Наваждение С

— А теперь подпиши свой рисунок, — предложила бабушка.

Мальчик был вольный художник, а не шрифтовик, и пейзажи давались ему намного легче. Помогая себе языком, он усердно вывел первую букву: С-с-с — просычала буква и ужалила в самое сердце. Но тут же раскаялась и заплакала. На нижнем ее кончике набухла капля и медленно поползла вниз, оставляя извилистую дорожку. Такую же дорожку прокладывала капля под носом у мальчика. "Сопливый, а туда же", — подумала она и горько улыбнулась. Видно, сегодня все сговорились ее мучить. И даже ребенок присоединился к заговору! Но, может быть, все еще обойдется Сашей или Славиком? Мальчик нарисовал вертикальный столбик и вбил в него три гвоздя: Е. Она внутренне подобралась, но не потеряла надежду, что его зовут СЕва или СЕмен. Снова появился столбик, а сверху к нему мальчик пририсовал круглый животик: Р. Он остановился передохнуть, а она ждала, что под первым вырастет второй более крупный живот, как двойной подбородок, и тогда будет понятно, что автор картины СЕВа, и все не так страшно в этой жизни, но буква не пожелала обзавестись лишними килограммами. Это совсем невероятно, но, может, в наше время детям еще дают прекрасное старинное имя СЕРафим? Надежда была совсем слабой, и мальчик тут же разрушил ее, повторив букву Е. Значит, все-таки СЕРЕжа!

Зря она забралась вместе с ним на надувной матрас. Такому ничего не стоит пробить его гвоздем, а она плавать не умеет. В подтверждение этих мыслей пол ушел у нее из-под ног, и, взмахнув руками, она начала тонуть. Маршрутка резко затормозила, — несколько секунд она барахталась, пытаясь сохранить равновесие и цепляясь за людей, а потом, подхваченная спасительной волной, быстро понеслась к выходу. На улице она оказалась с трофеем в руке. Разжала кулак и обнаружила на ладони большую медную пуговицу, на которой посреди звездного хоровода плясала буква С. Может, это был обыкновенный полумесяц в окружении звезд, но она прочитала увиденное по-своему и поморщилась, будто это было неприличное слово. Гадливо растопырила пальцы, — пуговица провалилась и медленно покатилась по тротуару. Она догнала ее и подпихнула ногой к канализационной решетке. Услышав всплеск воды, удовлетворенно кивнула и спокойно зашагала прочь.

III

Ее шаги гулко раздавались в вестибюле притихшей школы, отскакивали от стен и разбивались на множество осколков, режущих слух. Ей было стыдно производимого шума, будто она вошла в комнату спящего. Мирно дремавшая на подоконнике кошка при ее появлении спрыгнула на пол и удалилась в гардеробную досматривать сны на услужливо упавшем пальто с оторванной петелькой. Гардеробщица тетя Лида, клюющая носом над вязанием, открыла глаза и, взглянув на стенные часы, снова принялась перебирать спицами, подавляя зевоту. Из-за дверей классов доносились невнятное бормотание и шорох, будто кто-то ворочался во сне, и для полноты картины не хватало только потрескивания свечи да стрекотания сверчка. Впрочем, вместо сверчка стрекотали швейные машинки в кабинете труда.

Обрушив камнепад на ступенях лестницы, она поднялась на второй этаж и прошла в учительскую. В просторной комнате, увешанной стендами с методическими рекомендациями, было пусто и так тихо, что она слышала, как шуршит секундная стрелка, наматывающая круги по циферблату словно на привязи. Первым ожил платяной шкаф, куда она повесила свое пальто. Нарушая тишину, резко скрипнула дверца, которую она быстро притворила, будто зажала рот ребенку, раскапризничавшемуся в общественном месте. Подхватив эстафету, звякнул на столе телефон, эхом отзываясь на окончание разговора по параллельному аппарату, стоявшему в приемной директора, и стразу же смежную с приемной стену прошили несколько пулеметных очередей, выпущенных из печатной машинки. Но через минуту все снова стихло, только между оконными стеклами лениво жужжала разбуженная муха, до этого притворявшаяся мертвой.

Книжный шкаф, на полках которого ночевали классные журналы, глядел сиротливо и молча переживал дневное отсутствие своих постояльцев. Правда, в темном углу воровато притаился один, прогуливая уроки. Прогульщиком, что никак не вязалось с высоколобо-узкоплечим сборным образом гуманитарного класса, был десятый "А", уехавший на экскурсию (прогулку, а не прогул, что совсем меняло дело) в дом-музей знаменитого писателя. В параллельном длинноного-мускулистом классе со спортивным уклоном ей предстояла замена пары уроков вместо возглавившей литературное паломничество Веры Федоровны, которой спорт и литература казались, по-видимому, вещами трудно совместимыми, как длинные ноги и высокий лоб в одном лице неземной красавицы. Она была с этим не согласна, частично из самолюбия, поскольку сама претендовала на такое совмещение (не зря же она сидела на диете), но большей частью из корыстных соображений, так как в случае менее консервативных взглядов своей старшей коллеги ей не пришлось бы в свой законный выходной ехать на подмену. В конце концов, спортсмены тоже заслужили праздник, о чем свидетель-ствовал привлекший ее внимание красной рамочкой листок на доске объявлений. Заикаясь от радостного волнения, он поздравлял десятый "Б" ССС ПОБЕДОЙ НА ОБЛАСССТНЫХ СССОРЕВНОВАНИЯХ ПО БАСССКЕТБОЛУ! В мозгу вспыхнул яркий свет, выхватив из череды ничем не примечательных буквенных лиц знакомые черты. Она зажмурилась, не поверив глазам. Снова прочла объявление, — нет, она не ошиблась, с сегодняшнего дня в печатной машинке действительно западает именно буква "С", хотя раньше с ней такого не случалось. Но ведь это просто безумие, не мог же ОН проникнуть в приемную и ради своих дурацких приветов испортить машинку?! Наконец, разве она не утопила его в канализационном колодце? Но ОН, благополучно выбравшись на сушу, спросил, не попадая зуб на зуб: "Ссс-о-ссс-кучилась?".

"Вот еще", — ответила она и, не обращая на него внимания, перевела взгляд правее, на прикнопленную рядом с поздравительным объявлением вырезку из учительской газеты с ритмичными зазубринами по краям. Статья, автором которой оказалась Вера Федоровна (Ого! А ей ничего не сказала, но статью явно вырезала сама маникюрными ножницами), называлась "Словесность в школе: быть или не быть?". Конечно, ее интересовала судьба словесности, однако глаза все время норовили соскользнуть в сторону, будто желая убедиться, что ОН все еще стоит на месте. Мокрые волосы прилипли ко лбу, вода стекает по лицу, леденящими змейками струится между лопаток, скапывает с одежды на пол и хлюпает в ботинках. Вокруг него образовалась порядочная лужа, ОН озяб, дрожит мелкой дрожью, шмыгает носом, но не уходит, в общем — страдает. А она не поддается жалости, ей нет до него никакого дела, и ни один мускул не дрогнул на ее лице (здорово!).

Усилием воли она удерживала глаза на статье, но плохо соображала, о чем там идет речь, и никак не могла продвинуться дальше десятой строки: "...скверное современное состояние словесности сетовали...". Обрывок этой фразы ее раздражал, и она пробегала его снова и снова: "...скверное современное состояние словесности сетовали...". С пятого раза она поняла, что все слова здесь начинаются на букву "С". Намек был очевиден, но ей стало интересно, чем все это закончится. Видимо бес, толкавший под руку Веру Федоровну, именно на это и рассчитывал, завлекая ее в ловушку женского любопытства. Предчувствие опасности пронизало ее электрическим током и замерло в животе. Она напряглась и, вернувшись к началу, прочитала всю фразу целиком:

"На недавно прошедшей в городе Н. конференции на общее

скверное современное состояние словесности сетовали

заслуженные учителя Мальский А., Кулич Б., Алексеев С.

В частности последний..."

ЕГО частности ее не интересовали, итак все было ясно: ОН продолжал над ней издеваться, причем, видя ее неподатливость, прибегнул к более радикальным средствам, перейдя от с-образных намеков к прямому тексту. Пообсохнув и прицепив на грудь бейджик участника конференции (наверняка ограбил робкого однофамильца, может, и одежду отнял), ОН затесался в группу ни о чем не подозревавших почтенных учителей, помахал ей рукой и напустил на себя строгий вид, чтобы сказать при всех какую-нибудь понятную лишь ей гадость. Но она не стала его слушать. Отошла в другой конец комнаты и присела за стол, обхватив голову руками, так что в ушах зашумел прибой, заглушая невеселые мысли и смывая слова, их породившие: Алексеев... Алекс... А-а-а... Не успел этот звук растаять в тумане, как гудок парохода, увозящего ЕГО далеко-далеко (прощай!), как грянул оглушительный трезвон, возвещающий переменку.

IV

С громом разверзлись хляби небесные: на свободу из классов бурным потоком вырвались крики, смех и топот сотен ног, они затопили коридор, прихлынули к дверям учительской и выбросили на ее пустынный остров Аллочку, молоденькую зеленоглазую русалку с распущенными волосами, преподававшую пение (Привет! — Привет!), а следом за ней пучеглазого головастика-первоклассника, робко остановившегося в дверях. Не замечая его, Аллочка бросилась к телефону и вдохновенно сыграла на кнопках музыкальную фразу из семи нот. В ответ послышалось примитивное монотонное пипиканье. Вдохновение сменилось на ее лице недоумением, а потом раздражением. Не поверив в осечку, она несколько раз повторила фразу на бис, но ответ был все таким же неудовлетворительным. Наконец, оскорбившись оказанным недоверием, телефон угрюмо замолчал. Пока он переваривал обиду, думая, соединять-не соединять ее с нужным номером, Аллочка, нахмурившись и не отнимая трубки от уха, повернулась к начавшему всхлипывать головастику. Было не понятно, кому адресовалась ее хмурость — телефону или провинившемуся подопечному, а может обоим сразу, что усугубляло положение последнего.

Листая за столом брошенный Аллочкой растерзанный сборник песен, она время от времени поднимала сочувственный взгляд на провинившегося, который не отрываясь изучал узор на ковровой дорожке. Насупившись, он молча теребил полу коричневого форменного пиджачка, то заворачивая его в трубочку, то собирая в складки, и по очереди косолапо выворачивал ступни ног. Щеки его разгорались нервным румянцем, постепенно краска залила шею, стекла за шиворот, горячей волной пробежала вдоль позвоночника, и вот уже весь он, от корней волос до кончиков пальцев с обгрызенными ногтями, пылал, как в лихорадке. Ей было жалко его худеньких плеч и тонкой, прочерченной пунктиром позвонков, шеи, увенчанной не по размеру большой головой с уложенным по часовой стрелке завитком волос на макушке. Светло-русые волосы, подстриженные к первому сентября, успели отрасти за два месяца и курчавились на шее, как нежный подшерсток, вызывая желание дунуть (совсем как... как у НЕГО, когда он пропускал поход к парикмахеру, — но на этом лучше не останавливаться). Сердце пронзали торчащие под пиджачком лопатки и длинные девчачьи ресницы, тень от которых зеброй лежала на щеках, — на правой был налеплен пластырь, крестиком обозначающий место для поцелуя, куда, наверное, его обычно целовала мама. Но самой трогательной подробностью были ярко алеющие, будто просвеченные лучами солнца, оттопыренные уши. Она просто не представляла, что мог натворить этот безобидный головастик. Забыл дома нотную тетрадь или, того хуже, пририсовал Моцарту усы?

Разгадав закон повторения узоров на ковровой дорожке, он наконец оторвал взгляд от пола и попытался прожечь дырку на Аллочкиной спине, увитой плющом рыжих, под стать сезону, волос. Но огромные глаза его затуманились, превратившись из голубых в серые (как у... — ладно, проехали мимо), и потеряли свою зажигательную силу. Он испуганно таращился, боясь пролить набежавшие соленые озерца, и пытался втянуть обратно ручеек, наметившийся под носом. "Бедный", — подумала она, проходя мимо него к зеркалу. Ей хотелось погладить его по голове, но она удержалась из педагогических соображений.

Его всхлипыванья наконец привлекли Аллочкино внимание:

— Я тебе уже все сказала. Завтра без родителей не приходи. И на урок к себе я тебя больше не пущу. ХВАТИТ НАДО МНОЙ ИЗДЕВАТЬСЯ, — отчеканила она и несколько раз дунула в трубку. Легкое дуновение пронеслось по комнате, вызвав волны в головастиковых озерцах, и слезы перелились через край. — Даже и не думай плакать, все равно не поможет. Это я от тебя скоро буду выть, а ты...

— Алло! Алло! Алексей!? — вдруг радостно закричала Аллочка, в лице и голосе которой сразу произошли счастливые перемены. — Ты меня слышишь, Алексей?!...

— Иди в класс, Алексеев, — прикрыв трубку, быстро бросила она головастику, словно одним движением сбросила на песок одежду, и, блаженно улыбаясь, нырнула в телефонный разговор...

(Алексеев! Этот лопоухий тоже Алексеев! А она еще жалела его! Наверняка, он натворил что-то ужасное... Мысли метались в голове, задевая за какие-то струны. Отвечая на их вибрацию, дрожали пальцы и никак не хотели воткнуть в волосы последнюю шпильку... Она пристально взглянула на зеркальное отражение головастика, который, не понимая, прощен он или нет, не двигался с места. В памяти при этом вдруг всплыла давно виденная детская фотография, на которой ОН, несчастный и заплаканный, вывернув на внешнюю сторону обутые в белые чешки ноги, изображал косолапого мишку, — шея беспомощно торчала из ворота коричневого комбинезона, мешком висевшего на щуплых плечах, и было такое впечатление, что он сбежал из прогоревшего цирка, где зверей долго держали на голодном пайке).

— Привет, это я, — ворковала Аллочка. — Хорошо, а ты?... Нет, не тебе. Есть тут один. Подожди секунду...

— ДО СВИДАНИЯ, Елисеев, — с ударением сказала она, давая понять, что воспитательная беседа закончена.

(Что? Елисеев? Неужели ей послышалось? Может, ОН наконец оставил ее в покое? Она обернулась и с надеждой посмотрела на Аллочку).

— Но если ты еще раз позволишь себе что-то похожее, то наше свидание будет последним, — уточнила Аллочка свои слова. — Ты понял, Елисеев? Все, иди...

(Послышалось! Какое счастье! Она облегченно вздохнула, но в голове от напряжения лопнула струна и больно хлестнула по виску. Какой ужас! У нее уже начались слуховые галлюцинации. Концентрация знаков, которыми ОН все утро старался привлечь ее внимание, достигла критического уровня, и ее организм не выдержал перегрузки).

Спохватившись, что действительно пора идти на урок, она вышла в коридор и нагнала у лестницы понуро бредущего головастика, утирающего кулаком слезы.

— Не плачь. Алла Григорьевна простила тебя, — сказала она ему, тронув за плечо. — Что ж ты такого натворил, что она на тебя так рассердилась?

— Щеку иголкой проткнул, — нехотя ответил он, взглянув на нее исподлобья, и для наглядности уткнулся языком в то место, где снаружи был прилеплен пластырь. Щека при этом напнулась как залатанная штанина на острой коленке.

— Зачем? — удивилась она, и в ее воображении возникла большая цыганская иголка с ржавым ушком, которой она в детстве нанизывала длинные рябиновые бусы, змеей спускавшиеся в ситцевый подол сарафана, и розовый сок брызгал из ягод на руки, как сукровица из ранки. Иголка эта хранилась в жестяной коробочке, что стояла в пахнущем яблоками буфете у бабушки в деревне, и от головастика тоже как-то по-особенному пахло яблоками, с дымком, будто он спал среди сушек на печке.