Право первородства - общий файл

Князь резко натянул поводья, не обращая внимания на хрипение коня, которому удила рвали губы. Остановился, напряженно вглядываясь в клубы мглы. Побелели пальцы, сжимающие камень-амулет.

Владислав не знал, как будет выглядеть Враг, принявший человеческий облик, но почему-то он представлялся кем-то похожим на Отца в его земном воплощении: высокий, с суровым ликом и пронзительными, страшными в своем всеведении глазами. Но взору его предстала... давешняя златокосая девка, коей и имени-то он не запомнил. Только выше ростом, кажется, стала, да вместо нежной поволоки в глазах — жесткость темная.

— Ты? — изумился Владислав.

Девка рассмеялась мелодично.

— Что ж не рад? — по голосу да стати — ну обыкновенная крестьянская дочка. — Аль не люба?

— Где Мелиора?

Она насмешливо пожала плечами:

— Откуда ж мне знать? Сам не уберег. Сбежала от тебя — и правильно.

Но Владиславу не до праздной болтовни было, усталость и боль к земле тянули, потеря огнем жгла.

— Где?! — он прыгнул к девке, пытаясь схватить. Белое ее лицо, почти испуганное, не далее вершка мелькнуло, но руки встретили лишь пустоту.

— Вот как, стало быть? — услышал Владислав за спиной шипение и едва успел обернуться, чтобы отразить железным нарукавником бросок огромной змеи. Отразить-то отразил, да сила удара была такова, что кубарем на землю с коня полетел. Вскочил, отпрыгнул, пригнулся в ожидании.

Гадина, появившаяся на месте красавицы, была куда толще князя, а надутый ее клобук, поднятый на двухсаженную высоту, заслонял солнце. Отбить ядовитые зубы, длиннее пальца взрослого мужчины, ему удалось только потому, что змея лишь примеривалась. Но теперь она готовилась к настоящему удару. Владиславу показалось, что черная зловонная пасть с мечущимся в ней алым раздвоенным языком растянута в довольной ухмылке.

Пожалел Владислав о брошенном мече, да поздно. Что ж, придется биться тем, что есть.

Оскаленная пасть взметнулась над князем — вот-вот обрушится на слабого человечка тяжелая туша, вобьет в землю, а сверкающие зубы пронзят горло насквозь. Чтоб посильнее был бросок, почти взвилась в воздух змея, лишь концом хвоста о пригорок опираясь. И этих нескольких секунд, что гадина размахивалась, хватило Владиславу, чтобы подготовиться.

Отрешиться от мира, от жизни, как учил Отец, отмести все мысли, чаяния и желания, кроме одного. Вышвырнуть прочь из себя все, кроме ощущения ненавистного Врага. Сражаться словно с самой Костлявой — отступать некуда, поражение грозит большим, страшнейшим, чем просто тьма небытия.

Будто мрачный вихрь подхватил напряженное тело — не умеют люди двигаться так быстро, не разят с такой мощью. Из костяшек пальцев руки, сжимающей Амулет, вырвались короткие ослепительные лучи, всего на мгновение. Но этого мгновения хватило, чтобы вонзить, отсечь, разодрать толстую чешуйчатую кожу, проникнуть в дрожащую серую плоть, выдрать огромный кусок мяса — и отскочить в сторону. Дыхание прервалось, пронзила боль: все же человеком он был, а человеку не так легко божественным могуществом пользоваться.

Змея издала вопль недоумения и боли, смешанный с яростью. От падения промахнувшейся гадины вздрогнула земля. Она попыталась снова, но развороченные мышцы хвоста не держали уже тяжелого тела, и Враг, вернее, Врагиня, вновь перекинулась в девку. Ни следа от змеи не осталось, только рука князя по локоть была покрыта липкой, зловонной кровью.

— Неплохо для смертного, — зло прошипела девка. — Только радоваться-то не спеши. Думала простым колдовством от тебя, козявка, отделаться, легкую смерть тебе приготовила. Не хочешь — ну что ж, пеняй на себя.

Златокосая красавица взмахнула руками, медленно, плавно, словно лететь собралась. Ясное солнце, проглянув из-за туч, облило ее кожу золотом, заиграло в волосах. Впору залюбоваться ею, да знал Владислав, промедлишь — век тебе любоваться восходами и заходами на этом месте. Рванулся вперед, выправляя огненные лучи, но на этот раз Врагиня не зевала: уперлись они в невидимую стенку — и переломились как соломинки.

Владислав упал, взвыв от боли. Казалось, все кости в руке вмиг переломались. Но нельзя, нельзя лежать и слабости потакать, Враг не медлит. Видел князь, сквозь мировую ткань видел, как набирает мощь чужая ворожба, из глубоких омутов, из заброшенных могил, из мрачных провалов выползая. Холод это был, холод мертвых, от которого нет живым спасения.

Но уже вновь Владислав на ногах, ощущает, как ненависть с болью сплетается, придавая новые силы, как пульсирует Отцовский Амулет в кулаке: дай только мне волю, хозяин, уж мы с тобой попразднуем! И Владислав дал.

Вспыхнуло высокой стеной жаркое пламя, окружило кольцом князя и Врагиню, отрезало от всего мира. Не обычное пламя, живое: билась в нем жизнь Владислава. Пока горит оно, жив князь, пока жив — горит. Не пробиться мертвому холоду внутрь живого кольца, не убить, не потушить.

— Хитер... — не поймешь, ярится девка или смеется. — Будь по-твоему.

Поднесла ко рту сжатый кулак, расправила пальцы, дунула — и закружился вдруг ниоткуда взявшийся вихрь, понесся ветер прочь от Врагини во все стороны, ударил князю в лицо — но свистнул мимо, и прямо в огонь. Рвал пламя в клочья, сбивал, гасил, унося тлеющие искры, разметывая. Но искры и в воздухе жили, горели. Только сквозь открывшиеся бреши в живой стене начал холод проникать. Корчился он от жара, съеживался, но лез на зов госпожи, медленно, неотвратимо.

Знал Владислав, что не осилить ему Врагиню в колдовстве: она уж, небось, тысячи и тысячи лет ворожит, козни строит. Что он против нее, сорока лет не проживший, да с силами не своими — подаренными. Не с холодом бороться надо.

Сказывал как-то Отец, что даже у бессмертных богов есть свое уязвимое место, через которое их убить можно. А не убить, так обезвредить, запереть, мощи лишить. Да только как узнать, где у этой бесовки уязвимое место?

А холод уж коснулся князя, тоненькими щупальцами-отростками путь себе прокладывает внутрь, к сердцу, к душе неумирающей — загасить, остудить, рассеять. Дернулся Владислав — а из холода не вырвался. Тогда призвал на миг свое пламя, — окатило оно тело жаркой волной, опалило кожу, на которой тут же вздулись волдыри, зажгло волосы — и отпрянуло вновь с ветром сражаться. Боль ожгла князя, но была она сладкой, желанной, ибо изгнала холод. Однако он знал: не надолго это. Мертвый холод вновь найдет лазейку, проберется туда, где бьется упрямая жизнь человека.

Что же может быть слабостью этой бестии? Отец, Отец, почему ты не подскажешь, ты ведь победил ее, ты знаешь. Из-за тебя она обратила свой бессмертный взгляд на нас, из-за тебя потеряла столько сил, что не может избавиться от жалкого смертного одним ударом.

Но бог-творец молчал, слишком занятый своими великими делами, чтобы заметить беду сына.

Она не боится ни жизни, ни смерти, она не боится ни воды, ни огня, ни жара, ни холода. Что нужно ей от человеческого князя, зачем похитила его жену? Чего хотела этим добиться — неужели думает, будто тем самым досадит Отцу? Менее всего бога-творца заботит здравие женщины, о существовании которой он и не подозревает...

И вдруг Владислав понял.

Врагиня уже не равна богам. Победитель навсегда изгнал ее, и побежденная не помышляет о возвращении. Ощутив потерю, она давно смирилась. Начав со стремления отомстить, она оставила в прошлом саму себя — величайшую — и выбрала нового врага, как раз по силам. Но князь не стал легкой добычей, он сумел противостоять ударам, и Врагиня решила прекратить войну.

Владислав догадался: в тот день она пришла не разить — мириться. Вот только и в мире она желала властвовать, и над сердцем нового союзника. А князь не замечал красавицу, лишь на жену смотрел. И опоенный, в объятьях ее, только о жене помышлял.

Вот слабое место — оскорбленная женская гордость. Желала Врагиня, чтобы голову князь потерял от любви к ней, а он как от надоедливой мухи от нее отмахивается. Вот почему увезла Мелиору — не простила сопернице счастья.

Если и есть у Владислава шанс, то лишь один — обмануть. Не молчать: молчание его презрительное лишь снова оскорбляет, вопросы о жене гнев множат.

— Почему? — хрипло выдохнул он, едва разлепив спекшиеся, обожженные губы. — Зачем ты со злом пришла? Зачем дома разорять, ведь нечего нам с тобою делить, места на земле всем хватит.

— Место на земле? Зачем оно мне? — Врагиня говорила надменно, но холод могильный как будто замешкался, давая госпоже время поговорить с этим живым.

— Да неужто ж хорошо одной, красу и ласку за жестокостью прятать, всех ненавидеть, страх наводить?

— Что ты знаешь обо мне, человечишка? — она рассмеялась, но следить за Владиславом не перестала. Ой, не верит льстивым речам...

— Только то, что ночью было, — смело заявил князь, глядя прямо в глаза-омуты. — За то, чем одарила, любой смертный душу без оглядки отдаст, если не оставишь, не предашь. Мало тебе? Так нет больше у людей ничего.

Вздрогнула Врагиня, глаза прищурила:

— Не лги, храбрый князь, не прощу. Не смерть легкую подарю — вечные муки.

Видел Владислав, крепко задумалась красавица, совсем ненадолго ворожить перестала, а значит, есть у него несколько мгновений. Не убить, но... Метнулся к ней, но не удар нанес — схватил за косу, к себе притянул.

— Это я не прощу! Не человек тебе нужен — а страдания его. Украсть сердце и сбежать тайком, ночью, пусть несчастным калекой доживает-мается. Так?

Врагиня могла в этот момент расправиться с князем одним щелчком, потому что не защищался он: все силы свои, всю мощь Амулета направил на то, чтобы спрятать от нее ненависть, изобразить бешеной страстью. Смутить ее разум, заволочь пеленой, не дать догадаться о правде.

— Не нужен? Верни жену.

Врагиня колебалась, но не отстранялась. Хотелось ей, видно, верить, да не очень верилось. Как же еще убедить вздорную бабу, усыпить настороженность? Медленно, медленно стал Владислав сжимать ауру Отцовского Амулета, направляя ее меж ним и девкой в объятьях. Осторожно, незаметно туманила разум Врагини покорная воле владыки сущность неведомого камня. И вот уже затрепетали густые ресницы над глубокими омутами очей, вот полураскрылись влажные губы, потяжелело тело, свинцовой тяжестью опустившись на руки князя. Не было более пред ним Врага, была лишь жаждущая ласки женщина. Окутанная сладкой истомой, не видела она, как стихает ветер, и вокруг них двоих продолжается яростная битва. Как исчезает, утягивается назад в глубочайшие могилы, теряет способность разить мертвенный холод, лишенный магической поддержки хозяйки, пожираемый свирепствующим пламенем. Как выполнив свое предназначение, утихает огонь, возвращаясь к Владиславу и умножая его силы.

Лишь убедившись, что колдунья полностью утратила контроль над вызванными ее ворожбой стихиями, что оставила она рассудок на берегу реки страсти, отважился князь проникнуть в память Врагини. Тончайшими нитями жажды знания потянулся он в бездны бессмертного ее разума — и отпрянул в ужасе: столько невероятного, неизведанного, чуждого, нечеловеческого было в нем. Никогда ранее не приходилось Владиславу пробираться в душу могущественного волшебника, и растерялся бы он, убежал в страхе, если б не были нужные сведения так важны. Он искал всего одну логическую цепь, присущую только человеку: цепь ревности. Все же остальное, открывавшееся его магическому оку, он отбрасывал не вникая, хотя, возможно, спустя часы, дни или годы это стало бы спасением — но нет, времени было слишком мало.

Что произошло, он не понял. Только вдруг глаза Врагини широко распахнулись, тонкие руки оттолкнули от себя князя, вроде бы несильно — но он внезапно оказался шагах в десяти от нее.

— Лжец! Разбойник! Лиходей! — оглушительно закричала она, так что ветер поднялся от одного этого вопля. Одним рывком выдернула из своего разума связующие ее с Владиславом нити. — Никогда не увидишь свою жену!

Князь поморщился от боли, но более уже ничего сделать не успел.

Словно оскорбление разбудило все дремавшие силы колдуньи, а бешенство удесятерило их: удары посыпались на Владислава как частый дождик, только вот каждая капля этого дождя способна убить человека наповал. Были и огненные шары, и ледяные стрелы, были и шагающие скалы, и птицы со стальными когтями и клювами, были и разверзающиеся пропасти, и орды мертвецов, и еще что-то, что в вихре сражения князь даже не успевал разглядеть, почувствовать, осознать, он знал только то, что все это надо отразить. Счастьем его было то, что в необузданной своей ярости Врагиня начинала плести новое заклинание раньше, чем заканчивала предыдущее, и большая часть ударов получалась вялыми или промахивалась. Но и того, что достигало цели, с избытком хватило бы, чтобы уничтожить всю княжескую столицу вместе с дружиной.

Владислав чувствовал, что долго ему не продержаться. Да и не так уж сильно ему хотелось жить. Зачем, если последняя возможность вернуть Мелиору исчезла в смертоносном смерче, в который превратилась обезумевшая колдунья. Вот уже жало огромного шмеля оцарапало плечо, и князь едва успел заставить отравленную кровь выплеснуться из раны. Вот сгусток мрака метнулся к горлу, и был отброшен лишь в последнее мгновение. Но оставшийся там, где он коснулся кожи, ожог медленно, но верно расползался: тело начало тлеть само собой. Владислав упал на колени и зарычал от боли, нащупывая и мучительно отсекая пораженную плоть. Но в этот момент клыки еще какой-то твари вонзились в бок. Последним усилием он отпихнул тварь, но он понимал, что следующий удар будет последним.

И вдруг заклинания, что валились на князя со всех сторон, замерли. Владислав удивленно посмотрел на зависший в воздухе не далее двух вершков стальной диск, чье заостренное ребро непременно раскроило бы ему череп, не останови колдовской полет неведомая воля. За диском застыл целый лес змеиных тел, готовых к броску, а дальше — стая худых, голодных гиен.

Не понимая, почему Врагиня решила пощадить уже почти поверженного противника, Владислав поднялся на ноги. И понял, что колдунья не намеревалась щадить: она застыла тут же, среди порождений своего гнева. На покрасневшем от мучительного напряжения лице ее пылала гримаса еще большей ярости. Она старалась освободиться, но неизвестный спаситель князя не дал возможности.

Миг — и за ее спиной открылся темный, испещренный сребристыми бликами зев межпространства. Другой — и земное воплощение Врагини исчезло в нем. Алчная пасть поглотила пришелицу, чтобы швырнуть в пустоту. Туда, где самый могущественный колдун либо погибнет, либо проживет в безвестности остаток своего долгого, но не бесконечного существования.

— Нет! — закричал Владислав.

Но было поздно.

Ему не пришлось долго гадать, кто решил вмешаться в ход событий. Меж растворяющихся в воздухе, словно миражи, чудовищ, спокойно и величаво шел высокий, широкоплечий человек со слишком пронзительными глазами, чтобы они могли принадлежать смертному.

Князь рухнул на колени, не видя света за болью, застилающей взор.

— Нет, — повторил он шепотом, на чудо уже не надеясь.