Черный гусар. Разведчик из будущего.

Глава 1.

1945 год. Весна. Где-то в Восточной Пруссии, недалеко от Кенигсберга.

Чуть правее от того места, где они заняли позицию для наблюдения за прусским старинным замком, где по мнению полковника Барыбина, должен был находиться немецкий штаб, в голубое небо ушла сигнальная ракета.

Лейтенант Зюзюкин докурил папироску, выругался, и затушил окурок. Поднес к лицу бинокль и стал рассматривать замок. Тот высился над рекой и казался неприступной крепостью. Вот только ею он не был, пожалуй, лет этак тридцать. Когда его крепостные стены были разрушены. Сейчас здесь, в отличие от Кенигсберга было тихо, хотя и сюда ветер доносил отзвуки несмолкающей канонады. После двухлетних авиа налетов англичан, город вот уже целый месяц подвергался массированной артиллерийской атаке. Перед самой рекой вкопан столб, от которого тянется бельевая веревка прямо к стене. Чуть поодаль от нее небольшая калитка, слегка приоткрытая и так манящая войти внутрь цитадели. Крепостная стена разрушена, а вот основной дом и флигель почти в идеальном состоянии. Почти все ставни, корме одного окна, на втором этаже дома закрыты. Над главной башенкой развивается красное полотнище со свастикой.

— Ну, что скажешь, старшина? — проговорил лейтенант, протягивая бинокль лежащему сейчас с ним солдату.

— А разве у нас есть выбор?

Выбора как всегда не было. Приказ было овладеть высотой любой ценой.

Старшина, человек в возрасте, если верить той бумажке, что когда-то предъявил он, ему было пятьдесят с хвостиком. Звали его Игнат Севастьянович Сухомлинов. До войны обычный учитель в провинциальном городке. Преподавал иностранные языки и историю. Только благодаря тому, что идеально говорил на немецком, он и оказался в группе лейтенанта Зюзюкина.

— Не думаю я, товарищ лейтенант, — проговорил он, — что там может находиться немецкий штаб. Уж больно там все тихо. Будь там господа офицеры, мы бы с вами заметили хоть какое-то движение, а так особняк выглядит каким-то не живым. Если там кто-то и есть, так думаю только хозяева. Но все равно, я бы, товарищ лейтенант, — посоветовал он, возвращая бинокль, — в лоб не атаковать. Людей только зря положим, особенно в тот момент, когда будем переправляться через реку. Дайте карту, товарищ лейтенант, — проговорил Сухомлинов, — сейчас сориентируемся.

Зюзюкин достал планшет и протянул старшине. Офицер уже давно догадался, но об этом старался молчать, Игнат Севастьянович был дворянского рода и скорее всего во время русско-германской войны был не простым солдатом. О том, что Сухомлинов был офицером, говорило многое, как и не пытался скрыть он это под маской разночинца. Чувствовалась хватка. Особенно его советы в те моменты, когда молодого лейтенанта, угодившего на фронт зеленым и необстрелянным юнцом, прямо из учебки, охватывала паника, и тот не знал, как поступить в той или иной ситуации. В качестве благодарности никакой информации особистам о странном солдате. Не зачем им знать, что среди коммунистов офицер царской армии. Если человек в возрасте пошел на фронт добровольцем, так уж точно не для того, чтобы переходить на сторону врага, с которым она воевал еще в Первую Мировую Войну, а скорее для того, чтобы как-то защитить свое отечество. Ведь не убежал же он после революции в эмиграцию. Единственное, что смог для того сделать Зюзюкин, на счет этого Игнат Севастьянович не возражал, было назначением его старшиной роты.

Сухомлинов минут пять рассматривал карту. Затем тукнул пальцем чуть левее от их места.

— Здесь находится брод, — проговорил он.

— Откуда вы знаете?

— Я так понимаю, я должен ответить, товарищ лейтенант?

— Должны.

— Во время русско-германской я с отрядом разведчиков попытался проникнуть, как можно глубже в тыл врага. Мы дошли как раз до этих мест.

— Понятно, — проговорил лейтенант и взглянул на точку на карте, куда указал старшина. — Далековато конечно, а правее ничего нет?

— Мост. Вот только нет гарантии что он не разрушен или не находится под охраной.

— Можно попытаться прорваться...

— Тогда уж лучше в лоб, товарищ лейтенант. Здесь, по крайней мере, нет пулеметных точек на стенах замка. Можешь убедиться. Предлагаю послать разведку и проверить, прежде чем туда, — старшина указал рукой в сторону замка. — Пусть прощупают.

— Разведчиков так и так пошлем. А вот насчет пулеметных точек ты, старшина, верно отметил. У меня такое чувство, что кроме обывателей, там, пожалуй, никого нет. А то, что флаг не сняли...

Договорить не успел. Из калитки в стене, с огромной корзиной вышла молодая женщина. Черное платье, белый фартук, не смотря на холодную апрельскую погоду, на ногах туфельки. Она подошла к бельевой веревке, поставила плетеную корзину на землю и начала доставать из нее простыни. До русских донесся мотивчик, какой-то незатейливой песенки. Молодка, не обращая ни на что внимание, пела. Зюзюкину на мгновение показалось, что она вот-вот пустится в пляс.

Молодой лейтенант присвистнул. Старшина понимающе посмотрел на офицера. Зюзюкин женщин с прошлого года не видел. В самом конце тысяча девятьсот сорок четвертого года он угодил в госпиталь, где и провалялся, аж до самого нового года. Уж там-то офицер, скорее всего, оторвался на полную. За то потом были не прекращаемые сражения и переходы. Жизнь весела на волоске и до какой-либо любви времени просто не было. А тут фройляйн. Да еще какая. Будь Сухомлинов помоложе, сам бы закрутил интрижку. Сейчас же, в глубине души, Игнат Севастьянович надеялся, что если между офицером и молодой фрау, если в будущем что-то произойдет, то будет только по обоюдному согласию. Бывший царский офицер ненавидел насильников. Сухомлинов надеялся, что лейтенант до их уровня не отпустится, и на отказ со стороны женщины среагирует адекватно. Не стоило вести себя по-фашистски.

Между тем Зюзюкин мысленно прикидывал их последующие действия. Сейчас с появлением мирных жителей обстановка кардинально изменилась. Убийство обывателей в планы не входило.

— Надо сделать все аккуратненько, — прошептал лейтенант. — Не хватало нам еще и мирных жителей уничтожить. Их вины в том, что фашисты напали на нашу землю — нет.

Они спустились с возвышенности. Бегом добежали до леска, в котором остановился лагерем их взвод.

Вошли в замок под вечер. Без шума, тихо. Да и чего было шуметь, как доложили разведчики Мордвинов и Челогуз, военных на территории усадьбы не обнаружилось. Жила в замке семья: старый барон с супругой, как выяснилось очень ворчливой, их дочь, та самая, что развешивала белье, да две внучки (одной тринадцать лет, а второй четыре годика). Еще два месяца назад тут стоял немецкий полк, но и он после наступления советской армии вынужден был отойти, оставив лишь взвод, состоявший в основном из необстрелянных юнцов, для обороны моста. Им предстояло дать бой, позволив тем самым минерам сделать свое черное дело. Все это лейтенанту Зюзюкина поведала молодая женщина. Вернее рассказала она старшине, а уж тот перевел ее слова для офицера. За все годы, проведенные на войне, лейтенант так и не выучил немецкий. Из всех слов знал только: Гитлер Капут, хендехох да шнель. Зюзюкин внимательно слушал, делал пометки в блокноте, поинтересовался, отчего флаг с крыши не сняли. Получив ответ, тут же распорядился, чтобы рядовой Востриков стащил эту фашистскую тряпку. Уточнил у женщины, сможет ли она накормить бойцов. Девушка недовольно проворчала.

— Сами они, товарищ лейтенант, голодом сидят, — пояснил Сухомлинов.

Зюзюкин удивленно взглянул сначала на старшину, потом на женщину. Впервые он смог ее разглядеть ее. Когда на берегу в бинокль разглядывал, не вглядывался, да и что там увидеть можно было, затем, когда в замок вошли, их старик встретил, клюшкой размахивал, словно шпагой. Пытался атаковать, но его разведчики скрутили и в одной из комнат закрыли. Когда старик остыл, выпустили. Сухомлинов поговорил с ним, разъяснил ситуацию. Старый барон проворчал, но все равно признал свое положение. Долго ругался. То, что слова относились к Гитлеру и его окружению, догадаться было не сложно. Затем, когда нашел свободную комнату, принялся изучать карту местности. Попросил только старшину позвать хозяйку дома для разговора. Кинул взгляд, убедился, что это не супруга старого барона, а молодая женщина вновь стал разглядывать карту. Так и слушал, что она говорит, ни разу не взглянув. Сейчас слова произнесенные задели за живое. Видел же он пасущихся около железных ворот двух козочек.

— А козочки? — поинтересовался Зюзюкин.

— Так, это, товарищ лейтенант, для младшей девочки. — Проговорил Сухомлинов, и офицер заподозрил, что тому удалось узнать очень даже много, за то время, что они провели за стенами замка.

— Дети, это святое, — молвил Зюзюкин. — Как говорит наш уважаемый вождь и учитель — товарищ Сталин: дети за отцов не отвечают. — Лейтенант посмотрел на старшину, потом перевел взгляд на женщину и произнес: — Посмотри там наши пайки. И сами поедим, и их накормим.

Сухомлинов понимающе кивнул. Он и сам готов был это предложить, да вот только товарищ лейтенант успел сделать это раньше его. Хозяйка замка и старшина ушли. Лейтенант вновь склонился над картой, но сосредоточится так и не смог. Встал с резного черного стула, на котором сидели в свое время бароны, провел по его спинке рукой и оценил работу мастера, изготовившего его в незапамятные времена. Вот только сейчас его больше всего восхитила фрау. Черноволосая в каштановом платье с белым передником она вдруг всколыхнула забытые и оставленные в прошлом чувства. Ее миндальные глаза завораживали и манили. Интересно, а где ее муж? Ушел с отсыпающими немцами или уже давно погиб на восточном направлении? А может быть барон (все же, скорее всего, женщина приходится старому барону и баронессе — невесткой) воевал на западе? Крутил отношения с распушенными француженками, гуляя по Монмартру и посещая "Мулен Руж". Ко всему прочему появилась возможность, и оглядеть комнату. Просторная. Кроме дубового стола и нескольких стульев, вдоль стен книжные шкафы, заставленные старинными фолиантами. Несколько портретов. Два с мужчинами и сразу видно старинные, на одном дама в шикарном белом платье и огромном парике. Еще одна картина задвинута в угол. Стоит изображением к стене. Желание поворачивать и смотреть, что на ней у Зюзюкина не было. Не стал он подходить и к книжным шкафам. Время у него еще будет и он посмотрит. Зато подошел к окну. Распахнул его. В комнату ворвался холодный апрельский ветерок. Лейтенант невольно улыбнулся. Жизнь, не смотря на бушевавшую вокруг войну, несущую смерть и разрушения продолжалась.

Несмотря на то, что начало уже темнеть, окрестности просматривались очень даже хорошо. Лес, который больше напоминает ухоженный парк, дорога, тянущаяся мимо замка, с севера на юг, речка, покрытая еще местами льдом, но уже таким тонким, что передвигаться без опаски уже не возможно, и крыши усадьбы, покрытые, как теперь убедился Зюзюкин, красной местами потемневшей черепицей. На фоне сереющего неба, офицер разглядел, как медленно сползает вниз ненавистное полотнище.

Лейтенант вернулся за стол. Вытащил папироску и закурил.

— Выходит мост охраняет взвод, — прошептал он. — А нам-то этот стратегический объект и нужен.

Мост и замок две основные цели группы. Заняв поместье можно взять под частичный контроль дорогу. Без особых трудностей задачу выполнили. Немцы почему-то предпочли оставить небольшую крепость. Вот только почему? Тактический просчет или может быть ловушка?

— Сухомлинов! — прокричал Зюзюкин.

Старшина вошел в комнату через две минуты.

— Распорядись насчет обороны.

— Уже сделано, товарищ лейтенант.

— Чтобы я без тебя делал, старшина, — проговорил офицер.

Сухомлинов тактично промолчал.

— Завтра с утра отправь двоих на разведку к мосту. Нужно проверить, можно ли подойти к защитникам его с тыла.

Старшина тактично кивнул. Затем посмотрел на офицера и поинтересовался:

— Может, пообедаете, товарищ лейтенант?

Зюзюкин взглянул на Сухомлинова и тут же спросил:

— Хозяев-то накормил?

— Само собой. Что мы фрицы какие-то.

— Ну, если накормил, тогда неси.

Вот только Игнат Севастьянович и шагу ступить не успел, как до него донесся пронзительный женский крик.

— А это еще что? — Вскричал Зюзюкин и вскочил из-за стола.

— Что-то случилось, товарищ лейтенант, — проговорил старшина и кинулся из комнаты.

Следом за ним, застегивая гимнастерку, бежал Зюзюкин. Лейтенант отметил, что старшина прекрасно ориентируется в этих бесконечных коридорах. Несколько раз свернули, спустились по лестнице, пробежали по длинному коридору и поднялись по лестнице. Здесь женский крик был отчетливо слышен.

— Сюда, товарищ лейтенант, — прокричал Сухомлинов, и подбежал к закрытой дубовой двери.

Дожидаться старшина не стал, ударом ноги вынес дверь и ворвался в комнату. Следом влетел офицер, выхватывая из кобуры пистолет.

На огромной кровати с балдахином, в комнате в которой, по всей видимости, года три так точно никто не жил. Со спущенными галифе на женщине лежал солдат. Та под ним извивалась и кричала. Не обращая внимания, на ворвавшихся в комнату людей, тот продолжал делать свое грязное дело. Своей мощной рукой Сухомлинов сорвал с жертвы насильника и, врезав тому по морде, кинул в сторону. Тот стукнулся об стену и медленно сполз вниз, теряя сознание.

— Не люблю насильников, — проговорил бывший царский офицер. — Лейтенант включи свет. Посмотрим, что за гусь. Не знал я, что рядом с таким уродом служил.

Зюзюкин протянул руку к люстре, висевшей под потолком, и дернул за выключатель. Комната наполнилась приятным теплым светом. Только теперь старшина и лейтенант огляделись. Комната когда-то, скорее всего до войны, была спальней. Сейчас все мебель в ней была накрыта белыми простынями, и лишь только ткань, закрывавшая кровать валялась на холодном каменном полу. На ложе вся в слезах лежала молодая девушка.

— Так это же дочка хозяйки, — прошептал Сухомлинов. — Совсем еще дитя.

Он выругался, не сдержался и пнул солдата, что еще недавно насиловал ее. Старшина наклонился, поднял простыню и протянул девчонке.

— Что будем делать, лейтенант? — Спросил Игнат Севастьянович.

— Попытаемся поговорить с матерью девочки, а это, — Зюзюкин недовольно взглянул на солдата, — в расход. Нельзя позволять такой мрази землю топтать. Кстати кто это?

Сухомлинов нагнулся. Вытер насильнику лицо и произнес:

— Рядовой Ветродуев.

— Ладно, приводи его в чувства, старшина. Да во двор. Пули на эту сволочь не пожалею. А я девчонку к матери отведу.

— Не пойдет, товарищ лейтенант, — молвил Игнат Севастьянович. — Я бы тебя отпустил одного, да только ты немецкого не выучил. А без него как ты женщине объяснишь, что случилось. Позволь мне. А ты уж, лейтенант, этим займись, — и старшина вновь пнул насильника, тот застонал, — к тому же он вроде в чувства приходит.

Зюзюкин сидел в кресле. Его впервые в жизни мутило. Разум отказывался верить в то, что произошло несколько минут назад. Впервые за все время войны он стрелял не в фашистского прихвостня, а в своего бывшего сослуживца. Прошел с ним аж с осени сорок второго, участвовал не в одном сражении. Сам его спину прикрывал, да и он не раз от пули спасал, и все это в один миг было перечеркнуто.

Рядового Ветродуева вытащили на улицу его же товарищи. Лейтенант видел, что приятель Ильи — Шкенев так и готов был врезать тому со всей силы прикладом по гладко выбритому лицу. Сдержался. Толкнули того прямо в снег. Ветродуев упал. Затем поднялся, посмотрел недоуменно на Зюзюкина, все еще не веря. Но когда увидел, как лейтенант взводит курок, побледнел, упал на колени.

— Лейтенант, да ты что, — запричитал он, — Ты же в русского стрелять собираешься. Они же фашисты...

— Сам ты фашист, — вскричал Зюзюкин и выстрелил.

Потом все было как в тумане.

Между тем старшина отыскал где-то бутылку со шнапсом, наполнил бокал из баронского сервиза и протянул лейтенанту. Зюзюкин сделал глоток и с отвращением отставил в сторону.

— Что за дрянь? — пробормотал он. — Старшин, ты лучше мне спирту налей. Совсем на душе плохо.

Сухомлинов подошел к стулу, что стоял у двери. Развязал поношенный от времени вещь мешок и достал из него фляжку и кружку. Наполнил содержимым последнюю и протянул Зюзюкину.

— Пей! — Приказал он, — Полегчает! Ты ведь не человека убил, — добавил Сухомлинов и тут же повторил слова лейтенанта, сказанные тем в комнате: — а самую настоящую мразь, которой нельзя по земле ходить. Не думал я, что среди моих товарищей...

Не договорил и плюнул в сердцах.

— У тебя, лейтенант, другого выхода просто не было.

— Сам знаю, старшина, — сказал Зюзюкин, и одним глотком осушил спирт из металлической, местами уже изрядно помятой кружки. Поставил ее на стол, и уже хотел было что-то сказать, но дверь в кабинет отворилась. На пороге стояла хозяйка. Увидев, лейтенанта она защебетала.

— Ругается? — поинтересовался Зюзюкин.

— Нет, лейтенант, благодарит.

— За что? Мы ведь нарушили их мирную жизнь, вторглись и чуть не надругались над ее ребенком.

— То и благодарит, лейтенант, что вовремя мы с тобой успели...

Успели. Нельзя было не согласиться. Ветродуев ведь только штаны успел спустить да девчонку на кровать повалить. Хорошо, что та громко орала, и они успели. Но психологической травмы, как заявил потом Сухомлинов, вряд ли она избежит. Что это такое лейтенант понимал. В детстве он видел, как утонул его друг. Тогда ему было всего-то ничего, но тот момент так запечалился в его памяти, что потом на протяжении десяти с лишним лет, время от времени снился ему во сне. Зюзюкин очень боялся воды и если бы не война, где пришлось побороть свои страхи, он так бы и никогда не научился плавать. Лейтенант надеялся, что, когда война закончится, женщина найдет для своей дочки специального доктора.

— Прошу прощения, — замямлил Зюзюкин, пытаясь подобрать слова. Неожиданно для себя он вдруг понял, что бравый офицер куда-то девался. Нашелся старшина, тот что-то произнес на немецком языке и женщина угомонилась. Она вдруг выпорхнула из кабинета, закрыв за собой дверь.

— Она куда в большем шоке, чем ее дочь, — проговорил Сухомлинов, садясь на стул.

— А может я погорячился, старшина? — вдруг спросил лейтенант, взглянув в глаза Игнату Севастьяновичу: — Ты же знаешь, что эти фрицы на нашей земле делали!

— Знаю, лейтенант, знаю. Но ты пойми, лейтенант, что не должны мы, опускаться до уровня животных. А фашисты они ведь как животные... Сухомлинов замолчал, взглянул пристально на Зюзюкина и добавил: — Мы же русские!

Именно русские, а не советские, отметил про себя лейтенант.

Дверь вновь скрипнула и на пороге появилась фрау. В руках у нее был поднос, заставленный какой-то снедью.

— А я-то предполагал, что они голодают, — прошептал Зюзюкин.

— Так они и голодают, лейтенант, — проговорил старшина, — нам последнее принесли.

— Переведи им, что мы с тобой благодарны, но этого нам не надо. Пусть лучше ребятишек накормит.

Пока Сухомлинов переводил, лейтенант встал и подошел к окну. Там на улице в отблеске лампы лежало тело бывшего красноармейца Ильи Ветродуева. На гимнастерке, с которой предварительно сорвали погоны, выступило темное пятно крови. И все-таки, промелькнуло в голове у Зюзюкина, он поступил правильно. Война спишет все его прегрешения. Солдаты, ставшие свидетелями преступления и казни, никому ничего ни скажут. Они будут молчать о событиях, что произошло в апрельский день сорок пятого года.

За спиной вновь скрипнула дверь. Зюзюкин повернулся и увидел, что фрау ушла. В качестве благодарности за спасенную девичью честь, осталась только бутылочка какого-то вина.

— Что это, старшина? — Полюбопытствовал лейтенант.

— Коньяк. Вроде "Старый Кенигсберг".

Он открыл бутылку и поставил на стол. Пододвинул кубки.

— Грешно пить такое вино из алюминиевых чашек, — проговорил Сухомлинов. Наполнил бокалы жидкостью коричневого цвета с характерным запахом и протянул Зюзюкину. — По сто грамм, чтобы стресс снять.

За окном было уже темно. Зюзюкин еле-еле держался на ногах, старшина же наоборот был трезв как стеклышко. Сухомлинов прекрасно понимал офицера, и если сначала пытался того как-то остановить, то потом просто махнул рукой. Чтобы лейтенант не опрокидывал стакан за стаканом, тот даже попытался отвлечь молодого человека от его мыслей. Сначала подошел к портрету прусского короля и поинтересовался, у Зюзюкина, знает ли тот, кто изображен на портрете. Офицер только руки развел в сторону. Таким широким жестом, чуть коньяк не расплескал. Игнат Севастьянович тяжело вздохнул. Пришлось объяснять и рассказывать. О семилетней войне, о черных гусарах, о знаменитой прусской пехоте. О том, что еще в середине восемнадцатого века русская армия овладела городом Берлином

— Не может быть, — воскликнул лейтенант.

— Может. Наши тогда столицу прусскую заняли, ждали, когда король Фридрих мирный договор подпишет, да вот только не дождались.

Лейтенант удивленно посмотрел на старшину. Человек, умудренный явно повидал на своем веку куда больше чем он. Знает то, о чем обычно распространяться в академии не желали. Вполне возможно, что была установка сверху о победоносных успехах царской армии не распространяться. Героями стали декабристы, Степан Разин с товарищами, да лихой казак Емелька Пугачев, выдававший себя за государя "амператора". Все же другие либо не затрагивались, либо просто умалчивались. О Потемкине, Орловых и других полководцах в основном выдавали негатив.

— Почему не дождались? — Задал свой вопрос Зюзюкин. В какой-то степени ответ на него офицер знал, да вот только хотелось услышать иное мнение.

— Если бы не умерла скоропостижно государыня Елизавета, Фридрих бумагу как миленький подписал. Но по иронии судьбы в тот самый момент ее не стала, а трон достался ее приемнику Петру Федоровичу будущему императору Петру III. Человеку не далекого ума и приклонявшегося перед всем прусским. Особенно перед военной машиной Фридриха Великого. Хотя если честно признаться наши в то время эту "военную машину", точно так же как и мы сейчас, драли как сидорову козу. Фридрих только и успевал уклоняться от равномерных ударов наших "чудо богатырей". Но Елизавета скончалась, а Петр продолжать войну с Пруссией не захотел. Да ладно если бы мир заключил на выгодных для России условиях, а ситуация ведь была в нашу пользу, так нет, сделал так, что победители и стали побежденными. Не пруссаки! Нет не они, а мы платили контрибуцию королю Фридриху.

— Позор, — проговорил лейтенант и залпом осушил стопку. Наполнил другую, хотел было и ее уговорить, но Сухомлинов остановил.

— Но как сам по себе, в отличие от Гитлера, король прусский заслуживает уважения. Образованный был человек. Армейские тяготы вместе с солдатами делил. Был прекрасным музыкантом...

— Поговаривали, что и Адольф в свое время картинки рисовал, — вставил свое слово, перебивая Зюзюкин.

— Рисовал? — Переспросил Игнат Севастьянович: — Может и рисовал. Да вот только он, скорее всего это благородное дело забросил, когда Мировую войну затеял. Не может человек романтического склада характера ниже плинтуса опуститься, — последние слова из уст Сухомлинова прозвучали как-то не естественно. Зюзюкин даже вздрогнул. Он прекрасно понимал, что бывший царский офицер сам был вынужден опуститься вот до этого самого плинтуса. Остановился в нескольких сантиметрах, не перешел ту грань, что отделяла его благородного человека от быдла, коими стали и Гитлер и тот же рядовой Ветродуев. — Уж лучше бы этот чертов ефрейтор картинки рисовал, — проговорил Игнат Севастьянович, — а то вон, какую кашу заварил. Нам теперь ее расхлебывать.

— Ничего расхлебаем. До фашисткой столицы уже рукой подать.

— Расхлебаем. Не в первой.

Сухомлинов поднялся со стула и подошел ко второму портрету.

— Черный гусар, — проговорил он, разглядывая картину.

— Эсэсовец? — Пробормотал Зюзюкин и потянулся рукой к кобуре.

— Да, что ты, лейтенант, — произнес старшина, поняв, чем были вызваны его слова. И не удивительно. Символ черных гусаров — знак "мертвой головы" или как называли его сами немцы — Totenkopf, был запачкан не хорошей славой за последние двенадцать лет. Эмблема была принята в качестве атрибутики войсками СС. — Этот человек жил, по крайней мере, — служивый задумался, взглянул на портрет и добавил: — лет этак двести назад. Служил у Фридриха Великого.

— Какая-нибудь известная личность? — поинтересовался лейтенант.

— Не думаю. Скорее всего — местный барон. Судя по всему хозяина этого замка.

Лейтенант кивнул. Взглянул на Сухомлинова и неожиданно спросил:

— А кто это такие — Черные гусары?

— Черные гусары! — Проговорил многозначно Игнат Севастьянович. — Это смертники своей эпохи. Бравые парни, с головой бросавшиеся в гущу боя, круша все на своем пути. Долго они не жили. Погибали в основном в молодом возрасте. Этот, скорее всего, тридцати трех лет не протянул.

Зюзюкин поднялся со стула. Подошел, покачиваясь, спирт и коньяк все же начали брать верх, и взглянул пристально в портрет.

— Думаю, что этот протянул чуть дольше. Вы взгляните на его лицо, старшина.

Небритый, в черном колпаке, из-под которого торчали грязные волосы, заплетенные в косички, со знаком "Мертвой головы", одной рукой он сжимал рукоять сабли, другой придерживал трубку. Его безумные глаза смотрели с портрета, и казалось, что видит старшину с лейтенантом сквозь пространство и время. Сухомлинова невольно передернуло. Художнику явно удалось передать душу Черного гусара.

— Не ординарная личность, — проговорил Сухомлинов. — Кстати, а кто там на третьем портрете изображен?

— Не знаю, я его не смотрел, — молвил Зюзюкин, возвращаясь к столу.

— Ну, так посмотрим.

Старшина подошел к шкафу и вытащил на свет божий картину. Выругался.

— Что там, старшина? — Полюбопытствовал лейтенант.

— Адольф Гитлер. — Сказал Сухомлинов и показал портрет Зюзюкину. Офицер в сердцах плюнул на пол, на мгновение пожалел труд женщин, что следили за порядком в доме. Поднялся. Покачиваясь, подошел к портрету и взял в руки. Минут десять разглядывал ненавистное лицо фюрера.

— Запомню, эту гниду, — проговорил он, — чтобы потом, когда будем в Берлине, его с кем-нибудь другим не перепутать.

Плюнул в лицо Адольфа. Рассмеялся. Прошел до камина. Еле установил на него картину. Та несколько раз падала. Затем, пошатываясь, отмерил пять шагов. Достал из кобуры пистолет и выстрелил. Точно между глаз. Сделал еще пару выстрелов и со словами:

— Это тебе за родителей. — Упал, будто подкошенный, на холодный пол.

— Эка незадача, лейтенант, — прошептал старшина, перетаскивая его на кожаный диван. — Перебрали вы, товарищ лейтенант, ох, перебрали.

— Лейтенант, — раздался над ухом Зюзюкина голос старшины. — Проснитесь! Немцы!

Офицер вскочил.

— Немцы?

— Две колоны движутся в нашем направлении, — пояснил Игнат Севастьянович.

— Этого еще не хватало, — прошептал лейтенант.

После этих слов тот моментально протрезвел. От вчерашней выпивки и следов не осталось. Даже голова, как это бывало, обычно, не болела. Вполне вероятно, что причиной отсутствия похмелья был — коньяк.

— Немцы говоришь? — пробормотал Зюзюкин. Тут же вскочил. Застегнул пуговицу на гимнастерке. Поправил портупею и кинулся к дверям. Прихватил лежавший на стареньком комоде автомат.

Чтобы разглядеть, что происходит в окрестностях, нужно было подняться почти под самый купол одной из башен замка. Именно там, еще вчера, лейтенант распорядился выставить пост наблюдения.

В коридоре лейтенант, чуть не сбил женщину. Попытался извиниться за свою неловкость, но поняла ли его торопливую, да еще на незнакомом языке, речь фрау? Скорее всего — нет. Да вот только ждать, что это за него сделает старшина — не разумно. Сейчас, когда в их сторону шли немцы, была дорога каждая секунда.

По коридору бегом. По винтовой лестнице под самую крышу. Резким движением руки распахнул дверь и вошел в небольшое помещение. Тут два служивых. Один разглядывал в бинокль окрестности, второй сидел с закрытыми глазами у стены. Рядом с ним винтовка с оптическим прицелом. Во рту папироска, по всей видимости, трофейная.

— Ну, что тут у вас? — проговорил Зюзюкин, подходя к тому, что с биноклем.

— Немцы, товарищ лейтенант, — проговорил солдат.

— Знаю, что немцы. Сколько их?

Служивый не ответил. Он протянул офицеру бинокль. Зюзюкин прильнул к окулярам и присвистнул. В направлении замка двигались две колоны. Около ста человек. Возглавляли их несколько мотоциклистов, а замыкал армейский автомобиль, в котором, судя по униформе эсэсовцы. Фашисты пытались прорваться из осажденного города, и, скорее всего о том, что замок уже занят русскими, даже не подозревали. В основном вооружены винтовками, у нескольких автоматы, парочка с фаустпатронами. И эта пестрая толпа "оборванцев" не походила на тех солдат, что гордо маршировали с поднятыми головами по советской земле. Сейчас их головы были опущены, и казалось, что перед собой они ничего не видят. Зюзюкин готов был поклясться, что сейчас они так же, как когда-то и его солдаты готовы были уничтожить агрессоров, вторгшихся на их территорию. Да вот только когда идет война по-иному быть не может.

За спиной у офицера скрипнула дверь. Невольно он обернулся. Вслед за ним на башню поднялся Сухомлинов. Бывший царский офицер был хладнокровен. На его и мускул не дрогнул, когда Зюзюкин протянул ему бинокль.

— Взгляни, старшина, — проговорил лейтенант, — что ты по этому поводу думаешь.

— Совсем еще дети.

— Дети? — удивился Зюзюкин.

— Дети, — проговорил Игнат Севастьянович, возвращая бинокль. — Эвон до чего их Адольф довел.

Зюзюкин пригляделся. Действительно среди этой сотни "бравых вояк", что сейчас шествовали, чуть ли не под развернутыми флагами, около полсотни "молокососов". Мундиры на них болтались, словно мешки из-под картошки. Сапоги или ботинки, трудно было разобрать, явно на несколько размеров меньше. Ружья чуть ли не по земле волочат. В памяти Зюзюкина тут же всплыла сказка Аркадия Гайдара про Мальчиша-кибальчиша.

— И отцы ушли, и братья ушли... — пробормотал он.

— Вышел на околицу старый дед... — поддержал Сухомлинов, вздохнул. — Только если наши мальчишки за свободу воевали, то эти просто одурманены.

Бывший царский офицер деликатно умолчал, что и советская ребятня так же одурманена была. Да и дурман этот по своей силе фашизму и нацизму ни капельки не уступал.

— Ну, что делать будем, старшина? — спросил Зюзюкин.

— Отходить нельзя. Если немцы займут эту цитадель, то их потом отсюда ничем не выкурить будет. Она ведь стратегическое направление прикрывает. Нужно давать бой из крепости. Биться до последнего патрона, а там глядишь, и наши подойдут.

— Вот и я так же думаю, — проговорил лейтенант, возвращая бинокль наблюдателю.

Они спустились в кабинет. Зюзюкин взял с кожаного кресла вещмешок и положил на стол. Развязал его и вытащил гранаты. Пару протянул старшине.

— Парочка лишних не помешает, Игнат Севастьянович, — проговорил офицер. — Боюсь, что бой не будет для нас с вами легкой прогулкой.

Сухомлинов взял неожиданный подарок и взглянул на лейтенанта.

— Старшина, свяжись с нашими и доложи о ситуации. Глядишь подоспеют. Потом распорядись, чтобы пару пулеметов на стену, один на башню. Также на башню гранатометчика. Нужно вывести мотоциклистов и эсесовцев. Без них гитлерюгент станет обычной толпой. Прикажи, чтобы огонь сразу не открывали, а дали фашистам ближе подойти. Не стоит давать врагу знать, раньше времени, что мы в крепости. Неожиданность наш козырь.

Лейтенант даже пожалел, что распорядился снять с башенки гитлеровский флаг. Сейчас бы это усыпило бдительность врага. Слава богу, что красное знамя не подняли. Но, что сделано, то сделано.

— Слушаюсь, товарищ лейтенант. — Произнес Игнат Севастьянович и ушел выполнять приказ.

Зюзюкин вытащил пистолет и, сев в кресло, стал его чистить. Времени у них еще было предостаточно. Немцы не спешили и скорее всего даже не подозревали, что замок давно уже был в руках красной армии. Неожиданно в голове лейтенанта проскочила шальная мысль. Это он ведь неплохо сказанул: В руках красной армии. Какой к черту армии, когда тут всего лишь отделение, да и то понесшее уже первые потери. В памяти всплыло лицо Ветродуева. А может быть, он поспешил — расстреляв рядового? Сейчас, глядишь, свою вину кровью бы искупил. Лейтенант тут же отогнал эту мысль. Нет, решил он — поступил правильно. Собаке собачья смерть. Тут же вспомнил о девчонке и ее матери. Зюзюкин встал, подошел к двери и выглянул в коридор. Позвал Мордвинова. Солдат, знавший о приближении противника, возился со снайперской винтовкой.

— Мордвинов, зайди, — приказал Зюзюкин.

Рядовой прислонил винтовку к стене. Выглянул на всякий случай в окно и только после этого направился в кабинет. Приоткрыл дверь и вошел внутрь,

— Звали, товарищ лейтенант?

— Да, Егор, — не официально обратился к нему офицер. — Есть у меня для тебя персональное задание.

Солдат удивленно взглянул на Зюзюкина. Первой мыслю было то, что сейчас лейтенант отправит его к своим за подмогой. Делать этого Мордвинову ой как не хотелось. Лучше погибнуть вместе с товарищами... да вот только не вправе он что-то изменить. А между тем Зюзюкин, взвел курок, и, положив пистолет на стол, продолжал:

— Вот, что, Егор, отведи хозяев замка в подвал. Пусть там посидят, пока идет бой. Не нужно, чтобы они во время боя пострадали.

— Хорошо, товарищ лейтенант, — облегченно ответил Мордвинов.

— Выполнишь и немедленно сюда.

Рядовой в дверях чуть не толкнулся со старшиной. Сухомлинов проводил того взглядом и спросил:

— Куда это он?

— Я его отправил, чтобы он хозяев в подвале на время боя закрыл...

— И то правильно, — согласился старшина. — Боюсь, что бой будет долгим.

— Как там связь?

— Пытаемся, товарищ лейтенант. Только пока безрезультатно. Цитадель не отвечает.

— Плохо, товарищ старшина, очень плохо. Распорядись, чтобы попытки связаться не прекращались.

— Цитадель, я — замок, — доносилось из соседней комнаты. — Цитадель, я — замок.

Радист уже минут двадцать безуспешно пытался связаться с командованием. Сухомлинов достал из кармана гимнастерки потемневший от пота и грязи платок и вытер проступившие на лбу капли. Бой уже длился несколько минут. Сначала были выпущены две гранаты по колонне. Сразу же вспыхнул один из мотоциклов, второй просто перевернуло взрывной волной. Затем отправилась на небо штабная машина с эсэсовцами. Фрицы рассыпались и залегли. Первые пять минут просто не могли понять, кто их атакует. Попытались поднять головы, и тут же прозвучала пулеметная очередь. Затем и у них нашлась светлая голова. Несколько человек, как отметил Сухомлинов, с минометом отошли. Минуты две возились, а затем... Грохот, дым и крики людей. Когда рассеялось, старшина понял, что больше не осталось наблюдательной точки, да и одного пулеметного гнезда лишились. Кто там был? Вроде Мордвинов. Жаль парня.

Застрекотали пулеметы на стене. Монотонно с перерывами. Сначала один, затем второй. Вновь немцы прижали головы к земле. Чувствовалось, что умирать в их рядах никто не стремился.

Чуть слева шарахнуло и старшину накрыло штукатуркой. Он невольно выругался. Прижался к земле. Невольно проскочила мысль, что не хотелось бы вот так вот по-глупому погибнуть, когда до победы осталось совсем ничего. Только продержаться, а там. Как в восемнадцатом веке поедут по Берлину наши казаки. И ничто в этот раз не омрачит победу. Не окажется никого в Советском союзе, кто протянет противнику руку. Гитлер это не Фридрих Великий. А вот американцы? Союзнечки. Пренебрежительно. Потомков эмигрантов, что съехались на американский континент со всего света, Сухомлинов не любил. Он помнил, как в детстве его отец рассказывал про революцию пятого года. Игната поразился тому, что восставшие рабочие наотрез отказались громить фабрики Савы Морозова, а заводы, принадлежащие американским воротилам, разносили в пух и прах. Тогда он спросил об этом отца.

— Понимаешь, сын, — проговорил тот, — Морозов он ведь хоть что-то для рабочих делает. Больницу, школу и общежития построил. Деньги, хоть и небольшие, но все же в русскую землю вкладывает, а американцы, что?

— Что американцы? — переспросил он тогда.

— Они в большей степени свои карманы набивают.

В тот момент, наверное, и принял решение Игнат Сухомлинов никогда из России, как бы обстоятельства не складывались, не бежать. Поэтому, когда грянул октябрьский переворот, назвать сие — революцией у старшины язык не поворачивался, а затем гражданская война с белыми офицерами из бегущей Одессы на запад он не пошел. Остался в России. Стал простым гражданином. Затем, правда, пришлось документы и метрики подчистить. Хорошо, что друзья в Совдепии остались надежные.

Американцы. Союзнечки. Тянули со вторым фронтом, а теперь вот когда перелом произошел, рвутся к сердцу Фашистского рейха. Эти способны все испоганить, как когда-то это сделал Петр Федорович. Неожиданно Сухомлинов подумал, что если бы у него была такая возможность, то наследничку Елизаветы он бы с радостью помешал.

— Цитадель, я — замок, — вновь доносилось из соседней комнаты. — Цитадель, я — замок.

Радист все еще пытался связаться со ставкой.

Рядом вновь прозвучал взрыв. Осколок черканул по руке, и на гимнастерке выступила кровь. Сухомлинов выругался. И все же умирать ох как не хотелось. Вскочил и кинулся туда, где еще несколько минут поливал врагов очередями пулемет.

Вбежал в комнату. Стена замка разрушена. На ее месте, где когда-то было окно огромная брешь. Пулемет валяется в одной стороне, мертвый солдат в другой. Рука оторвана, лужа крови. Сухомлинов перевернул.

— Шкенев.

— Плохо дело, старшина, — раздался за спиной голос лейтенанта. — Не рассчитали мы, что у них миномет

— Вижу.

Сухомлинов присел. Взял в руки пулемет и повертел.

— Цел.

Поставил его и начал обстреливать минометный расчет. Эффект был еще тот. Казалось, что ситуация стала меняться.

— Цитадель, я — замок. — Донеслось до Сухомлинова. — Цитадель, я — замок.

Неожиданно голос изменился. Радист радостно вскрикнул: Есть связь, товарищ лейтенант!

Потом сменилось на:

— Цитадель, я — замок. Ведем бой с превосходящими силами противника. Координаты...

Дальше старшина не слышал. Сначала был взрыв. Потом все поплыло перед глазами. Затем все в одно мгновение закончилось.

Лейтенант пришел в себя. Голова болела. В воздухе висело облако пыли. Рядом с убитым рядовым лежал Сухомлинов. Лицом вниз. Пулемет, раскуроченный и теперь бесполезный, валялся тут же. Зюзюкин поднялся и, пошатываясь, подошел к старшине.

— Игнат Севастьянович, — проговорил он, прикасаясь к спине бывшего царского офицера. — Ты как?

Тишина. Безмолвная и страшная.

— Игнат Севастьянович, — повторил Зюзюкин и перевернул старшину на спину. Тут же отшатнулся.

Сухомлинов был мертв. Огромные темные глаза, и теперь уже безжизненные, смотрели куда-то вдаль. Невольно у лейтенанта проступила слеза. Сдержался.

— Унеслась душа в рай, — прошептал он.

И только тут заметил, что не слышит своего голоса. Коснулся рукой уха и почувствовал, что около него влагу.

— Кровь, — беззвучно произнес он, и тут до его плеча коснулись.

Зюзюкин вздрогнул. Рука непроизвольно протянулась к автомату. Не успел. Может быть и к лучшему. Над ним склонился радист. Тот что-то говорил. Лейтенант развел руками и показал пальцем на уши.

— Не слышу я, боец, — произнес он.

Радист махнул рукой и показал в сторону пролома. Лейтенант встал и, не таясь, направился в указанном направлении. Смысла прятаться, теперь не было. Убьют, да и ладно. Кому теперь он глухой нужен?

На улице уже шел бой. Успели подойти основные силы. И тут же в голове у Зюзюкина проскочила мысль, а сколько он валялся контуженный?

Лейтенант взглянул на тело старшины. Всего-то нехватило чуть-чуть...

Глава 2.

Восточная Пруссия. Апрель 1745 года.

Первая мысль — умер и попал на тот свет. Вот только одна загвоздка, в Бога последние семь лет Сухомлинов не верил. Да и как в него верить, когда он допускает такое. А раз Бога нет, то и загробной жизни тоже не существует. Отсюда вывод — Он еще жив. Старшина пошевелил рукой. Точно — жив. Невольно двинул кистью и почувствовал, что коснулся стены. Открыл глаза. Так и есть комната. До боли знакомая. Приподнялся. Огляделся. Знакомый комод, стол, правда, выглядевший совершенно новым, кушетка. Около стены. За стеной голоса. Говорили по-немецки. Вторая мысль — в плену. Почему тогда не убили?

Резкая боль. Схватился руками за голову. Непроизвольно взглянул на зеркало, которого он раньше здесь не видел. Оно висело там, где во время войны красовался портрет фюрера. Ахнул. Оторопел. Обомлел. Челюсть отвисла.

Тут же мысль, что кто-то портрет гусара перевесил. Полный идиотизм. Кому это могло понадобиться, и уж тем более — сейчас? И еще одна незадача. Гусар на портрете не в военном мундире с трубкой во рту, а в белой ночной рубашке с белым колпаком на голове.

Сухомлинов невольно протянул руку вперед и гусар с картины сделал то же самое. Старшина замотал головой, барон повторил его движение. Игнат Севастьянович закрыл глаза, чтобы отогнать наваждение и резко открыл. Ничего не произошло.

Сухомлинов поднялся с кушетки. Гусар повторил его действия. Старшина подошел и дотронулся зеркала, теперь что это оно Игнат Севастьянович был уверен. Человек из-за зазеркалья коснулся его руки. Оба одновременно улыбнулись. Сухомлинов оттого, что больно уж забавно выглядел гусар. Барон? Тот лишь повторил за ним. Повторил, потому что...

Сухомлинов вернулся на кушетку и сел. Схватился руками за голову и закрыл глаза.

— Нет, — прошептал он отчего-то по-немецки. — Нет. Этого не может быть.

В переселение душ Сухомлинов не верил. Да вот только походу это произошло. Причем случилось по независящим от него причинам. Неужели судьба давала ему второй шанс? Но почему именно в тело прусского гусара? Ответов на эти вопросы не было.

Сухомлинов открыл глаза и снова подошел к зеркалу. Минут пять вглядывался в новое свое тело. Оно, сам себе признался Игнат Севастьянович, нравилось. Молодое, сильное. Вот только взгляд, почему-то слегка затуманенный, словно он всю ночь гулял.

— Интересно, а как тебя звать, господин барон? — обратился Сухомлинов к зеркалу. — Молчишь. То-то. Да и с людьми, которых знал барон, будет сложно. Ведь они не будут же мне представляться. Может мне амнезию изобразить? Не поверят.

Игнат Севастьянович отошел от зеркала. Нужно было одеться. Гусарский мундир нашел в кресле. Скомкан. Явно снимали впопыхах и с пьяного. Вздохнул. Не думал, что немцы могут напиваться до чертиков. Всегда считал это русской чертой. Неужели ошибался? Возможно. Не удержался, положил вещи обратно и подошел к окну. Как-то он сразу об этом не подумал. Открыл створки и выглянул на улицу. Знакомый двор замка. Крепостная стена еще целая. Внизу гуси, утки. Неужели так жили в середине восемнадцатого века прусские бароны? Пожал плечами и вернулся к креслу с мундиром.

— Ни когда не поверю, чтобы барон дома в военном мундире ходил, — пробормотал Сухомлинов.

Он неожиданно вспомнил, что когда отец ушел со службы тот военную униформу никогда больше не носил. Все больше в штатском костюме, в крайнем случае, в халате. Игнат Севастьянович оглядел комнату. Так и есть. Потрепанный халат висел на вешалке. Подошел, снял, примерил. Нет, такой он в своей предыдущей жизни никогда бы не надел. Да вот только жизнь у него теперь другая. Судьба дала второй шанс.

— Уж я его потрачу, — проговорил Сухомлинов и осекся. — Ни как я его не потрачу. — Махнул в отчаяние он рукой: — Черные гусары долго не живут. А барон — черный гусар.

Дверь за спиной скрипнула. Старшина обернулся. Перед ним в проеме стоял слуга. Бирюзовая ливрея, белый, накрахмаленный, парик, серые, почти до колен чулки. В руках поднос. Самому явно за четвертый десяток перевалило, а выглядит молодцом. Да и звать, это Сухомлинов отчетливо помнил, — Бертольд. На службе у барона с самого рождения.

И вновь мысль: — а откуда я это помню. Невольно Сухомлинов за голову схватился, сорвал колпак да на пол кинул.

— Говорил я вам, господин барон, что не надо так пить. А вы меня не слушали, — произнес неожиданно Бертольд, подходя к столу и ставя поднос с едой. — Мало того, господин барон, что напились так еще и с господином Мюллером поссорились. Вызвали на дуэль. Обещали, насадить того на шпагу, как цыпленка на вертел.

— Не может быть, Бертольд.

— Может, господин барон, очень даже может. Вот я, сколько вас знаю, уже давно заметил, что вы прежде что-то делаете, а потом уже думаете. Сначала безумная любовь, а потом последствия. Ладно, молодая кровь. Потом вместо того, как все дворяне пойти в драгуны, вы по пьяни записываетесь в гусары. Да не абы куда, а в Черные гусары. Теперь вот господин Мюллер. Может, стоило не обращать на его каверзы внимание?

— Каверзы? — Переспросил Сухомлинов автоматически.

— Каверзы.

Тут же в голове бывшего старшины проскочила мысль, что судьба все-таки над ним посмеялась. Погибнуть, в своей прежней жизни, чтобы потом так же умереть в следующей. Ерунда полнейшая. Злая шутка. В голове тут же пронеслись события предыдущего дня. Невольно Сухомлинов схватился за голову и воскликнул:

— Опять!

— Да, господин барон, — сказал слуга, — вы опять, не пропустили каверзные слова в ваш адрес.

Сухомлинов промолчал. Он-то имел в виду совершенно иное. Неожиданно для самого себя Игнат Севастьянович понял, что в его голове осталась память предшественника. Вот и имя слуги знает, хотя сам его видит впервые. Помнит, что было вчера. А может это остатки памяти? В этом Сухомлинов не был уверен.

— Что ты там мне принес, Бертольд?

— Жареный цыпленок, светлое пиво, черный хлеб.

Старшина облегченно вздохнул. Одно радовало, что переместился в тело пруссака, а не китайца. Игнат Севастьянович представить себе не мог, как бы он стал жить в этом теле? От одних только червячков, да жучков жареных его на изнанку выворачивало. В памяти всплыли последние дни перед Первой Мировой Войной, когда молодой Сухомлинов с дамой направился в китайский ресторан, что располагался... Впрочем, припоминать не хотелось. Воспоминания были очень уж плохими. Опозорился, одним словом. Даже рад был, что наследующий отбывал в часть.

Сухомлинов сел за стол. Отломил от курицы, которая почти целый поднос занимала, ножку и жадно откусил. Чувствовалось, что барон изрядно проголодался, да и сам Игнат Севастьянович дано не ел. Двойной голод страшнее ничего не придумаешь. Отчего старшина с удовольствием впился зубами в мясо птицы. Все-таки Адалинда хорошо готовила. Сухомлинов даже не задумался, а кто это такая? Прекрасно знал, что так звали его кухарку. Положил куриную ножку на поднос и сделал глоток из кружки. Пиво тоже оказалось божественно.

— Бертольд?

— Да, господин барон.

— Ты не в курсе, на чем я там собирался с господином Мюллером драться на дуэли?

Увы, но этот момент в памяти как-то не сохранился. Сухомлинов прекрасно помнил, как сидели они впятером (четыре мужчины и Катарина, дочь местного бюргера) внизу замка. В гостиной. Чинно разговаривали. Пили вино. Неожиданно Мюллер отпустил шуточку сначала в адрес хозяина дома. Барон сдержался, хотя и сжал кулаки. Затем нечто подобное было произнесено и в отношении девушки. В этот раз он не выдержал. Вскочил из-за стола. Подлетел к Мюллеру и ударил со всей силы кулаком по лицу. Наглец свалился со стула как подкошенный. Две минуты лежал без сознания. Тут к барону, подошел его приятель по полку и сообщил, что, скорее всего, господин Мюллер это просто так не оставит.

— Будь, что будет, — проговорил барон и вернулся на свое место. Налил вина и осушил одним глотком.

Что было потом — он не помнил. Скорее всего, Мюллер вызвал его на дуэль, а он, как порядочный человек этот вызов принял.

— Так какое оружие мы с ним выбрали? — еще раз спросил барон. — Я ведь вчерашнего вечера не помню.

Слуга покачал головой. Вздохнул и ответил:

— Вы предложили на шпагах, но господин Мюллер отказался. Заявил, что только он вправе выбирать оружие, господин барон.

— И какое же оружие он выбрал, Бертольд. Если не шпаги.

Слуга улыбнулся, обнажив желтые зубы.

— Пистолеты, господин барон.

— Пистолеты?

— Они самые, господин барон. Сказал, что таким образом уравняет ваши с ним шансы.

Выходило, со шпагой господин Мюллер обращался не важно. Сухомлинов не знал, как владел холодным оружием барон, а вот он сам саблю не держал в руках аж с гражданской. Интересно помнила ли его память эти навыки? В этом Игнат Севастьянович как-то сомневался, а вот с оружием — были шансы. Маленькие, но шансы. Ведь с пистолетами восемнадцатого века Сухомлинов общения вообще не имел. Вот если бы был револьвер или наган, так, может быть, шансы и были бы равны, а так. Игнат Севастьянович вздохнул. Вот вляпался.

— И на какой день назначена дуэль? — спросил он, ставя кружку на стол.

— На вечер, господин барон.

Судьба злодейка явно отвела ему в новом теле короткий срок.

— Ладно, Бертольд, — проговорил Сухомлинов, — оставь меня одного. Мне нужно немного подумать.

Слуга поклонился и уже собирался уйти, как вдруг Игната Севастьянович осенило.

— Бертольд!

— Да, господин барон!

— Принеси мне мой пистолет. Хочу потренироваться.

— Хорошо, господин барон. — Сказал слуга и вышел из комнаты.

* * *

Пистолет был непривычен. Сознание отказывалось его воспринимать всерьез, а вот руки говорили, что оно для барона оно привычно. Вот только один вопрос сейчас волновал Сухомлинова: что сейчас возьмет верх моторная память владения оружием, доставшаяся от прежнего хозяина тела или его талант осваивать все новое довольно быстро. Сейчас Игнат Севастьянович пристально осмотрел устройство пистолета. Ничего на первый взгляд сложного. Ствол круглый, в казенной части обработанный двумя фигурными поясками. Хвостовая лопасть к концу расширена и на ней прицельная прорезь. Медная мушка. Замок кремневый с железной полкой. Спусковая скоба медная. Сухомлинов улыбнулся. Даже фигурная. Явно человек сделавший пистолет обладал хорошим вкусом. Калибр не то семнадцать, не то восемнадцать миллиметров. Само оружие аж полметра. Один недостаток, из пистолета можно было сделать только один выстрел. Чтобы произвести второй, нужно было перезарядить. Как? Сухомлинов прекрасно знал. Сейчас, после того как Бертольд его принес, он самолично зарядил его. Подошел к окну и отворил створки. Вытянул руку и прицелился в голубя, что дремал на коньке крыши. Было любопытно, попадет он в него или нет.

Выстрелил. Комнату заволокло дымом. От непривычки чихнул. В голубя не попал. Рука все же подвела. Пуля угодила в кровлю. Черепица откололась и с грохотом упала на землю во дворе замка. Тут же из окон стали выглядывать слуги. Всех интересовало, что происходит. Барон невольно улыбнулся, развел руки в стороны и захлопнул окно. Стрельба по птицам из окна не лучшее занятие. Лучше спуститься на улицу и там потренироваться. Приобрести, какой-никакой опыт. Положил оружие на стол. Решил перезарядить его чуть попозже. Тяжело вздохнул. Во время войны с таким оружием много не навоюешь. Придется вновь к сабле привыкать.

Подошел к креслу, снял колпак, затем халат и кинул на кушетку. Не выдержал и подошел к зеркалу.

— Ну, и чучело, — пробормотал Сухомлинов, разглядывая себя.

Барон явно дней десять не мылся. Волосы сальные, локоны у висков, напудрены и заплетены в короткую косу. Усы длинные, черные как смоль, топорщились в стороны. Глаза слегка уставшие.

Вновь неожиданная мысль. А почему барон сейчас дома в своем замке, а не в полку? Сейчас же идет война за австрийское наследство? Вопросов много, а вот ответов пока нет. Он даже не знает теперешнего своего имени.

Взял с кресла сначала узкие суконные штаны черного цвета с серебристым вышитым узором. Надел. Потом суконный камзол, украшенный шнурами и пуговицами. Попытался припомнить, как он называется. Не то дулам, не то долман. Камзол черный, под цвет брюк, застегивался плотно от шей до пояса. Намотал на шею галстук. Опоясался кушаком и только тут Сухомлинов сообразил про сапоги. Огляделся, стараясь их отыскать. Не нашел.

— Бертольд! — позвал Игнат Севастьянович.

Тут же в дверях возник слуга. Складывалось ощущение, что стоял он в коридоре все это время и ждал.

— Бертольд! Где мои сапоги?

— Вот они, господин барон, — проговорил лакей, протягивая начищенные до блеска короткие сапожки, верхний край которых был обшит серебристым галуном.

Сухомлинов взял их в руки, и только теперь заметил шпоры. Скорее всего, подумал он, они медные. Надел. Собрался, было, ментик, короткий кафтан, надеть да передумал. Поднял его с кресла. Отряхнул и, протянув Бертольду, сказал:

— Почисти.

— Хорошо, господин барон, — проговорил слуга.

Взял ментик и ушел, оставив Сухомлинова одного. Тот же отыскал колпак, такой же черный как его мундир. Взял в руки и оглядел. Мирлитон с плоским верхом и откидной на правой стороне лопастью, украшенной гарусной кистью. Но больше всего Игната Севастьяновича заинтересовал вышитый нитками символ черных гусар — серебряный череп с костями. В голове сразу возникли образы эсэсовцев. Как-то было противно держать колпак в руках, а уж надевать на голову. Сдержался. Что поделать, что в будущем эту эмблему испоганят. Взял со стола пистолет. Перезарядил, и собирался было выйти, как в кабинет вошел старый приятель барона Иоганн фон Штрехендорф.

— Вы куда-то собрались, Адольф? — спросил он.

Вот когда начинаешь жалеть, что тебя зовут так, а не иначе. Обычно имена выбирают родители, и ничего тут уже не поделаешь, но в ситуации с Сухомлиновым, судьба словно поиздевалась над ним. Оставалось только надеяться, что фамилия барона была не Шикельгрубер. А еще бы не хотелось: Герин, Геббельс и Гимлер. Впрочем, решил Игнат Севастьянович, вполне возможно, что Адольфом Сухомлинов пробудет всего лишь несколько часов, а затем тело бедного барона придадут земле, а он вновь умрет.

— Я решил немного поупражняться в стрельбе, Иоганн. — Проговорил бывший старшина, — Давно этого не делал.

— Ага, с позавчерашнего вечера, когда мы с тобой с выстрелами и песнями въехали в твой замок.

Приятель подкинул в небо пустую бутылку из-под вина. Он осушил ее сам. Предлагал барону, да вот только Сухомлинов отказался. Как бы ни складывались обстоятельства, а на дуэль нужно было идти с трезвой головой. Игнат Севастьянович вытянул руку и прицелился. У него была мысль сперва прогуляться по замку, тем более что приятель барона появился как раз вовремя, но одумался. Если жив, останется, после дуэли, так само собой будет возможность изучить свои владения. Причем сделать это так, чтобы не вызвать у окружающих кривотолков. Что это барон по замку ходит, словно никогда здесь раньше не бывал.

Прицелился. Выстрелил. Бутылка разлетелась вдребезги. На землю посыпались осколки.

— Уже уверено, Адольф, — проговорил фон Штрехендорф.

Иоганн недоуменно смотрел на своего товарища по полку, когда тот сделал первые неудачные выстрелы. Он никак не мог взять в толк, почему барон так плохо стреляет. Ведь гусар прекрасно видел, как до этого тот, в каком бы состоянии не был, владел пистолетом. Помнил, как они вдвоем, пьяные в драбадан отбивались от австрияков. Тогда минут десять продержались, пока не подоспели товарищи по полку.

Пока барон перезаряжал пистолет, а делал он это тоже на удивление медленно, фон Штрехендорф осушил еще одну бутылку.

— Ты готов, Адольф? — поинтересовался он.

— Готов, дружище, — сказал Сухомлинов и вытянул руку.

Иоганн, пошатываясь, подкинул бутылку в воздух, не устоял на ногах и упал в лужу. Игнат Севастьянович выстрелил. Бутылка вдребезги. Поднес ствол ко рту, дунул и только потом взглянул на гусара. Тот как свинья копошился в луже.

— Какой из тебя к черту секундант, — прошептал он. Повернулся в сторону дома и, увидев стоявшего у дверей и смотревшего, как господа упражняются в стрельбе, слугу, прокричал: — Бертольд, иди сюда.

Тот подошел. На фон Штрехендорфа даже не взглянул.

— Чем могу служить, господин барон?

— Унеси это тело в дом, — проговорил Сухомлинов: — Пусть проспится. Одежду отдай, чтобы почистили, не хорошо, если он пойдет на мою дуэль грязным как свинья. Затем, если через пять часов в себя не придет, попытайся отпоить.

— Хорошо, господин барон.

Бертольд подошел к валявшемуся гусару и попытался его поднять. Выругался. Тут же ушел, отчего Сухомлинов проводил слугу удивленным взглядом. Затем вернулся, но уже не один, а с двумя здоровыми парнями. Игнат Севастьянович, помня, с какой прытью Фридрих II Великий забирал таких гигантов в прусскую пехоту, удивился, почему те не оказались там. Между тем Бертольд дал тем указания. Они подошли с двух сторон, не обратив внимания на лужу, и подняли гусара под руки. Поволокли. Начищенные до блеска сапоги покрылись пылью.

Между тем Сухомлинов перезарядил пистолет. С каждым разом стрелял он все увереннее и увереннее. Не то приноровился к незнакомому оружию, не то опыт, доставшийся от барона, передался "по наследству". Огляделся. Кидать пустые бутылки теперь не кому было. Заметил краем глаза сороку, что сидела на ветке дерева. Прицелился и выстрелил. Птица не успела взлететь. Свалилась на землю.

— Уже лучше, — похвалил себя Сухомлинов.

Он уже было собирался еще раз перезарядить пистолет, да только не успел. Окно на первом этаже, там где, если память Игнату Севастьяновичу не изменяла, была кухня, распахнулось, и высунулась полная женщина лет пятидесяти. Темно серое платье, белый передник, волосы спрятаны под чепчиком. В руках поварешка.

— Господин барон! — Прокричала она, Сухомлинов вздрогнул: — Обед готов, господин барон.

— Иду, Адалинда, — крикнул он в ответ. Запихнул пистолет за кушак и направился к дому.

Стол на удивление от яств не ломился. Первое, что предположил старшина, так это то, что барон к зажиточным землевладельцам не относился. Отчего и подался по наставлению покойного батюшки в созданный совершенно недавно полк Черных гусар. Сухомлинов невольно вздрогнул. Воспоминание, из совсем еще недавнего прошлого барона всплыло в его голове. Причина нахождения бравого вояки в поместье, а не в полку с товарищами оказалась довольно банальна. Несколько дней назад его отец Христиан фон Хаффман, в этот момент Игнат Севастьянович вздрогнул, приказал долго жить. Предчувствуя скорую кончину, послал человека в полк, с прощение отпустить отпрыска, проститься с ним. Подполковник Винтерфельд тут же подписал разрешение, дав Адольфу фон Хаффману неделю срока на улаживание всех дел. Зная шубутной характер барона, заодно порекомендовал тому взять с собой фон Штрехендорфа.

Приехали, когда Христиан фон Хаффман почил. Барон тут же потребовал прочитать завещание батюшки. Слегка расстроился, так как большую часть составляли долговые расписки. Затем предал родителя на местном кладбище земле и начал осваиваться. В первую очередь, пригласив в свои владения кредиторов, среди которых оказался господин Мюллер и местный бюргер Генрих Шлаг, последний прибыл на следующий день, но не один, а с дочерью, молодой fräulein по имени Катрин. Когда ее молодой барон увидел, у него глаза тут же заблестели. Он словно вторые крылья приобрел. Бюргер тут же смекнул, что к чему и незаметно, почти по-английски удалился. Старик явно рассчитывал с помощью красивых глазок дочери прибрать в свои руки угодья барона. А как это сделать, если не женить на единственном чаде молодого повесу.

Вот и гуляли впятером накануне вечером: молодой барон, фон Штрехендорф, Катрин да господин Мюллер с приятелем. Ну, а там само собой ссора и дуэль.

Сухомлинов зачерпнул ложкой из фарфоровой миски сырного супа и поднес сначала к носу. Принюхался. Пахло не привычно. Игнат Севастьянович ни когда такого блюда не пробовал, в обычной жизни предпочитая густые серые щи да сытную душистую уху. Запихнул ложку с похлебкой в рот и закрыл глаза, пытаясь понять, что в нее намешано. Узнал картошку, лук, фарш. Зачерпнул еще и ощутил вкус сыра и грибов. Хорошо, что Адалинда умелая хозяйка и сотворила из всех этих ингредиентов вкуснейшую вещь.

Сухомлинов улыбнулся и подмигнул, стоявшей в дверях кухарке. Та сразу покраснела от смущения, но не ушла, а стала и дальше смотреть за реакцией хозяина. Опасалась, что может просто не угодить барону.

Игнат Севастьянович отставил тарелку в сторону и тут же молодой слуга, все в той же серого света ливрее и белом, накрахмаленном парике, поставил ему второе блюдо. Затем аккуратненько положил перед бароном вилку и ножик. Сухомлинов облегченно вздохнул. Старый добрый бигус. Блюдо традиционное и популярное не только в Польше, Литве и Белоруссии, но и в России. Тушенная квашеная капуста с копченой колбасой. Как раз чтобы баланс витаминов в организме привести в норму. Только бы за трапезу приняться, да обедом насладиться в полной степени, так нет, принесла нелегкая пастора. Аппетит тут же испарился.

— Я гляжу, вы не рады меня видеть, сын мой, — проговорил старый пастор в дверях.

— Как вы догадались? — пробурчал Сухомлинов.

— Да я вот погляжу у вас и аппетит куда-то пропал. Тарелочку отодвинули. А ли есть не желаете.

Священник прошелся по комнате, заглянул пристально сначала в глаза Бернару, за тем молодому слуге Зигфриду. Хищно улыбнулся и опустился на соседний стул. Пододвинул к себе тарелку с бигусом. Втянул носом исходящий от еды аппетитный запах и проговорил:

— Так ежели у вас аппетита нет, господин барон, вы не будете возражать, если столь отменно приготовленный обед, скушаю я?

И не дожидаясь ответа начал смачно поглощать капусту.

— Чем обязан столь важному визиту, господин пастор, — поинтересовался Игнат Севастьянович, надеясь, что правильно обратился к священнику.

Пастор не отреагировал. Его сейчас больше интересовал обед. Казалось, ему было все равно пост сейчас или нет. Главное было набить брюхо.

— Хотелось бы узнать причину столь раннего визита? — полюбопытствовал Сухомлинов.

— Ваша дуэль, барон. Мне стало известно и вполне возможно слухи могут поползти по округе. А если они достигнут ушей короля Фридриха наказания вам будет не избежать...

— Если я не погибну на дуэли, ваше преподобие.

— Погибнете? — удивился пастор.

— А почему бы и нет!? Звезды не так расположатся, карты не так лягут, да и сам Господь Бог решит, что пришел конец моему пребыванию на этой грешной земле.

— Ежели Господь хотел бы вас забрать себе, он бы нашел куда более подходящий способ.

Другой способ, отметил про себя Игнат Севастьянович, уже был. Там в теперешнем будущем. Сейчас судьба давала еще один шанс умереть, но уже в результате лотерей. И все же, что ему предпринять? Поддаться уговорам пастора, и если господин Мюллер принесет извинения, не участвовать, или же все же стреляться? В поисках ответа Сухомлинов взглянул на священника, словно тот знал ответы на его вопросы. А между тем пастор доел бигус и отодвинул тарелку.

— Хорошо приготовлено, — проговорил он. — Все же ваша кухарка лучшая в этих краях. И все же я бы предложил бы вам закончить все это дело по-хорошему. Поскандалили, поругались и разошлись.

— Вас послал господин Мюллер, зная, что я хорошо владею любым оружием, ваше преосвященство?

— Да упаси бог, господин барон. Господин Мюллер мне так же противен, как и вам. Таким жмотам, как он не зачем жит на этом свете, а гнить нужно в аду. Гореть в гиене огненной.

Экак заговорил, отметил про себя старшина. Гнить в аду, гореть в гиене огненной. И за какие это грехи.

— А перед вами-то, чем провинился господин Мюллер?

— Я денег у него просил на ремонт кирхи. Он не дал. Вернее давал, но под проценты. Это на дом божий да под проценты.

Меркантильные интересы, отметил Сухомлинов. У самого, небось, деньги под подушкой в чулке хранятся. Игнат Севастьянович взглянул на пастора пристально.

— А может это его того?

— Чего того, господин барон? — не понял священник.

— Пристрелить.

— Да упаси бог. Пусть живет.

— А может припугнуть? Так слегка, чтобы он потом на все службы ходил. Да и на собор во спасение его никчемной жизни денежек пожертвовал?

— Припугнуть? — удивился пастор.

— Припугнуть. Ранить слегка, да так чтобы вы потом его отходили.

Священник побледнел. Рыгнул. Затем гневно взглянул на барона, потом ударил кулаком по столу и лишь только тогда произнес:

— Да, что вы такое говорите, господин барон.

— Ладно. Пошутил я. Стреляться все равно будем. Решение я не поменяю. А уж там пусть сам бог решает, кому жить на этой грешной земле, а кому нет.

— Эх, господин барон, господин барон, — прошептал священник, — выходит я вас не убедил. Ладно, так и быть пойдемте в вашу комнату.

— Это еще зачем? — Вспыхнул теперь в свою очередь Сухомлинов.

— Исповедоваться. Ваш противник уже исповедовался. И вскорости прибудет. Кстати, где ваш секундант?

— Почивать изволит, — прошептал Игнат Севастьянович, — умаялся. — Взглянул на пастора: — А здесь нельзя?

— Нельзя что? — не понял тот.

— Исповедоваться?

— Вы странный, господин барон. — Проговорил монах: — словно первый день живете. Нельзя. Тайна исповеди.

— Ладно, пойдемте. Надеюсь, эта процедура не займет слишком много времени.

Пока поднимались в покой, Игната Севастьяновича вдруг посетила мысль. А ведь он, если по совести говорить, живет-то в этом теле и в этой эпохе первый день. Там, сначала в царской, а затем и в советской России все было совершенно по-другому. Дуэлей старался избегать, а если кто и напрашивался, то оба противника старались это дело проделать по-тихому. Предпочитая в основном холодное оружие и ведя поединок до первой крови. Вот только самих дуэлей было — раз-два и обчелся. Война, гражданская там уж не до выяснения отношений. А тут первый день и сразу в пекло. Повезло, одним словом.

"Интересно, — подумал Сухомлинов, — А что я такое сделал, что мене вот такую судьбу уготовили. Вроде не грешил?"

Вот в чем каяться, когда не знаешь, в чем твой предшественник нагрешил. Общие фразы, удивительно, что пастор поверил. Грехи отпустил, а так же посоветовал оставить завещание. Кому? Это уже другой вопрос.

— Вы считаете меня уже покойником, ваше преподобие? — Спросил Сухомлинов.

— Нет, конечно, — опустив глаза, пробормотал священник, — но все же. Пути господни неисповедимы. Мы же не знаем, какой срок вам отпустил Господь.

— А нам и не нужно, — сказал Игнат Севастьянович, — иначе жить было бы довольно скучно. Вот вам, святой отец не скучно?

— Скучно?

— Ну, да. Вам ведь должно быть скучно. Каждый день одно и то же. Покойники, прихожане, проповеди. Ну, изредка какой-нибудь заблудшей овце, такому, как я — сорвиголове, грехи отпустите. Разве не скучно?

— Не скучно. Ведь и у вас разнообразия как такового нет.

— Зато у меня каждый день может быть последним.

Пастор понимающе кивнул.

— О, да. Вы же гусар. Постоянно рветесь в бой. Геройствуете. А вам это нужно? Вот и сейчас отправляетесь на дуэль, а наследника, которому вы могли бы завещать все это, — настоятель обвел рукой помещение комнаты, — нет.

— Так зачем же мне тогда завещание писать? — уточнил Сухомлинов.

Пастор промолчал. Взглянул в потолок, словно пытаясь сквозь каменный свод разглядеть небосвод.

— Может, пойдем в гостиную? — вдруг переменив тему разговора священник.

— Вы, как желаете, господин пастор, — проговорил Сухомлинов, — а я бы хотел остаться

— Как пожелаете, господин барон.

Пастор встал. Подошел к двери, но прежде чем покинуть помещение остановился и взглянул на Сухомлинова, словно пытаясь понять, что у барона на уме. Когда же фон Хаффман подошел к окну, улыбнулся и вышел. Старшина на его даже внимания не обратил. Мысли крутились в голове, словно рой пчел. Все перемешалось. Судьба сначала дала шанс пожить новой жизнью, а теперь выясняется не надолго.

Информации о бароне было мало. Звали его Адольф фон Хаффман. Служил в полку Черных гусар. К тому же не безразлично относился к спиртному — любил выпить, о чем свидетельствовала головная боль поутру. Скорее всего — бабник, причем такой который ценит в женщинах не только одну красоту, но и ум. И дамочек в обиду — ни одному прохвосту, каким, скорее всего, являлся Мюллер, не даст.

— Сейчас нужно было, во что бы то ни стало, — проговорил вслух Сухомлинов, — заставить Мюллера извиниться, или на худой конец выйти победителем.

Он отошел от окна и опустился в кресло. Достал трубку. Барон очень любил курить, причем курил очень дорогой табак. Сухомлинов пробовал табак на зуб, затем понюхал и только потом набил трубку. Закурил. Выпустил в воздух несколько колечек дыма и втянул их носом. Действительно очень дорогой табак. Когда-то еще в годы своей юности, во время Первой Мировой Войны ему удалось точно такой же попробовать. Однажды им удалось захватить в плен германского офицера. Тот, как потом выяснилось, был заядлым курильщиком.

Закашлял с непривычки. Все же самосад, коим он баловался во Вторую Мировую, был помягче.

— Бертольд! — Прокричал барон, откладывая трубку в сторону.

Ждать пришлось не долго, старый слуга вскорости появился в дверях.

— Бертольд, как там мой приятель?

— Поставили на ноги, господин барон, — ответил тот.

— Надеюсь, он будет соображать, — проговорил барон, — иначе толку от такого секунданта.

— Обещаю, что будет, господин барон.

Сухомлинов поднялся из-за стола. Подошел к слуге, обнял его за плечо и проговорил:

— Проводи меня к нему, друг мой.

Бертольд удивленно взглянул на своего хозяина. Тот так никогда не говорил. Да и поведение барона какое-то сегодня странное. Может, опасается, что сегодня его дуэль последняя? Но, как бы то ни было повел хозяина в комнату, где сейчас завтракал фон Штрехендорф.

Комната находилась на первом этаже. Недалеко от кухни, отчего, когда в нее, следом за Бертольдом, вошел Сухомлинов, он ощутил запах готовящегося уже ужина. Небольшая, явно предназначенная для прислуги и то этого не использовавшаяся по назначению, она сейчас пригодилась. Все убранство — стол, кровать, старенький деревянный стул. За столом, поглощая бигус, сидел и обедал фон Штрехендорф. Увидев своего приятеля, он тут же отложил ложку.

— Рад тебя видеть, Адольф, — проговорил он.

— Ты как, Иоганн?

— Со мной все в порядке.

— Не забыл, что являешься моим секундантом?

— Что ты, дружище. Сейчас я пообедаю и буду готов на все сто.

— Вот и хорошо.

Неожиданно дверь за спиной скрипнула, и на пороге появился слуга.

— Прибыл господин Мюллер, господин барон, — доложил он.

— Ну, что же я, по крайней мере, готов. Решение менять не буду, если только господин Мюллер принесет извинение Катрин. Причем сделает это в нашем с тобой присутствии, Иоганн.

— Полностью с тобой согласен, — проговорил фон Штрехендорф.

Он положил ложку с вилкой на стол и добавил:

— Я готов, Адольф.

Оба выстрела грянули одновременно. Дым окутал поляну. Секунданты тут же кинулись к своим подопечным. Подбежали почти одновременно.

— Ну, что там у вас, фон Штрехендорф? — поинтересовался Курт, секундант господина Мюллера.

— У нас все нормально, — отозвался, но Иоганн, а барон. — Ваш приятель очень плохо стреляет.

— Стрелял, господин барон, — поправил Сухомлинова Курт: — Зато вы отменный стрелок. Прямо в сердце. Господин Мюллер даже не мучился.

— Вам его жалко, Курт? — Спросил Игнат Севастьянович, подходя ближе.

— Пожалуй, нет. Мерзкий человечишка был.

Сухомлинов удивился. Второй человек так негативно говорил о покойнике. Ладно, пастор, но этот? Вроде друг и даже согласился принять участие в дуэли, зная, что за это по головке не погладят.

— Эвон как? — прошептал Игнат Севастьянович. — Но вы, же его друг.

— Поддерживал отношения только из-за светлой памяти его отца. Вот тот был сама доброта. А Фриц, увы, пошел не в него.

— Я надеюсь, вы знаете, Курт, что теперь делать?

— О да. Никто не будет подымать шума.

Сухомлинов еле сдержался. О дуэли знала вся округа, за вечер слух разошелся довольно быстро. Того и гляди, как бы ни нагрянула полиция, и не разбираясь кто виноват всех засадила бы в тюрьму.

— Вы же подтвердите, что я предлагал все это закончить миром? — Уточнил Игнат Севастьянович.

— Само собой, господин барон. Вы же видели, что я натаивал на том, чтобы господин Мюллер принял ваши условия и принес извинения девушке. Но он отказался и в итоге вот, — секундант указал рукой на тело.

— А ведь на его месте мог быть и я, — проговорил Сухомлинов.

— Могли, — согласился Курт, — да видно судьба на вашей стороне.

— Судьба, — прошептал барон, — вот только на чьей она стороне решать, по всей видимости, королю. Может быть вот это, — он рукой показал на Мюллера, — лучший выход. Гнить в застенках, на хлебе и воде не такая уж завидная участь. Иоганн, — проговорил он фон Штрехендорфу, когда тот подошел к ним, — выдели Курту денег на погребение.

Отошел в сторону. А ведь как все начиналось...

С фон Штрехендорфом они вышли в гостиную, где их уже ждал господин Мюллер и его секундант Курт Вернер. Одного взгляда Игнату Севастьяновичу хватило, чтобы понять, отчего его противник выбрал пистолеты. Вряд ли тот при его тучности мог бы с легкостью фехтовать шпагой или саблей. На Мюллере был коричневый кафтан с золотой вышивкой, точно такого же цвета брюки, заправленные в оранжевые сапоги, белоснежный накрахмаленный парик, потрепанная треуголка, а в руке трость. Вернер был одет попроще. Кафтан поношенный, брюки короткие до колен, мышиного цвета чулки и черные лакированные туфли с посеребренными пряжками. Под мышкой он держал коробку с дуэльными пистолетами.

— Добрый вечер, господин барон, — приветствовал Сухомлинов господин Мюллер, снимая с головы треуголку. Каким бы грубияном и проходимцем тот не был, отметил Игнат Севастьянович, а в вежливости ему не отказать. — Надеюсь, я не застал себя долго ждать?

— Вы вовремя, господин Мюллер, — ответил барон, — мы как раз с господином фон Штрехендорфом обедали.

— Вот и славно, господин барон, — проговорил дуэлянт и улыбнулся, — умирать на пустой желудок это большой грех. Кто знает, как там кормят.

— Где?

— А я не знаю, куда вы попадете, господин барон. Может в рай, а может и в ад.

— Не будем так далеко заглядывать, господин Мюллер.

— И то верно. — Толстяк достал часы и, взглянув на них, молвил: — Я скорее умру, чем возьму свои слова назад, господин барон.

— Значит, мое предложение озвучивать не стоит?

— Думаю, что нет. — Он взглянул на Вернера, — Курт засвидетельствуй, что предложение господина барона закончить дуэль, так и не начав, я отверг.

Секундант утвердительно кивнул. Тут же протянул коробку. Фон Штрехендорф открыл ее и вытащил оба пистолета. Убедившись, что оба являются близнецами и отличаются только цифрами 1 и 2 положил их обратно.

— Вот наши условия, господин Мюллер, — проговорил Иоганн. — Во-первых, дистанция стрельбы не должна быть меньше 7 шагов. Во-вторых, — продолжал фон Штрехендорф: — Если кто-нибудь из них будет серьёзно ранен при первом выстреле, дуэль должна быть прекращена, если раненый признает, что его жизнь в руках соперника. Вы принимаете условия, господа?

— Да, — хором ответили оба дуэлянта.

— Тогда пройдемте на улицу. Там нас ждет карета.

Вскорости (Мюллер с секундантом в карете, а барон с товарищем на лошадях) они приехали да отдаленную поляну, пригодную для дуэли. Снег в этом месте уже почти сошел, и под ногами была сырая земля. Лужайку окружал густой лес, к тому же она была в стороне от дороги, так что дуэлянтам никто не мог помешать. Приятели спрыгнули с лошадей, Мюллер и Вернер выбрались из кареты, последний, наверное, уже пожалел, что одел туфли.

— Хорошее место, — отметил фон Штрехендорф. — Давайте пистолеты, Курт, пора их зарядить.

Невольно Сухомлинов потянулся.

— Хорошо-то как. Даже умирать не хочется. Правда, ведь, господин Мюллер?

Противник промолчал. Игнат Севастьянович улыбнулся. Не хочет говорить не надо. Снял с себя черную ментию и прикрепил к седлу. Остался в одном доломане. Его противник скинул кафтан, оставшись в бирюзовом камзоле и белой накрахмаленной рубашке.

— Господин барон, — обратился к Сухомлинову Курт: — Не могли бы вы расстегнуть свой доломан! Мне нужно убедиться, что под ней ничего нет.

— Вы считаете меня столь бесчестным человеком?

— Что вы, господин барон. Но порядок требует.

— Порядок, — прошептал Игнат Севастьянович. — Так и быть. — Он распахнул доломан. — Ну, убедились?

— Да, господин барон. Теперь вы, господин Мюллер, — попросил Курт, — не хотелось, чтобы нас потом обвинили в нечестной игре.

После того, как дуэлянт выполнил его просьбу, фон Штрехендорф протянул заряженные пистолеты.

— Итак, господа, если вы не передумали, так может, начнем?

Оба взяли пистолеты. Сошлись на середине поляны. Один из дуэлянтов направлялся на север, второй на юг, секунданты соответственно на запад и восток. Отсчитали положенное количество шагов, остановились и Курт дал отмашку рукой. Первым стрелял господин Мюллер и промахнулся. Вот только Сухомлинов не спешил. Ему вдруг вспомнилась дуэль в кадетском корпусе. Тогда он всего лишь ранил противника и тот признал себя побежденным. Вот и сейчас Игнат Севастьянович решил дать господину Мюллеру последний шанс. Он не торопясь прицелился и выстрелил. Ранил того в левую руку, как раз около указательного пальца.

— Может не стоит продолжать дуэль, господин Мюллер? — язвительно спросил Сухомлинов, протягивая свой разряженный пистолет фон Штрехендорфу.

— Отчего же прекратить? Это всего лишь царапина, а не тяжелое ранение, — ответил тот, вручая свое оружие Курту.

— Я гляжу, вы спешите умереть, господин Мюллер.

— Да и вы тоже.

— Поверьте мне. Смерть не такая уж и замечательная, как кажется. Жизнь дается только один раз.

— Откуда вам знать, господин барон. Разве вы умирали?

— И не один раз, господин Мюллер. Поверьте мне на слово.

Фон Штрехендорф удивленно взглянул на приятеля, но ничего не сказал, да и сам Сухомлинов не стал вдавливаться в подробности того, что совсем недавно он был совершенно другим. Знать тайну его перемещения из одного времени в другое, а тем более из одного теле в другое, кроме него никому не обязательно.

Пистолеты розданы. И оба выстрела прозвучали одновременно. Все окуталось дымом. Сухомлинов точно знал, что Мюллер в него не попал, а вот попал ли он сам? Подбежал фон Штрехендорф. Оглядел его с ног до головы. Убедился, что цел. И тут раздался голос Курта.

— Прискорбно, — проговорил Сухомлинов, повернувшись к секундантам. — Вы ходит я втянул вас в неприятности. Пастор мне ведь говорил, что слухи уже пошли. Я пытался остановить.

Мысль о том, что судьба все же издевается над ним, не давала Сухомлинову покоя. Оставалось надеяться, что она вновь выкинет какой-нибудь фортель.

— Нужно распространить слух, — проговорил Курт, — что господин Мюллер уехал в дикую Россию. Если уговорить пастора, то тогда все поверят.

— Пастора, — прошептал Сухомлинов.

Игнат Севастьянович прекрасно понимал, что задаром тот ничего делать не будет, а уж тем более зная настоящую причину. Решение нашел Курт.

— Господа, неужели вы считаете, что мой приятель оставил бы в живых барона?

Оба гусара удивленно взглянули на Вернера.

— Я не знаю истинных причин, — продолжал секундант, — но Мюллер специально спровоцировал вас. Сначала он попытался задеть вашу честь, но вы сдержались. Затем задел девушку и вы не выдержали. Ваша реакция была молниеносной. Один удар и Мюллер лежал на полу. Честно признаться такой реакции он от вас не ожидал, но это было даже лучше. Зная, как вы прекрасно владеете саблей, мой друг выбрал пистолеты. Прогадал. Фортуна отвернулась от него. Финал вы сами видите.

— К чему это все, господин Вернер? — полюбопытствовал Иоганн.

— А к тому, что господин Мюллер прихватил лопаты, чтобы придать тело барона к земле. Он хотел сообщить, что дуэль не состоялась. Вы приняли его извинения и не заезжая в бывший свой замок, который подарили ему в качестве морального удовлетворения, уехали в Австрию. Так как опасались, что только за одно участие в дуэли вам уготована смертная казнь. Мюллер постарался бы, чтобы вас не стали искать.

— А если мы поступим точно так же? — спросил Сухомлинов.

— Боюсь, господин барон, — проговорил Курт, — у вас нет тех денег, коими владел покойник.

— Плохо. И что же нам остается делать?

— Придать, — секундант кивнул в сторону Мюллера, — тело земле. И пустить слух, как вы и предлагали, что господин Мюллер уехал из Пруссии в неизвестном направлении. Как он выезжал из своего дома в ваш замок никто не видел. Скажем, что Мюллер просто испугался поединка и предложил ретироваться до лучших времен.

— А ведь отлично придумано, — воскликнул фон Штрехендорф. — Ну, и где наши лопаты.

Тело господина Мюллера предали земле. Пастору посудили денег на собор, и тот пообещал уладить проблемы. Увиделись с Катрин. Девушка очень опечалилась отъезду барона. У Сухомлинова на секунду промелькнула мысль, что та была влюблена в Адольфа. После обеда выехали из замка, а уже через пять часов остановились на постоялом дворе, где и столкнулись с гонцом от полковника Винтерфельда. Тот приказывал немедленно прибыть в полк, так как начиналась военная компания против австрийских войск, и полк Черных гусар должен был скрестить свое оружие против армии Надасти.

— Сегодня переночуем в гостинице, — проговорил Сухомлинов, складывая письмо. — А завтра поутру выступим в дорогу. Вряд ли эти несколько часов, что-то изменят.

Ночью, когда фон Штрехендорф сладко посапывал в постели, накинув доломан и прихватив трубку, Сухомлинов выскользнул на улицу. Нашел недалеко от постоялого двора поваленное дерево. Разместился на нем и закурил.

В голове у него вновь кружились мысли. После того, как Сухомлинов избежал смерти на дуэли, жизнь стала приобретать новые краски. Ясно было одно, что вернуться в свое время он не мог. Игнат Севастьянович выпустил колечко дыма в черное звездное небо и вздохнул. Там во время самой ужасной войны в истории человечества он погиб. Здесь же его судьба неопределенна. Он совершил убийство, пусть и по правилам дуэльного кодекса. Но все равно как бы это не именовалось, это все равно было преступление. А как говаривал Сократ: "Все тайное становится явным". Кто-нибудь проговорится, и слухи дойдут до высших инстанций, а тогда смертной казни не избежать.

— А что мне делать? — Произнес вслух старшина. — Бежать в Россию, где я буду обычным немцем без званий и имени? Остаться в Пруссии, ввязавшись в кровавую войну?

Ответов не было. И все же выход, по мнению Игната Севастьяновича, пока был.

Австро-прусская война за наследство могла стать отрывной точкой. Там глядишь, если отличишься в сражении, старик Фриц может, простит его за необдуманный и дерзкий поступок, пусть и защищавший женскую честь.

Сухомлинов затушил трубку. Выбил остатки табака на землю и направился на постоялый двор. Проскользнул в комнату. Иоганн фон Штрехендорф по-прежнему мирно посапывал в постели. Старшина улыбнулся. Вот кому можно позавидовать. Так же над головой висит дамоклов меч, а ему хоть бы что, спит как убитый.

Сухомлинов стянул сапоги. Забрался в постель и натянул одеяло, чуть ли не по макушку и уснул.

Проснулся он с первыми петухами, Его приятель был уже на ногах и брил подбородок.

— Горазды вы спать, Адольф, — проговорил он.

— Устал как собака. Все опасаюсь, как бы нас с вами за участие в дуэли не арестовали.

— А чего опасаться, — улыбнулся гусар. — Когда дойдет слух о случившемся, мы уже будем биться с австрияками. А там глядишь либо прославимся, либо бог приберет нас к себе.

— Я бы не хотел так рано умирать, — проговорил Сухомлинов, поднимаясь с кровати и одеваясь.

— У нас с вами барон просто нет выбора, — молвил Иоганн, — Черные гусары долго не живут.

Глава 3.

Гогенфридберг. Июнь1745 года.

В костре потрескивал хворост. Серый дым устремился в тесное ночное небо. Доносилось ржание лошадей, громкие разговоры и задорный смех гусаров над сальными шуточками. Кто-то чистил сабли, кто-то возился с конской сбруей.

Барон Адольф фон Хаффман пошевелил веткой в костре. Оглядел своих приятелей: Иоганна фон Штрехендорфа и Ганса Шнейдера. Улыбнулся, оскалив нечищеные желтые зубы. Как не пытался бывший царский офицер их выбелить, у него ничего не получалось. В итоге вынужден был смериться, посчитав, что виной всему, скорее всего, трубка. Попытался бросить, но не смог, все равно, ни сигарет, тех, что курил во времена Российской империи и папирос, коими баловался в Совдеповские времена, тут найти было не возможно. Та память, что досталась Сухомлинову в наследство от предшественника, позволила ему быстро освоиться с непривычной, по своей конструкции, трубкой. Например, барон выяснил, что его предшественник, в отличие от его приятелей, кой табак утрамбовали в чашечке тампером, делал это с помощью большого пальца. Табак предпочитал хранить в кисете, не иначе подаренном когда-то дамой, с вышитой серебреными нитками латинской буквой H. К тому же имелось огниво. Это тебе не коробку с папиросами в кармане френча таскать. Да и набивал трубку фон Хаффман как попало.

Сухомлинов выпустил в небо несколько колец дыма и взглянул на товарищей. С фон Штрехендорфом он (Игнат Севастьянович) был знаком с апреля, когда его приятель непроизвольно стал участником дуэли. С Ганцем Шнейдером — в начале мая, когда они с Иоганном прибыли в полк. В тот момент барон отметил одну загадочную и непонятную неожиданность, случавшуюся с ним. Где-то в глубине его души неожиданно срабатывал механизм, при виде того или иного человека. В памяти тут же сплывали все сведения, о товарищах барона. Вот и при виде Шнейдера, Сухомлинов понял, что этот человек не раз прикрывал спину гусара во время баталий, как в прочем и сам барон. Именно ему, а ни кому-нибудь другому и рассказали приятели о происшествии в замке фон Хаффмана. Тогда Ганс ответил просто:

— В хорошую вы историю угодили, господин барон. Если слухи о том, что вы участвовали в дуэли дойдут до старого Фрица...

Шнейдер не договорил. Промолчал. В прочем и так было ясно, что им грозит.

— Даже если вы отличитесь в сражении, — добавил он, тут же вернув Сухомлинова с небес на землю, — и тем самым получите амнистию от самого старого Фрица, равны нулю. Остается надеяться, что информация не дойдет до короля. Но, увы, господа это мало верится. Кстати, — вдруг обратился Ганс к Адольфу: — А кто это такой — господин Мюллер?

Сухомлинов попытался вспомнить. Увы, но кроме того, что это один из соседей, припомнить больше ничего не смог.

— Давайте, Ганс, не будем его больше вспоминать, — произнес он: — О мертвых либо ничего, либо хорошо. А сказать хорошего о нем я ничего не могу.

— Бог с ним. Мне не важно — хороший он был человек или плохой. Сейчас не это главное. Меня больше интересует его статус в обществе. Он случаем не военный?

Тут уж рассмеялся Иоганн.

— С таким брюхом, как у господина Мюллера, я просто не могу представить его военным. — Проговорил фон Штрехендорф, — Служить в армии, тем более старины Фрица тяжело. Скорее всего, обычный, зажиточный бюргер, промышлявший какой-никакой коммерцией и ростовщичеством.

— Вот-вот, — согласился Сухомлинов, — что-что, а деньги он под проценты любил давать.

— В хорошую же вы историю влипли, господа, — вновь произнес Шнейдер: — Будем надеяться, что и Фридрих задолжал в свое время этому дельцу.

Последние слова Ганс произнес с иронией и грустью в голосе.

Но, как бы, то, ни было, но уже на следующий день оба гусара, отдохнув, явились на квартиру, что снимал в одном из домов города, полковник Винтерфельд, Именно в это утро Сухомлинов решил для себя, что отныне Игната Семеновича Сухомлинова просто не существует. Что теперь он должен отказаться, почти, от всех своих старых привычек.

Но, когда прибыл на квартиру полковника, понял, что военная жизнь восемнадцатого века, между сражениями не сильно изменилась. Все та же расхлябанность, пусть и с немецкой дисциплиной.

Ганс Карл фон Винтерфельд оказался не таким уж и страшным, как его описывали учебники истории в России в конце девятнадцатого века. Высокий, стройный розовощекий. В скромном темно синем мундире, белых чулках и черных, начищенных до блеска, туфлях он стоял у стола, склонившись над картой, когда, после доклада адъютанта, барон с приятелем вошли в его комнату. При виде прибывших офицеров, улыбнулся.

— Я рад вас видеть, господа, — проговорил он. — Надеюсь, вам хватило времени, фон Хаффман, уладить все ваши дела?

— Так, точно, господин полковник, — ответил барон, — хватило.

— Ну, что же. Я рад за вас. При этом прошу вас принять мои соболезнования по поводу смерти вашего отца, барон. Были времена, когда мы с ним беседовали на различные темы.

В памяти Адольфа тут же всплыло, как лет пять назад, полковник был направлен с дипломатической миссией в Санкт— Петербург. Тогда этот вояке, лет тридцати трех, заехал в их родовое имение, чтобы пообщаться с лучшим другом своего отца, с коим старый барон, служил еще при прежнем правителе. Он-то и посоветовал Адольфу поступить на военную службу, в формировавшиеся тогда гусарские полки. Даже рекомендательное письмо отписал своему дяде, у которого и сам, будучи еще пятнадцатилетним мальчишкой, проходил военную службу.

— С такой бумагой перед вами откроются любые двери, Адольф, — сказал в тот день он.

И в его словах не было ничего удивительного. Находившийся в свите Фридриха II, когда тот был еще кронпринцем, Ганс Карл фон Винтерфельд, участвовал с Рейнском походе. Именно с этого важнейшего, для обеих персон события, и началась их с будущим прусским королем дружба. Поговаривали, что и по карьерной лестнице полковник двигался благодаря государю.

Полковник указал рукой на кресло, что стояло у стены, и сказал:

— Присаживайтесь, господа. — После того, как оба гусара сели, продолжил: — Король наш — Фридрих велел мне отправить разведывательный отряд, я хочу, чтобы возглавили его вы, господин барон.

Фон Хаффман вздрогнул. Третья война, первые две прошли, теперь в далеком для него будущем, и вновь ему предстояло заниматься разведкой. В третий раз ползать по тылам врага. Хотя с другой стороны, отметил про себя барон, все три войны друг от друга отличались. Причем чем дальше в будущее от него теперешнего уходили события тех лет, тем страшнее они становились.

— Вас это удивляет, господин фон Хаффман? — спросил фон Винтерфельд.

— Никак нет, господин полковник.

— Тогда отберите пятерых лучших гусаров и отправляйтесь.

Полковник подозвал к себе рукой Адольфа. Тот встал, подошел к столу с картой и склонился над ней.

— Вот сюда, — фон Винтерфельд ткнул пальцем в маленькую черную точку на карте.

Барон пригляделся и прочитал:

— Хохенфридберг.

— Да, господин фон Хаффман, — проговорил полковник, — именно сюда. Именно в этой местности Фридрих и хочет дать решающее сражение.

Сухомлинов еле сдержал улыбку. Битву при Гогенфридберге, как ее назвали на русский манер, нельзя было назвать решающей во Второй Силезской войне. Она больше запомнилась искусной подготовкой боя. Ведь перед самой битвой были пушены ложные слухи (к коим вполне возможно и предстояло приложить свои руки барону фон Хаффману), демонстративное отступление обоза в тыл и скрытное передвижение войск к месту битвы.

— Вашему отряду, — между тем продолжал фон Винтерфельд: — предстоит пускать среди австрийцев ложные слухи. Не удивляйтесь, барон, но от них будет зависеть исход сражения. Ведь уже сейчас стало известно, что австро-саксонские союзники собираются предпринять наступление от Траутенау к Ландсгуту. Австриякам, ведомым Карлом Лотарингским и саксонцам, которыми командует герцог Саксен-Вейссенфельский не обязательно знать, что наш король скрытно собирается перевести свою армию из Франкенштейна через Рейнберг к Ягурнику и Швейдницу.

Объясняя это, полковник взял длинную указку, что лежала на краю стола, и стал уже ею водить по карте.

— Славный генерал Дюмелен со своим авангардом выдвинется к Стригау. Вы же должны с помощью слухов сделать так, чтобы союзники подумали, что мы бездействуем. Пустим слух, что прусская армия собирается отступить.

Задача не из легких, но отряду барона удалось это сделать. Все было так, как и предсказывал полковник. Союзники действительно начали наступление сперва к Ландсгуту, а затем, когда распространился среди них слух об отступлении Фридриха II они, после полудня третьего июня выдвинулись восемью колоннами от Рейхенау. Как потом отметил в своих записях король Пруссии — без должного порядка. Третьего числа Фридрих, находясь в авангарде своих войск, лично имел возможность наблюдать за передвижением противника.

— И все же мы будем их атаковать, — заявил он офицерам, среди которых был полковник фон Винтерфельд, — и это несмотря на то, что союзники превосходят нас числено.

Тут же было принято решение произвести все это ночью с четвертого на пятое июня. Для чего необходимо было скрытно подвести армию к ручью Стригау.

— Господин Дюмелен, — обратился Фридрих к генералу, вам необходимо форсировать ручей и занять позицию на противоположной высоте. Так вы сможете прикрыть свои боевые порядки.

Уже когда офицеры стали расходиться король неожиданно распорядился полковнику фон Винтерфельду остаться. Тот выполнил приказ и минут пять ждал до тех пор, пока они с монархом не остались наедине.

— И как вы решили поступить с бароном и его другом? — поинтересовался Фридрих.

— Я думаю дать им шанс, Фриц.

— Шанс. Вот только боюсь, он им не поможет...

— Шанс погибнуть в бою, а не от топора палача, — пояснил полковник.

Этот шанс предназначался для Адольфа фон Хаффмана и Иоганна фон Штрехендорфа. После того, как разведчики вернулись в отряд Черных гусар, полковник Ганс Карл фон Винтерфельд вызвал их к себе. Тут же в лоб, не давая тем опомниться, заявил, что прусском королю прекрасно известно, о том что произошло в окрестностях родового замка фон Хаффмана.

— Я не дал вас арестовать, господа, — продолжал полковник, — только из-за того, что у меня каждый человек на счету. Поэтому, хочу вам дать шанс.

Приятели переглянулись. Неужели у них появилась возможность избежать наказания. Разочарование пришло сразу же, как только фон Винтерфельд сказал:

— Шанс погибнуть на поле боя, а не от топора палача. Ваше решение, господа? Должен предупредить, что конвой вас уже ждет.

Сухомлинов только в это мгновение вспомнил, что видел дежуривших у шатра полковника двух солдат. Тогда он не придал этому значения и только удивился, а сейчас вот выяснилось, что были они здесь неспроста.

— А если нам удастся отличиться в бою? — с надеждой в голосе уточнил фон Штрехендорф.

— Боюсь, это вас не спасет, господа. Король гневался. Я ему сказал, о вашей разведке и выполнении миссии по распространению слухов, но он и слушать не хотел. Так что, господа, ваше решение?

— Лучше погибнуть, как воин, — проговорил Сухомлинов.

— А вы, господин фон Штрехендорф?

— Смерть от рук палача, мне не нравится, господин полковник.

— Я так и предполагал, господа. Знал, что вы примете правильное решение. А теперь ступайте. Боюсь, я не знаю, насколько вам удалось отодвинуть день вашей смерти. Ведаю только одно, что сегодня или, по крайней мере, завтра этого не произойдет.

Офицеры поклонились и вышли из палатки. Уже на улице Иоганн кинул взгляд на стоявших караульных. Тяжело вздохнул.

— Небоись, — проговорил Адольф, хлопнув его по плечу: — прорвемся.

На следующий день, поступил приказ выступать. Полк Черных гусар вместе со всей армией занял ближе к ночи позиции и начал приготавливаться к утренней схватке. Теперь скрываться не было смысла, и Фридрих разрешил разжечь костры. За оставшееся время союзники, имея численный перевес, просто не решились уйти, несмотря на то, что к сражению они не были готовы.

Костер догорал. Шнейдер достал саблю и стал чистить. Сухомлинов докуривал трубку, а фон Штрехендорф неожиданно встал и начал наматывать круги вокруг костра.

— Да сядь ты, Иоганн, — проговорил барон, — что случилось уже не изменить. У нас с тобой нет другого выхода, как искать во время боя смерть. Я знавал людей, — неожиданно добавил Адольф, чем вызвал удивление у приятелей, — которые находясь вот в таком же состоянии, совершали подвиги. Причем такие, за которые все их предыдущие прегрешения, просто прощались.

Сухомлинов вдруг понял, что сболтнул лишнего. Сейчас оба его товарища начнут перебирать всех знакомых барона, пытаясь понять, кого именно тот имел в виду. Неожиданно для себя Игнат Севастьянович понял, что приведенные примеры не из этой жизни, а из той прошлой.

— Может нам удастся сделать нечто, — мечтательно молвил он, — что растопит сердце старика Фрица и тот нас простит.

— Не думаю, Адольф, — проговорил Шнейдер.

— Возможно, что ты и прав, Ганс. Но все же я не теряю надежды. Ведь надежда она ведь умирает последней.

— Мне бы вашу уверенность, барон, — проговорил Шнейдер.

Тут Ганс запустил руку во внутренний карман достал бутыль с вином. Осушил ее и с размаху запустил в ближайшие кусты, благо там в данный момент никого не было.

— Вы как хотите, господа, — проговорил он, — а я спать.

Если Шнейдер уснул сном праведника, то барон фон Хаффман, об этом мог только мечтать. Сейчас перед битвой он прекрасно осознавал, что опять находится на краю пропасти. Умирать Сухомлинов во второй раз, ни как отважный воин, ни как преступник, над которым завис меч правосудия, не собирался. Игнат Севастьянович в душе верил, что не зря его судьба выкинуло из его времени в прошлое. Он это понял, когда во время дуэли — выжил. Вот и сейчас, ворочаясь и прислушиваясь к храпу товарищей, барон вдруг задался вопросом, а почему именно он оказался в этом загадочном и непонятном полку Черных гусар. Обычно иррегулярная конница состояла из наемников в основном венгров. Он и предполагал, что попадет именно в такой полк, а оказалось, что основная часть кавалеристов были низкорослые немцы, такие как сам барон. Сухомлинов тактично, чтобы не вызвать подозрения и непонятных толков, задал свои вопрос Шнейдеру. Ганс честно признался, что виной всему были деньги, которых отважному войну не хватало. Выходило: такие же проблемы должны были подвигнуть на службу в полку гусар и Адольфа фон Хаффмана.

— Чему я удивляюсь, — прошептал Сухомлинов, закрывая глаза и делая попытку заснуть: — Неспроста отец имел дружеские отношения с таким никчемным человечишкой, которым был Мюллер.

Последняя попытка уснуть оказалась удачной. Сон сморил барона фон Хаффмана, но, увы, ненадолго.

Утром его разбудил звук полковой трубы. Сухомлинов проснулся. Выругался и стал собираться.

Шли последние часы перед сражением.

Фридрих нервничал, хотя по внешнему виду было это трудно понять. Союзники численно превосходили прусскую армию. Вот только король считал, что этого для победы не достаточно. Он уже давно для себя решил, что побеждать нужно не числом, а умением. Для этого и приказывал нещадно муштровать своих воинов. Тяжело в ученье легко в бою, для себя эту истину Фридрих II открыл уже давно, отчего и шла его армия победоносно по землям австрийцев. В будущем может, появятся люди, что придут к такому же выводу, да вот только пока ни среди его верных генералов, ни среди врагов таких даже близко не наблюдалось.

Монарх стоял в окружении своих офицеров, тех, что ему нужны были сейчас здесь, а не там — на поле боя. Темно-синий мундир, белые штаны, ботфорты. На поясе шпага. Треуголка. В левой руке трость.

Король вытянул руку, и тут же в его ладони оказалась подзорная труба. Адъютант среагировал быстро. Фридрих взглянул в нее и убедился, что все начиналось, как он и задумывал. Под бой барабанов, музыку флейт, с развернутыми знаменами, четкими линиями, наступала его армия. Темно-синие мундиры, желтые камзолы, ярко-красные гренадерские шапки, черные треуголки. И все это под военный марш. Ружья наперевес.

— Красиво идут, — отметил король.

Перевел взгляд туда, где еще вчера вечером находились союзники. Усмехнулся. Вот она пестрота красок. Белые, как снег мундиры австрийцев, пестрые доломаны гусар, красные, как кровь кафтаны саксонцев. Разноцветные знамена. Идут навстречу своей погибели. Правда делали они это как-то не аккуратно и даже вальяжно. То короля легкий ветерок донес звук барабанов. Чей он? Его прусаков или союзников? Впрочем... Австрийцы движутся по левому флангу, саксонцы по правому, причем последние вот-вот наткнутся на авангард Дюмелена, а тогда их шансы покинуть поле боя победителями станут равны нулю.

Заговорили громко пушки, заявляя о своем существовании. Тут же дымом накрыло колоны саксонцев. Стало трудно, что-то разглядеть в хаосе битвы, понять, что происходит. Дышать в дыму стало невозможно, и Фридрих уже собирался было направиться в шатер, когда до его уха донеслись радостные крики.

— Пехота пошла, государь, — проговорил один из офицеров, что сейчас стоял позади него.

Неожиданно, для саксонцев начала атаку прусская гвардия и кавалерия. Союзники уже поняли, что не успевают развернуться в боевой порядок. Тут же зазвучала команда, но войска дрогнули. Начали отступать.

— Австрийцы к ним не успеют подойти, государь, — проговорил тот же офицер.

— Сам вижу, — прошептал король, поднося подзорную трубу к лицу.

Фридриха сейчас больше всего интересовало, что будет делать Карл Лотарингский? Сын герцога Лотарингского Леопольда и принцессы Элизабеты Шарлоты Орлеанской тридцати трех летний принц Карл Александр уже в четырехлетнем возрасте стал владельцем собственного полка. В семнадцать — кавалер ордена Золотого руна. В двадцать четыре, вместе с братом уехал в Вену, где получил тут же звание генерал-вахтмейстера. Принимал участие в войнах с турками. В чине генерал-фельдмаршала выступил против Фридриха II. Прусский король этот факт не забыл. Иногда даже укорял этим своих старых генералов. В первые годы австро-прусской войны действовал против армии неприятеля очень даже успешно, но 17 мая 1742 года фортуна на какое-то мгновение от него отвернулась. После проигранного им сражения при деревне Готузиц близ Часлау, Мария-Терезия вынуждена была заключить мир в Бреславле, уступив Фридриху II Нижнюю и Верхнюю Силезию до Тешена, Троппау и землю по ту сторону Оппы и высоких гор, равно и графство Глац. В качестве наказание Мария-Терезия направила молодого офицера осаждать Прагу. Под стенами города фортуна вновь улыбнулась ему. Затем последовала победа при Браунау. Удалось занять всю Баварию. Овладеть частью Эльзаса. Но вскоре вновь возобновилась война с Пруссией, и ему пришлось вернуться в Богемию. Теперь генерал-фельдмаршала смотрел, как терпят поражение саксонцы.

Фридрих видел в подзорную трубу, как австрияки занимают оставленные позиции саксонцев. Пытаются удержаться. Вот только времени у них почти нет, так как несущиеся на волне успеха прусские пехотинцы тут же атаковали их.

— Правое крыло, — распорядился король прусский, — должен переменить фронт. Нужно, чтобы они действовали с фланга и попытались выйти в тыл австрийцам.

Гонец тут же вскочил в седло и умчался исполнять приказ. Фридрих II вновь взглянул в трубу. Карл Лотарингский отбивая удары, не воспользовался задержкой (прусские силы начали переправу через ручей) для своевременного отступления.

Австрийцев граф Нассуйский начал теснить с левого крыла. Затем молниеносная атака конницы генерала Геслера. Союзники дрогнули и начали отступать. Причем делали они это вновь беспорядочно. Удар с правого фланга прусского крыла и вот они уже стремительно бегут.

— Победа! — Проговорил вновь тот же офицер: — Австрийцы разбиты.

— Не совсем, — молвил Фридрих II: — Австрийский авангард, состоящий из войск генерала Валлиса и Надасти, так и не принял участие в бою. Я так и не решился его атаковать.

— Но почему, ваше величество?

Король промолчал.

— Займите высоту у села Каудер, — приказал монарх и добавил, — и прекратите преследование. Битву мы и так выиграли.

Впоследствии австрийские полководцы оправдывались: "Мы не могли атаковать пруссаков отчасти по причине разделявших нас болот, а отчасти потому, что они сами перешли по ним и атаковали нас".

Болота — это уж слишком. Ту болотистую местность, что разделяла полк Черных гусар от австрийской кавалерии, по мнению Сухомлинова, так назвать у него бы язык не повернулся. Причиной их не активных действий, считал Игнат Севастьянович, было то, что австрияки просто были смущенны и устрашены самоуверенным и наглым наступлением пруссаков, ведь первые численно превосходили последних. Поэтому союзники не везде доводили дело до столкновения, ограничиваясь только залпами из карабинов после которых частенько бросались в бегство. Зато прусским солдатам к таким маневрам было не привыкать. И казавшаяся не приступкой местность австрийским генералам не оказалась такой уж серьезной преградой для Черных гусар. Переправившись с левого крыла вброд через Стригауские воды, кавалеристы атаковали правый фланг австрийцев. Завязалась схватка, в которой оба дуэлянта получили шанс либо умереть достойно, либо совершить такой подвиг, после которого Фридрих II сменил бы гнев на милость.

Утром, находясь позади полковника, тот как раз наблюдал в подзорную трубу вражеские позиции, Сухомлинов о предстоящем очень много думал. Он уже понял, что никогда еще в жизни не участвовал в таких вот сражениях. Да он воевал. Причем дважды, но всегда это были мясорубки, жизнь человеческая в которых ничего не стоила, и места для подвига не было. В войне двадцатого века не будет всех красок битв поле поздних эпох. Цвета померкнут, музыка, что сейчас доносилась до ушей барона, если и будет, то не будет такой воинственной. И все же, какая бы ни была война, эта пестрая или та цвета хаки, война есть война. Убивают во все времена. Правда здесь человек что-то еще стоил.

Сухомлинов закрыл глаза. Его прошлое, его будущее все неожиданно смешалось. Судьба вновь издевалась над ним. Опять война и вновь существует вероятность, что он погибнет. Вот только... Только лично он умирать не собирался. Ни во время сражения, ни от руки палача. Прощение прусского короля? Нет, на него Игнат Севастьянович не надеялся. Подумывал уйти с отступающими австрияками. В качестве пленного? А почему бы и нет. Главное живым. А не будет ли это предательством? Сухомлинов усмехнулся. Нет, не будет. Это не его родина. Взглянул на друзей, к которым за последний месяц уже привык. Жалко их обоих. И все же, может быть, хоть фон Штрехендорфу повезет. Удастся ему отличиться, а там глядишь, и смилуется старый Фриц. Все же Иоганн всего лишь секундант. Перевел взгляд на поле.

— Господа, — громко, что есть мочи, проговорил полковник, — пора.

Он поднял руку и указал в направлении противника. Как бы то ни было, но атака проходила по всем правилам. Сначала большой рысью, затем широким галопом, но всегда сомкнуто. Фридрих II считал что: при соблюдении этого неприятельская конница будет всегда опрокинута. Правда, существовала оговорка: "Если кто-нибудь из людей не исполняет своей обязанности и выскакивает из рядов, то первый же офицер или унтер-офицер должен его проткнуть палашом". Сухомлинову, офицеру, когда-то служившему в кавалерии, это было непривычно, но он прекрасно помнил, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут. И все же, когда с рыси гусары перешли на галоп, помня, что ему-то терять нечего, барон фон Хаффман выхватив из ножен саблю, и поскакал впереди всех, ведомый жаждой победы. Сейчас он еле сдерживался, чтобы не закричать: "Ура!".

Брызги из-под ног лошади. Лица друзей. Страх улетучился, а впереди враг, по любому отступать не собирающийся.

С криками они налетели на кавалерию австрияков. Не смотря на то, что Фридрих не поощрял кавалеристов за пользование огнестрельным оружием во время атак, Сухомлинов не удержался и выхватил левой рукой пистолет. Сделал выстрел, убив тем самым одного из австрияков, и лишь после этого набросился с саблей на врага. Испытывал ли Игнат Севастьянович в тот момент те чувства, что были у него, когда он вместе с лейтенантом Зюзюкиным уничтожал фашистских оккупантов? Конечно же нет. Было какое-то непонятное и непривычное чувство, словно он дрался сейчас из-за неизвестно чего. Неизвестно чего? — пронеслось в голове Сухомлинова. — Как бы ни так. Он бился за свою жизнь. За возможность победить в сражении. Отличится и вымолить тем самым для барона фон Хаффмана прощение у прусского короля.

Сабли ударили друг об друга. Раздался неприятный звук. Лошади обоих противников затанцевали в непонятном танце. Оба врага то и дело уклонялись от ударов. Казалось, поединок мог затянуться надолго. Наконец Сухомлинову удалось произвести неожиданный для противника маневр. Он удачно увернулся от атаки австрийского драгуна и тут же контратаковал, нанеся мощнейший рубящий удар, пришедший точно по темечку. Не спасла и треуголка. Враг рухнул из седла на землю. Лошадь дернулось. Сухомлинов ударил плеткой по ее боку, и она унеслась прочь.

Барон огляделся. Его товарищи рубились насмерть. Иоганн фон Штрехендорф отбивался сразу от двоих. Шнейдер показывал мастерство какому-то австрийскому офицеру, нанося удар за ударом. Тот отбивался, причем, как отметил Сухомлинов, удачно. И все же с ним Ганс должен был легко справиться, а вот Иоганну помощь не помешала. Барон поспешил, но не успел. Фон Штрехендорф справился уже с одним и переключился на другого. Орудовал он саблей ловко. Укорачивался, наносил удары, наконец, выбил австрияка с коня, а, затем, не оглядываясь на поверженного противника, устремился в гущу сражения, за ним помчался и фон Хаффман.

Уже через мгновение Сухомлинов сообразил, что мчатся они вдвоем в сторону двух австрийских офицеров. Барон тут же понял, что задумал его приятель. Взять зазнавшихся дворян в плен и получить прощение у короля.

— Однако, — прошептал он, подлетая к офицерам.

Что-что, а в плен австрийцы сдаваться не собирались, а удирать уже было поздно. Они упустили момент. Не заметили гусар и теперь вынуждены были обнажить сабли.

Сражались резво. И если бы не поспешивший к товарищам Шнейдер неизвестно, чем бы это закончилось. В тот момент, когда один из австрияков замахнулся саблей, Ганс выстрелил. Попал точно в руку, чем спас фон Штрехендорфа от неминуемой гибели. В этот момент Сухомлинов увернулся от удара своего противника и сделал ответный выпад, рубанув так, что отсек офицеру несколько пальцев на правой руке. Сабли у обоих австрияков выпали из рук австрияков.

— Господа, — проговорил барон, — мне кажется, вы проиграли.

Он запустил руку в карман штанов и извлек батистовый платок. Кинул своему противнику. Тот тут же замотал рану.

— Спасибо, — проговорил австрияк.

— А теперь, господа, проследуйте с нашим приятелем. — Добавил Сухомлинов: — Если конечно вам дорога жизнь.

Один из офицеров взглянул на Шнейдера. Обратил внимание на второй пистолет гусара и улыбнулся.

— Хорошо, господа, мы проследуем с вашим другом.

Офицеры ускакали со Шнейдером в сторону ставки Фридриха II. Барон надеялся, что Ганс сообщит королю, что и они с фон Штрехендорфом приложили к пленению австрийских полководцев руку.

А между тем атака продолжалась. Гусары бились неистово. Понять сейчас на чьей стороне была удача, понять было трудно. Барон отметил, что полковой трубач своим упорством не уступал остальным воинам. Фон Штрехендорф куда-то рванул, все, что успел сделать фон Хаффман, так проводить его взглядом. И уже через минуту был сам атакован неприятелем. Пришлось вновь обнажить саблю и принять бой. На этот раз боец попался не таким опытным, чем предыдущие два. Несколько ударов и с ним было покончено. Тот рухнул как мешок с лошади. Разглядывать, кто это такой, не было ни какого резона. Мимолетная стычка, в которой один из них должен был погибнуть. В этот повезло Сухомлинову, в следующий раз — одному богу известно.

Барон окинул поля боя и заметил, как на фон Штрехендорфа мчится драгун. Белый мундир, черная треуголка, рыжие усы в руках шпага, за спиной карабин. Казалось он готов разрубить Иоганн на кусочки. Первая реакция фон Хаффмана была броситься наперерез. Удержался, понимая, что не успеет. Запихнул саблю в ножны, причем сделал это так быстро, что и сам удивился. Выхватил из-за пояса пистолет. Прицелился, как тогда на дуэли и выстрелил. Попал в коня. Австрияк вылетел из седла и приземлился к ногам фон Штрехендорфа. Тут же вскочил и кинулся на Иоганна. В ответ друг барона ударил того саблей со всего размаха. Драгун схватился за лицо. Громко заорал и повалился на землю.

Подскакал фон Хаффман. Взглянул на приятеля и только успел спросить:

— Ты как? Живой?

И в этот момент артиллерийский снаряд разорвался в метре от приятелей. Взрывной волной обоих выкинуло из седла.

И снова первая мысль, промелькнувшая в голове Сухомлинова — неужели умер? Вроде нет. Пошевелился. Боль пронзило все тело. Значит — еще жив. Вот только может, как и в предыдущий раз судьба перебросила его во времени. Игнат Севастьянович попытался вспомнить, то, что произошло после взрыва. Совсем немного. Он летел. Падал. На мгновение потерял сознание, потом очнулся. Увидел бегущего, всего в крови, фон Штрехендорфа. Тот опустился перед ним на колени. Пощупал пульс. Вымолвил:

— Жив.

И тут же подозвал одного из гусар. Когда тот подъехал, распорядился отвести фон Хаффмана в деревню, а сам, выхватив саблю, рванул опять в гущу событий. А дальше помутнение.

А может он там в восемнадцатом веке умер? Ну, не довезли до деревни, не отдали маркитанткам. Душа переместилась во времени.

Сухомлинов, не открывая глаз, прислушался. Говорили на немецком.

Может обратно в двадцатый век?

Игнат Севастьянович был не уверен. Немецкий язык не показатель. На нем могли говорить и тевтонские рыцари и фашисты. А может, перемещения не было? Может он сейчас в деревне и вокруг него австрийцы? Тоже конечно не подарок. Хотя с другой стороны и топор не грозит. Придет в себя и уйдет туда, где Фридрих его недостанет. Разве он виноват, что барон ввязался в дуэль с господином Мюллером? Ведь попытался сделать все, чтобы избежать. Не получилось. Теперь вот расхлебывай.

Он вновь прислушался. Говорили действительно на немецком. Причем голоса принадлежали мужчине и женщине. Причем речь, в чем Сухомлинов не сомневался, явно шла о нем.

— Выживет, гусар? — Уточнил мужчина у женщины.

— Если сразу не умер, то да. А он не умер.

— Когда он из седла вылетел, я уже подумал: прощай господин барон. А он оказывается, только сотрясением отделался.

И все-таки господин барон, а не товарищ старшина или чего хуже брат Юрген. Значит в восемнадцатом веке. Невольно пошевелился.

— О, смотри, — проговорила женщина, — кажется, наш раненый пришел в себя.

Неожиданно на своем лбу Сухомлинов ощутил сырую тряпицу. Капли потекли по лицу. Скатились по носу и коснулись губ. Водица холодная, отметил Игнат Севастьянович, колодезная. Заморгал и открыл глаза.

Над ним двое. Темноволосая молодая женщина в белой кофте и темно-коричневом сарафане, на голове белый чепчик в руках сырая тряпица. Возле нее молодой гусар. Черный доломан, колпак. Стоял, опираясь на саблю, и пристально разглядывал барона.

— С возвращением, господин барон, — проговорил он, — а мы уж и не думали.

Фриц Болен один из гусаров его полка. Сухомлинов поморщился не то от боли, не то от света, что пробивался в небольшое окошко. Теперь он прекрасно вспомнил, что именно его и подозвал там, на поле фон Штрехендорф. Служивый выполнил свою миссию, доставил его в деревню.

— Как там сражение? — полюбопытствовал Сухомлинов.

— Так сражение еще вчера закончилось. Мы их одолели. Наша конница совершила подвиг. Генерал-лейтенант Гесслер, со своими драгунами, вовремя заметил, что австрийская пехота начинает подавать признаки некоторого расстройства. Не упустил момента. Двумя колоннами повел своих драгун. Да наши гусары на своем фланге подсуетились. Двадцать батальонов были опрокинуты в одну минуту.

Сухомлинов дальше не слушал. О том, что было захвачено несколько сот пленных, множество знамен, литавр и прочих военных трофеев он прекрасно знал. Австрияки отступили, а Фридрих не стал их преследовать. Сейчас его интересовало другое.

— Ты говоришь, вчера закончилось?

— Ну, да. Вы в беспамятстве почти сутки провалялись.

— А мои друзья? Фон Штрехендорф и Шнейдер?

— Фон Штрехендорф погиб. Как раз в тот момент, когда я вас сюда доставил. Я же потом вернулся, смотрю, а его труп в окружении четырех мертвых австрийцев валялся. Видимо рубился ваш друг отважно.

Сухомлинов поднялся. Сел на деревянную кровать. Коснулся рукой матраса, и понял, что тот явно не пуховая перина. Даже носом потянул, чтобы убедиться, что не ошибся. Пахло соломой.

— А Шнейдер.

— Того с депешей отправили в Берлин.

— Эвон как, — удивился барон.

— Так он ведь двух высокопоставленных офицеров в шатер короля доставил. Вот и велел их Фридрих в Берлин отвести. Шнейдеру тут же звание присвоили.

— А нам с фон Штрехендорфом?

— Про вас не знаю, а Штрехендорфу ни звания, ни награды уже не понадобятся. Там, — и он взглянул на потолок, но Игнат Севастьянович понял, что тот имел в виду: — они уже не понадобятся.

Интересно, что теперь будет с ним? Вряд ли этот солдат сможет ответить на этот вопрос. Тут нужен некто, кто знает больше. Неожиданно заныла голова, и Сухомлинов руками коснулся своего лица. Хотя нет. Не своего. Лицо это принадлежало когда-то барону фон Хаффману, а теперь ему. Вот только долго ли ему придется с этим лицом жить? Пока судьба благоволила. Выжил после дуэли, чудом спасся во время битвы, хотя лучше бы погиб, и вот теперь... Игнат Севастьянович оглядел помещение, в котором оказался. Обычный австрийский домик, коих полно в этих краях. Одна дверь, за которой, скорее всего, прихожая, ну, или как она тут у них называется. Два окна. Одно закрыто ставнями, а через второе пробивается солнечный свет. Кровать, стол. Деревянная лестница в углу, ведущая на второй этаж. Именно оттуда и раздались шаги. Кто-то спускался. Шел не спеша. Сухомлинов занервничал. Первое, что пришло на ум — сам прусский король. Ошибся. Вот только человека, что спустился, Игнат Севастьянович желал бы видеть меньше всего. Полковник фон Винтерфельд.

— Я попытался его уговорить изменить решение, фон Хаффман, — проговорил офицер, опускаясь на стул, что стоял рядом со столом: — да вот только дружище Фриц ни в какую. Заладил, что закон для всех одинаковый. Уже и приказ подписал, чтобы тебя повесили. Ты то, барон, хочешь умереть таким образом?

— Боюсь, господин полковник, — ответил Сухомлинов, — что умирать совсем не хочется. Ни повешенным, ни убитым.

— Понимаю, — проговорил фон Винтерфельд, наливая в кружку пиво: — а если вам, господин барон, дезертировать?

— Что вы такое предлагаете, господин полковник? — Воскликнул фон Хаффман, понимая, что фон Винтерфельд говорил дело.

Фридрих все равно решение не поменяет, а так хоть какой-то шанс останется. Вот только куда беглому солдату податься? В Германских землях сыщут, на Туманный Альбион глаза не глядят, остается Россия. Интересно, а понимает ли полковник, что именно туда подастся дезертир? Скорее всего — да. Небось, рассчитывает, что тот станет неким подобием "Барона Мюнгаузена" только на службе не Екатерины Великой, а ее предшественницы Елизаветы.

— Я предлагаю вам, барон, дезертировать. Пустим слух, что вы умерли от ран. Видите ли, ваш друг оказал вам, как говорят русские: "Медвежью услугу". Лучше бы он оставил вас на поле боя, барон...

— Но почему, господин полковник?

— Почему — что?

— Я не могу понять ваших действий, господин фон Винтерфельд. Зачем вам помогать преступнику?

Офицер рассмеялся. Наполнил кружку пивом. Залпом осушил ее, взглянул на барона и улыбнулся.

— Во-первых, Вы мне симпатичны, барон. Во-вторых, я знаю вас и поэтому ни капли не удивлен, что вы оказались участником дуэли. — Сухомлинов вдруг подумал, что, скорее всего, его предшественник, был еще тем забиякой, но фон Винтерфельд моментально все его суждения опроверг: — По пустякам вы, барон, не стали бы размахивать оружием, следовательно, была задета честь дамы. Если бы словом или делом оскорбили бы вас, вы бы сдержались. Не знаю, однако точно уверен, что отомстили бы обидчику, но как-нибудь деликатно. В-третьих, из-за уважения к вашему отцу.

Последнее, было, совершенно было непонятно Игнату Севастьяновичу, сие было известно только предшественнику. Уточнять он не имел право, иначе бы вызвал удивление у полковника.

— Пока еще есть время, барон, дезертируйте, — проговорил фон Винтерфельд.

— Я подумаю, господин полковник.

— Вот и хорошо. Надеюсь, вы, барон, примете правильное решение, — добавил офицер, поднимаясь из-за стола.

Он направился к двери. Остановился. Надел на руки белоснежные перчатки и лишь только после этого вышел.

— Вот тебе бабушка и Юрьев день, — проговорил фон Хаффман, поднимаясь с кровати и подходя к столу. — Любопытно, какое же решение он мне предлагает сделать? Неужели рассчитывает, что я не поддамся на его провокацию и самолично пойду на эшафот? Нет уж — дудки. Не для этого мне судьба дала еще один шанс.

Сел за стол и тут же к нему подошла хозяюшка. Да не просто так это сделала, а принесла обед.

— Умирать, господин барон, — проговорила она, — все же не на пустой желудок.

— Вы правы, сударыня, — молвил Сухомлинов, и поцеловал руку прекрасной незнакомки.

Словно голодный зверь, он накинулся на еду. Дичь, а скорее всего это был голубь, была приготовлена на славу. Соус пальчики оближешь. Удивительно, что у барышни нашлось время на все эту стряпню. Достаточно было обычной каши.

— Я вам вычистила ваш мундир, барон, — сказала вдруг она, протягивая доломан.

— Спасибо, красавица, — проговорил Сухомлинов. Взял и положил на кровать.

Пообедав Игнат Севастьянович, подошел к окну и выглянул. На улице было тихо. Чуть поодаль, виднелся лагерь пруссов. Возле тома, привязанной к тыну, стояла лошадь.

— Может быть фон Винтерфельд надеется, что я все же решусь. Тогда как только вскочу в седло, так тут же буду убит при попытке к бегству. — Прошептал барон. — А, что гуманно. И совесть чиста. Э нет, господин полковник. Если я и дезертирую, то уж точно не на этой несчастной кобылке.

Сухомлинов обошел комнату и приник к другому окну. С этой стороны, был прекрасно виден лагерь Черных гусар. Солдаты кое-как отходили от битвы, подводя итоги и подсчитывая убитых. Готовили обеды, чистили оружие, тренировались. Именно в лагере можно было бы найти хорошего коня. Да и полковник вряд ли надеется, что он предпочтет трудности во время побега.

Сухомлинов надел доломан, отыскал колпак. Стер с него пыль и направился к дверям. Приоткрыл и тут же захлопнул. По ту сторону, стояли два пехотинца, а значит, просто так дом не покинешь. Идти на верх тоже глупо, оставалось только одно. Игнат Севастьянович приоткрыл дверь и произнес:

— Господа, не могли бы вы позвать полковника.

Пехотинцы переглянулись. Что было, потом Сухомлинов не знал, так как закрыл дверь. Взглянул на своего товарища по оружию, проговорил, доставая из ножен саблю:

— Не советую вам мешать мне.

Служивый кивнул. Он прекрасно слышал разговор барона с полковником. Подошел к столу и сев наполнил кружку пивом из кувшина. Сделал глоток и произнес:

— Я с вами, барон.

Сухомлинов пробежал по комнате, открыл то окно, что вело в лагерь гусар, и выпрыгнул. Его приятель последовал за ним. Игнат Севастьянович взглянул на него и понял, что у того просто не было иного выбора.

— Давай я тебя раню саблей, и все будут думать, что ты преследовал меня, — предположил он.

— Не надо, господин барон. Полковник все равно не помнит, кто был с вами в доме. Я могу остаться в лагере, а когда он поинтересуется, мои приятели подтвердят, что ваш охранник с вами дезертировал.

Сухомлинов понимающе кивнул. Дезертирство в прусской армии было в порядке вещей.

— Тогда достань мне коня, — приказал барон.

Служивый кивнул и ушел в лагерь. Пока его не был, Игнат Севастьянович думал. Он уже решил, как поступить. Правда для начала нужно было отправиться в одно место. Уладить дела барона Хаффмана, и уже потом мчаться сломя голову в поисках приключений.

— Интересно, — проговорил барон вслух, — а получится ли из меня Мюнхгаузен?

— О чем это вы, господин барон? — произнес, подошедший гусар.

— Не обращай внимания, приятель, — сказал Сухомлинов и только сейчас обратил внимание, что тот привел его лошадь.

Прижался к коню. Проверил наличие пистолетов. Затем пожал руку гусару, чем тот был сильно поражен, и только после этого вскочил в седло.

— Не держи зла, дружище, — прокричал он, уносясь, прочь от прусского военного лагеря.

Глава 4.

Силезия — Польша — Восточная Пруссия. Июнь-июль 1745 года.

То, что в униформе Черных гусар много не проедешь Сухомлинов уже понял на третий день своего бегства. И не из-за того, что Фридрих за дезертиром отряд снарядил. Будет король из-за какого-то барона своими людьми разбрасываться. Вышлет гонца в Берлин, а уж оттуда человечек с отрядом в земли фон Хаффмана отправятся. Там и дождутся. Глядишь, отдадут местному судье, а уж тот-то и решит его участь. Эшафот. Зрители, чтобы другим неповадно было. Веревка на шею. Барабанная дробь и прощай, господин барон. Проблема была в другом: пока он ехал на него каждый косился. Казалось, что вот-вот какой-нибудь житель выстрелит ему в спину. На второй день бегства Сухомлинов сначала оторвал с гусарского колпака эмблему мертвой головы, но и это не помогло.

Вечером третьего дня, он снял для себя комнату в придорожной таверне "Старый бык". Причем появление Черного гусара не осталось незамеченным у сидевших в зале людишек. От взгляда Игната Севастьяновича не ускользнуло, что некоторые потянулись, было к оружию. Не ускользнуло и не заметное, казавшееся для глаза, движение рукой хозяина таверны. Тут же зависшая с появлением гусара тишина неожиданно прекратилась, и в зале стало шумно. Остановившийся на мгновение у дверей барон, опустил рукоять сабли и чинно прошествовал к стойке.

— Мне бы, хозяин, — обратился он, — комнату бы на ночь. В долгу не останусь. — И тут же положил на стол несколько монет.

Старик улыбнулся, продемонстрировав тем самым отсутствие нескольких зубов. Сгреб монеты со стойки. Поставил перед приехавшим путешественником кружку пива и молвил:

— Комната найдется. Марта! — прокричал он. И как только из-за двери выскользнула грудастая девица в желтой сорочке и в темно-синем сарафане с белоснежным фартуком, произнес: — Марта, приготовь для нашего гостя комнату на втором этаже.

Девушка, презрительно взглянула на путешественника. Грязный немытый прусак, в черном военном мундире. Больше на усатого рыжего таракана он похож, чем на человека. Фыркнула, прошептала: "Ему еще и ванна понадобится", изобразила на лице некое подобие улыбки, и тут же ушла. Сухомлинов недовольно покосился на нее, слова проигнорировал, а на ус намотал, что давно он не принимал ванну. Можно было поговорить на счет нее с хозяином таверны, но увидев лицо старика, понял, что лучше этого не делать. Решил пару деньков потерпеть, на худой конец можно и в речке искупаться. Сейчас же взял кружку с пивом и направился к ближайшему столику. Опустился на лавку, и после того, как кружка оказалась на столе, расстегнул пуговку на камзоле. Затем сделав несколько глотков, Игнат Севастьянович вытянул ноги.

Ждать обеда долго не пришлось. Все та же Марта появилась из кухни с подносом. Маневрируя среди столиков и ускользая от сальных взглядов посетителей, она подскочила к столику барона. Вновь улыбнулась, только в этот раз улыбка была не наигранной и поставила перед прусаком тарелку с запеченными дикими голубями.

— Номер готов, сударь, — произнесла она.

Барон поблагодарил, а когда Марта ушел, разломил одного из голубей пополам и жадно стал есть. В первые дни дезертирства, пообедать у него нормально не получалось. Сначала опасался, что за ним вышлют погоню, отчего и гнал коня во весь опор. Затем аппетит куда-то улетучился, и для поддержания себя в тонусе достаточно было родниковой или речной воды, а так же лесных ягод. Заниматься охотой — не было времени, хотя возможность на второй день побега существовала. Предпочел сэкономить пули и порох, так как точно был уверен, что спокойной жизни не будет, пока не окажется вдали от военных действий.

Голубь оказался приготовлен очень хорошо, хотя до кулинарного мастерства Адалинды было далеко. Чувствовалось, что Марта старалась. Скорее всего, хозяин таверны дорожил клиентами. Невольно Сухомлинов вздохнул, подумав, что больше никогда не отведает стряпни кухарки. Отпил из кружки пива и оглядел зал.

Трое явно разбойника. Одежда рваная и перепачканная, но при этом ведут себя так, словно их карманы были забиты золотыми талерами. Пили они какое-то дорогое вино, ели не иначе жареного поросенка, от которого на блюде остались только кости. В углу, прижавшись к стене, завтракал толстый монах. Перед ним стояло несколько бутылок вином, скорее всего, подешевле, а так же на подносе лежали несколько рыбешек. Прежде чем перейти к поглощению пищи брат Гранфло, как его тут же окрестил Сухомлинов, читал молитву. В отличие от разбойников, что время от времени то и дело бросали косые взгляды на гусара, монах ни разу не взглянул на фон Хаффмана, словно военного в помещении не было. Крестьянин, что уминал, посную еду, занимал столик почти у самого выхода из таверны. Изредка от прекращал свое занятие и устремлял свои взор в сторону разбойников. Неужели боится, промелькнула в голове Сухомлинова. Ему, то чего бояться. Деньги у него если и есть то вряд ли такие большие, чтобы смогли привлечь этих головорезов. Вот он, барон фон Хаффман, вполне может стать их следующей добычей.

— Если уже не стал, — прошептал Сухомлинов, поднимаясь из-за стола и направляясь к стойке. Пора было уйти в номер. Не дай бог, какой-нибудь местный патруль сюда заглянет. Ради него служивые простят все прегрешения разбойникам.

— Вторая дверь справа от лестницы.

Игнат Севастьянович кивнул и направился к двери, за которой, по словам владельца таверны, находилась лестница. Невольно пошатнулся и тут же ощутил на себе взгляды разбойников. За спиной входная дверь скрипнула и Сухомлинов оглянулся. На пороге стояли два дворянина. Какими судьбами они оказались в этих краях одному богу известно. Кафтаны позолоченные, в руках трости, на поясе шпаги. Лица напудрены, точно так же как и парики. У одного на лице мушка, над верхней губой. Вошли вальяжно, ни на кого не взглянув, словно тут и людей-то не было. Сразу к стойке.

— Обед на две персоны, — проговорил один из них по-немецки, но с жутким акцентом.

Тут же на стол выложил несколько монет, чем сразу же привлекли внимание разбойничков. Сухомлинов облегченно вздохнул. В душе сразу же появилась надежда, что он для трех головорезов потерял какой-никакой интерес. Игнат Севастьянович уже потом понял, что как сильно он ошибся в тот момент. Сейчас же окинув взглядом зал, Сухомлинов отворил дверь и стал подниматься по лестнице.

Небольшая комната. Пара стульев, кровать, стол у окна. На столе кувшин с холодной водой и кружка, хотя, по мнению Сухомлинова, она не нужна. Еще вазочка с цветами. Скорее всего, причуда хозяйки. Под кроватью — ночной горшок. На подоконнике потрепанная книга книг — библия. На кровати старые пошарканные простыни, на удивление чистые. Зато по углам следы клопов. Игнат Севастьянович невольно поморщился. Как бы эти "драгуны" ночью отважного гусара не покусали. Они и нормально выспаться могут не дать. Будешь ворочаться на кровати, как черт на раскаленной сковородке. Вот только выбирать не приходится. Спать под открытым небом не хотелось, да и в таверне все же как-то поспокойнее. Хотя та троица, да сам хозяин дома не внушали ему доверия. Да и Марта та еще чертовка. Кто знает, что у этой женщины на уме.

Доломан полетел на стул, сабля прислонена рядом у второго. Один пистолет под подушку, другой на стол, сюда же положил гусарский колпак.

Подошел к окну и посмотрел на улицу. Благо окна выходили на дорогу. Разглядел свою лошадь, возле которой крутился внучек хозяина постоялого двора. Мальчишку явно заинтересовал вороной барона. Чуть поодаль стояла запряженная четверкой белых коней карета. Она явно принадлежала тем двум дворянам, что прибыли сюда сразу же после него. Кучер дремлет на облучке и явно в дальний путь, по крайней мере, сейчас не собирается. Вероятно дворяне, как и Сухомлинов, решили переночевать на постоялом дворе. Слева от дороги огромный пруд, в котором плавает несколько уточек. Все же хозяин явно питался лучше своих посетителей, потчуя гостей жареной голубятиной. Неожиданно старик и сам появился на пороге дома с ружьем в руке. Вскинул его и выстрелил. Одна из птиц тут же была убита, другие выстрела испугались. Они было дернул, чтобы взлететь, но не смогли, старик явно подрезал им в свое время крылья. Хозяин таверны, поставил допотопное ружье у дверей и просеменил к пруду. Вскочил в лодку, что была привязана у одиноко стоящего дерева и отплыл. Вскоре он уже с тушкой спешил к дому. Прихватив ружье, он скрылся в здании.

— Не иначе для дворян уточка, — прошептал Сухомлинов.

Между тем из таверны вышла уже знакомая троица. Остановились, взглянули на карету, потом в сторону лошади гусара и о чем-то стали тихо говорить. Еле Сухомлинов сдержался, чтобы не открыть окно. Кто знает, можно ли его вообще отворить? Да и звук может привлечь внимание. Но, чтобы они не задумали, о чем бы сейчас не договаривались — главное нужно было быть настороже. И вес же мысль, что хозяин таверны может быть с разбойниками заодно, не покидала Игната Севастьяновича. Хотя с другой стороны не будет же старик грабить у себя дома. И все же, как считал Сухомлинов, береженного бог бережет.

Сел Игнат Севастьянович на кровать, пуговку расстегнул на камзоле и задумался. Заинтересовали его два дворянина. Он сначала решил, что они местные, но когда заговорили, то понял иноземцы. Судя по акценту и щегольскому наряду, вполне возможно и французы. Но, как и почему в этих краях? На ум приходит только одно, направляются из Парижа в дремучую и чуждую для них Россию. За свою безопасность не опасаются. Не удивительно, если разбойники предпочтут ограбить не какого-то бедного гусара, пусть и барона, а двух французских франтов. Обчистив их словно...

Сухомлинов попытался подобрать сравнение, а потом в отчаяние рукой махнул. А нужно ли на это тратить драгоценное время.

И все же безопасность была превыше всего. Судьба уже выкидывала такие фортели, что только и оставалось дивиться. Поэтому, прежде чем раздеться и лечь спать, Сухомлинов еще раз проверил пистолеты. Затем встал, подошел к двери и осмотрел ее. При желании она могла выдержать не продолжительную осаду. Вряд ли у разбойников будет время, если конечно старик не с ними заодно, на попытку проникновения в комнату, а значит, действовать они будут по-тихому. Поэтому для спокойствия достаточно замка, или надежного слуги, что смог бы лечь у дверей. Увы, но слуги у него не было, зато замок нашелся, хотя правильнее сказать задвижка. Старенькая, хорошо смазанная. Игнат Севастьянович улыбнулся и ею воспользовался. Тяжело вздохнул. Между дверью и косяком была щель, сквозь которую можно было бы просунуть нож.

— Крепко лучше не спать. Убить не убьют, а вот обворовать обворуют. А последнее уже проблемы путешественника, а не гостя.

Сдержал улыбку. С клопами разве крепко поспишь? Замучаю "драгуны". Начнешь ворочаться, да так глаз и не сомкнешь. И все же выспаться требовалось, поэтому он снял камзол. Бросил его к доломану. Стянул сапоги. Грохнулся на кровать и захрапел. Впервые он был рад, что в этот раз спал без сновидений. Ближе к середине ночи проснулся, но не от клопов, которые почему-то не желали его атаковать, а от шороха. Открыл глаза. Кто-то с помощью ножа пытался проникнуть к нему. Убивать его явно не собирались, иначе не стали возиться с запорами, а просто снесли бы дверь с петель. Сухомлинов взял со стола пистолет и навел на дверь.

— Кто там? — Громко спросил Игнат Севастьянович, приподнимаясь с кровати. — Я вооружен и буду стрелять!

Нож моментально исчез за дверью, раздался шум убегающих ног. Кому они принадлежали, Сухомлинов разглядеть не успел, когда он открыл, человек, пытавшийся к нему проникнуть, уже спускался по лестнице. Были ли это разбойники или кто-то другой одному богу известно. Преследовать ночного посетителя Игнат Севастьянович не стал, а вместо этого опять закрыл дверь и тут же повалился на кровать. Он уже не опасался, что кто-то решится повторить свою попытку. Да и клопов не боялся.

Виконту д"Монтехо нормально поспать так и не удалось. Сначала клопы, решившие отведать иноземной кровушки, тревожили. Потом шум в коридоре и убегающие чьи-то шаги. Он так и не решился открыть дверь, чтобы полюбопытствовать, что же там происходит. Граф же Виоле-ля-дюк, к тому времени перестал обращать внимания на маленьких кровопийц и уже спокойно дремал на старенькой кровати, которая казалось, вот-вот посыплется. И это несмотря на всю худобу графа. Тот в отличие от виконта время от времени переворачивался с боку на бок. Тихонько храпел, и однажды, как маленький мальчик запихнул палец в рот и стал жадно посасывать. Зато д"Монтехо все же не удержался и встал с кровати. Подошел к двери и прислушался. Снаружи было тихо. Затем подкрался к окну и, отодвинув занавески в сторону, так что образовалась маленькая щель, выглянул на улицу. Карета, запряженная четверкой лошадей, стояла на том же самом месте, где по приезде они ее и оставили. Кучер — молодой парень лет двадцати, служивший у графа с малолетства, мирно дремал сидя на облучке. Как же в тот момент ему позавидовал виконт. Огромный диск луны висел в черном небе, освещая округу. Блики от него отражались в пруду. Виконт не выдержал и отворил окно. Прохладный ветерок ворвался в комнату и растрепал на его голове, короткие волосы. Где-то прокричала сова и д"Монтехо стало жутко.

Страху еще вечером на него нагнал граф, сообщив, что трое господ, что обедали в тот момент, когда они прибыли на постоялый двор — разбойники. От Виоле-ля-дюка, несмотря на то, что он делал вид, что ему все безразлично, не ускользнуло с каким любопытством те пялились на них.

— Уверяю вас, шевалье, — проговорил граф, когда они вошли в комнатку, любезно предоставленную хозяином таверны, — это разбойники. Правда скажу вам сразу, вам их опасаться, когда с вами я, не стоит. Вы же знаете, как я владею шпагой.

Виконт утвердительно кивнул. Виоле-ля-дюк был признанный дуэлянт, за что в свое время и поплатился. Был сослан королем сначала в Австрию. Правда и в Вене граф не угомонился. Вызвал на дуэль нескольких тамошних вельмож. В итоге дипломатическая миссия, в которую Виоле-ля-дюк не желал ехать, в заснеженную Россию, где, по словам графа, по улицам бродили здоровенные голодные медведи.

— Да и вы, виконт, тоже я знаю — не дадите себя в обиду, — подмигнул Виоле-ля-дюк, намекая о темном прошлом д"Монтехо.

Граф из-за пудры, что густым слоем покрывала лицо виконта не заметил, как тот побледнел. О своем прошлом тот предпочитал молчать, и Виоле-ля-дюк об этом был прекрасно осведомлен. Зато до графа, перед самым отъездом из Вены дошел слух, что его новый товарищ по злоключениям, предыдущий был вынужден остаться в Австрии, участвовал в дуэли, где умудрился отправить на тот свет человек пять или шесть. Вот только в цифры эти Виоле-ля-дюк не верил. Всегда найдутся люди готовые приукрасить те или иные события по различным причинам.

Д"Монтехо вспомнил вечерний разговор и вновь побледнел. Неприятностей не хотелось. Он от них в последнее время просто устал. Надо было попасть в переплет в Париже, что слухи о его злоключениях аж до короля дошли. Тот, чтобы не отправить молодого виконта на эшафот, и приказал д"Монтехо, сначала ехать в Австрию, где он должен бы отдать бумагу, как выяснилось, с неприятным для графа приказом, а затем в Россию где ему предстояло вести... Впрочем о своей миссии виконт предпочитал до поры до времени не вспоминать.

Д"Монтехо взглянул на графа. Виоле-ля-дюк мирно посапывал, вытащив палец изо рта.

— Тысяча чертей, — выругался виконт, — везет же графу. Спит как убитый. И кровососущие твари его не тревожат.

Вдохнул прохладного ночного воздуха. Закрыл окно и задвинул занавески. Направился к кровати. На клопов он решил не обращать внимания.

— Пусть меня они съедят, — проворчал он, накрываясь одеялом, — но я высплюсь.

Проснулся оттого, что его будил граф.

— Ставайте, виконт, — проговорил Виоле-ля-дюк, — Нас ждут великие дела!

— Ну, и ночка, — проговорил виконт, разглядывая свою белую рубаху. От той белизны, что была еще вечером ничего не осталось. Бурые пятна крови то тут, то там выступили на ткани.

— Я гляжу вас, виконт, как и меня, всю ночь беспокоили клопы.

— Если бы одни клопы, граф, — вздохнул д"Монтехо: — в соседний номер на этаже кто-то пытался проникнуть. К дверям я не подошел, но прекрасно слышал, как кто-то убегал.

— Мне не кажется это простым совпадением, виконт, — проговорил Виоле-ля-дюк, стягивая с себя окровавленную рубашку. — Вполне возможно разбойники просто перепутали, — добавил он, доставая из сундука, свежую: — а наш сосед их просто спугнул. Спася тем самым нас в лучшем случае от ограбления, в худшем...

Граф замолчал. Пояснять больше не требовалось. Он уже решил, у хозяина расспросить об этом соседе.

— А сейчас, виконт, одевайтесь. Нас с вами ждет плотный завтрак и дальняя дорога.

Местная еда слегка не привычная. Капуста, которой их попытался сразу после приезда накормить хозяин таверны, им явно не понравилась. И если граф попытался ее вначале есть, то виконт сразу же сказал категорическое — нет, и тут же затребовал одну из уточек, что были примечены им на местном пруде. Монеты сказали свое веское слово. Когда их старик увидел, он уже был готов сделать для посетителей все, лишь бы их не потерять. И все же утром на столе оказались все те же венские сосиски и пиво. Потом, потом виконт направился к карете, а граф задержался. Расспрашивал старика о посетителях, что были вчера в таверне. Особенно его заинтересовал прусский солдат, остановившийся в доме на ночь. Вполне возможно, решил Виоле-ля-дюк, именно он и спугнул ночного грабителя. Возникло желание нанять служивого для охраны их, но сдержался. Расплатился со стариком и вышел на улицу. Уже садясь в карету, приметил одного из тех, кто вчера так неосторожно смотрел в их сторону. Так как тот был один, опасаться нападения не стал, о чем и пожалел вскорости, когда карета сначала въехала в густой лес, а потом выскочила на просторную поляну.

Выстрел раздался неожиданно. Прозвучал громко. Граф сначала не понял, и лишь через мгновение, когда карета повалилась набок, сообразил, что спокойное до этого момента путешествие закончилось.

— Тысяча чертей! — вскричал он, и, помогая виконту, стал выбираться из кареты.

Успели до того момента, как к ним подскочили разбойники, Только их было не трое, как предполагал виконт, а четверо. Главарь навел на них пистолет и грозно потребовал отдать золото. Виоле-ля-дюк оглядел разбойников. Троих он признал сразу, это были те самые, что вечером сидели в таверне. Четвертого они раньше не видели. Все четверо вооружены шпагами, у каждого по пистолету, и только у одного он в руках и тот, скорее всего, разряжен. Над стволом легкий дымок. Разбойники не видели в них серьезных противников. Граф улыбнулся, расстегнул кафтан, скинул на землю и поставив в известность нападавших, что просто так он свою душу не продаст, вытащил из ножен шпагу. Затем взглянул на д"Монтехо, тот тоже остался в одном камзоле и произнес:

— Ну, виконт, приступим.

Приятель графа кивнул и тоже обнажил шпагу. Встали в позицию. Разбойники переглянулись. Они потянулись за пистолетами, но главарь знаком дал понять — не надо. Вытащил из ножен саблю. Приятели поступили так же. Вот только на этом все их джентльменство, как поняли французы, закончилось.

Двое против одного. Ни виконту, ни графу к такой ситуации было не привыкать. Поэтому они накинулись на противников без оглядки, понимая, что шансы победить в этих дуэлях, хоть и существовали, но были не такими уж великими.

Д"Монтехо достался главарь. Бился он яростно, часто атаковал, причем атаки чередовались с выпадами его товарища. Отчего виконту стало жарко. Он еле успевал укорачиваться. Вспотел. Но утереть выступившие капли и делавшие лицо, из-за пудры, липким он никак не мог. Виоле-ля-дюк повезло чуть больше. Ему удалось одного из разбойников ранить уже после первой атаки. Надеялся, что тот прекратит бой и уйдет, да вот только надежды не оправдались. Тот прекрасно владел левой рукой. Удары, удары. Пару раз не повезло, и на рубашке выступила кровь от пары уколов. Один угодил в грудь, пройдя по касательной, поцарапав лишь кожу, второй угодил в левую руку. Виоле-ля-дюк еле сдержался, чтобы не взвыть от боли.

Помощь пришла неожиданно, прямо на дерущуюся группу, летел черный всадник. Виконт глазам своим не поверил. Это был тот самый военный, которого он видел в таверне, и который, как утверждал хозяин, снимал соседнюю комнату на втором этаже.

— Вот не задача, — проворчал, поднимаясь с постели, Сухомлинов, — хотел выехать чуть свет, а провалялся до десяти утра.

Потянулся. Клопы, сволочи, за всю ночь так и не побеспокоили. Видимо чувствовали, что начни они глупые атаки на спящего гусара, то вряд ли бы легко отделались. Встал. Подошел к окну.

Французы уже собирались в дорогу. Один стоял около кареты и о чем-то беседовал с кучером, изредка бросая неуловимый взгляд в сторону здания. По всей видимости, решил Игнат Севастьянович, его приятель все еще был в таверне, и скорее всего не рвался в дальнюю дорогу.

— Нервничает, — проговорил барон, — значит спешат. Мечтают, как можно быстрее уехать. Ага, а вот и сопровождение, — прошептал он, разглядев одного из разбойников. Тот сидел на поваленном дереве и курил трубку. Причем делал это так, что обративший на него внимание человек ни за чтобы, ни подумал, что тот наблюдает.

Второй разбойник в это время стоял со своей лошадью и делал вид, что поправляет ее упряжь. Он тоже ни разу не взглянул в сторону кареты. Но Сухомлинов понял, что разбойник прислушивается к иноземной речи. Причем видно было, что он старался ничего не пропустить.

Между тем из таверны вышел второй француз. Поправил треуголку, взглянул на голубое небо и направился к карете. Сказал что-то своему товарищу и забрался внутрь. За ним последовал второй. Кучер отследил, как закрылась дверца, и хлестнул плеткой коней. Карета тронулась. Сухомлинов ожидал, что ему сейчас посчастливится увидеть третьего из разбойников, но этого не произошло. Тот, что курил трубку, как только карета скрылась, тут же прекратил дымить и направился к товарищу. Второй разбойник отвязал лошадей и вскоре они уже рысью поехали в том же направлении, в котором в это мгновение двигались французы.

— Не повезло, — проговорил Сухомлинов и отошел от окна.

Не повезло французам. Именно им предстояло стать жертвами разбоя. Головорезы выбрали гуся пожирнее, а он военный гусар, да к тому, же еще и дезертир таковым не являлся. То, что третьего разбойника ему так и не удалось увидеть, говорило только об одном. Тот, скорее всего, ускакал вперед к остальной банде.

— Бедны французы, — проговорил Сухомлинов, одеваясь, — как они втроем справятся с целой бандой?

Шансы явно были на стороне разбойников.

Сухомлинов застегнул доломан и только сейчас сообразил, что обедать уже поздно. Быстро собрал вещи, спустился вниз. Расплатился с хозяином, да прихватил с собой остатки тех голубей, что вчера не доели посетители. Вышел на улицу и, вскочив на коня, поскакал в том же направлении, в коем уехала карета и преследовавшие ее разбойники.

Сначала были поля, затем они сменились небольшими рощицами, а вскоре Сухомлинов въехал в густой лес. Именно здесь, по его мнению, и должны были напасть разбойники на французов. Игнат Севастьянович не ошибся. Он остановил коня и прислушался. Лесную тишину нарушала отборная французская ругань. Кто-то поминал дьявола. Доносились удары сабель. По-видимому, дворяне просто так не желали делиться своим имуществом с разбойниками. Сухомлинов соскочил с коня. Привязал его к дереву и направился на звук. Идти пришлось не далеко. Вскоре Игнат Севастьянович разглядел человеческие фигуры. Подкрался поближе и спрятался за елочку. Теперь, разведя лапы дерева, он мог прекрасно наблюдать.

Карета была перевернута. Убитый кучер валялся на земле. На его канареечного цвета камзоле выступали бурые пятна крови. Выстрел был меткий и тот даже не понял, что произошло. Оба дворянина, выбравшись из кареты, и скинув узкие кафтаны, теперь дрались с разбойниками. Только сейчас Сухомлинов сообразил, что разбойников было четверо. Игнат Севастьянович улыбнулся. Он рассчитывал, что тех будет куда больше. Ошибся, благо в лучшую для французов (в какой-то степени) сторону. Хотя с другой стороны вполне возможно это был небольшой отряд одной из банд, что шастали в эту пору по местным лесам.

Невольно Сухомлинов восхитился умением французов. Шпагами те вытворяли невероятные чудеса. Игнат Севастьянович вздохнул. Шпага для бывшего русского офицера была оружием не привычным. Не любил он этот тонкий прутик. То ли дело шашка или сабля. Зато французы владели ей искусно. Разбойники ощутили это на своей шкуре, причем один из них в прямом смысле этого слова. Правую руку он прижимал к груди и, сжимая зубы от боли, пытался атаковать левой.

Решение барон принял молниеносно. Вернулся к коню. Забрался в седло и тут же поскакал туда, где было совершенно на французов нападение. За несколько метров до того места, где дорога делала поворот и вот-вот должна была показаться перевернутая карета он вытащил один из пистолетов, строить из себя джентльмена в данной ситуации, по мнению Сухомлинова, было глупо.

Как только разбойники стали ему видны, он прицелился и выстрелил. Одного выстрела хватило, чтобы уровнять шансы. Разбойник, тот, что дрался в паре с раненым товарищем, свалился на землю, словно мешок с песком. Его напарник покосился на убитого приятеля, но отступать не собирался. Несмотря на ранение, он продолжал атаковать француза. Причем с такой яростью, что Сухомлинов невольно восхитился им. Запихнул пистолет в кобуру, что была прикреплена к седлу, да спрыгнул на землю, выхватывая саблю, прямо на ноги и бегом к одному из разбойников.

Появление черного гусара для разбойников было неожиданностью. Они думали по-быстрому расправиться с дворянами, хотя надеялись, что те отдадут деньги без боя. Не вышло. Сначала бились с переменным успехом, а когда инициатива уже казалось (несмотря на ранения) перешла в их руки, откуда ни возьмись — появился пруссак. Словно вихрь ворвался. Одним выстрелом убил их товарища и тут же кинулся в мясорубку. Минуты пять разбойники пробовали перевести бой в свою пользу, потом поняли, что ни чего им в этой ситуации не светит, и кинулись наутек.

Сухомлинов вытер клинок огромным листом лопуха и проводил взглядом неудачников.

— Merci pour votre aide, — проговорил граф, поднимая с травы кафтан.

— Что? — вырвалось у Игната Севастьяновича. О чем говорил француз, он прекрасно понял. Знания, полученные сначала в гимназии, а потом закрепленные в лицее, пришлись как ни когда к месту.

— Я благодарить вас, господин... — коряво по-немецки забормотал Виоле-ля-дюк. Замялся, тут среагировал быстро Сухомлинов.

— Барон фон Хаффман, — представился он.

— Граф Виоле-ля-дюк, — проговорил француз, — а это мой товарищ виконт д"Монтехо.

Сухомлинов учтиво поклонился, не понимая, правильно ли он при данных обстоятельствах поступает.

— Так вот, господин барон, — продолжал между тем Виоле-ля-дюк, — я и мой товарищ хотели выразить вам свою благодарность. Вы вовремя появились и вмешались. В противном случае нам грозила бы неминуемая смерть.

— Не стоит благодарности, граф, — ответил Игнат Севастьянович, — на моем месте поступил бы каждый. Даже вы.

— О, что вы, что вы, барон, — прошептал виконт. Затем взглянул на перевернутую карету и произнес: — Не могли бы вы нам помочь, барон, вернуть ее в исходное состояние.

Сухомлинов еле сдержал улыбку. Французы, что с них взять. Но вскоре, когда уже ставил карету на колеса, понял, что ошибся. Оба дворянина активно помогали ему, отчего с работой они справились довольно быстро.

— Жаль, что они убили Жана, — поговорил граф, кладя кучера на траву: — славный был малый.

— Мне кажется, господа, что его нужно предать земле, — проговорил Сухомлинов.

— Увы, барон, но у нас нет лопат, да и разбойники в скором времени могут вернуться.

Сухомлинов взглянул в ту сторону, куда удрали непутевые грабители.

— Вы правы, граф. Вот только я все же считаю, что это не дело бросать человека вот так не погребенным.

— Что же вы предлагаете, барон? — неожиданно подал свой голос виконт.

— Я думаю, что его все же стоит доставить в деревню. Отдать местному пастору, и уж позаботится о грешной душе Жана.

— Но Жан католик, а ваш пастор лютеран.

А я православный, хотел добавить Игнат Севастьянович, но сдержался.

— Перед Богом все равны, господа.

Французы переглянулись. Они вынуждены были признать правоту пруссака. Да и выхода у них другого просто не было. Можно было бы поискать в этих краях и католического священника, да вот, сколько бы на это ушло времени.

— Как же мы его доставим? — задал вопрос, что летал в воздухе уже несколько минут, граф.

— Привяжем его веревками, благо у меня они есть, к седлу и пусть он едет на моей лошади. Ну, не везти же его в карете.

Французы закивали. Перспектива делить карету с покойником их не устраивала.

— А как же вы, барон? — полюбопытствовал виконт, понимая, что пруссаку все равно придется на чем-то ехать.

— А я поеду на облучке. Вам ведь все равно нужен другой кучер.

— О, да, барон, — согласился Виоле-ля-дюк.

— Значит так и сделаем. Вы господа, пока есть возможность, перезарядите свое оружие. Кто знает, вдруг оно нам еще понадобится.

Пока французы возились, Сухомлинов посадил покойника в седло и крепко накрепко привязал его веревками. Если бы у кучера не было головы, отметил про себя Игнат Севастьянович, он бы как две капли воды походил на персонажа Джека Лондона. Затем прицепил лошадь позади кареты, дождался, пока французы заберутся внутрь. После чего обшарил карманы мертвого разбойника, лишние деньги им бы сейчас не помешали. Пусть убийца хоть раз позаботится о своей жертве. Затем оттащил разбойника под ели и наломал еловых лап. Нежно, словно перед ним лежал его близкий друг, накрыл того ими. Перекрестил на всякий случай и только после этого, вернувшись к карете, занял место кучера. Отыскал плеть, она лежала на сидении. Размахнулся ей, и лошади медленно покатили вперед.

Ближе к вечеру они добрались до ближайшей деревни. Сухомлинов тут же отыскал пастора. Вручил ему деньги, изъятые у разбойничка, обрисовал в багровых тонах (слегка приукрасив) события произошедшие днем и попросил того придать бывшего кучера земле. То ли боясь гнева Черного гусара, то ли священнику было все равно кого хоронить, а может тут сыграли свою роль и деньги, но пастор согласился.

— Вы, господа, — проговорил Сухомлинов, обращаясь к французам: — как хотите, но я бы пожелал остановиться на ночлег в этой деревеньке.

Виконт и граф переглянулись. Минуты три о чем-то говорили по-французски, отойдя в сторону. Изредка косясь на пруссака. Наконец после разговора, окончание которого барон терпеливо дожидался, Виоле-ля-дюк подошел к Сухомлинову и сказал:

— Мы остаемся с вами, барон. У нас есть к вам деловой разговор, а на пустой желудок говорить о нем не хочется.

— Хорошо. Осталось найти только постоялый двор или дом, где нам любезно предоставили бы возможность поесть и выспаться. — Игнат Севастьянович взглянул на голубое вечернее небо и добавил: — Меня сейчас устроил бы и сеновал.

— Главное, — молвил виконт, — чтобы клопов не было.

Взглянув на него, Сухомлинов понял, что д"Монтехо изрядно помучался предыдущей ночью.

— Будем надеяться, что их не будет, господа, — проговорил барон и направился к первому же дому, что стоял невдалеке от кирхи.

Если уж не удастся остановиться на постой, то, по крайней мере, думал Игнат Севастьянович, он узнает, где можно остановиться и есть ли, где в деревеньке постоялый двор.

Повезло. Фортуна повернулась к нему и в этот раз лицом. Хозяин, увидев деньги, что извлек из кошелька барон, не раздумывая, согласился, пожаловавшись только, что потчевать ему сейчас добрых путников нечем. Из-за прусского короля Фридриха сейчас у него проблемы с продовольствием. Не иначе, решил Сухоруков, местный землевладелец, а может быть даже тот же пастор, устроил в этих краях продразверстку.

— Ничего, как-нибудь обойдемся, — проговорил Игнат Севастьянович, припомнив, что у него в сумке, кою он вовремя снял со своей лошади, лежало несколько тушек жареных диких голубей. Пусть только французы попытаются отказаться от столь щедрой трапезы. Не захотят — пусть спят годными. — У нас есть с собой продукты, — пояснил он. Затем взглянул на французов, что скромно стояли у своей кареты и прокричал:

— Господа, я договорился! — Увидел, как лица обоих дворян расплылись в довольной улыбке, добавил: — вот только еду вам придется взять свою.

Граф выругался. Открыл дверцу кареты и достал корзину.

Стол ломился от яств. Хозяйка была явно женщиной зажиточной, о чем свидетельствовал двухэтажный дом, к тому же на деньги жадной. При виде монет, что заплатил ей барон, сердце ее сразу же оттаяла, хотя в начале хотела их накормить овощной похлебкой, и накрыла стол от всей своей щедрой души. Попыталась было вертеться рядом с ними, чтобы угодить всем прихотям, но граф попросил ее оставить их одних. Женщина недовольно фыркнула. Пришлось ей удалиться, чтобы для гостей застелить кровати.

— У меня к вам, господин барон, — проговорил граф Виоле-ля-дюк, отламывая у жареной курочки крылышко, — деловое предложение.

Сухомлинов пододвинулся поближе. Расстегнул пуговку на камзоле и промолвил:

— Я весь во внимании, граф.

Виоле-ля-дюк облизал куриную кость, бросил на поднос и продолжил:

— Мы, барон, направляемся в Россию.

Игнат Севастьянович кивнул.

— Дипломатическая миссия, — проговорил он.

— Вы угадали, барон.

— Это не трудно было сделать, но давайте не будем отвлекаться. Давайте так, граф, вы говорите, а потом я буду уточнять.

— Меня устраивает, господин...

— Адольф, — проговорил Сухомлинов, — просто Адольф. Зачем все эти титулы.

— Согласен. Тогда просто Дюк. — Граф посмотрел на виконта: — а его зовите просто Луи.

Сухомлинов вновь кивнул. Виоле-ля-дюк. Поняв, что теперь больше вопросов не будет, продолжил:

— И так, господин... Адольф, у меня к вам деловое предложение. Вы же видите, что мы лишились единственного слуги, — граф взглянул на барона и понял, что сказал не так, поправился, — единственного, кто может управлять каретой. Я гляжу, у вас, Адольф, есть опыт в кучерском деле, — Сухомлинов кивнул, дескать, бывало, — так вот не могли бы вы сопровождать нас, как минимум до Российской границы, а уж там мы наймем местного кучера. Мы можем заплатить.

Виоле-ля-дюк замолчал. Игнат Севастьянович подождал несколько минут, делая вид, что обдумывает предложение и наконец, произнес:

— Во-первых, я не слуга.

— Да, да, — проговорил граф.

— То-то, а во-вторых, вы бы смогли нанять кучера в местной деревне.

— Могли бы, да вот только я, Адольф, не уверен, что местный житель согласился бы отправиться в дальние края.

— А вы думаете, я соглашусь, Дюк?

— Уверен.

— Мне бы вашу уверенность, — проговорил Сухомлинов.

— Вы человек военный и скорее всего в отпуске...

— Я — дезертир, — неожиданно заявил гусар, — дезертир. Я вынужден был покинуть службу, так как меня ждала смерть, — Увидев удивленные глаза французов, пояснил: — Меня должны были казнить за то, что я участвовал в дуэли. Меня приговорили к смерти, и я решил покинуть расположение полка. Не хотелось в моем-то возрасте болтаться подвешенным на дереве.

— К чему такая откровенность, барон, — проговорил Виоле-ля-дюк.

— К тому, что я не встречал дипломатов, так умело владеющих шпагами. Я уверен, господа, что и в вашей судьбе не обошлось без дуэли.

— Да, вы правы, барон.— Проговорил виконт: — Это одна из двух причин, из-за которой король французский Людовик отправил нас, в холодную и чуждую Россию. — Вздохнул тяжело: — Подальше от двора.

— Хорошо, допустим, я соглашусь, — сказал Сухомлинов, выслушав д"Монтехо. — И доставлю вас не только до границы с Российской империей, но и в Санкт-Петербург, то хотел бы узнать, сколько вы мне заплатите.

Виоле-ля-дюк поднялся из-за стола, обошел его и, подойдя к барону, склонился над его ухом. Зашептал. Глаза барона округлились от удивления.

— Мне нужно подумать, господа, — проговорил Сухомлинов, — нужно подумать. Ответ я вам дам утром.

— Мы знаем ваш ответ, господин барон, — проговорил граф, — но так и быть готовы подождать.

Дальше трапезничали уже в тишине. А затем разошлись по комнатам.

Вот только поспать барону не удалось. Сперва он много думал. Просчитывал все варианты. С одной стороны Сухомлинова с Пруссией, кроме неприятностей ничего не связывало, с другой, у барона фон Хаффмана здесь было имение. Бросать его вот так вот — глупо. Неизвестно, как сложится судьба, вдруг придется вернуться. Не сейчас, а позднее.

Затем, когда Сухомлинов уже решил, что ответ он примет поутру, ведь не зря же говорится: "Утро вечера мудренее!", в дверь постучались.

— Да, — проговорил Игнат Севастьянович, предполагая, что граф переменил свое решение и пришел сообщить об этом. Ошибся.

Дверь открылась. На пороге стояла хозяйка дома. В одной сорочке. Барон побледнел. Сухомлинову вдруг показалось, что он угодил во времена Мессалины и Калигулы. В голове тут же закрутились мысли. Игнат Севастьянович попытался понять, правильное ли все с моральной точки зрения. Принято ли вот так вот вести себя в восемнадцатом веке? Или интимные отношения, о которых и в его времена не очень-то сильно афишировали, тут в порядке вещей? Ведь обвиняли же Екатерину Великую во всех смертных грехах. А может быть вся эта мораль, только ширма греховных отношений?

— Господин барон, — проговорила женщина, подходя к нему, — я вдова. Мой муж погиб на войне. И у меня давно не было мужчины.

Сухомлинов еле сдержался, чтобы не выругаться. У него отношении с женщинами лет пять не было. Когда началась война — было не до любви, а потом... в отношении барона фон Хаффмана ничего такого он сказать не смог. Игнат Севастьянович попытался поискать в своей памяти воспоминания, но так и не смог. Вполне возможно об отношениях с женщинами барон просто пытался сразу забывать. И все же невольно он отстранился от фрау. Сухомлинов попытался что-то сказать, но получился только лепет.

Женщина же присела на кровать, так что даже через одеяло барон почувствовал исходящее от нее тепло. Взглянула в глаза гусару и произнесла, томным голосом:

— Меня зовут Моника.

— Адольф, — пролепетал барон в ответ.

Женщина больше ничего не произнесла. Неожиданно она прижала его к своей груди.

— Что вы делаете, фрау, — прошептал Сухомлинов.

Он и сам не понимал, почему оторопел. Может быть, не ожидал, или ему эта женщина просто не нравится? Хотя не нравиться дама в самом соку просто не могла. Просто все произошло неожиданно, спонтанно. Явно, будь на его месте барон фон Хаффман, тот бы не растерялся. Вполне возможно, не Моника, а он сам седел у ее ног. И не просто сидел, а целовал руки и умолял бы о ночи любви. Времени попытаться понять причины такого нелогичного поведения, у Игната Севастьяновича просто не было. Женщина оторвала его от своей большой груди и неожиданно поцеловала его в губы. У Сухомлинова дух захватило. Что-то внутри него щелкнуло, и он неожиданно для самого себя перехватил инициативу. Барон отстранился на мгновение от дамы. Поправил щегольски усы. Подмигнул. И ринулся в бой. Нежно обнял даму и запустил руку в такие потаенные места, что у самого аж где-то внутри защемило. И через минуту, он уже демонстрировал то, на что способен гусар. А он, как понял Сухомлинов, был способен на многое.

Утром он проснулся не один. Моника лежала рядом с ним. Мирно спала. Ее черные, как смоль волосы, струились по подушке. Рукой женщина обнимала барона. Сухомлинов отстранил, стараясь не разбудить барышню, руку. Сел на кровати и тут дверь отворилась. На пороге уже при всем параде возник граф. Он оглядел обстановку и прошептал:

-.Да Вы, барон, можете переплюнуть герцога Орлеанского.

— Надеюсь, вы не имеете в виду Филиппа I Орлеанского? — вспыхнул Сухомлинов.

— Что вы, барон, нет, конечно же. У меня и в мыслях не было сравнивать вас с ним. Я вас сравнил с Филиппом II. Не одной юбки не пропустит герцог, — пояснил граф.

— Другое дело, граф. — Проговорил Игнат Севастьянович, поднимаясь с кровати. — Вот такие мы. — Подмигнул.

Виоле-ля-дюк тут же отвел глаза в сторону. Несмотря на барона, он проговорил:

— Мы собираемся в дорогу, барон. Вы надумали, Адольф?

— Надумал? — переспросил Сухомлинов. Удивлено взглянул на графа и понял, о чем они вчера вечером говорили. — Надумал. Я еду с вами. Вот только в гусарском мундире путешествовать для меня опасно.

— Понимаю. Сейчас я вернусь с одеждой.

— Э нет, Дюк, — молвил Игнат Севастьянович, понимая, что тот притащит что-нибудь этакое, что он даже под страхом смертной казни не натянул бы. — Лучше я сам разыщу для себя одежду. Правда вам придется немного подождать.

— Мы готовы это сделать, раз вы согласны сопровождать нас. Я буду ждать вас у кареты.

Виоле-ля-дюк проговорил и ушел, закрывая дверь.

Сухомлинов оделся и уже собрался уходить, как вдруг Моника проснулась. Она открыла глаза и взглянула на него.

— Уже уходишь? — спросила женщина.

— Да. Мне еще нужно найти подходящую одежду.— Проговорил барон: — в этой, — он указал на свой мундир, — путешествовать по стране опасно.

— Может, останешься?

— Не могу. Я должен бежать...

— Так может я смогу тебя отблагодарить, — перебила она.

— За что? — не понял Сухомлинов.

— За сегодняшнюю ночь. Я могу дать тебе одежду своего мужа.

Она ушла. Барон представил, что сейчас она принесет нечто такое, по сравнению с которым мундир черного гусара не будет выделяться. Но Сухомлинов вновь в который раз ошибся.

Серый кафтан, слегка потрепанный, коричневый камзол, пострадавший от моли. Серый, короткие до колен штаны, белые чулки и поношенные туфли с пряжками. В таком виде он больше походил на обывателя, чем на военного. Образ дополняла треуголка. То, что она была прострелена, Сухомлинов понял, когда взял в руки. Выбирать не приходилось. В таком виде можно было и в замок заехать. Никто бы не признал в нем барона, вот только рисковать Игнат Севастьянович не хотел.

Переоделся. Военную форму, сложил в плетеную корзину, вышел на улицу и подошел к карете.

— Я готов, господа, — проговорил он.

— Вот и хорошо, господин барон, — молвил граф. — Вещи свои можете прикрепить позади кареты. Кстати в этой одежде вы выглядите не так воинственно.

— Я знаю, граф.

Корзина была закреплена. Упряжь проверенна. Появление пастора было как раз в тот момент, когда они собирались отбывать. Священник сообщил, что тело убитого слуги путешественников преданно земле. Люди, что были отправлены на место нападения, вернулись ни с чем. Тело четвертого разбойника пропало, в чем не было ничего удивительного. Разбойники вернулись за убитым товарищем и так же похоронили его. Пастор попытался вернуть еще деньги, что были обнаружены в карманах кучера (славный малый был бережлив и накопил немного), но французы отказались. Поблагодарили монаха и отправились в путь.

Глава 5.

Рига. Балтийское море. Июль 1745 года.

— Вот тебе, Адольф, рекомендательное письмо к моему верному другу в Санкт-Петербург, — проговорил Иерони Карл Фридрих фон Мюнхгаузен, протягивая бумагу, закрепленную своей подписью барону фон Хаффману.

Сухомлинов взял в руки. Пробежался по тексту глазами, удовлетворенно кивнул, и запихнул письмо за пазуху. Затем поднял бокал с раунтальским вином и произнес:

— Твое здоровье, барон! — Взглянул на супругу кирасира и добавил: — и за твое, хозяюшка, тоже!

Игнат Севастьянович еще месяц назад и предположить не мог, что будет запросто сидеть в доме самого известного в мире барона. Да и вряд ли это произошло, если бы не судьба, забросившая его "душу" в прошлое. А ведь он, даже когда в Ригу с французами приехал, не предполагал, что на него наткнется. Видите ли, дипломаты вдруг надумали в столицу Российской империи по морю прибыть. Сами в гостинице расположились, а его (Сухомлинов в этот раз себя выругал) отправили нанять корабль. Ну, раз обещал, что до самого Питербурха доставит, то так и так вынужден выполнять. Прогулялся до пирса, нанял небольшую шхуну, французы, конечно, ругаться будут, так нечего бедного прусака посылать. Шли да и нанимали бы галеон сами. Сейчас вот посапывали в гостиничном номере. Игнат Севастьянович в гостиницу спешить не собирался. В друзья к дипломатам не набивался, да и не желал. Пока с ними ехал, отметил, что те с каким-то секретным заданием в Россию спешат.

Поэтому прямо с пирса направился в кабак.

Распахнул дверь, вошел внутрь осмотрелся. Его внимание сразу привлек кирасирский офицер, что сидел в окружении товарищей за огромным столом. Перед ним кружка с пивом, слева треуголка. Глаза его блестели, а сам он что-то увлеченно рассказывал своим товарищам. В тот момент Сухомлинов и предположить не мог, что видит он "самого правдивого в мире" человека. Другие столики были заняты горожанами, и трудно было понять, пьют ли те вино или слушают забавные похождения кирасира.

Свободные оказались только два стола. Один у дверей, другой как раз рядом с весельчаком. Сухомлинов выбрал второй, и, не обращая внимания на веселье, царившее за соседним столом, направился именно к нему. Опустился на дубовый стул как раз в тот момент, как зал наполнился озорным смехом. Тут же к нему подскочила молодая девица, спросила, что будет заказывать.

— Жареную рыбу и пива, — проговорил барон.

Пока ждал заказ, невольно прислушался и понял, что уже слышал этот рассказ.

— Помниться было это лет пять назад, — проговорил кирасир, когда смех прекратился, — как раз в те годы, когда я вернулся, после продолжительной осады Очакова, в Санкт-Петербург. Ранним утром. Проснулся я в хорошем настроении и от нечего делать решил в окно выглянуть, благо погода была солнечная, а за окном раскинулся прекрасный пруд, в котором местная ребятня изредка ловила карасей, причем таких, что на сковородку не помещались. Вот только в этот раз ребятни не было, а пруд на удивление был усеян дикими утками. У меня аж дыханье прихватило. Стою, и сказать ничего не могу. Откуда они взялись в окрестностях города взялись — одному богу известно. Э, думаю, не иначе фортуна мне улыбнулась. После возвращения из-под Очакова в кошеле моем мышь повесилась, а деньги казначей со дня на день только выдаст. Есть то хочется. В животе заурчало. Я по быстрому оделся. Схватил, стоявший в углу, старый добрый мушкет, да бегом вниз по лестнице. Ударился головой об косяк.

По залу вновь прокатился смех. Смеялись все. Не удержался и Сухомлинов. Теперь он припомнил эту историю и уже начал догадываться, кем был рассказчик. Мюнхгаузен, а это был именно он, гневно посмотрел на одного из товарищей, и тот первым замолчал. После того, как это произошло, затихли и остальные.

— Удар был так силен, что из моих глаз, — продолжал кирасир, — посыпались искры. Понимая, что промедление смерти подобно. Утки вот-вот улетят. Я вскочил. Несмотря на сильную головную боль, спустился во двор дома, вылетел на улицу и побежал к пруду. Когда оказался на расстоянии ружейного выстрела вскинул ружье и...

В зале повисла тишина. Все смотрели на рассказчика, ожидая, что тот произнесет: и выстрелил, но вместо этого прозвучало:

— ...осечка.

Волна смеха прокатилась по залу. Смеялись все.

— Я не все рассказал, — проговорил спокойным голосом, рассказчик. Зал затих, всем стало любопытно, что было дальше. — Так вот, оказалось, что у меня при столкновении вывалился пистон. Другой бы на моем месте растерялся, но только не я. Вспомнил, как при ударе из моих глаз посыпались искры. Понимая, что других вариантов у меня нет (возвращаться за другим пистоном времени не было), я открыл затравку. Поднял мушкет, прицелился в уток, а затем так сильно ударил по левому глазу кулаком. Искры посыпались вновь. Грянул выстрел. Когда пороховой дым рассеялся, я увидел, что у меня была богатая добыча: пять диких уток, четыре куропатки и одна пара лысок.

— Ну, ты брат и горазд сочинять, господин барон, — проговорил один из солдат, когда рассказчик замолчал: — Неужели ты думаешь, мы во все это поверим?

В зале повисла угрожающая тишина. Сухомлинов покосился на Мюнхгаузена. Фон Хаффман на его месте бы за пистолет схватился, а этот только побледнел, кулаком по столу ударил и заявил:

— Барон Мюнхгаузен запомните, никогда не врет!

Игнат Севастьянович еле сдержал улыбку. Специально обманывал слушателей барон или рассказывал свои нереальные истории для того, чтобы разнообразить разговоры, но делал он это явно умело. Первой мысли Игната Севастьяновича было подойти и познакомиться с Мюнхгаузеном, но он сдержался. Тот был в компании и неизвестно, как бы его товарищи отреагировали на поведение Сухомлинова. Не дай бог подумают, что тот не верит рассказчику. Кто знает, почему барон не схватился за пистолет. Может быть, тот солдат его приятель и ему прощались такие выходки. Останется один, тогда и подойдет, а если уйдет с товарищами — значит не судьба. И к тому же сидевший сейчас за соседним столиком офицер кирасиров, еще не прославился своими рассказами на весь мир. Это потом от него отвернуться родственники, сказав на весь мир, что Иероним опозорил их фамилию. Барон Мюнхгаузен умрет в одиночестве. Сейчас же это обычный офицер русской армии, любящий повеселить своих товарищей веселыми и историями.

Сухомлинов вдруг задумался. О бароне он знал совершенно немного. В основном первые годы его военной карьеры, когда тот уверенно под патронажем знатных особ сделал несколько шагов верх по карьерной лестнице. Началось же все лет десять назад, когда он, еще пятнадцатилетний юноша, в качестве пажа герцога Антона-Ульриха Брауншвейгского прибыл в Санкт-Петербург. Благодаря протекции его сиятельства был зачислен в первую роту Брауншвейгского кирасирского полка корнетом и уже через два года участвовал (как гусар) в походе русской армии во главе с фельдмаршалом фон Минихом под Очаковом. В чине поручика он застал воцарение Елизаветы Петровны и тут же получил назначение в Ригу, где находился Брауншвейгий кирасирский полк. Участь не завидная, да только лучше чем Сибирь. А тут еще и вторую свою половину встретил, и уже через два года был женат. Умудрился побыть в качестве начальника почетного караула, благо ростом вышел. Случилось это в тот день, когда в Ригу прибыла принцесса Анхальт-Цербстская Софья Августа Фредерика. За что и получил, через девять месяцев (ближе к Рождеству) право покинуть гарнизон, и посетить свое поместье, в котором с тех пор, как уехал с герцогом, ни разу не был. Далее, как помнил Игнат Севастьянович, в биографии Мюнхгаузена было огромное белое пятно. Следующее упоминание о бароне произошло уже через пять лет, когда его произвели в ротмистры кирасирского полка. Именно сразу после получения повышения, он оставил службу и вернулся с женой в свой родной город Боденверден, где и познакомился с Эрихом Распе. Вот только все это будет у барона в будущем. Сейчас же, двадцати пятилетний, Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен сидел напротив него, в компании сослуживцев, травил байки и пил местное пиво.

— Вы бы лучше господин барон, рассказали, — проговорил один из товарищей Мюнхгаузена: — о том, как вы ходили на кабана. А то, как-то не верится, что вам удалось, выбив искру из глаза, одним выстрелом убить — пять диких уток, четыре куропатки и одна пара лысок. Вы, уж, господин барон, врите да не завирайтесь.

Мюнгхаузен побледнел. Сухомлинов и в этот раз отметил, что барон еле сдержался, чтобы не схватиться за пистолет и не вызвать своего товарища на дуэль.

— Барон Мюнхгаузен запомните, никогда не врет! — Вновь повторил кирасир и со всей силы стукнул кулаком по столу. — А если вам не любо слушать меня, так не слушайте, но и рассказывать свои истории не мешайте.

— Эвон вы как заговорили, господин барон, — проговорил сослуживец, поднимаясь из-за стола: — По-вашему получается: Не любо не слушай, но лгать не мешай.

— Вы пытаетесь вызвать меня на дуэль, князь? — спросил Мюнхгаузен: — Так знайте — не дождетесь.

— Вы — лгун, барон.

— А вы можете доказать, что я лгу?

Князь взглянул на барона и промолчал. Ни опровергнуть, ни доказать правдивость своих слов ни один из участников сейчас не мог. Он уже хотел было уйти, а за ним собиралось проследовать еще трое его сотоварищей, но в дверях остановился.

— Вот, что барон, — проговорил князь, разворачиваясь: — сделаем так. Завтра мы будем участвовать в охоте и вы, прилюдно повторите свой подвиг. Вы согласны, барон?

Князь ожидал, что Мюнхгаузен струсит, отступит, признает, что приукрасил, солгал, но тот ничего этого не сделал. Барон поправил свой ус. Достал трубку. Раскурил и лишь после этого произнес, твердым голосом:

— Отчего же, князь, я готов попытаться повторить подвиг. А что мы будем делать, если не обнаружим столько дичи, сколько ее было в тот раз?

— Вы, барон, будете ходить на охоту со мной, до тех пор, пока не повторите подвиг.

Мюнхгаузен присвистнул.

— М-да, вот это мне повезло.

Князь надел треуголку, сделал шаг к двери и вновь остановился. Повернулся в сторону барона и произнес:

— Честь имею.

Ушел. Вслед за ним, покинули Мюнхгаузена и другие собутыльники. Барон остался в одиночестве и даже слегка загрустил, отчего подозвал к себе девицу, что носила на подносе заказы, и потребовал, чтобы она принесла ему еще вина. И в этот момент Сухомлинов решил воспользоваться ситуацией.

Игнат Севастьянович подошел к столику известного кирасира, поклонился и произнес:

— Позвольте представиться — барон Адольф фон Хаффман.

— Карл фон Мюнхгаузен, — проговорил барон, улыбнулся и указал рукой на стул, — присаживайтесь, барон.

Сухомлинов сел. Принесли вино. Кирасир сделал глоток и произнес:

— Кислятина! — Взглянул на Игната Севастьяновича и сказал: — А пойдемте ко мне, барон. Я вас таким вином угощу.

— Хорошо. — Согласился Сухомлинов. Подозвал девушку. Рассчитался монетой, что перепала ему от французов и через несколько минут они с бароном покинули трактир.

Жил Карл фон Мюнхгаузен вместе со своей супругой Якобиной фон Дунтен в трехкомнатной меблированной квартире в нескольких шагах от ратуши. Появлению незнакомого человека в их доме баронесса была рада. Она тут же позвала служанку Гертруду и приказала накрыть стол. Девушка уже собиралась уйти, как ее остановил барон и попросил, чтобы та принесла еще и старого руантальского вина.

— Должны еще бутылки с сим благородным напитком остаться, — сказал он ей в напутствие.

Пока Гертруда ходила, да стол накрывала, Сухомлинов оглядел "скромное" жилище барона. Зал, где располагался обеденный стол, просторный. Несколько резных стульев, секретер, диванчик. На стенах портреты. Скорее всего, родственники фон Дунтен, благо фамилия ее знатного графского рода. Спальня (дверца слегка приоткрыта). Посредине большая кровать с белым балдахином. На полу шкура медведя, вот только не белого, коего рассчитывал увидеть Игнат Севастьянович, а бурого. Пасть у хищника раскрыта. Кажется, медведь вот-вот цапнет, вошедшего в покои незваного гостя, за ногу. Третья комната — рабочий кабинет. На стенах оружие. Среди прочего разглядел Сухомлинов несколько турецких ятаганов. Напротив двери камин, возле которого кресло качалка.

— Присаживайся, барон, — проговорил Мюнхгаузен, показывая на обитый зеленым шелком стул.

Сухомлинов опустился. Накинул салфетку и поднял бокал, наполненный вином.

— За знакомство, барон, — проговорил Мюнхгаузен.

Чокнулись. Одним залпом осушили.

— Рад видеть в Риге соотечественника, — молвил Карл, — какими судьбами в Риге, барон? — поинтересовался он.

— Направляюсь в Санкт-Петербург, хочу поступить на службу.

— Не удачное время вы выбрали, барон, — вздохнул барон, — в России в последнее время к иноземцам, особенно к немцам, относятся подозрительно. — Затем на секунду задумался и произнес: — Хотя, кто знает, может, отошли. Видите ли, дорогой барон, добро быстро забывается, а зло, пусть даже и во благо, помнится очень и очень долго. Но, я вам скажу, что попытать счастье всегда можно. Вдруг повезет.

Мюнхгаузен наполнил вином свой кубок и кубок Сухомлинова.

— Хотя, поговаривают, что супругой будущего императора будет немецкая принцесса, — проговорил вновь Карл. — В прошлом годе, как сейчас помню, проезжала она через Ригу в российскую столицу.

Игнат Севастьянович сделал вид, что удивлен. Мюнхгаузен заметил это и произнес:

— Не верите. Думаете, что сочиняю, чтобы произвести на вас впечатление.

— Отчего же не верю? Верю.

Мюнхгаузен улыбнулся.

— Лично принимал участие, — похвастался он. — Я тогда командовал почетным караулом и видел принцессу Софию-Фридерику Ангальт-Цербстскую, как вас. Совсем молоденькая. С матерью в столицу ехала. Та, на каждом шагу поучала свою дочь. Она мне улыбнулась, — неожиданно произнес Карл.

— Софья-Фредерика? — машинально спросил Сухомлинов.

— Нет. Иоганна-Елизавета — мать девушки.

Игнат Севастьянович еле сдержал улыбку. Мать будущей императрицы явно не была пуританкой. Несмотря на свой возраст, имела привычку заглядываться на молоденьких офицеров. А уж тем более на столь видного, как барон Мюнхгаузен, человека. Стоит отметить, что тот был сильного и пропорционального телосложения, с круглым правильным лицом. Не удивительно, что он понравился Иоганне-Елизавете, да и не только ей. Сухомлинов вспомнил, что еще в молодости читал мемуары императрицы Екатерины II. В них она отмечала "красоту" командира почётного караула. Тогда Игнат Севастьянович не придал этому значения, теперь понял, кого государыня имела в виду.

— Они прошли мимо нас, а вечером (обе дамы остались заночевать в доме бургомистра) мне пришлось присутствовать на званом ужине.

— Танцевали с принцессой?

— Скажу как на духу — да.

Сухомлинов не знал верить или не верить словам барона, помня, что тот любит немного приукрасить обыденность. Невольно покосился на супругу Карла, девушке явно было все равно. На лице явное безразличия к делам и поступкам супруга, до ее замужества да вполне возможно и после.

— Вот если бы вам к ней попасть, — задумчиво, пробормотал Мюнхгаузен, — тогда глядишь вполне возможно и удалось бы совершить головокружительную карьеру. Ну, если и не к ней, а то к герцогу Голштейн-Готторпскиму, — увидев удивленное лицо барона Адольфа фон Хаффмана пояснил, — наследнику русского престола Карлу Петру Ульриху.

— Боюсь, что я для них птица не высокого полета, — признался Сухомлинов, — да и как я попаду к ним без рекомендательного письма.

— Письмо недолго написать, — усмехнулся барон и отпил из кубка, — только не им, а в Лейб-гвардии Конный полк. Вот только кому?

Больше к этой теме до конца трапезы не возвращались. Говорили больше о другом. Сухомлинов вынужден был рассказать новому знакомому о своих похождениях. Поведал о дуэли, о войне с австрияками. Барон слушал, не перебивал, вполне возможно, что не в первый раз ему приходилось выслушивать подобные истории. В отличие от его рассказов не было повествование фон Хаффмана ни фантастическим, ни реальным.

— Да, уж, — проговорил Мюнхгаузен, когда Игнат Севастьянович закончил говорить. — Теперь понимаю, почему вы, барон, так рветесь поступить на русскую службу. Вот только обязан я предупредить вас, что и в империи к дуэлям относятся так же трепетно, как и у старика Фрица. За прошлую вас не накажут, а за новые — не помилуют. Так, что используйте свое оружие против турков и прочих врагов государства, а не против своих товарищей. — Прочитал наставление. Замолчал. Посмотрел грустно на фон Хаффмана и добавил: — Хотя иногда они бывают так невыносимы.

— Завтрашняя охота, — прошептал Сухомлинов.

— Пустяк. Все равно, такой ситуации, что была в то летнее утро — не будет. Постреляем да и разъедемся. Причем каждый останется при своем. А вы, барон?

Мюнхгаузен поднялся из-за стола и направился в кабинет. За ним проследовал и Игнат Севастьянович. Только сейчас он обнаружил, что когда рассматривал комнату из залы, то не увидел диванчика и секретера, так как стояли они у противоположной стены. Карл рукой показал на диван, а сам расположился в кресле. На столике, что стоял рядом открыл коробочку и извлек огромную пенковую трубку с коротким мундштуком. Гертруда поставила перед ним кубок с руантальским вином. Мюнхгаузен закурил, и комната наполнилась дымом. Сейчас он был поглощен мыслями. Предстояло решить, кому писать письмо в Санкт-Петербург. Попытался припомнить своих знакомых. Перебрал мысленно все кандидатуры, наконец, остановился на одной. Служил тот в Лейб-гвардии Конном Его Величества полку. Было бы это до переворота, так написал бы на прямую (в крайнем случае, уговорил бы герцога) подполковнику и наследному принцу Курляндскому графу фон Бирону Да только сейчас ни герцога Голштейн-Готторпского, ни Бирона рядом не было. Новым шефом Лейб-гвардии конного полка был полковник Ливен Юрий Григорьевич, а с ним Мюнхгаузен не был знаком. Помочь тот смог бы, Карл был в этом уверен, но только после того, как за человека, попросит служивый, пользовавший у Ливена, по крайней мере, уважением. Таким человеком, по мнению Мюнхгаузена, был — граф Семен Феактистович Бабыщенко.

— Есть у меня один человек в Санкт-Петербурге, что сможет оказать услугу старому другу.

Сухомлинов удивленно взглянул на Мюнхгаузена. Тот улыбнулся и пояснил:

— Я ему жизнь спас под Очаковом. Тогда мы так рубили турков... так рубили турков. — Карл закрыл глаза и на мгновение погрузился в воспоминания. — Мне тогда, Миних поручил доблестных гусар, понимал старик, что никого храбрее меня в тот момент в русском лагере не было. Отряд небольшой, но до ужаса отважный. И благодаря этой отваге нам с товарищами многое удалось. Меня ведь перед началом осады крепости, — продолжал Карл, — отправили с отрядом на разведку. Мы ушли глубоко вперед, оставив позади наш авангард. И тут я заметил приближающийся отряд неприятеля. Как потом выяснилось, турки сделали вылазку...

Сухомлинов вновь сдержал улыбку. Это историю он читал в детстве. Когда-то Игнат Севастьянович просто зачитывался приключениями отважного барона, а не которые даже знал наизусть. В этом барон с небольшим отрядом с помощью хитрости опрокинул неприятеля в бегство, причем не, только загнать тех в крепость, но и выгнать их, оттуда через противоположные ворота, которые, как утверждал, сейчас Карл, он лично открыл.

— Конь мой вихрем носился по улицам крепости, — продолжал Мюнхгаузен, — не заметил, как оставил позади отряд. Тот просто не успевал за мной. Выгнав турок из города, я остановил коня на площади, собирался приказать трубить сбор. Вот только когда повернулся, увидел, что улицы были пусты. Ни гусар, ни жителей. В ожидании гусар, я подъехал к колодцу, стоявшему посреди площади...

Сухомлинов в этот раз не выдержал и улыбнулся. Все было, так как описывалось в книжках. Видимо действительно барон поведал свои истории Эриху Распе.

— Я сидел на одной половине коня! Задней половины не было, она была точно отрезана...

— Воду, которую пил ваш конь, барон, вытекала из него.

Удивленный барон взглянул на фон Хаффмана, Сухомлинов улыбнулся.

— Ничего удивительного, — пояснил он. — Что, по-вашему, должно было бы происходить, если у лошади не хватает второй половины тела. Кстати, а где была вторая половина?

— Стояла у ворот крепости.

Игнат Севастьянович не выдержал и рассмеялся. Отпил из кубка вино и спросил:

— А что там на счет граф Бабыщенко?

— Бабыщенко? — переспросил барон, видимо забывший из-за чего, он ударился в рассказ об осаде Очакова.

— Вы, говорили, что напишете рекомендательное письмо своему приятелю графу Бабыщенко, чтобы тот посодействовал мне в Санкт-Петербурге.

— Напишу. Вот только вино допью и напишу.

Когда руантальское закончилось в бокале, барон поднялся из кресла и сделал шаг. Пошатнулся. Сухомлинов на мгновение испугался, что тот сейчас упадет и прощай рекомендательное письмо. Вот только барон удержался, подошел к секретеру. Взял бумагу, перо. Несколько раз макнул пером в чернильницу, после чего написал письмо и протянул фон Хаффману.

Вот таким вот образом и получил Игнат Севастьянович бумагу, что могла пригодиться в Санкт-Петербурге.

— Обычно, — проговорил Мюнхгаузен, — мой приятель коротает свое время в одном из трактиров на Фонтанке.

Барон удивленно взглянул на гусара. Тот отчего-то не задал вопросов, которые по обыкновению должны были последовать, после его слов. Пожал плечами и произнес название трактира. Сухомлинов утвердительно кивнул. Адрес ему был прекрасно знаком. Сей кабак просуществовал, как помнил Игнат Севастьянович, аж до самого октябрьского переворота.

Уже вечером Сухомлинов покинул дом барона фон Мюнхгаузена. Прибыл в гостиницу и завалился спать, а на следующий день, он вместе с французами отбыл в Санкт-Петербург.

Голубое небо и морская гладь. Вверху белые, причудливых форм облака. Под ногами деревянная палуба, ставшая со временем для Сухомлинова не привычной. Да на деревянных парусниках, когда жил в Санкт-Петербурге Игнат Севастьянович ходил, но это было давно, а тут настоящий шхуна, хозяином, которой был голландец по фамилии — Ван Гуллит. Лоцман, как сказали Сухомлинову в порту, самый опытный. Уже не один раз хаживал по Балтике из Антверпена в Санкт-Петербург, с заходам, по торговым делам, в город Ригу. Как уверял Игната Севастьяновича голландец — тому просто повезло, что и в этот раз, он надумал бросить якорь в Рижском заливе. Первоначально сюда Ван Гуллит, заходить не намеривался, но увидев в подзорную трубу красные крыши милого, как утверждал лоцман, для его сердца города не выдержал и изменил курс. На носу, придерживая треуголки и кутаясь в плащи, несмотря на теплый морской ветерок, стояли оба француза. Сухомлинов бросил взгляд в их сторону и прошептал:

— Интересно, а какой бы вы корабль наняли господа хорошие. Тот старый галеон, что стоял в рижском заливе, и на котором был поднят датский флаг, или фрегат, принадлежавший, по всей видимости, англичанам?

Как бы то ни было, пора было покопаться в багаже этих снобов, чтобы понять с какой целью они направляются в северную столицу. Шансов, обнаружить что-то стоящее, нет. Да вот только, а вдруг, кто-нибудь из них по беспечности, да и сохранил какую-нибудь скандальную переписку. Сухомлинов решил воспользоваться случаем и ускользнуть в свою каюту, благо голландец выделил для каждого из пассажиров. Ван Гуллит, стоявший на мостике проводил его взглядом. Лоцман понял, что у пруссака морская болезнь, посочувствовал барону и начал наблюдать за матросами.

Сухомлинов вошел в каюту и тут же направился к окну. Приоткрыл створку и выглянул наружу. Внизу была морская гладь. Не смотря на то, что море было спокойным, по телу пробежала дрожь. Игнат Севастьянович отметил, что такого за собой ни разу не наблюдал, скорее всего, это была реакция барона Адольфа фон Хаффмана. Даже на мгновение пожалел, что угодил в тело гусара. С другой стороны трусом фон Хаффмана назвать нельзя было. Авантюристом, безрассудным, но только не трусом, иначе не вызвал бы тот на дуэль господина Мюллера, не служил бы среди гусар, да и на помощь дипломатам не решился бы придти. Тут было, что-то другое. И Игнат Севастьянович понял, что. Наобум бывший офицер царской армии, а затем старшина красной рисковать не собирался. Он высунулся наружу и оглядел корму корабля. Внизу руль, вверху каюта капитана. Разделяет их выступающее бревно, за которое можно зацепиться руками, внизу, между окном его каюты и рулем, еще одно. По этому можно пройти, придерживаясь за верхнее. Оценил расстояние до кают дипломатов. Вроде даже недалеко.

Снял кафтан, положил на кровать, остался в сапогах брюках и белой рубашке. Открыл окно полностью, ветерок ворвался в каюту, и ступил на бревно. Схватился за верхнее и зажмурился.

— Главное не смотреть вниз, — прошептал барон.

Сначала открыл один глаз, затем другой. Сейчас с этой стороны окна каюта его выглядела совершенно по-иному. Вздохнул и перевел взгляд на право. Там были каюты французов. Всего несколько шагов и он будет в одной из них. Вот только шаги эти давались очень тяжело. На секунду возникло желание, не рисковать, а попасть к ним, через двери. Сдержался от соблазна. Могли увидеть, да и вскрывать запоры ножиком, как это попытались сделать на постоялом дворе не хотелось. Это уже потом Сухомлинов понял, что гениальность в простоте, но сейчас шаг за шагом он добрался до окна каюты виконта. Только сейчас Игнат Севастьянович сообразил, что оно закрыто. Одной рукой держась за бревно, другой он попытался раскрыть створки. После нескольких минут, ему, наконец, удалось, и Сухомлинов попал в каюту. Огляделся. Помещение, как у него. В углу у дверей сундук с вещами. Подошел, открыл и стал осторожно осматривать содержимое. Нижнее белье, еще один кафтан и камзол, короткие брюки и оранжевые чулки, черные штиблеты. Внизу несколько книг и стопка писем. Игнат Севастьянович вскрыл одно и выругался. Любовная переписка с какой-то маркизой. Вполне возможно той самой, из-за которой виконт и оказался в столь затруднительном положении. Неожиданно для себя Сухомлинов поднес письмо к носу и принюхался. Пахло парфюмом. Это облегчало в какой-то степени задачу. Вскрывать теперь все, и читать не было необходимости. И все же среди этой любовной переписки он обнаружил одно без запахов. Вскрыл его и начал читать. И вновь разочарование, писал отец виконта. Наставлял сына на пути истинный, давал ему советы насчет того, как вести молодому человеку в другом государстве.

Сухомлинов выругался. Сложил все в ящик и только тут сообразил, что уходя, он должен будет закрыть окно. Вот только как это сделать? Выругался. Оставалось только одно, выйти через дверь.

Игнат Севастьянович закрыл окно и подошел к двери. Прислушался. С другой стороны в коридоре было тихо. Приоткрыл и выглянул наружу. Убедившись, что слух его не подвел, выскользнул в коридор и закрыл за собой дверь. Застыл, как в копанный решая закончить на этом похождения или продолжить. Вот только в этот раз, если и проникать в каюту графа, так через дверь.

— А, была не была, — махнул рукой барон и направился к двери.

Ножиком отворил и вошел внутрь. Огляделся. Сундук барона стоял у окна. Рядом на кровати несколько книг. Сухомлинов взял в руки одну и пролистал.

— "Магомет" Вольтера, — проговорил он, положив ее обратно: — А граф, я погляжу человек начитанный, — восхитился Сухомлинов. — Поди — Вольтерьянец.

Вольнодумцев Игнат Севастьянович не любил, как любой дворянин считал, что из-за них и произошли события начала двадцатого века. Именно Вольтерьянцы, как их презрительно именовали в восемнадцатом и в конце девятнадцатого века, занесли в Россию чумные семена революций.

Сухомлинов открыл сундук. Все, как и у д"Монтехо. Одежда и обувь. Пара пистолетов и письма. Вынул аккуратно их и положил на кровать. Вскрыл одно и начал читать. Отложил в сторону, затем взял другое. Опять ничего интересного. Даже нюхать стал, чтобы не вскрывать письма от дам, вот только переписка парфюмом не пахла. Трудно было определить кто автор только по запаху. Выругался и стал читать одно за другим. Ему повезло, что он услышал шаги в коридоре и французскую речь. Выругался и стал складывать вещи графа в сундук. Сложил все, кроме двух писем, что он так и не успел вскрыть. Тут же запихнул их в карман и распахнул окно. Уходить через дверь было поздно. Выбрался на бревно, зацепился руками за верхнее и понимая, что не сможет закрыть окно, начал медленно приближаться к окну виконта. Замер, когда услышал, как дверь в каюту графа распахнулась. Француз выругался. Захлопнул окно и барон понял, что тот решил, что распахнулось оно из-за ветра. Сухомлинов облегченно вздохнул. Впереди была только одна преграда — каюта д"Монтехо. Осторожно заглянул внутрь и увидел, что виконт лежит на кровати на животе и спит. Первой мыслю было, что оба француза успели напиться в обществе капитана судна. Но, как бы то не было у Игната Севастьяновича появился шанс. Оставалось надеяться, что за то время, что он будет преодолевать окно д"Монтехо не развернется привлеченный шумом снаружи и не обнаружит его. Потом доказывай, что ты просто любишь прогулки на свежем воздухе с письмами графа Виоле-ля-дюка в кармане. Стараясь не шуметь, он сделал первый шаг и остановился. Прислушался. Виконт не среагировал. Второй. Нога соскользнула, и Сухомлинов еле сдержался, чтобы не выругаться. Держась за верхнее бревно, Игнат Севастьянович нащупал ногой бревно. Он облегченно вздохнул, когда обеими стал твердо стоять. Вновь прислушался и вновь взглянул в каюту д"Монтехо. Француз спал, как убитый.

— Эко надрались, — прошептал Сухомлинов и сделал следующий шаг.

Скрылся из вида и вновь облегченно вздохнул. До его каюты осталось совсем ничего. Всего лишь пара шагов. Но эти шаги самые важные. Хуже некуда если сорвешься в каких-то сантиметрах от заветного окна.

Шаг, второй. Наконец окно. Вскользнул внутрь. Грохнулся на кровать и закрыл глаза. Усталость накатила. Страх улетучился. Полежал несколько минут, затем встал, подошел к окну и взглянул на море. Захотелось выпить. Тут же захлопнул ставни и извлек из сундука бутылку вина, подаренную бароном Мюнхгаузеном. Откупорил ее и сделал несколько глотков из горла. Только сейчас он понял, что на душе стало хорошо. Вытащил из кармана письма Виоле-ля-дюка, бросил на кровать. Еще один глоток и можно почитать, решил он.

Первое письмо не имело большой ценности, а вот второе было шифрованным посланием. Сухомлинов вздохнул, с такими депешами ему приходилось сталкиваться в своем прошлом, когда-то перед Первой Мировой Войной прошел курсы по тайнописи. Сотни различных документов, расшифрованных в свое время, прошло через его руки. Видел Игнат Севастьянович и тайные шифры Петра Великого и его последователей. Обычно тексты подлежавшие шифровке писались на русском, французском, немецком и греческом языках. В качестве условных обозначений вырабатывалась целая система цифр, идеограмм, особых значков, специально составленных алфавитов. Сухомлинов точно, не помнил, расшифрованы ли были документы петровской эпохи на данный момент англичанами или нет? А может те вот-вот подберут ключи к посланиям? Да и русская криптографическая служба только-только начала выходить на европейский уровень.

Сухомлинов пробежался глазами по тексту и выругался. Шифр был ему не знаком. Выходило, чтобы прочитать послание понадобится как минимум время, а сейчас его у Игната Севастьяновича просто не было. Можно попробовать при приезде в Санкт-Петербург отдать сию бумагу Бестужеву-Рюмину (директору почт). Именно ему государыней Елизаветой было поручено обязательная перлюстрация дипломатической переписки. Он уже создал криптографическую службу, привлекши для этого ученых-математиков. Оставалось надеяться, что Христиан Гольбах и Иван Эйлер осилят и это послание. Ведь смог же взломать, как помнил Игнат Севастьянович, Гольдбах шифр французского посланника Шетарди. В своих письмах, зная, что их вскрывают, он нелестно отзывался об императрице. Надеялся француз, что русские не сумеют их прочитать. Ошибался. Сумели, да еще и умудрились составить такую бумагу, за которую Елизавета тут же распорядилась вы слать незадачливого дипломата из России. Сухомлинов стукнул себя ладонью полбу и прошептал:

— Вот я дурак.

Иоахим-Жак Тротти маркиз Шетарди был выслан из России накануне. Простили ему все его прежние заслуги. Во Франции он тут же угодил в Бастилию, где и прибывал, посей день.

— Уж не в место ли маркиза в Санкт-Петербург едут господа хорошие? — прошептал Сухомлинов, складывая письмо и запихивая в потайной карман на камзоле.

По возможности он передаст сию писульку если уж не Бестужеву-Рюмину лично, то, по крайней мере, одному из чиновников почтовой службы. Вот только как это сделать, чтобы не угодить под горячую руку Тайной канцелярии, ведь тем явно будет любопытна его личность. Может попытаться, наконец, пихнуть ее в руки почт-директора Фридриха Аша. Человек образованный догадается, что к чему.

В дверь постучались. Сухомлинов встал, закрыл окно и после этого накинул камзол, но застегивать не стал.

— Да? — произнес он.

— Господин капитан, — проговорил человек на ломаном немецком, — ждет вас к столу.

— Сейчас подойду, — брякнул Игнат Севастьянович и стал застегивать камзол.

Он поднялся за моряком на верхнюю палубу и вошел в каюту капитана. Пятидесяти летний старый вол, поставил на стол тарелку с селедкой, взглянул на гостя и произнес:

— Мне нужно с вами поговорить, барон.

Путешествие успокаивало. После нескольких недель дороги из Вены в Ригу все же утомили. Тут же было спокойнее. Корабль покачивался. Небо над головой было голубое, а рядом стоял д"Монтехо. Граф взглянул на него. Улыбнулся. Ему уже раз приходилось путешествовать на корабле, а вот виконт, совершал морской круиз впервые. Треуголка у него надвинута на глаза, плащ, несмотря на легкий ветерок, застегнут, в руках подзорная труба. Откуда она взялась у д"Монтехо для Виоле-ля-дюка осталось загадкой. Тот изредка подносил ее к глазу и вглядывался в голубую даль, пытаясь в бескрайнем просторе разглядеть хоть какой-нибудь берег. Наконец виконт не выдержал и полюбопытствовал, а нельзя ли как-то разнообразить их путешествие.

— Ром подойдет? — поинтересовался Виоле-ля-дюк.

— Вполне, — кивнул д"Монтехо, — лишь бы ускорить наше с вами путешествие.

— Понимаю. Тогда пойдемте, полюбопытствуем у капитана. Да позовем нашего прусского друга.

Граф оглянулся и посмотрел в ту сторону, где еще недавно стоял барон фон Хаффман. Сейчас его там не было.

— Неужели ушел в каюту, — проговорил Виоле-ля-дюк. — Бог с ним, виконт, нам с вами больше достанется этого замечательного напитка. Сейчас же подождите меня, я поговорю с капитаном.

Граф направился к штурвалу, возле которого находился Ван Гуллит. Поклонился и полюбопытствовал. Француз не заметил неуловимую тень, что проскользнула по лицу голландца, да он честно признаться и не смотрел на капитана.

— У меня есть ром, — признался капитан, — и я готов угостить пассажиров.

На голландском он отдал распоряжение моряку, стоявшему у штурвала. Тот кивнул. Затем посмотрел на француза и произнес:

— Пойдемте в мою каюту, господа.

Ван Гуллит спустился с мостика, за ним проследовал граф, он не заметно махнул виконту, давая понять, что тот может присоединиться.

— А вы, капитан, случаем не видели нашего приятеля? — полюбопытствовал Виоле-ля-дюк.

— Ваш земляк ушел в каюту. Мне показалась у него морская болезнь.

— Он не наш земляк.

— Вот как!

— Он прусак. Присоединился к нам в поездке в Россию.

— А понимаю, — кивнул Ван Гуллит.

Он открыл дверь, ведущую в кормовую часть корабля, и пропустил вперед французов, после чего последовал за ними. Граф отметил, что каюта капитана находилась над каютами пассажиров и, как вскоре понял, занимала площадь трех помещений вместе взятых. Капитан вновь отворил дверь, пропуская их. В дверях граф остановился и замер. Не ожидал он, что попадет в такие шикарные покои. Капитан явно не экономил на своем комфорте. Огромное окно (от стены до стены). Стол, за которым можно собрать весь экипаж, что вполне возможно и было. В углу несколько сундуков, в одном из которых вполне возможно золото, а в другом навигационные приборы. На жердочке прикованная серебряной цепочкой живая обезьяна. Откуда она взялась у капитана, находившего в теплые моря, одному богу известно. Кровать, заправленная. Шкаф с массивными деревянными стоиками. На столе маленькая коробочка.

— Присаживайтесь, комрады, — проговорил Ван Гуллит, указав на одну из лавок, что стояла около стола. Сам же направился к шкафу.

Присоединился он к французам только тогда, когда в руках оказалось три кубка и маленькая бутыль с ромом. Откупорил ее. Разлил по кубкам и подошел к шкатулке. Открыл ее и извлек трубку. Достал огниво и закурил. Граф закашлял. Капитан удивленно взглянул на него и подошел к окну и распахнул его. И тут он заметил внизу прусака. Тот осторожно перемещался по деревянной балке от своего окна в сторону кают французов.

Голландец взглянул на французов. Нет — им он ничего не скажет. У их товарища есть какая-то цель, ради которой, тот решился на столь опасный поступок. Может прусак, как и он, недолюбливал этих лягушатников? В таком случае дипломатов нужно задержать, то есть напоить.

— Выпьем за семь футов под килем, — предложил он.

Французы присоединились его тосту. Пока пили, голландец обдумывал ситуацию. Он уже понял, что в деле замешена большая политика. Французы плыли в Санкт-Петербург, а значит у них, кроме основной миссии была тайная. Вполне возможно, что прусак служит в русской разведке, ведь встретил их голландец в Риге — городе, принадлежащем России. Глядя на знатных дворян, Ван Гуллит вспомнил, как лет тридцать назад, он совсем еще молодым встретился с русским царем — герр Питером. Тогда тот произвел огромное впечатление на матроса. С тех пор, голландец считал себя преданным этой стране.

Кубок за кубком и французы не заметили, как напились. Капитан учтиво предложил покинуть каюту. Граф согласился и через минуту увел виконта. Ван Гуллит подошел к окну и облегченно вздохнул. За это время он устал исполнять непривычную для него роль. Голландец взглянул вниз в надежде, что пруссак уже покинул каюту французов и понял, что ошибся. Старясь не шуметь, Ван Гуллит наблюдал, как тот осторожно перемещается по балке. Он облегченно вздохнул, когда прусак скрылся в своей каюте. Для начала дал придти тому в чувство, а затем, приоткрыв дверь, подозвал матроса, дежурившего в коридоре.

— Позови ко мне барона, — приказал он.

Матрос поклонился и направился к лесенке, ведущей на нижнюю палубу. Голландец же вернулся к столу и наполнил два кубка ромом. Вытащил из шкафа блюдо с соленой селедкой и поставил по центру стола. Когда он это сделал, дверь открылась, и в каюту вошел барон фон Хаффман.

— Мне нужно с вами поговорить, барон.

— Я не люблю лягушатников, — признался голландец. Барон фон Хаффман надеялся, что Ван Гуллит разъяснит, но капитан не подумал этого делать. Видимо у него на это были свои причины, о которых прусаку знать необязательно. — Поэтому я и не стал говорить о том, что видел.

— А, что вы видели, капитан? — спросил Сухомлинов, понимая, что находится в неведении.

— Видел, как вы, барон, проникли в каюту ваших товарищей по путешествию, и как потом бежали оттуда.

Игнат Севастьянович тяжело вздохнул. Он уже начал жалеть, что не вошел в каюту виконта, как все нормальные люди через дверь. Капитан словно прочитал его мысли.

— Не уверен, что если бы вы проникли в каюту по другому, вам бы удалось что-то отыскать. А вы, барон, там что-то нашли. Или я не прав?

Ван Гуллит подозвал к себе мартышку. Та подбежала к старику и вскочила на колено. Барон не выдержал и улыбнулся.

— Или я, барон, не прав?

— Правы, капитан. Я действительно там нашел то, что мне было нужно. Вот только, боюсь, вас это не касается.

— Касается, барон, — молвил голландец, вынимая пистолет. — Касается. Все что происходит на моем судне. — Ван Гуллит сделал ударение на слове — Моем: — Меня касается. Так все же, что вы там нашли, барон?

— Письмо, — проговорил Сухомлинов, видя, как дуло пистолета было нацелено на него.

— Письмо?

— Да письмо. Переписка графа Виоле-ля-дюка с одним моим приятелем.

— Вы, врете, барон. Врете. Вы не умеете лгать.

Сухомлинов признался, что врать он не умел. Таланта рассказывать фантастические истории, как это делал барон фон Мюнхгаузен, он просто не умел. Поэтому он запустил руку в карман кафтана и извлек письмо. Протянул капитану. Старик вскрыл его и разочарованно вздохнул.

— Что же вы не сказали, барон, что это дело касается женщины? — спросил Ван Гуллит.

— Поэтому и не хотел говорить.

Голландец понимающе кивнул.

— Вот только я одного понять, барон, не могу, — произнес капитан, поглаживая обезьянку, — зачем было вламываться сначала в каюту виконта, а затем графа?

— Я не знал, кто из этих двоих...

— Я понял вас, барон. Можете не объяснять.

Старик прогнал обезьянку взмахом руки. Встал и налил, начала себе, потом барону рому.

— Поэтому то, что я видел, останется между нами. Вот только мне интересно, что вы теперь намериваетесь делать, барон?

— Как только сойду на берег по возможности вызову графа на дуэль. А там пусть судьба нас будет в руках бога.

— Мой вам совет, барон, — проговорил капитан, — оставьте свои планы. Дуэли в России запрещены, если у вас и был шанс, то им нужно было воспользоваться еще в Риге.

— А лучше в Польше, откуда я их сопровождал, — пояснил Сухомлинов, понимая, что ложь удалась, — вот только...

— Только?

— Только сейчас мне удалось добраться до вещей французов, до этого они не оставляли их ни на секунду. Но, как бы то ни было, я, может быть, воспользуюсь вашим советом, капитан. А теперь позвольте мне покинуть вас.

— А как же ром?

— Честно признаться, — проговорил Сухомлинов, — ползать над морской гладью очень трудно. Вы, капитан, может, и привыкли, а я вот нет. Позвольте мне удалиться в каюту.

— Хорошо, барон, ступайте. Должен вам сообщить, что завтра мы прибудем в Кронштадт.

Сухомлинов встал, направился к двери и вышел. Вернувшись в каюту, он грохнулся на койку и закрыл глаза. Ему вновь удалось выкрутиться. Его лжи позавидовал даже барон Мюнхгаузен. Радовало, что он не выкинул первое письмо, а запихнул его в карман кафтана.

Больше из каюты, вплоть до Кронштадта гусар из своей каюты не выходил. Отсыпался.

Глава 6.

Санкт-Петербург. Август 1745 года.

Барон остановился перед дверьми, ведущими в трактир. В прошлой своей жизни он бывал тут один раз. Случилось это перед первой мировой войной. Залетел сюда случайно и тут же был разочарован. Готовили в трактире неважно, экономя на продуктах. Последствием посещение были удручающие. Пришлось Игнату Севастьяновичу, в ту пору еще юноше, обратиться к знакомому лекарю. С того раза в это заведение старался не заглядывать. Сначала желания не было, а потом предпочел от глаз людских перебраться в провинциальный городок, где и прожил вплоть до второй страшной войны.

Вот только сейчас выбора у него не было по трем причинам. Первой причиной стало то, что его любимый Демутов трактир на Большой Конюшенной улице дом 27 еще не существовал. Лишь через двадцать лет французский купец Филипп Якоб Демут выкупит участок, да откроет тут гостиницу. Построит со стороны Мойки двухэтажный корпус, а с Большой Конюшенной — трёхэтажный. Знатное место будет, одни фамилии постояльцев гостиницы о многом говорили. Взять хотя бы Отто фон Бисмарка, Александра Сергеевича Пушкина да декабристов. Перед самой Первой Мировой там был ресторан "Медведь". Сухомлинов особенно любил вспоминать, как несколько раз слушал, как поет Федор Шаляпин. Вот только сейчас ни Шаляпина, ни гостиницы не было, а на ее месте находился участок принадлежащий адмиралу Мишукову. Второй причиной было то, что именно в этой гостинице можно было отыскать друга барона Мюнхгаузена — граф Семен Феактистович Бабыщенко. Третьей причиной стало то, что в этом доме с момента его постройки, вплоть до революции были самые дешевые номера. С клопами и прочими прелестями жизни, так только барону фон Хаффману к этому было не привыкать.

Позади Фонтанка, Апраксин двор с его блошиным рынком, впереди трактир, и как рассчитывал Сухомлинов, новая жизнь лучше той прежней. В кошельке монеты, коими расплатились за оказанную услугу дипломаты.

Твердый шаг вперед. Рука коснулась кованной железной ручки. Потянул на себя, открыл и вошел внутрь. Огляделся. Трактир в будущем не изменится. Тот же запах сивухи, над головой облако густого табачного дыма. Стены побеленные, вот только столы недавно изготовленные, не потемневшие от времени. Посетители, почти не отличаются от тех, что видел он в далеком теперь для него тысяча девятьсот четырнадцатом году. Отличие лишь в том, что одеты они по нынешней моде. Простолюдины, офицеры, купцы, несколько крестьян да парочка студентов, забредших сюда заморить червячка.

Трактирщик тут же отреагировал на появление нового человека. Перестал вытирать тряпицей металлический кубок. Поставил его на стойку и уставился на гостя, с таким видом словно спрашивал: "Что в дверях-то стоишь? Проходи, раз пришел!"

Кроме трактирщика, отметил Игнат Севастьянович, на его появление отреагировали и офицеры. Они на мгновение прекратили пить и взглянули в сторону барона. Оценили вошедшего. Сухомлинов понял, что не мывшийся вот уже три дня, чумазый, как черт, он не произвел на них впечатление. На всякий случай попытался определить по мундирам, каких они полков были. Разочарованно вздохнул. Офицера Лейб-кавалерийского полка среди них не было, да и если бы и присутствовал, то ни какой уверенности, что это граф Бабыщенко. Поэтому, придерживая сундук, в котором лежал его гусарский доломан, направился к трактирщику. Поставил его перед тем на стойку и проговорил:

— Я желал бы снять у вас комнату.

Произнес он это на ломаном русском. Как ни старался Игнат Севастьянович избавиться от акцента, так и не получилось. Тут же вновь ощутил на себе взгляды, и не только офицеров, но и простолюдинов. В памяти еще была жива дурная слава, связанная с Бироном. На иноземцев (впрочем, их недолюбливали во все времена) смотрели зло. Хотя большая часть немцев, французов, голландцев и швейцарцев приносили стране пользу, чем творили зло. Вот только хорошее быстро забывается, а зло подолгу живет в человеческом сердце. Невольно Сухомлинов обернулся. Не сдержал улыбку, чем может сразу и разогнал недоверие к себе, и вновь, повернувшись к трактирщику, произнес:

— Я очень хотеть снять комнату в вашем доме.

Открыл кошелек. Высыпал несколько монет на стол и добавил:

— Это задаток.

Мужичок взглянул на монеты. Одну взял в руки. Повертел, затем поднес и попробовал надкусить и лишь, после этого улыбнулся.

— Глашка! — прокричал он. — Иди сюда!

Девушка, такая же чумазая, как и барон, сбежала по лестнице и вошла в залу. Подошла к трактирщику.

— Глашка, — сказал тот, — проводи господина в свободную комнату.

— Хорошо, Тихон Акимыч, — проговорила она, взглянула на фон Хаффмана и, улыбнувшись, скомандовала: — Ступайте за мной.

Сухомлинов снял со стойки сундук и проследовал за девушкой. Прошествовал за ней по длинному коридору, поднялся по крутой лестнице на второй этаж и вскоре оказался у дверей, как потом выяснилось двухкомнатной квартиры. Когда вошел внутрь испугался, а осилит ли он финансово такие хоромы. Потом понял, что тех двух монет было достаточно, чтобы прожить в этой квартире, как минимум неделю, а этого времени, по мнению Игната Севастьяновича, было достаточно, чтобы отыскать в городе графа Бабыщенко. Ведь должен же он когда-то придти в трактир.

— Это вам, — проговорила девушка, протягивая ему ключ.

— Как тут пообедать? — полюбопытствовал барон.

— В трактире, но можно принести еду и сюда.

Игнат Севастьянович прошелся по квартире и оглядел комнаты. Комнаты смежные, чтобы попасть во вторую, нужно пройти через зал, посреди которого стол, и несколько стульев, у стены диван. Вся мебель старая. На стене несколько дешевеньких картин, мазня какого-то неизвестного художника. Зеркало. В другой комнате кровать, стул и шкаф. Окна выходят на Фонтанку.

— Пожалуй, — проговорил Сухомлинов, — я буду столоваться в зале трактира.

— Как будет угодно, э? — молвила девушка.

— Господин барон, — подсказал Игнат Севастьянович.

— Как будет угодно, господин барон, — повторила Глаша, поклонилась и вышла из комнаты.

Теперь, когда он остался один, Сухомлинов открыл сундук и достал гусарский мундир. Повесил его на спинку стула и вздохнул. Удастся ли ему когда-нибудь еще одеть его. Вытащил из кармана два письма, одно от Мюнхгаузена для Бабыщенко, второе от неизвестно кого для графа Виоле-ля-дюка. Если не удастся отыскать графа Бабыщенко, он сам пойдет напрямую к Бестужеву. А там? А там будь что будет. Отправят в Тайную канцелярию — значит такая судьба.

Тайнопись оставил в номере, письмо к Бабыщенко, запихнул в карман кафтана. Оглядел себя в зеркале и усмехнулся. Затем вышел и направился в зал трактира. Там он заказал щи и чарку водки. Хозяин, конечно, удивился, но просьбу странного иностранца выполнил. Глаша вскорости сама принесла ему заказ. Игнат Севастьянович подмигнул и начал жадно поглощать обед. Впервые он был рад старым, привычным для него, а не для барона, харчам. Пока ел, осмотрел зал. Офицеры, что сидел здесь еще недавно, ушли. Крестьяне, о чем-то оживленно беседовали. Сухомлинов прислушался и понял, что обсуждали предстоящую свадьбу принца Петра Федоровича (совсем недавно бывшего еще недавно Карлом Пе́тером У́льрихом Го́льштейн-Го́тторпский) и Екатерины Алексеевны (известной еще недавно под именем — принцессы Софьи-Фридерики Ангальт-Цербстской). Свадьба была назначена на август. Двое купцов, за чаркой водки, пытались договориться. Неожиданно дверь скрипнула. Невольно Сухомлинов взглянул. Вошел служивый в зеленом мундире, направился к стойке и потребовал водки. Вряд ли это был граф Бабыщенко.

Вот и просидел Игнат Севастьянович за столом почти весь вечер, из-за чего даже хозяин трактира начал на него коситься. Только потом сообразил, что наблюдать за входом можно было и из окна квартиры.

Увы, на следующий день сидеть в помещении, благо день выдался солнечный, не захотелось. Сухомлинову вдруг так захотелось посмотреть город середины восемнадцатого века, что он не сдержался. Сразу же после завтрака, взяв треуголку, он выскользнул на улицу и направился в сторону Адмиралтейского луга, который сейчас использовали для военных учений. Иногда, когда была возможность, на месте будущего Александровского сада пасли скот. Уже подходя к началу Невского проспекта, Игнат Севастьянович отметил, что на лугу было много народа. Предположил, что проходят учения, но ошибся. Сейчас территория использовалась для народного гуляние (вполне возможно, что причиной сего была предстоящая свадьба Петра Федоровича). Сухомлинов разглядел еще издали: несколько каруселей, а когда подошел ближе обнаружил парочку балаганов. Артисты как могли, веселили публику. Огромный медведь танцевал под дудку.

Вскорости, как помнил Игнат Севастьянович, от луга ничего не останется. Сначала приводить в порядок местность начнет Елизавета Петровна, а затем ее начинания продолжит Екатерина II. С одной стороны Невского проспекта возникнет, там, где находилось Адмиралтейство, парк, с другой, где через почти пятнадцать лет будет построен Зимний дворец, площадь.

Сухомлинова чуть не сбили с ног, пробежавшие мимо него девицы. Еле устоял на ногах. Чинно прошествовал офицер. Детишки. Откуда-то донеслось:

— Пирожки. Кому пирожки.

Где-то играли на балалайке.

— Город совершенно не такой, каким я его помню, — прошептал Игнат Севастьянович. — ему всего-то сорок два года.

Вскоре он чуть не нарвался на очередную дуэль. Причем поединок из-за пустяка. Ну, загляделся. Ну, ни заметил. Ну, наступил сначала на ногу, а потом толкнул. Так что офицер в красном мундире, чуть не упал. А когда на ломаном русском попытался извиниться, узнал все, что о нем тот думал. Еле сдержался, чтобы за подаренную французами шпагу не схватиться. Удержался. Предложил загладить вину, чаркой водки, благо до ближайшего кабака было рукой подать. Офицер отказался. Сказал, что инцидент исчерпан, и он принимает извинения. Затем их внимание было отвлеченно проехавшей мимо каретой.

— Государыня, — пробежался среди прогуливающихся ропот.

Сухомлинов еще по городу погулял. Полюбовался строящимися зданиями. Некоторых мест просто не узнал, а в иных обнаруживал пустыри да болота. Вернулся в трактир и впервые заказал ужин в номер. Глашка, через полчаса накрыла стол.

На третий день своего прибивания в Санкт-Петербурге Сухомлинов наконец-то встретился с графом Бабыщенко. С утра Игнат Севастьянович просидел в трактире, а затем перебрался к себе в номер, где и просидел у окна до тех пор, пока в двери заведения не вошел офицер в мундире лейб-кавалерийского полка. Тут же сбежал вниз. Влетел в трактир и огляделся. Служивый занял столик у окна и теперь сидел в ожидании обеда. Глаша крутилась на кухне, трактирщик, звали его на латинский манер Клавдием, стоял у стойки и наблюдал за посетителем. Студенты о чем-то жарко спорили в углу. Сухомлинову показалось, что не довольны они были порядками в академии. Напротив них, уснул за столом горожанин.

Игнат Севастьянович, понимая, что может и ошибиться подошел к кавалеристу. Поклонился и молвил:

— Позвольте представиться?

Офицер кивнул.

— Барон фон Хаффман, бывший Черный гусар.

— Граф Семен Бабыщенко.

— Значит, я вас наконец-то нашел, граф.

— Нашли? — удивился кавалерист.

— Нашел. — Игнат Севастьянович, запустил руку в карман и достал письмо. Протянул его графу и сказал: — Это вам от барона Мюнхгаузена.

— Мюнхгаузена, — прошептал офицер, взял бумагу и развернул. Минут пять ее читал. Взглянул на барона. Усмехнулся и вновь перечитал письмо. — Садись, барон, — проговорил он, — в ногах правды нет. — Засмеялся.

Сухомлинов сел на против него, подозвал Глашу и попросил, чтобы она принесла самого лучшего вина. Девушка тут же ушла исполнять его просьбу, и уже минуты через три на столе стоял кувшин с красным вином и две чарки. Игнат Севастьянович наполнил их и предложил выпить за знакомство.

— Нелегкую мне задачу поручил барон, — проговорил граф, — но, карточный долг...

— Карточный долг? — удивленно переспросил фон Хаффман.

— Он родной. Проигрался я, было в пух и прах, а барон возьми да и приди на выручку. — Пояснил Бабыщенко, и, заметив удивленные глаза пруссака, спросил: — А вам-то что Карл рассказывал?

— Дескать, спас вас во время похода на Очаков.

— Эко он загнул. Кто кого и спас. — Граф улыбнулся. — Мы тогда под городом стояли. Я со своими драгунами, он с гусарами. Не знаю, кто по глупости доверил юнцу командование, но как бы то ни было, вляпался нас отважный барон по полной. Отправили его с отрядом на разведку, а он возьми да и угоди в ловушку. Из крепости отряд вышел да им на встречу. А барон, он ведь человек горячий, решил турок преследовать, да вслед за ними в крепость и влетел. Хорошо, что сообразил, прежде чем в авантюру соваться, человека в штаб отправить. Миних сразу просек, что к чему, да меня, благо я в тот момент по близости был, к нему на выручку с двумя сотнями драгун и отправил. Еле гусар выручили. Барона отбили. Ну и шороху порядочно наделали, а уже на следующий день Миних распорядился Очаков взять... а потом, через год вынуждены мы были вновь его туркам отдать. Впрочем, я отвлекся. Вернемся к нашему барону. Так вот под Очаковым я с бароном и сдружился. Это уже потом, после возвращения в Санкт-Петербург начал рассказывать свою историю. Ту самую, где он на половине лошади скакал, а вторая за воротами осталась. Небось, слышали?

Сухомлинов кивнул.

— А уже здесь я и вляпался в неприятности. Да все из-за тетки. Тройка, семерка, туз. Три карты, которые из бедного дворянина могли меня превратить в зажиточного. Да будь она не ладная. Прогорел я и только из-за одной карты...

— Пиковой дамы, — проговорил Сухомлинов, припоминая повесть Пушкина.

— Да нет, там не дама была. Но как бы то ни было, пришлось в долги влезать, а тут Мюнхгаузен возьми и помоги. Вот и приходится теперь пытаться вам помогать. Карточный долг, будь он не ладен.

— Не уже ли все так сложно? — Поинтересовался Игнат Севастьянович.

— А — то. Будь бы вы русским или татарином так проблем никаких, а вы немец. Сейчас всякий видит в немцах зло. Так что в полки вам путь заказан. Будь вы трижды герой и храбрец. В России только один человек, который обожает все немецкое.

— И кто это? — полюбопытствовал Сухомлинов.

— Петр Федорович. Наследник.

Игнат Севастьянович кивнул. Про наследника он как-то и забыл. Тот не играл еще никакой роли при дворе. Паренек был простой, достаточной изысканностью, коей обладали люди его положения, не обладал. Вот отчего при первой встрече с Елизаветой он не произвел на нее впечатления. Да и внешний вид государыне не понравился.

— Уж больно он — худ, — проговорила она в тот день, когда аудиенция с наследником закончилась. — Болезненный. Да и цвет лица у него какой-то нездоровый.

Воспитателем сейчас и там, в Гольдштейне, был академик Якоб Штелин. Отношения между Петром и академиком будут всегда доверительными. Приехавший из Гольдштейна ученный останется с наследником до самого его падения. Якоб будет вынужден принять официальную версию о слабоумии Петра Федоровича, хотя в душе и будет знать, что это не так. Неожиданно для себя, Сухомлинов вдруг понял, что гордится будущим монархом. Даже в угоду увеличения своей политической популярности, Петр III не стал манипулировать со своей верой. До последних дней он оставался лютеранином. Вот только солдат, что были с ним в последние дни его жизни, у него сейчас не было. Лишь только через пять лет, государыня соизволит дать Петру разрешение выписать небольшой отряд голштинских солдат. И лишь через десять лет им удастся составить гарнизон крепости Петерштадт, построенной в резиденции Великого князя Ораниенбауме специально для маневров. Петр собирался вверить им свою охрану. Не сложилось.

— А солдат пока у него нет, — прошептал Игнат Севастьянович.

— Вот именно. Будь у него гвардия и у вас бы был, барон, пристроиться на военную службу.

— А если не говорить, что я прусский барон?

Граф Бабыщенко рассмеялся, привлекая таким образам их персонам внимание.

— Боюсь, что не получится.

— Даже если пойти ва-банк?

— А если тройка, семерка...

— Кто не рискует, тот не пьет шампанское, — перебил его Сухомлинов.

— И то верно. — Граф на мгновение задумался, словно оценивая шансы фон Хаффмана. — Хотя, давайте попробуем. Попытка не пытка. Я веду вас с одним человеком, а уж там все будет зависеть от вас.

— Вот если бы вы меня с Бестужевым свели, — проговорил барон.

Семен Бабыщенко чуть не подавился. Побледнел.

— Зачем? — полюбопытствовал он.

— Дела к его сиятельству.

— Не хотите говорить, барон, не надо. Но вполне возможно, узнав причину столь дерзкого решения, я бы сумел вас отговорить от глупости. Неужели вы, барон, думаете, что Бестужев замолвит за вас словечко?

— Не думаю. У меня есть одно дело к его сиятельству.

— А поконкретнее? — настаивал на своем Семен.

— Письмо.

— Письмо?

— Точнее зашифрованное послание французского монарха к дипломатам. Может, от сей переписки судьба государства решится.

— Может, — согласился Бабыщенко, — а может, и нет. Зато ваша судьба станет всем известной. Прямиком в Тайную канцелярию угодите. Тут же узнаете почем пуд лиха. Но, да ладно — бог вам судья. Вы если уж и надумаете к его сиятельству на прием навязаться, так уж без меня, а у меня свои дела.

Семен взглянул в окно и выругался.

— Я тут с вами, барон, заболтался, а ведь меня ждут еще дела.

Сухомлинов взглянул в ту сторону, куда только что смотрел граф. Там на дороге стояла карета, а молодой офицер в красном мундире, расхаживал из стороны в сторону по набережной, изредка подходя к ограде.

— Дуэль? — Спросил шепотом барон.

Граф побледнел. Взглянул с любопытством на пруссака, затем оглядел присутствующих, стараясь понять, а не громко ли было произнесено слово, и кивнул.

— Знакомая ситуация, — произнес Игнат Севастьянович. — Именно из-за нее я и здесь. Вам секундант не требуется, граф? — прошептал он.

— Вы знаете, чем это будет вам грозить, — проговорил Бабыщенко.

— А что мне терять?

— И то верно, если конечно вы не дорожите своею жизнью? Хотя, что я вас спрашиваю, вы же сами лезете руки Тайной канцелярии.

— Если бы дорожил, — усмехнулся Сухомлинов, — так никогда бы не оказался в России. Служил бы сейчас в Черных гусарах да рубил бы австрийцев. Так ведь нет, сижу теперь перед вами. Да пытаюсь вас уговорить с Бестужевым меня свести.

— Черт с вами, — махнул рукой граф, — так и быть. — У Сухомлинова вспыхнула надежда, что тот сведет его с Бестужевым, если после дуэли жив, останется, но тот, предложил ему быть всего лишь секундантом.

Пообедали. На голодный желудок умирать, да и убивать не хотелось. Вышли из трактира и к карете.

— Прошу меня извинить, — проговорил Семен Бабышенко, обращаясь к офицеру. Тот побагровел, отчего графу пришлось вносить ясность: — За непредвиденную задержку. Думаю вам, князь, не терпится меня убить?

— Не такой я уж и кровожадный, граф, — проговорил тот, — мне достаточно будет нескольких капель крови, что выступят на вашей белоснежной рубашке, после того, как я вас раню.

Пока оба офицера обменивались любезностями, Игнат Севастьянович оглядел их. Оба были одеты во все красное: камзол, кафтан и штаны. На ногах начищенные до зеркального блеска ботфорты. Оба в париках, у обеих шпаги. Вся лишь разница в том, князь чуть повыше ростом.

— Позвольте представить, князь, — сказал между тем Бабыщенко: — барон Адольф фон Хаффман. Мой секундант.

— Немец. — Удивленно проговорил офицер. — Хотя чему я удивляюсь. Интересно знать, как там поживает ваш приятель барон фон Мюнхгаузен.

— Живет и не тужит, — пробормотал Сухомлинов.

— О, я гляжу, он у вас еще и разговорчив. Кстати, вам, барон, повезло, что я два раза на неделе на дуэлях не дерусь. Тем более в публичных местах.

Только сейчас Игнат Севастьянович признал офицера. Это был тот самый служивый, которого он вчера чуть не уронил.

— Позвольте представиться князь Сухомлинов Феактист Эрнестович.

Игнат Севастьянович чуть не поперхнулся. Кого-кого, а родственника, пусть и седьмая вода на киселе, встретить в огромном городе он не ожидал. Это Ивановых, Петровых и Сидоровых в России, как собак нерезаных, но не как уж — не Сухомлиновых. Видимо судьба в очередной раз подбрасывала ему свинью. Это ж надо быть секундантом у человека, что будет драться с одним из твоих родственников. Вот только выбирать не приходилось.

— Ну, что ж, господа, — продолжал Феактист Эрнестович, — поехали на место дуэли.

Всю дорогу, пока ехали к месту дуэли, Игната Севастьяновича не покидала мысль, что об этом поединке он слышал. Неожиданно он понял, что уже когда-то слышал о графе Бабыщенко. Когда барон Мюнхгаузен произнес его имя, ему показалось, что оно ему знакомо. Подумал, что это один из известных офицеров восемнадцатого века, отличившийся во время семилетней войны, теперь же когда встретился с Сухомлиновым Феактистом Эрнестовичем, все стало на свои места. Картинка приобрела очертания. В голове всплыли события из его детства. Комната в фамильном имении, портрет на стене. Художник превосходно передал черты князя. Того самого, что сидел напротив него в карете и дремал. Офицер был спокоен. Игнат Севастьянович попытался подобрать сравнение и ему это удалось. Феактист Сухомлинов был спокоен как удав. Не удивительно, для графа, впрочем, как и для князя, дуэль закончилась плачевно. Бабыщенко был убит, а Сухомлинов угодил в ссылку. Его родственники всегда считали, что тот легко отделался. Ни для кого не было секретом, что князь был отъявленным дуэлянтом. Обычно он прекращал бой после первой капли крови, но только не в этот раз, что-то изменилось, и Феактист заколол графа. Ждать помощи от него теперь не приходилось. Придется искать другого человека, который сможет посодействовать с устройством на военную службу в России. Внезапно Сухомлинова осенило. Ему вдруг стало любопытно, а присутствовал ли во время дуэли прусский барон фон Хаффман? Игнат Севастьянович вдруг попытался сосредоточивать на подробностях. Вроде нет. Что-что, а фамилию прусского гусара он услышал в первые, еще в замке барона. Неожиданно Сухомлинов понял, что в исторических событиях пошло совершенно по-другому. Вот только, насколько они изменятся?

— Ну, и дурак ты, барон, — прошептал он.

И как бы тихо барон не произнес фразу, он все равно потревожил князя. Тот открыл глаза и посмотрел на пруссака.

— Что вы сказали, барон? — Спросил он.

— Я сказал: ну, и дурак ты, барон.

— А я погляжу, что вы человек самокритичный. — Констатировал Феактист. Он вновь закрыл глаза, но через мгновение вновь их открыл: — А с чего, позвольте полюбопытствовать, — дурак?

— Так второй раз попадаю в неприятное положение.

— Любопытно.

— Видите ли, князь, — откровенно признался Игнат Севастьянович, — но в Россию я попал именно из-за дуэли. Мне пришлось вызвать на поединок одного господина и... убить. Король Фридрих II не прощает такого. Мне пришлось позорно дезертировать из армии и бежать в Россию.

— Вы служили, барон?

— В полку Черных гусар.

Феактист изменился в лице.

— Наслышан я об этом полке. Говорят, там служат славные воины.

— Это верно, — подтвердил барон, — только я к ним уже не отношусь.

— Не думаю. Гусар остается гусаром всегда. — Неожиданно князь задумался, — А чем вы собираетесь заниматься в России? — полюбопытствовал он.

— Хотел бы поступить на службу. Даже рекомендательное письмо привез для графа Бабыщенко, от барона Мюнхгаузена...

— Этого лгуна!

— Он не лгун, князь, а фантазер. Ничего страшного в том нет, что он любит приукрасить. Кто знает, может быть, в будущем его рассказы будут нравиться детям. Вот только сейчас разговор не о бароне Мюнхгаузене.

— Это верно. Извините меня, что перебил и продолжайте, барон.

— Извинения приняты, князь, — проговорил Игнат Севастьянович, понимая, что ему удалось познакомиться с еще одним замечательным человеком. Вот только таким ли уж продолжительным будет их знакомство? — Так вот, князь, письмо было предназначено графу, а вы его собираетесь убить...

— Ранить, — поправил его офицер.

— Вы собираетесь его ранить, а выйдет так, что убьете.

— Да бог с вами, барон.

— Я серьезно, князь. Дуэль это не игрушки. Если уж и вызывать на дуэль, так не из-за пустяков.

— А вы, из-за чего дрались, барон?

— Из-за женщины.

Князь понимающе кивнул.

— Да, — проговорил он, — мой повод по сравнению с вашей причиной, кажется надуманным. Я постараюсь удержать себя в руках.

Между тем карета выехала из города и покатила по проселочной дороге. Барон поглядел в окно. Рядом с каретой на коне скакал граф Бабыщенко. Видно было, что в отличие от князя, тот нервничает, хотя (в этом Игнат Севастьянович был уверен) вряд ли у него это была первая дуэль. Секундант князя Сухомлинова правил каретой.

Вскоре выехали на огромную поляну. Карета остановилась.

— Я предпочитаю проводить дуэли здесь, — сказал князь в тот момент, когда соскочивший с облучка "кучер" открыл ему дверь кареты. — Тут нас никто не побеспокоит.

Прежде чем начать бой князь поинтересовался, не желает ли граф принести ему извинение, на что Бабыщенко твердо и однозначно ответил — Нет!

— Ну, нет, так нет, — проговорил князь Сухомлинов, — тогда приступим, граф.

Кафтаны полетели на зеленую траву. Туда же проследовали камзолы и треуголки. Оружие выбирал князь. Именно он принял решение драться на шпагах, а не стреляться из пистолетов.

Встали в позицию. Поприветствовали друг друга. Только после этого, князь нанес свой первый удар. Метко, да вот только граф успел увернуться. Затем контратаковал и оказался в новь в позиции защищающегося. Феактист постоянно наносил удар за ударом. Бабыщенко уклонялся, вовремя отходил иногда делал немыслимые кульбиты. И вскоре начал уставать. Зато князь, казалось, не знал усталости. Все яростнее и яростнее теснил он противника к речке. Затем резким ударом выбил шпагу из рук графа. Та подлетела в воздухе и впилась в землю.

— Может, прекратим это издевательство, граф? — спросил князь, прекращая атаку и давая возможность сопернику подобрать оружие. — Принесите мне извинения, и я их приму.

— Нет, князь, — проговорил Бабыщенко, подходя к шпаге. Он ее выдернул. Обтер листом лопуха и вновь встал в позицию. — Продолжим, ваше сиятельство.

— Боюсь, что теперь у вас не остается ни одного шанса, прекратить поединок без крови. Ну, раз вы, граф, этого желаете, я готов пойти вам на встречу.

Князь отсалютовал противнику и произнес:

— Ну, что ж — продолжим!

Атаки возобновились. Игнат Севастьянович отметил, что Феактист стал действовать не прямолинейно. Все больше и больше в его действиях было различных уловок.

Неожиданно Бабыщенко нанес контр выпад. Князь увернулся вовремя. Шпага разорвала его белоснежную рубашку.

— Я погляжу, вы не теряете духа, и просто так сдаваться не собираетесь.

Возникла пауза, которой воспользовался граф. Перевел дыхание и сделал несколько шагов назад. Улыбнулся и поманил к себе князя. Противник сделал шаг к нему на встречу, и они вновь сошлись.

Игнат Севастьянович не сводил внимание с дуэлянтов.

Он еще отметил, что князь действует куда увереннее, чем его противник. Словно на тренировке, просчитывая все ходы графа на несколько шагов вперед. При этом барон понимал, что князь при всем желании мог бы покончить со своим соперником уже давно. Вот только он почему-то не спешил. Складывалось чувство, что в какой-то степени издевался над Бабыщенко. Граф это уже начал понимать и теперь ни в какую не хотел приносить свои извинения, понимая, что так или иначе, ему все равно пришлось бы это сделать. Наконец он предпринял очередную атаку и...

Князь Сухомлинов явно устал от всего этого. Он сделал последний выпад и ранил графа. На рукаве Бабыщенко проступила кровь. Граф выронил шпагу и начал оседать. Барон и секундант князя вскочили с поваленного дерева и подбежали к проигравшему. Схватили его под руки, не дав ему свалиться на землю.

— Я удовлетворен, — проговорил князь, обтирая листком подорожника лезвие шпаги. — Могу для вас пригласить врача, граф.

— Не надо, ваше сиятельство. — Произнес Бабыщенко: — Мне уже лучше. Можете не держать меня господа, — добавил Семен, обращаясь к секундантам. — Рана не серьезная. Жить буду.

Он не заметил, что барон облегченно вздохнул. Покачиваясь, подошел к речке и опустился на колени. Зачерпнул воды и сделал несколько глотков. Остатки вылил и вновь зачерпнул. Обмыл холодной водицей лицо и, повернувшись к секундантам, поинтересовался насчет платка, коим он смог бы перевязать рану. Барон вопросительно взглянул на секунданта князя. Тот подошел к карете, открыл дверь и достал белую тряпицу. Протянул графу, тот забинтовал рану.

— Не связывайтесь с князем, — проговорил Бабыщенко, обращаясь к барону фон Хаффману. — Он отлично фехтует, барон. Считайте, что вам повезло, что князь не участвует в двух дуэлях зараз.

— Я уже это понял, граф.

— Да будет вам, господа, — проговорил, подходя к Бабыщенко, князь Сухомлинов, — я же не такой кровожадный. — Граф воспользовался ситуацией и протянул руку в качестве извинения. Князь улыбнулся и пожал ему руку. — В качестве применения предлагаю, — предложил Феактист, — пропустить по чарочке. Выбирайте трактир, граф.

— Да на Фонтанке. В том самом, где я вас ждал.

Вошли в трактир. Бабыщенко тут же подозвал Глашу, что-то ей прошептал на ушко. Она кивнула и убежала. Через минуту подошел хозяин трактира. Взглянул на графа и улыбнулся:

— Чем могу вам служить, граф.

— Тихон, — запросто обратился Бабыщенко по имени к трактирщику, — нам бы комнату, где мы бы смогли уединиться и спокойно поговорить.

— Пойдемте за мной господа.

Они проследовали за ним в небольшую комнатку на первом этаже, находившуюся недалеко от стойки. В комнате царил полумрак, единственное маленькое окошко выходило в колодец двора. Здесь только один стол и две лавки.

— Прошу, господа, — проговорил трактирщик, открывая перед ними дверь в помещение.

Вошли внутрь. Огляделись. Хозяин, подошел к столу. Полотенцем смахнул пыль со стола.

— Подойдет, — произнес князь Сухомлинов, оценив комнатку. — Теперь, любезный, накрой нам, да водки принеси.

Трактирщик улыбнулся. После чего начал пятиться к двери.

— Много водки, — поправил Феактиста Бабыщенко.

Тихон кивнул. Он прекрасно знал, что граф больше всего на свете обожал водку. Употреблял ее беспощадно.

— Верно много водки. А еще тащи свое фирменное, мы тут надолго засядем.

Хозяин несколько раз поклонился, при этом продолжая пятить. Затем выскользнул наружу. Приятели расположились за столом. Треуголки легли рядом на лавку. Барон расстегнул пуговицу на рубашке и расслабил шелковый шарф. Князь провел пальцем по столешнице и улыбнулся. Трактирщик поддерживал тут чистоту, раз достаточно было, чтобы подготовить к трапезе, просто смахнуть пыль. Граф оглядел стоящие на столе кружки. Остался доволен и проговорил:

— Жизнь хороша, и жить — хорошо.

— Я рад, что нам удалось уладить наши разногласия, граф, — проговорил князь, — не доведя дело до смертоубийства.

Замолчали, так как в комнату вошел трактирщик. Лично принес съестное и кувшин с водкой. Поставил на стол и удалился, оставив приятелей наедине. Игнат Севастьянович взглянул на селедку и проглотил слюну. Сколько лет он не ел ее. Даже забыл, когда это было в последний раз. Жаль, не было картофеля. Он еще не скоро появится на столах бедняков. Сейчас его в пищу употребляла только придворная знать. Тяжело вздохнул. Это не ускользнуло от князя, но тот ничего по этому поводу не сказал. Феактист оглядел помещение и спросил:

— Вы уверены, граф, — в том, что нам не помешают и уж тем более не подслушают?

— Уверен.

— Хорошо. Тогда разливайте водку, барон.

Пили понемногу. В основном беседовали. Фон Хаффману вновь пришлось рассказать свою историю, а графу продемонстрировать письмо барона Мюнхгаузена.

— Этот фантазер много хочет, — проговорил князь Сухомлинов, — его рекомендация и гроша ломанного не стоит, да вот только я готов вам помочь, барон. Это будет сделать, честно признаюсь, — Офицер взглянул на Игната Севастьяновича: — довольно сложно. Но вы, барон, мне понравились. Вы отважны, смелы и, как мне кажется, не глупы. Вот только безрассудны. Не каждый решится выступить секундантом у незнакомого человека, тем более зная, чем это грозит. И все-таки я сделаю все, что в моих силах. — Князь задумался. Выпил и произнес: — Я попытаюсь порекомендовать вас одному влиятельному человеку при дворе. Человеку неоднозначному.

— Бестужев-Рюмин? — Сделал предположение граф Бабыщенко.

— А вы проницательны, граф. Я знаю, что вы поступили бы точно так же. Вот только у вас граф, увы, нет никаких шанцев.

— А у вас, князь?

— У меня, — князь Сухомлинов задумался на мгновение: — Есть. — Офицер взглянул на фон Хаффмана и произнес: — Если вам, барон, удастся убедить Бестужева-Рюмина, что вы полезный для России человек, он сделает все. Вот если бы у князя Петра Федоровича была своя гвардия, — с задумчивостью выговорил он, — тогда все было бы на много проще, но, увы, государыня против этого. Она опасается, что если у князя Петра Федоровича будет своя армия, то он совершит то же самое, что несколько лет сделали гвардейцы для самой государыни.

Бабыщенко кивнул. Затем взглянул на барона, дескать, а я что вам говорил. Фон Хаффман промолчал, понимая, что его будущее зависит от множества обстоятельств. Все будет зависеть от расположения звезд, до сегодняшнего дня, в чем Игнат Севастьянович не сомневался, они был на его стороне. Ему казалось, что он видит улыбающееся лицо фортуны.

— Но для знакомства нужна веская причина, барон, а, ни у меня, ни у вас ее нет.

— Есть, — проговорил Игнат Севастьянович. — Я сам искал встречи с Бестужевым.

Князь удивленно посмотрел на барона.

— Так оно и есть, — проговорил граф Бабыщенко. — у барона есть письмо к его сиятельству, но что за письмо, он не говорит.

— Письмо? — переспросил князь.

— Письмо, — подтвердил фон Хаффман.

По взгляду барона, князь понял, что тот в присутствии графа не скажет от кого оно и почему его нужно вручить именно Бестужеву. Сухомлинов подмигнул своему дальнему родственнику и подлил водки в кубок. Вскоре графин опустел и Бабыщенко ушел за вторым. Пока он отсутствовал, князь прошептал:

— Сейчас граф напьется и мы с вами, барон, поговорим тет-а-тет. Раз уж вы опасаетесь говорить при нем.

Бабыщенко вернулся с полным графинчиком и застолье продолжилось. Первым не выдержал граф. Последний кубок он даже не допил. Уснул. Князь аккуратненько положил его на лавку. Вышел, пошатываясь из комнаты. Вернулся не один, а с Тихоном. Указал рукой на спящего графа, и произнес:

— Поместите его куда-нибудь. Пусть проспится.

Трактирщик удивленно взглянул на князя. Тот усмехнулся и положил перед ним несколько монет.

— Все будет в лучшем виде, — проговорил Тихон. Монеты спрятал в карман на фартуке. Поднял с лавки графа и, придерживая, вывел из комнаты. Куда он его повел ни барона, ни князя уже не интересовало.

— Теперь нам никто не помешает, — проговорил князь Сухомлинов. — Теперь можно спокойно поговорить. И так я хотел бы вам, барон задать только один вопрос. Чье это письмо, Адольф, которое ты хочешь передать Бестужеву?

Неожиданно для Игната Севастьяновича перешел на — "ты". Назвал барона по имени, давая таким образом понять, что фон Хаффман может быть с ним откровенен. Игнат Севастьянович понимал, что другого шанса встретиться с Бестужевым у него просто — нет. Вот только одно — все рассказывать князю Сухомлинову было нельзя. У Бестужева должен остаться интерес для знакомства с прусским офицером.

— Шифрованное письмо от французского короля к дипломатам. Вот только, кто они такие я не скажу.

— Не велика тайна, — проговорил князь, — секрет Полишинеля. Но бог с вами, не хотите говорить не надо. Но все равно я должен сначала передать это письмо Бестужеву, а уж потом он, может быть, и согласится. Если получится, то встреча состоится, а если нет... — Князь замолчал, взглянул на барона: — Будем искать другой способ. Но мне нужно послание.

— Я отдам его вам завтра.

— Хорошо. Завтра, так завтра. Надеюсь, что вы не сами напишете послание, чтобы попытаться таким образом добиться аудиенции с его сиятельством?

— Нет, конечно.

— Я вам верю, барон. Ладно. Завтра на Невском проспекте. В том месте где я чуть не вызвал вас на дуэль.

— Хорошо, князь.

Они еще немного посидели. Князь затребовал к себе трактирщика. Когда тот явился, рассчитался за обед и попросил перенести пьяненького графа в его карету. Трактирщик убежал выполнять его приказ, а сам князь, надев треуголку, протянул барону в знак дружбы руку и произнес:

— До завтра, господин барон.

Ушел. Хаффман доел оставшуюся селедку. Встал и, пошатываясь, направился в свою квартиру. На лестнице чуть не упал. Вспомнил историю рассказанную Мюнхгаузеном, рассмеялся. У двери провозился с замком. Наконец справился и вошел внутрь. Долго стоял у окна, задумавшись. Затем достал спрятанное письмо. От этого послания зависела его судьба. Не выдержал и грохнулся спать.

Зато утром следующего дня ужасно болела голова. Пришлось Игнату Севастьяновичу звать Глашу и требовать рассолу. Какими были глаза девушки, когда она услышала, что желает постоялец. Сперва не поверила и подумала, что ослышалась. И лишь только потом, когда пруссак повторил свою просьбу, поняла, что тот был знаком с русским способом борьбы с похмельем. Убежала. Минут через пять принесла кувшин с раствором. Протянула барону. Тот осушил его одним залпом, обтер рукавом усы и произнес:

— Хорошо.

Уже днем Игнат Севастьянович был на Адмиралтейском лугу. Отыскал карету князя. Тот приоткрыл дверцу, давая понять, что разговор состоится внутри.

— Письмо, — проговорил князь, когда барон оказался в карете.

Игнат Севастьянович, запустил руку за пазуху и достал бумагу. Протянул ее. Князь развернул, пробежался взглядом по тексту и проговорил:

— Тайнопись. Надеюсь, за ней скрыты важные секреты иначе...

Его сиятельство замолчал. Поднял с сидения ларец, открыл его и положил письмо внутрь.

— Я вам сообщу о месте и времени встречи с Бестужевым-Рюминым и только при условии, что его заинтересует это.

Князь похлопал рукой по крышке ларца.

— В противном случае нам придется искать другого человека, что замолвит за вас слово при дворе, — добавил он.

— Фимка, — прокричал Бестужев, сворачивая письмо. Затем взглянул на князя Сухомлинова и спросил: — Откуда?

— Немец один передал.

— Немец? — Алексей Петрович поморщился.

— Прусский барон, дезертировавший из армии короля Фридриха.

— Эвон как? Откуда это у него взялось?

— Говорит, что выкрал у французского дипломата.

— Что за дипломат?

— Не могу знать. Не говорит.

— Плохо, очень плохо. — Проговорил Бестужев, отходя от окна: — Да и надо. Сами узнаем. Чай в бумажке этой, — он потряс письмом, — упомянуто имя.

Прошелся до стола. Отодвинул стул. Сел.

— Что хочет немец за письмо?

— На службу поступить хочет!

— Немец да на русскую службу? — удивился Алексей Петрович. — Цена за письмо довольно высокая. Его же у нас заклюют. Помнят еще немецкую политику. Ладно, поговорю с матушкой. Глядишь что-нибудь и придумаю. А может к вам в кавалерию?

— Ваше сиятельство, — проговорил Сухомлинов, — а может вам с бароном поговорить.

— Ты что вздумал мне советы давать? — возмутился Бестужев. — Но кое в чем ты, князь прав. Встретиться с пруссаком надобно. А вот и Фимка, — проговорил граф, когда в зал вошел денщик его сиятельства. — Долго же ты шел.

Протянул письмо и приказал:

— Отнесешь Эйлеру. Узнай, когда он сможет расшифровать.

Ефим взял письмо поклонился. Ушел. Князь Сухомлинов проводил взглядом молодого человека в лиловой ливрее.

— Вот что, князь, — проговорил граф, вставая из-за стола и подходя к Сухомлинову, — встречусь я с твоим немцем. Но мне сначала письмо требуется расшифровать, а на это время нужно. — Граф задумался, хотел было назвать, сколько именно, но передумал: — Я пошлю вам человека, он сообщит вам, князь, когда именно и где. А теперь ступайте.

Феактист Эрнестович поклонился. Надел треуголку и вышел. Бестужев проводил его взглядом и прошептал:

— Будем надеяться, что шифр, господа французы не изменили.

Граф не ошибся. Через три дня Эйлер прислал расшифрованное письмо. Алексей Петрович пробежался по тексту и вздохнул:

— Я так и знал. Что ж думаю я, кажется, придумал, как помочь прусскому барону. Нужно поговорить с матушкой императрицей насчет просьбы князя Петра.

Взглянул на Ефима. Взял бумагу и начал писать. Когда закончил, протянул ее денщику и сказал:

— Доставишь это князю Сухомлинову в Лейб-Кавалерийский полк. Отдашь лично в руки. Запомнил — лично в руки?

Денщик кивнула. Запихнул бумагу в карман и покинул зал.

Граф Бестужев-Рюмин назначил встречу на 21 августа. В тот день, когда должна была состояться свадьба князя Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны.

Глава 7.

Санкт-Петербург. Август 1745 года.

21 августа прошел для барона в напряжении. Накануне вечером к нему на квартиру приехал князь Сухомлинов. Кавалерист постучался в дверь и только после разрешения войти, открыл ее. Тут же с порога сообщил, что граф Бестужев-Рюмин будет ждать его завтра на церемонии венчания князя Петра Федоровича и принцессы Екатерины Алексеевны.

— Неплохо бы, барон, одеться во что-нибудь неожиданное, — добавил князь, глядя в какую задумчивость, вогнали фон Хаффмана известия. Вполне возможно пруссак уже давно свыкся с мыслью, что позорное бегство из армии Фридриха не поможет ему сыскать славы в России. Барон забыл, что страна еще не отошла от правления курляндца. — Надеюсь, у вас что-нибудь подходящее найдется? — уточнил он.

— А, что? — пролепетал Игнат Севастьянович, приходя в себя. Все же новость стала для него неожиданной. Он уже стал опасаться, что тайная переписка французского графа с королем не такая уж и важная. А вон как все по-другому повернулось. Неожиданно подумалось, уж не к Екатерине ли Алексеевне в советники они направлены? Ведь увлеклась же, как помнил Игнат Севастьянович, в будущем русская императрица французскими мыслителями. В частности Вольтером.

— Да вот говорю, барон, если у вас некий наряд, что мог бы поразить Великого князя?

Игнат Севастьянович задумался. В словах князя было разумное зерно. Все же, как известно, встречают по одежке, а уж провожают по уму. Из одежды только черный гусарский мундир, колпак с черепом, ну и, пожалуй, ничего. Костюмчик, подаренный французскими дипломатами, от обычной одежды не чем не отличался.

— Гусарский мундир, — проговорил он.

— А ну, покажите.

Сухомлинов подошел к шкафу (трактирщик пошел на его уговоры и притащил в квартиру) и открыл дверцу. Извлек на свет божий, слегка испачканный мундир и показал князю.

— Вполне. — Кивнул князь Сухомлинов, затем приказал барону одеться.

Игнат Севастьянович выполнил его приказ. Кавалерист теперь оглядел его и констатировал:

— То, что надо. Вот только в порядок бы привести.

Весь оставшийся вечер Игнат Севастьянович провозился с мундиром. Выпросил у Глаши утюг. Девушка хотела сама погладить, но он ей не доверил. Не дай бог сожжет, а у него другого нет. Вот удастся на службу поступить, тогда обзаведется другим, а пока придется довольствоваться этим. Еще затребовал ножницы, из-за чего тут же услышал упрек:

— Такой мундир и испортить.

Пришлось объяснять, что кое-что придется отпороть.

Глаша все принесла. Оставила его одного за работой. Когда она уходила, фон Хаффман проводил ее взглядом и вдруг понял, что девушка в него влюбилась. Усмехнулся. Погладил свои усы и провел рукой по щекам.

— Вот черт давно не брился.

За делами застала его ночь, а утром, если бы не пушечные выстрелы из крепости да с кораблей, так вообще не проснулся бы. Точно опоздал. Как только глаза протер, вспомнил, к чему они были.

— Ё-моё, — прошептал он, вскакивая с постели, — это же сигнал для сбора войск.

В памяти тут же всплыли воспоминания, полученные еще в гимназии. Свадьба князя Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны началась в пять часов утра в пятницу. После канонады войска, будут построены шпалерами от Зимнего дворца (еще старого) до Казанского собора. Именно в нем (совсем непривычном для глаза человека двадцатого века) и будет происходить венчание. Выстрелов, как отметил Игнат Севастьянович, было пять.

— Ё-моё, — повторил барон, подходя к окну, — уже шестой час. Церемония вот-вот начнется, а я еще не готов.

Надеяться, что за ним приедет на карете князь Сухомлинов не стоило. Тот, скорее всего, уже спешил с остальными кавалеристами на построение.

Вообще-то церемония, выработанная по версальскому образцу, началась уже три дня назад. Когда по городу начали совершаться разъезды герольдов, сопровождаемые отрядами гвардейцев и драгун. Под звук литавр (барабанщики в эти дни отрывались от души) они извещали о готовящемся обряде.

Ровно к шести часам утра Игнат Севастьянович добрался до Зимнего дворца. Тут уже было порядочно народу. Среди различных карет суетились люди. Бегали слуги. Дворяне изображали из себя важных персон, ходили вальяжно. Друг другом вели беседы, изредка ругая кучеров, что дремали на облучке и слуг, то и дело норовивших попасть под ноги кому-нибудь из знати. Дамы хвастались своими нарядами, и лишь только барон фон Хаффман чувствовал себя белой (это не смотря на черный цвет мундира) вороной. Он уже начал впадать в отчаяние, понимая, что заблудится в этой катавасии, как вдруг его окликнули. Игнат Севастьянович оглянулся и увидел карету. В окошко высунулся князь Сухомлинов и поманил его рукой. Барон, словно на крыльях, подлетел к нему.

— Я погляжу, вы готовы, барон, — проговорил князь, выбираясь из кареты. Учтивый слуга, коего Игнат Севастьянович видел накануне в окно, открыл дверцу и помог хозяину выбраться. — Не удивляйтесь, что я здесь, а не на плацу, — проговорил Феактист. — карточный долг, — не двусмысленно пояснил он. Фон Хаффман улыбнулся.

Не иначе князь Сухомлинов в свое время обыграл кого-то из вышестоящих офицеров в карты, и теперь те были согласны закрыть глаза на отсутствие его в полку. Игнат Севастьянович оглядел Феактиста. Тот сейчас был в обычном (слегка пышном) кафтане, и треуголке. На ногах белоснежные чулки, черные, начищенные до блеска (слуги явно постарались) с золотыми пряжками туфли. Обе руки в перчатках. В правой у него — трость.

— Можете не спешить, барон, — проговорил он, глядя, как вельможи поспешили во дворец. — Я уверен, что молодая еще одевается. Сейчас ей доставят свадебное платье. Она выберет драгоценности, а парикмахер приведет ее милую головку в порядок. Я в какой-то степени завидую братьям Орловым.

Игнат Севастьянович удивленно взглянул на князя. Тот заметил его взгляд и пояснил:

— Они вблизи видели принцессу. Сопровождали ее от самой границы. — Неожиданно замолчал. Устремил свой взор на подъехавшую пышную карету: — А вот и граф Бестужев-Рюмин. — Пояснил он.

Барон хотел было направиться к его светлости, но князь удержал.

— Не сейчас, барон. Позже. Граф даст нам с вами знак, когда к нему можно будет подойти. А теперь пойдемте во дворец. Не нужно отрываться от общества.

Великий канцлер был облачен во все пурпуровое, единственным пятном другого цвета на его одежде была голубая андреевская лента. Игнат Севастьянович не мог не проследить, как тот важно прошествовал в сторону Зимнего дворца.

После церемонии проведенной в Зимнем дворце, барон и князь еще три часа проторчали в карете Сухомлинова. Предстояло ждать, когда торжественная процессия двинется в сторону Казанского собора, а это было назначено на одиннадцать часов. Пока сидели, разговорились. Князь высказал свое удивление.

— Честно признаюсь я не пойму, почему Бестужев решился вам помочь. Он не любит Пруссию.

— И Францию, — напомнил Игнат Севастьянович.

— ... и Францию, — согласился с ним офицер.

— Значит письмо, что вы передали Великому канцлеру, было достаточно важным. Таким, что заставило его изменить свои отношения, если уж не к самой Пруссии, так уж к отдельному немцу. Может быть, граф вспомнил, что он своими успехами при государыне Елизавете обязан двум немцам: герцогу Бирону и графу Остерману.

— Вполне возможно, — согласился князь.

— Я знаю, — молвил барон, — что Великий канцлер недолюбливает и князя Петра Федоровича.

Князь Сухомлинов удивленно взглянул на пруссака.

— Если вы, барон, намекаете, что его появление здесь и сейчас не уместно, — проговорил он, — то вы глубоко ошибаетесь. Великому князю по статусу положено присутствовать на таких мероприятиях, приятны они или нет.

— Я имею ввиду, князь, как он сможет помочь мне, если во всей России к немцам (в данном случае Игнат Севастьянович имел ввиду всех иностранцев) относятся с подозрением. Только один человек возьмет меня к себе на службу — князь Петр Федорович. А он, как мне кажется, с подозрением отнесется к немцу, порекомендованному ему человеком, коему Петр не доверяет.

— Неужели вы, барон, думаете, что Его сиятельство будет действовать напрямую?

— Нет, конечно.

— Мне кажется, за вас похлопочет другая особа...

— Елизавета?

— Вполне возможно.

Между тем часы Петропавловской крепости пробили одиннадцать часов. Из Зимнего дворца на улицу стала выходить знать. Выбрались из кареты и князь с бароном. Присоединились к процессии. Шли медленно, на почтительном расстоянии. Игнат Севастьянович невольно уловил на себе взгляд князя Петра Федоровича. Будущего монарха явно привлек костюм гусарского офицера. Причем наследник ни сколько не сомневался, что кавалерист сей некогда проходил службу при короле прусском — Фридрихе II.

— Сейчас для народа, по приказу матушки императрицы выставлено угощение, — прошептал неожиданно князь: — Жаренные быки, бочки с вином, целые горы хлеба. Вечером на Неве будет великолепный фейерверк, не уступающий потехам Петра Алексеевича. Елизавета Петровна желает, чтобы церемония вошла в историю и затмила своим размахом шутовскую свадьбу устроенную Анной Иоанновной.

Игнат Севастьянович еле сдержал улыбку. Уж не хотела ли государыня таким образом унизить обоих венчающихся? Сравнение, приведенное князем Сухомлиновых, вышло каким-то двояким.

Процессия между тем вошла внутрь. Князь и барон, проследовали за знатью. Разместились возле колонны. Отсюда было видно почти все. Резной алтарь, священников, молодоженов, а главное остальных посетителей.

Государыня императрица в роскошном платье рядом с Бестужевым. Оба французских дипломата примостились в глубине зала. Наблюдали за происходящим, не обращая на присутствующих никакого внимания. Английский посол с переводчиком. Последний, что-то в полголоса говорил. Скорее всего, переводил, как предположил Игнат Севастьянович, слова произносимые патриархом.

— Граф Разумовский, — проговорил князь и ткнул барона в бок.

Игнат Севастьянович проследил за взглядом Сухомлинова и увидел молодого человека лет тридцати шести.

— Морганатический (1) супруг императрицы Елизаветы Петровны, — прошептал князь. — Сын простого украинского казака Григория Яковлевича Розума. Гляди чего он достиг... треть лицо в государстве, после государыни и канцлера. Мой начальник.

Игнат Севастьянович прекрасно знал, что Разумовский был полковником Лейб-гвардии конного полка, но вынужден был сделать удивленное лицо.

— Лишь бы мне ему на глаза не попасться.

Явно князь Сухомлинов должен был находиться среди офицеров, а не в соборе. Значит, как понял Игнат Севастьянович, офицер, что закрыл глаза на его отсутствие — не полковник Разумовский, а кто-то другой.

— А может, стоило к нему за помощью обратиться? — прошептал барон.

— К Разумовскому? Да, нет. Не стоит. Фаворит то он фаворит, а политику с постелью ни когда не путает. Рядом с ним его брат — Кирилл. Граф Российской империи, а с недавних пор — камергер.

Семнадцатилетний отрок стоял рядом с Алексеем Григорьевичем и глазами поедал Екатерину Алексеевну. Совсем еще — юн, отметил Игнат Севастьянович. Со всем еще недавно граф учился у знаменитого математика Леонарда Эйлера. Для чего и был отправлен по указу государыни два года назад сначала в Гёттингенский, а затем и Берлинский университет. Вернулся, как предполагал барон в Санкт-Петербург недавно. Вполне возможно только на церемонию венчания.

— Генерал-прокурор — Никита Юрьевич Трубецкой, генерал-губернатор города Москвы — Александр Борисович Бутурлин, генерал-поручик Салтыков Пётр Семёнович, — продолжал перечислять присутствующих князь Сухомлинов.

Барон только и успевал оглядывать называемых людей. Сравнивать то, что он перед собой видел, с тем чему его учили.

— Генерал-поручик Шувалов, — вдруг проговорил князь, и в голосе, как показалось Игнату Севастьяновичу, прозвучала нотка страха: — инквизитор. Сейчас состоит под началом Ушакова.

Барон взглянул на тридцати пятилетнего отрока стоявшего позади, как предположил Игнат Севастьянович, скорее всего не иначе старика Ушакова. На Шувалове орденская лента Александра Невского, взгляд, как отметил барон, словно у орла — цепкий. В их, в отличие он Ушакова сторону не смотрит.

А между тем церемония длилась и длилась. Барон даже начал уставать. Наконец все закончилось. К ним подошел человек Бестужева, когда они выходили из собора.

— Граф будет ждать вас после банкета в Зимнем дворце, — проговорил он и тут же скрылся в толпе.

— Я же говорил, барон, что канцлер сам сообщит, когда и где мы с вами сможем с ним поговорить.

Зимний дворец. Просторный зал. Здесь Игнат Севастьянович один раз был в своей предыдущей жизни. Это было все перед той же Первой мировой. Вот только тогда уже не до танцев было. Сейчас барон не завидовал будущей императрице. Девушка вот уже, который час танцевала с бесконечной чередой престарелых вельмож. Игнат Севастьянович среди прочих отметил и графа Ушакова. Когда же очередь наконец-то вот-вот должна была подойти к нему, он приметил в дверях все того же лакея Бестужева. Человек графа сделал знак рукой и князь Сухомлинов сказал:

— Пора.

Барон недовольно взглянул на приятеля.

— Да натанцуешься еще, — прошептал Феактист.

— Но не с будущей государыней.

Проговорил и тут же заметил, как князь удивился.

— Неужели вы, барон, считаете, что она когда-нибудь взойдет на трон?

— Так ведь Елизавета Петровна взошла...

— Так ведь это же дочь Петра.

— Ну и что?

— А это какая-то немка.

— Так ведь и князь Петр Федорович тоже не полнокровный русский.

— Эвон вас куда, барон, понесло. Так это ведь не наше с вами дело.

Вдоль стены, обходя графов и князей, они прошли всю комнату и выскользнули в темный коридор. Только несколько факелов освещали узкий проход в одну из дальних комнат, где сквозь щели двери пробивался свет.

— Государыня, — прошептал Сухомлинов, — надеется, что Екатерина забеременеет и родит для нее наследника императорского трона.

— А как же Петр?

— Петр? — Офицер усмехнулся: — Он не рожден для власти. Его удал его княжество.

Они остановились у дверей. Сухомлинов поправил кафтан и открыл дверь. Вошли в освещенное солнечными лучами помещение. Замерли на пороге.

— Добрый вечер, господа, — проговорил, поднимаясь из-за стола граф Бестужев. Затем взглянул на Сухомлинова и спросил: — Так это и есть твой немец?

— Он, ваше сиятельство.

— Тогда оставь нас наедине, князь.

Офицер поклонился и ушел. Было слышно, как он прошел по длинному коридору и вышел в зал, где все еще танцевала Екатерина. Бестужев-Рюмин указал рукой на кресло, что стояло рядом со столом, и произнес:

— Присаживайтесь, барон.

Пока гусар садился, достал из-за стола письмо французов и положил перед собой.

— Откуда оно появилось у вас, барон? — поинтересовался канцлер. — В прочем можете не говорить, барон. Я догадываюсь. Моим людям удалось расшифровать его. Чтобы вы, барон, хотели бы получить за эту услугу?

— Я хотел бы поступить на службу, ваше сиятельство.

— На службу? А вы знаете, что это в сложившейся ситуации довольно сложно сделать?

— Догадываюсь. Я слышал уже не от одного человека, что немцу на Руси сейчас тяжело. Но я готов вытерпеть все трудности, чтобы эта страна стала моей родиной.

— Поэтому вы и выкрали это письмо?

— В какой-то степени. Видите ли, ваше сиятельство, — проговорил барон, — пусть я и родился в Пруссии, в стране которую вы ненавидите, но душой я русский.

Игнат Севастьянович вдруг понял, что не лукавит. Тривиальная фраза, прозвучавшая из уст иностранца — была бы пафосной, но только не в отношении барона фон Хаффмана. Душа Адольфа осталась в Пруссии. Бестужев удивленно взглянул на гусара. Ему на мгновение показалось, что слова барона были искренни.

— Да, но вот только как это доказать? — Молвил Великий канцлер, поднимаясь из-за стола.

Он подошел к окну и взглянул на улицу, где уже начался фейерверк. Было видно, как взвиваются в голубое небо яркие огни.

— Вот им то, — Бестужев указал рукой в окно, — как вы докажете, что вы не тот немец, под которым они находились столько лет. Вам известно, барон, что они, — Игнат Севастьянович прекрасно понимал, что канцлер имел в виду сейчас русский народ, — ненавидят молодоженов? Они для них немцы. Даже принятое православие не сблизит их с массами. Елизавета Петровна прекрасно понимает это, поэтому и желает, чтобы появился наследник.

— Но он ведь тоже будет — немцем!

— Ошибаетесь, барон, рожденный в России уже русский, пусть даже если в нем течет девяносто девять процентов немецкой крови. Вы же, барон, родились там, а не здесь. Выходит вы немец! Такой же, как: Лефорт, Бирон, Остерман...

Бестужев замолчал. Вернулся к столу сел. Убрал бумагу в стол и произнес:

— Но, не в се так плохо, как кажется. У меня есть идея, барон, которую я попытался воплотить, — продолжал канцлер. — Я нашел вам одно место, которое устроит и меня, и вас, и государыню и человека которому вы будете служить.

Барон удивленно взглянул на Бестужева.

— Что я должен сделать для этого?

— Служить в первую очередь мне, а затем уж стране. Я добился того, чтобы Елизавета разрешила Петру Федоровичу иметь свой полк. Не тот, что стоит в Риге, а другой, что будет находиться в его резиденции. Пришлось убедить государыню, что если у князя будет полк, находящийся под командованием надежного человека, то она сможет не бояться за свой трон. Якобы подчиняющийся Петру Федоровичу полк, будет на самом деле служить только государыне. Поэтому я и предложил на должность полковника вас, барон.

— Но почему меня, ваше сиятельство? — Спросил Игнат Севастьянович, до сих пор, не понимающих действий Великого канцлера. Вроде все логично, Бестужев задумал игру. Для него нужно взять под контроль все действия Петра Федоровича. Быть в курсе того, что тот задумал. Вроде все логично, да только остается один вопрос, а почему именно барона, человека без году неделя находящегося в России, назначать полковником? Поэтому, Игнат Севастьянович тут разъяснил для Бестужева свой вопрос.