Наваждение С

Черникова В.И.

Наваждение С

I

С утра был туман, оттого и в комнате было мутно, не темно и не светло, только на книжных полках, как приклеенные ярлычки, белели три полосочки света. Проснувшись, она долго лежала в постели, боясь высунуться наружу, и никак не могла сообразить, который час. Будильник молчал, — кажется, она забыла его вчера завести. Это ее беспокоило, но все-таки она решила, что еще рано и можно поваляться. Поплотнее завернувшись в одеяло, она перевернулась лицом к стене и постаралась ни о чем не думать. Просто слушала тишину и покой во всем теле, мерно качалась в набегающих теплых волнах утренней дремоты, обдающей жаром щеки и медленно стекающей к ногам. В кончиках пальцев бился пульс, будто через них она подзаряжалась энергией для предстоящего дня. В мозгу и на кончике языка вертелось воспоминание о ночном сне. Кажется, ей снилось что-то приятное, что-то вкусное. Она облизала губы, стараясь припомнить вкус своего сна, и вздохнула, так как давно сидела на диете. Однако обузданные днем мысли о тортах, печеньях и пирожных ночью вырывались из-под контроля. Закрыв глаза, будто запершись в проявочной комнате, она восстановила картину ночного преступления: она была в гостях и пила чай с сахаром и бубликами, одну чашку, вторую, не ощущая никаких угрызений совести, но все же что-то ее тревожило. Что-то странное было с этими бубликами. Пытаясь припомнить, что же именно, она высвободила из-под одеяла руку и для наглядности принялась чертить на ковре кружочки...

В детстве она любила нанизывать бублики на пальцы вместо колец, и теперь, во сне, пыталась найти подходящий, с идеальной круглой дырочкой, и чтобы без трещин на гладкой золотистой поверхности. Это было увлекательное занятие: она перебирала бублики на блюде, запускала в них всю пятерню и с грохотом перемешивала между собой, вылавливала несколько штук к себе на блюдце и выкладывала из них олимпийские кольца или шестицветики. Поместив в серединку цветка приглянувшийся бублик, она вертела в нем пальцем, так что лепестки с сухим стуком отъезжали в разные стороны, смотрела на лампу сквозь дырочку, проверяя идеальность ее формы, но как только хотела водрузить бублик на палец, он оказывался с перекушенной дужкой. Она откладывала его на край стола и брала следующий, но и с ним происходила та же история: все бублики в ее руках оказывались надкушенными, ни одного целого. От этого ей и было не по себе. Скоро блюдо опустело, а край стола оказался выложен непрерывным узором: ССССССС... Она резко открыла глаза. Нет, глупости! Об этом думать нельзя, нельзя, нельзя...

Но в этот момент в квартире над ней заскрежетала откинутая штора, и она инстинктивно съежилась под одеялом в ожидании незамедлительно последовавших слов:

— Сережа, в школу!

Это звучало, как пощечина. Она прижала ладонями горящие щеки, но решила стоически вынести утреннюю пытку. Пытка была — Сережа! Наказанье Господне! Все бы еще ничего, но его трудно добудиться по утрам, а у его матери здоровые легкие, — видно Бог хотел компенсировать одно другим, но не учел, что дом у них панельный. Осенними утрами в серой холодной тишине был слышен каждый звук. Недовольный скрип кровати, шаги над головой, щелчок выключателя, — она натянула одеяло на голову и скорей угадала, чем расслышала:

— Сергей, я кому сказала — вставай!

Значит, на самом деле уже давно половина восьмого, а она все лежит! Встревоженное этим фактом сердце забилось быстрее, но тело вдруг отяжелело, до ломоты в костях наполнилось жаром, и подняться с постели просто не было сил. Может, она заболела? Глотнув несколько раз, она прислушалась к своим ощущениям. Нет, горло не болит. Значит, все-таки придется вставать. Только еще минуточку... Под одеялом стало душно, — она откинула его, но не встала, попыталась более наглядно представить наступивший час. Вычерчивая на ковре восьмерки, никак не могла решить, какая именно "половина восьмого" наступила: левая представляла из себя большую прописную букву "Е", а правая — большую букву "З" или цифру три.

— Сергей!!!

Она закусила губу, но не уступила, продолжала тянуть время, — опять закрыла глаза и представила себе этот процесс: вот восьмерка растягивается, удлиняется в обе стороны, как готовые полететь вниз и вверх, против всех законов физики, две капли воды. Капли дрожат и, достигнув предельного напряжения, отрываются друг от друга, образуя две "половины восьмого", — два прыгающих упругих мяча. Или два бублика, катящихся в разных направлениях по столу. Она попыталась их поймать, но они, добежав до края, спрыгнули вниз и скрылись под буфетом. Она протянула руку к полному блюду, но все бублики вдруг раскатились в разные стороны и с грохотом посыпались на пол...

— СЕРГЕЙ!!! — прогремела соседка над головой.

Она вздрогнула и наконец села в постели, прогоняя подступившую дремоту. Взглянула в окно: за мутными белесыми стеклами, будто по ним всю ночь стекало молоко, ничего не было видно. Туман, поэтому так непривычно темно для этого часа. "Ладно, сдаюсь", — подумала она и спрыгнула с кровати. Не сумев попасть в шлепанцы с первой попытки, босая побежала ставить чайник на кухню, где охрипшая кукушка прокуковала восемь раз и с лязгом захлопнула дверцу, спасаясь от холода. Поеживаясь, она тронула батарею, — холодная, хотя на дворе уже заморозки и на календаре 25 октября.

— Сергей, умываться, сейчас горячую воду отключат!

С плохими предчувствиями она бросилась в ванную. Переступая босыми ногами на холодном кафельном полу, открутила горячий кран и с внутренним злорадством констатировала пунктуальность водоканала, подогревающего воду только для тех, кто не любит залеживаться по утрам. Внимательно взглянув на себя в зеркало и утешившись мыслью, что, во-первых, здоровый восьмичасовой сон важней всего, а во вторых, в холодных условиях красота сохраняется лучше, она решительно подставила руки под ледяную струю, набрала в ладони воды, громко выдохнула и опустила туда лицо. Температура головы пришла в равновесие с температурой босых ног, и она равномерно покрылась гусиной кожей. Наверху взвыл Сережа, подвергшись, очевидно, такой же процедуре, что слегка ее приободрило и даже вдохновило на стихотворную строчку: Сережа — умытая рожа.

Неожиданно повеселев, она вернулась на кухню, где чайник энергично заливал газ водой, голыми руками, рискуя ошпариться, поменяла его местами со сковородкой, бросила в заварник несколько шепоток чая и залила кипятком.

В квартире наверху хлопнула дверца холодильника:

— Сергей, завтракать!

Стараясь не отставать, она разбила яйцо и вылила на шипящую сковородку. Рука привычно потянулась за вторым, но на полдороги остановилась, — диета! Белок растекся и замер в виде палитры с размазанной в центре желтой краской — в спешке глазунья не удалась, но в целом картина ее удовлетворила. Широким жестом она добавила в нее несколько зеленых мазков и отправилась одеваться, а через десять минут, раззадоренная соседкой, уже доедала свою скромную яичницу:

— Сергей, завтрак остывает!

— Сергей, ешь быстрее!

— Сергей, опоздаешь!

Она явно опережала соседей и позволила себе расслабиться за чаепитием, самозабвенно наполняя полупустой желудок обжигающей жидкостью. Не спеша, налила крепкого черного чаю, опустила туда ломтик лимона и с интересом наблюдала, как в чашке наступает рассвет, пока совсем не прояснилось, и на дне засияло лимонное солнце. Затем, обняв чашку обеими ладонями и делая из нее небольшие глотки, долго глядела в слепое, затянутое белой пеленой окно в напрасном ожидании настоящего солнца. Пелена медленно спадала, и наконец в оконной раме, как на картинах импрессионистов, проступили размытые контуры знакомого клена. С ветки оторвался и прильнул к стеклу огненный лист. Стараясь угадать в нем очертания человеческого профиля, она выпила еще одну чашку чая. Напоследок выудила со дна лимон и, скривившись, съела его, оставив на блюдце подпись из двух желтых полуколец с круглой косточкой-точкой в конце: СС. В мозгу забрезжила мысль о знакомых инициалах, но додумать ее она не успела, — кукушка забила тревогу, что уже половина девятого и пора бежать на работу.

— Сергей, одевайся! — подхватила соседка.

Она бросилась в прихожую, натянула сапоги, надела пальто и быстро забегала пальцами по пуговицам, проталкивая их в петли. Но чем ближе к подолу, тем медленнее двигались пальцы, будто застревая в тесных дырках, — ее охватило чувство, что она забыла сделать что-то важное. Она проверила на месте ли ключи, кошелек, вернулась на кухню и проверила кран, газ, шпингалеты на окнах. Чувство тревоги не отступало. Она скользнула глазами по раковине, в которой одиноко стояла тарелка и вилка, — мыть их уже не было времени; по буфету, на котором лежало полотенце, — убрала его и повесила на крючок; по столу, — и тут запнулась... Разрушая дразнящее сходство, поместила лимонную косточку на блюдце в скобки из обглоданных корок: (.), и только тогда спокойно ушла из дому.

Бросая в зеркало в прихожей прощальный взгляд, она слышала:

— Сергей, надень шапку! Куртку застегни! Шевелись!

Ну, ты сегодня, Сергей, и достал! — подумала она, хлопнув дверью.

II

На улице было сыро, серо и до странности тихо. Казалось, туман поглотил не только предметы, но и звуки. Смутно вырисовывались присевшие в тумане на корточки дома, мимо них с тихим шорохом, подслеповато мигая фарами, проплывали машины. Безмолвные, как в немом кино, и такие же черно-белые, с бледными, заспанными лицами, медленно брели люди, — сегодня никто никуда не спешил. Так же не спеша, на ходу запихивая в сумку шапку, из-за угла появился Сережа и остановился у перехода. Горел красный свет. Легкий румянец играл на ворохе сложенной у светофора опавшей листвы. Подкапываясь под нее ногой, Сережа задумался над мучительным вопросом — идти или не идти в школу. Может быть, ответ был спрятан в недрах кучи, а может, он нащупывал его ногой, боясь сделать неверный шаг. Школа была через дорогу, но окутанная туманом, она казалась далекой и нереальной. Он бросал на нее тоскливые взгляды и усердно разыскивал истину среди шуршащих листьев, будто листал порыжевшие от времени книжные страницы. На первый урок он все равно опоздал. Так стоит ли вообще портить так удачно начавшийся день?

Стоя на противоположной стороне дороги в ожидании маршрутного такси, она с интересом наблюдала за борьбой света и тьмы в душе соседа и даже не знала, чью руку ей держать. Ей тоже не хотелось идти в школу, причем ее стаж нехотения, учитывая то, что Сережа был шестиклассник, превышал соседский в три раза. Под влиянием этих мыслей она почувствовала почти родственные чувства к своему утреннему мучителю, хотя они и стояли по разные стороны баррикад: как учительница-мучительница она обязана была быть на стороне света, но это казалось ей скучным. В конце концов, в Сережиной душе вполне предсказуемо победила тьма. Махнув на угрызения совести рукой, вернее ногой, он решительно пнул кучу, — листья, фонтаном взметнувшись в небо, ржавыми брызгами рассыпались на темном асфальте. Светофор, опомнившись, дал зеленый свет, но поздно. Сережа развернулся и растворился в тумане в противоположном школе направлении, подгоняя впереди себя сморщенный каштан. Готовая было посочувствовать такому решению, она внезапно задохнулась от возмущения... На спине заядлого болельщика "Спартака" красовалась огромная буква С, — это было уж слишком! Белая на красном фоне буква скалила зубы в наглой улыбке, попросту издевалась над нею...

Ей немедленно, до колик, захотелось что-нибудь пнуть, лучше — кого-нибудь. Еще лучше — того самого, о ком она запрещала себе думать, но кто с самого утра лез ей в глаза и уши, угрожая заполнить собой все мысли. Она разумно решила, что запретами делу не поможешь и нужно прибегнуть к более радикальному средству, — положив видение на лопатки, срочно разделаться с ним, пока оно намертво не засело в мозгу. Зажмурившись, представила ЕГО — высокий, стройный, красивый (у-у-у). Горячий, — куртка вечно нараспашку. И она, вечно замерзшая, у него под полой, как под крылом... Нет, так нельзя. Длинновязый, смазливый, расхристанный, вечно лезет с объятьями... Еще лучше — сухоребрый, с нарушенным теплообменом... Поверженный, лежит у ее ног, умоляюще смотрит в глаза, безмолвно просит пощады... Ой, такого как-то пинать грех. Никакой радости. Нет уж, лучше как есть — широкие плечи, сильные руки, подтянутый живот, ладный зад и все остальное, как положено... Главное, все это смиренно положено к ее ногам, терпит, не увертывается. Да что такому ее пинки — как комариные укусы...

И все же она энергично, с упоением, пихнула коленкой чей-то обтянутый джинсами зад, когда втискивалась в маршрутку. Зад, сделав волнообразное движение, отбросил ее к двери, но смолчал, — в тумане ругательства вязли и липким комом застревали в горле. Пассажиры сегодня толкались молча, вяло, как новорожденные котята под животом у кошки. Тыкались друг в друга локтями, коленями, но беззлобно. Без задора. В поясницу ей уткнулся угол портфеля, бедро ужалил зонтик, тяжелый ботинок наступил на ногу. Она поджала ее, как цапля, — ботинок тут же занял освободившееся место. Ехать на одной ноге было неудобно, к тому же колики не проходили, бродили по всему телу, искали выход, — она тихонько пнула захватчика. Он равнодушно поставил ей на голени синяк. Ничего личного, просто ему тоже удобнее ехать на двух ногах. Синяк горел, зато колики сразу как рукой сняло. Она нагнулась потереть ушибленное место, а разгибаясь ударилась головой о нависший над ней локоть. В голове загудело, и на мгновение выключили свет. Хотелось заплакать в голос, так было больно и обидно. Ее желания материализовались, только наоборот, — пали ей на голову. Она ощутила, как на темени растет шишка, осторожно приподнимая волосы, будто среди листвы выгнул спину ежик. Иголки кололись, вздыбленный бугорок зудел.

— Извините, — раздался простуженный бас.

Она взглянула вверх и... не извинила. Над ней, упираясь головой в потолок, нависал высокий парень в съехавшей на глаза бейсбольной кепке с надписью АС. Это можно было расценивать только как издевательство. ОН передавал ей привет, расписавшись на кепке. Надпись влажно блестела, будто чернила еще не просохли. Как ни в чем не бывало, ОН поднялся с земли и постучал согнутым пальцем ей в висок: "Дурочка, никуда от меня не денешься". Ей даже показалось, что под козырьком скрываются его серые насмешливые глаза, изучающе смотрят на нее, ожидая ее реакцию. "Иди к черту", — отмахнулась она от него и демонстративно уставилась в запотевшее окно, пытаясь разобрать, где они едут. И вдруг очутилась у моря.

У окна на коленях у бабушки сидел мальчик лет четырех и составлял из геометрических фигур, как из конструктора, картину лета на стекле: две извилистые линии, треугольник, кружок, утыканный палочками разной длинны, и множество галочек. Через протертые его пальцем участки в маршрутку заглядывала унылая серая улица, а внутри плавился южный пейзаж и ручейками стекал по стеклу. Радость солнечными зайчиками светилась в мальчишеских глазах, и было ясно, что на самом деле он сейчас сидит не в душной маршрутке, а на раскаленном пляже, и это не туман размыл очертания предметов за окном, а все плывет в мареве жары. У ног его плещется теплое море, а вверху слепит лучами яркое солнце. Он щурится и вычерчивает палочкой на песке застывший на горизонте белый парус и чаек над водой. Вот поверх извилин он нарисовал прямоугольник — забрался на надувной матрас. И она вместе с ним. И это не пол шатается под ногами, а она качается на волнах.

— А теперь подпиши свой рисунок, — предложила бабушка.

Мальчик был вольный художник, а не шрифтовик, и пейзажи давались ему намного легче. Помогая себе языком, он усердно вывел первую букву: С-с-с — просычала буква и ужалила в самое сердце. Но тут же раскаялась и заплакала. На нижнем ее кончике набухла капля и медленно поползла вниз, оставляя извилистую дорожку. Такую же дорожку прокладывала капля под носом у мальчика. "Сопливый, а туда же", — подумала она и горько улыбнулась. Видно, сегодня все сговорились ее мучить. И даже ребенок присоединился к заговору! Но, может быть, все еще обойдется Сашей или Славиком? Мальчик нарисовал вертикальный столбик и вбил в него три гвоздя: Е. Она внутренне подобралась, но не потеряла надежду, что его зовут СЕва или СЕмен. Снова появился столбик, а сверху к нему мальчик пририсовал круглый животик: Р. Он остановился передохнуть, а она ждала, что под первым вырастет второй более крупный живот, как двойной подбородок, и тогда будет понятно, что автор картины СЕВа, и все не так страшно в этой жизни, но буква не пожелала обзавестись лишними килограммами. Это совсем невероятно, но, может, в наше время детям еще дают прекрасное старинное имя СЕРафим? Надежда была совсем слабой, и мальчик тут же разрушил ее, повторив букву Е. Значит, все-таки СЕРЕжа!

Зря она забралась вместе с ним на надувной матрас. Такому ничего не стоит пробить его гвоздем, а она плавать не умеет. В подтверждение этих мыслей пол ушел у нее из-под ног, и, взмахнув руками, она начала тонуть. Маршрутка резко затормозила, — несколько секунд она барахталась, пытаясь сохранить равновесие и цепляясь за людей, а потом, подхваченная спасительной волной, быстро понеслась к выходу. На улице она оказалась с трофеем в руке. Разжала кулак и обнаружила на ладони большую медную пуговицу, на которой посреди звездного хоровода плясала буква С. Может, это был обыкновенный полумесяц в окружении звезд, но она прочитала увиденное по-своему и поморщилась, будто это было неприличное слово. Гадливо растопырила пальцы, — пуговица провалилась и медленно покатилась по тротуару. Она догнала ее и подпихнула ногой к канализационной решетке. Услышав всплеск воды, удовлетворенно кивнула и спокойно зашагала прочь.

III

Ее шаги гулко раздавались в вестибюле притихшей школы, отскакивали от стен и разбивались на множество осколков, режущих слух. Ей было стыдно производимого шума, будто она вошла в комнату спящего. Мирно дремавшая на подоконнике кошка при ее появлении спрыгнула на пол и удалилась в гардеробную досматривать сны на услужливо упавшем пальто с оторванной петелькой. Гардеробщица тетя Лида, клюющая носом над вязанием, открыла глаза и, взглянув на стенные часы, снова принялась перебирать спицами, подавляя зевоту. Из-за дверей классов доносились невнятное бормотание и шорох, будто кто-то ворочался во сне, и для полноты картины не хватало только потрескивания свечи да стрекотания сверчка. Впрочем, вместо сверчка стрекотали швейные машинки в кабинете труда.

Обрушив камнепад на ступенях лестницы, она поднялась на второй этаж и прошла в учительскую. В просторной комнате, увешанной стендами с методическими рекомендациями, было пусто и так тихо, что она слышала, как шуршит секундная стрелка, наматывающая круги по циферблату словно на привязи. Первым ожил платяной шкаф, куда она повесила свое пальто. Нарушая тишину, резко скрипнула дверца, которую она быстро притворила, будто зажала рот ребенку, раскапризничавшемуся в общественном месте. Подхватив эстафету, звякнул на столе телефон, эхом отзываясь на окончание разговора по параллельному аппарату, стоявшему в приемной директора, и стразу же смежную с приемной стену прошили несколько пулеметных очередей, выпущенных из печатной машинки. Но через минуту все снова стихло, только между оконными стеклами лениво жужжала разбуженная муха, до этого притворявшаяся мертвой.

Книжный шкаф, на полках которого ночевали классные журналы, глядел сиротливо и молча переживал дневное отсутствие своих постояльцев. Правда, в темном углу воровато притаился один, прогуливая уроки. Прогульщиком, что никак не вязалось с высоколобо-узкоплечим сборным образом гуманитарного класса, был десятый "А", уехавший на экскурсию (прогулку, а не прогул, что совсем меняло дело) в дом-музей знаменитого писателя. В параллельном длинноного-мускулистом классе со спортивным уклоном ей предстояла замена пары уроков вместо возглавившей литературное паломничество Веры Федоровны, которой спорт и литература казались, по-видимому, вещами трудно совместимыми, как длинные ноги и высокий лоб в одном лице неземной красавицы. Она была с этим не согласна, частично из самолюбия, поскольку сама претендовала на такое совмещение (не зря же она сидела на диете), но большей частью из корыстных соображений, так как в случае менее консервативных взглядов своей старшей коллеги ей не пришлось бы в свой законный выходной ехать на подмену. В конце концов, спортсмены тоже заслужили праздник, о чем свидетель-ствовал привлекший ее внимание красной рамочкой листок на доске объявлений. Заикаясь от радостного волнения, он поздравлял десятый "Б" ССС ПОБЕДОЙ НА ОБЛАСССТНЫХ СССОРЕВНОВАНИЯХ ПО БАСССКЕТБОЛУ! В мозгу вспыхнул яркий свет, выхватив из череды ничем не примечательных буквенных лиц знакомые черты. Она зажмурилась, не поверив глазам. Снова прочла объявление, — нет, она не ошиблась, с сегодняшнего дня в печатной машинке действительно западает именно буква "С", хотя раньше с ней такого не случалось. Но ведь это просто безумие, не мог же ОН проникнуть в приемную и ради своих дурацких приветов испортить машинку?! Наконец, разве она не утопила его в канализационном колодце? Но ОН, благополучно выбравшись на сушу, спросил, не попадая зуб на зуб: "Ссс-о-ссс-кучилась?".

"Вот еще", — ответила она и, не обращая на него внимания, перевела взгляд правее, на прикнопленную рядом с поздравительным объявлением вырезку из учительской газеты с ритмичными зазубринами по краям. Статья, автором которой оказалась Вера Федоровна (Ого! А ей ничего не сказала, но статью явно вырезала сама маникюрными ножницами), называлась "Словесность в школе: быть или не быть?". Конечно, ее интересовала судьба словесности, однако глаза все время норовили соскользнуть в сторону, будто желая убедиться, что ОН все еще стоит на месте. Мокрые волосы прилипли ко лбу, вода стекает по лицу, леденящими змейками струится между лопаток, скапывает с одежды на пол и хлюпает в ботинках. Вокруг него образовалась порядочная лужа, ОН озяб, дрожит мелкой дрожью, шмыгает носом, но не уходит, в общем — страдает. А она не поддается жалости, ей нет до него никакого дела, и ни один мускул не дрогнул на ее лице (здорово!).

Усилием воли она удерживала глаза на статье, но плохо соображала, о чем там идет речь, и никак не могла продвинуться дальше десятой строки: "...скверное современное состояние словесности сетовали...". Обрывок этой фразы ее раздражал, и она пробегала его снова и снова: "...скверное современное состояние словесности сетовали...". С пятого раза она поняла, что все слова здесь начинаются на букву "С". Намек был очевиден, но ей стало интересно, чем все это закончится. Видимо бес, толкавший под руку Веру Федоровну, именно на это и рассчитывал, завлекая ее в ловушку женского любопытства. Предчувствие опасности пронизало ее электрическим током и замерло в животе. Она напряглась и, вернувшись к началу, прочитала всю фразу целиком:

"На недавно прошедшей в городе Н. конференции на общее

скверное современное состояние словесности сетовали

заслуженные учителя Мальский А., Кулич Б., Алексеев С.

В частности последний..."

ЕГО частности ее не интересовали, итак все было ясно: ОН продолжал над ней издеваться, причем, видя ее неподатливость, прибегнул к более радикальным средствам, перейдя от с-образных намеков к прямому тексту. Пообсохнув и прицепив на грудь бейджик участника конференции (наверняка ограбил робкого однофамильца, может, и одежду отнял), ОН затесался в группу ни о чем не подозревавших почтенных учителей, помахал ей рукой и напустил на себя строгий вид, чтобы сказать при всех какую-нибудь понятную лишь ей гадость. Но она не стала его слушать. Отошла в другой конец комнаты и присела за стол, обхватив голову руками, так что в ушах зашумел прибой, заглушая невеселые мысли и смывая слова, их породившие: Алексеев... Алекс... А-а-а... Не успел этот звук растаять в тумане, как гудок парохода, увозящего ЕГО далеко-далеко (прощай!), как грянул оглушительный трезвон, возвещающий переменку.

IV

С громом разверзлись хляби небесные: на свободу из классов бурным потоком вырвались крики, смех и топот сотен ног, они затопили коридор, прихлынули к дверям учительской и выбросили на ее пустынный остров Аллочку, молоденькую зеленоглазую русалку с распущенными волосами, преподававшую пение (Привет! — Привет!), а следом за ней пучеглазого головастика-первоклассника, робко остановившегося в дверях. Не замечая его, Аллочка бросилась к телефону и вдохновенно сыграла на кнопках музыкальную фразу из семи нот. В ответ послышалось примитивное монотонное пипиканье. Вдохновение сменилось на ее лице недоумением, а потом раздражением. Не поверив в осечку, она несколько раз повторила фразу на бис, но ответ был все таким же неудовлетворительным. Наконец, оскорбившись оказанным недоверием, телефон угрюмо замолчал. Пока он переваривал обиду, думая, соединять-не соединять ее с нужным номером, Аллочка, нахмурившись и не отнимая трубки от уха, повернулась к начавшему всхлипывать головастику. Было не понятно, кому адресовалась ее хмурость — телефону или провинившемуся подопечному, а может обоим сразу, что усугубляло положение последнего.

Листая за столом брошенный Аллочкой растерзанный сборник песен, она время от времени поднимала сочувственный взгляд на провинившегося, который не отрываясь изучал узор на ковровой дорожке. Насупившись, он молча теребил полу коричневого форменного пиджачка, то заворачивая его в трубочку, то собирая в складки, и по очереди косолапо выворачивал ступни ног. Щеки его разгорались нервным румянцем, постепенно краска залила шею, стекла за шиворот, горячей волной пробежала вдоль позвоночника, и вот уже весь он, от корней волос до кончиков пальцев с обгрызенными ногтями, пылал, как в лихорадке. Ей было жалко его худеньких плеч и тонкой, прочерченной пунктиром позвонков, шеи, увенчанной не по размеру большой головой с уложенным по часовой стрелке завитком волос на макушке. Светло-русые волосы, подстриженные к первому сентября, успели отрасти за два месяца и курчавились на шее, как нежный подшерсток, вызывая желание дунуть (совсем как... как у НЕГО, когда он пропускал поход к парикмахеру, — но на этом лучше не останавливаться). Сердце пронзали торчащие под пиджачком лопатки и длинные девчачьи ресницы, тень от которых зеброй лежала на щеках, — на правой был налеплен пластырь, крестиком обозначающий место для поцелуя, куда, наверное, его обычно целовала мама. Но самой трогательной подробностью были ярко алеющие, будто просвеченные лучами солнца, оттопыренные уши. Она просто не представляла, что мог натворить этот безобидный головастик. Забыл дома нотную тетрадь или, того хуже, пририсовал Моцарту усы?

Разгадав закон повторения узоров на ковровой дорожке, он наконец оторвал взгляд от пола и попытался прожечь дырку на Аллочкиной спине, увитой плющом рыжих, под стать сезону, волос. Но огромные глаза его затуманились, превратившись из голубых в серые (как у... — ладно, проехали мимо), и потеряли свою зажигательную силу. Он испуганно таращился, боясь пролить набежавшие соленые озерца, и пытался втянуть обратно ручеек, наметившийся под носом. "Бедный", — подумала она, проходя мимо него к зеркалу. Ей хотелось погладить его по голове, но она удержалась из педагогических соображений.

Его всхлипыванья наконец привлекли Аллочкино внимание:

— Я тебе уже все сказала. Завтра без родителей не приходи. И на урок к себе я тебя больше не пущу. ХВАТИТ НАДО МНОЙ ИЗДЕВАТЬСЯ, — отчеканила она и несколько раз дунула в трубку. Легкое дуновение пронеслось по комнате, вызвав волны в головастиковых озерцах, и слезы перелились через край. — Даже и не думай плакать, все равно не поможет. Это я от тебя скоро буду выть, а ты...

— Алло! Алло! Алексей!? — вдруг радостно закричала Аллочка, в лице и голосе которой сразу произошли счастливые перемены. — Ты меня слышишь, Алексей?!...

— Иди в класс, Алексеев, — прикрыв трубку, быстро бросила она головастику, словно одним движением сбросила на песок одежду, и, блаженно улыбаясь, нырнула в телефонный разговор...

(Алексеев! Этот лопоухий тоже Алексеев! А она еще жалела его! Наверняка, он натворил что-то ужасное... Мысли метались в голове, задевая за какие-то струны. Отвечая на их вибрацию, дрожали пальцы и никак не хотели воткнуть в волосы последнюю шпильку... Она пристально взглянула на зеркальное отражение головастика, который, не понимая, прощен он или нет, не двигался с места. В памяти при этом вдруг всплыла давно виденная детская фотография, на которой ОН, несчастный и заплаканный, вывернув на внешнюю сторону обутые в белые чешки ноги, изображал косолапого мишку, — шея беспомощно торчала из ворота коричневого комбинезона, мешком висевшего на щуплых плечах, и было такое впечатление, что он сбежал из прогоревшего цирка, где зверей долго держали на голодном пайке).

— Привет, это я, — ворковала Аллочка. — Хорошо, а ты?... Нет, не тебе. Есть тут один. Подожди секунду...

— ДО СВИДАНИЯ, Елисеев, — с ударением сказала она, давая понять, что воспитательная беседа закончена.

(Что? Елисеев? Неужели ей послышалось? Может, ОН наконец оставил ее в покое? Она обернулась и с надеждой посмотрела на Аллочку).

— Но если ты еще раз позволишь себе что-то похожее, то наше свидание будет последним, — уточнила Аллочка свои слова. — Ты понял, Елисеев? Все, иди...

(Послышалось! Какое счастье! Она облегченно вздохнула, но в голове от напряжения лопнула струна и больно хлестнула по виску. Какой ужас! У нее уже начались слуховые галлюцинации. Концентрация знаков, которыми ОН все утро старался привлечь ее внимание, достигла критического уровня, и ее организм не выдержал перегрузки).

Спохватившись, что действительно пора идти на урок, она вышла в коридор и нагнала у лестницы понуро бредущего головастика, утирающего кулаком слезы.

— Не плачь. Алла Григорьевна простила тебя, — сказала она ему, тронув за плечо. — Что ж ты такого натворил, что она на тебя так рассердилась?

— Щеку иголкой проткнул, — нехотя ответил он, взглянув на нее исподлобья, и для наглядности уткнулся языком в то место, где снаружи был прилеплен пластырь. Щека при этом напнулась как залатанная штанина на острой коленке.

— Зачем? — удивилась она, и в ее воображении возникла большая цыганская иголка с ржавым ушком, которой она в детстве нанизывала длинные рябиновые бусы, змеей спускавшиеся в ситцевый подол сарафана, и розовый сок брызгал из ягод на руки, как сукровица из ранки. Иголка эта хранилась в жестяной коробочке, что стояла в пахнущем яблоками буфете у бабушки в деревне, и от головастика тоже как-то по-особенному пахло яблоками, с дымком, будто он спал среди сушек на печке.

Виновато потупившись, он сознался, что членовредительство было содеяно на спор, — вполне уважительная причина, отвергнутая перепуганной Аллочкой.

— Больно было? — ее сердце сжалось, будто в него тоже вогнали тупую иголку.

— Да-а-а, — вспомнил он пережитое и снова заплакал.

— Эх ты, горе луковое... Звать-то тебя как?

— Се... Се... — всхлипывал головастик, вгоняя в сердце иголку все глубже, так что оно перестало биться, замерев, как птичка на вертеле. — Севка, — наконец выдавил он и громко икнул: Ой! — Ее сердце с размаху бухнулось о ребра и снова ровно застучало в своей клетке. Господи, как мало нужно человеку для счастья!

— Ну, Всеволод, будь здоров! — попрощалась она и добавила то ли для него, то ли для себя: Все не так страшно в этой жизни...

V

Страшно действительно не было, разве что немножко грустно, — такое чувство испытываешь по поводу в двадцатый раз за день услышанного ужасного известия, с которым ты уже успела смириться и устала повторять: "знаю, знаю..." Пообвыкнув за утро, она совсем не удивилась тому обстоятельству, что в десятом "Б" классе, как оказалось во время переклички, училось девять Сереж из двадцати возможных и одна Сергеева из двенадцати невозможных, которой, впрочем, не оказалось на месте. С нее вполне хватило девяти присутствовавших: первого она встретила как ни в чем не бывало, — подняла глаза и скользнула взглядом по прыщавой физиономии белобрысого сутулого парня в сером свитере, сливающегося с серой стеной; при виде второго — кудрявого, как смоль черноволосого баскетболиста ростом под метр девяносто (ее любимый размер... — эх, не будем о грустном), нависшего прямо над ней, — она нервно сглотнула; на третьем — коротко стриженом, с рассеченной бровью — закашлялась; четвертый, с голубым невинным взглядом из-под длинной выкрашенной челки, вызвал у нее жжение в пищеводе. При вызове остальных пятерых она ограничилась одной фамилией, опуская имя как ненужную подробность и не поднимая глаз от журнала во избежание желудочных колик, как правило следовавших за изжогой.

От мелькания девятикратно размножившегося Сережи у нее появилось сосущее под ложечкой ощущение дэжавю, и слегка закружилась голова, — казалось, будто она стоит на вершине парадной лестницы с окаменевшей улыбкой, угрожающей переродиться в судороги, и в энный раз со словами "Здравствуйте, очень приятно" протягивает ему руку для поцелуя, а он, приложившись к ручке, спускается по черной лестнице и, оббежав вокруг дома, опять становится в очередь, чтобы с лукавой усмешкой заглянуть ей в глаза. Всякий раз, снова натыкаясь на него в списке учеников, ей хотелось спросить: "Совесть у тебя есть?" Девять его побратимов один за другим поднялись из-за парт и уверенно сказали: "Есть", подтверждая этим не то наличие совести у их тезки, не то свое присутствие на уроке, — второе вероятнее первого, тем более что она была твердо уверена в отсутствии совести у человека, вскружившего ей голову, и вопрос ее был чисто риторическим.

Дойдя до конца списка, она с облегчением захлопнула журнал и, отодвинув его на край стола, спросила:

— Ну-с, милые-дорогие, что же мы будем делать?

Делать никто ничего не хотел: прекрасная половина класса, вернее треть, критически рассматривала ее прическу — волосы собраны в тугой узел, выбившаяся прядь заправлена за ухо — и старый шерстяной костюм из бежевой кашки, попутно примеряя на себя ее новый шелковый платок модной расцветки, живописно перекинутый через плечо; вторая треть подпирала кулаками отяжелевшие головы либо прятала за стоймя поставленными учебниками приготовленные для морских сражений листочки в клеточку, остальные и вовсе полулежали на стульях, протянув под партами длинные ноги. Зная, что Вера Федоровна уехала на экскурсию, к уроку никто не готовился, и каждый потихоньку обдумывал план убийства — как убить оставшиеся сорок минут плюс еще один урок так, чтобы ему за это ничего не было.

Она подошла к доске, выбрала круглый, обточенный со всех сторон мелок и занесла в нерешительности руку, раздумывая над тем, чем же озадачить десятый "Б": любимым литературным героем, любимой книгой, любимым писателем или самым счастливым днем в жизни. Класс с тоской следил за ее движениями, ожидая появления на доске темы для сочинения, обсуждать которую им было так же скучно, как погоду за окном. Впрочем, туман рассеялся, но пообещал вернуться к завтрашнему утру. Над крышами столпившихся через дорогу от школы пятиэтажек желтело мутное пятно, посаженное на застиранном сером небе, и, намереваясь загадить его, кружили голуби. Повевал сырой ветерок. Невидимая рука обрывала с верхушек деревьев последние листья и шевелила белье, вывешенное на балконах ближайшего дома. Белые простыни сигнализировали о капитуляции жителей третьего этажа перед неизвестным завоевателем, а их соседи сверху приветствовали его разноцветными флажками детских одежек, — красный спортивный костюм, желтая пижамка, синие джинсы, цветастые футболки и яркие китайские фонарики носочков были развешаны на провисших веревках, как новогодние гирлянды на елке, и оживляли серый фасад дома. При взгляде на них хотелось праздника, детского смеха, большой семьи за столом, любимого человека рядом... Вздохнув, она вернулась с улицы в класс и озадачила присутствовавших любовью, написав на доске "Мой любимый человек". Рука замерла на мгновенье, испугавшись высказанной тайной мысли, потянулась было к тряпке, намереваясь заменить любимого человека любимым писателем, но справилась с малодушным порывом и решительно поставила жирную точку, осыпавшуюся меловыми крошками на пол.

Дело сделано. Она отряхнула испачканные мелом ладони друг о друга и вернулась за стол, оценивая произведенное впечатление. Девчонки многозначительно переглянулись, мальчишки подтянулись на стульях, а один уронил голову на руки, будто от удивления у него подломилась шея. Еще бы, она сама от себя такого не ожидала и теперь, досадуя, что поддалась гипнотическому влиянию девятикратно произнесенного имени Сережи и расчувствовалась при виде детских носочков, кусала губы и раздраженно помахивала зажатой между пальцев ручкой. Все-таки ОН вывел ее из равновесия...

— Ну и о ком Вы предлагаете нам писать? — спросил, неловко кашлянув, голубоглазый Сережа номер четыре.

Конечно, о НЕМ (как ОН вымотал ей нервы... какой ОН... как она его... а ОН... Все-все, лучше не продолжать), но она сама себе не признавалась в этом и ответила довольно расплывчато:

— Я думаю, в вашем возрасте у каждого есть любимый человек...

— Ты-то чего переживаешь? Можешь катать о Н.А. — разрешил с первой парты Сережа номер два, и все весело заржали.

— Дурак, — обиделась его соседка и пересела на свободное место в другом ряду.

— Можете писать о ком угодно и при этом не называть конкретных имен, — сказала она примирительно и принялась перечислять возможные объекты для любви, начиная с родителей и заканчивая соседями по лестничной площадке и одноклассниками. — Только поясните, за что вы их любите... ("А я за что?" — кольнуло в сердце). Хотя вряд ли это можно объяснить, ну да все равно...

— А если я никого не люблю? И никем не любим... — криво усмехнулся покинутый Сережа номер два и перекинул руку через спинку освободившегося стула.

— В подобном тяжелом случае можно написать о себе, любимом, — предложила она ему выход из положения, подумав, что, пожалуй, это единственный любимый человек, который никогда не предаст.

Класс погрузился в поиски возлюбленных: одни искали их вокруг себя, блуждая взглядом по потолку и стенам, скользя по затылкам одноклассников, искоса поглядывая на соседей по парте; другие выглядывали своих возлюбленных в окно, то ли пытаясь увидеть в нем их отражение, то ли надеясь узнать их в редких прохожих; некоторые пыталась извлечь любимого человека из кончика ручки, сосредоточенно вгрызаясь в пластмассу и глядя прямо перед собой; и лишь единицы сразу обнаружили любимых, заглянув внутрь себя, и уверенно застрочили признание в любви своим родным и близким. Воздух наполнился любовным пылом, нарумянившим до этого безразлично-бледные лица десятиклассников, и дрожал от напряжения. Она почти физически ощущала, как в районе учительского стола с треском пересекаются похожие на извилистые блестящие белые нити потоки взбудораженных мыслей, и искры осыпаются ей на плечи, задевают за щеки, обдают жаром.

Только один человек во всем классе сохранял невозмутимый вид. Сидящий напротив Сережа номер два, испытывая на ней магнетические свойства своего взгляда, совершал неспешное восхождение от ее сложенных на столе рук, выбивающих дробь, до маленькой рыжей родинки над левой бровью. По пуговицам пиджака он поднялся до подбородка, задержался на плотно сжатых губах, попытался заглянуть под опущенные ресницы и, отчаявшись, возвратился назад вдоль гибкой шеи с явным намерением соскользнуть за воротник блузки. Не выдержав, она встала, медленно прошлась между рядов, пытаясь остудить раскрасневшееся лицо, остановилась в конце класса, не оборачиваясь, прислушалась к бумажному шороху и скрипу стульев под ерзавшими мальчишками, любовное возбуждение которых просилось наружу, — казалось, дождь шелестит в лесу, и поскрипывают на ветру деревья. На задних партах дышалось намного легче, будто гроза осталась позади. Она присела за свободную парту и отсюда, с непривычного места, осмотрела класс. Ступая взглядом по склоненным головам учеников, как по торчащим их реки камням, она добралась до помоста с пустующим учительским столом, похожим на брошенный, севший на мель корабль, — в спешке на капитанском мостике забыт корабельный журнал, — и остановилась у доски: Мой любимый человек... Все утро она старалась не думать о НЕМ, но ее антимысли были похожи на негатив фотографии, на которой все равно изображен ОН. Обманывать себя бессмысленно — ей хотелось поговорить с НИМ, снова оказаться у него под крылом, вдохнуть родной запах... Она соскучилась, — разве это преступление?

Сознавшись в этом, ей вдруг стало легко, и душа на мгновенье расправила крылья. Взгляд пустился в обратный путь: весело перепорхнул с доски на портрет Есенина СЕРГЕЯ (ну и что?!), висящий в простенке между окон, чиркнул крылом по щеке Сережи номер четыре, украдкой наслаждающегося зрелищем тонкого профиля сидящей наискосок Н.А., приземлился на парту. И только сейчас она заметила, что на выкрашенной голубой краской поверхности среди прочих сообщений, сделанных за последние два месяца, совсем недавно, — еще остались мелкие завитки голубоватой стружки, — глубоко, до белых древесных первооснов процарапано: С+Н=Л. Она прикрыла надпись ладонью, пленив яркую бабочку чужой любви, раздвинула пальцы так, что была видна только первая буква, и с минуту всматривалась в ее знакомый изгиб, украшающий расписное крыло. Средний палец сдвинулся и провел вдоль царапины, каждой клеточкой кожи ощущая неровности пропаханной ключом борозды, — она замерла, будто прикоснулась к лицу любимого, и, прикрыв глаза, как слепая, ощупывала родные черты снова и снова. Родной мой! Палец нечаянно соскользнул и наткнулся на острые углы стоящей рядом Н. Она очнулась, и душа ее снова свернулась жестким комочком. Да, наверное, теперь рядом с НИМ эта его... Ну и ладно. И хватит думать об этом...

VI

Домой она возвращалась в полупустой маршрутке, держа на коленях тридцать любовных историй, которыми она планировала развлечь себя вечером. Оценивать любовь по пятибалльной системе ей еще никогда не приходилось, и занятие это казалось ей довольно забавным. Гадая, в каком соотношении будут представлены объяснения в любви родителям, знаменитостям и ровесникам, она с отсутствующим видом смотрела, как за окном навстречу ей маршируют панельные дома-близнецы, отличить которые, как в роддоме, можно было только по прикрученным номеркам. Изредка их ровный строй нарушала то приземистая трехэтажная поликлиника или школа, то белая кирпичная башня высотки, так что взгляд то проваливался вниз, то карабкался вверх, словно повторяя зубцы кардиограммы. В салоне маршрутки громко играло авторадио, напевая вперемешку и на один и тот же жизнерадостный мотив песни о стильных девчонках и сильных парнях, горячих поцелуях и горючих слезах, страстных свиданиях и странных беспричинных расставаниях, ввернутых в строку ради рифмы, так что она, погруженная в свои мысли, не успевала понять, кто кого целует, почему поцелуи приправлены слезами и чем вызваны слезы — встречей или разлукой. В ритм музыке у нее вибрировали внутренности, а от разговоров о способах закваски капусты на зиму, которые вели сидящие впереди пенсионерки, стало кисло во рту. Капустный сок, соль, сахар, слезы и поцелуи перемешались в ее в голове в какой-то неудобоваримый коктейль, вкус которого она срочно решила перебить любовной историей.

Она запустила слепую руку в кулек и вытащила из середины пачки тетрадь, на обложке которой красовался красный гоночный автомобиль с восточными раскосыми глазами-фарами, окутанный ореолом солнечного света и юношеских грез. Владельцем роскошного чуда, правда, пока еще только в мечтах, оказался Грач СЕРГЕЙ, и если бы было иначе, то она, пожалуй, удивилась бы. Раскрыв тетрадь наугад, она начала читать с полуфразы, с трудом разбирая остроугольный почерк:

"...еще не встретил, но точно знаю, какой она будет. А будет она на голову ниже меня, так чтоб удобно целовать высокий гадкий... гладкий лоб, на котором отражается солнце, и крылатый размах ворованных... вороновых бровей, и оперенные длинными ресницами бесящие... блестящие глаза, а если подойти со спины, то свободно можно вынуть губами шпильки из собранных в узел каштановых волос, горьковато пахнущих ржаной коркой. Тяжелая волна хлынет на плечи, заискрится нитями червленого золота, захлестнет меня нечеловеческим восторгом, а она обернется и тихо так улыбнется. Обязательно улыбнется, если будет в хорошем настроении, а если в плохом, то нахмурится, собирая тучки на лбу, недовольно закусит губу, оставляя резцом белый след на вишневой мякоти, и снова подберет волосы, оголив нежную шею, с золотистым пушком на выпирающих позвонках. А это еще лучше! Но ругать меня она никогда не будет, а если я скажу или сделаю какую-нибудь глупость, и она захочет прикрикнуть на меня в сердцах, то приложит палец с розовым лепестком на конце к своим губам, поцелует мягкую подушечку и коснется моих губ, и мы сразу помиримся".

(Господи, что это? То ли почерк слишком неразборчивый, и она видит на белом листе нарисованную собственной фантазией невероятную картину, которой там и в помине нет, то ли в десятом "Б" учится никем не распознанный поэт... Приподняв удивленно брови, она посмотрела в окно, за которым теперь тянулся глухой забор, окружающий территорию завода, и перешла на следующую страницу).

"Мы встретимся в самый обычный день, скорее пасмурный, чем ясный, — она войдет в самую обычную дверь, и все вокруг вдруг озарится ярким светом. Я сразу узнаю ее по сияющей улыбке и рыжей, как крохотное солнышко, родинке на светлом небосводе лба...

(она задумчиво провела пальцами по лбу, споткнулась о шляпку гвоздика, торчащего над левой бровью, и улыбнулась)

...по легкой походке и голосу, произносящему "Добрый день" с таким искренним пожеланием добра, будто она говорит "Я тебя люблю". Да, день будет хмурый, чтобы настоящее солнце не соперничало с ее сиятельством, но с этой минуты плохой погоды больше не будет существовать, и навсегда уйдут в прошлое будни, а вся жизнь превратиться в праздник. И что бы мы ни делали вместе, все будет в радость, и даже разлука с ней будет окрашена в золотой цвет надежды на скорую встречу.

Мы будем жить и радоваться друг другу. Мне никогда не надоест смотреть, как она собирается по утрам на работу: достает из шкафа свой старенький, но такой родной шерстяной костюм, снимает с рукава приставшую белую ниточку (свидетельство того, что в нее влюбился какой-то очередной блондин), натягивает короткую узкую юбку, из-под которой круглятся колени...

(рука инстинктивно потянулась и прикрыла колени, выглянувшие в расстегнувшееся на нижней пуговице пальто, поплотнее запахнув его полу)

...надевает уютный пиджачок с семью (или с шестью? — не сосчитал) золотистыми пуговками, по которым она пройдется тонкими пальцами, как по клавишам пианино, запорошенным цветочной пыльцой. У нее будет множество блестящих платьев, сверкающих в недрах шкафа, но больше всего она мне будет нравиться именно в этом костюме, под цвет волос и (карих?) глаз, в котором я ее увидел впервые. Я люблю каждый шов, каждую залохмаченную ниточку на этом костюме и готов перецеловать каждую пуговку, как ее родную сестру".

(Так, кажется, поэт оказался еще и неплохим шутником, но все равно приятно, даже если все написанное выдумки, — насчет вороновых бровей ей явно польстили. Желая проверить, вдруг брови ее и вправду приобрели размах и окраску воронова крыла, она посмотрела на свое подрагивающее в окне отражение и провела указательным пальцем по тонкому шелковистому изгибу, редеющему на внешнем конце. Жаль... А вообще, это очень мило — провожать ее по утрам влюбленным взглядом на работу. "А ты что будешь делать в это время, любимый?" — довольно хмыкнула она, переворачивая страницу).

"Пока она будет работать, только чтоб не соскучиться со мной и чувствовать себя самостоятельной личностью, я буду писать дома очередное гениальное сочинение и с нетерпением ждать ее возвращения, стука ее каблучков на лестнице, перебивающих мою печатную машинку, небесной музыки ключей в замочной скважине и ее бархатного голоса, приветствующего меня с порога: "Ну-с, милый-дорогой, что ты делал без меня?" Вечером, усевшись у ее ног, укутанных пледом, я буду читать написанное за день, и белые листки, как чайки над водой, будут летать по нашей голубой гостиной под тихие звуки скрипки. Рядом на полу в световом кругу, отбрасываемом лампой под абажуром, будет искриться красное вино в хрустальных бокалах, но я и без вина буду пьян от счастья. Перегнувшись через мое плечо, щекоча щеку теплым шелком своих волос, она будет вставлять пропущенные запятые и приговаривать шепотом что-нибудь ласковое, вроде "глупый мой" или "недоразумение мое", перебирая пальцами мои кудри, если написанное будет ей нравиться, или отбивая дробь на макушке, если нет. А потом я возьму ее на руки, и мы будем кружиться под музыку, а если будет хорошая погода, то сядем в наш автомобиль с откидным верхом и поедем за город провожать на покой солнце. Лучи его будут отражаться на лобовом стекле, золотить крылья машины и зажигать искры в ее глазах. А влюбленный в нее ветер сорвет с ее шеи на память себе яркую расписную косынку, и она долго-долго будет лететь за нами, как огромная индийская бабочка. И будет СЧАСТЬЕ".

Двумя руками она медленно закрыла тетрадь, зажав ее между молитвенно сложенными ладонями, и глубоко вздохнула, наполняя легкие тем солнечным счастьем, что золотой пылью было рассыпано между страниц. Господи, как хорошо! И хотя написал все это совсем не тот Сережа, что хотелось бы, ей казалось, что ОН тоже как-то причастен к этому. Жаль только, что все это несбыточно, но все равно: "Спасибо!" — подумала она и чуть не ударилась лбом о спинку переднего сидения, отдавая непроизвольный благодарственный поклон. Маршрутка неожиданно затормозила, повинуясь взмаху руки мужчины, стоящего у обочины в окружении небольшой женской стайки. Отряхнув с себя счастливое оцепенение, она взглянула в окно и обнаружила, что проехала свою остановку. Запихнув тетрадку обратно в кулек, она вскочила с места и наткнулась на барьер волосатой руки, ухватившейся за металлический поручень, идущий вдоль окон маршрутки. Ребро ладони было покрыто густой штриховкой, редкие волоски топорщились на суставах пальцев, а в ложбинке между большим и указательным примостилась синяя буква С, которая зашевелилась, как живая, когда рука удобнее перехватила поручень.

— Сережа?

— Да... — неуверенно ответил низкий мужской голос.

Она повернула голову и встретилась с удивленным взглядом вполне взрослого мужчины за сорок, которого, наверное, последний раз называли уменьшительным именем лет двадцать назад. Его блестящая лысина странно контрастировала с густо заросшими руками, а очки в золотой оправе — с татуировкой на руке.

— Мы знакомы?

— Нет, — в свою очередь удивилась она, с чего он так решил, и пожала плечами.

— Откуда же вы знаете мое имя?

Вопрос показался ей странным. "Разве сегодня может быть иначе?" — подумала она, но вместо этого спросила:

— Вы сейчас не выходите?

— Нет, — разочарованно ответил он, давая ей дорогу.

VII

Она вышла из маршрутки около небольшого одичавшего сквера, облюбованного торговцами разным старьем. Сквер, как пирог, делили на четыре куска две дорожки, в центре пересечения которых в окружении четырех искалеченных скамеек стоял давно ослепший фонарь с осколками желтого стекла в глазу. Влажные дорожки были засыпаны побуревшими от ночных приморозков березовыми сердечками, которые чавкали под ногами и липли к каблукам. Мокрые березы жались в кучки, а у их ног краснели голые прутья ивняка, на которых были развешаны на продажу ношеные вещи. Прямо на земле, застеленной обрывками клеенки, были разложены полинявшие детские игрушки, изъеденные молью клубки шерсти и вязаные шерстяные носки с синтетическими пятками, посуда с проставленными с исподу выцветшими штампами "Столовая N27", набор ножей и вилок с пожелтевшими костяными ручками, алюминиевая пельменница и прочий металлический хлам, похожий на останки разобранного самогонного аппарата. Ни к селу ни к городу в обувной коробке лежали потускневшие елочные шары и свисала с ветки новогодняя гирлянда. На скамейках были навалены старые журналы мод, подшивки "Науки и жизни", и плотными рядами стояли книги.

Она остановилась у одной из скамеек и, по очереди заглядывая каждой книжке в лицо, толкала неинтересную в спину, а заинтересовавшую поддевала указательным пальцем за корешок, брала в руки, оставляя отпечатки пальцев на пыльной поверхности, и, ознакомившись с содержанием, ставила на место. Классики и современники в мягких обложках с печатью школьной библиотеке на семнадцатой странице соседствовали с блестящими детективами Чейза и Шитова, руководство по технической эксплуатации автомобилей с медицинским справочником, книга о вкусной и здоровой пище с брошюрой Поля Брега, сборник диктантов для учащихся третьего класса с учебником высшей математики, а путеводитель по Лондону с романом Джека Лондона (оба на языке оригинала) и англо-русским словарем. Беседовавший с соседним лавочником книговладелец, потрепанный старик с благородной сединой, оборвал разговор и обратился к ней, потирая руки то ли от холода, то ли предчувствуя покупателя в ее лице:

— Я вижу, вы интересуетесь художественной литературой. Что бы вы хотели почитать? Могу предложить детективы — дешево, по червонцу штука.

Она отрицательно покачала головой.

— Может быть, что-нибудь по истории?

Голова ее, как маятник, несколько раз неуверенно качнулась из стороны в сторону, не склоняясь окончательно ни к "да" ни к "нет". Обнадеженный старик выдернул из книжного ряда увесистую книгу и протянул ей:

— Вот, "Богатырские имена России". Рассказы из русской истории.

С обложки на нее глянул... Алексеев Сергей. Имя автора было напечатано черными жирными буквами и, словно магнит, притягивало ее взгляд. Несколько секунд она оторопело смотрела на него, а потом взяла в руки, замирая от невероятной мысли, что ОН может оказаться автором книги. А вдруг! В такой день, как сегодня, все может статься. На мгновение она поверила в это, но, раскрыв книгу 1979 года издания (ЕМУ тогда было восемь лет), обнаружила портрет бровастого пожилого мужчины, который с натяжкой мог сойти разве что за его дедушку. В книге "для детей среднего школьного возраста" были собраны рассказы о Суворове, Кутузове и Великой отечественной войне.

— Нет, спасибо, — разочарованно вернула она ее продавцу. — Я, наверное, еще не доросла до "среднего" возраста.

— А, может, вас заинтересуют "Любовники Екатерины Великой"? Или вот, любовная переписка Чехова в двух томах, с иллюстрациями, — напропалую рекламировал он свой товар, не обращая внимания на ее округлившиеся глаза. — Только для вас оба тома отдам за десятку, — прибегнул он к системе скидок, как к последнему средству, и ткнул пальцем в два коричневых корешка.

Она бегло перелистала страницы первого тома, задержавшись на плотных вкладышах с фотографиями Чехова и его корреспондентов, среди которых, к сожалению, отсутствовали обещанные фото его любовниц, вытерла рукой пыль с тисненого золотом имени писателя, ради коммерции записанного в ловеласы, и решила порадовать остроумного старика.

— Беру, — сказала она, вынимая кошелек. И развеселившись, добавила: И Сережу тоже... В смысле рассказы из русской истории. Сколько?

— А, берите за трешку, как оптовый покупатель, — махнул он рукой. — Нынче ведь рынок.

— Я заметила, — рассмеялась она и, расплатившись, пошла дальше, улыбаясь собственным мыслям.

Это, конечно, глупо, но теперь у нее готов для НЕГО замечательный новогодний подарок. Она представила его удивленное лицо, когда он сорвет яркую обертку с книги и обнаружит на ней свое имя: не веря своим глазам, поскоблит ногтем имя автора, вопросительно посмотрит на нее, — она ободряюще кивнет ему, едва сдерживая смех, — перевернет первую страницу, скривится, как обманутый ребенок, наткнувшись на чужой портрет, повертит книжку в руках, не зная, что с ней делать, потом рассмеется и, забросив книгу через плечо на диван, поцелует ее... Она даже облизала пересохшие губы, настолько поверила своим фантазиям, но опомнилась, что поссорилась с НИМ пару недель назад, и с издевкой сказала сама себе: "Мечтай, мечтай, дурочка. За мечты денег не спросят".

На выходе из сквера она в нерешительности остановилась у огромной лужи, раздумывая над тем, как лучше ее обойти: справа по втоптанной в землю бурой траве или слева, взобравшись на окаймляющий сквер бордюр. Посреди лужи торчало несколько кирпичных островков, плавали опавшие листья, окурки, конфетные фантики, обрывки целлофановой упаковки из-под чипсов и с десяток картофельных лепестков, — подул ветер и прибил весь этот сор к ее ногам. Неожиданно среди него заблестело отражение выглянувшего солнца. Она подставила ему лицо и, закрыв глаза, представила, что вместо ветра к ее щекам легко прикасаются нежные руки, берут ее лицо в ладони и... "Ну-ну, дурочка, не забывайся," — мотнула она головой и вытянула шею поближе к солнцу. Слева направо под опущенными веками поплыл полупрозрачный с-образный волосок и медленно опустился на дно где-то у правого виска. Она моргнула, и тоненький полумесяц, запрокинувшись на спину, опять пересек пронизанную красным светом темноту. Проводив его взглядом, она уже ожидала его появления с противоположного конца внутренней сцены, и он, незаметно пробежав по задворкам, снова появился из-за левой кулисы. Она попыталась прогнать это навязчивое "С", моргнув несколько раз подряд, но от этого золотистые буквы только быстрее забегали перед глазами. Лишь зажмурившись со всей силы, до красно-синих звезд, ей удалось прекратить это мелькание. Наконец она открыла глаза, посмотрела, как серая муть опять поглотила солнце, подобрала подол и, ступая по кирпичам, перебралась через лужу.

VIII

Дома вкусно пахло пыхтящей на огне гречневой кашей, так что даже окна млели в ожидании обеда, покрывшись мелким бисером пота. Закипевший чайник свистел во все щеки, обливаясь от натуги слезами. Она выключила газ и позвала: "Мам!", но никто не откликнулся.

Из открытых дверей маминой комнаты доносились громкие женские голоса, смачно обсуждающие историю соблазнения преподавателем молоденькой студентки инфиза или наоборот, — разобрать было трудно, потому что она пропустила начало. Зато, раздеваясь, она выслушала подробности посещения дополнительных занятий по анатомии, плавно переходящих в практикум по общеукрепляющему массажу, и помимо воли увлеченная бурным течением шокируещего рассказа, с интересом рассмотрела свою фигуру в зеркале, прикидывая собственные анатомические возможности соблазнения. Для пущей убедительности сделанных положительных выводов она сняла пиджак, медленно расстегнула несколько пуговиц на блузке, заходя в порыве откровенности все дальше, и на треть подкатила юбку, проверяя наличие на стройных ногах необходимых выемок на месте лодыжек, голени и бедра. Да уж, в таком виде в школу не явишься. Окончательно разрушая строгий учительский образ, вынула из волос шпильки, тряхнула каштановой гривой и хищно клацнула зубами своему отражению. "Ну, держись!" — удовлетворенно сказала она в пространство, бросив взгляд на выложенную из кулька только что купленную книгу рассказов, и завершила на этом смотр военных сил.

Быстро переодевшись в старые джинсы и футболку, она вошла в гостиную, по совместительству — мамину комнату, где под аккомпанемент работающего телевизора на диване мирно дремала мама, завернув на ноги уголок плюшевого покрывала и бесстыдно оголив протершуюся диванную обивку с торчащими клочками серого волокна. Рядом в шестой танцевальной позиции стояли мамины тапочки с заломленными задниками, а на стуле, подметая подолом пол, лежал белый медицинский халат. Она мельком посмотрела на экран, — в студии, утонув в глубоком кресле и закинув ногу на ногу, сидела длинноногая стриженая брюнетка в красном, — вынула из-под халата детское шерстяное одеяльце, согревавшее ее первые годы жизни, и накрыла маму, которая при этом сразу открыла глаза и с беспокойством спросила:

— Как там моя каша, — не сгорела?

— Привет, мам! — поздоровалась она с ней и подровняла ногой тапочки. — Каша готова. Будем обедать?

— А который сейчас час?

— Половина второго, — ответила она, взглянув на стоящие на телевизоре часы.

Ведущая в студии в это время допытывалась, как звать соблазнителя. Брюнетка замялась и скромно потупила ярко накрашенные глаза.

— А-а-а, — зевнула мама, выпростала из-под пледа руку и вытерла выступившие на глазах слезы. — Да я еще и не завтракала толком. Устала очень. Сегодня было восемнадцать выездов. А у тебя как дела?

— Все хорошо, — не очень уверенно ответила она, следя за происходящим в студии.

— Сергей Сергеевич, — наконец громко произнесла брюнетка и посмотрела прямо в камеру: Сережа, привет!

— Черт, не может быть! — хлопнула она себя по бедру. "Может, может, — закивал внутренний голос. — Может, это и есть твой Сережа. Целуйся теперь с ним". Она раздраженно отмахнулась от этой мысли: Что за бред?

— Кажется, "Девичьи слезы", — не поняла мама. — Можешь переключить.

Она взяла в руки пульт и, попав сперва на кнопку звука, с грохотом обрушила рекламную заставку. Вернув звук на место, переключила канал на какой-то бандитский сериал. Перепуганная секретарша, голубоглазая дива с выкрашенными в канареечный цвет волосами (похожа на эту его, — мелькнуло в голове), открыла двери директорского кабинета и сказала:

— Сергей Сергеевич, тут к вам пришли. Говорят, вы...

Скрипнув зубами, она быстро щелкнула пультом и попала на передачу "Будьте здоровы". За столом сидел поджарый пожилой доктор и рассказывал о методах профилактики атеросклероза, постепенно исключая из рациона все то, что есть нельзя, но хочется, оставляя для пропитания заскучавшему тучному ведущему пучок травы. Выслушав его рекомендации, он обратилась к нему с вопросом личного свойства:

— Сергей Сергеевич, а что вы можете посоветовать мне, как...

— Все, достал! — вконец разозлилась она и выключила телевизор. — Пошли лучше обедать, мам.

Обсудив за обедом происшествия ночного дежурства и события рабочего дня, они разошлись по комнатам: мама отправилась отсыпаться, а она примостилась в кресле с книжкой в руках. Подобрав под себя ноги, она листала переписку Чехова, стараясь сосредоточиться на чтении, но взгляд рассеянно блуждал по комнате, цепляясь за расставленные повсюду вешки, которые против воли вели ее мысли по дороге к НЕМУ. На письменном столе под сенью сомкнувшей веки лампы в ожидании вечера лежала стопка сочинений, в расписном под хохлому стаканчике топорщились карандаши и ручки, глянцево поблескивала двускатная белая крыша перекидного календаря, подаренного им к прошлому Новому году... А она ему тогда в последний момент купила на лотке музыкальную открытку. Санта Клаус, изображенный на ней, был очень похож на него — высокий и худой, в съехавшем набекрень колпаке, коротенькой красной шубке нараспашку и подстреленных штанах. Джингл беллз, джингл беллз, — зазвенело в ушах. Взгляд перешел на пришпиленный к ковру сладкоголосый валдайский колокольчик, привезенный им этой весной из поездки в Новгород на конференцию, — он говорил, что у него раздается точно такой же малиновый звон в голове, когда она его целует в ухо, — скользнул по ковру вниз и налетел на "Богатырские имена России". Книга, как убитая, лежала лицом вниз на застланной клетчатым пледом кровати, а через всю спину у нее проходил шрам, оставленный красным фломастером. Ему этим летом тоже вырезали аппендицит. Он, как ребенок, непомерно хвастался небольшим багровым швом ("Кривой", — дразнила она его) и продолжал морщиться от прикосновений к нему, даже когда он побледнел и не мешал ему заниматься в тренажерном зале. Она его жалела, неизменно целовала в больное место, и он купался в ее охах-вздохах, словно артист в аплодисментах, месяца два, пока обоим не надоело...

Поймав себя на том, что думает о НЕМ, она рассердилась, уткнулась в книгу и залпом прочитала письмо Чехова к Станиславскому, датированное, кстати, днем их ссоры. Мысли снова ступили на проторенную дорожку: как он тогда, неожиданно задетый за живое ее словами, сказанными в шутку (ведь не могла же она всерьез ревновать его к этой бессмысленной кукле), весь сжался в комок, даже всегда солнечно улыбающееся лицо стало как будто меньше, — губы сомкнулись в узкую линию, глаза сощурились до размера двух стальных дробинок. Он несколько секунд молча смотрел на нее, а потом побледневшим голосом спросил: "Ты ждешь оправданий?" Она ждала, — неделю, вторую, третья пошла...

Нет, глупости, ничего она не ждет, вот только сегодня никак не может отвязаться от него, с самого утра следующего за ней по пятам. Она мотнула плечом, отгоняя неприятное воспоминание, и сузившимися от растревоженной обиды глазами пробежала ответ Станиславского на письмо Чехова, постепенно погружаясь в тонкости постановки "Трех сестер" и расправляя скорбные морщинки на лбу. Успокоенная было неспешной речью режиссера, она вдруг со свистом втянула воздух сквозь стиснутые зубы, будто задела за свежую рану, смахнула книгу наземь, рывком высвобождая подобранные под себя ноги, и уставилась невидящим взглядом в стену.

Книга, распластавшись на полу в полушаге от кресла, услужливо раскрылась на заломленном ее рукой месте, — внизу страницы стояла короткая подпись "Ваш К. Алексеев". Просидев неподвижно несколько минут, она бросила на нее презрительный взгляд и тронула ногой, грубо разворошив большим пальцем страницы, будто впившись пятерней в вихры напроказничавшему мальчишке. Наступив пяткой на групповую фотографию Чехова в окружении друзей, она подтянула книгу к себе, взяла ее в руки и, отыскав вступительную статью к переписке писателя и режиссера, узнала, что Станиславский — это всего лишь сценический псевдоним Константина Сергеевича Алексеева, о чем она никогда раньше не слышала. Устыдившись собственного незнания и слабо утешившись тем, что совпадение было неполным (и на том спасибо), она задумалась над нагромождением нелепых случайностей и совпадений, отравивших весь сегодняшний день. Случайности ли это на самом деле или знаки судьбы? И если это знаки, то что они "означают-чают-чают", — повторяла она, запрокинув голову на спинку кресла и наблюдая, как раскачивается в углу комнаты спускающаяся с потолка серая нить паутины. Чаю что ли выпить?

IX

— Валь, ты в судьбу веришь? — спрашивала она через полчаса соседку, сидя у нее с чашкой чая в руках на подлокотнике кресла.

На сидении широко раскинулась исписанная автографами владельца и густо исчерканная карандашом папка с рисунками, внутри которой дребезжал по рельсам красный трамвай с рекламой пива на лоснящемся боку. Такой же трамвай, только вверх ногами, дробился в лужах с частыми кружочками проливного дождя. В углу рисунка с безнадежным видом протянул за подаянием руку каштан в рыжих рваных одеждах: милостыню подать было некому, — все прохожие попрятались по домам. Еще одна папка, нетронутой белизны, доверчиво распахнула девичью душу на стуле, открыв взгляду розовое облако цветущей яблони с разостланой на траве кисейной тенью. Прямо в лицо зрителю летели покрытые тонкой сеточкой кровеносных сосудов лепестки и наполняли легкие весенним ароматом. Она глубоко вдохнула разлившийся в воздухе запах, удивляясь силе искусства, пока не сообразила, что пьет чай с жасмином.

Рисунки цветным лоскутным одеялом покрывали тахту и ворохом лежали на столе. Валентина сосредоточенно перебирала их, время от времени прилаживая на тахту очередной лоскуток, и, не оборачиваясь, цедила по несколько слов в минуту.

— Судьба — это для ленивых... Бездельник лежит на диване и оправдывает свою пропащую жизнь злой судьбиной... А мне работать нужно, сына растить, матери помогать, мне о судьбе думать некогда... Хорошо, — пробормотала она и добавила к отобранным рисункам еще один: занесенный снегом панельный дом с распахнутой настежь, висящей на одной петле дверью в темный подъезд. Внутри него читалось матерное слово, выхваченное лучом уличного фонаря, вокруг которого роилась снежная мошкара. У подножья в кругу света торчал из сугроба остов раскуроченной лавки, в слепых окнах многократно отражалась желтая луна. Холодно и страшно...

У нее мороз продрал по коже, но это действительно было хорошо.

— А что, у тебя проблемы? — поинтересовалась Валентина, оторвав взгляд от стола и внимательно глянув на ее съежившееся от холода отражение в окне, за которым начинали собираться сумерки.

— С чего ты взяла?

— Да потому что благополучный человек о судьбе не думает. Тот, у кого все хорошо, всегда уверен, что это его личная заслуга. — Она подумала и уложила на тахту акварельный рисунок, на котором был изображен железнодорожный переезд с задранной кверху, одетой в полосатую пижаму рукой шлагбаума. Вдоль сверкающих на солнце рельс ветер гнал скомканную газету, а между отполированными временем шпалами лежала очень натуральная кучка отходов человеческой жизнедеятельности с торчащей посредине общипанной веточкой неизвестной древесной породы. Очень смешно, до слез, — в щебневую насыпь художник воткнул несколько кустиков жухлой травы и свежевыбеленный столб с нарисованной на синей табличке до боли знакомой, до колик, до судорог в руках и ногах буквой "С"...

Она поперхнулась и поискала, куда бы поставить дрожащую в руке чашку, на дне которой плескалась желтая лужица с несколькими чаинками. Поставила ее на пол и сделала несколько шагов по комнате, унимая накатившие колики.

— Значит, у тебя все хорошо?

— Замечательно! — наконец на скрип половиц повернулась подруга, обратив к ней румяное лицо довольной жизнью тридцатипятилетней женщины. — Я молодая, здоровая, у меня сын, мать, любовник, два десятка юных гениев в студии. Я занимаюсь любимым делом, вот, готовлюсь к выставке, — легонько щелкнула она пальцем по зажатому в руке рисунку: среди кучи мусора на воткнувшуюся в небо искореженную арматуру присела нарядная бабочка, расправив изумрудно-желтые крылья с изящными хвостиками на концах. Она отражалась в черной, подернутой радужной пленкой лужице, вытекшей из проржавевшей канистры, и отбрасывала тень на треснувшую крышку от унитаза. Играя на горлышке разбитой бутылки, слепил глаза солнечный зайчик. В общем, настроение было отрадное...

— Я где-то слышала, что бабочка — это хороший знак, сулящий удачу. В знаки ты тоже не веришь?

— Как тебе сказать, — я думаю, всему можно найти логичное объяснение. Хотя, конечно, иногда хочется думать, что все не так просто, иначе скучно жить. Но в бабьи приметы вроде черного кота или тринадцатого числа я не верю — это слишком примитивно. Если уж существуют какие-то знаки свыше, то они намного тоньше, индивидуальнее, что ли, и недоступны общему прочтению. Их может понять только тот, кому они предназначены.

— Тогда почему, когда я возвращаюсь домой с полпути, у меня потом обязательно весь день не ладится?

— Элементарное программирование, — сухо констатировала подруга. — Ты с детства знаешь, что возвращаться — плохая примета, и подсознательно программируешь себя на неудачу. А может, потеряв впустую с самого утра пятнадцать минут, ты потом в течение дня ощущаешь эту нехватку времени, куда-то опаздываешь, нервничаешь и пошло-поехало...

Разобрав на столе все рисунки, Валентина взяла девичью папку со стула и продолжала совсем другим, мечтательным тоном:

— А вот со мной пару недель назад действительно произошел странный случай. Перетряхивала я старые институтские учебники, и из альбома по истории архитектуры выпала записочка, — на уголке ватмана написаны всякие глупости, а с исподу — кусочек неба с розоватым облаком. Я прекрасно помню этот день и этот пейзаж: полуразвалившаяся башня с березкой на крыше. Мы всей группой ходили рисовать с натуры, а когда вдруг пошел дождь, всей толпой забежали в кафе, мокрые, счастливые до ненормальности. Орали наперебой, брызгались друг на друга, а Женька Азимов все молчал в углу, а потом передал мне записку с шутливым признанием в любви. Мы не виделись с ним почти пятнадцать лет, а вечером он вдруг взял и позвонил, предложил поучаствовать в выставке.

— Совпадение, — не очень уверенно сказала она подруге и подняла с пола лежащий поверх стопки книг альбом. — Этот?

— Да, — посмотрела Валентина через плечо. — Но это еще не все. Накануне ко мне в студию пришла записываться Азимова Женя, — очень перспективная девочка, такие чистые краски. А Сережка, вернувшись с тренировки, сообщил, что у них новый тренер — Евгений Львович...

Слушая во все уши, она с деланным безразличием наобум раскрыла альбом и, перелистнув несколько страниц, наткнулась на вклеенную цветную репродукцию картины с видом Собора Василия Блаженного и Спасской башни, увенчанной двуглавым орлом. На обороте страницы было написано: "Красная площадь в Москве". Ф. Алексеев. Холст, масло, 1801. Третьяковская галерея.

— Евгений Львович, — рассмеялась Валентина. — Секретарша так подобострастно заглядывает ему в глаза, а для меня он остался просто Женькой, несмотря на внушительный живот, но под пиджаком почти не видно. И целуется он по-прежнему умопомрачительно. Знаешь, он мне вчера сказал...

Она уже ничего не хотела знать: ни слышать, ни видеть, ни думать. Хотелось забиться куда-нибудь в угол, зажмуриться, обхватить голову руками, отключить сознание, покуда не закончится этот сумасшедший день.

Х

Дома она легла лицом вниз на кровать, накрыла голову подушкой и принялась считать, не подпуская к себе ни одной посторонней мысли. "Один, два, три, четыре, пять", — быстро затараторила она, но, перейдя к сотням, стала считать медленней, представляя каждую цифру в виде овального медного номерка на обтянутых желтой кожей дверях, выстроившихся в ряд в бесконечном, ослепительно белом коридоре. Она шла по нему в поисках комнаты номер "2831" или "7213", — забыла, но какая разница? Дойдя до семьсот двадцать восьмой комнаты, она почувствовала, как кто-то тронул ее за плечо. Оглянулась, — позади простирался пустынный коридор, загибающийся вправо, так что не было видно входа, откуда она пришла. Выхода тоже не было видно, — она испугалась, дернула за ручку. Дверь легко распахнулась в непроглядную ночь.

Очнувшись, она увидела в темноте мамин силуэт:

— Ты не слышишь? Телефон звонит. Тебя.

— Алло, — взяла она в прихожей трубку. Посмотрела в зеркало на свое слегка помятое лицо с отпечатавшейся на щеке пуговицей от наволочки, провела пальцем по залохматившимся бровям.

— Добрый вечер...

Глаза ее враз наполнились черными чернилами и на виске вздулась голубая жилка. Дернув за свисающую со стены граненую каплю, она погасила свет, чтобы не видеть разрушительного действия самого обычного приветствия на своем лице. В темноте по-кошачьи светился знакомый, вставший комом у горла, телефонный номер абонента: 728-31-13.

— Почему ты молчишь! Это я... Не ожидала?

— Я знала, что ты позвонишь. Ты меня сегодня достал, — прошелестела она в трубку, осознав в эту минуту, что все вокруг, люди и предметы, весь день обещали ей именно это.

— Ты меня тоже, — неожиданно услышала она в ответ и подумала: ради того, чтобы сообщить ей об этом, не стоило мучить ее весь день.

— Ты звонишь, чтобы ссориться со мной?

— Ты первая начала... Нет, постой, я соскучился по тебе. Черт! — по-видимому, эти слова дались нелегко, но дальше полились почти белые стихи. — Сегодня весь день был наполнен тобой, ты растворилась в воздухе и вместе с дыханием влилась в мою кровь. Утром я проснулся оттого, что какой-то влюбленный идиот орал под окнами твое имя. Он звал и звал тебя, выворачивая мне душу наизнанку, и я ждал, вдруг ты ему и вправду ответишь. Глупо, — ты живешь на другом конце города, но мне так захотелось услышать твой бегущий навстречу голос. Ты не отозвалась, и я обрадовался, как дурак, — значит, ты не с ним...

Почувствовав, как внезапно разросшееся до размеров солнца сердце горячо забилось в горле, висках, груди, руках и ногах, она опустилась на пол и закрыла глаза, чтобы лучше слышать и видеть то, что ОН ей говорил.

Он лежал в постели, уткнувшись носом в подушку и выставив из-под одеяла одну ногу. Как всегда, ему было жарко, несмотря на открытую форточку. Первый робкий крик нерешительно тюкнул его по затылку, вызвав лишь легкий зуд в теле. Он недовольно заворочался и перевернулся на спину, подставив голубоватому лучу небритую щеку. На прикроватном столике будильник с подсветкой быстро отсчитывал секунды, оставшиеся до пробуждения. Следующий крик, настойчивее и громче, пробил тонкую корочку утреннего сна и выпустил наружу сознание, хлынувшее сквозь открывшиеся глаза. И тут же снова раскаленный до бела голос прокричал: "Вика-а-а", молнией прорезая едва забеленную мглу туманного утра. Где-то хлопнуло окно, извергнув на голову кричавшего длинное ругательство. Он закинул руки за голову и ждал, когда опять повторится эта яркая вспышка, выхватывающая из темноты ее лицо. Переждав несколько минут, крик снова начал взбираться вверх по балконам, и, срываясь вниз, рассыпался безнадежным долгим а-а-а... Ему никто не отвечал. Это было до того мучительно, что он не выдержал и встал, попытался рассмотреть за окном отвергнутого беднягу, но увидел лишь торчащие из тумана голые верхушки деревьев. Казалось, бесплотный голос взывает из небытия, и ему захотелось наполнить воздух живыми звуками.

— Я включил радио и сразу услышал "С днем рождения, Вика". Я даже непроизвольно заглянул в календарь, уж не проспал ли я летаргическим сном полгода и вернулся к жизни в твой день, разбуженный звуком твоего имени. Эту песню я прослушал сегодня раз пять — дома, в машине, на работе, в кафе, — все радиостанции как сговорились дразнить меня. А потом... — он рассказал ей о множестве недоступных постороннему взгляду невнятных намеков, которые были щедро рассыпаны на его пути в этот день, целиком принадлежащий ей. Он читал привет от нее в летящем по небу журавлином клине, очертаниями повторяющем латинскую букву "V", в жесте вошедшего в кафе парня, от порога приветствовавшего ожидающую его за столиком девушку двумя растопыренными пальцами — указательным и средним, в раздвоенном стволе ивы, свесившей поседевшие от приморозков косы у входа в книжный магазин, в размашистых галочках, оставленных чьей-то рукой на полях новой книги. — В довершение всего, когда я вышел вечером прогуляться, на меня чуть не свалилась буква "В", оторвавшаяся от световой рекламы зала игровых автоматов. Вот, едва уцелел... Подумал, если не услышу тебя, точно где-нибудь убьюсь... Так и умру без покаяния... — Он спотыкался на каждой фразе, ожидая, что она подхватит разговор. — Ты меня слышишь?

— Да, — наконец ответила она ему.

— Не молчи, пожалуйста. Я соскучился по твоему голосу...

Она молчала, не в силах произнести больше ни слова, вместе с которым, казалось, вырвется наружу ее сердце.

— Ты все еще сердишься на меня? Глупая, разве ты не видишь, что ты опутала меня по рукам и ногам, что я ни о ком не могу думать, кроме тебя, что ты одна-единственная в моей жизни, — зашептал он ей на ухо, так что ей чудилось, будто он касается их губами, целует в висок, в закрытые глаза, в щеку, никак не находя в темноте ее губы. — Я тебя люблю, — наконец отыскал он их, и по телу ее пробежала жаркая волна, уносящая ее в небесные дали, все выше и выше, туда, где звонили красные колокола, поющие гимны влюбленным. Звон наполнил каждую клеточку ее тела, перелился через край и растекся по квартире, становясь с каждым мгновением громче, угрожая снести стены, раскалывая надвое ночь.

Она открыла глаза и обнаружила себя лежащей на кровати. Звонил телефон.

— Алло, — взяла она в прихожей трубку. Посмотрела в зеркало на свое слегка помятое лицо с отпечатавшейся на щеке пуговицей от наволочки, провела пальцем по залохматившимся бровям. Во всем этом ей почудилось что-то знакомое. Она пристально вглядывалась в свое отражение, пытаясь поймать за хвост ускользающую мысль: еще одно небольшое усилие, и она ее наконец поймает, найдет решение сложной загадки, не дававшей ей покоя весь день, вздохнет свободно и успокоится.

— Добрый вечер. Сергея можно?

Казалось, в этот момент последний недостающий фрагмент в головоломном узоре сегодняшнего дня улегся точно на свое место, и картинка сложилась. Господи, как просто! И как глупо было изнывать из-за этого весь день.

— Вы ошиблись номером, — выдохнула она, абсолютно уверенная в том, что незнакомый голос попал именно туда, куда нужно, в самое яблочко, и дала отбой.

Холодные пальцы пробежались по телефонным кнопкам: 728-31-13...

Над головой с мячом в ногах пронесся вернувшийся с тренировки сосед. На кухне возилась мама; фыркая, текла из крана вода. Все это — где-то за много километров отсюда, а здесь — длинные гудки в трубке, словно неспешные шаги в гулком коридоре, долгожданный щелчок — поворот ключа в двери, и залитый солнцем выход из лабиринта:

— Добрый вечер. Сергея можно?

2005 г.