликонова моста, караулить.

Или совсем Малсану возьмут и весь Лергир придавят, сволочи?!

А им все равно, этим "почтенным горожанам". Сейчас упьются, а потом им что скажи, то и сделают. Им плевать. Только через несколько лет кто-нибудь вспомнит, что и при Лергире неплохо жилось, и будет за кружкой все того же пива вспоминать прежние времена. И будет, блаженно глядя в небо, рассуждать: мы, значит, люди маленькие, мы ничего сделать не могли. Да никто ж не пытался!

Нет уж, ересь лютая! Нет, хватит. Что б тут ни творилось — черта с два в стороне останусь! Есть за что бороться. Нашлось и за что мстить. Посмотрим еще, кто кого! Посмотрим, слышите?!

И странно — решение придало паладину сил. Он поднял голову и с вызовом смотрел в глаза имбарцам. Он не предаст. Не переметнется. Не станет дрожать за жизнь.

* * *

Тону было плохо и страшно.

Нахлынуло знакомое уже чувство — как песчаный вихрь с барханов, как ветер с Имбарского нагорья. Нечто проникало в рассудок — сначала тихо и незаметно, легкой тревогой. Будто кто-то наблюдал, выглядывая из темных закутков, и прятался, стоит поворотить голову. Но чувство росло, железными ржавыми крючьями забиралось все глубже и глубже; страшно было шевельнуться, вырывая холодный металл. Нет, нет — просто сидеть и ждать, ждать неизвестно чего, затаив дыхание и чувствуя, как железо холодит душу. Ощущать взгляд кого-то властного за спиной; и бояться повернуться. Потом затихали мысли, словно и они могли расшевелить разум, нанизанный на крючья. Неясное ожидание боли было страшнее самой боли, но не хотелось думать о борьбе. И когда мысли умолкали, в измученном разуме звучали голоса.

Они тоже приходили не сразу: звучало эхо и отголоски ветра, заблудившегося в переходах химбарского храма. Тон будто бы слышал их давно, еще раньше — вечность назад! — когда все было другим: простым и светлым. Но тогда не понимал. Не мог понять. Голоса крепли, прояснялись слова — нет, одно слово!

И смолкло все. Юноша вспомнил: как в том сне, будет один голос, могучий и властный, которому не хочется противиться. Нет, нет, просто подчиниться, просто идти на зов...

Но почему так страшно? Тон зажмурился — нет, его глаза и раньше были закрыты; отчего же он чувствует, как веки смыкаются, как входят в его плоть, как из-под ресниц по обветренным щекам катятся капли крови?! Голос, всепоглощающий голос великого, неведомого, безымянного существа, я ожидаю тебя!

— Здравствуй,— на плечо Тона легла рука. Живая, теплая рука человека! и ее касание смогло прервать дурман.

Послушник приглушенно вскрикнул. Видения и страх уходили; Тон упал набок, ухватился за спасшую его ладонь, и, щурясь от полуденного солнца, разглядел склонившегося над ним...

— Не ори,— сказал спаситель. — Не самум.

* * *

— Стоять!

Амет вскинул взгляд. На химбарских стенах, прямо над аркой, под желтыми вымпелами Имбарии и ереси, замер десяток арбалетчиков. Затравленные глаза и трясущиеся руки. По-гусиному бледные лица. Хищные острия тяжелых стрел, на него нацеленных.

И еще кое-кто рядом.

"Хорошо, что я под Щитом",— мелькнула мысль.

— Чего на площадь не пошел? — крикнул со стены Иттор. Он стоял не скрываясь, с улыбкой во всю наглую рожу, с рапирой наголо. Тоже под Щитом, конечно.

— Не хотелось, сволочь,— отозвался Амет. Он скрипнул зубами и размашисто зашагал к воротам, на ходу вытаскивая клинок.

— А ты знаешь, что это измена Имбарии Возрожденной? — поинтересовались со стены.

— Кончай ярмарку! — крикнул Амет. — Ребята, эй, расходись! Брем, Герот — вы ж меня знаете. Вы ж не будете стрелять. Да и зачем? — добавил Амет, холодея внутри.

От Иттора чего угодно ожидать можно.

Кто-то, вроде, засомневался. Кто-то опустил арбалет — и тогда Иттор положил ладонь на гнутые рога оружия, и туда белесым вихрем метнулись искры.

"Ересь лютая,— подумал Амет. — Ересь лютая".

Зачарованные стрелы с легкостью пробьют Щит. А что будет со стражниками?! Их же этому не обучали! Не говорили, что делает с человеком Дар и как этому противостоять! Не рассказывали про слабость, про серую тоску и приносимую ими трусость.

И про то, что все это подавляется яростью, но и тут, ересь лютая, зарываться нельзя...

— Не беги, умрешь уставшим,— крикнул сверху Иттор. — Стрелы-то быстрее.

— Зачем?! — рявкнул Амет. — Иттор, зачем ты так? С ребятами так зачем? Зачем еще и с ересью вместе?

Десять дрожащих, светящихся наконечников смотрели в Амета. Десять пар испуганных глаз, в которых уже бесновалось безумие — и одна пара ненавистных, наглых и самоуверенных...

— А вы там в своей Малсане спрашивали у нас "зачем", когда пришли и придавили своей латной перчаткой, а? Ересь, Амет, не всегда и ересь. Ты тоже на руку нечист. По тебе тоже костер плачет. Думаешь, Тремен про того деда-лекаря не знал? Думаешь, мы все не знали?

— Я так не могу-у! Не на-адо! — плаксиво взвизгнул человек на стене. Зажмурившись, он съежился, кувыркнулся вперед и мешком упал на землю. С брякнувшегося рядом арбалета слетали белесые искры.

Амет задрал голову и буравил взглядом Иттора. Тот улыбнулся.

* * *

— А знаешь, кстати, Амет, как майстер Тремен ногу потерял?

— Ты спятил?! — заорал Амет. — Стой! Да погоди ты! Дар — не Дар! Дар — дыхание! Дракона! Они, сволочь эта запустынная, его себе хотят! Им Имбария не больше чем! Вообще, ересь лютая, не нужна!

— Ну во-от,— по-детски обиженно всхлипнул на стене коренастый Брем, опуская арбалет и испуганно глядя на Амета.

Это был взгляд, полный тоски и отчаяния. Взгляд человека, которого все покинули, у которого не осталось, ради чего жить. Человека смертельно уставшего, втоптанного жизнью в грязь... или которому так казалось.

— Это я спятил, да? — Иттор пожал плечами.

Брем направил зачарованную стрелу себе в живот, щелкнул тетивой, запрокинул голову и вывалился между зубцами наружу. Амет дернулся при глухом ударе падающего тела. Иттор поморщился.

— Все, хватит! — гаркнул он. — Готовьсь! Цельсь!

И взмахнул клинком.

Амет стянул искры Щита перед собой и на рапиру, оставляя без защиты спину. Так, как учил майстер Тремен. Так, как надо делать... когда сражаешься против паладина.

И увидел, как Иттор опускает руку — и как что-то невидимое ударяет его сзади в плечо и выбивает оружие; как паладин-предатель теряет равновесие и падает со стены...

"А вот тебе",— подумал Амет, выставляя светящуюся рапиру.

Щелкнули со стены арбалеты — но по-настоящему целились оттуда двое; трое, может быть. Зачарованная стрела ударилась в тонкий Щит падающего Иттора — только искры брызнули — и впилась в тело. Иттор испуганно вдохнул, дрогнул: клинок Амета пронзил его и показался из спины.

— Все равно... сдохнете... собаки... — прошептал Иттор.

Амет отпихнул тело, вскочил, вытаскивая оружие, и побежал в ворота. На стены он уже не смотрел.

Паладин не знал, видел ли все это кто-нибудь. Было ли кому-то дело. Он не оборачивался.

* * *

Клуб медвяного дыма касается потолка и рассыпается черным пеплом. Шаир Шалхизан выдыхает еще дымную струю; она взмывает змейкой и закручивается спиралью, испуская тонкое шипение. Времени не остановить, но в комнатке во Дворце Шаиров застыло и оно; здесь оно не влияет на разумы и сердца, здесь его течение неощутимо.

— Пламя вспыхнуло,— говорит чернобородый Ринхизан. Он привычно полулежит на расшитых подушках, созерцая порхающий огонек в стеклянном кубке с вином. — Брошенные владыками Тер-Аша искры породили великий северный пожар.

Шаиры не торопятся с ответом. Белобородый Шалхизан вдыхает ароматный дым, прислушиваясь к тихому бульканью кальяна. Хорхизан неподвижен, но вокруг него не мечутся призрачные птицы и змеи — ныне шаир скрыт коконом из гроздьев цветов иниллер.

Иниллер — ржаво-желтая лоза, оплетающая деревья. Она невзрачна до дня в конце лета — тогда все иниллер Таарнана оживают, являя миру сполохи многоцветного огня. Никто не может предсказать дня их цветения; никто не может узнать, какого цвета будут лепестки, когда раскроется бутон — открывать же его бессмысленно: внутри он молочно-бел раньше положенного срока. И горят на той же лозе красные, синие, белые цветы, радуя глаз; гадают на них девушки, примечая бутон: каким-то цветом распустится?

Были ли иниллер всегда подобными, либо дыхание Хизантаара изменило их одиннадцать веков назад — ни память, ни манускрипты этого не хранят. Первым упомянул эти цветы Ломенхизан сын Гунхизана —"лозой шаира" назвал он иниллер. "Столь же прекрасен и столь же непредсказуем",— трактуют это многие. Мудрый же осознает: как желтая лоза, висят шаиры на шее земледельцев, питаясь их трудом. Не следует им требовать от крестьян слишком многого: дерево гибнет, если иниллер на нем войдут в полную силу. С гибелью дерева неотвратима и смерть лозы.

Отчего шаиру так по душе иниллер, какие мысли они ему навевают? О чем он размышляет, окруженный парящими красными, белыми, синими цветами, сквозь лепестки которых струится кальянный дым?

— Великая удача, шаиры,— произносит седой Шалхизан, прикрывая слезящиеся глаза. — Величайшая удача: желания правителей Тер-Аша обретают жизнь на северных землях.

Кружащиеся иниллер замирают и расступаются, открывая Хорхизана. Шаир говорит.

* * *

— Слово власти подобно человеку, идущему с факелом в руке. С факела ниспадают искры. Иные гаснут на камнях: камни тверды, и пламя не властно над ними. Иные уносит вода: вода быстра и текуча, и пламя не властно над водой. Иные падают на иссушенную траву, корнями ушедшую в землю: и трава вспыхивает, бессильная противиться.

Молчание. Приходят в движение многоцветные иниллер. Шаир изрек слова мудрости, записанные в книге Ломенхизана. Кто оспорит мысль, пронизавшую века?

— Но ныне слово шаиров воспламенило и камни,— говорит Ринхизан. Яркие сполохи проходят сквозь прозрачный кубок, и алый отсвет на ладони мечется как марионетка на тонких нитях. Полупризрачные змеи бросают тени на багряный напиток — огонек съеживается и испуганно дрожит.

— Удача, а также умение вершаира Делинтаара, Ринхизан,— пожевав старческими губами, говорит седой маг. — Он способный вершаир, так не пора ли направить его на север, в город под названием... — шаир не договаривает, поднося к сухим губам кальянную трубку.

— Зенир, шаир,— произносит чернобородый маг. В глазах его вспыхивает огонь, в голосе же звучит безразличие.

— Именно, именно,— кивает Шалхизан. — Но не утомились ли Вы, управляя зверем, Ринхизан?

И Ринхизан не отвечает, подносит к губам кубок с вином — и отставляет на низенький столик, и закрывает глаза. Зверю за северными рубежами Ашхизан пора просыпаться.