— Тоже понравилось? — раздалось за его спиною. — Просто ангельские личики, и не поверишь, что темненькая — метресса заказчика, а беленькая — самого художника.

Никита вздрогнул.

— Здрав будь, Иван Андреевич, — пробормотал он, оборачиваясь. Очарование рассыпалось со звоном. Что значит иноземное слово "метресса", он представлял весьма смутно, но явно нечто противоположенное "деве".

— Поздорову, поздорову, Никитушка! Дай-ка на тебя глянуть... Сколько ж не видались — мало не двадцать лет? Вырос!

И Хворостинин обнял родича с такой неподдельной сердечностью, что всякая неловкость исчезла без следа. Никита с любопытством разглядывал дядю, с которым, и вправду, последний раз встречался в раннем детстве. Князь Хворостинин, несмотря на некоторую рыхлость сложения, выглядел моложавым и таким холеным, словно он целые дни только тем и занимался, что чесал бороду, полировал ногти и умащался всевозможными бальзамами. К ужину он, следуя заветам сельской простоты, вышел в комнатном платье, без кафтана, но и оно было столь богато, что иному впору надеть на пир: к зипуну малиновой объяри [10] пристегнуты были белошелковые рукава, черная шелковая тафья[11] расшита мелкими жемчужинками, а на сафьяновых сапогах с высоко загнутыми носами качались золотые кисточки. Впрочем, вся эта давящая роскошь уравновешивалась любезность обращения, обходительностью, радушием — ну никак не производил Иван Андреич впечатления заносчивого богатея!

Подхватив гостя под локоть и не переставая улыбаться и говорить приятности, он увлек Никиту к столу, приветливо уставленному солоницами, перечницами и уксусницами — всё золочеными, всё затейливыми, в виде слоников, павлинов и иных дивных зверьков... и вдруг выражение его лица переменилось.

— Микишка!

На зов вбежал детина в зеленом кафтане.

— А вот скажи-ка мне, Микишка, — проговорил Хворостинин голосом, дрожащим от сдерживаемой ярости, — какую ты положил на стол скатерть?

— Так, барин, какую велено — красную.

— Не-е-т, любезный, я говорил тебе класть багряную, а эта — алая. Она же к полавочникам нейдет! Весь хоромный наряд испорчен! Что же, ты вздумал осрамить меня перед гостем? Бездельник! Прочь с глаз моих! На конюшню! Двадцать батогов!

— Право же, дядя! — принужденно рассмеялся Никита. По его представлению, провинность на двадцать батогов не тянула никак — самое большее на две оплеухи. — Я, например, алого от багряного тоже в жизни не отличу.

Хворостинин окинул родственника долгим, едва ли не разочарованным взором...

— Ладно, десять... а, шут с тобой, благодари князя! Убирайся, да не попадайся мне на глаза! Ах, ну что за люд глупой! — прибавил он досадливо. — Жить не с кем...

И снова, как давеча перед картиной, Никите помстилось что-то нехорошее и темное. И снова, через минуту, дядя был добродушен и любезен, и племянник уже думал: а может, холоп допустил небрежение далеко не в первый раз, и теперь просто истощил терпение господина? После долгого пути Никита был настолько голоден, что не мог сердиться на того, кто его потчует.

А потчевали, нужно признать, отменно. За сырным караваем чередою понесли блюда с пирогами: с говяжьими почками, с зайчатиной, с сигами, со щавелем. Не заботясь, постный или скоромный сегодня день, рядом выставили судки с рыбной ухою, щедро приправленною гвоздикой и перцем и с кислыми щами с утятиной, тельное[12] и гусиные потроха в медвяном соусе, рассыпчатую кашу, свежие огурцы, гороховый сыр; вино и хмельные меды, конечно, тоже не были забыты. А уж какова была роскошь! Блюда, тарели, рассольники, ендовы, кубки, не говоря уж о ножах и ложках — все было золотым или позолоченным, иное с цветной эмалью, а то и каменьями (в дому Охлябининых серебряную-то посуду выставляли на стол лишь по большим праздникам!).

— ...Иван Андреич! — заметил Никита, обрадовавшись предлогу прервать рассказ о царских плетистых розочках. — Отчего же ты сам-то ничего не ешь?

— Худею, — откликнулся тот, задумчиво вылавливая вилкою из икры кусочки лука.

Никита развеселился:

— Да ты ж настоящего московского брюшка далеко еще не наел!

В самом деле, хотя Хворостинин, по московскому обычаю, подвязывал кушак весьма низко, дабы подчеркнуть вышеупомянутую часть тела, подчеркивать было особо и нечего.

Хворостинин вздохнул:

— Такое уж у меня сложение: съем на золотник, жира нарастет на гривну[13],— и в свою очередь переменил разговор. — Ах, едва самого главного не запамятовал! Васька, беги к Тсере, пусть выйдет поприветствовать дорогого гостя.

— К кому? — не понял Никита, но Иван Андреевич лишь лукаво подмигнул ему и подложил еще севрюжинки.

Через несколько минут дверь отворилась... Никитино сердце замерло и тотчас заколотилось часто-часто.

С новой величавою статью, с царственной плавностью движений, закована, точно в доспехи, в парчовый летник, и толстая коса, что вилась по ветру, переплетена теперь жемчужными нитями — и все же это была она.

— Здрав будь, Никита Романович! — промолвила она медленно, а в очах ее была звездная чернота волшебной ночи.

Никита вспыхнул, едиными духом опрокинул поднесенную чару и, торопливо убрав руки за спину, прикоснулся губами к бледной щеке девушки. В чаре, вопреки обычаю, оказалась не водка, а красное вино, очень сладкое и тягучее, а на дне открылась надпись: "Зри, смотри, люби и не проси".

— Спой, Тсера, потешь гостя, — обратился к девушке довольный Хворостинин.

Та улыбнулась одними уголками губ.

Тума хоровод водила,

Ведет, ведет, да и станет,

На девонек поглянет:

Все ли девки в хороводе?

Одной розы нету.

Мати розочку чесала,

Косу заплетала,

Дочку научала:

Дочка моя доченька,

Не стой ты близ тумы!

Эта ли тума сведет тебя с уму,

Из дому сманит, туман тропку затянет.[14]

Голос ее, несколько более низкий, чем можно было ожидать, был глубоким и бархатным, и чудилось, возьмись за него рукою, как за волшебную нить — и в самом деле оплетет, очарует и уведет за собою в небывалую страну.

Песня смолкла. Миг — и Тсеры уже не было в палате, а Никита так и не нашелся сказать ни единого слова.

Голос Хворостинника вернул его к действительности:

— Никитушка, а отведай-ка опричного блюда[15].

Когда это молодым парням мечты о красавицах мешали что-нибудь отведать! От жареного мяса шел такой дух, что у сытого Никиты слюнки потекли. Он откусил кусочек... и отодвинул остальное на край тарели. Хлебосольный хозяин всполошился. Никита задумался, стоит ли говорить.

— Дядюшка, только, пожалуйста, не надо никого отправлять на конюшню... но оно не совсем дожарилось.

Иван Андреич всплеснул руками:

— Это ж ростбиф с кровью — аглицкое кушанье. Из самой лучшей телятины!

"Еще и телятина! Час от часу не легче! — ужаснулся про себя Никита. — Нет, положительно в этом доме что-то не так". И ухватил с блюда добрый кусок буженины.

День второй.

Князь Охлябинин, будучи человеком неизбалованным, поднимался обычно до свету. Быть может, на сей раз он и изменил бы своей привычке — ведь накануне они с дядей засиделись далеко за полночь — но на рассвете его разбудили крики во дворе.

Никита, высунувшись в окно, спросил расшумевшуюся дворню, что случилось.

— Ахти, барин, такая страсть, что не приведи Господи! Мужики нашли в лесу Ивашку Кочуру из соседней деревни, волк его загрыз!

— Волк?

Никита резво сбежал вниз. Через минуту он уже раздавал приказы псарям и осочникам. Конечно, с его стороны было не вполне учтиво распоряжаться в чужом дому, но, как заверили его холопы, Иван Андреич никогда не встает в такую рань, а пытаться будить его — нажить беды. А волка-людоеда необходимо было выследить по горячему следу. То, что он объявился не на исходе зимы, когда отощавшие хищники теряют осторожность, а в разгар изобильного дичью лета, указывало, что зверем движет не голод, а ненависть — а значит, он нападет и вновь. Нельзя было давать чудовищу ни лишнего дня, ни даже часу.

Впрочем, когда Никита уже взялся за луку, собираясь взмыть в седло, его окликнули с крыльца.

— Иван Андреич! — обрадовался он и в нескольких словах изложил суть дела. — А не хочешь ли с нами? Так я велю подождать.

— Не понимаю, что это за услада, — проворчал Хворостинин с приметным отвращением. — Грязь, кровь... люди сами превращаются в зверей.

— Ты же ведь воевал! — удивился Никита.

— Это другое. То убить в бою человека, а то травить бессловесного зверя...

— А как по мне, — возразил Никита, задетый, — ежели волк охотится за красным зверем, сохатый подымает волка на рога, а человек может добыть обоих, значит, тому и надлежит быть по Божьему замыслу. Охота — утеха для мужа, а война — так то государева служба. Впрочем, — добавил он после паузы, — когда мы били ляхов, то было совсем иное дело, тут сердце вело!

Хворостинин взглянул на него с недоумением:

— Неужто ты бился у Трубецкого?

— Честные люди говорят "у Пожарского"! — сурово возразил Никита. — Князь Трубецкой, хоть по местническому счету и написался выше Пожарского, а в Ополчении был, что пятая нога. Нет, там драться не довелось, возрасту не достало, воевал уже после[16]. Да все одно, было за что платить ляхам!

— Все нынче валят на ляхов! Будто не сами затеяли смуту! Поляки, по крайней мере, имели свою выгоду, а вот с чего сами русские резали друг друга так, что страшно и вспомнить? Ляхи ли были все эти самозванные царевичи, Петры, да Лавры, да Илейки? Разве польские руки душили Федора Годунова? Наконец, кто, как не русские, растерзали Димитрия, которого сами же недавно с таким восторгом вознесли на престол!

— Должно быть, это так, — проговорил Никита, хмурясь. — Только скажу тебе одно. Не кто другой, а именно ляхи сожгли наш дом. И матушка моя задохнулась в дыму оттого, что двери заложила именно польская рука.

Хворостинин помолчал, вздохнул.

— Не неси на меня сердца, Никитушка. Но... не ты один потерял в той смуте того, кто был тебе дорог.

Он помолчал еще.

— А ты езжай, не теряй времени. Я, может, еще к вам присоединюсь, попозже.

Хворостинин действительно нагнал охотников, когда те уже завершали оклад.

— Ну, дядя, ты не пожалеешь! — Никита горел азартом. — Ей-богу, ты никогда не видел ничего подобного!

Он подмигнул доезжачему, и тот поспешил объяснить:

— Выслеживали одного, а обнаружилась целая стая!

— Причем серые сами кого-то обложили, — прибавил Никита, — хотя и не пойму, кого — ни кабаньих, ни лосиных следов не видно. Но за кого-то они взялись так крепко, что даже не чуют опасности.

— Тут-то мы их и возьмем на горячем! — заключил, потирая руки, доезжачий.

Хворостинин спешился, и загонщики цепью двинулись вперед, осторожно постукивая палками по деревьям. Пожалуй, вельможным охотникам надлежало бы, оставив другим черную работу, с борзыми на сворке ожидать, когда на них выгонят зверя, но Никита был слишком заинтригован поведением хищников.

Минуты тянулись в молчании, нарушаемом лишь мерным перестуком, но вот вдали заслышался шум драки. Рычание, отчаянный визг, глухие удары с каждым мгновением делались все явственнее. Еще несколько шагов, и лес внезапно оборвался, открывая широкую поляну... Одна за другою, накатывали мутно-серые волны волков. Человек был один. Он прислонился спиною к дереву, и в руке у него был лишь кинжал.

Никита не успел ничего сказать или сделать — Хворостинин сдавленно вскрикнул и с немыслимой быстротой метнулся в самую гущу хищников. Никита ринулся за ним и тотчас поднял на рогатину ближайшего зверя. Через несколько минут все было кончено. Прыгая через серые трупы, Хворостинин подбежал к незнакомцу, схватил его ладони, жадно глядя в глаза, выдохнул:

— Ты...

— Я обещал, что приду.

Это оказался молодой человек примерно одних лет с Никитою. Он был среднего роста, стройный и гибкий, с лицом столь удивительной красоты, что Никита, пожалуй, принял бы его за переодетую девушку, если б не видел своими глазами, с какой удалью только что расшвыривал он яростных хищников. Его длинные, черные как смоль волосы растрепались во время схватки, но стоило ему тряхнуть головой, как они снова легли послушными локонами. В лице его читалось наглое и насмешливое выражение, и вместе с тем было в нем какое-то непонятное Никите жгучее обаяние.

Хворостинин наконец вспомнил о существовании племянника и окровавленной рукой ухватил его за локоть:

— А этот молодец мой родственник, Никита Романыч, из князей Охлябининых. А это...

Он замялся, глядя на незнакомца, и тот отрывисто бросил:

— Князь Сицкий. Впрочем, — тут же прибавил он, улыбкою смягчая прежнюю резкость тона, — между нами, молодежью, к чему титулы, верно? Зови меня Максимом.

Никита горячо пожал Сицкому руку, поздравив с избавлением от опасности.

— Горазд ты драться! Такое волчье полчище... Обычно они ведь собираются в стаи зимой. А главное, я вот чего не понимаю. У некоторых разорвано горло. Что они — еще и передрались между собою?

— Они? А! Да разве ж я управился бы со всеми! Хорошо, храбрый пес помог.

Присмотревшись, Никита с удивлением узнал в одном из серых трупов мельникова болдыря.

Одно цеплялось за другое, и до трапезной гости добрались уже поздно вечером. Причем место "под образами" (то есть под анютиными глазками) на сей раз оказалось отведено не Никите. Подумав, он рассудил, что старая дружба оправдывает такое предпочтение, и, не заводя счета, уступил Максиму это почетное место.

Ужин, обилием не уступавший вчерашнему, оказался еще более богат на непривычные яства — нетрудно было догадаться, почему.

— Не забыл, не забыл, что я люблю! — приговаривал Максим, уплетая колбасу, которую, по Никитиному мнению, проглотить было бы возможно лишь в голодный год. Счастливый хозяин дома развел руками:

— Да это что, это так... Вот завтра устроим настоящий пир, тогда уж будет все-все!

— Родичу-то оставь что-нибудь по вкусу, — заметил Максим и, обращаясь к Никите, пояснил с усмешкой. — Не обращай на нас внимания, мы с Ваней за Димитриевым столом привыкли к несколько иному... а, или теперь полагается говорить "у Вора"? Нет, Вор, если не ошибаюсь, это второй, наш, кажется, "Расстрига". Одним словом, есть у нас странности — одни на двоих, — заключил он и был вознагражден благодарным взглядом Хворостинина.

Максим сменил дорожное платье на вишневый бархатный терлик[17], щедро расшитый золотыми цветами, явно из хворостининских запасов, который, впрочем, проворные холопки уже успели подогнать по фигуре. Как ни странно, вызывающе яркий и пышный наряд смотрелся на нем вполне естественно, и чисто выбритое лицо, и падающие ниже плеч кудри — все было так, как, казалось, только и могло быть.

Разговор шел странными перепадами. Встретившиеся после долгой разлуки друзья были настолько поглощены друг другом, что напрочь забывали о третьем сотрапезнике, потом вдруг Максим, прервавшись на середине фразы, обращался к Никите с каким-нибудь, чаще всего насмешливым, замечанием, и Хворостинин, спохватившись, принимался потчевать того с удвоенным усердием, но постепенно внимание его вновь переключалось на старого друга, и далее все двигалось по прежнему кругу.