Намбер One, или Путь Козла

И я, разумеется, думал: слонялся днями напролёт по залитым солнышком рижским улицам, то и дело впадая в меланхолический ступор и облизываясь исподтишка на прплывающие мимо аппетитные попки, — всё думал, думал... Попки мешали соображать адекватно — дразнили, тревожили, но вот беда, без свежих идей к ним не так-то просто было подступиться. Замкнутый круг, да и только!

Каждый божий вечер, возвращаясь к домашнему очагу, я скидывал майку и джинсы, обильно пропитанные слюной, затем укладывался на подростковый диван и до утренней зари занимался вредным для здоровья онанизмом (вы — нет?). Затем мне даже пришлось прикупить у спекулянтов зеркальные очки, чтобы странным видом возбуждённых глаз своих не отталкивать 'прогрессивное человечество'. Более того, с некоторых пор я перестал здороваться с соседями, научился курить, а в итоге отказался принимать пищу, смотреть телевизор и слушаться мамы...

Однажды, порядком утомившись от беспрерывных и тайных любовных изысканий, я, наконец, решил принять ванну: порою даже некоторые желторотые юнцы испытывают такую непреодолимую потребность, уж поверьте! Набрал, помнится, горячей воды до краёв, затем, начхав на стыд и политесы, сорвал с бледного тела трусы, носки, майку и плюхнулся неуклюже, будто тощая прыщавая жаба, в белый эмалированный сосуд... И вот тут...

И вот тут-то меня осенило! Бабахнуло! Прибило ко дну! Как древнего грека Архимеда! Плятть, девочки! А в чём, собственно, проблема? Просто я должен! Должен Стать Козлом!

Да-да, обязан стать! Примером же мне вполне могли послужить и милейший синьор Казанова, и легендарный поручик Ржевский, и даже... сам дядя Валера из третьей квартиры! Пора... пора уже прекращать заниматься ерундой, нужно поскорее сменить амплуа, а для этого всего-то навсего придётся разучить новую роль — гордое, мажорное соло, настоль прекрасное в своей наивной простоте и трагичности, что редкая дура устоит впредь против моих колдовских чар.

Да и вправду, друзья, что ещё может быть более естественным для разумного мужчины (а глупым я себя в то время не считал), чем овладеть древнейшим искусством самообмана? Ведь главное в этом нехитром деле — убедить себя в том, что ты (только ты, никто иной!) совершенно уникален, бесподобен, и тогда ни одна обесцвеченная пергидролем тощая бестия ни за что не посмеет усомниться в твоей твёрдой харизме и крайней степени мужской исключительности.

Ура! Решение, наконец, было принято, Рубикон перейдён! Долой одинокие ночи! Долой позорные мозоли на ладонях! Навсегда!

Я вдруг почувствовал, что стою на пороге новых свершений — весь ладный такой из себя, юный и самоуверенный. Однако... если б я только мог догадываться тогда, насколько же всё-таки он тернист и ухабист —

Путь Настоящего Козла...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

...а Мир покоится на косточках обид.

Не веришь мне?

Спроси у глупой моли,

Что поселилась днесь в твоём подоле

И вечерами вьётся, затмевая вид:

Вид из оконца в переспелый палисадник,

Где коник ладный с крыльями-ушами

Копытом бьёт, дыханьем оглушает,

Но в поводу не конь давно уже, а всадник;

Вид на стога, измятые греховно;

На буйный куст, расхристанный поэтом;

Вид на химер, на ангелов...

И это

Ты нарекаешь Бесом?

Я — духовным!

Наш Мир... запнулся лезвиями слов,

Извечно Слово, спор, увы, извечен.

Взорвались грубо кровотоки снов...

Ты в Божье веришь,

Я — в Человечье...

Глава I

ВОЗВРАТА НЕТ?!

Любовь уходит, как умирает самый близкий человек: навсегда... безо всякой надежды на воскресение. Ты плачешь навзрыд, подвывая в унисон холодному ветру, а неутомимые молоты медленно и тупо вгоняют прощальные гвозди, герметично заколачивая крышку мозга... твоего воспалённого мозга.

Тум... Бум... Тум... Бум... Тум... Бум...

Возврата нет. Ещё несколько ударов... длинные потёртые полотенца, глухой стук о дно, три скорбные горсти, а в завершение — скрежет лопат по закоченелому песку реальности...

Тум... Бум... Тум... Бум...

А ты... ты безутешно хлюпаешь носом, пугаясь посетившего тебя печального озарения, пришедшего вдруг чудовищного понимания — ужаса всей необъятности своего абсолютного бессилия.

Тум... Бум...

Несчастье — это осознание нелюбви. Осень. Боль. Смерть...

* * *

В то шальное, воистину бесшабашное время я ощущал себя свободным — вольным беспредельно, как перелётная птица. Я будто бы парил в бескрайних просторах, беззаботно поплёвывая на неприятности, и не слишком-то отягощал себя осмыслением бытия.

— Ты типа сопли в полете, придурок! — ехидничала 'бывшая' в моменты особо болезненных приступов своей острейшей нелюбви.

— Ага-ага! При дурах... — парировал я, как умел, её обидные эскапады.

Итог моего затяжного полёта был банален и на диво предсказуем: после многих лет тщетных поисков гармонии я гордо выпорхнул из дома обожаемой тёщи; в драных носках, как говорят, но при галстуке. Запрыгнул в авто, не раздумывая повернул в замке ключ зажигания, трижды плюнул через левое плечо и, очертя голову, рванул прямиком в Счастливое Никуда...

Жилья своего у меня больше не было. Не стало отныне ни телика, ни мягкого дивана, на котором я так любил поваляться вечерами, ни собранной мною по книжице библиотеки. Не осталось под рукой множества других, привычных вещей, разных мелких, на первый взгляд, удобств, ценить которые по-настоящему начинаешь, только их потерявши.

Да! Самое главное: любви во мне не осталось тоже... Ни капельки. Совсем.

Я не стал напрягать свои и так пооббитые уже углами семейного счастья нервы, разматывать нейроны, словно гнилые нитки с катушки, рвать волосы на тощем теле, изводить время в банальной делёжке, бессмысленной злобе и пустопорожних спорах — всё, что имелось, я оставил жене. И мне никогда не пришлось пожалеть об этом.

Но... Предо мною сразу и неотвратимо встала проблема: где жить? Ну, не мог же я ошиваться великовозрастным голодранцем при маминой кухне вечно — большим уже вырос мальчик, однако. Поэтому-то и приходилось мне гостевать по приятелям: ночь у одного, неделю у другого. У кого-то я зависал на долгие месяцы, а у некоторых, особо терпеливых, (спасибо вам, парни!) — даже на целые годы...

Работал в ту пору я много. Тупо и неутомимо. Запоем... как робот. Постоянно пребывая в напряжённом, но осознанно и добровольно выбранном ритме было проще пережить произошедшее жизненное крушение. Ведь нужно же было заполнить пусть чем-то образовавшуюся внутри бесконечную, тягучую пустоту?

Получив редкую по тем временам возможность, я стал мотаться по загранкомандировкам. Объездил, облетал без малого полмира. Моим занятием было демонтировать промышленное оборудование. Небольшой, дружной командой мы снимали, затем грузили 'железо' в фуры и отправляли в путь по новым адресам, а потом и сами отправлялись вслед: принимать подошедший и растаможенный груз, монтировать линии, и снова запускать их в дело. Это происходило каждый раз на новых местах, в самых разных странах.

Возвращаясь в родной город из порою изнуряющих, но всегда интересных поездок, гулял я широко, по-барски. Так же, как и мои друзья-товарищи -денег вполне хватало на разные глупости. Куролесил, короче, по мере своих холостяцких сил и способностей. И хотя до сих пор мне никогда ещё прежде не доводилось запанибратски вести беседы с мудрыми дельфинами, расти под надзором пиратов на тепличной грядке или хранить в холодильнике собственную ногу, я давным-давно был готов в душе к грядущим приключениям. На свою задницу...

Письма к Ангелу (послание первое)

Здравствуй, Ангел!

Знаешь? Сегодня на ужин у нас будут Солнышки Господни! Но при одном лишь ма-а-аленьком условии: я сам должен буду забраться в погреб и достать оттуда банку с вареньем — у бабушки не разгибается спина из-за дурной погоды, а ведь я уже 'совсем большой парень'.

И всё бы ничего, да только вот в погреб этот лезть мне как-то не по себе — страшновато. Знал бы ты, Ангел, как там холодно, темно и сыро. И ещё... ползают пауки, зловеще раскачиваясь на длиннющих ножках, и тайно растут диковинные грибы — странные такие, белёсые грибы на стенах. Хуже, пожалуй, бывает только пятничными вечерами... там, под маминым диваном, где прячутся эти мерзкие чёрные руки, которые так и тянутся к ногам... так и тя-я-янутся!

Но делать нечего, придётся рискнуть: уж очень я люблю Солнышки!

Глава II

ХРЯСТЬ!

Девочка-тётя — в плаще, с маникюром,

С бантиком алым на шляпке бумажной —

К поезду мчится аллюром винтажным,

А на ходу поправляет бюстгальтер

И каблучками ломает улиток...

Вены дождя упираются в крыши,

Гемоглобином пропитаны тучи,

Вьются над рельсами мыши летучие —

Юные рожицы — взоры седые,

Девочку в путь провожают... и что же?

Девочка-тётя спешит, словно кошка,

(Как для неё это важно, представьте!)

Место занять у окошка в плацкарте —

В этот чихающий осенью вторник

Девочка-тётя прощается с миром...

Поезд пустой отправляет с платформы

Строгий кондуктор — глазища из стали,

(Отнял билет для проформы у ляли)

Станция 'Жизнь' до утра отдыхает,

Ветер волочит лузгу по перронам...

Девочка-тётя — в плаще, с маникюром,

С бантиком алым и сердцем отважным

Шмыгает носиком жалобно влажным

И, обагряя оконце помадой,

Девочка-тётя прощает нас... тоже.

Она стояла на краю тротуара: в осенней короткой курточке, под проливным ноябрьским небом. То ли холодные струи дождя, то ли горячие слёзы разметали, расплескали тушь по бледным щекам. Крошечная, трогательная, напоминающая тряпичную куклу, оброненную за кулисами театра жизни...

Наверное, в других обстоятельствах я никогда бы не стал настаивать, чтобы она поехала с нами, но случилось чудо: над улицей вдруг заблистали софиты, залили окружающее пространство ярким, нестерпимым электрическим светом. Один за другим, с короткими интервалами, прозвенели три протяжных звонка, настойчиво приглашая скучающую публику поспешить к началу премьеры. Кто не успел, тот опоздал: тяжёлый занавес медленно воспарил над сценой, переливаясь в свету огней ночным плюшем и теряя из складок накопленную за долгие годы пыль. Маэстро Случай проковылял вдоль скрипучей рампы к дирижёрскому пульту, нервно оглядываясь и раскланиваясь с притихшим в ожидании залом. Замер, коротко, сухо кашлянул, затем отчаянно встряхнул седой шевелюрой и взмахнул дирижёрской палочкой. Оркестр словно очнулся от ленивой спячки и отыграл бурное вступительное аллегро...

Фанфары! Туш! Алле-оп! На шатких подмостках откуда-то из серой, обыденной пустоты с триумфом материализуется Он (Ослепительный Я — Happy Birthday to Me!) в компании сисястой подруги, надменной барыней рассевшейся под боком в пассажирском сиденье:

— Слышь? Постой! Знакомая моя, глянь!

— Где?

— Да, вон же! Вон, у почты стоит! На бордюре. Мелкая такая...

— А кто она?

— Да так, дурочка одна деревенская, — морщится криво Алёнка. — Подберём?

— No problems, кроха, как скажешь! — со свистом притормаживаю, и нехотя заставляю себя покинуть уютный салон 'Джетты'.

Маленький мокрый Пингвинчик (чёрная куртка, белая шапочка) плачет не по-детски — солёные тёплые капли смешались коктейлем с дождём:

— Что случилось, малыш? Ну, чего ревёшь? Полезай в тачку, рассказывай! Помогу, коли смогу... — герой, блин! А как же (ха, ха)!

Так всё началось.

Потом Пингвинчик стал Лисичкой.

Лисичка превратилась в Львицу.

А Львица разорвала мне сердце...

* * *

Так уж сложилось, что в тот давнишний вечер мы заглянули друг другу в глаза, сумели одолеть злую шпану и даже вывести на чистую воду Сисястую Дуру. В тот роковой вечер судьба Пингвинчика крепко-накрепко уцепилась за мою. Перехлестнулась кругом в три оборота и завязалась маленьким плотным узелком. Наверное, именно так всё изначально и было задумано... Фатум? План? Гордиев узел? А знаете? Называйте теперь это как хотите...

Трудно с определённостью сказать, что же всё-таки произошло: то ли всемогущий 'кто-то' решил предоставить мне ещё один, последний шанс, то ли таинственному 'некто' попросту в очередной раз захотелось посмеяться. Не знаю... На самом деле я даже и не пытался задумываться о происходящем всерьёз. Более того, мне вообще не хотелось ни о чём размышлять. Но тогда, сознаться, я ощущал себя самым настоящим Бэтмэном — гордым и бесстрашным, спасающим Маленьких Пингвинят оптом и в розницу. Да что говорить, я и был Им! Для меня это и сегодня так же непреложно, как и любая математическая аксиома. Поверьте, это бесспорный факт! Тридцать три — возраст Христа, уж как тут ни крути...

А я ведь не сразу полюбил её. О, нет! Поначалу я долго и с упоением восторгался собой — таким во всех отношениях чудным и неотразимым парнем. Да и помогал я тогда совсем не ей, отнюдь. Теперь-то я понимаю, что просто-напросто самым примитивным образом спасался от накатившей на меня депрессии, от опостылевшего до чёртиков одиночества, от серой овощной тоски и бредовой простоты собственного существования... Fuck me... В любом мужчине умирает Мужчина, если у него нет Настоящей Женщины... Сисястые Дуры — не в счет!

* * *

Обшарпанная лестничная площадка седьмого этажа 'китайской стены', квартира двадцать восемь (или тридцать восемь? — не помню, да и какая, собственно, разница...)

Обшарпана — мягко сказано, если уж на то пошло, похоже, сам хан Мамай здесь прошёлся: Будто монгольской конницей пожёванные окурки раскиданы на ступеньках, на изрезанных перочинными ножичками подоконниках, гроздьями воткнуты в узкие щелочки электрощита. Пользованный одноразовый шприц брошен на пол и раздавлен чьим-то каблуком прямо у разрисованной корявыми граффити стены. Прорезиненный коврик небрежно отдыхает на бетонной плите, едва подсохшие плевки — на стенах, воздух пропитан кислой пивной вонью — тоскливый антураж тоскливого дня.

Со злостью давлю на кнопку звонка: раз, другой, третий... Наконец, дверь с пронзительно-жалобным скрипом отворяется. На пороге — пьяная старуха в голубых пластмассовых бигуди, вкривь-вкось накрученных поверх жиденькой сединки.

— Здрас-сь-те, девушка. Внучек дома, что ли?

— А? Чаго?

— Внука, говорю, своего позови.

— Вадик! Внучо-о-ок, иди, это к тебе! — пищит она, обернувшись вполоборота, вглубь квартиры, а потом пытается кокетничать со мной. — Какой... ик... приятный молодой человек...

— Иди... иди, старая, от греха подальше...

Старуха с обиженным видом ковыляет обратно к себе на кухню, шаркая тапчонками и икая. Спустя пару секунд в дверном проёме прорисовывается фигура худого, длиннющего парня — чуть не на голову выше меня:

— Ты Вадик?

— Ну, я. А чо те надо?

— Сука!

Хрясть! Кулак с лёту больно ударяется о его жёлтоватые зубы. Не дав опомниться, хватаю засранца за грудки, выволакиваю на лестничную клетку и начинаю трясти:

— Разнесу нахер твою мерзкую хату вместе с долбаной бабкой! — остервенело ору на гадёныша, бешено вращая зрачками.

— Да я...

— Что я? Головка... мля, от снаряда! Бабло гони!