В лесу кое-где белесыми пятнами лежал подтаявший снег. После крепких морозов, ударивших в начале января, наступила оттепель. С моря задул влажный ветер, нагнал тяжелые облака с мелким холодным дождиком.

Время пришло смутное, нездоровое, казалось, сама зима простудилась и ночами натягивает на себя рваное одеяло из болотных туманов, а утром долго продирает сочащиеся больной влагой глаза, и вытирает покрасневший нос мокрыми тряпками туч.

Смеркалось, а Якоб все брел по лесу. Давно пропала тропинка и знакомые приметы, видно, леший закружил его. Якоб часто прикладывался к тыквенной фляжке, висевшей на шее. Хмель бродил в крови, и Якоб тихонечко подтягивал заунывную песню ветра. Нетвердо ступая по скользкой и раскисшей земле, он поднялся на пригорок, поросший молодыми сосенками. Тут ноги отказались ему служить, и он упал на мягкую подстилку из рыжих иголок и, невнятно пробормотав ругательство, захрапел.

Позже, ночью, приснился ему странный сон. Из лесу вдруг вышел высокий, седой старик в простой мешковатой, не слишком чистой одежде и встал напротив Якоба. Лик старика был суров, но светел; глаза горели огненно, но ясно; борода была бела, но нечесана, — и Якоб уразумел, что перед ним святой Адальберг. И в тот же миг радостно и жутко сделалось ему. Радостно оттого, что удостоился он лицезреть божьего угодника; жутко, что встретились они — Якоб это предчувствовал — неспроста.

— Вижу, — сказал старик, — тебя озарило.

— Благослови мя, грешного, святой старец!

— Благословляю, — ответил ему старик и, усевшись напротив, спросил:

— Откуда и куда, сын мой, ты идешь?

Вопрос смутил Якоба. Думал он вернуться в город уже совершенно протрезвленным и освеженным пешей прогулкой, что мастеру и в голову не пришло бы спросить о том, чем это он занимался у кожемяки Ганса. А теперь — будь ты неладен! — вопрос ему задает не мастер, а сам святой угодник. Якоб прочистил горло и начал степенно:

— Иду я от Ганса-кожемяки, а послал меня к нему наш мастер, старый Михель. Заказал ему сам маркграф, хочет он преподнести своей супруге, маркграфине Егории, в подарок Библию, в сафьяновом переплете. А лучшего сафьяна, чем у Ганса-кожемяки во всей нашей марке не сыскать. И нет лучшего мастера, чем Михель — все так говорят! — с гордостью, позабыв о смущении, отвечал Якоб. — Вот недавно стачали мы одному рыцарю такое седло, что красивее...

— В законном ли браке ты рожден? — перебил его святой. — И чей ты будешь сын?

Якоб не обиделся, что святой не дослушал, ему нечего было стыдиться своих родителей, и он ответил и вовсе без смущения:

— Отец мой, Иозеф, старший подмастерье у городского старшины Себастьяна, мать моя, Мария, младшая дочь Адама и Хейли. Живут они честно: по совести и по закону, а я у них второй сын. Старшего сына, как отца назвали Йозефом, есть еще Ганс, Адам, и сестры: Мария, Берта, Христина, Марта. Еще двое детей умерли во младенчестве: одного прибрала чума, да больше никого из нас не тронула, а другой упал в колодец в возрасте трех лет...

Святой поднял руку, чтобы остановить поток слов Якоба, и когда тот умолк, спросил:

— Как же ты, подмастерье, в такую пору в лесу очутился? Ведь хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит. И все честные люди сидят по домам, заперев двери, поужинав да выпив стакан вина с доброй женой...

Другой на месте Якоба, быть может, и угадал в голосе святого насмешку, но подмастерье так загордился удачными ответами, что принял вопрос его за чистую монету. И сказал:

— Во всем виновата жена Ганса — вот где ведьма! То-то бы обрадовался наш епископ, попадись она ему в руки. Ведь и выдумывать не надо — взглянешь на нее — ведьма! Гостила она у сестрицы, ту я не видал, но, люди говорят, а люди зря не скажут, что яблоки от яблони далеко не падают, и сестрица ее тоже, верно, ведьма! Как мы с Гансом в цене сошлись (а он не только кожи выделывать мастак, но и пиво варит забористое), так он и прикатил из погреба бочку свежего. Едва мы в этом бочонке дно увидели, как его супруга вернулась. Вот чертова баба! Как учуяла! Верно, на своем помеле принеслась, и все нам попортила. Ведь недаром попы кричат, что ведьмы могут испортить, теперь-то я им верю! Велела мне убираться из дому на ночь глядя, а Ганс, добрая душа, только и успел мне фляжку сунуть, чтобы веселее шагать было. Иду да думаю: тридцать верст не беда! Как дойду до большой дороги, там еще маленечко и таверна будет, зайду отдохнуть — все равно старый Михель меня только к завтрашнему вечеру ждет. Только до большой дороги добрался, вдруг слышу: кони ржут, люди кричат. Яснее-ясного, благородные господа навстречу едут, а у меня кожа тончайшей выделки, сафьяновая. Ну, думаю, коли отобрать захотят, где мне противиться? Их-то много, а я один, у них мечи железные, а у меня дубинка деревянная. Я в лес — обойти от греха подальше. Ведь им дела не будет, что кожа для самого маркграфа — отберут, а потом жалуйся себе на здоровье!

Святой старец, слушая Якоба, ерзал на месте. Подмастерье, как ни был увлечен рассказом, но все же это приметил, и подумал, что, верно, угодник сел неловко. Но старец, наконец, не выдержал:

— Замолчи и слушай! — гаркнул он, и в небе сверкнула молния, заворчал гром. Якоб, вспомнив, с кем имеет дело, втянул голову в плечи и испуганно захлопал круглыми глазами.

— Говорю тебе не от себя, ибо я вестник. Сказал Он: будет тебе место в раю и простятся тебе все твои грехи, когда исполнишь волю его!

Якоб, услышав такие слова, совсем перетрусил.

— Э-э, погоди! А Он, — Якоб осторожно ткнул толстым пальцем в небо, — ничего не перепутал? Говорят же: есть три сословия: одним молиться, вторым пахать, а третьим работать на всех. Я человек простой, неученый, а волю исполнять — дело монахов.

— Молчать! — приказал святой, и стал грозен лик его. — Там, — он тоже указал на небо, — никогда ничего не путают. Он выбрал тебя орудием своим... хотя и удивлен я...

Святой замолчал. Лик его стал скорбен, как будто узрел он всю печаль подлунного мира и погрузился в размышления. Дума избороздила его чело глубокими морщинами и затуманила взор. Якоб сидел, не шевелясь, не смея поднять глаз на святого, и по спине его бежали мурашки от благоговения. И подумал подмастерье, что раньше испытывал такое, только в церкви, когда певчие затянут псалом высокими голосами, и чувствуешь, как душа взлетает за звуками под купол и глядит сверху.

Святой молчал очень долго, так долго, что у Якоба благоговение кончилось, тело затекло, и очень хотелось пошевелиться. И Якоб потихонечку начал вытаскивать из-под себя ногу. Это движение заставило святого вынырнуть на поверхность из омута мыслей.

— А... так вот... — произнес он, нащупывая оборванную нить разговора и ухватываясь за нее, — ты проводишь меня в город и спрячешь там до карнавальной ночи.

— А... ага, — ответил ему Якоб, почесывая под шапкой, — работа не сложная, да вот беда, ты же мне снишься.

— Это, не твоя забота, — отрезал святой и улыбнулся какой-то мрачной, непонятой Якобом, улыбкой.

И святой исчез, словно его никогда и не было.

В лесу стало тихо. Ветер, что свистал в ветках, замер. Из болот выполз туман и неслышно обволакивал деревья. Наступило то время, когда в первый раз кричит петух. Якоб открыл глаза. Вокруг было темно, хоть глаз выколи, только в небесах распушила сверкающий хвост комета.

— Ой, не к добру все это! — сказал Якоб, поддавшись чувству, сосавшему под ложечкой.

И тут комета развернулась и бросилась на землю, словно кот на мышь. Небо заухало, грохнуло. Воздух завизжал. Земля вздрогнула. Якоб в страхе хотел бежать, но ноги не держали его.

— Господи, прости мои прегрешения вольные и невольные и избавь мя! — взмолился он.

И треснуло вверху, и что-то огромное и ужасное ринулось вниз, и настигло Якоба, вышибив из него дух.

Якоб не увидел за сосенками ни старого дуба, кроной своей подпирающего небеса, корни спускающего до самого подземного царства; ни каменных истуканов, которым поклонялись прежде, задолго до того, как один из могучих вождей назвался королем и объявил окрестные земли своей вотчиной. Много воды с тех пор утекло в моря. И тропки к дубу затянулись, и мало кто помнил об этом священном месте. Но этим туманным утро поляна под дубом вспоминала веселое прошлое.

Пятеро монахов в грубых коричневых рясах, перепоясанных веревками, бежали через лес. Четверо братьев тащили на плечах обитый красный бархатом новый гроб. В нем тряслись останки старого и сумасшедшего Герхарда. Он скончался так во время, что окончательно убедил епископа в святости. Пятым монахом был отец Михаил. Он держал в руках трепещущий, едва разгоняющий тьму факел. Отец Михаил бежал, задавая темп. С грузом на плечах, с каждым шагом делающимся все тяжелее, монахи едва поспевали за ним, прыгая с кочки на пригорок, и хотя это были дюжие молодцы из личной охраны епископа, но и они запыхались.

А бежать им приходилось потому, что кончалась сороковая ночь. Ровно на восходе комета упадет на землю. Все это, от начала до конца, знали отец Михаил и епископ. Дюжим братьям достаточно было сознания, что они исполняют волю Божью и епископскую.

А они опаздывали. Два дня назад, получив благословение, покинули они город. Сытый ослик вез тележку с гробом по накатанной дороге, братья, спрятав руки в широких рукавах, и под капюшонами скрыв лица, шагали рядом. Легко преодолели они первую половину пути, заночевав в гостинице у большой дороги. И в ней случилась неприятность: один из баронов, гордый неприступным замком и пятнадцатью поколениями предков, возвращался со своими присными из недалекого похода. Они везли богатую добычу на полудюжине телег и остановились под тем же гостеприимным кровом. Монахи держались скромно, как и подобает их чину, но один из рыцарей барона, разгоряченный вином, взял да и затеял драку. Отец Михаил до хрипоты призывал одуматься и рыцарей и братьев, однако противники не успокоились, пока положение не стало определенным. Битву проиграли монахи потому, что их оказалось в три раза меньше, чем рыцарей. И пятерых монахов связали и бросили в сарай. Отец Михаил увещевал рыцарей даже из запертого сарая, и рыцари так веселились, что в дело вмешался сам барон. Узнав, что это люди епископа и едут они по срочному и очень важному поручению, барон обрадовался нежданному подарку, ибо у него к епископу имелись претензии из-за кое-каких земель, подаренных церкви отцом нынешнего барона. И барон счел, что звезды расположены к удаче. Он послал к епископу гонца. Переговоры заняли день и половину ночи. Епископ не любил уступать. Исход спора решило умоляющее письмо и отрубленный мизинец одного из монахов. Барон получил желанную грамоту, а пленники свободу.

Но как ни спешили монахи, они опоздали. Комета вдруг сорвалась с места, прочертила ослепительную дугу на небе и исчезла в лесу. Потом что-то где-то грохнуло, заворчало, раскатилось по лесу, земля под ногами качнулась раз, другой и встала на место.

— Мы опоздали! — с горечью воскликнул отец Михаил. — Что же теперь будет?!

И припустил еще быстрее. Монахи за его спиной засопели от натуги. Им слышно было, как во гробе брякают и перекатываются останки.

Впереди процессии монахов и немного в стороне от них по лесу пробирались еще двое. В темноте им указывали путь бледные болотные огоньки, слабо мерцавшие на стволах и ветвях деревьев. Эти двое свободных граждан города некогда принадлежали к сословью ремесленников, но избрали другую стезю. Толстый Йозеф все еще носил зеленые и желтые ленты на шляпе — цвета пекарей, а одежда Рябого Мартина утеряла всякие следы принадлежности к какому-нибудь честному сообществу. Высокий и худой Мартин, с изрытым оспой лицом, не шел, а скорее скользил, подобный хищному зверю, почуявшему добычу. Следом за ним, с треском ломая ветки, пробирался Толстый Йозеф. Его мучила одышка и время от времени он начинал жаловаться, а Мартин цыкал на него. Йозеф умолкал, но ненадолго. На спине Толстый Йозеф нес мешок, а в нем обернутый в черную материю срамной истукан.

Звезда вдруг сорвалась с небес и, качнув землю, исчезла, раскатив по лесу низкий гул.

— Смотри-ка, он не обманул, — сказал Рябой Мартин.

— А я так и не думал, что он обманывает, — проворчал Толстый Йозеф, хватаясь рукой за грудь и пытаясь отдышаться.

— Ну, дай черт ноги! — с легкой усмешкой сказал Мартин и побежал.

— Ох-хо-хо... — горестно простонал толстяк, но его товарищ скрылся в лощине. — Эх, беда-то! — выдохнул Йозеф и припустил за ним следом, крича на бегу:

— Мартин, погоди, не бросай меня!

Шумно дыша, хватаясь за сгибающиеся под его весом деревца, Йозеф спустился в лощину, но не увидел Мартина, и полез вверх по другому склону. Он все еще окликал его, когда выбрался наверх и очутился среди молодых, по грудь, зеленых и мокрых сосенок, и тут его схватили, зажали рот, повалили на землю неведомые руки. Йозеф бешено сопротивлялся, молотил воздух, таращил глаза.

— Да тише, ты, тише! — в ухо ему прошипел голос Мартина. — Мы пришли.

И Мартин убрал руку, закрывавшую ему рот.

— И что? Там монахи? — испугался Йозеф, по-своему истолковавший его поведение.

— Нет никого. Пусто. Дуб и идолы.

— Как же так? Он же сказал, что звезда упадет точно на восходе, а ведь кругом, хоть глаз выколи — темно. А она взяла и упала!

— А я почем знаю? — ответил Мартин. — Ошибся он, значит.

— Чего же делать-то, а?! — причитал Йозеф. — Сказать страшно, что он с нами сделает, коли вернемся с пустыми руками...

Марин сплюнул и хмуро поглядел на него. Обычно жалобы и пугливость толстяка его забавляли, а сегодня разозлили. Но Йозеф был прав: нечего и думать вернуться назад, не выполнив поручение.

Мартин побывал во многих переделках, и сталкивался с разными людьми, знал все сорта городских подонков и господ в богатых нарядах, приятной улыбкой с кинжалом за спиной — не раз приходилось спасаться от тех и других. Но они не вызывали в нем страха. Нюхом хищника он угадывал все их темные слабости и знал, что бедные или богатые, с отточенным кинжалом или увесистой дубиной — они всего только люди. Горбун был другим: за ним шевелилась темная бездна. И как добродетельные тянуться к свету, так погибшие падают во тьму. Мартин отдал себя в его волю. И как добродетельные ждут награды за свои поступки, так грешники страшатся наказания. Мартин не обманывался, знал: кара за единственную ошибку будет ужаснее, самой изощренной пытки в подвалах палачей.

Они прятались в молодом сосняке на краю лесной поляны, посреди нее стоял огромный дуб со стволом в три обхвата. Возле него в четыре стороны света глядели грубые каменные, в человеческий рост истуканы. Земля между ними была усыпана желудями, побуревшими листьями и высохшей прошлогодней травой. Мартин заметил вылезшие из земли огромные камни, вытянутые вверх точно пальцы каменного великана, и перебежал за них. Йозеф, пыхтя, перебрался следом.

— Что? — спросил он. — Увидел что?

Мартин не отвечал, цепкими взглядами оглядывая поляну, но вдруг быстрая ухмылка искривила его губы, и он молча ткнул рукой в сосенки, совсем рядом с тем местом, где они скрывались. Оттуда торчала обтянутая штанами мощная задняя часть. Хозяин ее стоял на четвереньках и подавался то взад, то вперед, будто не мог определиться, куда ему двинуться. Наконец он, по-прежнему на четвереньках, попятился, очутился на поляне весь целиком, сел на землю, тряся головой, будто в уши ему попала вода.