Имя - Русь. Роман-хроника. Часть 1. Перепутье.

— Он тебя простит!

— Прощу ли я... — глухо отмолвил Стефан, и Федор не решился спросить, кого. Сергия? Или самого себя?

А жизнь, между тем, шла своим чередом. "Кузьма с Демьяном пришли — на покос пошли". Мужики, в белых рубахах распояскою, валили сочные травы, бабы в ярких цветных сарафанах споро ворошили сено, потом его еще предстояло метать в копны... И троицкие монахи, вздев, жары ради, светлые холщовые подрясники и засучив рукава, точно так же косили, ворошили и метали, и дух травяной свежести перетекал в медвяный запах сена.

Федор косил вместе со всеми, время от времени разгибаясь и переводя дух, чтобы предотвратить головокружение, и затем с удвоенной силой принимался работать горбушей, не желая отставать от остальных. Бают, есть такая коса, которой можно работать не внаклонку, в Литве, кажется, в ходу. Иное бы не худо перенять и у язычников. Он снова выпрямился, по пока что едва заметному ощущению поняв, что пора; взглянул на небо. Солнце плавило синеву вокруг себя. Всевидящее Божье око... Доводилось ли ей, вот так же подняв лицо к небесам, ощущать ток незримых энергий? Должно быть... Федору вспомнился темно-внимательный, сосредоточенный взор — и как вьется зеленый шелк, не успевая за стремительностью шага. Должно быть! Ведь она сама — сгусток энергий, съединенные мысль и делание.

— Федо-о-р, о чем замечтался? — Якута вжикнул косой в нарочитой опасной близости. Подхихикнул, — никак, о бабе?

Федор вздрогнул и, наклонившись, заработал живее, чувствуя, как жарко пылают щеки. Потому что это действительно было так. Он, монах, думал о женщине. И вместе с тем все было совсем не так, и эти грубые слова и вмале не выражали его чувств, не имели к ним ни малейшего отношения — и, непостижимым образом, все равно были правдой.

Федор работал истово, понимая, что уже лишнего, что поднимись теперь — и поведет, но все равно не останавливался. Сейчас ему нужно было освободиться от навязчивых мыслей. Сейчас. Что ему нужно делать потом, он уже знал твердо.

Вечером от работы ныли плечи и все еще слегка подкруживалась голова, но спать — и это было хорошо — не хотелось вовсе. Волнение само жило в ладонях. Федор, опустившись на колени, молча прочел молитву Богородице, стараясь достичь наивысшей сосредоточенности. Поднялся. Задумался на несколько мгновений. Это было нехорошо, и недолжно, и все же он заложил дверь. О том, что творилось с ним, можно было бы рассказать игумену. Или отцу. Но не обоим вместе. Федор внимательно, не глазами, ощупью, выбирал подходящую доску, пока не ощутил в кончиках пальцев тепло, говорящее о том, что вот она, та самая. И принялся покрывать ее левкасом.

1360-1363

Василий Кашинский все же удержался на столе. У Ольгерда были иные заботы, а может, он опасался до поры раскоторовать с Москвою, но в итоге Василий возвратил сыновцу Тверскую треть, и на том и сошлись.

Сергий вернулся в первых числах месяца серпеня*, жданный и все же неожиданный, как в детских сказках, как раз тогда, когда нужно, приходят добрые волшебники. Была середина дня, все братья разошлись по обычным работам, кто в поле, кто в пределах монастыря, когда вдруг услышали заполошный крик: "Идет!". Сергий поднимался по тропинке. Иноки высыпали на двор, сбегались отовсюду, кто кинулся навстречу духовному отцу, кто бежал созывать остальных. А Федор стоял у ворот, и губы его дрожали в счастливой улыбке.

*Августа

Отец игумен вернулся не один, и с Киржача на Маковец братьев пришло больше, чем прежде уходило с Маковца на Киржач. Обаяние Сергия было сильнее обаяния места. Новоприбывших требовалось устраивать, и Сергий кивнул племяннику на молодого монаха:

— Пока не срубили кельи, Епифания поселишь к себе?

Епифаний был долговязый, худущий и сутуловатый, с огромными очами, дитячьи-любопытно распахнутыми навстречу миру.

Поздно по павечернице забегавшийся Федор зашел в келью на цыпочках, чая обрести соседа давно спящим с дороги, однако тот сидел и что-то писал при свете лучины. Епифаний смутился. Федор полюбопытствовал. Епифаний смутился еще больше:

— Так, мало нечто... себе пишу, запаса ради.

Федор все же уговорил его, поднес поближе к свету мелко исписанную полоску пергамента. "Когда же услышано же было в монастыре о его приходе, изошла братия во сретение его, его же и видяще, мнили, яко второе солнце воссияло. И было чудно зрелище и умиления достойно: овии* руку отцу лобызали, иные же нози**, овии же, риз касаясь, целовали, иные же предтекущи

только от желания зрети на него, иные же в стороне стоя, молча радовались

. Все купно радовались и славили Бога о возвращении своего отца".

* Некоторые

** Ноги

Шли впереди

Этой фразы в Житии нет.

Юноша расцвел от похвалы, заалел, что маков цвет. Федор улыбнулся про себя, ощущая себя ужасно взрослым и мудрым — и счастливым. Несмотря ни на что. Накануне, как угадав, обитель покинул Стефан. ("Это у вас семейное, уходить в ночь", — сказал Сухой.) Но этого вдохновенному Епифанию рассказывать пока не стоило.

Ордынское затишье оказалось обманчивым. Хан Кульпа, называвший себя уцелевшим сыном Джанибека (многие считали его самозванцем), стола не удержал. Попытать счастья в Сарае Алексий рискнул лишь через год с лишним, когда к власти, и кажется, более-менее надолго, пришел Наврус. "А по-русски — Новолетие", — со смешком сообщил Миша Бренко, провожая друга в дальний путь.

Туда же устремились и Суздальские князья: Андрей, сын гречанки, с ромейской кровью унаследовавший и слабость или, быть может, мудрость, добровольно отвергнувший великий стол, но готовый помогать брату его удерживать, Дмитрий, нынешний Великий Владимирский князь, воплотивший наконец вековую мечту Андреева рода, и Борис, мизинный, распираемый жаждой деятельности, все равно, какой.

Права в Сарае не осталось давно. Ныне не осталось и интересов, хоть сколько-нибудь долгосрочных и взвешенных. Ныне вес имело лишь серебро. Наличными. Немедленно. А лучше золото.

Хан Наврус сидел на троне. Над курильницами вился благовонный дымок. Неподвижно застыли по сторонам жены, с открытыми лицами, но набеленные и нарумяненные так, что не требовалось и покрывала. Чего-то, с угодливыми минами, говорили придворные. Хан пропускал половину мимо ушей, потому что смотрел на русского князя. Он с удовольствием, коего не мог скрыть, взирал на не по годам крупного, плотного подростка, силящегося изобразить покорность. Хан Навруз был ханом еще очень недолго, еще не привык, еще упивался хмельным вкусом власти, и ему сладко было думать, что он может все. Может содеять с этим мальчиком, глядящим волчонком, все, что захочет. Одарить ярлыком... или махнуть рукой, и нукер, предано заглядывающий повелителю в глаза, полоснет кинжалом по белому горлу. Как Узбек... или, лучше, как сам Чингиз.

Поздно вечером московский боярин Федор Кошка, перед сном, разоболокшись до исподнего, стал на молитву. Повторял привычные слова, а сам думал, кто ж еще из ордынских вельмож удоволен не вдосталь. И чего Неврус медлит? Решил бы уж так или сяк. Хочет вытянуть побольше серебра? Растягивает удовольствие? Кошке припомнилось едва ли не сладострастное выражение на ханском лице. Да уж, ощущение власти слаще многих иных, только бы уж пора понять, что не все в жизни так просто... А то, может, он как раз и боится принять окончательное решение, ищет, на кого можно незаметно спихнуть?

— Боярин...— вкрадчиво послышалось за спиной.

Кошка обернулся, узрел (горница освещалась единой лампадою в красном углу), как в углу шевельнулось что-то маленькое и темное.

— Боярин... тиха... гаварить нада!

Федор Андреевич разобрал, больше по голосу, чем на погляд, что это женщина, татарка, и вспыхнул мгновенным гневом: да что ж такое! Кто ни попадя шляется по подворью, а ведь здесь князь, владыка... так вот охраняют! Кмети, что ли, таскают сударок? Вот ужо устрою утром! Меж тем он подтащил ночную гостью ближе к свету... и поодержался. Старовата она была для таких дел.

— О чем говорить? — Кошка перешел на татарский.

Женщина выдохнула ему в лицо:

— Этой ночью хан Навруз будет убит!

В голове закрутилось: попробовать упредить и стать спасителем престола? Выйдет ли? Или первым поклониться победителю? И: кто?

Угадав, женщина замотала головой:

— Большего не могу сказать! — и страстно зашептала, — Уходи, боярин! Уходи сам, уводи своего большого попа и своего коназа-ребенка, не медли ни часу!

— Кто тебя послал?

Могла быть и западня.

— Никто. И я ни за кого. Джанибек был последний истинный хан! Джанибека нет. А все эти мне едино... псы! Не веришь? Спроси, знает ли кто Фатиму! Тебе скажут! Только спроси после, а теперь уходи! Скоро станет поздно. У тебя нет и половины ночи.

Алексий еще не ложился. Выслушав боярина, он не стал колебаться. Пока спутники спешно и бесшумно собирали в дорогу самое ценное и вооружались, Семен Мелик с трудом растолкал заспанного князя, не сразу и вникшего, что — беда. Торопясь, покидал наружу первое, что попалось, из лопоти. Дмитрий, наконец поняв и чуть побледнев, спешно наматывал онучи, натягивал сапоги — созывать слуг не было времени.

Собрались мгновенно. Часть людей решено было оставить на подворье, спешки и тайности ради, а также для охраны. Владыка вопросил глазами: а ты? Федор Андреевич отмотнул головой: остаюсь! Прибавил:

— Выясню что, подам весть.

Алексий твердо перекрестил боярина и всех иных, остающихся, быть может, на смерть. Взял за руку князя, и они вышли под звезды.

Было холодно. Город недобро притих, словно не одни русичи ожидали этой ночью беды. Алексий быстро шагал, крепко сжимая ладонь отрока. Ехать было решено водой, не горой, поэтому до вымолов шли пешком, чтобы не создавать лишнего шума. Дай Бог, посланный наперед ратник упредил корабельщиков, и те успеют приготовиться к отплытию.

За домами приглушенно взоржал конь, слитно простучали копыта, как бывает при движении конного отряда. Русичи вжались в стену. Комонные проминовали соседней улицей. Мелик судорожно выдохнул и вернул в ножны вытянутый до половины клинок. Снова шли в темноте. По ветру, ставшему злее, почуяли, что река уже близко. Вдругорядь заслышался приближающийся цокот и звяканье, с этими, похоже, было не разминуться. Алексий тихо сказал:

— Бегом.

Топот ног показался оглушительным. Теперь князя за руку держал уже Мелик, в другой руке сжимая обнаженный меч. Алексий скоро начал задыхаться, мысленно ругнулся на долгую рясу, путающуюся в ногах. Впереди открылся причал, лодья — слава Богу, парус уже взлетал! Сзади вымчали комонные татары, на скаку выхватывая оружие. Кто такие, чего хотели от русичей? Может, просто врожденное: бежит — нужно догонять? По знаку Алексия несколько кметей развернулись, вскинули луки. Пока не стреляли, еще оставалась надежда обойтись без кровопролития. Дмитрий дернулся было назад, хотел что-то сказать, но Мелик уже втаскивал его по сходням. За ними влетел Алексий, за ним — остальные, в последний миг, когда весла уже вспенили воду, последний из остававшихся на берегу воинов перемахнул через увеличивающуюся на глазах полосу воды, не долетев, едва уцепился за борт, товарищи живо втянули его наверх. Митя от внезапного толчка растянулся на палубе, ткнулся носом в шершавые доски, и в тот же миг стрела, свистнув, вонзилась в щеглу. Мелик крепче ткнул питомца в спину, прошипел: "Лежи и не высовывайся!", — пригибаясь, едва не ползком, пробрался к кормчему. Владыка стоял на палубе во весь рост.

— Сунутся впереймы, — зашептал Мелик, кивнув в сторону покачивавшихся у причала лодок, — на таран и топи к чертовой матери!

И в сердцах прибавил еще неподобное.

Но стылая волжская вода уже подхватывала ладью, спеша унести от опасного берега, и никаким челнокам уже было не догнать ее.

В тот день Федор так и не решился, но назавтра, сказав себе: "Доколе ж таиться!", — зазвал Сергия к себе в келью и дрожащими руками поднял покров. Сергий неотрывно смотрел на нежный продолговатый обвод лица, на тонкие, без улыбки, губы и выписные, круто выгнутые атласные брови, на темные очи, взиравшие вдумчиво и строго, словно бы проникающие в самую душу смотрящего, и в лике Богоматери узнавал, не точно повторенные, но все же вполне внятные небезразличному оку, черты. Он смотрел долго, стараясь уловить и свести воедино свои ощущения, наконец, молча перевел взгляд, встретил жадные очи изографа. И Федор, встретив, в свою очередь, Сергиев взгляд, смутился, пошел горячим румянцем, столь жалкими и безлепыми показались ему все его мелкие, мирские — теперь-то он понимал — хитрости.

Запинаясь, он покаялся, что взялся писать, не испросив благословения. Сергий ответил не сразу. Он не любил обличать, да и не умел. Всегда старался подвести к тому, чтобы человек сам осознал и признал свою вину. Тут... да, налицо было явное нарушение всех возможных правил. Но не было ли в сем и его, Сергиевой, вины? Образ был хорош! На нем лежал горний отблеск.

Сергий, медленно подняв десницу, осенил крестом своего восемнадцатилетнего племянника. Сказал просто:

— Ныне же освящу.

В мелко переплетенное слюдяное окно двор выглядел размытым и с радужными переливами.

— Федя, убери нос от окна, — велела нянька. — Примерзнет.

— Не примерзнет, — отверг Федя, но нос от свинцовой решетки все-таки убрал. Покосился на няньку, исподтишка стрельнул глазами по сторонам, но ничего заслуживающего внимания в горнице не было, и он снова приник к окну. — Мой нос, хочу и примораживаю.

— Что за неслух! — ворчала нянька, проворно работая иглой. — Ужо воротит батька, все ему доложу. И порты где-то изорвать умудрился... сущий голтяй*!

*Оборванец, голытьба.

Сестрица тоже залезла коленками на лавку, ткнулась в мелкий слюдяной квадратик. Она и углядела первой.

— Батя! Едет!

— Ахти! Куды ж на мороз! — всплеснула руками нянька, выбегая вслед за детьми. — Хоть шубейки накиньте!

Старший, Иван, стоял на крыльце, по-отрочески чуть дичась отца, которого видел так редко, двухлетний Сашенька, на всякий случай крепко уцепившись за мамин палец, таращил любопытно блестящие глазенки на незнакомого дядю с заиндевелой бородою — когда отец уезжал в Орду, меньшенький еще лежал в колыбели, а средние уже кучей повисли на бате.

— Ах вы мои котятки! — приговаривал Федор Андреевич, силясь разом обнять все свое немалое семейство (Кошки, они быстро родятся!). — Соскучились?

Кошкина хозяйка, маленькая улыбчивая пышечка, лучистыми очами оглядывала своего долгожданного супруга, ойкнула, когда тот, стащив тулуп, открыл глазу старую побуревшую повязку выше локтя.

— Пустое! — поторопился успокоить ее боярин. — И рубца не будет. Разбоев расплодилось, по всей степи шкодят, — прибавил он сердито. — Вон Ростовского князя, бают, разволочили до исподнего.

— Ты в бою бился, да? — спросил Федя, гордясь отцом.

— Ага... Погоди, то все после! — остановил Кошка жену, уже распоряжавшуюся баней, обедом, всем прочем. — Мужиков корми, а я сейчас к владыке. Токмо умоюсь да платье переменю с дороги... Чтоб не облезлой кошкой явиться.