Черный гусар. Разведчик из будущего.

Рядового Ветродуева вытащили на улицу его же товарищи. Лейтенант видел, что приятель Ильи — Шкенев так и готов был врезать тому со всей силы прикладом по гладко выбритому лицу. Сдержался. Толкнули того прямо в снег. Ветродуев упал. Затем поднялся, посмотрел недоуменно на Зюзюкина, все еще не веря. Но когда увидел, как лейтенант взводит курок, побледнел, упал на колени.

— Лейтенант, да ты что, — запричитал он, — Ты же в русского стрелять собираешься. Они же фашисты...

— Сам ты фашист, — вскричал Зюзюкин и выстрелил.

Потом все было как в тумане.

Между тем старшина отыскал где-то бутылку со шнапсом, наполнил бокал из баронского сервиза и протянул лейтенанту. Зюзюкин сделал глоток и с отвращением отставил в сторону.

— Что за дрянь? — пробормотал он. — Старшин, ты лучше мне спирту налей. Совсем на душе плохо.

Сухомлинов подошел к стулу, что стоял у двери. Развязал поношенный от времени вещь мешок и достал из него фляжку и кружку. Наполнил содержимым последнюю и протянул Зюзюкину.

— Пей! — Приказал он, — Полегчает! Ты ведь не человека убил, — добавил Сухомлинов и тут же повторил слова лейтенанта, сказанные тем в комнате: — а самую настоящую мразь, которой нельзя по земле ходить. Не думал я, что среди моих товарищей...

Не договорил и плюнул в сердцах.

— У тебя, лейтенант, другого выхода просто не было.

— Сам знаю, старшина, — сказал Зюзюкин, и одним глотком осушил спирт из металлической, местами уже изрядно помятой кружки. Поставил ее на стол, и уже хотел было что-то сказать, но дверь в кабинет отворилась. На пороге стояла хозяйка. Увидев, лейтенанта она защебетала.

— Ругается? — поинтересовался Зюзюкин.

— Нет, лейтенант, благодарит.

— За что? Мы ведь нарушили их мирную жизнь, вторглись и чуть не надругались над ее ребенком.

— То и благодарит, лейтенант, что вовремя мы с тобой успели...

Успели. Нельзя было не согласиться. Ветродуев ведь только штаны успел спустить да девчонку на кровать повалить. Хорошо, что та громко орала, и они успели. Но психологической травмы, как заявил потом Сухомлинов, вряд ли она избежит. Что это такое лейтенант понимал. В детстве он видел, как утонул его друг. Тогда ему было всего-то ничего, но тот момент так запечалился в его памяти, что потом на протяжении десяти с лишним лет, время от времени снился ему во сне. Зюзюкин очень боялся воды и если бы не война, где пришлось побороть свои страхи, он так бы и никогда не научился плавать. Лейтенант надеялся, что, когда война закончится, женщина найдет для своей дочки специального доктора.

— Прошу прощения, — замямлил Зюзюкин, пытаясь подобрать слова. Неожиданно для себя он вдруг понял, что бравый офицер куда-то девался. Нашелся старшина, тот что-то произнес на немецком языке и женщина угомонилась. Она вдруг выпорхнула из кабинета, закрыв за собой дверь.

— Она куда в большем шоке, чем ее дочь, — проговорил Сухомлинов, садясь на стул.

— А может я погорячился, старшина? — вдруг спросил лейтенант, взглянув в глаза Игнату Севастьяновичу: — Ты же знаешь, что эти фрицы на нашей земле делали!

— Знаю, лейтенант, знаю. Но ты пойми, лейтенант, что не должны мы, опускаться до уровня животных. А фашисты они ведь как животные... Сухомлинов замолчал, взглянул пристально на Зюзюкина и добавил: — Мы же русские!

Именно русские, а не советские, отметил про себя лейтенант.

Дверь вновь скрипнула и на пороге появилась фрау. В руках у нее был поднос, заставленный какой-то снедью.

— А я-то предполагал, что они голодают, — прошептал Зюзюкин.

— Так они и голодают, лейтенант, — проговорил старшина, — нам последнее принесли.

— Переведи им, что мы с тобой благодарны, но этого нам не надо. Пусть лучше ребятишек накормит.

Пока Сухомлинов переводил, лейтенант встал и подошел к окну. Там на улице в отблеске лампы лежало тело бывшего красноармейца Ильи Ветродуева. На гимнастерке, с которой предварительно сорвали погоны, выступило темное пятно крови. И все-таки, промелькнуло в голове у Зюзюкина, он поступил правильно. Война спишет все его прегрешения. Солдаты, ставшие свидетелями преступления и казни, никому ничего ни скажут. Они будут молчать о событиях, что произошло в апрельский день сорок пятого года.

За спиной вновь скрипнула дверь. Зюзюкин повернулся и увидел, что фрау ушла. В качестве благодарности за спасенную девичью честь, осталась только бутылочка какого-то вина.

— Что это, старшина? — Полюбопытствовал лейтенант.

— Коньяк. Вроде "Старый Кенигсберг".

Он открыл бутылку и поставил на стол. Пододвинул кубки.

— Грешно пить такое вино из алюминиевых чашек, — проговорил Сухомлинов. Наполнил бокалы жидкостью коричневого цвета с характерным запахом и протянул Зюзюкину. — По сто грамм, чтобы стресс снять.

За окном было уже темно. Зюзюкин еле-еле держался на ногах, старшина же наоборот был трезв как стеклышко. Сухомлинов прекрасно понимал офицера, и если сначала пытался того как-то остановить, то потом просто махнул рукой. Чтобы лейтенант не опрокидывал стакан за стаканом, тот даже попытался отвлечь молодого человека от его мыслей. Сначала подошел к портрету прусского короля и поинтересовался, у Зюзюкина, знает ли тот, кто изображен на портрете. Офицер только руки развел в сторону. Таким широким жестом, чуть коньяк не расплескал. Игнат Севастьянович тяжело вздохнул. Пришлось объяснять и рассказывать. О семилетней войне, о черных гусарах, о знаменитой прусской пехоте. О том, что еще в середине восемнадцатого века русская армия овладела городом Берлином

— Не может быть, — воскликнул лейтенант.

— Может. Наши тогда столицу прусскую заняли, ждали, когда король Фридрих мирный договор подпишет, да вот только не дождались.

Лейтенант удивленно посмотрел на старшину. Человек, умудренный явно повидал на своем веку куда больше чем он. Знает то, о чем обычно распространяться в академии не желали. Вполне возможно, что была установка сверху о победоносных успехах царской армии не распространяться. Героями стали декабристы, Степан Разин с товарищами, да лихой казак Емелька Пугачев, выдававший себя за государя "амператора". Все же другие либо не затрагивались, либо просто умалчивались. О Потемкине, Орловых и других полководцах в основном выдавали негатив.

— Почему не дождались? — Задал свой вопрос Зюзюкин. В какой-то степени ответ на него офицер знал, да вот только хотелось услышать иное мнение.

— Если бы не умерла скоропостижно государыня Елизавета, Фридрих бумагу как миленький подписал. Но по иронии судьбы в тот самый момент ее не стала, а трон достался ее приемнику Петру Федоровичу будущему императору Петру III. Человеку не далекого ума и приклонявшегося перед всем прусским. Особенно перед военной машиной Фридриха Великого. Хотя если честно признаться наши в то время эту "военную машину", точно так же как и мы сейчас, драли как сидорову козу. Фридрих только и успевал уклоняться от равномерных ударов наших "чудо богатырей". Но Елизавета скончалась, а Петр продолжать войну с Пруссией не захотел. Да ладно если бы мир заключил на выгодных для России условиях, а ситуация ведь была в нашу пользу, так нет, сделал так, что победители и стали побежденными. Не пруссаки! Нет не они, а мы платили контрибуцию королю Фридриху.

— Позор, — проговорил лейтенант и залпом осушил стопку. Наполнил другую, хотел было и ее уговорить, но Сухомлинов остановил.

— Но как сам по себе, в отличие от Гитлера, король прусский заслуживает уважения. Образованный был человек. Армейские тяготы вместе с солдатами делил. Был прекрасным музыкантом...

— Поговаривали, что и Адольф в свое время картинки рисовал, — вставил свое слово, перебивая Зюзюкин.

— Рисовал? — Переспросил Игнат Севастьянович: — Может и рисовал. Да вот только он, скорее всего это благородное дело забросил, когда Мировую войну затеял. Не может человек романтического склада характера ниже плинтуса опуститься, — последние слова из уст Сухомлинова прозвучали как-то не естественно. Зюзюкин даже вздрогнул. Он прекрасно понимал, что бывший царский офицер сам был вынужден опуститься вот до этого самого плинтуса. Остановился в нескольких сантиметрах, не перешел ту грань, что отделяла его благородного человека от быдла, коими стали и Гитлер и тот же рядовой Ветродуев. — Уж лучше бы этот чертов ефрейтор картинки рисовал, — проговорил Игнат Севастьянович, — а то вон, какую кашу заварил. Нам теперь ее расхлебывать.

— Ничего расхлебаем. До фашисткой столицы уже рукой подать.

— Расхлебаем. Не в первой.

Сухомлинов поднялся со стула и подошел ко второму портрету.

— Черный гусар, — проговорил он, разглядывая картину.

— Эсэсовец? — Пробормотал Зюзюкин и потянулся рукой к кобуре.

— Да, что ты, лейтенант, — произнес старшина, поняв, чем были вызваны его слова. И не удивительно. Символ черных гусаров — знак "мертвой головы" или как называли его сами немцы — Totenkopf, был запачкан не хорошей славой за последние двенадцать лет. Эмблема была принята в качестве атрибутики войсками СС. — Этот человек жил, по крайней мере, — служивый задумался, взглянул на портрет и добавил: — лет этак двести назад. Служил у Фридриха Великого.

— Какая-нибудь известная личность? — поинтересовался лейтенант.

— Не думаю. Скорее всего — местный барон. Судя по всему хозяина этого замка.

Лейтенант кивнул. Взглянул на Сухомлинова и неожиданно спросил:

— А кто это такие — Черные гусары?

— Черные гусары! — Проговорил многозначно Игнат Севастьянович. — Это смертники своей эпохи. Бравые парни, с головой бросавшиеся в гущу боя, круша все на своем пути. Долго они не жили. Погибали в основном в молодом возрасте. Этот, скорее всего, тридцати трех лет не протянул.

Зюзюкин поднялся со стула. Подошел, покачиваясь, спирт и коньяк все же начали брать верх, и взглянул пристально в портрет.

— Думаю, что этот протянул чуть дольше. Вы взгляните на его лицо, старшина.

Небритый, в черном колпаке, из-под которого торчали грязные волосы, заплетенные в косички, со знаком "Мертвой головы", одной рукой он сжимал рукоять сабли, другой придерживал трубку. Его безумные глаза смотрели с портрета, и казалось, что видит старшину с лейтенантом сквозь пространство и время. Сухомлинова невольно передернуло. Художнику явно удалось передать душу Черного гусара.

— Не ординарная личность, — проговорил Сухомлинов. — Кстати, а кто там на третьем портрете изображен?

— Не знаю, я его не смотрел, — молвил Зюзюкин, возвращаясь к столу.

— Ну, так посмотрим.

Старшина подошел к шкафу и вытащил на свет божий картину. Выругался.

— Что там, старшина? — Полюбопытствовал лейтенант.

— Адольф Гитлер. — Сказал Сухомлинов и показал портрет Зюзюкину. Офицер в сердцах плюнул на пол, на мгновение пожалел труд женщин, что следили за порядком в доме. Поднялся. Покачиваясь, подошел к портрету и взял в руки. Минут десять разглядывал ненавистное лицо фюрера.

— Запомню, эту гниду, — проговорил он, — чтобы потом, когда будем в Берлине, его с кем-нибудь другим не перепутать.

Плюнул в лицо Адольфа. Рассмеялся. Прошел до камина. Еле установил на него картину. Та несколько раз падала. Затем, пошатываясь, отмерил пять шагов. Достал из кобуры пистолет и выстрелил. Точно между глаз. Сделал еще пару выстрелов и со словами:

— Это тебе за родителей. — Упал, будто подкошенный, на холодный пол.

— Эка незадача, лейтенант, — прошептал старшина, перетаскивая его на кожаный диван. — Перебрали вы, товарищ лейтенант, ох, перебрали.

— Лейтенант, — раздался над ухом Зюзюкина голос старшины. — Проснитесь! Немцы!

Офицер вскочил.

— Немцы?

— Две колоны движутся в нашем направлении, — пояснил Игнат Севастьянович.

— Этого еще не хватало, — прошептал лейтенант.

После этих слов тот моментально протрезвел. От вчерашней выпивки и следов не осталось. Даже голова, как это бывало, обычно, не болела. Вполне вероятно, что причиной отсутствия похмелья был — коньяк.

— Немцы говоришь? — пробормотал Зюзюкин. Тут же вскочил. Застегнул пуговицу на гимнастерке. Поправил портупею и кинулся к дверям. Прихватил лежавший на стареньком комоде автомат.

Чтобы разглядеть, что происходит в окрестностях, нужно было подняться почти под самый купол одной из башен замка. Именно там, еще вчера, лейтенант распорядился выставить пост наблюдения.

В коридоре лейтенант, чуть не сбил женщину. Попытался извиниться за свою неловкость, но поняла ли его торопливую, да еще на незнакомом языке, речь фрау? Скорее всего — нет. Да вот только ждать, что это за него сделает старшина — не разумно. Сейчас, когда в их сторону шли немцы, была дорога каждая секунда.

По коридору бегом. По винтовой лестнице под самую крышу. Резким движением руки распахнул дверь и вошел в небольшое помещение. Тут два служивых. Один разглядывал в бинокль окрестности, второй сидел с закрытыми глазами у стены. Рядом с ним винтовка с оптическим прицелом. Во рту папироска, по всей видимости, трофейная.

— Ну, что тут у вас? — проговорил Зюзюкин, подходя к тому, что с биноклем.

— Немцы, товарищ лейтенант, — проговорил солдат.

— Знаю, что немцы. Сколько их?

Служивый не ответил. Он протянул офицеру бинокль. Зюзюкин прильнул к окулярам и присвистнул. В направлении замка двигались две колоны. Около ста человек. Возглавляли их несколько мотоциклистов, а замыкал армейский автомобиль, в котором, судя по униформе эсэсовцы. Фашисты пытались прорваться из осажденного города, и, скорее всего о том, что замок уже занят русскими, даже не подозревали. В основном вооружены винтовками, у нескольких автоматы, парочка с фаустпатронами. И эта пестрая толпа "оборванцев" не походила на тех солдат, что гордо маршировали с поднятыми головами по советской земле. Сейчас их головы были опущены, и казалось, что перед собой они ничего не видят. Зюзюкин готов был поклясться, что сейчас они так же, как когда-то и его солдаты готовы были уничтожить агрессоров, вторгшихся на их территорию. Да вот только когда идет война по-иному быть не может.

За спиной у офицера скрипнула дверь. Невольно он обернулся. Вслед за ним на башню поднялся Сухомлинов. Бывший царский офицер был хладнокровен. На его и мускул не дрогнул, когда Зюзюкин протянул ему бинокль.

— Взгляни, старшина, — проговорил лейтенант, — что ты по этому поводу думаешь.

— Совсем еще дети.

— Дети? — удивился Зюзюкин.

— Дети, — проговорил Игнат Севастьянович, возвращая бинокль. — Эвон до чего их Адольф довел.

Зюзюкин пригляделся. Действительно среди этой сотни "бравых вояк", что сейчас шествовали, чуть ли не под развернутыми флагами, около полсотни "молокососов". Мундиры на них болтались, словно мешки из-под картошки. Сапоги или ботинки, трудно было разобрать, явно на несколько размеров меньше. Ружья чуть ли не по земле волочат. В памяти Зюзюкина тут же всплыла сказка Аркадия Гайдара про Мальчиша-кибальчиша.

— И отцы ушли, и братья ушли... — пробормотал он.

— Вышел на околицу старый дед... — поддержал Сухомлинов, вздохнул. — Только если наши мальчишки за свободу воевали, то эти просто одурманены.