Имя - Русь. Роман-хроника. Часть 1. Перепутье.

— Уходи... — прошептал он с отчаяньем.

Медведь, словно понял слова, отшагнул назад, мотнул большой головой.

— Уходи! — выкрикнул Иван уже в голос, с провизгом. — Прочь! Уходи!

Медведь снова досадливо мотнул башкой и стал подыматься на дыбы. Мальчик зажмурился и выдернул из-за пояса ножик...

Высокий молодой монах оглаживал приникшего с нему ребенка.

— Ты что же это, с мишкой драться надумал? Зверь к тебе со всем сердцем, а ты!

— Да-а... а чего он... — Ваня шмыгнул носом. Он еще вздрагивал, отходя от недавнего ужаса.

— Кушать захотел. Разве ж такой здоровый одной малиной напитается? Мишка сюда который год ходит, привык к человеку, и от тебя ожидал, что ты дашь ему что-нибудь вкусненькое. А ты чего глядишь, как займодавец? — отнесся монах уже к медведю. — Сегодня еду на троих делить будем.

Он зашел в калитку (Ваня опасливо покосился на зверя, но побоялся показаться трусом и остался снаружи) и вскоре вернулся с сухарем, положил его на пень, примолвив:

— Ну, держи свой укрух*.

* Кусок.

Медведь немедленно принялся за еду, а закончив, присел на задние лапы, повел передними несколько раз друг к другу и вниз, словно бы хлопал в ладоши.

— Благодарит, — пояснил монах. — Ладно, пошли в дом. Умоешься, поешь, потом все расскажешь. Кажется, рыбный хвостик еще остался. Мишка, конечно, припасы подъел изрядно. Зато поотвадил волков, а то прежде совсем одолевали.

— Дядя... э-э, отче... отец Сергий! — Ваня все-таки не утерпел с вопросом. — А где мой отец?

Сергий остановился, долго оглядел племянника.

— Твой отец в Москве. В Богоявленском монастыре. Отведу, — отмолвил он на невысказанный вопрос. — Завтра из утра.

Мальчик разочарованно вздохнул. Так нескоро! Он уже не помнил об усталости и готов был прямо сейчас идти на край света.

— А сегодня, чаю, нам предстоит объясняться совсем с другим родственником.

Сергий, отвернувшись, стал шарить на полице. Ваня почувствовал, что краснеет, и порадовался, что дядя не видит этого.

Сергий не ошибся. Он вообще редко ошибался, в чем мальчику еще предстояло убедиться.

Ввечеру явился Петр Кириллыч, вместе с соседом Онисимом. К этому времени Ваня, накормленный (в самом деле, рыбным хвостиком и двумя сухарями), вымытый и намазанный чем-то от царапин и комариных укусов, сидел на лавке, завернувшись в вытертое до полупрозрачности одеяло, а Сергий вывешивал на просушку его постиранную сряду. Заслышав голоса, Ваня приоткрыл было дверь, но остоялся: понял, что взрослые должны прежде переговорить сами.

Петр в бешенстве кричал на брата, называя его Офромеем*, мирским именем:

— Сидишь в своем лесу, и сиди! Чего удумал — детей сманивать! Святоша!

* Варфоломеем

Он хотел выкрикнуть еще какие-то укоризны, но Сергий выставил вперед ладонь, и брат внезапно смолк на начатом слове, побагровел ликом.

— Медленно читай "Отче наш", — повелел Сергий.

Петр дернулся, попытался возразить, но снова не вымолвил иного слова, трудно начал:

— Отче наш, иже на небеси...

Самое удивительное, что к нему присоединился и помалкивавший доселе Онисим.

Петр докончил молитву — краснота уже почти сошла с лица — и с выражением удивления на лице склонил выю перед старшим братом:

— Благослови, отче...

А Онисим даже бухнулся на колени.

Сергий осенил обоих легким движением.

— Успокоился? Теперь и поговорим. Ты садись. — Он кивнул брату на пенек, с которого давеча забрал свой укрух медведь, сам присел на приготовленное — колоть на дрова — бревно. — Ну сам посуди: как я, сидя в лесу, могу кого-то сманить? Иван отца искать отправился. Давно об этом думал, а тут еще ребята распалили... словом, вот так.

— Искатель... усвистел ч... бог весть куда среди ночи, хорошо хоть записку оставил — угольком на двери нацарапал, можешь себе представить? А тут не знай, что делать, не знай, что думать: может, уж волки давно заели?

— Такого заешь! Он тут с мишкой столкнулся, иной все порты измарал бы, а он за ножик схватился, драться изготовился.

А Ваня-то думал, что драпал, как распоследний трус.

Дядя Петя одобрительно хмыкнул. Снова насупился:

— И все ж, того...

— Уж чего хорошего. Но, с другой стороны, ты, может, еще и не отпустил бы.

— Да ясное дело!

— Ну вот. Но, брат, пойми, как бы то ни было, а отец отроку необходим.

— Мы ни его, ни Клима и от своих не отличаем! — возразил дядя Петя с легкой обидой.

По сравнению с братом Петр был чуть-чуть меньше ростом, чуть-чуть плотнее. Высокий, сухо-подбористый Сергий казался одновременно и старше, и моложе: ликом, прозрачной легкостью проникающего в самую душу взора.

— Ведаю. Чем ты, чем Катерина, лучшим воспитателем для ребят никто не стал бы. Может, даже родной отец. Но есть еще что-то такое... необъяснимое, наверное. В чем самый любящий дядя не заменит отца.

Дядя Петя посопел, глянул в сторону приотворенной дверцы.

— Искатель, выходи, — сказал Сергий, не оборачиваясь.

Ваня старательно подтянул одеяло, завернулся как мог плотнее. К несчастью, много времени на это уйти не могло.

Он чувствовал жгучий стыд за тайность своего ухода, и вместе с тем знал, что во всем ином прав. Вот и Сергий так же говорит.

— Ты его сильно не брани, — попросил Сергий. — Виноват, чего спорить. А только мы думаем, что человек выбирает свой путь. Но бывает и так, что путь выбирает человека.

— И все-таки скажи, — домолвил он, чуть помолчав. — Ты воспитываешь его десять лет. Неужто ты всерьез полагаешь, что его кто-то может сманить... или удержать?

На ночь дядя Петя не остался, торопился успокоить жену. А Сергий пел в своей церквушке вечерню — все то из службы, что дозволено не имеющему священничества — и Ваня умело подтягивал, и так дивно было слышать этот ясный высокий голос здесь, среди пустых бревенчатых стен, еще хранивших в себе эхо гудящих вьюг и волчьего воя. И после, перед сном, он дольше обычного стоял на молитве, пытаясь восстановить душевное равновесие. Радость волнует паче беды.

Ваня уже спал. Сергий подошел поправить одеяло, как всякий взрослый непременно подойдет к спящему ребенку. Он смотрел на нежную линию детской щеки, на рассыпавшиеся волосы, казавшиеся в лунном свете серебристыми, и сердце его наполнялось пронзительным, отвычным — а может, и неизведанным доселе? — чувством. Так ли было, когда много лет назад он качал маленьких племянников на коленях? Он не мог вспомнить, но казалось — нет, не так. Тогда было умиление, какое всегда вызывают маленькие. А ныне он всем своим существом, всем переполненным нежностью растревоженным сердцем чувствовал, что вот, здесь — пусть не сын, племянник, пусть! — и все же родная кровь, родная плоть. Тоненькая ниточка в грядущее.

1353.

Чума пришла на Владимирскую Русь. Пришла в запахе погребального ладана, в сладковатом запахе трупов, которые не успевали убирать с улиц, в едком запахе уксуса, которым обтирали все подряд, чая спастись от заразы, хотя и это мало помогало; в общем запахе безнадежного ужаса.

В Твери умерла маленькая Дуняша, дочка Ильи Степанова. Резвушка, веселушка, рыжая, как солнышко. Наряжаться любила... Нацепив мамины бусы, склоняла набок головку, кокетливо опускала ресницы: "Плавда, я класавица?". Как ни следили, не пускали из дому ни на шаг... Не уберегли.

Вести в парализованной мором стране двигались медленно, потому и об участи великокняжеской семьи в Твери узнали с запозданием, обо всем разом. Илья в который раз вспомнил свою умершую дочку, и душу оледенило мертвенной жутью... Перед глазами встала Мария Александровна, тогда еще княжна. Ночь, заснеженные ели нависли над головой, теряясь во мраке, колеблющийся рыжий огонек и она около огня; молча сидит, бросив на колени саблю, которая все равно ей не погодится, если что... Каково это — разом потерять четверых детей и мужа. Всех.

Илья не ведал иного: когда умер Симеон, княгиня была тяжела и выкинула на другой день. Даже не удалось узнать, мальчик ли был, девочка ли; немногие и ведали обо всем, а иные удивлялись, почему в духовной великого князя был оставлен пробел вместо имени наследника.

А Илье судьба послала иное дитя взамен потерянного. Проезжая безлюдной улицей — старались не ходить пешком и ничего не касаться, чтоб не цеплять заразы — он вдруг услышал какие-то слабые звуки, всхлипы не всхлипы, сперва подумал даже, что котенок, но тут узрел мертвую женщину; крохотный ребенок, в серой от пыли рубашонке, не понять даже, какого пола, сжался рядом в комочек. С захолонувшим от жалости сердцем, даже не помыслив путем, что он делает, Илья соскочил с коня, подхватил на руки невесомое, дрожащее тельце.

Дома Лукерья, тяжело поднявшаяся было с лавки навстречу мужу (была непраздна, дохаживала уже последние дни), увидев его ношу, отшатнулась:

— Сдурел? Погинем все!

Илья растеряно стоял, не находя, что отмолвить в ответ, и жена вдруг, судорожно дернув горлом, высказала совершенно будничным тоном:

— Чего стал, баню топи. Да лопотину потом сжечь не забудь.

Ребенок — это оказалась девочка лет двух от роду — так и прижилась в дому. Имени своего она назвать не сумела, потому кликали ее сперва Найденкой, потом Наденькой. И — Господь награждает за добрые дела! Больше никто из Илюхиного семейства от мора не пострадал, а в положенный срок появился на свет вполне крепкий и здоровый мальчик. Имя было загадано давно: Степан, по деду, но Илья вдруг передумал и назвал старшего сына Семеном, в честь покойного князя.

Михаил Кашинский, получив вести из Москвы, почуял внезапную ослабу в ногах и не сразу заставил себя встать, чтобы пойти повестить жене. Но по тому, что Василисы не находилось ни в горницах, ни в службах, Михаил начал догадываться, что его опередили.

Василиса сидела на полу, обхватив руками колени; подняла к мужу мокрое лицо, и у Михаила слова застряли в горле. Он тихо присел рядом.

— Одна... — горько выговорила она.

— А как же Вася? А я?... — по отчаянному взгляду жены Михаил понял, что говорит не то, что она не про то... — А... дядя Иван?

— Было... род... — она имела в виду Семеновичей, — только что был... и опять одна!

Ему нечего было ответить. Он только молча привлек жену к себе.

Сергий c Ваней успели чудом. Буквально проскочили под носом у беды.

Они явились в Москву, в Богоявленский монастырь, и Ваня наконец увидел отца, такого, какого и представлял себе: высокого, яркого. Отец, как оказалось, был игумен и духовник самого великого князя. Ваня с замиранием сердца принял благословение, и уже потом, в келье, когда остались наконец втроем, одни родные, рассказывал, спеша и захлебываясь от волнения, про все-все и всех, чуя все время некую отстраненность отца и не обижаясь, понимая, что сие — надлежащее монаху отстояние от мирского. А Стефан вдруг порывисто обнял сына, ткнулся лицом в невесомые, как одуванчиковый пух, детские волосы, и Ваня счастливо и благодарно всхлипнул, уткнувшись носом в черное сукно.

В последующие дни Ваня вдосталь нагулялся везде, налюбовался и надивовался шумной пестроте большого города, который и сравнить нельзя было с Радонежем. Видел торг, видел сказочные бело-золотые каменные церкви, разряженных бояр с боярынями и иноземных гостей, узрел даже самого великого князя, когда тот посетил монастырь. А потом Стефан взял его за руку, подвел к Сергию и торжественно сказал:

— Вручаю тебе сына своего, дабы постриг ты его во иноческий чин.

Потому что за эти дни Иван твердо решил, что будет он только монахом, и не где-нибудь, в только в лесу вместе с дядей.

Они покинули город, а на следующий день в Москве открылся первый случай чумы.

По возвращении Сергия ожидала нежданность. Старик, прибредший из соседнего села, уже два дня жил в незапертой келье, ожидая хозяев и подкармливая медведя. Он пришел проситься к Сергию монахом.

Без хозяина в дому работы накапливается много. Сергий носил ведро за ведром, поливал огород, следя, как жадно впитывает воду растрескавшаяся земля, и думал. Прежний замысел был — жить вдали от мира, преодолевая все тяготы, подобно древлим пустынникам, одному, а допрежний, самый изначальный — вдвоем с братом. Рушить замысел не хотелось. Но ныне все складывалось одно к одному. Сказать для простецов — судьба, или лучше — воля Божия... а всего точнее — как раз тот случай, когда путь выбирает человека.

На другой день, в два топора с посильной Ваниной подмогою, принялись рубить вторую келью.

Белый снег засыпает кельи по самые окна. На крышах выросли шапки сугробов. К заутрене каждый день братья выходят с лопатами, наново расчищают недлинную дорожку до церкви.

Вести до лесной обители доходят нечасто; вести тревожные и страшные, но белый снег, чистый снег заметает дороги, и здесь пока не ведают, разве что один Сергий неким сверхчувствием смутно прозревает, истинный размер беды.

Но от беды не укрыться снегами. И было страшное известие: из Кириллова рода в живых не осталось никого. Совсем. Трудно выговорить, почти невозможно представить... Ни-ко-го. И было отчаянье, и были темные волны погребальных песнопений, и тогда, лежа на холодном полу церкви, вздрагивая и судорожно хватая воздух, отходя от недавних рыданий, Иван начал постепенно познавать и признавать неизбежность случившегося, которое остается лишь смиренно принять как часть неисповедимой Господней воли.

И был разговор с дядей — трудный, мужской. Сергий сидел, чуть ссутулясь, уронив между колен тяжелые руки.

— ... Ты избрал благой путь, и я не уговариваю тебя и не отговариваю. Но помысли еще раз: ты — единственный, кто может продолжить род. Тебя никто не осудит.

— А ты, — спросил Иван, и Сергий удивился, каким взрослым племянник выглядел в этот миг, — если бы ты еще не успел принять пострига; ты переменил бы свое решение?

Можно знать настоящее, прошлое, можно прозревать грядущее, но кто ведает о небывшем?

— Не знаю, — честно ответил Сергий. — Скорее всего — нет.

— Вот и я не переменю.

Иван принял постриг двенадцати лет от роду и стал третьим по счету, после Сергия и Василия, мирским прозвищем Сухого, монахом в новой обители.

1354-1359

Падает кружевной снег. Служка, торопясь, возжигает свечи, радостно пробуждаются золотые огоньки. Святки. Там, за окнами, звенят бубенцы, проносятся разубранные сани, там — пляски и поцелуи, а скоро, ближе к полуночи, девушки, замирая от суеверного ужаса, учнут устанавливать свечи и зеркала. Или станут лить воск, или принесут в дом курицу, смотреть, что прежде клюнет. Сказать бы, что грех, но не хочется. Не хочется обличать и прещать. Святки! Радостно на душе, хоть и совсем иной радостью.

Подбежал служка, помогать митрополиту снять облачение. Алексий с облегчением вздохнул, избавясь от тяжелой парчи. Наконец выдалось немного времени, можно поработать для души; ну и для дела, конечно. Алексий сейчас трудился над переводом с греческого "Устава литургии" патриарха Филофея*. Бывшего патриарха... странно и сказать такое. Страшно! В самом сердце православия владыки сгоняют друг друга со стола, как князья на Руси. Этот Каллист... понимает ли он сам, что обмирщает церковь, из духовного отца превращается просто в одного из представителей власти? О Филофее такого не подумалось... Алексий, как всякий живой человек не мог быть совершенно непредвзятым!