Бод

Старик поправил лучину, обернулся. По лицу, прокладывая дорогу среди морщин, сползли две слезы. От тихих слов на чуждом языке на мгновение осветились бревенчатые стены, но так только, на одно неуловимо короткое мгновение...

Я моргнул.

Померещилось?

Остановил себя: если честно, не успел ничего разглядеть...

А старик медленно склонил седую голову:

— Спасибо тебе, сынок. Чувствую: дарован тебе светлый разум. Поведёт он тебя навстречу людям мудрым и достойным. О, как согрел ты моё сердце, как возвысил мою родину воспоминанием о былой её славе и могуществе!

Что-то нереальное, невозможное крылось за этой нашей встречей. Странно, но не было волнующего жутковатого чувства, сопровождающего состояние причастности к тайне. Наоборот, мир и покой наступал в душе, как только старик поднимал глаза и смотрел на меня: растерянного, придавленного, одинокого...

Вот и сейчас на границе всех ощущений тихий хрустальный звон невидимых капель отмеряет время.

Чужое время.

То, в которое, помимо своей воли, вторгся я.

И в этом времени меня никто не ждёт.

Нет, ждёт.

Ждал.

Ждал долго, почти всю жизнь.

Этот старик.

Бод сидел молча, в задумчивости кивая головой своим мыслям. Потом вспомнил обо мне, протянул руку в сторону, снял висевший в тёмном углу пояс. И голос хозяина утратил прозрачность, когда он подал поясок:

— На, подпоясайся. Без пояса стыдно на улицу выходить. Без шапки и босым тоже неладно, но можно — ведь ты молодой. Но пояс не развязывай. Круг вокруг тебя должен быть... Хорошо же ты одет, не нужно искать такому детине рубаху и штаны. А на ногах что? Кожаные лапти? Вот и отлично. В родных моих краях носили подобную обувку... О, у нас было очень жарко. Здесь носят лапти, хлопче. Постолы носят... Да, да... Башмаки, сапоги — не у всех... Нет, не у всех... Кушать хочешь? Нет? Ну и хорошо. Позавтракаем, когда взойдёт солнце. У меня есть печёный сом, выпросил у рыбаков. Они этого огромного сома хотели выбросить назад в реку.

— Почему? — я удивился, что рыбаки не обрадовались такому улову.

— Сом — чёртов конь. Люди верят: на этой рыбине, когда она огромная и старая, ездит, как на коне, сам Водяной. Поэтому нехорошо её есть. Но те, кто знал лихолетье и голод, ели сомов. И не только молодых сомиков. Я знаю. Опасались, но ели: голод хорошо умеет уговаривать.

— А дед не верит в Водяного?

— Я знаю все их суеверия лучше, чем они сами. И я знаю много больше, чем знают и помнят здешние люди. Я знаю, как выжить в воде, в лесу, в долгой дороге, в чужой стороне. И вот что я скажу тебе: делай своё дело как следует! Водяной, Щекотухи, Болотники, Лесовики — не наше дело. Думай о себе и о том, кто рядом. Заботься о живых, а не о чудах, и ни одно чудо не встретится на твоём пути, пока ты сам не пожелаешь встречи.

'Интересная версия!' — до сих пор я был уверен, что предки гораздо более суеверны.

— Дед Бод, как ты оказался здесь, расскажи, как это... с тобой... случилось?

Старик ответил не сразу.

Прислушался — за дверью почудилось движение: что-то в тишине ночи сильно царапнуло когтем раз, и ещё раз, о верхний край дверей.

Спина моя опять покрылась холодным потом.

Старик подался к двери, бормоча слова (а, может, заклинания?) и смело открыл.

В избушку стремительно вскочил большой лобастый пёс и радостно приветствовал Бода. И тут же повернулся ко мне, обнюхал, ткнулся носом в подставленные открытые ладони — я не боюсь собак. Старик Бод поймал рукой конец верёвки, закрученной вокруг шеи пса, поводил по верёвке пальцами. Перебрал навязанные узелки и сказал:

— Сын прислал Догоняя поведать о том, что у него всё хорошо. Он осмотрел борти*, те, что рядом с ведрицким лугом. Там речицкие мальчишки пасут лошадей. И зовут его к своему костру рассказывать сказки и всякие былички. Вот весело и мальчишкам, и Миколаю.

И добавил, снова открывая дверь, чтобы выпроводить Догоняя из тесной избушки в теплоту летней ночи:

— А ты, Никита-сынок — хороший человек. Так про тебя думает моя собака. Я понимаю, о чём ты хочешь спросить... но скоро взойдёт солнце, надобно успеть до рассвета окурить тебя, чужак, корень-травой. Не бойся, когда начнёт гореть-дымить на жаровне. Сон принесёт лёгкость твоей голове, приведёт в порядок мысли... А если повезёт, то найдутся и ответы на все твои вопросы.

Что ещё, Никита, хотел спросить, о чём узнать?

* * *

'Знай! Знай! Знай!' — голос маленького старика окреп, стал молодым и полнозвучным.

А может, это лает пёс Догоняй?

'Знай! Знай! Знай!'

В слове стал открываться новый, тайный и глубокий смысл. Сложное и всеобъемлющее вселенское знание вмещалось в нём, в каждой его букве! Даже звук, его высота и сила тона, вибрируя, несли бесконечный поток информации... бесконечный ...поток... бес-ко-неч-ны-й...по-то-к...

"...Знай! Знай! Знай!"

Раскололась скорлупа мира, ставшего тесным для непостижимого, что является истинной и вечной частью каждого из нас.

Разорвалась завеса времени.

Всё ясно и предсказуемо. Причины и следствия следуют друг за другом с суровой непреклонностью. Я знаю теперь начало и конец всего сущего, и готов устремиться дальше, дальше...или прочь, прочь, прочь...

Но что-то, тонкая нить, натянулась между мной и бытием, щемящее чувство незавершённости, или невыполненного долга или, может быть...

"Любовь?" — спросил меня голос.

Я почувствовал, что возвращаюсь:

— Да! Любовь!

"Именно так, гость. Счастье, что помыслы наши едины!"

— Вот для чего Он сотворил мир и всё в нём.

"Для любви. И каждый, кто был, есть и будет — светоносный источник Её сияния".

— Только сохранивший незамутнённым этот свет, пребудет в нём в вечности.

"И другого пути приблизиться к Нему нет. И не было никогда".

Примечания:

*'...повторив по-очереди одно слово' — 'Пильнуй!' (бел.) 'Бди!' или 'Сторожи!', перекличка ночного караула Верхнего замка

*Постолы — простая кожаная обувь, лишённая кроя; подвязывалась к ногам с помощью завязок

*Борти — колоды с пчёлами, примитивный вид улья

ПУТЬ

...В тленной глубине времени, в маленькой точке на круглом теле планеты, в точке, разросшейся по мере приближения в город среди жаркой равнины, на вершине ступенчатой башни зиккурата худенький мальчик смотрит в южное звёздное небо. Рядом с ним высокий мужчина в длинной хламиде наводит на звёзды раздвижной инструмент.

— Я отмечаю путь звезды Кхехмет, — говорит мужчина, жрец храма Оанна, молчаливому мальчику.

Изумрудные глаза змеев на замысловатых застёжках, скрепляющих одеяние жреца, блестят, заворожив, приковав к себе взгляд ребёнка.

— Скоро эта звезда войдёт в третий дом Мукт, что сулит неисчислимые бедствия нашей земле. Так сказал сам Великий Музар Оанн, когда выходил из вод и учил наш народ мудрости*. Да ты не слушаешь меня, Навнагусор! Смотри сюда, нет, прямо по отвесу моего исчислителя — вот, видишь, прямо над главой золотой статуи восходит звезда...

— Что это?! Великий! Как? Что это?! — вдруг завопил жрец, в ужасе упав на колени на то самое место, где на его глазах исчез, словно растворился, маленький ученик.

Мальчик и его звезда встретились.

Дитя, стезя твоя начертана на невидимых скрижалях судьбы.

...Ты очнулся на каменистом холме у стен чужого города. Город этот, огромный, многоязычный, раскинулся на берегу внутреннего моря, с незапамятных времён изборождённого кораблями великих и малых народов. И вскоре тебе предстоит поразиться, узнав, что твой родной мир исчез и забыт так прочно, что даже слабое эхо его: древние священные предания, эти люди считают своими.

Трижды будешь ты, о несчастное затерянное дитя, подниматься на этот холм в один и тот же месяц, в один и тот же час, и с тоской вглядываться в небо. Ты будешь ждать повторения чуда. Ты станешь швырять в лицо звёздам седые молитвы, которые слышал от жрецов Оанна, и новые заклинания, которым обучат тебя отшельники этого нового мира...

Но чудо не повторится.

На четвёртый год, когда станут стираться и тускнеть воспоминания о прежней жизни, богатый город будет растоптан.

Тебя схватят на пыльной кривой улице и заклеймят клеймом раба. Ты сбежишь, Навнавгусор. И ещё три года подряд ты будешь скитаться по чужим землям. Буря в море будет срывать тебя с корабельных обломков.... Познаешь голод и жажду, и вновь станешь пленником, и тебя увезут ещё дальше...

И опять ты убежишь.

Ты блуждаешь по карпатским лесам, где вековечные дерева твои единственные друзья и братья.

Потерпи, мальчик, ещё немного. Вот уже вышел навстречу мельник, нелюдимый отшельник, чтобы встретить тебя, и принять как сына, и приютить в одинокой хижине на лесной дороге...

* * *

Слушай голос своего сердца, юнак*!

Следуй предначертанному тебе!

Вон скрипит снег под полозьями саней, что медлишь? Мимо, мимо спешит обоз...

* * *

Князь по санному пути путешествовал далеко на север через необъятные земли Великого княжества Литовского.

Мёртвой лежала земля под белым саваном равнодушных снегов.

Стихло, замерло всё живое.

Лишь волки, сбившись в стаю, преследовали путешественников, неотступно следуя за ними. Люди обоза устали сетовать на то, что самая безопасная часть пути — по замёрзшей реке, когда волки держатся берега и редко сходят на лёд, — будет ещё нескоро.

Ночью волновались кони, чутко прислушиваясь к вою голодных волков, храпели и вздрагивали. Спать боялись и люди, и лошади. А стая всё смелела. А путь по пустынным землям ещё долог, а князь торопил: на то были причины.

— Вицы* разосланы. Снова война... — шептались княжеские челядинцы и горестно качали головой, скорбя о судьбе бедной, раздираемой распрями, родины...

* * *

— ...Показалось.

— Нет: человек!

— Что за человек? Откуда? В этакой-то глуши?

Из лиловых сумерек, из тёмного хмурого леса, не нарушив ничем застывшей колкой тишины, к теплу костров вышел незнакомец.

И назвал своё имя.

Впрочем, так случилось, что потом никто не мог вспомнить, как же его звали? И годы спустя, рассказывая другим об этой дальней дороге, спорили и сомневались: может, Богухвал, а может, как иначе звали этого парня?

В заплечном мешке его лежали пойманные силками зайцы, и вот уже молодой гость вытряхнул свою добычу на снег у костра, дабы не стать для усталых и полуголодных людей нежданным нахлебником.

Что он делал вдали от человеческого жилья? Как прошёл диким лесом один, — с топором за поясом, с ножом за голенищем, — минуя волчью стаю? Мужчины слушали лёгкие, понятные объяснения, кивали головами. Задавали новые вопросы, и снова молодой охотник отвечал им дельно и толково.

Только что говорил он? Ну, ну, вспомнить бы, что говорил?

А от котла над костром поднимался запах горячего варева...

И, удивительное дело, с приходом этого парня успокоились кони, улеглась шерсть на широких загривках мохнатых сторожевых псов: волки, похоже, отошли далеко. А парень оказался сноровистый, немногословный. И варево в котле удалось на славу. И когда все достали из-за пазухи свои ложки и принялись есть, и насытились, то вскоре само собой решилось, что молодец поедет дальше с обозом — так ответил князь на вопросительный взор лесного гостя.

Обоз выехал на широкий ветреный простор великого Днепра.

Крепкий лёд стлался под полозья саней. Путь хорошо наезжен: санные колеи, извиваясь, огибали незамерзающие полыньи и ледяные коросты. И скупое зимнее солнце теперь светило в спину обозным князя-пилигрима.

Волки, уже другие, те, которые считали эти берега своими, следили за дорогой, но держались далеко: их силуэты маячили порой по краю речного обрыва.

Теперь опасались не столько волков, сколько лихих людей. Украины эти ещё при отцах исходили вдоль и поперёк крымчаки. И много отчаянного народу жило здесь смутным промыслом. Бывало, на обоз нападали, грабили добро и отбивали коней.

Потому купцы осторожничают — собираются, как птицы, вместе, — ходят одним караваном, наняв бывалую путевую стражу. А уж одиноким обозам, волей случая оказавшимся на великой дороге, нужно держаться сторожко!

'Проворны ли твои гайдуки князь? Что так невелика охрана?' — мололи языками хмельные подорожники на постоялых дворах в прибрежных местечках.

...В одном таком городке, крепости Речице, остановились в день великого праздника. Парень этот,— удачливый ловчий, — просто глядя всем в глаза, заявил, что дальше не поедет.

И опять люди князя, и сам князь, приняли это как должное. Посетовали парню на то, что не остался с ними, хоть был он им люб, и что многие рады бы назвать его своим поплечником*. Затем все сердечно попрощались с ним, и обоз продолжил свой путь.

Но, то ли Днепро петлял в низких берегах, то ли по другой причине, волки опять стали преследовать подорожников.

Не дождавшись ночи, прямо на перегоне, волки решились напасть. Порвали одну сторожевую собаку и напугали лошадей. Несколько матёрых зверей и среди них вожак стаи остались лежать на искромсанном снегу, посеченные саблями впавших в ярость мужчин.

Когда распалённые кровавой резнёй мужчины пришли в себя и успокоились, кто-то из них, сражённый пронзительной догадкой, выдохнул:

— А что, ребята, если этот молодой охотник, как его там звали, — оборотень?

— Волколак?

— То-то же, волколак!

— Он напустил на нас волчью стаю!

— Волколаки боятся людей и никогда не подойдут к костру.

— Нет, Петро, волколаки бывают разные: одни уже рождены такими, а вторые — заколдованные. Их сделали волколаками. Потому они стремятся к людям и огня не боятся, и ждут, кто им поможет превратиться в человека. Вот и приятель наш — такой волколак. Пришёл один одинёшенек из леса, волки его не тронули. Он был здесь — волки и на дух не подходили. Может, он с ними договорился?

— То-то же! — загудели мужчины, припоминая всё больше странностей.

— Однако собаки приняли хлопца за своего, и коням он нравился: жеребец Пепелок первый среди всех так ржал, так тянулся ему навстречу.

— Я и думаю, что не обошлось без волшебства: наши собаки лютые, стороннего не подпустят... А этот чужак как на пустом месте вырос, и вот — нате вам, вспомните, — уже сидит рядом.

— А если он волшебник, то и не крещёный?

— Известное дело!

— А почему в Речице он с нами в святой церкви стоял, сняв шапку? И осенял себя крестным знамением, и свечу держал, и свеча горела — не коптила, и бог его не прибил на месте?

Дружина зашумела.

Подошёл со стороны сам князь: седой, усталый, повидавший всякое на своем веку. Мужчины и ему рассказали сомнения насчёт странного парня, а сами заглядывали в лицо — что скажет пан?

Князь усмехнулся в длинный ус, молча отошёл, будто бы осмотреть конскую сбрую, подумал: 'А ведь сейчас спросят, как это я запросто принял незнакомца? Даже не узнал, какого он роду-племени? И так же просто отпустил от себя? И подорожную платил за него, как и за всех своих людей. Ведь точно начнут допытываться! Да, парень чудной... Может, выйдет услышать потом о нём... Он сказал, что до места добрался — значит, там и останется. Речица чья будет? А, после славного князя Вишневецкого* уж с десяток лет, а то и больше, наместником здесь Аникей Горностай*, жаль, нет его в городе сейчас. Ну, да гостить всё равно некогда.