Цветы времени

Цветы времени

1

"В тот год, почти сразу после праздника Непорочного Зачатия на небе показалась одна из тех звезд, что называются кометами. Впервые она появилась поздно вечером. Сверкала она столь ярко, что свет ее озарял большую часть неба, исчезала же комета незадолго до того, как прокричит петух перед рассветом. Что же до того, была ли то новая звезда или старая, сияние которой Господь увеличил, дабы явить миру еще одно чудо, то знать о том может лишь тот, чья мудрость управляет миром. С уверенностью можно лишь сказать, что всякий раз, как становятся люди свидетелями подобного чуда, так вскоре обрушивается на них нечто ужасное или удивительное..."

Так было написано о комете, сиявшей на небе точно божественный меч, повергающий в ужас и трепет. Глядя на нее, люди останавливались, качали головами и рассуждали между собой:

— Ох, не к добру знамение, не к добру! Видно, тяжелы наши грехи, и Господь подает нам знак.

Сказав это, они крестились, и, поеживаясь на январском морозе, торопились домой к пылающему очагу и горячей похлебке, за повседневной суетой забывая о грозном предзнаменовании, разве что щедрее жертвовали церкви и нищим.

И только два человека во всем городе непрерывно думали о ней.

— К чему так трудиться? — с неудовольствием встретил отца Михаила епископ Одуэн. — Мы держим слуг.

Отец Михаил положил ношу на стол, подобрал несколько упавших свитков. Ему было немного за сорок, и стриженные в кружок волосы начали седеть, приобретя цвет соли с перцем. Лицо имело черты твердые и даже несколько грубые, нос великоват, губы чаще крепко сжаты. Глаза, посаженные глубоко, серые, цвета зимнего моря, глядели холодновато, выдавая отпрыска древнего и могущественного рода. Он казался человеком умным, каковым и являлся на самом деле. Отец Михаил был духовником нескольких знатный фамилий города и доверенным лицом епископа Одуэна.

— Никто не должен видеть эти книги, — возразил отец Михаил патрону.

Епископ скривился. Это еще больше отдавало театральностью, и еще меньше понравилось ему.

— Что стряслось? — спросил он равнодушным тоном и поправил меховую накидку. Угли в камине подернулись черным пеплом и остывали. Епископ снова начинал мерзнуть. Вечный холод поселился в его стареющем теле, терзая епископа и зимой, и летом. И лишь жар костров, на которых сжигали ведьм и еретиков, согревал ненадолго.

— Дело не терпит отлагательств, — отец Михаил перебрал свитки, и, найдя нужный, развернул, прищурился — зрение с возрастом ослабело, и прочел:

— "Люди видели и дивились знамению, спрашивали друг друга о смысле его, но никто не мог узнать промысел Божий. И на третий месяц, когда исчезла комета, с востока хлынули дикие племена. Огнем и мечом прошли они по землям короля Роберта, и повсюду раздавался плач вдов и сирот...".

— К чему это? — епископ сделал нетерпеливое движение. Он не сомневался в познаниях отца Михаила, да и сам припоминал прочитанное.

Отец Михаил бережно скрутил свиток и ответил:

— Варвары захватили королевство, казнили старого короля и многих его людей. Трон короля Роберта достался Болдуину, тот основал новую династию. Я взял этот пример потому, что это случилось не так давно. Но есть и множество других свидетельств.

— Так что же? Ты видишь в этой комете вестницу?

— Да.

Епископ задумался, прикрыв глаза.

— Все в руках Божьих... — наконец произнес он. — Но предположим, ты прав... Нынешний маркграф излишне мягок к еретикам. И месяца не прошло, как он отпустил двух ведьм, приняв их лживое раскаянье. Но сказано: "не верь ведьмам, ибо они заключили союз с Сатаной и лживы, и уста их вливают яд в уши, слушающих их". Сможем ли мы искоренить ересь и спасти заблудшие души одними увещеваниями, когда они упорствуют в заблуждениях и грехе, что и пытки, и огонь не заставляют раскаиваться и отрекаться от Сатаны?!

Отец Михаил молчал, сложив руки в широких рукавах и опустив глаза. На этот вопрос они смотрели по-разному.

Вдруг дверь, заскрипев, приоткрылась, и в комнату, громко мурлыча и задрав хвост, вошел черный кот. Его ярко-зеленые глаза остановились на отце Михаиле. Кот то ли фыркнул, то ли чихнул и гордо прошествовал к креслу епископа, уверенно вскочив ему на колени. Руки епископа привычно погладили мягкую кошачью шерстку.

— Надеюсь, новый маркграф окажется более ревностным... — епископ исподтишка поглядел на собеседника. И отца Михаила неожиданно поразило сходство между котом и его хозяином.

Кот перепрыгнул с епископских колен на стол и сел, обернув длинный черный хвост вокруг лап. Епископ поправил меховую накидку.

— Сына маркграфа можно сбросить со счетов — он так слаб здоровьем, что его держат за мертвого. Остаются два племянника маркграфа, Конрад и Рудольф. Рудольф незаконнорожденный сын старого греховодника Вильгельма. Теперь рыцарь отмаливает грехи на раскаленных сковородах. А Конрад... Конрад — это не лучший маркграф для нас. Ему больше по душе сражения и турниры, чем глубокие размышления. Сердце такого растает при виде смазливой ведьмы. Нет, Конрад — плохой правитель. А вот Рудольфа я не могу разгадать по сей день. Тот ли он ветреник, каким представляется? Впрочем, пусть будет легкомыслен — был бы послушен...

Кот смотрел на отца Михаила, и в кошачьих глазах читалось, что отец Михаил ему не симпатичен. Сам же отец Михаил забыл о коте.

— Вижу, ты не разделяешь мои заботы, — заметил епископ. Он угадал, отец Михаил пропустил мимо ушей последние слова епископа. Он вообще делался глухим, когда речь заходила о политическом расчете. Отца Михаила, младшего сына древнего и богатого рода, с рождения предназначили к духовному званию, дав соответствующее образование. Он мог бы сделать головокружительную церковную карьеру, благодаря семейным связям и талантам, но отец Михаил зачастую высказывал спорные мнения. Уяснив суть препятствия, его семья грустно вздохнула и умерила честолюбие. Тогда отец Михаил вздохнул свободно. Он давно понял, что трудно соединить служение и политику. Политику он предоставил патрону — епископу Одуэну, а для себя избрал служение.

— Вера в народе все слабее и слабее, — продолжал епископ.

— Есть способ поддержать веру, кроме огня и меча.

— Какой же? — немного насмешливо поинтересовался епископ.

— Чудо.

— Чудо! О, да! — епископ всплеснул руками. — Прекрасный способ! Но откуда оно возьмется? Чудеса и святые в наши времена — диковинка. Известно ли тебе, что за останками святого в последние дни его выстраиваются очереди? Недавно был случай: похоронить оказалось нечего — все растащили, разорвали на части и растащили. А ты говоришь "чудо"!

— Да, мне известен этот прискорбный случай, и он не единственный, к сожалению. Но в книгах, — отец Михаил сделал указующий жест, — я обнаружил нечто неожиданное и очень важное. Комета — это знак, знак, что время настало. Господь посылает нам чудо в утешение!

— И откуда же возьмется чудо? — подозрительно и недоверчиво спросил епископ.

— На языческом капище, в лесу, где растет дуб, древний, как сам сотворенный мир.

— Как?! Что за чушь?! — вскричал пораженный епископ. — Не может Божье чудо входить в мир через поганое капище!

Отец Михаил ничего не ответил. Епископ, умолкнув, разглядывал его очень долго и пристально, потом сказал:

— Я знаю тебя много лет, и только потому не говорю о ереси, но попробуй, повтори это кому-нибудь, и тогда ничто не спасет ни тебя, ни слушающего тебя... Ты повредился в уме?!

— Нет, — тихо ответил отец Михаил, — я в здравом уме, и не повторю слова ни единой живой душе.... Но, если узнают люди.... Узнают, где явится Чудо.

Отец Михаил оборвал речь, да и епископу слов не требовалось.

— Давно, — продолжил отец Михаил, — когда еще не было ни нашей марки, ни других славных королевств, язычники отправляли таинства под этим дубом. Он казался им Деревом Трех Миров. Верхушка его пропадала в небесах, корни дотягивались до преисподней, а середина принадлежала этому миру. Пусть их представления кажутся нам дикими, но Господь не хотел оставлять своих созданий без помощи и в темноте заблуждений. Он посылал своим детям знак, и тогда на небе появлялась комета, а на сороковую ночь люди стекались к тому дубу. Из множества людей Господь избирал одного сосудом, и тот, получив дар, мог вершить чудеса и подвиги.

— Ужас, ужас, ужас! — прошептал епископ, и веря и не веря. — Откуда ты взял эти слова?!

— Из книг.

— Сжечь! Сжечь! Все сжечь!

— Не нужно, — отец Михаил, простер руки, защищая свитки. — Не нужно. Я нашел это в книгах, но ты знаешь, что я много странствовал по разным землям и собирал свои знания по крупицам. Ни в одной из книг не написано того, что я сказал тебе сейчас, но если идти от слова к слову и думать, думать, думать,... но не беспокойся, никто не повторит этого, тем более что библиотека К-кого монастыря не так давно погибла в пожаре.

Епископ закрыл глаза рукой и покачал головой.

— Я знал про поганое капище, Боже, Боже мой, почему я медлил? Почему я не велел спилить это сатанинское дерево? — простонал епископ.

— К счастью, не спилили, — возразил отец Михаил. — Под этим дубом зарубили святого Адальберга, а когда его похоронили — над могилой видели ангелов и совершались чудеса. И святая девица Марфа, заблудившись в лесу, заснула под дубом и во сне увидела ангела, даровавшего ей силу для избавления города от чудовищного Тараскана.

Епископ молчал — не просто человеку спорить со святыми угодниками. Отец Михаил продолжил:

— И если на сороковую ночь там окажутся мощи человека ангелической жизни, которого впоследствии признают святым...

— Я понял тебя, — прервал его епископ. — Либо мы получаем святого, либо они опять впадают в язычество. Но где же нам взять такого? Вот так сразу никто не идет на ум... Тут нужен умерший недавно, а еще лучше на днях.. Если чудеса будут твориться на старых мощах, нам никто не поверит. Может, старый Герхард? Он так давно выжил из ума, что никто не скажет о нем худого, ведь никто не помнит, каким он был.... Зато все видят, что он стоит на коленях перед алтарем с утра до вечера и что-то бормочет. Я слышал от аббата — он как раз болен...

Вторым человеком, которого тревожила комета, была Сусанна, юная и прелестная дочь барона Карла Буртонского. Впервые увидев на небе комету, она изумилась и встревожилась, и с тех пор каждый вечер выходила в темные и выстуженные галереи встречать ее восход. Комета напоминала ей огненного дракона, каждую ночь пожирающего звезды, и душа ее холодела от недобрых предчувствий. Комета ужасала и манила ее, как ребенка, который боится страшных сказок, но просит няньку еще и еще, а потом, во тьме, заворачивается в одеяло и, вздрагивая от ночных шорохов, ждет чего-то неведомого, страшного, замирая душой до зари. Барон, отец Сусанны, был рад случаю развлечься и велел читать себе за обедом из старых хроник о кометах, знамениях и чудесах. Его дочь, забывая о еде, жадно слушала все эти истории, и все больше убеждалась, что комета грозное предупреждение грядущих бедствий.

И в тот вечер, накинув теплый плащ, Сусанна вышла на темную галерею и поглядела на восток, где уже сверкала комета. Долго и не шевелясь смотрела Сусанна на небо, а душу захлестывала, как волна поднимающегося прибоя, тревога. Ни объяснить, ни понять эту тревогу она не могла. Все остальные скоро свыклись с новым небом, и уже не обращали на комету особенного внимания, и даже уличные проповедники, кричавшие о Судном дне и Конце Света, с каждой неделей собирали все меньше и меньше пожертвований. Но сердце Сусанны теснилось в груди от предчувствия непоправимой беды.

— Сусанна, дочь моя, ты здесь?

Она узнала голос своего духовного пастыря, поспешно вытерла слезы, которых стыдилась и не смогла бы объяснить. Заметив девушку, он подошел к ней и встал рядом, облокотившись на перила.

— Прекрасное место, чтобы наблюдать за кометой. Ты ведь на нее смотрела?

Сусанна кивнула и снова поглядела на восток, где дракон одну за другой гасил звезды.

— Она пугает и восхищает, не правда ли?

— Она тревожит, — откликнулась девушка.

Отец Михаил покосился на нее.

— Что же тревожит тебя?

— С тех пор, как она появилась, мне нет покоя. Я все жду чего-то...

— В монастырскую библиотеку приходили от барона, — сказал отец Михаил.

— Да, мы слушаем за обедом о знамениях.

— Вот отчего ты тревожишься. Я попрошу барона прекратить чтения.

— Нет, не нужно, — возразила Сусанна. — Это развлекает гостей... и отцу скоро самому надоест.

Отец Михаил не стал спорить: барон был своенравен и не привык считаться ни с кем. Он легонько похлопал Сусанну по руке, утешая.

— Пора возвращаться в дом — мороз прихватывает все крепче.

По лестнице они спустились с галереи в обширную залу на первом этаже дома. Здесь весело и жарко трещали дрова в камине. Несколько рыцарей, вассалов барона, собрались кучкой возле него. Они поклонились дочери сюзерена с должным почтением. Сусанна и отец Михаил остановились по другую сторону камина. Сусанна кликнула слугу и велела принести подогретого вина с пряностями.

Между тем, кружок рыцарей распался. Кто-то вышел из дома со смехом и шутками, иные сели за шашки, а один юноша взял лютню и, послав прелестной Сусанне нежный взор, запел любовную балладу. Она же не подарила ему ответного взгляда, казалось, она вообще ничего не замечала. Все это не ускользнуло от внимания отца Михаила, и он про себя подумал, что девица лишена кокетства и обычного для ее пола жеманства, хотя ее красота извинила бы их. Не очень высокого роста, с пшеничными волосами, заплетенными в две косы, синими, немного печальными глазами, удивительного чистого матового цвета кожей, тонкими руками и гибким станом она была чудо как хороша. Очарование и грация были присущи ей с рождения и наполняли каждое ее движение невыразимой прелестью. Неудивительно, что рыцари стремились заслужить внимание красавицы.

— Сколько я всего передумала! — продолжила Сусанна. Она давно испытывала необходимость с кем-нибудь поделиться мыслями, и ее добрый духовник казался самым подходящим лицом. — Какие страшные сны видела! Но чаще всего мне снится, что несчастье случится с моим женихом. Он так далеко среди злых племен! Я тревожусь...

— Дитя мое, — сказал отец Михаил с легкой улыбкой. Ему казалось, что он разгадал причину ее тревог — ее жених возвращался из похода весной, тогда и быть свадьбе. А известно, что девушки и хотят, и бояться идти замуж.

— Ведь ты никогда не встречалась с Германом.

— Нет, — возразила она, — мы встречались давно, когда родители нас обручили, еще в детстве.

Отец Михаил не нашел, что ответить ей. В конце концов, разве женщин не приучают с самого раннего возраста почитать супруга своего? Жениху Сусанны можно только позавидовать.

— А иногда я думаю, что беда случиться со мной, — в голосе Сусанны послышалась такая тоска, что и ее духовника охватило дурное предчувствие, холодом дохнуло в затылок, словно мимо прошло привидение. Он невольно поежился.

— Тебя волнует комета и эти чтения, — будто сам себя успокаивая, проговорил он. — Не думай об этом. Это пустые тревоги.

Но глаза Сусанны были печальны, а щеки бледны.

2

В лесу кое-где белесыми пятнами лежал подтаявший снег. После крепких морозов, ударивших в начале января, наступила оттепель. С моря задул влажный ветер, нагнал тяжелые облака с мелким холодным дождиком.

Время пришло смутное, нездоровое, казалось, сама зима простудилась и ночами натягивает на себя рваное одеяло из болотных туманов, а утром долго продирает сочащиеся больной влагой глаза, и вытирает покрасневший нос мокрыми тряпками туч.

Смеркалось, а Якоб все брел по лесу. Давно пропала тропинка и знакомые приметы, видно, леший закружил его. Якоб часто прикладывался к тыквенной фляжке, висевшей на шее. Хмель бродил в крови, и Якоб тихонечко подтягивал заунывную песню ветра. Нетвердо ступая по скользкой и раскисшей земле, он поднялся на пригорок, поросший молодыми сосенками. Тут ноги отказались ему служить, и он упал на мягкую подстилку из рыжих иголок и, невнятно пробормотав ругательство, захрапел.

Позже, ночью, приснился ему странный сон. Из лесу вдруг вышел высокий, седой старик в простой мешковатой, не слишком чистой одежде и встал напротив Якоба. Лик старика был суров, но светел; глаза горели огненно, но ясно; борода была бела, но нечесана, — и Якоб уразумел, что перед ним святой Адальберг. И в тот же миг радостно и жутко сделалось ему. Радостно оттого, что удостоился он лицезреть божьего угодника; жутко, что встретились они — Якоб это предчувствовал — неспроста.

— Вижу, — сказал старик, — тебя озарило.

— Благослови мя, грешного, святой старец!

— Благословляю, — ответил ему старик и, усевшись напротив, спросил:

— Откуда и куда, сын мой, ты идешь?

Вопрос смутил Якоба. Думал он вернуться в город уже совершенно протрезвленным и освеженным пешей прогулкой, что мастеру и в голову не пришло бы спросить о том, чем это он занимался у кожемяки Ганса. А теперь — будь ты неладен! — вопрос ему задает не мастер, а сам святой угодник. Якоб прочистил горло и начал степенно:

— Иду я от Ганса-кожемяки, а послал меня к нему наш мастер, старый Михель. Заказал ему сам маркграф, хочет он преподнести своей супруге, маркграфине Егории, в подарок Библию, в сафьяновом переплете. А лучшего сафьяна, чем у Ганса-кожемяки во всей нашей марке не сыскать. И нет лучшего мастера, чем Михель — все так говорят! — с гордостью, позабыв о смущении, отвечал Якоб. — Вот недавно стачали мы одному рыцарю такое седло, что красивее...

— В законном ли браке ты рожден? — перебил его святой. — И чей ты будешь сын?

Якоб не обиделся, что святой не дослушал, ему нечего было стыдиться своих родителей, и он ответил и вовсе без смущения:

— Отец мой, Иозеф, старший подмастерье у городского старшины Себастьяна, мать моя, Мария, младшая дочь Адама и Хейли. Живут они честно: по совести и по закону, а я у них второй сын. Старшего сына, как отца назвали Йозефом, есть еще Ганс, Адам, и сестры: Мария, Берта, Христина, Марта. Еще двое детей умерли во младенчестве: одного прибрала чума, да больше никого из нас не тронула, а другой упал в колодец в возрасте трех лет...

Святой поднял руку, чтобы остановить поток слов Якоба, и когда тот умолк, спросил:

— Как же ты, подмастерье, в такую пору в лесу очутился? Ведь хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит. И все честные люди сидят по домам, заперев двери, поужинав да выпив стакан вина с доброй женой...

Другой на месте Якоба, быть может, и угадал в голосе святого насмешку, но подмастерье так загордился удачными ответами, что принял вопрос его за чистую монету. И сказал:

— Во всем виновата жена Ганса — вот где ведьма! То-то бы обрадовался наш епископ, попадись она ему в руки. Ведь и выдумывать не надо — взглянешь на нее — ведьма! Гостила она у сестрицы, ту я не видал, но, люди говорят, а люди зря не скажут, что яблоки от яблони далеко не падают, и сестрица ее тоже, верно, ведьма! Как мы с Гансом в цене сошлись (а он не только кожи выделывать мастак, но и пиво варит забористое), так он и прикатил из погреба бочку свежего. Едва мы в этом бочонке дно увидели, как его супруга вернулась. Вот чертова баба! Как учуяла! Верно, на своем помеле принеслась, и все нам попортила. Ведь недаром попы кричат, что ведьмы могут испортить, теперь-то я им верю! Велела мне убираться из дому на ночь глядя, а Ганс, добрая душа, только и успел мне фляжку сунуть, чтобы веселее шагать было. Иду да думаю: тридцать верст не беда! Как дойду до большой дороги, там еще маленечко и таверна будет, зайду отдохнуть — все равно старый Михель меня только к завтрашнему вечеру ждет. Только до большой дороги добрался, вдруг слышу: кони ржут, люди кричат. Яснее-ясного, благородные господа навстречу едут, а у меня кожа тончайшей выделки, сафьяновая. Ну, думаю, коли отобрать захотят, где мне противиться? Их-то много, а я один, у них мечи железные, а у меня дубинка деревянная. Я в лес — обойти от греха подальше. Ведь им дела не будет, что кожа для самого маркграфа — отберут, а потом жалуйся себе на здоровье!

Святой старец, слушая Якоба, ерзал на месте. Подмастерье, как ни был увлечен рассказом, но все же это приметил, и подумал, что, верно, угодник сел неловко. Но старец, наконец, не выдержал:

— Замолчи и слушай! — гаркнул он, и в небе сверкнула молния, заворчал гром. Якоб, вспомнив, с кем имеет дело, втянул голову в плечи и испуганно захлопал круглыми глазами.

— Говорю тебе не от себя, ибо я вестник. Сказал Он: будет тебе место в раю и простятся тебе все твои грехи, когда исполнишь волю его!

Якоб, услышав такие слова, совсем перетрусил.

— Э-э, погоди! А Он, — Якоб осторожно ткнул толстым пальцем в небо, — ничего не перепутал? Говорят же: есть три сословия: одним молиться, вторым пахать, а третьим работать на всех. Я человек простой, неученый, а волю исполнять — дело монахов.

— Молчать! — приказал святой, и стал грозен лик его. — Там, — он тоже указал на небо, — никогда ничего не путают. Он выбрал тебя орудием своим... хотя и удивлен я...

Святой замолчал. Лик его стал скорбен, как будто узрел он всю печаль подлунного мира и погрузился в размышления. Дума избороздила его чело глубокими морщинами и затуманила взор. Якоб сидел, не шевелясь, не смея поднять глаз на святого, и по спине его бежали мурашки от благоговения. И подумал подмастерье, что раньше испытывал такое, только в церкви, когда певчие затянут псалом высокими голосами, и чувствуешь, как душа взлетает за звуками под купол и глядит сверху.

Святой молчал очень долго, так долго, что у Якоба благоговение кончилось, тело затекло, и очень хотелось пошевелиться. И Якоб потихонечку начал вытаскивать из-под себя ногу. Это движение заставило святого вынырнуть на поверхность из омута мыслей.

— А... так вот... — произнес он, нащупывая оборванную нить разговора и ухватываясь за нее, — ты проводишь меня в город и спрячешь там до карнавальной ночи.

— А... ага, — ответил ему Якоб, почесывая под шапкой, — работа не сложная, да вот беда, ты же мне снишься.

— Это, не твоя забота, — отрезал святой и улыбнулся какой-то мрачной, непонятой Якобом, улыбкой.

И святой исчез, словно его никогда и не было.

В лесу стало тихо. Ветер, что свистал в ветках, замер. Из болот выполз туман и неслышно обволакивал деревья. Наступило то время, когда в первый раз кричит петух. Якоб открыл глаза. Вокруг было темно, хоть глаз выколи, только в небесах распушила сверкающий хвост комета.

— Ой, не к добру все это! — сказал Якоб, поддавшись чувству, сосавшему под ложечкой.

И тут комета развернулась и бросилась на землю, словно кот на мышь. Небо заухало, грохнуло. Воздух завизжал. Земля вздрогнула. Якоб в страхе хотел бежать, но ноги не держали его.

— Господи, прости мои прегрешения вольные и невольные и избавь мя! — взмолился он.

И треснуло вверху, и что-то огромное и ужасное ринулось вниз, и настигло Якоба, вышибив из него дух.

Якоб не увидел за сосенками ни старого дуба, кроной своей подпирающего небеса, корни спускающего до самого подземного царства; ни каменных истуканов, которым поклонялись прежде, задолго до того, как один из могучих вождей назвался королем и объявил окрестные земли своей вотчиной. Много воды с тех пор утекло в моря. И тропки к дубу затянулись, и мало кто помнил об этом священном месте. Но этим туманным утро поляна под дубом вспоминала веселое прошлое.

Пятеро монахов в грубых коричневых рясах, перепоясанных веревками, бежали через лес. Четверо братьев тащили на плечах обитый красный бархатом новый гроб. В нем тряслись останки старого и сумасшедшего Герхарда. Он скончался так во время, что окончательно убедил епископа в святости. Пятым монахом был отец Михаил. Он держал в руках трепещущий, едва разгоняющий тьму факел. Отец Михаил бежал, задавая темп. С грузом на плечах, с каждым шагом делающимся все тяжелее, монахи едва поспевали за ним, прыгая с кочки на пригорок, и хотя это были дюжие молодцы из личной охраны епископа, но и они запыхались.

А бежать им приходилось потому, что кончалась сороковая ночь. Ровно на восходе комета упадет на землю. Все это, от начала до конца, знали отец Михаил и епископ. Дюжим братьям достаточно было сознания, что они исполняют волю Божью и епископскую.

А они опаздывали. Два дня назад, получив благословение, покинули они город. Сытый ослик вез тележку с гробом по накатанной дороге, братья, спрятав руки в широких рукавах, и под капюшонами скрыв лица, шагали рядом. Легко преодолели они первую половину пути, заночевав в гостинице у большой дороги. И в ней случилась неприятность: один из баронов, гордый неприступным замком и пятнадцатью поколениями предков, возвращался со своими присными из недалекого похода. Они везли богатую добычу на полудюжине телег и остановились под тем же гостеприимным кровом. Монахи держались скромно, как и подобает их чину, но один из рыцарей барона, разгоряченный вином, взял да и затеял драку. Отец Михаил до хрипоты призывал одуматься и рыцарей и братьев, однако противники не успокоились, пока положение не стало определенным. Битву проиграли монахи потому, что их оказалось в три раза меньше, чем рыцарей. И пятерых монахов связали и бросили в сарай. Отец Михаил увещевал рыцарей даже из запертого сарая, и рыцари так веселились, что в дело вмешался сам барон. Узнав, что это люди епископа и едут они по срочному и очень важному поручению, барон обрадовался нежданному подарку, ибо у него к епископу имелись претензии из-за кое-каких земель, подаренных церкви отцом нынешнего барона. И барон счел, что звезды расположены к удаче. Он послал к епископу гонца. Переговоры заняли день и половину ночи. Епископ не любил уступать. Исход спора решило умоляющее письмо и отрубленный мизинец одного из монахов. Барон получил желанную грамоту, а пленники свободу.

Но как ни спешили монахи, они опоздали. Комета вдруг сорвалась с места, прочертила ослепительную дугу на небе и исчезла в лесу. Потом что-то где-то грохнуло, заворчало, раскатилось по лесу, земля под ногами качнулась раз, другой и встала на место.

— Мы опоздали! — с горечью воскликнул отец Михаил. — Что же теперь будет?!

И припустил еще быстрее. Монахи за его спиной засопели от натуги. Им слышно было, как во гробе брякают и перекатываются останки.

Впереди процессии монахов и немного в стороне от них по лесу пробирались еще двое. В темноте им указывали путь бледные болотные огоньки, слабо мерцавшие на стволах и ветвях деревьев. Эти двое свободных граждан города некогда принадлежали к сословью ремесленников, но избрали другую стезю. Толстый Йозеф все еще носил зеленые и желтые ленты на шляпе — цвета пекарей, а одежда Рябого Мартина утеряла всякие следы принадлежности к какому-нибудь честному сообществу. Высокий и худой Мартин, с изрытым оспой лицом, не шел, а скорее скользил, подобный хищному зверю, почуявшему добычу. Следом за ним, с треском ломая ветки, пробирался Толстый Йозеф. Его мучила одышка и время от времени он начинал жаловаться, а Мартин цыкал на него. Йозеф умолкал, но ненадолго. На спине Толстый Йозеф нес мешок, а в нем обернутый в черную материю срамной истукан.

Звезда вдруг сорвалась с небес и, качнув землю, исчезла, раскатив по лесу низкий гул.

— Смотри-ка, он не обманул, — сказал Рябой Мартин.

— А я так и не думал, что он обманывает, — проворчал Толстый Йозеф, хватаясь рукой за грудь и пытаясь отдышаться.

— Ну, дай черт ноги! — с легкой усмешкой сказал Мартин и побежал.

— Ох-хо-хо... — горестно простонал толстяк, но его товарищ скрылся в лощине. — Эх, беда-то! — выдохнул Йозеф и припустил за ним следом, крича на бегу:

— Мартин, погоди, не бросай меня!

Шумно дыша, хватаясь за сгибающиеся под его весом деревца, Йозеф спустился в лощину, но не увидел Мартина, и полез вверх по другому склону. Он все еще окликал его, когда выбрался наверх и очутился среди молодых, по грудь, зеленых и мокрых сосенок, и тут его схватили, зажали рот, повалили на землю неведомые руки. Йозеф бешено сопротивлялся, молотил воздух, таращил глаза.

— Да тише, ты, тише! — в ухо ему прошипел голос Мартина. — Мы пришли.

И Мартин убрал руку, закрывавшую ему рот.

— И что? Там монахи? — испугался Йозеф, по-своему истолковавший его поведение.

— Нет никого. Пусто. Дуб и идолы.

— Как же так? Он же сказал, что звезда упадет точно на восходе, а ведь кругом, хоть глаз выколи — темно. А она взяла и упала!

— А я почем знаю? — ответил Мартин. — Ошибся он, значит.

— Чего же делать-то, а?! — причитал Йозеф. — Сказать страшно, что он с нами сделает, коли вернемся с пустыми руками...

Марин сплюнул и хмуро поглядел на него. Обычно жалобы и пугливость толстяка его забавляли, а сегодня разозлили. Но Йозеф был прав: нечего и думать вернуться назад, не выполнив поручение.

Мартин побывал во многих переделках, и сталкивался с разными людьми, знал все сорта городских подонков и господ в богатых нарядах, приятной улыбкой с кинжалом за спиной — не раз приходилось спасаться от тех и других. Но они не вызывали в нем страха. Нюхом хищника он угадывал все их темные слабости и знал, что бедные или богатые, с отточенным кинжалом или увесистой дубиной — они всего только люди. Горбун был другим: за ним шевелилась темная бездна. И как добродетельные тянуться к свету, так погибшие падают во тьму. Мартин отдал себя в его волю. И как добродетельные ждут награды за свои поступки, так грешники страшатся наказания. Мартин не обманывался, знал: кара за единственную ошибку будет ужаснее, самой изощренной пытки в подвалах палачей.

Они прятались в молодом сосняке на краю лесной поляны, посреди нее стоял огромный дуб со стволом в три обхвата. Возле него в четыре стороны света глядели грубые каменные, в человеческий рост истуканы. Земля между ними была усыпана желудями, побуревшими листьями и высохшей прошлогодней травой. Мартин заметил вылезшие из земли огромные камни, вытянутые вверх точно пальцы каменного великана, и перебежал за них. Йозеф, пыхтя, перебрался следом.

— Что? — спросил он. — Увидел что?

Мартин не отвечал, цепкими взглядами оглядывая поляну, но вдруг быстрая ухмылка искривила его губы, и он молча ткнул рукой в сосенки, совсем рядом с тем местом, где они скрывались. Оттуда торчала обтянутая штанами мощная задняя часть. Хозяин ее стоял на четвереньках и подавался то взад, то вперед, будто не мог определиться, куда ему двинуться. Наконец он, по-прежнему на четвереньках, попятился, очутился на поляне весь целиком, сел на землю, тряся головой, будто в уши ему попала вода.

— Вервольф! — в ужасе пискнул Йозеф и убежал бы в лес, если бы Мартин не поймал его и не прижал к земле, зажав ему рот.

— Тише! Тише! — шипел Рябой Мартин. — Он нас не видит. Да и смотри, уже рассветает — он не опасен.

Эти соображение, добравшись окольными путями до рассудка, успокоили Йозефа, и он перестал вырываться и бешено вращать глазами. Заметив это, Мартин отпустил его, предупредив:

— Смотри же, не ори!

Йозеф привалился к валуну. О бегстве он больше не помышлял, но выглянуть за валун не решался. Мартин же распластался на камнях и наблюдал за человеком.

— Где же звезда? — спросил Йозеф. — Ты ее видишь?

Мартин ящерицей сполз с камня и опустился на землю рядом с товарищем.

— Никакой это не оборотень, — сказал он. — А звезда в него угодила — вот он и трясет башкой — оглушило.

— А откуда ты знаешь, что он не вервольф?

— Знакома мне эта харя, — ответил Мартин, обдумывая план. — Хаживал он со своими дружками в "Бродячего кота".

— А-а, — это сообщение окончательно успокоило тревогу Йозефа, и он даже полез посмотреть на оглушенного, но Мартин схватил его плечо и удержал на месте.

— Как же теперь быть? Не протащить его нам через весь лес и в город. Да и монахи вот-вот нагрянут...

— А чего нам его тащить? Не надо его живым отсюда выпускать, — ответил Мартин. — Слушай, что сделаем...

Толстый Йозеф, взяв короткую дубинку, пошел через сосняк, обходя оглушенного сзади. Лес трещал под напором толстяка. Рябой Мартин хмыкнул и порадовался, что человек этот беззащитен, как новорожденный котенок, иначе легко с ним не управиться. Подмастерье (это Мартин определил по одежде) был ростом не ниже Толстого Йозефа и также широк, но не жирен, как тот, а плотен, и, наверное, силен, как медведь.

Мартин поглядел в ту сторону, откуда должен был появиться его товарищ и заметил дрожащие вершины сосенок, точно сквозь них ломился разъяренный кабан. Мартин ухмыльнулся, вынул нож из-за голенища сапога. Костяная рукоять удобно легла в руку. В свое время этот нож перековал из лучшего восточного железа Фриц — тогда у них были общие дела. С тех пор много воды утекло: голову Фрица обклевали до белой кости жадные вороны, а нож по-прежнему верно служит.

Мартин бесшумной змей заскользил к подмастерью. Тот не сразу, но все же заметил его, и задержал на нем взгляд. Мартин оскалил длинные зубы в улыбке. Впрочем, глаза у детины были ошалелые, и Мартин мог бы душу свою заложить, что он смотрит, а не видит. И все же Мартин чувствовал необходимость что-нибудь сказать.

— Здравствуй, добрый человек! Ты, гляжу, ночевал на этой поляне. Скажи, не случилось ли чего этой ночью? — голос его был любезен, а оскал зубов кровожаден.

Подмастерье снова потряс головой и уставился на серебристое лезвие ножа. Мартин бросил взгляд ему за спину — Йозеф был уже совсем близко.

— Ты слышишь меня? Не испытывай терпения моего — ответь, — сказал Мартин. Несколько шагов и приставить стальное лезвие к мягкому горлу... И вдруг, словно живой, под ноги ему бросился извилистый дубовый корень, и Мартин растянулся на земле под визгливый смех Йозефа, как раз выбравшегося на поляну.

— Лови его! Бей! — закричал Мартин.

Но Йозеф хрюкал, держась за бока. Оглушенный оглянулся на толстяка, его дубину, воткнувшийся в землю нож, Мартина, и в глазах его прояснилось. Тяжело и не очень уверенно подмастерье поднялся на ноги и торопливо заковылял прочь.

— Лови его! Держи! — кричал Мартин, вырывая застрявший, длинный и острый, носок сапога из переплетения корней.

Но толстый глупый Йозеф не слушал его, хохотал, разинув широкую пасть. Подмастерье же убегал все дальше и быстрее. Наконец Мартину удалось вырваться из ловушки и, вскочив на ноги, он кинулся в погоню. Сначала еще мелькала среди деревьев спина беглеца, но потом и она пропала. Мартин прислушался, надеясь на неосторожный звук — но только ветер свистал между деревьев. Он покружил в лесу, как охотничья собака, потерявшая след, — не нашел ничего; и возвратился на поляну.

Толстый Йозеф деловито копался в брошенной подмастерьем котомке. Мартин остановился над ним в искушении заехать ему в ухо.

— Погляди-ка, — сказал Толстый Йозеф, раскладывая на земле добычу, и не зная о нависшей над ним опасности, — прекрасная кожа, похоже, мастер его знает что по чем.

Тут он поднял глаза на Мартина и, прочитав на его лице страшный приговор, попятился. Рябой Мартин увидел его испуг, и усмешка исказила его лицо.

— Когда мы придем в город, — тихо, но внятно проговорил он, — я расскажу ему, как ты хихикал, будто глупая баба в бане, пока он убегал!

— Ну, что ты, Мартин, — заблеял, посерев, словно тесто из плохой муки, Йозеф. — Ну, зачем тебе говорить ему? Ведь я тебе друг, а с друзьями так не обращаются. Все мы люди, все мы грешны, ошибаемся. Так зачем же судить другого, коли и сам не без греха?...

Мартин смотрел на него ненавидящим взглядом, но вдруг ему стало смешно. Он захохотал так, как хохотал раньше Йозеф.

3

Среди диких лесов, связанный с остальным миром редким пунктиром дорог, вокруг грозного замка, вырос Марбург. Городок этот был самым обыкновенным, какие тут и там появлялись, будто грибы после дождя, когда война или эпидемия не опустошали земли. Вручили его заботам святой Марфы, которая, по преданию, совершила здесь чудо, усмирив грозное чудовище силой молитвы и девичьей косой. В честь покровительницы вознес в небо тонкие шпили собор. То низкие, зычные, то высокие, звучные, голоса его медных колоколов поплыли над городом. А следом плавную линию горизонта распороли шпили других церквей, и вот уже колоколам собора вторит хор, и благочестиво гудят колокола нового аббатства. В праздничные и воскресные дни, по колокольному зову, нарядные толпы текут на утреннюю службу, а в будни ремесленник открывает лавку, подчиняясь раскатистому басу большого колокола. И радость, и печаль — все сопровождает колокольный звон.

Проходит время, домов в городе становится все больше, и они теснятся в пределах городских стен, лезут вверх, надстраивают над собой, один этаж, другой. Дома разрастаются, смыкаются где-то высоко над немощеными улицами, лишая их вовсе солнечных лучей. Нижние этажи погружаются в вечный полумрак, и, словно без солнца невозможно счастье, их занимают беднейшие, многочисленные семейства, и из комнат вечно слышен плач детей, крики, ругань женщин, запахи вареной капусты и каши. Там встают до рассвета, и мужья торопятся в ремесленные мастерские, а жены первыми поспевают на рынок и долго торгуют у бородатых крестьян тощих кур.

Но дома вблизи замка иные. Трехэтажные, выстроенные основательно, надменно взирающие на мир прорезями окон. Здесь пахнет жареной дичью, шипит жир, капая на раскаленные камни очага, льется вино, слышны песни, звон мечей, басовитый смех и чистые голоса женщин. Здесь рыцари говорят о великих подвигах, а дамы в тяжелых парчовых одеждах дарят рыцарям нежные взоры. Здесь уже усвоили привычки изнеженности и встают поздно, разве какое-нибудь важное дело заставит их пойти к заутрене.

Дочь бургомистра, Виолетту, не зря называли прекрасным цветком. Высокая и статная, со смуглой кожей, унаследованной от южанки-матери, с тугими черными косами, карими с золотинкой глазами и маково алым ротиком, она выделялась среди подружек, как пурпурная роза среди скромных ромашек. На нее заглядывались многие холостые и вдовые мужчины, но отец не торопился расставаться с дочерью, а вернее, этого не хотела сама Виолетта. Мать ее умерла давно, отец не женился во второй раз, и девочка скоро взяла власть над всем домом. Бургомистр мечтал о сыне, но, увидев, как очаровательна и умна дочь, быстро утешился. Он позволял ей многое, обучил письму и счету, вначале для развлечения, но едва она подросла, эти знания пригодились — Виолетта получила ключи от кладовых. Слуги побаивались юную госпожу, горячую, как южный ветер и скорую на расправу. Виолетта была довольна своим положением в доме отца, желать большего она не могла, а потому откладывала замужество, разумно считая, что от добра добра не ищут, и муж, если окажется крутого нрава, может стеснить ее свободу.

Виолетта, появилась в церкви одной из первых и прошла к своему месту. Отец ее, мессер Иоганн, был богаче многих господ, но уступал самому последнему из них в родовитости, оттого место Виолетты не было так близко к амвону, как бы ей хотелось, однако и оно было недурно, вызывая зависть многих. Виолетта огляделась. Большинство скамеек впереди пустовало — господа откладывали спасение души до последнего часа. Позади нее, у входа и стен, собирались ремесленники в темных куртках, женщины в чепцах и суконных платьях с корзинками в руках, купцы, одетые по чужеземной моде, толпы нищих в лохмотьях протягивающих руки за подаянием, крестьяне из окрестных деревень, в ожидании открытия торговли, изредка в толпе мелькали яркие костюмы городских щеголей, видимо, по неотложной надобности поднявшихся еще до зари, слуги с плутоватыми лицами, чинные девицы в строгих платьях в сопровождении озабоченных мамаш. Их голоса, шарканье ног сливались в неясный шум. И под исполинским сводом, поддерживаемым каменными арками, точно грудная клетка ребрами, шум этот носился, то затихая, то нарастая, отчего чудилось, будто собор дышит.

Виолетта нетерпеливо оглядывала входящих, небрежно кивала знакомым дамам, вызывая их негодование, безо всякого кокетства встречала настырные глаза щеголей, задевая их гордость, но ей было не до всех этих людей. Вчера кто-то обронил в разговоре, что молодой барон два дня как ходит к заутрене, и Виолетта в то же мгновение испытала приступ благочестия и выпросилась у отца к утренней мессе. Бургомистр списал ее рвение на прихоти молодости и, ничего не заподозрив, согласился.

Людей в соборе прибавлялось. Многоголосье откликалось обрывками слов и восклицаний под куполом, а тот, кого ждала Виолетта, не появлялся. Но вот, толпа у входа с поклонами раздалась, и вошел молодой барон Конрад. Он вел под руку свою кузину, Сусанну. В облаке едва видимой белой вуали на остроконечном головном уборе, она походила на шпиль святой Марфы в пасмурный день, являя образец новой моды. Все это отметила Виолетта с досадой, ревнивым чувством угадав в ней соперницу. Конрад что-то говорил Сусанне, а она чуть улыбалась, опуская ресницы. Он подвел кузину к ее месту, и сел рядом, даже не взглянув в сторону Виолетты, не отрывавшую от него глаз.

Как-то в один из переменчивых осенних дней Виолетта сидела подле окна, и вдруг услышала крики на улице. Поддавшись любопытству, она выглянула наружу.

Покачиваясь в седлах в такт мерному шагу коней, ехали рыцари. Всех их было не больше двух дюжин. Доспехи, помятые вражескими ударами, блестели на холодном, сентябрьском солнце. Лица, видимые через поднятые забрала шлемов, были темны от загара, но тем ослепительнее сияли улыбки, на которые они не скупились. Город словно обезумел в своем ликовании. Восторженные крики носились над улицами, окна распахивались, и поздние яркие цветы падали на мостовую. Мальчишки, юркие и любопытные, бежали следом за отрядом. Кто-то из рыцарей кинул на землю горсть мелких монет, взбивших фонтанчики пыли. Мальчишки тут же прыгнули под конские копыта и заспорили, задрались, как стайка вечно голодных воробьев. Молодые работники махали шапками, кричали вечную славу. Девицы глядели на статных рыцарей с особенным чувством, и окрики мамаш, не заставляли их отвернуться. И даже солидные мастера и их супруги не могли удержать радостное восклицание и нечаянную слезу. Дождавшись обоза, влекомого неторопливыми черными волами, расспрашивали они поваров, маркитантов и конюхов об осаде Константинополя и известном коварстве Эгей-паши.

Впереди всех, обожженный чужим солнцем, пропыленный, возмужалый, закованный в черную броню ехал молодой барон Конрад. Долгие четыре года сражался он. Разные вести доходили оттуда. Одни говорили, что он сел играть в кости с бароном Кротоном, рыцарем из западных земель, и удача две недели не могла решить, кого ей выбрать, и все это время они не покидали шатер, и Конрад вышел оттуда, отдав барону все деньги, коней, слуг, любовниц-сарацинок, и даже боевой меч. Теперь он добирается домой в рубище, которое ему подарил щедрый барон, безоружным и пешим как нищий пилигрим. Другие рассказывали, что в дерзких походах нажил он немалые богатства, и сам Эгей-паша, полюбив его за храбрость и благородство, пожелал породниться с ним и отдал за него прекраснейшую из своих дочерей. Третий, клялся, что видел, как коварные сарацины налетели на него бешеной сворой, и его товарищи после битвы не нашли ни кусочка его тела — нечего было предать земле. Но чтобы ни говорили, все сходились в одном — родная земля не видела еще рыцаря столь отважного и прекрасного, как молодой Конрад.

И вот он вернулся.

Увлеченная общим порывом, Виолетта бросила алую розу под копыта его коня. Он поднял голову, их глаза встретились. Он улыбнулся и приветствовал ее так, как приветствуют даму на турнире. И этим жестом околдовал ее.

С тех пор Виолетта искала с ним нечаянных встреч.

Служба показалась Виолетте длинной и тяжелой, как путь на небеса, но приди кому-нибудь в голову спросить ее, о чем читали, она не сумела бы припомнить ни слова, зато с уверенностью могла сказать, сколько раз Конрад нежно взглянул на кузину, сколько раз наклонил к ней голову.

"Так вот какое благочестие нашло на него!" — думала она горько.

До этого утра Виолетта не знала любовных мук и тоски. Душа в ней волновалась, томилась ожиданием, предчувствием чего-то, еще не зная ни боли, ни ревности. Он был прославленный рыцарь, он был барон, он был племянник маркграфа и вероятный его преемник, а ее отец только богат. Приятно было провести темный холодный вечер у камелька, в мечтах и лени, читая историю о вечной любви, заманчиво вообразить себя Изольдой, а его Тристаном...

Однажды цыганка нагадала ей, что она станет знатной дамой через свое замужество.

Но вот рядом с ним другая стыдливо опускает глаза...

И сердце Виолетты взыграло.

Месса кончилась. Конрад опять подал руку Сусанне. Виолетта, отравленная ядом знания, терзаемая ревностью, хотела бежать домой, но какой-то болезненное желание принудило ее испить эту чашу до дна. Она вышла за ними на паперть. На ступенях Конрад задержал кузину так долго, как только позволили ему приличия. Наконец она села в носилки, которые ее поджидали. Но и когда ее носилки скрыла толпа, он все еще не мог отвести взор, точно зачарованный. Виолетта закусила губу.

— Виолетта! — вдруг окликнули ее, и через мгновение окружила стайка девушек. — Виолетта, ты так смотрела на бедняжку Сусанну, что на ней едва не загорелось платье! — веселым смехом прикрывая булавочный укол, сказала одна из них. — Ты, наверное, уже знаешь, что ее выбрали святой Марфой в карнавальную ночь! Какая жалость, что не выбрали тебя!

Виолетта, все еще не в силах оторваться от мыслей о Конраде, не сразу поняла ее слова. Она посмотрела на девушку, лицо которой скривилось в гримаске жалости, а глаза горели торжеством.

— Господь отблагодарит тебя за твою доброту, милая Эльза, — улыбаясь, ответила ей Виолетта, едва сдерживаясь, чтобы не задать хорошую трепку этой глупой гусыне. Боясь не совладать с собой, она торопливо отошла от них.

Виолетта быстро пошла через площадь, так что служанка едва поспевала за ней. Черная, черная злоба душила ее, вырываясь горькими слезами из глаз. На эту пустую девчонку, на всех глупых людишек, на каждый камень этого города, но более всех, на Сусанну, укравшую и любовь, и почет.

С тех пор, как Виолетта перестала носить короткие детские платьица, она хотела быть святой Марфой в ночь карнавала. Но год за годом выбирали других девиц. Однако отец твердо обещал ей это. Он и сам желал видеть дочь во главе карнавальной процессии. Городские власти становились все сильнее, действовали все решительнее, цеховые старшины все богаче, и теперь жаждали получить те привилегии, которые раньше имела только знать. Благородное сословие огрызалось, но уступало звону монет в туго набитых мошнах. И то, что Виолетту не выбрали опять, было нестерпимо как пощечина при свидетелях.

Все, все сошлось на Сусанне.

Ноги сами несли Виолетту вперед, мысли подстегивали. Она не думала ни о служанке, оставшейся далеко позади, ни о знакомых, удивленно провожающих ее глазами, ни о растрепавшейся прическе и горящих щеках. Мысли ее, как злобные псы в тряпку, вцепились в прошедшие часы. Неожиданно что-то дернуло ее за платье. Виолетта обернулась.

Шута маркграфа узнать было несложно, даже если никогда не доводилось видеть его прежде. Он был безобразен, и непросто безобразен, а вызывал дрожь отвращения. Сложно сказать, в чем именно тут было дело. Безобразных людей по городу ходило предостаточно, но в шуте люди чуяли нечто мерзкое, противоестественное, как-будто слабый запах трупной гнили. Один бог знает, как такое существо втерлось в доверие к маркграфу, и почему тот держал его возле себя. Многим казалось, что шут имеет определенное влияние на поступки маркграфа, а самые небрезгливые, ради своего благополучия, были с шутом льстивы и подобострастны.

Виолетта не сдержала дрожь отвращения. Она попыталась выдернуть свое платье из его рук, но шут держал крепко.

— Погоди, красавица! Всего два слова, — вкрадчиво сказал он и потянул в темный переулок. — Но не здесь, не здесь, не на виду. Я могу быть полезен тебе, очень полезен...

Виолетта, изумленная его натиском, против воли сделала несколько шагов за ним следом. Он втолкнул ее безлюдный переулок. Здесь было холодно и мрачно, словно на дне колодца. Верхние этажи домов смыкались над головой, не оставляя солнцу возможности пробраться сюда. Странные шорохи, шепотки и вздохи бродили вокруг. Виолетта оглянулась. Шут увлекал ее все дальше и дальше от многолюдной, светлой улицы.

— Отпусти меня немедленно! — приказала она, останавливаясь. — Слышишь, сейчас же!

Он вдруг выпустил ее руку и, отойдя, церемонно поклонился. Однако по губам его скользнула гаденькая улыбка, за которую стоило бы посадить его без дальнейших разговоров на кол. Виолетта успела заметить эту змеей скользнувшую улыбку и отшатнулась.

— О, моя госпожа, — говорил между тем шут обволакивающим, мягким голосом, — я не думал испугать или обидеть тебя.

— Ты не можешь ни испугать, ни обидеть меня, — Виолетта гордо вскинула голову, найдя защиту в высокомерии.

— Конечно, конечно, — лились его слова в ответ. — Кто я? — Жалкий графский шут. Уродец, отданный на потеху. Кто ты? Прекрасная дева, назначенная к супружеству.

В словах шута Виолетта услышала тайный намек, на миг задержалась с ответом, а шут продолжил:

— Но судьба часто несправедлива, и Бог глух. Человеку смелому и умному нельзя полагаться на милость — он все может взять сам. И вот ключ, — он разжал ладонь, и в ней лежало грубо сработанное оловянный перстень. — Отнеси это аптекарю, что держит лавку на Немой улице. Он поможет тебе!

Виолетта заглянула шуту в глаза. А в его глубоко посаженных, черных, и как будто пылающих глазах плясала ночь, горело знание. Она отпрянула, прикрыла лицо рукой, словно защищаясь, и бросилась вон из переулка.

— Мы еще встретимся, моя госпожа! Мы еще встретимся! — крикнул ей вслед насмешливый голос и рассыпался глумливым смехом.

Вырвавшись из мрачного переулка, словно из дурного сна, Виолетта побежала по улице. Но теперь не злоба и ревность ее толкали — ее гнал вперед ужас. Нечто страшное открылось ей только что. Она еще не дала этому названия, но невыразимый ужас коснулся души, тот ужас, от которого безмолвно кричат в корчах. На миг она увидела сам ад. Голос шута и его смех раздавались в голове, даже когда он сам пропал из виду. Ноги несли ее вперед, к дому, где можно спрятаться от всего, сесть у теплого очага, велеть принести подогретого вина и сделать вид, что ничего не произошло в это утро.

Но не суждено ей было очутиться в надежных родительских стенах. Внезапно дорогу ей заступили молодые господа, и кто-то ловко схватил ее за руку — не вывернешься.

— А, прелестница, здравствуй! — сладко улыбаясь, как кот на сметану, сказал молодой господин Рудольф. — Куда ты так скоро бежишь?

— Ах, оставьте меня! — воскликнула Виолетта, пытаясь освободиться из его рук. — Отпустите! Иначе я кликну людей!

— Не могу. Неужели тебе неизвестно, что благородные рыцари не возвращают назад добычу? Ты бьешься как рыбка, попавшая в мои сети.

Виолетта извернулась, дала ему пощечину и убежала в дом.

— Я тебя еще поймаю! Ты от меня не спрячешься! — пригрозил ей Рудольф под смех товарищей.

4

С каждым шагом силы возвращались к Якобу, и вскоре он уже бежал прочь от поганого места. Некоторое время крики слышались позади, но затем они затерялись в лесу. Якоб остановился. Он забрел в незнакомые места, и теперь поворачивался вокруг, пытаясь угадать в какую сторону пойти. Приметив лесную тропинку, сказал себе:

— Пойду по ней, если угодно будет Богу, она выведет меня к человеческому жилью и отведет от плохих людей.

И отдавшись на волю Господа, Якоб отправился в путь. Тропинка долго петляла, спускаясь в овражки, поднимаясь на пригорки, огибая старые, могучие деревья, и пропала вовсе в зарослях кустарника. Якоб пробрался через него и очутился на поляне. Велико было его огорчение, когда вместо избушки скучающего и потому хлебосольного лесника, он увидел заброшенный овин. Бревна почернели от времени и непогод, крыша прогнила и кое-где провалилась. Якоб торопливо перекрестился — нечистая сила любит такие местечки, пожалуй, даже больше, чем заброшенные церкви.

Между тем, дождь, лениво накрапывающий с утра, вдруг усилился, и хлынули потоки воды, словно отверзлись хляби небесные. Якоб съежился под ледяными струями и порывами резкого, по-зимнему холодного ветра. Одежда быстро намокала, и зубы Якоба клацали, словно у него началась пляска святого Вита. А сарай обещал хотя бы временное укрытие. Якоб опасливо приблизился к нему, взглянул на вход, нет ли где там знака нечистого, и облегченно вздохнул, увидев над дверями прибитые крестом ветки крыжовника, и старое тележное колесо, прислоненное к стене, чтобы отогнать приведений.

"Тут только добрые христиане" — подумал он, заходя.

И остановился на пороге. Внутри было сумрачно, а когда глаза привыкли, он разглядел кучу соломы, собранной в одном углу и укрытой какими-то тряпками, крынку и миски.

— Ба! — произнес он вслух. — Да здесь кто-то обитает!

И тут же куча тряпья на соломе зашевелилась, тоскливо зазвенел колокольчик.

— Прокаженный!

— А ты кто таков?! — враждебно спросила куча тряпья, откидывая капюшон с лица и выставляя "львиную морду".

Якоб поглядел себе за спину. Дождь лил сплошным потоком, от ударов тяжелых, частых капель, стоял непрерывный шум. Ах, если б не было этой непогоды, Якоб, не задумываясь ни мгновения, удрал прочь от страшной проказы.

— Я, добрый человек, — миролюбиво начал подмастерье, — в лесу заблудился, и если ты не прогонишь меня, то посижу тут, у дверей, пока не перестанет дождь.

— Ну, посиди, коли не боишься, — насмешливо отвечал ему прокаженный.

Он снова закутался в свои серые тряпки, развернув узелок, выложил в миски каравай хлеба и жареное мясо, и принялся есть. В утробе Якоба взвыли трубы, он сглотнул голодную слюну.

— Послушай, — нерешительно начал он, еще не зная, как приступиться к делу. — Ты тут один живешь?

— Угу, — мрачно отозвался прокаженный, вгрызаясь в кусок мяса зубами.

— Кто же дает тебе еду?

— В селе одна вдовица оставляет мне еду на крыльце каждые три дня, — ответил прокаженный, не переставая жевать. — Иногда на дороге подают, да и силки в лесу ставлю.

— Да, — сказал Якоб, — мир не без добрых людей.

Прокаженный хмыкнул в ответ и выбрал кусочек пожирнее.

— Да, — повторил Якоб, — добрые люди помогают нуждающимся.

Прокаженный молча выбрал еще один кусочек.

— А у меня со вчерашнего дня, как вышел от кожемяки, маковой росинки во рту не было.

Прокаженный опять промолчал. Якоб помедлил, но голод не давал ему отложить дело.

— Послушай, добрый человек, — скромно сказал подмастерье, — не мог бы ты оставить мне кусочек мяса и немного хлеба?

Прокаженный обтер жирные пальцы о серое тряпье и взглянул на Якоба.

— А что ты мне за это дашь?

— А что ты хочешь? — испуганно спросил Якоб.

— Хочу исцелиться.

Наверное, он хотел посмеяться и подразнить голодного бедняка, и другой так и остался бы не солоно хлебавши. Но в голове у Якоба вспыхнул ослепительный свет, и из него вышел давешний старец с ликом грозным и светлым.

— Иди, прикоснись к нему и скажи: "Исцелись!" И воля твоя исполнится!

В другой раз Якоб никогда не решился бы подойти к прокаженному, но от голода он плохо соображал что делал. Поднялся и неторопливо, величественно, как епископ, подплыл к прокаженному, коснулся его обезображенной головы.

— Исцелись!

Прокаженный в бешенстве вскочил на ноги. Ростом и сложением он ничуть не уступал Якобу.

— Ты посмеяться вздумал над чужим несчастьем?! — обиженным быком заревел он и дал подмастерью увесистого тумака. Якоба качнуло, будто порывом ветра, но на ногах он удержался.

— О-о! Видно, ты крепко скроен, раз устоял против моего кулака!

— Не жалуюсь, — хмуро ответил Якоб, и отвесил оплеуху. Его противника качнуло тем же ветром, но он выпрямился, потряхивая головой, как кобель, которому попала вода в уши, зарычал и бросился на обидчика. Они покатились по полу, отчаянно колотя друг дружку. Потеха продолжалась бы долго, но конец ей положил грозный раскат грома, от которого содрогнулись ветхие стены овина. Противники со страху откатились в разные стороны и, замерли, тяжело дыша.

— Пронесло, кажись, — сказал прокаженный.

— Кажись, — эхом откликнулся Якоб.

— Давно я не так славно не дрался, — немного погодя добавил прокаженный, ощупывая опухшую скулу.

— Да, славно, — подтвердил Якоб, морщась, от боли в ребрах.

— Не гоже так шутить над больным, — повторил прокаженный.

— Не гоже, — согласился Якоб, — но я не пошутил.

И точно. Неизвестно, как это случилось, и в какой миг проказа покинула тело страждущего, но лицо бывшего прокаженного разгладилось, и было чисто, как у ребенка.

Прокаженный, еще не зная о своем исцелении, резвым боевым петухом вскочил на ноги, но замер. Чудесное зрелище открылось его просветлевшему взору — дородное тело подмастерья осветилось вдруг райским, невиданным светом. Прокаженный потряс головой, но видение не исчезало.

— Чудо! — прошептал он, уверовав. — Божье Чудо!

И рухнув на колени, распластался перед Якобом, который смущенно попятился.

— Не покидай меня! — взмолился исцеленный, простирая к нему руки. — Знаю, я много грешил, но клянусь тебе, жизнью своей клянусь, что искуплю прежние вины, что не впаду больше ни во гнев и во гордыню, и никогда не отверну от человека лица своего!

— Можно я поем немного мяса и хлеба? — вопросил Якоб.

Исцеленный тотчас вскочил и под руку подтащил Якоба к убогому столу, усадил на солому, и сел в ногах, не отводя восторженных глаз. Якоб жадно принялся за еду.

— Прекрасное мясо, к нему бы еще вина.

— У меня нет вина, — смиренно отозвался тот. — Только вот, кислое молоко.

— И оно подойдет, — благодушно ответил Якоб, принимая крынку из его рук.

— Как твое имя? — спросил подмастерье, утолив голод плоти, и желая утолить голод знания.

— Бруно, недостойный брат Бруно.

— Так ты монашек?! — изумился Якоб. — Крепкие у тебя кулаки для монаха!

Монашек встрепенулся, но снова распластался на полу.

— Как мне вымолить у тебя прощения за то, что я, недостойный, посмел коснуться тебя?

— Мы квиты, — добродушно махнул рукой Якоб.

— Нет! Не говори так! Сомневался я в Господе, клял его ночами за то, что он покинул меня, сквернословил и призывал смерть. Тяжелы мои грехи! Неискупимы! Нет! Я знаю! Я надену грубую власяницу, железные вериги, и пойду по миру, живя тем, что подадут добрые люди, и повсюду буду прославлять имя Господне, и рассказывать о чудесах, которые творит святой ...

Монашек поднял на него вопросительный взгляд.

— Якоб.

— Святой Якоб! — счастливо завершил монашек. — И вскоре повсюду люди узнают о тебе, и слава пойдет впереди тебя, и будут собираться толпы народа, чтобы коснуться одежд твоих, путь твой будет устлан цветам. И ты подашь исцеление, совет и утешение каждому несчастному и страждущему.

Монашек говорил, и в голове Якоба рисовались яркие картины. Представилось ему, как он бредет от города к городу, от села к селу, и повсюду его ласково встречают жители, проводят в лучшие дома, подают вкусные блюда. И это казалось чудесным. Но при словах монашка о толпах несчастных и страждущих, картины померкли, подернутые серым пеплом сомнения.

— Этак и девчонку никакую не поцелуешь и вина не попьешь, — пробормотал про себя Якоб. — И ходи-броди себе. Снег, дождь, а ты все в дороге. И звать-то будут к беднякам — они чаще болеют. А случись чума — это же не ешь, ни пей — исцеляй, не покладая рук! Нет, такая жизнь не по мне! Хотел бы я святости — пошел бы в монастырь. А я даже не все посты блюду. Мы люди простые — наше дело сапоги тачать, гулять по воскресеньям, да с девчонками целоваться!

— Послушай, Бруно, ты не торопись. Тут, понимаешь, какое дело, вовсе я не святой. Я сейчас расскажу тебе, как это вышло.

И Якоб поведал монашку всю правду и про кузнеца, и про упавшую с неба звезду, и святого старца, и лихих разбойников, которые лишили его сумы и едва не лишили жизни. Монашек внимал ему, и по мере рассказа восторг в его глазах гас.

— Мне бы теперь домой, — тоскливо закончил Якоб.

— Да, в город нужно. Я с тобой пойду. Поведаю аббату о чуде, он решит, как быть.

— Не нужно аббату рассказывать. Пройдет это у меня, а ты только людей зазря переполошишь.

На это монашек серьезно отвечал:

— Может, ты и простой подмастерье, может, и грешки за тобой водятся, но осенила тебя чудесная благодать, и того без воли Господа не случается. Теперь и я понимаю, что проказу мне Господь даровал, чтобы я свидетельствовал о чуде Господнем.

Долго еще уговаривал Якоб монашка не рассказывать никому, и пока тянулся разговор, дождь кончился. Долго они спорили, но наконец пришли к полюбовному соглашению.

— Вот что, — сказал монашек, — коли не охота тебе прославить себя чудесами, так и не нужно. Я сам пойду к отцу-настоятелю и расскажу ему о чуде и все разузнаю. А ты спрячься на то время в городе, и сговоримся, как встретиться.

Якоб вздохнул.

— Боюсь я в город. Мастеру на глаза не показаться без кож — взашей выгонит. Разбойники за мной гонятся. Сделать бы так, чтобы никто не узнал меня.

Бруно поглядел на себя, на Якоба, сравнил.

— Есть у меня старая моя ряса. Поменяемся с тобой одеждами. Ты войдешь в город, как монах, а я как подмастерье, и тогда никто нас не узнает!

5

За толстым оконным стеклом мутно виднелись городские крыши, колокольни церквей, и где-то совсем уже неразличимый на горизонте темной полосой дальний лес. Конрад стоял у окна, а мысли его бродили вокруг дома барона Буртонского. Видимый отсюда краем дом, как и барон, смотрел на замок с вызовом. Но не капризный барон тревожил Конрада. Златовласая Сусанна, жила в том неприступном доме. Как попасть туда? Барон не жаловал гостей из замка.

— А-а, милый, вот ты где! — в покой вошел Рудольф. Он был с утра завит, напомажен и щегольски одет. — Вчера ты вцепился в прекрасную Сусанну, словно коршун в голубку. — Дядя очень тобой недоволен. О чем ты толковал девице? О знойной пустыне, о черном море, злых сарацинах... Все подумали, что ты мужлан! Разве так теперь обольщают красавиц? Все эти ужасные истории не для прекрасных ушек! С дамами говорят о вещах, приятных и утонченных. Одни беседуют о поэзии, другие — восторгаются закатами, или прелестной певчей птичкой. Есть те, которые разгадывают сны, или умно толкуют Библию.

Конрад чувствовал, что упреки кузена попадают в цель, и от этого рассердился. Вчера на обеде он, и в самом деле, злоупотребил вниманием Сусанны, но ему казалось, что она слушает внимательно.

— Ты поучить меня вздумал?!

— Ну, что ты, мой милый! Там, в горячих песках, ты отстал от наших дел. Там обиду смывают кровью, здесь всего добивается тот, кто умеет ждать, говорить вовремя, и на ком хорошо сидит камзол.

— А я, — ответил ему Конрад холодно, — и там и здесь буду платить верностью за верностью и смертью за оскорбление.

— Ой-ой! — в притворном ужасе Рудольф поднял вверх холеные руки. — Ты, кажется, вспыхиваешь сразу же, как греческий огонь.

Засмеялся и отступил от Конрада. В покой вошел маркграф. Он был худощав, одет просто, в темное, теплый плащ, подбитый мехом, накинут сверху. Маркграф имел непримечательное, узкое лицо, годы его близились к пятидесяти. Он сел в кресло, близко придвинутое к камину, закутался в плащ — по весне застарело ныли кости, и дал знак удалиться сопровождающим его.

Рудольф тоже направился к выходу.

— Не уходи, — остановил его маркграф.

Рудольф вернулся, стал за спиной у дяди, опершись небрежно одной рукой о высокую спинку кресла. Он посмотрел на Конрада насмешливыми глазами.

— В городе нынче не спокойно, — начал маркграф устало, пряча под накидку зябнущие руки.

— Это только слухи, — ответил Конрад. — Чего только не говорят люди на базаре! В Константинополе одна женщина выдавала себя за Марию Магдалину и ходила по воде. Однако разузнав подробно о ее прошлом от людей, Инквизитор решил, что дано ей от Сатаны, а нет о Бога. Ее сожгли.

— Ты думаешь? — немного насмешливо спросил маркграф. — А известно тебе, что останки праведного старца пятеро монахов вынесли из города?

Конрад покачал головой. Маркграф усмехнулся.

— Так-то, мой милый, так-то! А не верь, что чудеса в наши времена не случаются, и будто совершались они давным-давно мудрыми магами в великом городе Вавилоне! Сегодня ночью звезда сорвалась с неба, — добавил маркграф без прежней веселости, и темная усталость проступила на лице.

— И я слышал шум ночью, — припомнил Конрад. Этот шум разбудил его, и он удивился: откуда в феврале гроза? Конрад задумался, качнулся с носка на пятку. — И что же, вы верите тому, о чем говорят на рынке? Будто Чудо звездой упало на землю, и всякий может подобрать его?

— Именно, именно звездой, — подтвердил маркграф. — Но не всякому оно дается. Человек этот должен быть готов принять Дар Божий.

— Что же вы, дядя, беспокоитесь?

— Видишь ли, мой дорогой племянник, Чудо может войти как в человека праведного, так и великого грешника. Да и неизвестно еще, что для нас лучше, что хуже: праведник или грешник?

— Что же тут думать! — возразил Конрад.

Маркграф, прежде чем ответить, поправил накидку на плечах.

— Друг мой, ты прям, как твой меч, а этого нельзя. Времена не те, и люди другие. Это раньше, при наших отцах и дедах, было можно решать, как рубить — раз и навсегда. Теперь же всяк себе хозяин — разбаловались люди. Чуть что не по ним — хватаются за ножи. А маркграф, если он хочет править долго, должен помнить о выгоде марки, а значит, договариваться с таким людом, который бы наши деды на глаза к себе не пустили.

Конрад слушал дядю, нахмурившись, мрачно глядя в пол. Рудольф тонко улыбался за плечом маркграфа.

— Что сделает грешник? — продолжил маркграфа после небольшой паузы. — Он посеет смуту в горожанах, поразит их невиданными злодействами и жестокостями. Он явится аки волк среди овец. И люди, ужаснувшись и смутившись, побегут искать спасения в церкви и под нашими высокими стенами.

Маркграф опять поправил накидку, погладил белой рукой с распухшими суставами короткий блестящий мех на плаще. Посмотрел на Конрада печально и задумчиво.

— А праведник? Что принесет он нам? Вообрази, появится человек безгрешный, праведный. И люди, слабые, безвольные люди, ужаснутся этому еще больше, чем злодействам грешника. Там они будут чувствовать себя людьми добродетельными, а перед праведником — как жалки будут их усилия, как ничтожны! И что же сделают люди?

— Последуют примеру, — ответил Конрад.

— Ах, если бы! — покачал головой маркграф. — Если бы! Ты плохо знаешь людей, мой мальчик! Ах, как плохо! Праведность вызывает в людях раздражение и зависть.

— И что же делать? — спросил Конрад.

Маркграф развел руки и поднял брови.

— Избавить людей от искушения, и не пускать Чудо в пределы города. Именно этим я прошу заняться тебя.

— Хорошо, дядя, — сказал Конрад мрачно после паузы.

— Иди, — махнул рукой маркграф.

Рудольф проводил кузена тонкой улыбкой.

— Он своеволен и остался при своем мнении, — заметил он. Только с маркграфом Рудольф нарушал свой обет говорить исключительно о женщинах и туалетах. Многие придворные пытались втянуть его в серьезный разговор, вызнать его мнения, как человека приближенного к маркграфу, однако Рудольф оставался тверд и глух, заканчивая любую фразу упоминанием какой-нибудь красавицы. В конце концов о нем утвердилось мнение, как о человеке недалеком, и только самые догадливые понимали, какая требуется ловкость и находчивость, чтобы свести все к пустой и безопасной болтовне.

— Будущий маркграф может позволить себе своеволие, — лукаво обронил маркграф.

Рудольф некоторое время помолчал, разглядывая коротко стриженный и начинающий седеть затылок маркграфа.

— До сих пор он думает, что на войне. Вы, дядя, очень удачно сравнили его с мечом.

Маркграф усмехнулся и проницательно покосился через плечо. Только с возвращением Конрада, Рудольф задумался о собственном положении. Вблизи прославленный кузен оказался не столь блестящ, как мерещилось из аравийских песков.

Откуда-то из полумрака зала выползла серая, уродливая тень. Она вышла на свет и обратилась в шута.

— А, вот и ты, дружочек! — с весельем воскликнул маркграф. — Какие новости в городе? Чем порадуешь?

— Ничего веселого, — вздохнул шут печально, — да будет вам известно, ваша светлость, что звезда не промахнулась.

— И что же?! — рука маркграфа, поглаживающая мех, упала на колени.

— Не промахнулась и попала в некоего человека, который несет Чудо в город.

— Откуда ты знаешь? — веселость пропала из голоса маркграфа. — А впрочем... не хочу знать откуда... Ты всегда все знаешь и никогда не ошибаешься, — задумчиво проговорил маркграф.

— Черт! — тихо пробормотал Рудольф.

Отло послал ему многозначительную улыбку.

Каким-то таинственным для Конрада образом, узналось, что Чудо угодило в подмастерья мастера Михеля. Из лавки притащили довольного паренька, который должен опознать подмастерье и посадили у ворот. Якоба объявили преступником и вором. Конрад распоряжался о поимке этого человека, но сердце не лежало к тому. Странными он находил рассуждения дяди о вреде Чуда для души и ума горожан. Казалось бы, надо возрадоваться — на город снизошла благодать. С обеда к городским воротам подтянулись несколько монахов, они стояли кучкой в стороне и пристально оглядывали входящих в город. Иногда один из братьев, почти не скрываясь, следовал за подозрительным человеком, но, уверившись в ошибке, возвращался назад.

Распорядившись обо всем и убедившись, что приказания его исполняются должным образом, Конрад вернулся в замок. И снова мысли его, ненадолго отвлеченные суетой, вернулись в прежнее русло. "Сусанна, — думал он, — Сусанна! Как встретиться с тобою?"

Внезапно в сумрачном коридоре некто преградил ему дорогу. Конрад узнал шута маркграфа и испытал отвращение, какое вызывали у него одни торгаши-евреи. Рыцарь не был привередлив, он повидал много безобразных и обезображенных лиц, но шут вызывал в нем брезгливость и мистический ужас. Отло заступил ему дорогу.

— Что тебе нужно?

— Непорочная белая лилия, — прошептал шут.

— Пошел прочь, образина! — зло бросил Конрад, сразу угадав, о ком нашептывает шут, и поражаясь, откуда ему известно.

— Чиста и невинна, словно белая голубка. Попасть в ее клетку непросто, ой как непросто — отцы стерегут дочерей строже любого мужа...

— Что нужно тебе?! — повторил Конрад с яростью.

— А барон весельчак, барон любит соленое словцо, барон зовет маленького уродливого шута к себе на пиры, — донеслось из темноты. — Вот и сегодня я буду у него...

— Ах ты, подлый сводник! — проговорил Конрад, разъяренный гнусным предложением шута. Он прибил бы его тут же, на месте, но шут вдруг пропал — был рядом и нет. Конрад в растерянности и смятении оглянулся, сделал несколько шагов и остановился в задумчивости. Шут давал ему желанный ключ. Может ли быть человек, гнуснейший и ничтожнейший, орудием Промысла Божия?

Конрад двинулся дальше, но гораздо медленнее, и уже сожалея, что так говорил с этим человечком. Быть может, он не виноват, что так гадок. И повернув, Конрад снова увидел шута, идущего впереди.

— Постой! — окликнул он его. — Ты сказал, что можешь передать весточку ей... — Конрад запнулся.

— Могу, — шут впился глазами в Конрада, наслаждаясь его смущением. — И готов услужить тебе, благородный рыцарь.

Конраду почудилась насмешка в подчеркнутом обращении шута, и он испытующе вгляделся в него, но маленький безобразный человечек был само подобострастие.

— Я награжу тебя деньгами, — сказал Конрад, надеясь привязать шута к себе.

— Вы так великодушны, — отозвался шут. — Но что ей сказать?

— Скажи ей... — Конрад мучительно подбирал слова.

Так много нужно ей сказать, но через другого — немыслимое оскорбление...

— Быть может, — льстиво и осторожно начал шут, — я помогу вам советом?

— Каким?

— Назначьте ей встречу на кладбище, там, в тишине, наедине вы скажете ей сами...

— Это хорошо, — согласился Конрад. — Но... что если она не придет?

— Придет, доверьтесь мне и вскоре поймете, что такого слуги у вас еще не было.

— Да, — откликнулся рыцарь, думая о своем и не слыша двусмысленности в тоне шута. — Скажи ей, что я буду ждать у склепа ее семьи, едва только сядет солнце, сегодня... и каждый день...

— Уже иду! — шут поклонился ему и попятился спиной к выходу. И снова Конраду почудилась насмешка.

— Постой! Вот кошелек, возьми.

— Ах, как щедры вы! Но, понимаю, любовь делает нас безрассудными, — шут поклонился еще ниже и шаркнул ножкой еще подобострастнее.

Наконец, он ушел, и Конрад остался один, ни мало не успокоенный, напротив, к страху отказа возлюбленной примешивалось еще недоверие к шуту, от которого он не мог избавиться.

— Но делать нечего! — сказал он себе. — Как только Сусанна придет на кладбище, услуги шута больше не понадобятся.

6

Якоб пробирался по городу, низко надвинув на лицо монашеский капюшон, позаимствованной у Бруно рясы. Монашек сразу за городскими воротами свернул к монастырю, хотя, честно сказать, монахов было предостаточно и у ворот — они пытливо вглядывались в лица мужчинам, словно искали кого-то. А рядом с монахами стояли стражники и, не ленясь, заставляли крестьян и циркачей, едущих на праздник, вылезать из телег и осматривали каждого.

Монаха в город пропустили без особых вопросов, подмастерья схватили за рукав и с пристрастием допросили. Бруно, недаром прислуживал пономарю, ловко выкрутился — рассказал так убедительно, что стражники покачали головами и отпустили его, а монахи только проводили недоверчивыми глазами.

— Ох, чуяло мое сердце беду! — горько воскликнул Якоб, когда их от стражников и монахов скрыла толпа.

— Да, видно, они уже знают что-то. Ты поступай, как мы сговорились.

И убежал. А несчастный Якоб поплелся по улицам. Каждый миг он ждал удивленного возгласа, и сжимался, стараясь сделаться меньше, что при его росте и дородности не очень-то выходило. Чем неприметнее он хотел казаться, тем больше привлекал к себе внимания проницательных уличных мальчишек. Заинтересованные необычным поведением монаха, который, то вдруг останавливался у лотка торговца и начинал перебирать товар, то перебегал на другую сторону улицы, неведомо чего испугавшись, они увязались за ним ватагой, и свистели, и кричали ему вслед, будто свора собак, загоняющая дичь. Но добыча улизнула от них самым неожиданным образом — монах скользнул в распахнутую дверь трактира. Туда мальчишкам хода не было. Хозяин, заметив сорванцов, взял тяжелую палку и грозно встал возле дверей. Мальчишки еще немного потоптались возле трактира, но странный монах не стоил хорошего удара палкой, а хозяин, они отлично это знали, бил крепко, не жалея. И вскоре мальчишки придумали себе новое развлечение, а Якоб вздохнул свободнее. Он сел в самый темный угол и попросил кружку пива, хотя и знал, что пиво здесь отдает болотной тиной, но когда в кармане пусто не покапризничаешь.

Час был ранний, и в трактире за одним столиком грустил над кувшином дрянного вина красноносый выпивоха, да за другим — двое крестьян обмывали удачную сделку. Хозяин лениво дремал возле дверей. Якоб глядел в деревянную кружку с мутным пивом и горестно вздыхал. Он думал о том, за какой грех Господь гневается на него и посылает ему тяжкие испытания. Жил-был он, как все, как каждый, знал свое место, исправно делал работу, ходил в церковь по праздникам, скидывался на гулянки, никогда ничего не крал, ну да, выпивал, бывало, лишку, но с кем же такое не случается?! И Якоб грустно подумал, что не знает он, видимо, всей своей вины, а она, должно быть, велика, раз гоняются за ним и монахи, и маркграф, и еще какие-то люди. За что ты так со мной, Господи? Немо восклицал Якоб в кружку. Что я сделал? Или не жертвовал я довольно на Церковь Твою, чтобы ни с того, ни с сего творить чудеса?

Тяжело текли мрачные мысли Якоба, но отвлек его стук каблучков на лестнице. Якоб встрепенулся. Но нет. Сверху спустились две мясистые, краснолицые девицы, дочери хозяина, похожие на него, как две капли воды, и угрюмо, без веселья принялись уборку.

Время шло. Крестьяне, пьяно обнимаясь и целуясь, вывались на улицу, пьяница спал на столе, открыв рот. Кружка, как ни старался растянуть Якоб, опустела. Хозяин начал нетерпеливо и недоброжелательно поглядывать в сторону засидевшегося гостя, а Иммы все не было. Раздосадованный Якоб, опрокинув в себя остатки пива, поднялся. И в этот миг опять услышал стук каблучков. Сверху спустилась белокурая жена трактирщика, и словно солнце заглянуло в эти темные стены. Имма была немного старше своих некрасивых падчериц, и трактирщик ревновал ее ужасно, но ни разу не случилось уличить ее в измене. Крепкая и румяная как наливное яблочко, с ладной фигуркой и приветливой улыбкой на чистом лице, она невольно притягивала к себе взгляды.

Якоб, опасаясь вызвать подозрения строгого мужа, торопливо встал и вышел на улицу. Он знал, что Имма пойдет на рынок в сопровождении одной служанки. Якоб спрятался за углом, поджидая их. Время шло, а Имма все не появлялась. Сам не свой от нетерпения, Якоб переминался с ноги на ногу, вглядываясь в прохожих. Но вот, наконец, показался белый чепец, украшенный шелковыми лентами, и Якоб перевел дух. Дождался, когда женщины поравняются с ним, и приподнял капюшон. Имма взглянула ему в лицо, глаза ее удивленно расширились — она его узнала, и тут же, поправив рукой чепец, поманила за собой. Якоб потрусил следом, как верный пес. Имма купила свежие яйца, бережно уложенные в корзинку служанки, перебрала шелковые ленты и цветные бусы, приценилась к серебряным украшениям, выторговала воск, и, наконец, услав куда-то служанку с поручением, обернулась к нему. Короткий разговор с монахом ни у кого не вызовет подозрений.

— Ах ты, Боже мой! — сказала она тихо. — Я так испугалась, когда увидела тебя в таком виде!

— Имма, Имма, — прошептал в ответ Яков, — меня ищет стража, и монахи, и еще какие-то люди. Мне нужно спрятаться!

— Что же ты натворил?!

— Верь мне, я не совершил никакого проступка против Бога и людей. Помоги мне!

— Ах, как же я могу?! Служанка выдаст, муж узнает...

— Имма! — взмолился Яков со слезами в голосе. — Мне некуда пойти! Не допусти моей гибели!

Имма оглянулась по сторонам.

— Вон старая карга уже идет — мне пора.

— Имма, они убьют меня!

— Ну, хорошо. Говорить с тобой здесь я больше не могу. Позже я пойду на улицу Сапожников, к башмачнику Йохану. Сразу за его мастерской есть закоулок — жди меня там.

— Будь благословенна, дочь моя, — сказал Якоб, крестя ее.

Служанка как раз приблизилась, и встала за спиной у своей госпожи, желая подслушать разговор. Имма все поняла. Без слов она поклонилась монаху и беспечно обернулась к своей надсмотрщице.

И снова потянулось томительное ожидание. К страху быть пойманным, прибавились еще и муки голода, и усталость. Колокола на соборе пробили уже трижды, а Имма все не появлялась. Он снова решил, что она не придет, когда Имма показалась на улице. Она была одна и тревожно оглядывалась вокруг. Якоб подождал, пока она заметит его, и скользнул в сумрак узкого проулка.

— Якоб! — тихо позвала Имма, осторожно заглядывая туда.

— Я тут! — откликнулся Якоб, увлекая ее за выступ стены, подальше от чужих глаз и стискивая в объятьях. — Я думал — ты не придешь.

— Ах, ты, маловерный! — засмеялась Имма. — Разве я обманывала кого-нибудь, кроме мужа?! Но погоди, — она освободилась из его рук, — вот что пришло мне в голову. В погреб муж посылает всегда одну служанку. Я сделаю ей подарок, и она поможет нам. Она немая от рожденья, беспокоиться не о чем. Вечером, за час до закрытия трактира, ты подойди к той двери, что ведет в погреб. Она пустит тебя.

— Моя милая! — умиленно прошептал Якоб, норовя поцеловать свою спасительницу.

— Что ты! Что ты! Перестань! Увидит еще кто-нибудь! — отбивалась она. — Вот, держи.

И умная женщина сунула ему в руки сверток с куском пирога и несколькими медными монетами.

— Смотри же, не опоздай, — сказала на прощанье. — Ей будет некогда ждать тебя!

И убежала.

— Господь наградит тебя, добрая женщина, — прошептал ей вслед Якоб, сел на землю и с жадностью принялся за пирог.

Тем же вечером Якоб водворился в подвале. Долговязая, мужеподобная девица с ручищами, как у кузнеца, пустила его в погреб, приложила палец к губам, подняла свечу, рассматривая его, затем провела мимо дубовых, выше человеческого роста бочек, выстроенных в ряды, и указала на кучу соломы. Рядом нашелся простой ужин. Якоб без слов изобразил, как он ей благодарен. Она счастливо улыбнулась в ответ, взяла кувшин и широко зашагала к лестнице.

А сверху уже кричали в приоткрытую дверь:

— Маба! Маба! Да долго ли тебя звать?! Что ты там подолом примерзла или пьешь хозяйское вино?! Иди скорей, хозяин велит тебе натаскать дров на ночь.

Маба напоследок оглянулась, туда, где остался красавчик-подмастерье, но, конечно же, ничего не увидела в темноте. Она вздохнула. Сегодня упреки тетки Хейлы, сыпавшиеся градом, не задевали ее, она их даже не слышала, и все думала о красавчике, оставшемся в погребе. Маба знала, что он никогда не прельститься ею, но приятно было думать, что он обошелся с ней также любезно, как обошелся бы и с ее красавицей-хозяйкой.

С утра Мартин бродил по площади вокруг собора, поджидая шута маркграфа. Когда служба кончилась, и люди начали разъезжаться, он заметил Отло. Тот разговаривал с красивой дочерью мессира Иоганна. И шут также увидел его. Кивнув ему, Мартин смешался с толпой, зная, что шут сам найдет его. Мартин пошлялся между крестьянскими возами и лотками уличных торговцев. От скуки поторговался с лоточниками, но ничего не купил, от скуки сцепился с торговкой горячими пирожками, обругал ее товар, собрав вокруг толпу любопытных бездельников, потом подошел к торговцам деревянной утварью и только собирался затеять еще одну ссору, как его дернули за полу кафтана. Он обернулся, шут поманил его за собой в темный угол. Мартин, только что доблестно воевавший с торговцами, робея, двинулся за ним следом.

— Где он? — вопрос прозвучал для Мартина, как удар палача.

— Мы... мы его упустили, — всеми силами стараясь удержать дрожь в голосе, ответил Мартин.

Шут молчал, только глаза его, темные провалы, вспыхнули угольками.

— Мы встретили там монахов, — оправдываясь, не выдержал Мартин. — Это они виноваты.

— Они? — тусклым голосом переспросил Отло. И Мартину почудились лениво пузырящая смола в котлах. Он оглянулся, думая бежать, но ноги приросли к месту.

— Мы поймаем его, — торопливо пообещал он. — Толстый Йозеф и малыш Альф смотрят за мастерской. Другие ждут у ворот. Монахи и стражники тоже ищут его, но они не знают его в лицо, им известно только, что это подмастерье.

— Не прозевайте его, — сказал шут, видя, что силки расставлены наилучшим образом. — Есть у меня для тебе еще работа. Ты видел, я говорил у собора с богатой девицей.

— Красотка Виолетта! — ухмыльнулся Мартин, обнажив острые волчьи зубы.

— Не про твою честь! — оборвал его шут. — Хотя... У нее есть две служанки — выбери любую. Пусть она приглядит за своей госпожой. Но дело вот какое. — Отло показал оловянный перстень. — Виолетта должна получить его сегодня же.

И шут вложил ему в руку перстень. Мартин поглядел на свою раскрытую ладонь, перстень был сделан грубо, словно не умелым мастером, бока его испещряли какие-то неизвестные знаки.

— Зачем он? — удивился Мартин. — Он даже не золотой!

Но, подняв глаза, заметил, что разговаривает сам с собой — шут исчез. Только на земле лежал тяжелый кошель, глухо звякнувший монетами, когда Мартин поднял его.

— Покайтеся! Покайтеся! — фальцетом закричал совсем рядом бродячий проповедник. — Грядут последние времена! Покайтеся!

Вокруг него сразу же начала собираться толпа.

— Тьфу! — сплюнул Мартин под ноги. — Понаехали!

7

Выстроенный из серого камня дом Карла Буртонского глядел на замок сеньора, высокомерно и холодно поблескивая тусклыми стеклами окон, как будто для усугубления издевательства повернутый к нему боком. Над парадным входом был прибит щит с гербом барона, где, раздувая ноздри, воинственно ярился златорогий бык. С водостоков крыши злобно таращились гарпии.

Карл Буртонский, как истинный рыцарь, любил щегольнуть и удивить соседей; умел вызвать в них зависть, страх и уважение, в зависимости от собственных целей. Он первым в городе выложил мостовую перед домом камнем. И возле его дома собиралась толпа горожан, которые, стуча деревянными башмаками, прогуливались туда-сюда. Вначале сеньор был горд затеей, но когда и днем, и ночью с улицы раздавалось стук-стук-стук, он велел окатить назойливых горожан помоями. Вонючий ливень, хлынувший из окон, разогнал народ, но в ответ посыпался каменный град, и несколько булыжников, выхваченные из той же самой мостовой, угодили в окна. В бешенстве Карл Буртонский велел разобрать мостовую и вооруженным слугам гнать прочь всякого, кто подойдет к дому на полет камня. И так бы и случилось барону до конца жизни оборонятся от мстительных горожан, но дела отозвали его на несколько месяцев из города. Юная Сусанна осталась за госпожу в доме и, исполненная мягкости и уступчивости, прекратила вспыхнувшую войну.

Спустя короткое время другие именитые граждане не захотели ударить лицом в грязь, и выложили улицы перед домами камнем. Когда возвратился Карл Буртонский, всю богатую часть города покрывали каменные мостовые, и горожане, скоро привыкшие к стуку деревянных подошв о камень, уже искали иных забав.

Внутри дом Карла Буртонского славился роскошью и удобствами: потолки в парадных и хозяйских комнатах украшала роспись по библейским сюжетам или сцены охоты; полы устилали восточные ковры и шкуры зверей; серебряная и золотая посуда выстроилась на полках; погреба ломились от съестных припасов и бочек отличного вина. Многочисленная прислуга с утра до вечера хлопотала в комнатах, на кухне, в конюшнях.

Маркграф желал бы видеть своего могущественного вассала в замке, под присмотром, но барон хохотал над желанием сюзерена в своем прочно построенном и защищенном доме, угощая многочисленных и шумных гостей. Так славный барон, в молодости сломавший не одну дюжину копий на турнирах, мстил маркграфу за вынужденную присягу.

Около пятнадцати лет назад скончался старый маркграф, оставив двоих сыновей, и марка разделилась. Одни поддержали Генриха, нынешнего маркграфа, другие — его брата Болдуина, и среди последних был Карл Буртонский. Генрих оказался удачливее и после полугодовой осады выкурил брата из замка. Болдуин тут же раскаялся и попросил о прощении. Великодушный Генрих простил, заставив и брата, и своенравных баронов присягнуть ему. Карл Буртонский клялся, как и прочие. Генрих, вполне довольный оборотом дела, вернулся в Марбург. Мир, несомненно, продержался бы недолго. Болдуин обладал нравом бешенным и коварным, а бароны готовы были нарушить клятву ради прежнего господина, но Болдуин неожиданно скончался от воспаления легких, простудившись на осенней охоте. Супруга его, дочь старинного рода, угрюмая и некрасивая женщина, не родила ему детей, и Генрих быстро отделался от нее, предложив выбирать между монастырем и отчим домом. Она избрала монастырь. Так Генрих объединил обе части владений, а мятежным бароном не осталось ничего другого, как смирится под его властью.

Единственный из всего замка, кого ласкал Карл Буртонский, был маркграфский шут Отло. Ему всегда было готово место и чаша доброго вина за столом. В дом барона шут входил своим человеком. Слуги и вассалы барона, все как один безобразники, перекидывались с шутом парочкой острот и предоставляли ему ходить, где заблагорассудится.

— А, вот и ты! — приветствовал его барон, когда шут проскользнул в двери и очутился в комнате, где за длинным столом обедали восемь близких друзей барона, сам Карл Буртонский и Сусанна. Шут поклонился присутствующим и, не дожидаясь приглашения, занял свободное место.

— Налейте ему вина! — распорядился барон, откидываясь на высокую прямую спинку кресла, в предвкушении удовольствия.

Барону было чуть за пятьдесят и волосы на коротко стриженной голове поседели и поредели. Необыкновенно высокий и дородный, он до сих пор отличался недюжинной силой, хотя с годами стал не так проворен и ловок. От молодости барон сохранил румянец во всю щеку и жизненные воззрения, и молил Бога прожить так до самой смерти. Ни в чем он не знал середины — говорил очень громко и даже в церкви не понижал голоса, ел и пил столько, что другой, слабый здоровьем, умер бы от после одного такого ужина. Если же приходила ему охота подумать о душе, то монастыри вдруг получали щедрые дары, суровые монахи наводняли дом, и барон круглые сутки молился, неделями постился, не прикасаясь ни к мясу, ни молоку, ни к рыбе. Тогда печаль поселялась в доме, ибо он спасал не только свою душу, но и грешные души домашних, вассалов и слуг. Но проходило от силы три месяца, и Карл изгонял монахов, а в доме воцарялось прежнее разгульное веселье. Снова люди барона безобразничали на улицах, наперебой хвастаясь похождениями перед своим господином, а он был готов платить любые штрафы за этих повес, если шутка приходилась ему по вкусу.

Так и жил этот дом. Так в нем жили все, кроме Сусанны. Казалось, что она попала на этот пир жизни случайно. Барон, гордясь красотой дочери, любил, чтобы она присутствовала на его обедах. Его вовсе не заботило, что юная девушка выслушивает нескромные шутки и сомнительные истории. А она только опускала ресницы, и иногда легкая краска на щеках выдавала, что они вообще услышаны.

Слуга протянул Отло наполненный сладким красным вином кубок, и шут с жадностью, под крики одобрения, осушил его, утерся грязными рукавами пестрого дурацкого камзола, сел на скамью.

— Расскажи нам, Отло, о чем нынче болтают в городе? — спросил Карл Бутонский.

— Болтают? — переспросил шут, разрывая жареную куропатку пополам. — Болтают о звезде, рухнувшей на землю этой ночью.

— А тебе, конечно, открыта истина, маленький пройдоха! — со снисходительной насмешкой прокричал барон через стол. Он полагал, что шут узнает все тайны, подслушивая разговоры в комнатах маркграфа и, бывало, наивно пытался выспросить у Отло о делах замка.

— Конечно, открыта! — самоуверенно заявил шут, ткнул себя большим пальцем в горб на груди и кивнул в подтверждение.

— И что, врут проповедники, когда говорят, что последние времена настали? Что комета — знак Страшного Суда?

— Врут проповедники! — уверенно заявил шут. — Ведь чего этим проповедникам нужно? — Денег! А кто же им даст, ежели они не напугают людей смоляными котлами да раскаленными сковородами?!

— Верно! Никто не даст! — кивнул довольный барон. Минута каяться еще не наступила, и он не прочь был посмеяться над монахами и проповедниками. — Врут, значит. Да что же тогда такое — комета?

— Комета?! — переспросил шут, словно бы и недовольный тем, что его опять вернули к разговору о ней. Он заметил, что Сусанна слушает его внимательно, и даже наклонилась в его сторону. — Болтают много да все бестолково! Будто весь город нацепил колпак с бубенцами!

И Отло тряхнул головой. Барон рассмеялся, найдя, что шут ловко выпутался из положения. Рассмеялись и рыцари за столом барон. Только на лице Сусанны отразилось разочарование.

— Ага! — проговорил шут, немного погодя. — Слышали ли вы историю о Грете и Стефане? Нет?! Конечно же, нет! Они все лишь ремесленники, но история презабавная.

Обедающие заранее натянули на лица улыбки.

— Так вот, — начал Отло, — у Йозефа, кольчужного мастера, единственная дочка Грета. Он души в ней не чаял, пока она росла, и жилось ей, как у Христа за пазухой. И вот к пятнадцати годам превратилась в эдакий персик. Отец прочил ей в женихи своего старшего подмастерья. Жених, понятно, был не против. Девица — загляденье, в придачу мастерская и монеты в кубышке. Да вот незадача, успела Грета в церкви переморгнуться со Стефаном, подмастерьем оружейника Толя. А много ли девчонке нужно? Ясное дело, влюбилась. Из церкви Стефан пошел за ней до самого дома, узнал, что она дочка старого Йозефа и загрустил. Дело в том, что между обоими мастерами черная кошка пробежала. Но сладок нам запретный плод. И вот вместо того, чтобы отступиться от девчонки, Стефан ищет случая перемолвиться с ней словом. И снова церковь выручает его. Но свидания коротки, а ждать приходится от воскресенья до воскресенья. Он предлагает Грете улизнуть из дома вечером на кладбище. Сказано — сделано. Она задаривает свою служанку, и та скрывает ее отлучки из дому. С каждым днем любовь меж молодыми крепнет, и они решаются бежать и тайно обвенчаться. Той ночью сговорились они встретиться в старом склепе, но служанка, прознав обо всем, то ли испугалась, то ли ей показалось мало подарков, донесла на них старому Йозефу. Что же вы думаете? Разгневанный родитель запер дочку дома, а сам с молодцами подкараулил Стефана и избил его до полусмерти.

— Что же дальше? — спросили шута, когда он замолчал.

— А ничего. Девица заперта дома и льет слезы, еще до поста ее отдадут замуж за старшего подмастерья Йозефа. Дружки Стефана готовят месть.

— В чем же соль? — спросил барон. — Эта история знакома даже Ною. Я слышал басни и позанимательнее.

— Верно, я сегодня не весел, и шутки не идут на язык, — ответил шут.

— Вот уж точно, — проворчал раздосадованный барон.

— А мне вспомнилась история моего дяди, — нашелся один из рыцарей, радуясь, что любимец барона сплоховал, и у него есть возможность снискать расположение господина. — Мой дядя, как всем известно, был человек...

Выждав, пока все внимание за столом сосредоточится на рассказчике, шут наклонился к Сусанне.

— Ваш отец спрашивал, в чем соль этой истории.

Она удивленно взглянула на шута.

— А она для всякого разная. Иной не найдет в ней ничего, другой подумает, что влюбленные должны быть осторожнее.

— Зачем вы мне это говорите?

Шут не ответил, вместо этого сказал:

— Тревожные вести идут с востока. Рассказывают, что славный Герман сгинул в песках вместе со всем отрядом.

— Ах, Боже мой! — Сусанна прижала руку к груди.

— А вот другой наш славный рыцарь, Конрад, любит гулять на закате по кладбищу, и велел передать, что будет ждать вас там сегодня и каждый день.

Сусанна вскочила с места.

— Отец, позвольте мне уйти!

— Иди, — махнул рукой барон, не отрываясь от рассказа о пикантных похождениях монашки.

Сусанна вбежала в свои комнаты и упала на постель, зарылась лицом в меховое одеяло. Слова шута и возмутили, и смутили ее. Мысли ее метались от далекого Германа, к близкому Конраду. И чувства, ранее неведомые, разрушали ее безмятежность. "Ах, еще и звезда! Да и звезда! — повторяла она про себя. — Но, быть может, раз она упала, все закончилось? И дурные предчувствия меня обманули? Но отчего же так тесниться грудь?"

Виолетта открыла ящичек с украшениями и, перебирая их, вдруг увидела кольцо. Оно лежало на самом низу ящичка и выглядело так, словно было там давно. Виолетта узнала его. Это было то самое оловянное кольцо с надписями, которое совал ей шут. Но как оно попало сюда? Ключ от ящичка, она всегда хранила у себя. Ни одна из служанок не посмела бы и не могла залезть туда.

— Фида! — крикнула Виолетта.

Девушка прибежала на зов.

— Кто посмел тронуть ящик?!

— Никто, госпожа, не трогал. Да и как? Вы всегда носите ключ с собой, — ответила та.

— Откуда же взялось тогда оно? — и Виолетта показала ей кольцо.

— Я не знаю, госпожа. Может, вы сами положили его туда, — бойко сказала служанка.

— Ты, видно, полагаешь, что я не в своем уме, — хмуро отозвалась Виолетта и поглядела на Фиду. Глаза у служанки были большие, голубые, и она смотрела прямо и честно... или нагло?

— Ну, иди.

Фида ушла. Виолетта сунула кольцо в карман и отправилась по своим обычным, домашним делам. Но чем бы не занималась, за что бы не бралась, она помнила что лежит в кармане. Мысли ее беспрестанно возвращались то к липкому голосу шута, убеждающему взять кольцо, то к его зловещему смеху, от которого она ежилась и передергивала плечами, словно ее обдавал порыв ледяного ветра, то загадочному появлению кольца среди украшений. Испуганная и завороженная Виолетта не знала на что решиться. Иногда она была готова выбросить кольцо в отхожее место, и уже шла туда, но перед ней вставало торжествующее, счастливое лицо соперницы, и Виолетта поворачивала с полпути.

"Ах, если бы, думала она, расхаживая по комнате и кутаясь в меховой жилет, если бы ее не избрали святой Марфой, если бы он не влюбился в нее! Но как это жестоко! Одним достается все: почет, любовь; а другим — вода в решете..."

Она, конечно же, лукавила. Она была красива, отец ее богат. Иные девушки не имеют надежды и наполовину ее счастья. Но если человеку не хватает для счастья малости, кажется ему, то, что он имеет, не стоит ровно ничего. И Виолетта, позабыв о милостях судьбы, думала лишь о том, чего не достает, и это разъедало ей душу. Позабылись отвращение и ужас, испытываемые к шуту, позабылось удивительное появление кольца, что в пору свалить на беса. Чем больше она размышляла, предоставленная сама себе, тем вокруг нее становилось темнее. Медленно, не замечая того, она погружалась во мрак, будто в топкое болото. По своему характеру, своенравному и гордому, она не приобрела близкой подруги, которой могла бы довериться. Рассеянность госпожи не прошла мимо пристальных глаз служанок, и, посудачив на кухне, они решили, что случись неприятность с молодой хозяйкой, их-то это точно не огорчит. Отец Виолетты, вечно погруженный в свои заботы, не заметил ничего. И Виолетта, имеющая только собственные суждения, уверилась, что счастливой ей уже не быть, но и счастье других — смертная мука. И когда село солнце, она решилась. Она вышла из дома, надев темный плащ, и взяв с собой Фиду, чтобы та несла фонарь.

Ночь укрыла город, сделав его страшным, незнакомым. У дверей богатых домов дрожал свет факелов, но чем дальше Виолетта уходила, тем темнее становилось вокруг. Изредка она замечала такое же неяркое пятно света, как от фонаря в руках служанки, и тогда Виолетта затаскивала Фиду в переулок и приказывала затемнить фонарь. Фида подчинялась с равнодушным коровьим выражением на круглом лице. Не однажды тьма, в которую они ныряли, вдруг шевелилась, и кто-то невидимый нашептывал в ней неразличимые, но ужасные слова, и тогда Виолетта в страхе бежала прочь.

Виолетта узнала нужный дом по приметам, подсказанным шутом. Остановилась возле двери и снова засомневалась.

— Посвети! — велела она.

И служанка послушно подняла фонарь. Виолетта увидела покосившую лавку, неприятную и неопрятную, с облезлой дверью и дверным оловянным молотком, сделанным на удивление искусно. Гарпия гадко ухмылялась, и в тусклых оловянных глазах блеснул злобный огонек. Сомнения, порожденные ужасом, одолели снова, но в тот миг, когда она была готова уйти, совсем рядом, из-за угла, раздались пьяные голоса. Позволить застать себя возле этой лавки еще хуже, чем войти, и Виолетта стукнула молотком.

Двери распахнулись тотчас, словно их поджидали. Кривоногий и одноглазый слуга, прищурился, рассматривая посетительниц, и изобразил любезную, как он полагал, улыбку. Голоса хмельной компании приближались, из-за угла вынырнули, как вестники, пятна света. Виолетта взглянула на слугу с холодным высокомерием и ступила на порог. Фида последовала за ней. Дверь с неожиданным грохотом захлопнулась.

Внутри лавка была точь-в-точь такой, как ожидала Виолетта — мрачной и грязной, будто здесь давно не торговали. На полках небрежно расставленные склянки укутались в пушистую пыль. Темные стены пропиталась запахом старого жира, сырости и гнили.

Виолетта опять взглянула на слугу, не зная, как начать разговор, молча протянула ему оловянное кольцо. Он цапнул его с ладони и заковылял во внутреннее помещение. Его шаги гулко разносились по дому, заскрипела лестница, но сказать, поднимается ли он наверх или, напротив, спускается вниз, было нельзя. Слуга не возвращался очень долго. Фида села на лавку, поставив фонарь на пол. Виолетта предпочла остаться на ногах.

Наконец, снова раздались шаги, и слуга, отдернув занавеску, поманил ее за собой. Виолетта помедлила. Эта лавка ей не нравилась, не нравился и кривой слуга, но она зашла так далеко, что возвращаться назад поздно. Фида тоже встала, но Виолетта жестом велела ей дожидаться тут.

Лестница, оказывается, спускалась вниз. Слуга нес в руках плошку с вонючим и тускло горящим топленым салом. Этого света едва хватало, чтобы видеть ступени под ногами, зато по стенам кривлялись длинные и уродливые тени. Они то вырастали до потолка, то отползали за угол. Виолетте прежде никогда не доводилось видеть таких странных, словно оживших теней, и она старательно глядела себе под ноги, чтобы не видеть их дикой пляски. Наконец лестница кончилась маленькой дверью, которую слуга распахнул. Виолетта вошла.

В комнате никого не было. Она освещалась несколькими свечами — неожиданный признак роскоши. Здесь тоже царил беспорядок, как и наверху, в лавке, но в этом беспорядке чувствовалась жизнь. Середину комнаты занимал длинный стол, заставленный множеством колб с жидкостями и плошек с порошками и камнями; в тигле что-то густо булькало; прозрачная жидкость капала из перегонного куба. Виолетта догадалась, что очутилась в лаборатории алхимика. На подставках лежало несколько раскрытых книг, и она с любопытством заглянула в них.

— Вы умеете читать? — неожиданно раздался голос у нее за спиной.

Она обернулась. Перед ней стоял высокий мужчина, с правильным, но невыразительным лицом, одетый как горожанин. Она испытала разочарование. Алхимики всегда завораживали ее, они искали эликсир жизни, умели превращать свинец в золото, и творили другие удивительные вещи. Как же может этот обычный, ничем не примечательный человек делать такое?

— Да, отец научил меня грамоте, — ответила она.

— И совершенно напрасно, — спокойно заметил алхимик, — с женщиной много бед и когда она не знает ничего, кроме своего дома.

Виолетта ничего не сказала. Тишина затянулась, и первым ее нарушил аптекарь.

— Что же вам от меня понадобилось? А, впрочем, это известно...

— Откуда? — насмешливо спросила Виолетта.

— Женщины, которые много знают, приходят за этим всегда. Простые, те хотят, чтобы я избавил их чрево от плодов греха, а также иметь средство, чтобы совершать его. Итак, тебе нужен яд. У меня есть один прелестный состав. Этот яд горьковат на вкус, поэтому напиток нужно подбирать осмотрительно. И ради той же осмотрительности, не прикасайся к нему без перчаток.

— Что ж, — сказала Виолетта, — сколько он будет стоить?

— Цена наша обычна: тридцать серебряных марок.

— Сколько?! — изумилась она. — Но это же целое состояние!

— Я не торгуюсь, — холодно ответил алхимик. — Ты пришла сюда потому, что не видишь иного средства. И с помощью моего яда, ты получишь больше, чем тридцать монет.

— Хорошо, — сдалась Виолетта, — но у меня нет сейчас с собой таких денег. Мне нужно несколько дней, чтобы собрать их.

— Приходи, когда будут деньги — получишь яд. Дорогу ты знаешь.

И он распахнул двери.

Виолетта быстро побежала по темной лестнице. Полоска света, выбивающаяся из комнаты, скоро пропала, и она двигалась ощупью. Впрочем, где-то на середине лестницы ее ждал кривой слуга, и по стенам опять заплясали уродливые тени. Старик, будто издеваясь, шагал медленно, и Виолетта, вынужденная плестись за ним, опять краем глаза замечать то длинных, то слишком коротких уродцев гримасничающих на стенах. Наконец, она очутилась наверху, где все также, скучая, сидела Фида. Виолетта, не задерживаясь, выбежала на улицу. Холодный ветер дунул ей лицо. Она торжествовала. Ночное путешествие представлялось ее воображению таким страшным, но все, в конце концов, оказалось обыденным. И алхимик обделывает темные делишки, как все торговцы, досконально зная своих покупателей, зная, спрос на свой товар и назначая свою цену. Все это было очень знакомо и понятно Виолетте. Она жила среди таких людей, умеющих взять свое.

Уже возле самого дома, они наткнулись на какую-то компанию, и забежали в проулок переждать их. Те люди несли в руках несколько фонарей, и пятна света, ослепительные в черноте безлунной ночи, бежали вокруг них. Виолетта забралась в глубь черного, как колодец, проулка, и велела Фиде притушить свет.

— Покайтеся! — неожиданно раздался протяжный стон. Он отразился от глухих стен проулка многократным эхом. — Покайтеся!

Служанка ахнула и выронила фонарь.

— Дура! — обругала ее Виолетта шепотом, хватая за руку и заставляя остаться на месте.

— Грядут последние дни! — снова раздался заунывный голос из тьмы. — Покайтеся!

Виолетта оглянулась, стараясь за плотной тьмой разглядеть человека. Ей сделалось жутко до ледяного холодка в позвоночнике. Казалось, это сама земля стонет, умоляя. Служанка опять рванулась, и на этот раз Виолетта не препятствовала ей — те люди уже прошли, и путь был свободен. Стук подкованных каблучков Фиды дробным эхом пропрыгал по стенам и мостовой, смолк. Виолетта заставляла себя сдерживать шаг, хотя ей чудилось, что тьма пристальным взглядом провожает ее.

— Покайтеся! — полетело вдогонку.

Выйдя на главную улицу, Виолетта перевела дух.

— Понаехали! — пробормотала она, успокаивая сама себя.

Здесь было немного светлее, чем в каменном мешке проулка, и она заметила служанку, поджидающую ее посредине улицы.

— Видно, у тебя совесть нечиста и много грехов, если тебя пугает бродячий проповедник! — сказала она ей.

— Все говорят, что комета дала нам знак! — возразила Фида, указывая на небо, с редкими влажно поблескивающими звездами. Но хозяйка не посмотрела вверх.

— Вы разве не боитесь Страшного Суда?!

В ее вопросе крылся намек, и тон был вызывающим. Виолетта взяла это на заметку.

— Может, и знак. Да только тебе он говорит, что нужно держать рот на замке! — ответила ей Виолетта и подтолкнула к дому.

8

Едва попрощавшись с Якобом, монашек побежал в монастырь. Важная новость гнала его вперед. Бруно не верил сам себе, вспоминая, что приключилось с ним. Он воображал, как вытянется лицо аббата, когда тот увидит его здоровым.

Аббатство располагалось возле городского кладбища. Монахи перебрались в город лет пятнадцать назад. Тогда марка не имела твердой руки, и все, кому приходила охота, грабили деревни и разоряли монастыри. Те из монахов, кто уцелел, бежали под защиту городского гарнизона.

Здание аббатства, выстроенное квадратом, было небольшое, с одним входом, запиравшимся железными воротами. Узкие оконца глядели на город неодобрительно. И даже голоса колоколов каждый раз напоминали, что тут укрываются от злобы и несправедливости мира. Впрочем, если само аббатство не одобряло суетный город, то монахи скоро оценили достоинства нового места. От молитв их теперь отвлекали мирские заботы. На пожертвования богатых горожан содержалась больница. Нельзя сказать, что монахи были знающими врачами или щедрыми дарителями милости. Лечить они не хотели, не желая вмешиваться в Божий промысел, приговаривая: "Господь вылечит". Также мыслилось и о помощи беднякам. Но странники всегда находили в обители кров и еду. А странники приносили новости. И монахи дивились их рассказам, то чудовищным, то чудесным, но всегда невероятным.

Восстановилась и монастырская библиотека. Прежняя в несколько десятков томов погибла при пожаре. Странники, бывало, возили с собой книги, и монахи брались их переписывать. К тому же, благородные господа увлеклись новой модой — чтением. За ними последовали господа богатые. Монастырские переписчики делали одну копию для заказчика, другую — для монастыря. Вскоре новая библиотека превзошла старую. Молва быстро разнесла славу о богатстве ее. Отец-настоятель, конечно, думал, что эпитет "книжники" не самый желанный, однако щедрые пожертвования убедили и его.

Итак, чудесным образом исцеленный монашек торопился сообщить братьям о человеке, творящем чудеса. Бруно подозревал, что сообщение произведете впечатление, но не догадывался какое.

Бруно ворвался в церковь и громкими криками прервал службу. Монахи взволновались, но еще и удивились, узнав бывшего своего товарища. Бруно был тщеславен, и потому отсрочил объяснение, наслаждаясь общим смятением, за что его едва не побили. Монашка вытолкали в шею из церкви и даже слегка помяли бока. Бруно, прикрывая голову руками, уговаривал братьев не горячиться. Наконец отец Михаил нашел смысл в его выкриках.

— Остановитесь, братья! — отец Михаил поднял руки вверх, будто надеясь заворожить их этим жестом. — Он принес долгожданные вести!

Братья уважали отца Михаила и отступились.

— Встань!

Бруно поднялся, едва не плача от обиды.

— Я же говорю: я не болен! — сказал он. — Он исцелил меня.

— Следуй за мной! — приказал отец Михаил, и, привычно спрятав руки в широких рукавах рясы, заспешил через монастырский двор.

Бруно помедлил, теперь, встретясь с неприятными неожиданностями, он гадал, откуда еще ждать беды. Монахи легонько подтолкнули его в нужную сторону. Бруно покорно затрусил следом за отцом Михаилом.

Отец Михаил привел его в длинную, темноватую и пустовавшую в этот час трапезную. Сел на скамью и с пристрастием выспросил каждую подробность у Бруно. Бедный монашек, сбитый с толку, начал подумывать, что попал в какую-то нехорошую историю. Вроде все должны радоваться, что свершилось Чудо, а они будто и недовольны. Он выложил отцу Михаилу все, что знал, об одном только умолчал: где спрятался подмастерье, приберегая это на крайний случай. И когда его втолкнули в келью и заперли на ключ, не удивился, а упал на колени и начал молиться, перемежая слова молитвы с горестными восклицаниями. Еще сегодня утром он думал о славе и почестях, которые достанутся ему, когда он поможет Церкви явить нового святого, но утро еще не успело закончиться, а он уже пленник. Бруно молился лишь об одном — чтобы мудрые святые отцы не усмотрели в его словах и поступках ереси. Родом из простецов он и не надеялся разобраться в тонкостях истинной веры, доверяя слову настоятеля больше, чем собственному суждению.

С новостями отец Михаил заторопился к епископу.

Епископская резиденция походила на маленький, но хорошо укрепленный замок — бывало, епископ не мог договориться с маркграфом или с цеховыми старейшинами, а иногда в городе случались и бунты, которые лучше переждать в надежном убежище.

Отца Михаила неохотно пропустили в епископские покои. В этот ранний час, отстояв положенные службы, епископ завтракал, завтракал плотно и разнообразно, а кушать он любил в одиночестве. Отец Михаил остановился перед патроном, поклонился и сложил руки в рукавах рясы.

— Ну, — спросил епископ, — какие новости?

— Утром в аббатство прибежал исцеленный монашек. Он прервал службу и наделал много переполоха.

— Так все-таки Чудо?! — воскликнул епископ.

Отец Михаил кивнул. Епископ задумался.

— Тем хуже, — сказал он наконец. — Тем хуже, что вы не успели. А еще хуже, что вы не поймали этого подмастерья.

Повисла пауза. Отец Михаил смотрел в пол. Епископ продолжил завтрак.

— А что другие братья?

— Они взволнованы и смущены, — ответил отец Михаил. — Не знают, верить ли глазам. Разговоров много.

— Как же вы поступили с этим монашком?

— Его заперли. И никому к нему нет доступа.

— Хорошо. Пусть он там и останется. А ты, любезный, разыщи этого подмастерья, как хочешь, хоть из-под земли вынь!

В подвале Якоб ни в чем не знал недостатка. Немая Маба всем своим видом выражала готовность услужить ему. По нескольку раз в день, порой забывая об осмотрительности, она таскала ему с кухни лучшие куски.

— Хорошая ты девка, — говорил обыкновенно Якоб, принимая от нее оловянную кружку с крепким неразбавленным вином, — работящая...

Больше он ничего не добавлял, но Мабе и эта похвала была внове. Рано осиротевшая, отданная на руки чужим людям, некрасивая, нескладная, она привыкла к тяжелой работе и вечным попрекам.

Маба усердно заботилась о провизии, но если б она и не пришла, Якоб мог поживиться колбасами или свиными окороками, подвешенными на крюках к потолку, или круглыми, солеными и острыми, головками сыров, но вот от вечного холода укрыться было нельзя. Имма передала со служанкой теплый плащ, сама Маба притащила свежей соломы и изъеденное молью свое меховое одеяло. Но холод настойчиво пробирался до костей, делая тело вялым и непослушным. Этого-то беса Якоб изгонял кружкой крепкого вина. Утро он начинал с того, что сравнивал достоинства вин из разных бочек.

Якоб нацедил первую кружку из бочки и выпил за ее здравие. Он проголодался, но Маба сегодня задерживалась. Якоб вздохнул и нацедил еще кружку солнечной белой лозы. Только он собрался опрокинуть ее в себя, как дверь наверху отворилась, и по ступенькам торопливо сбежала Имма.

— Якоб! — позвала она, приподнимая свечу. — Якоб?!

Он высунулся из-за бочек неожиданно, Имма вздрогнула и отшатнулась.

— Ты напугал меня! — сказала она с укором.

Якоб, по-медвежьи, облапил ее и поцеловал. Сначала Имма охотно отвечала на ласку, но потом торопливо заговорила, стараясь освободится.

— Погоди! Погоди, дурачок! Мой муж идет сюда. Уходи сейчас и возвращайся на закате. Маба тебя впустит. Беги скорей!

Имма вытолкала его на улицу, сунув несколько монеток.

От пронзительного солнца заслезились глаза. Некоторое время Якоб постоял, привыкая к дневному свету, а затем, потуже перетянув веревкой рясу и надвинув капюшон, отправился бродить по городу. Он был рад очутиться на свежем воздухе, устав сидеть, как крыса, в подвальной темноте, и даже доброе вино, так радовавшее вначале, не утешало.

Якоб потолкался на базарной площади, поглядел на жонглеров, выделывающих трюки на веревке, туго натянутой между позорных столбов; послушал рассказы одного слепого нищего, утверждавшего, что был в Иерусалиме у гроба Господня и свидетельствовал, что статуя Пречистой Девы в Милане лила мирровые слезы, предвещая черную смерть, опустошившую южные марки так, что многие города оказались заброшенными. Говорил слепой старик и о многих удивительных вещах, и Якоб кинул одну из монет в его оловянную кружку.

Служба в церкви кончилась, и оттуда стали выходить благородные господа в шелках и лентах, порой в таких необыкновенных нарядах, что неотесанные крестьяне только рты раскрывали. Якоб замешался в толпу.

9

Конрад ждал милую красавицу на кладбище до полуночи, но она так и не пришла. И на другой день он опять ждал ее, но Сусанна не появилась. Огорченный и обеспокоенный, утром он отправился в церковь, надеясь увидеть ее там, но и в церкви ее тоже не было. Вернувшись в замок, он разыскал шута и, схватив его воротник, крепко встряхнул.

— Ты, верно, чем-нибудь оскорбил ее! — гневно проговорил он.

— Ах, светлый рыцарь, — отвечал шут, пытаясь вывернуться из его рук, — вы же знаете, девушки редко, но все же бывают застенчивыми. Ваша белая лилия — нежный цветок.

— Или не я ей мил....

— Неужели вы отступитесь при первом сопротивлении? Дочь славного барона не служанка, чтобы сразу бросится к вам на шею. У нее есть гордость. И заодно, коли зашел у нас разговор о шеях, отпустите и мою.

Конрад усмехнулся и разжал руку. Шут отскочил от него на два шага, оправился, бубенцы на его наряде укоризненно звякнули.

— Что же делать?! Я с ума сойду, если не увижу ее.

— Могу дать вам совет. Вы же знаете, что неприступные крепости берутся хитростью и золотом. Если девушка не приходит на свидание, придите к ней сами.

— К ней? В дом барона?! — воскликнул Конрад. — Ее отец меня не пустит на порог.

— Отец может ничего и не узнать. У нее есть служанки, которые любят подарки, ведь слуги — суть кто? Вороны, слетевшиеся на чужой пир...

Зимнее солнце, не показывающееся уже давно, вдруг разогнало облака и теперь сверкало на хрустально-голубом от мороза небе. Лужи покрылись белым, ломким льдом, вечная грязь улицах затвердела. От каминов дружно поднимались струйки дыма. Мороз щипал лицо до красноты.

Завернувшись в плащ, низко надвинув шляпу, Конрад ждал одну особу, прижимаясь к стене дома. Так он стоял уже давно, замерз и проголодался, но положил во что бы то ни стало добиться своего.

Наконец появилась молодая служанка. Конрад видел ее в церкви, она всегда сопровождала Сусанну. Служанка весело поглядывала по сторонам, держа на согнутой руке корзинку, укрытую куском полотна. Конрад подхватил девушку под локоток и повлек в сторону.

— Ах!

— Тише, красавица!

— Ах, сударь! Что вы делаете?! — воскликнула она скорее кокетливо, чем гневно и ничуть не сопротивляясь.

— Не бойся, милая, я не причиню тебе вреда!

Он увел ее за угол, где их не могли увидеть, и, развязав кошель, высыпал ей на ладонь горсть монет.

— Сударь?! — изумленно проговорила девушка. — За что?!

— За то, что ты такая красавица!

— За это обычно не дают, а берут, — ответила она со смешком.

— Ты же служишь Сусанне?..

— Ах, вот в чем дело! — и она звонко засмеялась. — Да, я служу ей.

— Послушай, отопри калитку и впусти меня к твоей госпоже.

— Что?! — она снова рассмеялась, показав очаровательные ямочки на круглых щечках. — Увидев вас, моя госпожа поднимет крик, что несдобровать ни вам, ни мне. На свет еще не рождалась такой благочестивой девицы. Да и могу ли я причинить ей вред за все то добро, что она мне сделала?!

После этих слов Конрад ждал, что служанка швырнет на землю монеты и гордо удалится. Однако она продолжала стоять, сжимая серебро в горсти.

— Ты будешь рядом со своей госпожой, и если заподозришь меня в чем-либо дурном — позовешь на помощь. Обещаю, что я не выдам тебя, даже если меня поймают люди барона.

Девушка прищурилась. "Грош цена твоим обещаниям, — подумала она, но серебро приятно отягощало руку. — А впрочем, раз моя госпожа такая уж благочестивая, то Господь непременно защитит ее!"

— Хорошо, — сказала она. — Я отопру калитку.

Служанка ушла, а Конрад остался в радостном удивлении. Прав был шут! Как легко добиться своего! И Конрад торопливо направился в "Бродячий кот".

Таверна эта пользовалась дурной славой, часто туда приглашали костоправа, и какие-то темные личности обитали верхних комнатах, спускаясь вниз вместе с ночью, но хозяин умел выбрать вино, а окорока в его погребах были жирные и свежие. И молодые люди, не обремененные скучными заботами, любили собираться тут. Конрад застал шумную, обедающую компанию.

— А-а! Вот и наш добрый Конрад, славный рыцарь! — воскликнул Рудольф, председательствующий за столом. — Еще бледнее и задумчивее, чем прежде. По всему видно, что твоя красавица — самое жестокое и надменное существо во всей Вселенной. Другая бы давно уже подарила тебе шарф или ленты, чтобы ты гордо носил их на камзоле. Послушайся дружеского совета, выбери другую даму, посговорчивее.

Это приветствие вызвало общий смех за столом, и Конрад, опьяненный радостью, ответил ему:

— Конец твоим насмешкам, мой добрый Рудольф! Сегодня ночью я увижу ее!

— Ба! Это стоит отметить. Хозяин!

Хозяин тут же появился перед знатными господами, вытирая руки о грязный фартук.

— Еще вина! Мы выпьем за твою прекрасную и таинственную возлюбленную, Конрад! И за твою удачу!

Хозяин исчез. Вместо него прибежали некрасивые дочери, и притащили темные бутылки и закуски на блюдах.

Много всего было сказано о прекрасных девицах, много тостов выпито за них в закопченных стенах таверны, много и весело смеялись молодые люди, но Конрад торопил ночь. Наконец стемнело.

Еще до того, как колокола на соборе пробили десять, и голоса ночных стражников оповестили горожан о наступлении ночи, Конрад стоял перед задней калиткой дома Карла Буртонского. Большинство комнат погрузились во мрак, лишь на первом этаже, в зале, догорали дрова в камине, да окошко на верхнем этаже освещала свеча. Конрад угадал, что это комната милой.

Вот часы на соборе отсчитали десять вечера, но к нему никто не вышел.

— Ах ты, хитрая девчонка! Выманила у меня деньги и вовсе не собираешься отпирать эту проклятую калитку! — мелькнула у него мысль.

Время текло. Горожане отходили ко сну, и на улицах становилось все тише, голоса замирали, иногда только хлопали двери да скрипели дверные щеколды. И вдруг калитка осторожно приоткрылась.

— Вы здесь? — спросили шепотом.

— Да!

— Идемте, и, умоляю, тише!

И Конрад протиснулся в калитку. В вечер на небо снова наползли облака, и силуэт женщины впереди едва угадывался. Она двигалась тихо, точно кошка на мягких, бархатных лапах. Поднялась на крытую галерею, опоясывающую дом с внутренней стороны, подвела Конрада к лестнице на второй этаж и тут остановилась.

— Идите, мой господин, вверх по лестнице, — сказала она. — В ее комнате горит свеча. Окликните, и если она захочет, то впустит вас.

— Спасибо, милая девушка, — сказал он с чувством и взбежал по крутой лестнице, стараясь не шуметь.

Окно слабо освещала одна свеча, и нежный голосок тихо выводил грустную песенку:

Приходи, мой друг, ко мне —

Так тоскую по тебе.

Так тоскую по тебе,

Приходи, мой друг, ко мне!

Словно роза — алый рот,

Даст забвенье от забот,

Словно роза — алый рот!

Сусанна сидела перед зеркалом, и, распустив свои чудные, длинные косы, расчесывала их. Она сама не знала, почему ей так грустно, и почему на ум пришла эта незамысловатая песенка.

— Сусанна! — голос Конрада прервался.

Она ахнула и выронила гребень.

— Кто там?!

— Не пугайся, это я, Конрад! — торопливо проговорил он.

— Как ты вошел?! Уходи! Иначе я позову отца! — сказала она боязливо и оглянулась на дверь. Против обыкновения у дверей никого не было, служанка ее куда-то подевалась.

— Нет, нет, Сусанна, — умоляюще проговорил он. — Ничего не бойся, я не причиню тебе вреда. Клянусь! Открой мне окно, дай мне увидеть тебя! Ты не пришла на кладбище, тебя не было в церкви. Скажи, отчего ты так жестока со мной?!

— Уходи, — повторила она, но уже без прежней уверенности в голосе.

— Открой окно, дай мне поглядеть на тебя. Сегодня было солнце, но день без твоих глаз кажется мне мрачным. Сусанна, умоляю, не будь жестокой, позволь мне взглянуть на тебя.

— Ах, нет! — сказала она, подходя к окну.

Сердце от ее слов забилось быстрее, а грусть вдруг исчезла.

— Будь же милосердна! — молил он.

И Сусанна сжалилась над бедным рыцарем.

— Конрад! — тихо сказала она.

— Сусанна! — вторил он ей.

И до самой зари они сидели напротив друг друга, и глядели, и говорили, и снова глядели. Иногда их беседу прерывал поцелуй, и тогда она стыдливо прятала лицо у него на груди.

10

Покрутившись по городу, рябой Мартин вернулся в "Бродячего кота", где нанимал у хозяина каморку под самой крышей. Он не стал подниматься наверх, а огляделся. Посреди зала за столами сидела компания богатых бездельников и пила за здоровье красавиц. В одном углу начали собираться подмастерья пропустить стаканчик перед сном; в другом — скучно ужинали проезжие купцы, озабоченно поглядывая в сторону шумной молодежи. Мартин усмехнулся и выбрал стол в самом темном углу, но так, чтобы слышать, о чем говорят молодые повесы. Некоторых из них он узнал. Громко смеялся своим шуткам Рудольф, племянник маркграфа, и другой его племянник и возможный наследник, Конрад был сегодня необычайно весел. С ними несколько молодых господ, известных забияк. Мартин присел к ним поближе с умыслом. Перепившие рыцари часто рассказывали интересные истории. Если это был просто забавный анекдот, он передавался Отло, но из подслушанной застольной беседы случалось неплохо поживиться. Однажды именно так он узнал, когда отправляется купец, что вез с собой набитый кошелек и несколько камушков, на которые Мартин неплохо пожил почти год.

Потягивая пиво, Мартин не отрывал взгляд от стола. Со стороны он выглядел как человек, погруженный в свои размышления. Но сегодня не повезло. Молодые люди хвастались любовными похождениями. На этом не разбогатеешь. Мартин зевнул и крикнул некрасивой девице, дочке хозяина, чтобы принесла еще пива.

Стемнело. Колокола на соборе пробили "час подмастерий", и в таверну ввалился толстый Йозеф. Он остановился, вертя круглой головой, высматривая приятеля. Опустив свое рыхлое тело на лавку напротив Мартина, Йозеф сцапал кружку и жадно выплеснул в себя остатки пива. Мартин крикнул служанке, чтобы она принесла ужин на двоих и еще пива.

— Ну что? — поинтересовался Мартин, презрительно наблюдая, как толстый Йозеф тяжело пыхтит и растирает замерзшие руки.

— Я ходил за ним полдня, — начал Йозеф, таким голосом, что Мартин догадался — конец рассказа печален, — он петлял по городу, словно не знал, чем ему заняться. Ты был прав — это не монах.

— И что же?

— Я весь замерз, — заныл Йозеф, — я не ел целый день.

— Что же монах? — повторил Мартин со спокойной холодностью палача.

— Я потерял его, — со слезами в голосе произнес Йозеф. — Темнело. Он шел впереди и вдруг пропал, словно растворился в сумерках...

Мартин хлопнул ладонью по столу.

— Я так и знал! Что теперь мне говорить ему, ты, дурацкая башка?! Я обещал ему, что отыщем подмастерье. И что же? Я нахожу его в толпе, а ты теряешь его на пустой улице!

— Ну, улица была не совсем не пустая, прохожие встречались, — возразил Йозеф.

— А где это случилось?

Их разговор прервала служанка. Она принесла тушеные бобы с мясом, поставила большое блюдо на середину, грохнула две кружки, выплеснувшие белую пивную пену на стол.

— Да, — махнул Йозеф рукой, жадно вдыхая сладкий аромат горячей еды, — совсем рядом. Я потерял его на улице Решетников.

— Это же углом, — задумчиво сказал Мартин. — Здесь много таверн. Можно обойти их все. И еще соседние дома.

К ночи на улице похолодало. Подул северный ветер. Приближалось полнолуние, но сегодня луну, закрывали косматые тучи, сыплющие на землю колючий снег. Мартин вышел из таверны и, не спеша, направился вдоль пустынной улицы — непогода разогнала гуляк по домам. Он уже миновал узкий переулок, куда выходили двери погреба таверны, как вдруг услышал шепот. Мартин замер, потом подкрался поближе, слившись с тенями.

— Маба, Маба! Ну, где же эта дурища! — сердито ворчал человек. — Я замерз совсем! Маба, Маба, открывай же!

Открылась дверь погреба, и человека осветила свеча.

Мартин оскалился, узнав крупную фигуру подмастерья в монашеской рясе. Сегодня счастливый день, дважды счастливый!

Мартин дождался, пока дверь за подмастерьем закроется, и приложил ухо.

— Ну, где тебя черти носят?! — выговаривал немой служанке Якоб. — Я столько времени проторчал на морозе. Ну-ка, плесни мне вина!

Мартин снова оскалился.

Мартин добрался до кладбища и пошел вдоль ряда могил. Сегодня здесь было пустынно. Люди не любили посещать это место накануне полнолуния. Кто-то завыл в темноте, то ли голодный вурдалак, то ли бродячая собака — до этого Мартину не было ни какого дела, он спокойно продолжал свой путь. Без помех добрался до нужного склепа, отворил недовольно взвизгнувшую решетку, и вошел внутрь. В нише нащупал смоляной факел и кресало, высек искру. Вспыхнувшее пламя осветило древний ряд гробов с гербами и изречениями на каменных плитах. Мартин вставил факел в скобу, и сел на пол.

За стенами бессильно завывал ветер. В склепе сладковато пахло тлением и вечной сыростью. Впрочем, Мартин не был привередлив. Он задремал. Несколько раз его дремоту нарушал вой, раздававшийся где-то поблизости. Вдруг по склепу пронесся тягостный вздох. Пол под ногами дрогнул. Тяжелый каменный гроб медленно отъехал в сторону, открывая чернильный лаз, и из него выбралась кособокая фигура шута. Отло появился без факела или фонаря. Мартин не раз думал, как тот находит верный путь в кромешной тьме подземных ходов, выложенных костями мертвых. Десятки лет горожане хоронили покойников на маленьком клочке земли, и кости из старых могил переносили в катакомбы, сваливая без разбора в кучи, надеясь, что в День Воскресения добрые люди сами отыщут свои косточки.

Мартин вскочил на ноги и торопливо поклонился шуту.

— Какие новости ты принес? — спросил Отло, не отвечая на поклон.

— Я нашел его, — торопливо сказал Мартин. С другим бы он поиграл, сначала рассказал, как заметил на Соборной площади странного монаха, потом, как бестолковый Йозеф потерял его, и только под конец обрадовал бы хорошей новостью. Но с шутом играть не стоило — Мартин усвоил это твердо. — Он переодет монахом и прячется в погребе "Бродячего кота".

— Как? — насмешливо спросил шут. — Все это время он был прямо у вас под носом?

Мартин промолчал.

— Ты оставил кого-нибудь присматривать за ним?

— Нет. Я поспешил к тебе.

— Как? — И его вопрос упал, подобный гробовой плите.

— Он не выйдет до утра, я уверен, — торопливо произнес Мартин.

— Он надул тебя, когда дело казалось верным, — возразил ему шут. — Смотри же! Тебе известно, что будет с тобой, если и на этот раз ты упустишь его.

— Нет, не упущу. Он пробудет там до утра.

Уродец замолчал, задумавшись. Мартин стоял, не шелохнувшись. Ему не терпелось окончить разговор, но он не смел и жестом выдать свое нетерпение.

— Медлить нельзя, — решил Отло. — Утром этот ловкач может опять оставить тебя с носом, но сейчас нам никто не помешает. Идем!

Хромой шут двигался вперед так быстро, что Мартину приходилось бежать, чтобы не отстать от него, и он бежал, как верный пес за хозяином. Мартину казалось, что они едва вышли за кладбищенские ворота, но вдруг очутились перед таверной.

— Я не буду входить, — распорядился уродец, — а ты позови этого толстого дурня. Для вас обоих есть работа.

Мартин оглядел зал таверны. Толстого Йозефа в зале не было. Молодые господа, те, кто смог уйти на своих ногах уже разбрелись, а те, кто не смог храпели на столе или под ним. Подмастерья тоже ушли, как и заезжие купцы. Зато сверху, с чердака, спустили те, кто не показывается днем городу. Они играли в кости, и приветствовали Мартина как своего. Тот отмахнулся от зазывных предложений и бегом влетел в каморку под крышей. Как он и думал, толстый Йозеф храпел на его постели. Мартин с размаху врезал ему по уху.

— Вставай, боров, просыпайся! Он ждет внизу! Живей!

— Ох! Чего?! Куда?! — Йозеф сел на постели хлопал очумевшими со сна и неласкового пробуждения глазами.

— Ишь, развалился! Вчера только из тюфяка всех блох вытряхнули, а от тебя опять наскачут! Вставай, тебе говорят! И беги за мной, если не хочешь попасть в ад еще при жизни!

— Охо-хо! — вздохнул Йозеф и поднял свое грузное тело с постели.

11

Бруно сидел в темноте. Окон в келье не было, а плошки с жиром ему не дали. Он имел туманное представление о том, сколько прошло времени. Приглушенный толстыми каменными стенами звон колоколов сообщал ему, что какой-то отрезок времени закончился и начался другой. Но это там, за дверями и стенами, а здесь, во тьме кельи, время не двигалось. Мрачные, такие же, как темная келья, мысли наполняли его голову. Сначала он долго думал, за что его посадили в подвал, вместо того, чтобы хорошенько накормить и возликовать о чудесном исцелении. Однако побарахтавшись в догадках, он понял, что это безнадежно.

— Видно, это дьявол строит мне козни, — изрек он глубокомысленно и извлек на поверхность второй важный вопрос: что теперь будет с ним? Тишина и темнота давали на это неутешительный ответ.

— На все воля Господа, — заключил он, не найдя просвета. Но философские фразы не избавили от нехорошего червячка, сосущего душу. Тогда Бруно встал на колени и начал молиться о том, чтобы случилось что-нибудь. Когда заскрипела дверь, отворяясь, и свет факелов больно резанул по глазам, Бруно возблагодарил Господа за то, что молитвы его услышаны.

Дюжие братья вывели его из темницы. Монашек готов был расцеловать их насупленные физиономии, засыпал вопросами и торопливыми благодарностями. Братья, подталкивая его в нужном направлении, сурово молчали. Первая радость Бруно прошла, он притих, искоса поглядывая на мрачных братьев и думая дать от них деру. Но в его стражах чувствовался немалый опыт в подобных делах, и улизнуть из-под их бдительного надзора оказалось не так-то просто. Бруно догадался, что его ведут в трапезную. По тому, как осторожно выглядывали из-за углов любопытные монахи, напрашивался сам собой вывод, что его злоключения не завершились. Приготовившись к самому худшему и уповая, что Господь все же не оставит его, Бруно шагнул через порог.

Длинные столы, за которыми трапезничали монахи, отодвинули к стенам. Людей в зале оказалось не очень много. Бруно заметил настоятеля и брата-келаря, отца Михаила и еще несколько старших и уважаемых монахов. Самые старые из них, кого плохо слушались ревматические ноги, сидели на скамьях вдоль стен, другие стояли, по привычке спрятав руки в широких рукавах рясы.

А в центре зала за столом, в высоком кресле, в роскошных одеждах и черной шапочке, покрывающей седую голову, сидел Инквизитор. Он был уже стар. Ухоженная рука с нанизанными на пальцы перстнями лежала на столе. Бруно наткнулся на пронзительный взгляд Инквизитора, и больше уже не видел ничего. От безжалостного взгляда ужас объял душу, и колени сами подогнулись. Грохнувшись на пол и не чувствуя боли, монашек полз к Инквизитору, бормоча признания, не смея оправдаться и умоляя только об одном — очистить его грешную душу от скверны. Инквизитор не перебивал его, он просто смотрел, не отводя глаз. Наконец поток признаний монашка иссяк, он, обессилев, распластался по полу, не смея приблизиться к Инквизитору, но, мучительно вожделея, облобызать его туфлю.

— Грешник! — сказал тогда Инквизитор, и голос его раскатился под сводами зала, подобный грому. — Грешник! Как ты посмел продать свою рясу и сколько дал тебе тот человек?!

Бруно заторопился, путаясь в словах и мыслях, объясняя, что он вовсе не думал продавать рясу, что он всегда заботился и берег одежды свои, ведомо ему, что если и есть в нем хоть что-то святое, так это его одежды. Но рясу он отдал тому человеку, который излечил его от проказы прикосновением, как некогда Сын Божий исцелил прокаженного.

И снова грянул голос Инквизитора:

— Как смеешь ты, сын блудницы и цирюльника, сравнивать Господа нашего и какого-то подмастерья?! Как смеешь ты смущать народ ложными чудесами?!

И снова Бруно распластался по полу, смешиваясь с пылью.

— О, сын нечестивой блудницы! — воскликнул Инквизитор и жестом подозвал отца Михаила. Они о чем-то пошептались. Затем Инквизитор продолжил:

— Случай этот требует немедленного и внимательного расследования. Чем ты можешь помочь нам, грешник?

И речь Бруно полилась против его воли. Он выдал место, где прячется беглый подмастерье.

— Грешник! Грешник! — загремел Инквизитор. И эхо под сводами вторило ему, и каждый вспомнил о грехах своих и невольно вжал в голову в плечи, ожидая, что его поразит кара Господня. — Мыслимо ли, чтобы прелюбодей, пьяница и драчун получил чудесный дар от Бога? Мыслимо ли?!

И каждый согласился, что такого случиться не может.

— И все же, — продолжил Инквизитор, убирая грозу из голоса, — расследуем беспристрастно.

Указательный перст, украшенный кровавым рубином, ткнулся в монашка.

— Ты отведешь братьев в этот вертеп и отдашь нам того человека. А до этих пор заприте его.

— Нет! — завопил Бруно, вспомнив черную тьму. — Не надо! За что?!

Страх перед Инквизитором уступил место более сильному страху перед темнотой и одиночеством, к тому же, прилюдно исповедавшись во всех своих истинных и мнимых грехах, монашек чувствовал облегчение.

— За что?! — удивился Инквизитор. — Ты был отпет в церкви и вычеркнут из книг. Своим появлением без капюшона, скрывающего нечистое лицо, без трещотки, предупреждающей всякого о твоем появлении, ты нарушил Божий Порядок. Ты преступник, преступник, ничуть не меньший, чем убийца или вор. Видишь, ты не понял своего преступления, упорствуешь в нем, не раскаялся, — заключил Инквизитор почти с сожалением.

Дюжие монахи оторвались от стены, подхватили Бруно под руки и выволокли из зала.

Когда крики монашка стихли вдали, Инквизитор взмахом руки отпустил всех, кто был с ним в зале, велев остаться отцу Михаилу.

— Вот теперь понятна вся глубина допущенной тобой ошибки, — сказал Инквизитор, превращаясь в епископа, и голос его выдал крайнюю усталость. — Если бы Чудо, как и было задумано, попало в мощи Герхарда, то он совершил самые заурядные чудеса: по ночам светилась бы могила, исцелял бы от какой-нибудь хвори, которая проходит и сама, а там, глядишь, все сошло бы на нет. И простецы не рассуждали бы о вещах, которые им не по силам. Ты же своей нерасторопностью создал живого бога. И что теперь прикажешь с этим делать? Как перелить из нечистого сосуда? Распять его? Позволить обрести миру нового пророка, который уведет их с истинного пути Веры? А слова его будут лживы — ибо в сосуде не может быть сразу двух напитков, если его нужно налить вином, надобно сперва вылить воду. Так чистое божеское и нечистое человеческое несовместно.

Отец Михаил выслушивал епископа молча и покорно. Что было толку возражать и вспоминать о былом? Все чаще у него появлялась мысль, что неслучайно Чудо передано именно подмастерью, что в этом есть Промысел Божий. Но говорить об этом епископу бесполезно.

— Приведи ко мне простеца. Сегодня же! Сейчас же! И положимся дальше на волю Господа!

И с этим напутствием епископ отпустил монаха.

Очутившись в подвале и получив припасенный Мабой горшок дымящейся еще каши и кусок ветчины, Якоб сменил гнев на милость.

— До чего ты славная девка, Маба, — сказал он ей, — даром, что тощая и немая!

Он принялся есть, а Маба устроилась рядышком на корточках, подобрав юбки и приоткрыв рот от восторга. Бедная девица млела от его грубоватых похвал. Лучшие кусочки она была готова стянуть с кухни для него и покорно вытерпеть любую трепку от хозяина. Безумной тревогой наполнилось ее сердце, когда он покинул подвал. Маба воображала опасности, мыслимые и немыслимые. Доведенная до отчаяния собственным воображением, она готова была бросить свою работу и бежать в город разыскивать Якоба. Как другие женщины приобретают от любви прелесть, так забитая Маба приобрела отвагу. Любовь правила ей самовластно, придавая хитрость и ловкость, которых до того Маба в себе не подозревала. Чутьем она прозревала опасность, со змеиной хитростью отводила ее. Черной ревностью наполнялось сердце, когда она видела, как хозяйка украдкой целуется с Якобом. Тогда ей хотелось кричать, но лишенная и этой отдушины, она хватала топор и выбегала в темный, вонючий двор. Всякий раз, когда полено с треском разлеталось под топором, Маба представляла себе, что это белокурая, хорошенькая головка хозяйки.

Но вот Якоб облизал деревянную ложку, сыто рыгнул, развалился на соломенном тюфяке. Маба счастливо сощурила свои круглые гляделки, собрала посуду и, по-утиному переваливаясь, заковыляла прочь.

Оставшись в одиночестве, Якоб постарался заснуть. Но выкрики и топот, доносящиеся сверху из таверны, бередили душу. Вспомнились беспечно проведенные вечера с товарищами за кружкой доброго вина и игрой в кости. И так и эдак ворочался Якоб, сопел и почесывался, но уснуть не мог. Наконец он вздохнул и сдался. Нащупал под тюфяком кружку. Долго ходил между пузатыми бочками, со знанием дела выбирая вино, и перепробовав всякие, нацедил рейнского. Первая кружка уняла сердечную тоску, вторая возродила надежду, третья почти уложила спать...

Вдруг в каком-то углу жалобно мяукнула кошка.

— Кис-кис-кис! — позвал Якоб, заплетающимся языком. — Киса, киса!

— Мя-у-у-у! — еще жалобнее откликнулась кошка, но к нему не шла.

Якобу было очень одиноко в обширном и темном подвале, и он обрадовался компании даже бессловесной твари. Как славно будет, если кошка ляжет в ногах и запоет свою песенку.

— Мяу! Мяу! Мяу! — кричала кошка, по-прежнему не показываясь.

— Кис-кис-кис!

И Якоб поднялся со своей постели, засветил лучину, и, слегка пошатываясь, побрел, заглядывая под бочки. Поиски привели его в самый дальний угол.

— Вот чертова кошка! — пробурчал Якоб себе под нос. — Забралась, так забралась! Кис-кис-кис!

Якоб наклонился, стараясь разглядеть ее. В узком пространстве между полом и бочкой яростно сверкнули зеленью глаза. Якоб испугался и дернулся в сторону.

— Нет, это просто кошка, черная кошка и ничего больше, — после недолго раздумья успокаивающе сказал он себе и снова:

— Кис-кис!

Он лег на пол и сунул руку под бочку. Кошка угрожающе зашипела, когда он схватил ее и потащил наружу. Но чем ближе подтаскивал он ее, тем тяжелее казалась она. И когда он вытянул ее на свет, увидел, что в руках у него вовсе не кошка, а маленький человечек со страшным, диким лицом. Якоб остолбенело уставился на свою добычу.

— Мя-у-у-у! — сказал человек, широко разевая рот.

В страхе Якоб вскочил, уронив лучину, и бросился наутек. К счастью, ноги не вынесли его на кухню, а привели к соломенному тюфяку. Он упал на него, зажмурив глаза и заткнув уши. Сердце Якоба молотом колотилось по ребрам. Он подтянул колени к подбородку, надеясь как-то защититься от колдуна. Но время текло, а больше ничего не происходило. Понемногу Якоб успокоился.

— Винище проклятое! — сказал он себе. — Это от него померещилось.

Якоб оторвал руки от ушей. В погребе стояла обычная тишина. Бормоча о собственной глупости и ругая зеленого змия, Якоб нащупал кресало и новую лучину, высек искру. Лучина слабо затрещала. В бледном круге света Якоб увидел, как ближайшая бочка заморгала красными лупоглазыми глазищами, щурясь на свет, сморщила нос-кран и чихнула, затушив лучину.

Как очутился на улице — Якоб не помнил, знал только одно, что сделал он это очень быстро, и не считаясь ни с какими препятствиями. И тут же что-то ударило его и повалило на землю. Якоб попытался встать, попытался уползти, но что-то крепко притиснуло его к земле. Бессильно побарахтавшись, он замер.

— И этому борову досталось Чудо! — насмешливо сказал голос.

К Якобу, смирившемуся с поражением, а потому успокоившемуся, вернулось зрение. Он разглядел того самого колдуна из подвала в шутовском наряде. Вспомнилось, люди толковали, что шут маркграфа — настоящий черт. Подумалось, правы они!

— Ты связал его? — спросил шут.

— Да.

— Тогда слезь с него.

Толстый Йозеф поднялся. И Якоб понял, какая сила прижимала его к земле — да в этом малом весу пудов десять!

Подмастерье осторожно вздохнул. Он не знал, известно ли его мучителям, что они не вышибли из него дух, но если им это неизвестно, тогда есть шанс сбежать.

— И что с ним делать? — спросил другой голос и чьи-то сапоги оказались перед его носом. Якоб скосил глаза, пытаясь разглядеть их хозяина. Что-то подсказывало, что это те самые люди, которые гнались за ним в лесу.

— Переверните его, я вырежу у него сердце, — сказал шут. — А вместе с ним исчезнет и Чудо...

Кряхтя и тужась, двое разбойников перевернули Якоба на спину. Послышался очень неприятный звук кинжала, освобождаемого от ножен. Холодно и тускло сверкнуло лезвие.

Якоб отчаянно забился, пытаясь вырваться из веревок. Но связывал его мастер своего дела, и путы были прочны. Тогда Якоб заорал во все горло.

— Бей же! Бей по голове! — крикнул шут. — Скорей, пока не перебудил весь город.

И толстый Йозеф размахнулся дубинкой. Удар был силен, и непременно выбил бы из Якоба мозги, если бы он так отчаянно не извивался, и дубинка скользнула по его голове, вышибив из него дух.

— Фу, — выдохнул Йозеф. — Вот и все.

Шут наклонился над безвольным телом, и снова сверкнуло тонкое лезвие кинжала, но помедлил. Над телом разлилось чудное, неземное сияние. Оно покачалось и собралось на груди Якоба. Сияющей свет обратился в голубя.

— Чудо! Чудо! — прошептал пораженный Йозеф. Мартин пребольно ткнул его под ребра.

Сияющая птица расправила крылья, взмахнула ими как-будто для пробы и взвилась ввысь.

— Лови! Лови ее! — закричал шут.

Но поздно. Ночь уступала место начинающемуся дню. И в серых рассветных сумерках белоснежный голубь взмыл в небо.

— Нет! — простонал шут. — Дьявол! — закричал он, потрясая кинжалом.

Тут двери таверны распахнулись, и на порог вылетела Маба. Мыча боевой клич валькирий, с мясницким ножом в одной руке и дубинкой хозяина в другой, она яростно бросилась в бой. Первым же ударом она уложила шута на землю. Рябой Мартин выхватил из-за голенища нож и, оскалив зубы, отступил. Маба бросилась на Йозефа, и ловким ударом распорола на нем куртку, оцарапав бок до крови. Йозеф изумленно поглядел на выступившую кровь и обиделся. Обиделся и поднял дубинку. Пока эта безумная девка занималась Йозефом, Мартин подскочил к шуту и помог ему подняться. Они доковыляли до угла, тут шут вполне пришел в себя и оттолкнул руки Мартина. Мартин свистнул Йозефу, который в пылу сражения не заметил, как его товарищи покинули место боя. Увидев, что остался один, Йозеф развернулся и пустился наутек, не обращая внимания на частые удары, сыплющиеся ему в спину. Маба гналась за ним до поворота. Здесь она вспомнила, что Якоб лежит там один и, очень возможно, нуждается в ее заботе и помощи. Развернувшись, она понеслась обратно.

Между тем, ободренные близким рассветом на улицу повыскакивали любопытные соседи. Скоро вокруг собралась толпа в ночных колпаках и чепцах. Маба склонилась над Якобом. Он, по-прежнему, лежал без сознания. Маба метнулась в таверну и вскоре притащила кувшин с холодной водой, полила Якобу на лицо, пытаясь вернуть его к жизни. Люди сочувственно наблюдали за ее усилиями, и щедро раздавали добрые советы. Вдруг толпа раздалась, уступая дорогу суровым монахам и человеку в одежде подмастерья.

— Это он! Это он! — визгливо выкрикнул Бруно.

— Возьмите его, — приказал отец Михаил и обратился к Мабе:

— И ты, дочь моя, следуй за нами. Расскажешь все, что тебе известно о нем.

Маба, только что не побоявшаяся выступить против троих мужчин, заробела, жалобно оглянулась на людей.

— Так это, — вступились за нее, — девка немая. В таверне прислуживает.

Отец Михаил повернулся к хозяину таверны.

— Вы знаете этого человека? — спросил он.

Хозяин заверил, что в глаза этого монаха раньше не видывал, и еще предстоит выяснить, почему выломана подвальная дверь.

— Ах, неужели этот человек был в нашем подвале?! — побледнев и ломая руки, испуганно воскликнула белокурая жена трактирщика. — Какой ужас! Ах, бессовестная, распутная девка! — напустилась она на Мабу. — Вот как ты отплатила за нашу доброту!?!

Маба глупо вытаращила на нее свои круглые гляделки, обернулась на Якоба, которого монахи грузили на очень кстати подвернувшуюся телегу, затем опустила глаза в землю, так и стояла, пока ее осыпали бранью со всех сторон.

12

Город нетерпеливо ждал карнавала. Люди устали от скучного и длинного поста, от однообразия зимних дней и холода ночей. В том, с каким ожесточением торговались на рынке, как усердно перебирали одежды в сундуках, как отчаянно хвастались мальчишки на улицах — во всем угадывалось лихорадка ожидания. Молодые девицы сделались особенно капризны, а в городе не сыскать хорошего портного, ювелира или золотошвейки — все мастерские были завалены заказами. Горожане втридорога раскупали материи, которые до того пылились в полутемных лавках. Люди состоятельные шили себе карнавальные костюмы, и чем богаче, диковиннее он был, тем большее удовольствие получал владелец. Бедняки развязывали тощие кошели, чтобы справить новое платье. Нищие латали и стирали свою жалкую одежонку.

Людей в городе собралось почти вдвое больше обычного. Приезжим уже давно не хватало места в гостиницах, хозяева которых хорошенько нажились, заламывая неслыханные цены за каморки под крышей, выстуженные морозами. Темные домишки окраин заполнились людьми до отказа. По улицам с утра до поздней ночи бродили жонглеры и нищие в пестрых лохмотьях, крикливые проповедники, собирающие возле себя народ и медные деньги в кружки, доктора медицины и шарлатаны, предлагающие исцелить от любой болезни. За городскими стенами остановились цыгане, и самые нетерпеливые бежали туда, где косматые, темнокожие старухи в цветастых юбках и браслетах на высохших коричневых руках предсказывали судьбу, а молодые цыганочки, слепя улыбками и звеня монисто, вели мужчин в темный шатер, где вытертые ковры пропахли потом, дорожной пылью и горькими травами. У костров в кружки собирались солидные люди, и в сотый раз любопытствующим пересказывали новости из дальних стран. И тут же торговали у цыган малорослых выносливых лошадок и разные диковинки, тут же под дудку плясал косолапый мишка.

Таверны были полны отчаянными головами. Хозяева наживал барыш разбавляя дрянное, кислое вино. Каждый вечер случались потасовки, но городская стража смотрела на них сквозь пальцы.

Ремесленники старательно разучивали свои роли — они участвовали мистерии, которую ставили в соборе. Туда обещался приехать маркграф со свитой. Городские старшины волновались и охотно развязывали тугие мошны, соревнуясь в щедрости с другими цехами.

Полотна материи — цеховые цвета хозяина — яркими полосами легли на стены домов, превратив город в огромную праздничную декорацию.

Но вот зажглось утро первого праздничного дня. В предрассветной тишине слышался отдаленный стук молотков, и визг пил, топот копыт по промерзлой земле и скрип телег — на лобном месте палачи приготовлялись к казням. Там еще затемно собрались первые зрители. В домах уже хлопотали служанки возле пышущих жаром очагов, тащили наверх, в господские комнаты, горячую воду для умывания и красные угли для жаровен. И господа в этот день поднялись рано — едва забрезжил рассвет, увеличивая еще более суету слуг.

С первыми лучами невыносимо яркого, каким бывает солнце только в конце зимы, народ хлынул и затопил улицы и площади, под радостный колокольный трезвон, сзывающий на службу. На главной городской площади было, на что посмотреть. Первым приехал алый с золотом поезд епископа. Высокий и сухой епископ, одетый со всей пышностью, предписываемой его сану, выбрался из носилок с помощью служек. Его ноги, обутые в туфли из тонкой козьей кожи, ступили на каменные ступени собора, минуя уличную жижу, перемешанную тысячами ног в деревянных башмаках. Он шел гордо, глядя выше толпы, как и полагается епископу и к нему не смели подступиться за благословением. С ним прибыло немало монахов, и некоторое время их рясы мелькали среди толпы, потихоньку всасываясь в Собор. Следом за ними прибыл еще более пышный поезд маркграфа. В глазах изумленной публики зарябило от роскоши нарядов, дутых, необыкновенных рукавов кавалеров, и далеко волочащихся по земле шлейфов дам, с аханьем и поспешностью подхватываемых пажами. Головные уборы женщин плыли над толпой как снежные вершины гор над долиной, их вуали летели следом, подобные туману. Горожане радостно приветствовали маркграфа, шапки взлетели вверх. Маркграф, скрывая досаду на необходимость выезжать на службу в город и ревматическую боль в суставах, улыбался, делая толпе ручкой.

— Теперь ты понимаешь, почему я настаивал на поисках этого подмастерья? — раздраженно, но вполголоса, выговарил он Конраду. — Я вынужден приезжать в Собор и Ратушу, а прежний маркграф выезжал из замка только на войну или на охоту... Мы упустили свой шанс восстановить прежний порядок.

— Но, дядя, монахи тоже ничего не добились, — заметил Конрад.

— Они остались при своем, а мы ни с чем, — натужно улыбаясь, проговорил маркграф. — Вот увидишь, это потерянное чудо еще объявится и в самом неприятном виде.

Конрад промолчал, он от души надеялся, что у чуда хватит сообразительности убежать подальше от этого города, где оно никому не нужно.

Следом за знатью, за старшинами цехов, в церковь набился прочий люд.

Сам епископ вел торжественную службу, облаченный в белые и золотые одежды, где белый цвет символизировал чистоту пастыря, а золото величие. Он стоял на кафедре, по новой моде, лицом к прихожанам, и необычайно сильным и густым голосом, раскатывающимся и накрывающим верующих, читал свою огненную проповедь. Он говорил о прекрасной и чистой Деве, что спасла город от чудовища своей кротостью и верой. Косые лучи солнца пробились сквозь узкие окна собора и золотыми полосами легли под его колоссальным, полукруглым сводом. Высокие и сладкие голоса невидимых певчих неслись вверх, вторя словам епископа. Умильно и сладко таяли людские сердца.

Виолетта не видела службы, не слышала горячей проповеди, и голос епископа, силой своей сотрясающий каменный храм и возвращающий грешников на истинный путь, не трогал ее сердца. Она смотрела на Конрада и всякий раз, когда он оборачивался, взглядывая на Сусанну, чувствовала, как в душе рвется что-то, словно струна на альте. Она жаждала ласкового взгляда, будто цветок дождя. Она думала, что может простить ему все. Думала, что будет довольна не любовью, так дружбой. Воображение рисовало ей редкие, иногда через много месяцев, приходящие письма. Письма от него. Как она торопливо срывает печать и жадно читает летящие строки. И сама не ведала, что обманывается. Разве ее муки могли облегчить несколько жалких листков бумаги?

Вот Конрад повернулся в ее сторону, но его глаза равнодушно скользнули дальше, и опять он поглядел на Сусанну. Виолетта порывистым движением накинула вуаль на лицо, скрывая жгучие слезы.

Служба, между тем, кончилась. Обновленные и укрепленные духом горожане повалили из Собора на площадь, обсуждая проповедь, нахваливая епископа и с возрастающим нетерпением ожидая нового развлечения. До него оставалось предостаточно времени — преступников и еретиков казнили в полдень.

Собор понемногу опустел. Виолетта отговорилась от отца, звавшего ее домой и спряталась за колоннами. Ревнивое любопытство заставляло ее дожидаться ухода Конрада и Сусанны.

Сусанна казалась погруженной в молитву. Она стояла на коленях на бархатной подушечке, сцепив пальцы и закрыв глаза. По тому, как губы ее быстро, словно отчаянно шептали молитвы, как иногда она вздрагивала, по напряженному и бледному лицу, Виолетта заключила, что душа соперницы не спокойна.

Конрад же, проводив с должным почтением маркграфа, теперь прохаживался от одной кучки знакомых к другой, обмениваясь с ними несколькими фразами. Ревность подсказывала Виолетте, что он ищет случая перемолвиться с Сусанной. Незамеченная, она пробралась ближе к сопернице.

И вот минута настала — Конрад приблизился к Сусанне.

— Все готово, — тихо сказал он ей. — Обещай, что выйдешь ко мне.

Сусанна вздрогнула, услышав его слова, вскочила и выбежала из собора, ничего не ответив.

Конрад растерянно поглядел ей вслед.

— Я буду ждать! — сказал он скорее себе, так как она не могла его слышать.

Виолетта обессилено привалилась к колонне. Она поняла, поняла все. Конрад уговаривает Сусанну бежать и тайно обвенчаться, а затем они скроются за стенами его неприступного замка, и оттуда их не выкурит ни одна армия. Да и кто станет тратить силы? Маркграф? Нет, Конрад в скором времени умаслит дядю. Сусанна знатна и богата. Карл Буртонский? Но и он простит дочь. В конце концов, Сусанна все равно станет маркграфиней, не в той, так в этой марке. Жених Сусанны? Но ходят слухи, что в горячих песках коршуны уже расклевали его плоть. Не пройдет и года, как молодые супруги вернуться. Сердце Виолетты заныло. Нет, нет, нет! Лихорадочно думала, прижав руку к груди. Никогда не увидят они счастья! Но что же делать? Вывести их на чистую воду, рассказав все Карлу Буртонскому? А вдруг он втайне желает этого брака? Что же? И Виолетта искала выход, но ни один путь не казался ей надежным. Одержимая черными демонами, она выскочила из Собора и заметалась по городу. Что же делать? Спрашивала и спрашивала она себя. И вдруг тоненький голос шепнул ей: есть средство, верное средство.

13

Полумертвого Якоба принесли монахи на монастырский двор и бросили в какой-то темной, тесной келейке. И пока тянулась праздничная служба, и казни на лобном месте, лежал Якоб без памяти. К обеду вернулся епископ и потребовал подмастерье. Те же самые дюжие братья приволокли Якоба в трапезную и бросили пол, облили ведром ледяной воды, чтобы привести в чувство. Он глубоко вздохнул и сел. Долго Якоб хлопал глазами, пытаясь вспомнить, отчего вокруг люди в рясах. Сознание его прояснилось только, когда заметил он белоснежные одежды Инквизитора. Тут догадался, что привели его на судилище, и обмер со страху.

— Подойди ближе! — велел Инквизитор громовым голосом.

Якоб поднялся, не чуя под собой ног, и выполнил приказание.

Монахи расступились, пропуская его. Удивительные слухи тревожили братьев вот уже два дня, и они глядели на подмастерье с интересом смешанным с недоверием, и отчасти, суеверным ужасом. Якоб, подойдя ближе, упал перед Инквизитором на колена. Он ощущал на себе холодный взгляд Инквизитора, как беззащитная, мягкая плоть ощущает входящее в нее раскаленное железо. Он заглядывал в эти холодные глаза с собачьей преданностью, пытаясь угадать свою судьбу. Епископ слишком часто видел такое выражение лиц у подсудных и по опыту знал, что Якоб в шаге от покаяния. Такое выражение лица было правильным началом, но подсудного следовало держать в клещах страха, даже крепче, чем в тисках боли. Инквизитор молчал, вперив в него неподвижный взгляд. Обычно тогда они начинали метаться. Они приготовлялись к вопросам, к пыткам, однако нежданное молчание, выбивало из-под них почву. Часто не вынеся тишины, они начинали кричать, проклинать, каяться и оговаривать других, но лицо Якоба с каждой минутой принимало все более и более собачье, преданное выражение.

— Экой собачий сын! — в сердцах подумал епископ, глядя на широкую и грязную физиономию подмастерья. — Да он, видно, всякий страх потерял!

— Безумный монах утверждает, — начал инквизитор, скрывая досаду, — что ты исцелил его, как некогда Сын Божий исцелил прокаженных. Что ты скажешь на это?

Только Якоб раскрыл рот, как почувствовал, что страх отпускает его, и заговорил бойко:

— Врет монах, врет, и сам не знает что! Да как же я мог исцелить его, посудите сами? — Якоб оглянулся вокруг, точно приглашая братьев посмеяться над этой мыслью. — Кто есть я?! Я маленький портняжка, смиренный раб Божий, не обученный ни письму, ни счету. Наг, грешен и слаб я перед Господом...

Слушал его Инквизитор и думал: ловко врет, мерзавец! Однако дело не простое...

— Ты запираешься?! — возвысил Инквизитор голос. — Упорствуешь во лжи своей!

Подмастерье невольно втянул голову в плечи.

— Еретик! — метался под высоким сводом трапезной гневный голос Инквизитора. — Язык твой лжив, а душа черна! Знаешь ли ты, сколько законов Божих и человеческих ты нарушил?!

Якоб затряс головой.

— Ты посмел одеть на себя, нечестивца, святую одежду, — начал перечислять Инквизитор. — Ты выдавал себя другого! Ты вывел в люди отпетого в церкви по всем законам!..

— Выслушайте меня, ваше святейшество, — торопливо проговорил Якоб. — Говорил я о своей ничтожности не для того, чтобы посмеяться над вами. Хотел я сказать, что не под силу простому человеку творить чудеса, то Божий промысел...

— Или козни диавола, — перебил Инквизитор. — Смотри!

Инквизитор указал на братьев.

— Вот перед тобой братья жизни ангелической. А ты убеждаешь нас, что на тебя, нечестивца, снизошло благословение Господне и далось Откровение?!

— Нет, не это я говорю, — горячо возразил Якоб. — Не своей силой я исцелил прокаженного. Явился передо мною муж, и окружало его сияние. Сказал он мне: простри руку над ним и скажи: "Очистись!". И он очистится. И случилось, как он сказал.

Ужаснулся Инквизитор его словам. Ужаснулись и монахи. Возглас удивления пронеся над братией. Инквизитор нахмурил брови и дал знак братьям покинуть трапезную. Монахи уходили неохотно, и благое любопытство заставило их собраться группками в кельях приятелей, и в саду, а там уж дать волю своему языку.

В трапезной остались дюжие молодцы в рясах у дверей, отец Михаил. Инквизитор глубоко задумался. Его неприятно поразил безграмотный подмастерье, простец, говоривший так складно и свободно. Инквизитор подумывал властью своей отправить на костер этого выскочку, и тем избавиться от беды. Но теперь сомневался в разумности этого шага. Он пожалел, что не отослал братьев раньше, и речи подмастерья смутили монахов. Он знал, что слухи распространяются в народе подобно пожару в деревянном городе. Что же будет с легковерными простецами, чей неразвитый разум не отличает действительность от фантазии.

— Скажи, — наконец, произнес Инквизитор, — видишь ли ты сейчас святого старца?

Подмастерье поерзал на коленках прежде, чем ответить.

— Нет, не вижу. Он покинул меня.

— Опять язык твой лжет.

— Клянусь всеми святыми, — побожился Якоб и без утайки рассказал, о бывшем с ним ночью. — Когда дух мой покинул грешное тело, — заключил он, — почувствовал я, как и Благословение исходит прочь.

— Да не лжешь ли ты? — недоверчиво переспросил Инквизитор.

— Зачем мне обманывать тебя? — простодушно удивился Якоб.

Отец Михаил слушал подмастерье, сложив руки в широких рукавах рясы и не проронив ни слова. Но скорее ощутив, чем заметив колебания Инквизитора, поспешил обратить на себя внимание и пошевелился. Инквизитор поднял на него тяжелый взгляд.

— Ваше святейшество...

Инквизитор легким движением руки позволил ему приблизиться. Отец Михаил очень тихо стал говорить Инквизитору, временами кивая на подмастерье. Якоб понимал, что сейчас решается его судьба, но не испытывал больше страха, хоть и страшны были обвинения, возводимые на него.

Якоб очутился в темном монастырском подземелье. В тусклом свете факелов, что на короткое мгновение осветили подвал до того, как захлопнулись двери, он заметил какую-то фигуру.

— Кто здесь? — спросил Якоб от дверей.

— Бруно.

— Бруно? Это ты, мой добрый монашек?

— Я. А кто ты?

— Это я, Якоб, — проговорил он, ощупью пытаясь отыскать деревянные нары, что успел заметить.

Монашек поймал его шарящую руку и притянул к себе.

— Якоб! — прошептал он со слезами в голосе. — И ты тут! Прости меня! Прости меня, Бога ради! Я не хотел выдавать тебя, но...

— Не печалься, — только и сказал Якоб, усаживаясь рядом. — Все в руках Господа нашего. Я тебя ни в чем не виню.

Они помолчали.

— Что теперь с нами будет? — снова с тоской заговорил монашек.

Якоб пожал плечами. Он отчего-то не беспокоился о будущем, вверив все высшим силам, не старался угадать и не боялся.

— А если костер? — снова начал монашек.

— Что же, такова, видно, наша доля.

— Но как же они посмели запереть тебя здесь? Инквизитор не поверил тебе? Неужто он решил, что ты обманом смущаешь народ?

— Чудо покинуло меня, — тихо ответил Якоб и сам удивился тоске в сердце, которой отозвались эти слова.

— Как же, как же так?! Расскажи!

И Якоб снова повторил то же, что рассказывал Инквизитору.

— Видно, это Чудо не для тебя было, — грустно заметил монашек.

Потянулась долгая ночь. На улицах плясали, веселились люди, но сюда в глубокое подземелье не долетало ни звука. Монашек, весь в опасении за свою жизнь, всю ночь читал молитвы. Якоб сидел, подобрав под себя ноги и привалившись к холодной стене, вспоминая. Раньше он был простым подмастерье мастера Михеля. А теперь он удивлялся себе. Удивлялся той смелости, с которой отвечал Инквизитору, а ведь прежде дрожал бы от страха — и слова не вымолвил. Чудо ушло, но что-то в нем переменилось навсегда. Он словно прозрел. И как увидевший свет, никогда больше не спутает его с тьмой, так и он чувствовал, что стал другим. Чудо ушло, но оно оставило в нем след и подарило веру.

14

Тьма опустилась на землю. Все стихло в полях и лесах, окружающих город, замерло, точно в ожидании. И только в городе не было тишины и покоя — все смешалось и перепуталось в нем этой ночью. В неверном свете факельных огней улицы наводнили существа необычайного вида. Там хохотали, собравшись вместе, орел, петух и баран, тут спорили о чем-то купец в восточном тюрбане и черно-белый домино, лукавые черные очи провожали вальяжного павлина в радужных перьях, пугали прохожего два черномазых арапа, выскакивая из темного угла, и убегали, хохоча над праведным испугом мастерового. По площади бродила, оскалившись, смерть с косой, и веселые шутники звали ее выпить. Тут же, покручивая длинным хвостом, нахально разгуливали черти. Откуда ни возьмись появились жонглеры, цыганки в пестрых юбках, пляшущие медведи и танцующие собачки, бродячие актеры, разыгрывающие забавные сценки, и музыканты.

У дома Карла Буртонского собралась шумная толпа. Барон велел выставить бочки с пивом, и хмельным вином и угощал всякого, не взирая на чины и звания. Сам он стоял на пороге дома. Голову его украшала выделанная шкура огромного старого волка, глаза его горели изумрудами. Сегодня барон был необычайно доволен, и низкий его бас, подобный рычанию, раскатывался над улицей, перекрывая шум толпы. Тут же стояли вассалы барона, и тоже под стать господину, были веселы. Барон собственноручно и щедро попотчевал кружкой вина все маски, которые составляли праздничное шествие.

— Выкатить еще бочку! — кричал барон слугам. — Не жалеть моих погребов! Сегодня мы пьем и празднуем славный праздник! Пусть все будут пьяны! Пусть будут веселы! Пусть помнят и чествуют барона Карла Буртонского! Пусть видят, что дом его полная чаша! Пусть полюбуются на красавицу-дочку!

И слуги весело бежали в подвалы, выкатывали бочки выдержанного сладкого вина и пенного пива. Выносили на улицу сдобные булки, окорока, ветчины и сласти.

Но вот барон чаще стал поглядывать в дом. Сусанна все не шла.

— Эй ты, малый! — барон поймал за шкирку одного из домашних слуг, — сбегай к Сусанне, скажи, что я велю ей выйти!

И дал парню легкого тычка в спину для расторопности. Малый стрелой взлетел в хозяйские покои, распахнул двери.

— Отец велит идти вниз, госпожа! — крикнул он.

— Сейчас, скажи, идет! — ответили ему женщины, хлопотавшие над Сусанной. — Ах, госпожа, святая Марфа не была столь же прекрасна!

Сусанна только вздохнула, смотрясь в зеркало, и улыбнулась.

Едва она перешагнула порог дома, как над толпой пронесся восхищенный вздох, и взгляды обратились на нее. Она была одета в белое. Две светлые косы, перекинутые на грудь, перевивали жемчужные нити. В руке она держала богато отделанное золотом распятье из драгоценного дерева. Белое платье было тонкой работы, плащ, с вышитым крестом, подбит белоснежным горностаевым мехом. Слуги подвели ей статного, тонконогого коня в роскошной упряжи. Паж тут же нагнулся, считая за великую честь, подставить свою спину Пречистой Деве. Сусанну усадили в седло.

— Благослови! — прокричали голоса.

И тут же руки и уста потянулись к ней, желая получить частичку благодати. Сусанна распятьем крестила народ на четыре стороны.

— Благословляю! Благословляю! Благословляю!

Некоторое время процессия выстраивалась следом за святой Марфой. Из дома барона высунулась голова ужасного чудовища Тараскана, и восемь пар ног, несшие его длинное червеобразное тело, в разнобой выделывали коленца. Люди вскрикнули и взвизгнули, увидев его, и тут же понеслись разные шуточки. Чудовище покорно, не сопротивляясь, позволило взять конец веревки, накинутой на его шею, Святой Деве. Следом за ними шагали Добродетели в белых одеждах, за которыми шли отвратительные Пороки. Впереди Святой Девы пригожие девицы из знатных семей в богатых одеждах несли в руках плетенные корзинки и раскидывали в толпу мелочь и цветные лоскутки, которыми устилали дорогу Святой Марфе. Девицы славословили Деве. С обеих сторон процессию сопровождали пажи с факелами в руках. А за процессией следовала праздничная толпа.

Процессия тронулась от дома Карла Буртонского. Путь ее лежал через городские площади, запруженные народом, и заканчивался на площади Собора Святой Марфы. И на каждой улице их радостно приветствовали, требовали благословения, и десятки, сотни рук касались одежд Святой Девы, жадные уста с надеждой прикладывались к распятью. Горожане просили благословения у Добродетелей, норовили поцеловать в алые губки хорошеньких вестниц, кидали злые насмешки уродливым Порокам.

— Эй! — кричали из толпы. — Смотрите-ка какое жирное Обжорство! Этот смертный грех нам не грозит. Пусть он пугает ленивых монахов и благородных господ! А вот Уныние и Блуд наши старые товарищи. От одного мы лезем в петлю, а другим спасаемся от петли!

— Ай, Обжорство, дай я тебя поцелую! — кричал пьяный, раскрывая объятия. — Люблю я чревоугодничать выдержанной виноградной лозой, но могу и крепким пивом! А все остальное: ни-ни! Церковь учит — бог должен быть один! А я добрый христианин.

Пороки не уступали злым насмешникам и отвечали, кому шуточкой, а кому и оплеухой.

Прибыли на первую площадь, называемую площадью Роз. Здесь музыканты старались на все лады, люди отплясывали, пили, смеялись и плакали, кричали и разговаривали. Но едва вестницы вошли на площадь, как толпа раздалась в стороны, и глаза устремились на Святую Деву. Каждый восхитился и устремился к ней. И процессия задержалась надолго.

И на другой площади повторилось все вновь. Недалеко от третьей площади на перекрестке улиц Бочкарей и Менял, случилось небольшое происшествие. Из еврейского квартала, пристанища бедняков и процентщиков, навстречу им двигалась другая процессия. Возглавляла ее размалеванная девица, сидя задом наперед на осле, а за ней тянулись крикливой гурьбой нищие и девки. Они радостно взвыли, узрев Святую Деву. И первая процессия приложила всевозможные усилия, чтобы уклониться от столкновения, а вторая не меньше стараний, чтобы настичь первую. Завязалась потасовка. Нищие и девки с удовольствие выместили свою обиду за несправедливость этого мира, на гладких, откормленных физиономиях Пороков и Добродетелей и простых обывателях, случайно попавшихся под руку. Вассалы Карла Буртонского, неотступно следующие за Сусанной, окружили ее лошадь, обнажили кинжалы. Испуганные девушки-вестницы жались к ногам Святой Девы. Грозный и решительный вид вассалов умерил рвение задир, и Сусанна благополучно покинула это место.

Выбравшись из этой потасовки, процессия окончательно растеряла весь свой задор и выглядела жалко.

Сусанна устала. Рука, держащая распятье, онемела, улыбка, застыла на губах. Белые одежды испачкали прикосновения сотен рук. Свита Девы едва переставляла ноги. Уже не слышно было ни шуточек, ни споров между Добродетелями и Пороками, не раздавались больше звонкие тумаки в ответ на народные остроты. И Пороки и Добродетели и юные девы-Вестницы мечтали об одном и том же: добраться до площади, выдержать последнее испытание, и найти отдохновение за приготовленными для них столами.

Не задолго до появления процессии на площади появился Конрад. Он был особенно весел, как бывает весел человек, ожидающий от судьбы одних улыбок. В остаток дня, когда дядя отпустил его, он приготовил все к побегу: выслал гонцов в замок, отправил лошадей со слугами на смену. И хотя он с нетерпением дожидался урочного часа, когда сможет соединиться с возлюбленной, но что-то безумное навеял карнавал, и под каждой маской мерещилась неземная дева. Взгляд его приковала роскошная бархатная полумаска. Женщина была, несомненно, очаровательна и не сводила с него блестящих глаз.

— Дивно хороша, не правда ли? — сказал Рудольф, очутившись возле Конрада. — Я сражен!

— Да кто это? — спросил рыцарь, разглядывая ее.

— Не узнал? Оно и к лучшему, значит, ты влюблен не в нее. Это дочь нашего доброго бургомистра, Виолетта. Я женюсь на ней.

— То-то дядя обрадуется, — заметил Конрад.

— А и пусть! Что же мне остается? Не дается так, царапается как дикая кошка. А обвенчаемся, и станет посговорчивее. К тому же, бургомистр богат и сыновей у него нет.

— Вот оно что, — проговорил Конрад и еще раз взглянул в ее сторону. — Что же, желаю тебе супружеского счастья и удачи, мой милый кузен.

Виолетта не сводила с Конрада глаз и без труда подметила его интерес. Может быть... сказала она себе. Тогда не придется... Но додумать она не успела. Конрад отвернулся и, зевнув, спросил

— Когда же прибудет процессия?

— А! — воскликнул мессир Иоганн, подходя к Конраду. — Славный рыцарь! Не угодно ли нашего вина?

— Этот урожай? — спросил Конрад.

— Нет. Я припас несколько бутылок с прошлой осени. А вино этого урожая велел выставить на площадь — оно кислит.

— И то верно, — кивнул Конрад.

Мессир Иоганн собственноручно налил вина в серебряную чашу, и кивнул дочери. Виолетта с поклоном подала Конраду на серебряном подносе кубок. Он осушил его, и поцеловал красавицу в маковые губы. Конрад немного удивился, когда девушка жадно ответила на его поцелуй, и внимательно поглядел в сияющие глаза ее. "Не она", — подумал он, отворачиваясь к бургомистру.

— Что, весь урожай плох?

Бургомистр хмуро взглянул на свою дочь, заметив ее бесстыдную проделку, но повернулся к Конраду, любезно улыбаясь:

— Во всем крае. В этот год не осталось даже на свои нужды, не говоря уже о продаже. Хорошо, не с одного этого получаю доход, иначе пошел бы с сумой.

— Эх, господин бургомистр, — весело сказал ему Конрад, — все знают, что вы богаче евреев-ростовщиков!

— Ах, перестаньте! — сказал с досадой бургомистр. Он и сам знал, что в городе нет человека богаче его, и ни маркграф и ни епископ не могут с ним сравняться, однако не любил, когда говорили о его богатстве. Маркграф косо поглядывал в его сторону, и мессир справедливо опасался за свое имущество.

"Я старый человек, привычный ко всему, — размышлял он, — но дочь мою надо выдавать замуж. Она красавица, но на красавиц без приданого спрос не велик!"

— В это лето два корабля моих пропали в шторме. Виноград не уродился, на дорогах нынче не спокойно, что вложишь в товар, то и выручишь.

— Ну, дай тебе Бог удачно выдать дочь замуж, — пожелал на прощанье Конрад и отошел прочь от бургомистра.

Ему сейчас хотелось удалого, молодецкого веселья. Все было готово, и Конрад знал, что Сусанна любит, но нервы были туго натянуты — напряжение требовало выхода. Он ворвался в круг пляшущих, подхватил какую-то девчонку, и хоровод диких масок закружился перед глазами.

Целуя Конрада у всех на виду, Виолетта сказала ему: я твоя! Но он отодвинул ее от себя, и Виолетта, чтобы скрыть слезы досады, отошла к столу. "Не она" — Виолетта прочла на лице Конрада вполне отчетливо.

— Налей и мне, красавица, — раздался голос Рудольфа за ее спиной. — И поцелуй меня также сладко.

— Ах, оставь меня!

— Господин бургомистр, — тут же обернулся Рудольф к ее отцу, — уважь и меня, как моего славного кузена Конрада. Пусть твоя дочь поднесет мне вина.

— Виолетта! — строго приказал мессир Иоганн.

Виолетта подчинилась, но вместо прошлогоднего вина, она налила вина этого года и с поклоном подала ему.

Рудольф видел подмену, однако выпил до капли.

— А твои губки, красавица, мне его подсластят! — он притянул ее к себе.

— Уйди, бесстыдник! — крикнула Виолетта, вырываясь из объятий и прячась за спину отца.

— Строптивая девчонка! — бросил он ей, но почмокал губами. — Все равно я тебя приручу!

И вот процессия влилась на главную городскую площадь. И снова руки потянулись к белым одеждам и к распятью в руке Святой Девы. И опять толпа задирала уставшие Пороки, и смеялась над потрепанными Добродетелями. Напоследок Сусанне помогли спуститься с лошади, и проводили к епископу, стоящему на ступенях храма. Она преклонила перед ним колени, поцеловала руку и, получив благословение, передала ему крест со святыми мощами. Следом за ней за отеческим благословением потянулась и свита Сусанны, а ее саму под руки — она чувствовала слабость — проводили за стол.

За столом уже сидело избранное общество: маркграф и маркграфиня, благородные господа и дамы и именитые люди города, наблюдающие за весельем. Сусанну усадили между пустым креслом ее отца — барон Буртонский лихо отплясывал с какой-то маской на площади — и мессиром Иоганном, городским головой, с другой стороны.

— Вина! Вина прекрасной Сусанне! — распорядился мессир Иоганн и обернулся в поисках дочери. Но Виолетта точно сквозь землю провалилась. Тогда он подозвал одну из своих служанок, и та подала Сусанне серебряный кубок, полный до краев.

Принимая кубок, Сусанна впервые за весь день увидела Конрада. Приближалась решительная минута, когда нужно сказать ему страшное слово.

— Как вино, любезная моя госпожа? — спросил бургомистр, наклоняясь над будущей маркграфиней.

— Немного горчит, — ответила Сусанна.

Бургомистр рассмеялся ее словам. Нет, не могло это вино горчить! Уж в этом-то он понимал толк.

— Видно, вам тяжела показалась эта ночь, что даже сладкая лоза горчит! — воскликнул он и собственноручно положил ей на тарелку нежный кусочек окорока.

Бургомистр ухаживал за Сусанной столь основательно, лаская почетную гостью, что не давал возможности Конраду подойти к ней и перемолвиться словом. Наконец, Конрад, улучив момент, когда мессира Иоганна отозвали, подошел к Сусанне.

— Все готово, — шепнул он ей, — завтра мы будем обвенчаны.

Сусанна опустила ресницы.

— Я не могу обмануть своего отца и жениха, — одними губами ответила она. — Прошу тебя, не заставляй меня нарушать данное слово!

Конрад так был уверен в ее согласии, что сначала растерялся.

— Сусанна, — наконец, произнес он, — клянусь, я ничем не обижу тебя. В моем замке нас ждет священник, он свяжет нас брачными узами перед богом и людьми...

— Ах, я верю, верю тебе, — быстро проговорила она, нервным движением расстегивая брошь плаща. — Но я обещана другому...

— Сусанна, — умоляюще прошептал Конрад, — ты не любишь меня?

— Не люблю?! — повторила она растерянно. — Нет, я люблю тебя больше своей жизни!

Конрад в недоумении смотрел на нее.

— Но как же....

— Все в руках Господа, мой миленький...

Некоторое время Конрад смотрел на нее, не зная, что сказать и сделать.

— Нет, ты не любишь меня!

Сусанна быстро повернулась к нему, в ее глазах стояли слезы.

— Не говори так, не говори, — умоляюще проговорила она. — Я люблю тебя больше всего на свете! Но, убежав, мы обречем себя на вечное бесчестье. Каждый сможет ткнуть пальцем в нас и сказать: они преступники! Они не выполнили свой долг, поддались дьявольскому искушению и дьявольской гордости, подумав, что смогут распоряжаться своими жизнями по собственному почину, тогда как жизнь их в руках Господа! И я никогда, никогда не буду счастлива...

Выслушав, Конрад отошел. Слова Сусанны поразили его, словно в разгоряченное вином лицо плеснули ледяной, отрезвляющей водой. Конрад и разозлился, и растерялся, и устыдился себя.

"Хорош же ты, — говорил он себе, не замечая ничего вокруг и расталкивая толпу, — если женщина напоминает тебе о долге! Но она так мало любит меня... Я позабыл обо всем, а она думает о том, что скажут люди... Но, может быть, она права? И нам не быть счастливыми. Недаром же говорят: браки вершатся на небесах.... Нет, не любит!"

К Сусанне снова подошел бургомистр.

— Что с тобой, чистая Дева? — встревожено спросил он, заметив, как она распахивает и скидывает с плеч плащ.

— Ничего, я немного устала.

Внизу на площади, освободили место, чтобы Сусанне было видно представление. На этом маленьком пятачке худенький мальчик грациозно ходил по канату, поворачивался, изгибался, вставал на руки. Его сменил удивительный человек, пускающий огненные струи изо рта — невиданный в этих краях трюк.

Сусанна едва обращала внимание на представление. Ей было больно недоверие Конрада. Быть его женой — это высшее земное счастье. Но не всем дается счастье. И представляя отрадные картины, она чувствовала привкус горечи. "А что если ты опротивеешь ему после побега? — шептал ей настойчиво голос. — Что если потом он будет стыдиться и сожалеть? Как ты станешь раскаиваться, что пошла против воли отца, против Божьей воли? Ведь если суждено быть вместе, то и Господь смилостивится".

Ах, как же больно!

— Пречистая Дева! — вдруг истерично выкрикнул кто-то из толпы. — Святая Марфа умерла!

Этот крик побежал по площади, точно круги от брошенного в воду камня. Люди останавливались, музыка умолкала, и все поворачивались лицом к Собору.

На столах, за которыми пировали, стоял гроб. Внезапная смерть девы смутила людей. Странные слухи бродили по городу. Говорили, будто бы на зорьке занимающего утра стаи голубей, кружась, опустились с небес, и в распахнутые двери собора влетела белая голубка, воркуя, она присела на грудь Сусанне и вдруг растаяла, а тело девы засияло чистым ангельским сиянием. Три дня и три ночи стоял гроб во храме, и тление не тронуло ее прекрасные черты. И народ стекался в Собор толпами.

Три дня и три ночи Конрад оплакивал свою возлюбленную.

На третью ночь в храм вошел отец Михаил и застал Конрада молящимся. Отец Михаил встал возле гроба, терпеливо дожидаясь, пока Конрад не закончит творить молитву. Наконец рыцарь поднялся с колен.

— Она была прекрасна и чиста. И сердце мое, по-отечески привязанное к ней, скорбит, — печально промолвил отец Михаил, глядя на умиротворенный лик девы. — Но лучший сосуд не мог быть избран, и это должно утешать нас в нашей печали.

— Я хотел живую жену, а не мертвую святую, — тихо проговорил Конрад.

— Все мы в руках Господа, и удел наш — следовать Его воле. Обуздай гордость, смири гнев, и прими то, что дано тебе.

Конрад опустил голову, и они оба долго молчали.

— Дайте мне благословение, святой отец, — сказал Конрад наконец, — чтобы уйти в монастырь.

Отец Михаил покачал головой.

— Скорбь твоя велика, но и она минет. А ты станешь жалеть, что поторопился оставить мир. Тебе назначен великий удел — ты наследуешь марку.

Конрад покачал головой.

— Плохой из меня выйдет маркграф, — горько усмехнулся он. — Не вовремя я родился. Ныне не хотят бранной славы, не хотят честных поединков, а мечтают о золотых уборах и миске наваристого супа. Рудольф вполне заменит меня, и дядя, я вижу, благосклонен к нему больше, но не может решиться. Однако Господь распорядился за него, и не придется дяде сожалеть, что я, а не Рудольф, рожден в законе.

Конрад замолчал, поглядел на Сусанну, убранную в подвенечное платье.

— Я бы вернулся на Восток, но смерть ее как будто потушила во мне огонь. Знаю, что отныне монастырская келья, посты и молитвы предназначены мне.

— Маркграф знает уже о твоем решении? — задумчиво спросил отец Михаил.

— Вчера я говорил с дядей. Он не скрыл радости.

Отец Михаил кивнул. Он тоже видел в событиях Промысел Божий и думал, как чудно переплетаются и завязываются человеческие судьбы. Еще вчера Рудольф и надеяться не смел, что получит марку, а сегодня это решенное дело. Еще вчера Виолетта, дочь бургомистра, и подумать не могла, что, дав согласие на брак с Рудольфом, дает согласие на то, чтобы стать маркграфиней.

А любимцы судьбы оказались забыты ею. И милая Сусанна, которую так тревожила комета, лежит во гробе, а рыцарь, чьей доблестной славой гордился город будет заброшен в глухой монастырь. Отец Михаил не сомневался — Конрада, принявшего постриг, не оставят поблизости от города. К тому же, епископ обрадовался, что события, которых он очень опасался, разрешились именно так. Сусанну решено было похоронить не в семейном склепе, а отдельно. Ожидалось, что над ее могилой будут твориться чудеса. И епископ убедил согласиться и черного от горя, постаревшего в одну ночь барона Буртонского.

Но и проницательному отцу Михаилу открылось не все. Не мог он угадать, что Виолетта, став маркграфиней, не потерпит соперничества и с мертвой Сусанной. Ее происками и измышлениями маркграфского шута Отло, ласкаемого ничуть не меньше и при новом дворе, само имя Сусанны будет вычеркнуто из именослова, что они опорочат легенду о чистой, святой деве и заставят целый город поверить в навет. И о ней станут говорить, как о бесчестной невесте. И только одни голуби будут помнить о чуде, и по-прежнему слетаться и ворковать над ее забытою могилой.

15

Настало утро. Якоб понял это также ясно, как будто видел рассветную зорьку. И дверь камеры скрипнула.

— Выходите, выходите оба, — раздался повелительный голос.

Монашек жалобно всхлипнул и поднялся с колен. Якоб спокойно встал с деревянных нар и вышел в коридор. Молодой монах держал чадящий факел, рядом с ним стоял другой, старше. Якоб узнал того самого, который что-то тихо шептал Инквизитору вчера в зале.

— Отец Михаил! — жалобно воскликнул монашек. — Что же это с нами удумали сотворить?!

Отец Михаил взглянул на него строго, и монашек замолчал. Жестом он велел следовать за собой, и пошел твердыми, широкими шагами, что пленники едва поспевали.

— Славьте доброту и мудрость Инквизитора! — сказал отец Михаил, проведя их через монастырский двор к воротам. — Велики грехи ваши, но и раскаянье ваше искренно, не так ли?

— Так, так, так! — закивал монашек.

— Разговоры ваши смутили многих людей в городе, и от того нельзя вам более тут оставаться. Сегодня же вы покинете наш город, и уж боле никогда нога ваша не ступит на эту землю...

— Вы изгоняете нас из города?! — в ужасе воскликнул монашек. — Но куда же... куда же нам идти?! Я честно служил монастырю столько лет и ничего не умею...

Монашек заплакал. Отец Михаил отвернулся от него, рассердившись, что монашек так и не понял, какая милость явлена им. Отец Михаил взглянул на Якоба. Подмастерье молчал, как будто совсем не удивился решению Инквизитора, только нетерпеливо ожидал, когда распахнутся монастырские ворота.

— А что же ты молчишь, подмастерье?

— Все в руках Господа нашего... — сказал Якоб.

Отец Михаил кивнул. Он, видимо, хотел что-то добавить, но передумал и дал знак привратнику.

— Братья проводят вас до городских ворот, — сказал на прощанье.

И дюжие братья, личная охрана Инквизитора, окружили их.

У монастырской стены, кутаясь в зябкий плащ, с собачьим выражением на лице сидела пучеглазая Маба. Она вскочила, едва заслышав шаги, радостная улыбка растянула ее широкие губы при виде Якоба.

— Маба! — удивленно проговорил он, хлопая себя по толстым ляжкам. — Вот верная девка!

Маба хотела кинуться на шею Якобу, но монахи строго отстранили ее, и ей ничего не оставалось, как бежать следом за ними.

Город встретил их неприветливо. Солнце, вчера светившее так радостно, сегодня хмурилось и пряталось в снеговые тучи. На улицах установилась пристыженная, похмельная тишина. Ветер гонял сор. Якоб глядел на знакомые улицы, по которым он хаживал много раз, и воспоминания веселые и грустные поднимались в нем. Вон там, на углу, как-то подрались они с подмастерьями кожевника Стефана, и его дружку Янку разорвали ухо. С тех пор его звали Рваноухим. Вот тут, в лавке у зеленщика была славная дочка. Все ухаживали за ней наперебой, а отец выдал ее за заморыша Мартыша. И много, много всего всплывало в памяти такого, о чем Якоб никогда не вспоминал. Но улицы, лавки и площади сегодня обезлюдили, и это был уже совсем другой город, чужой, не знакомый. И чувствуя, что связь обрывается навсегда, Якоб шагал быстрее, стремясь выйти за городские стены на вольные просторы полей и лесов. Он только изредка оглядывался: идет ли за ним Маба?

Они прошли через Соборную площадь. Якоб увидел распахнутые настежь двери Собора и удивился. Он поглядел на спутников, желая узнать причину, но суровые лица монахов отбили охоту расспрашивать. Что же тут случилось? Гадал он. Весь собор в свечах, и гроб стоит. Кто же умер? И сколько голубей на площади!

Площадь осталась позади, осталась там и эта мысль.

— Именем епископа, приказано выпустить! — проговорил один из монахов.

Стражники неохотно поплелись за капитаном. Он вышел заспанный и недовольный. Несколько минут потратили на препирательство.

"Ох, скорей бы!" — думал Якоб, переминаясь с ноги на ногу. Притихший монашек стоял рядом. Жалко было ему покидать родную обитель, куда надеялся вернуться победителем, страшно казалось ему грядущее, но и он чувствовал, что город стал чужой ему, и ждал с нетерпением, как и Якоб, когда распахнутся ворота. Одна Маба ничего не ждала. Она снова видела Якоба, и готова была следовать за ним куда угодно, а если он никуда не шел, то сидеть подле него, видеть его, исполнять его желания, работать для него.

Наконец ворота открыли, и город исторгнул из себя Якоба, монашка и Мабу. В молчании, еще не зная, что говорить, о чем думать, они миновали лобное место со следами вчерашних кострищ, вспугнули воронью стаю, с граем поднявшуюся в серое небо, остановились у развилки.

— Куда же идти? — обреченно спросил монашек.

— А не пойти ли нам в Майнский городок? — Якоб в последний раз оглянулся на мрачные в сером свете стены города. — Говорят, там хорошие кожевные мастерские. Быть может, я найду там себе место.

Маба сидела рядом с ним на корточках, засунув большие руки между коленей.

— Ты и ее возьмешь с собой? — удивился монашек.

— Куда же ее денешь?! Да и девка она работящая, пристрою ее служанкой в какой-нибудь трактир, и заживем не хуже всякого.

— Воистину, браки вершатся на небесах, — оглядывая нескладную фигуру Мабы, вздохнул монашек. — Пойду и я с вами. Да только как идти, когда денег нет, а есть хочется?! — вопросил он, глядя в неласковые небеса.

Маба что-то замычала, покопалась в своем платье, вытащила оттуда кошель, и подала, улыбаясь, Якобу, знаками объяснив, что это ее сбережения.

— Хорошая девка! — снова повторил Якоб, встряхивая кошель и вслушиваясь в приятный звон монет.

Между тем, Маба развязала свой мешок, достала оттуда хлеб, сыр, окорок, бутыль вина, разложив все это на платке, поманила обоих.

— Хорошая девка! — повторил за Якобом монашек.

Маба смотрела, как они жадно уминают еду, смотрела и довольно щурила свои гляделки.

54