Глиняный колосс

Рука нащупывает Алевтина — блохастый до невозможности, целый блошиный десант в шерсти...

Что-то тревожит меня уже четвёртый день. С тех самых пор, как впервые прозвучало название 'Сахалин'. Только вот, не могу понять, что... Что там может быть? Ну, остров, затерянный на куличках империи... Ну, административная единица... Холодный и неуютный край, где...

Сахалин. Десант... Десант — Сахалин... Японский десант на Сахалине? Стоп!

Делаю резкое движение, стряхивая наглого кота. Нахожу спички, зажигаю лампу. Откуда-то из глубин памяти всплывают некогда прочитанные строчки: последняя операция японцев в русско-японской войне — высадка на Сахалин. Кажется, конец июня — начало июля...

Поднявшись на ноги, прохаживаюсь взад-вперёд, поглядывая на Алевтина. Поразительная штука моя память здесь, никак не могу привыкнуть. Всё прочитанное ранее, пусть даже в далёком отрочестве периодически всплывает в мозгу, подобно пузырю. Раз, пузырь лопнул — и вот тебе нужная информация. Жаль только, что не по заказу, а как придётся...

— Так ведь, Алевтин? — я нагибаюсь к облизывающейся под хвостом усатой твари.

Тварь не прекращает увлекательного процесса, лишь презрительно на меня покосившись.

— Так... Как буквально позавчера, услышав фамилию Линевича к вечеру вспомнил и о Мукдене, и о наместнике... И о несчастном Куропаткине. Парне, вроде, и неплохом, но уж больно неудачливом по жизни... Спроси меня в моём времени о подобном, лишь пожал бы плечами, а тут... Кстати, о том, что Япония после Мукденской якобы победы не знает, что с ней делать и мечтает завязать с войной — я Рожественскому ещё не говорил.

Завтра, всё завтра.

В последний раз подойдя к зеркалу и взглянув на подбитую физиономию, я с горьким вздохом вновь укладываюсь на диван. Не пойду ни на какие торжества. Куда я в таком виде? Обойдутся без поручика... Псевдо.

Последнее что слышу сквозь сон — лёгкий шорох за дверью и удаляющиеся шаги. После печального вздоха. Маланья, ты уж прости, но... Я сплю.

Однако, без меня обойтись всё же не получается.

'Бум-бум-бум... Бум!.. Бум-бум!..'. Я с трудом продираю глаза и тут же вновь зажмуриваюсь. Солнечный лучик через окно падает прямо на картину в рамке, изображающую невинный лесной натюрморт: две лисы, медведь и почему-то четыре зайца. Не знаю, что этим хотел сказать художник, но зайцам должно быть явно не по себе в подобной компании... От стекла рамки луч рикошетит прямо в глаза.

'...Бум-бум!!!..' — дверь, кажется, вот-вот слетит с петель.

— Маланья!.. Ты чего там, вконец оборзела? Сломаешь ведь!..

С языка едва не слетает: 'всё равно твоим не буду!..', но вовремя себя останавливаю.

Однако, это вовсе не она:

— Ваше благородие... — неожиданным басом произносит дверь. — Его превосходительство господин адмирал приказали разбудить и проводить к Морскому собранию, и настоятельно велели не опаздывать!

О как... Рожественский лично за мной прислал? Фига себе!

Стихшие было удары возобновляются с удвоенной силой.

— А сам кто будешь? — уже накидывая китель, интересуюсь я у громыхающей двери. Судя по 'благородию' — максимум, унтер.

— Из ординарцев мы... — доносится сквозь глухие стуки.

— Слушай ты, ординарец... — эта комедия начинает мне порядком надоедать. Учитывая головную боль и странную суженность левого глаза. — Шинель с брюками за дверью висят?

— Так точно, ваше благородие, висят!.. — слышу я после очередного удара.

— Ну так приказываю тебе, ординарец, взять их и ожидать меня! Приказ ясен?

Стук немедленно смолкает:

— Так точно, ваше благородие, ясен!

— Выполнять!

Справившись, наконец, с пуговицами кителя я отодвигаю засов и забираю у здоровенного парня в парадке свои вещи. Не забыв задвинуть ногой начищенные ботинки, зло захлопываю дверь прямо перед его носом.

Внутренне чертыхаясь, натягиваю на себя одежду и мельком смотрю в зеркало...

Мать моя женщина!

За ночь синяк разросся в ширь и в даль, и сейчас на меня смотрит конкретно подозрительная уголовная личность. Если и имеющая отношение к флоту, то максимум из флибустьерских зарисовок какой-нибудь Тортуги...

Однако, делать нечего — этот так просто не отстанет. Со вздохом открываю дверь:

— Давай, пошли...

Множество дорогих повозок и (что большая редкость тут), пара припаркованных старинных автомобилей говорят о том, что большое одноэтажное здание с подобием купола и есть наша цель. Протопав пешком полгорода под конвоем этого дылды, я поймал на себе не один десяток заинтересованных взглядов. Ещё бы... Поручик со здоровенным фингалищем... Эка невидаль! Любуйтесь, чего уж там... Хоть шли мы и достаточно быстро, тем не менее, к началу всё же не успели...

— Одну минуту, господин поручик... Вы присутствуете в списке приглашённых? — лейтенант на входе подозрительно смотрит мне аккурат в левый глаз.

— Так точно, ваше благородие! — избавляет меня от необходимости неприятного общения долговязый конвоир. — Вот пригласительный билет его благородия, члена штаба второй тихоокеанской эскадры поручика господина Смирнова! — торжественно вручает он синюю бумажку напрягшемуся было офицеру.

Что, понял, да? Так и хочется высунуть тебе язык, и сказав 'бе-бе-бе' — гордо пройти мимо. Что я и делаю немедля. Разумеется, лишь последнее из перечисленного.

Бородатый швейцар в фойе, гардероб с множеством шинелей... Что-то... Из зала доносятся звуки пения, и где-то я уже это слышал. Где именно? В кино? Да ну, брось... Не может быть! 'Брат — два'? Где детский хор пел 'Гуд-бай, Америка'?!.. Я сплю?

Я замираю, прислушиваясь.

'...счастье, смирение... Скорби... терпение... Боже, царя храни...'

Уф, отлегло. Это 'Боже, царя храни'. Только вот детские голоса... Точь-в-точь как в культовом фильме. Сдав верхнюю одежду, я незримой тенью проскальзываю в зал.

Очутившись за множеством спин, изо всех сил приподнимаюсь на цыпочки, стараясь разглядеть действо на сцене. Не каждый день бываю на подобных приёмах. Учитывая, что на дворе стоит девятьсот пятый.

Двенадцать ангелочков в белых платьицах, скорее всего, самый младший курс гимназии, исполняют гимн царской империи... Выпевают старательно, с очень серьёзненькими лицами — явно, готовились не один день. И молодая учительница в широкой шляпе со всей ответственностью дирижирует этими ангельскими созданиями... А множество бородатых мужчин с боевыми орденами и в военной форме стоят, боясь пошевелиться и даже вздохнуть. Лишь с умилением, едва сдерживая слёзы, наблюдают, молча шевеля губами в такт... Вот ты какая, оказывается, Царская Империя... Бываешь и такой... Детской, чистой и невинной. Откуда-то возникает предательский ком в горле. Да что с тобой, Слава? Ты чего вдруг?..

Мостик 'Суворова', дым вокруг. Данчич, что-то говорящий и идущий ко мне. Секунда — и окровавленный мешок на его месте. Лазарет броненосца, переполненный раненными, и обугленный недотёпа Шишкин на койке, умоляющий меня принести пить... Тела, лежащие на полу в коридоре — и я, заметивший знакомые ботинки, склонившийся над Матавкиным... Его тело с чугунной болванкой, скрывающееся в волнах... И двенадцать маленьких гимназисток в белых платьицах с кудряшками в волосах. Так вот кого вы защищали, господа морские офицеры... Ради них шли полмира, чтобы сгинуть в море с чужим названием? Достойно. И... И теперь я, наверное, понимаю...

'...и воскресение России подай!..' — старательно выводят тонюсенькие голосёнки окончание гимна.

Мгновение ничего не происходит. Тишину в зале можно пощупать рукой — вот она, вполне осязаемая и состоящая из таких же, как и у меня, воспоминаний. Где кровь вперемешку со смертью уживается с чем-то хрустальной прозрачности добрым и чистым. Детским и возвышенным, как вот эти юные гимназистки.

В следующий миг стены сотрясаются от восторженного рёва:

— Браво!!!..

— Молодцы!!!

— Браво-браво-браво, господа!!! Это чудесно и восхитительно!!!

— Непередаваемо прекрасно!!! Ура, господа!!!..

И я, не в силах себя сдержать, тоже бешено хлопаю в ладоши. До боли в руках, до жжения! Хлопаю чужому, совсем не моему гимну давно потерянной для меня страны, крича 'ура' вместе со всеми. Так искренне, как ещё никогда...

Кто-то вежливо трогает меня за плечо:

— Господин поручик?

Я оборачиваюсь. Справа, рядом со мной капитан второго ранга Семёнов. Тот самый, что собирался включить меня в мемуары и мой коллега по штабу. В котором я почти не появляюсь за ненадобностью.

— Да, господин капитан второго ранга? — всё ещё не могу прийти в себя от эмоций я.

— Вас ждёт его превосходительство вице-адмирал Рожественский, — видя моё удивление, тот бесстрастно добавляет: — И не один. Вместе с господином генерал-адъютантом Линевичем. Прошу следовать за мной!

Кто-кто?!.. Сам генерал Линевич, командующий сухопутными силами всего Дальнего востока? Тот, что теперь вместо Куропаткина? А при чём здесь я?!.. Рожественский, ты что меня, коллеге сдал?!!!..

Череда мыслей вихрем проносится в голове:

'Сдал-таки, адмирал-победитель... Что делать? Я ведь совсем не готов! Эх, ты, Зиновий Петрович, Зиновий Петрович... Что я сейчас вам скажу? Да ещё и в таком виде... Оставьте меня, наконец, в покое!'

В полном замешательстве я разворачиваюсь к Семёнову лицом. Так, что тому становится видна вся левая сторона моего расписного фейса.

К чести последнего, тот выдерживает открывшееся взору зрелище довольно стоически. Лишь несколько округлившиеся глаза да непроизвольное вздрагивание выдают, на сей раз, уже его, Семёновские эмоции.

Тем не менее, не говоря ни слова, повторно делает приглашающий жест.

Молча протискиваясь сквозь толпу, выхожу за своим провожатым из зала, сворачивая в неприметный коридор. Возле очередной массивной двери тот останавливается:

— Дальше вы сами, — и, с укоризной посмотрев на моё лицо, шёпотом добавляет: — Желаю удачи!

'...Которая, похоже, там точно не помешает!' — я делаю неуверенный шаг внутрь. Дверь за моей спиной услужливо закрывается.

Довольно просторный кабинет скупо освещён из двух небольших окон. Узкий солнечный лучик с улицы, пересекая пыльное пространство комнаты, проходит мимо шкафа с какими-то папками и падает точно на золотой погон. Принадлежащий сухонькому пожилому господину с лихими запорожскими усищами и лысиной, восседающему у массивного стола. 'Прямо, Тарас Бульба на пенсии...' — совсем некстати мелькает у меня. Напротив гоголевского казака, раскинувшись в довольно свободной позе, восседает спина Рожественского. Которую я теперь смогу узнать из тысячи.

Тарас немедленно удивлённо вылупляется на жертву произвола местной матросни. 'Да-да, а ты чего думал... — мстительная мысль едва не срывается с языка. — ...Сам и виноват! Кто тут военное начальство?.. И вообще — пусть спасибо скажет, что экспонат живой и сам пришёл... А не труп доставили!'.

Очевидно, почуяв неладное, спина Рожественского приходит в движение, также вскорости явив моему взору светлый лик.

Помимо наполовину пустого графина с прозрачной жидкостью и двух рюмок, на столе находится ещё кое-что. И это 'что-то' заставляет меня окончательно впасть в уныние. Потому что находись рядом любая закуска, состоящая хоть из жареного на сибирском кедре австралийского утконоса в жемчужных мидиях, я, конечно же, понял бы и простил. Но всему есть предел, так как закусывать моим паспортом с деньгами из будущего... И уж тем более, злополучным смартфоном — являлось бы верхом цинизма. Тем более, в архаичном прошлом.

'Олигархи-олигархами, а существуют ценности, которые не достать ни за какие деньги. Как, например, вот эти... А коли они ими не закусывают, значит... Значит, плохи наши дела, Слава...' — несмотря на предательскую романтику обстановки, тело непроизвольно вытягивается 'во фрунт':

— Поручик Смирнов по вашему прика...

— Вольно, господин поручик. Садитесь, — старичок указывает рукой на свободный стул. Его глаза внимательно рассматривают новоявленное недоразумение, — Где это вас так?

Где, где... Тут, у вас, во Владике!.. Я робко усаживаюсь, стараясь не смотреть на Рожественского. Совсем неожиданно перед глазами возникает вчерашнее лицо Маланьи. Разочарованное и раскрасневшееся. Уж лучше, с ней, чем здесь... Впрочем, не знаю, не знаю. Спорно! Ну, чего хотели-то? Валяйте, не тяните!

Не дожидаясь ответа, пожилой запорожец представляется:

— Генерал-адьютант Линевич... — чуть нагибает голову. — Николай Петрович. Командующий сухопутными силами Дальнего Востока. С Зиновием Петровичем вы, насколько я знаю... — суховатая улыбка приподнимает усы на без четверти три.

'Да уж, знаком...' — как раз в этот миг я встречаюсь глазами с Рожественским. Взгляд последнего не сулит обладателю синяка ничего хорошего.

— Времени у нас мало, потому сразу перейдём к делу... — генерал, чей литературный двойник был бы весьма удивлён подобным сходством, легко поднимается, начиная расхаживать по кабинету.

Мои глаза перемещаются вслед за ним, подобно маятнику. На середине одной из амплитуд генерал, резко развернувшись на каблуках, неожиданно подходит ко мне в упор:

— Не стану забегать далеко вперёд и вдаваться в лирику, молодой человек... Но Зиновий Петрович предоставил мне весьма убедительные доказательства вашего... — кивает в сторону стола. — Вашего невероятного путешествия во времени. И о пусть и небольшом, но всё же посильном вкладе в морском сражении с японцем...

Чего?!.. Я не ослышался? Небольшом посильном вкладе? Удивлённо перевожу взгляд на флотоводца. Почему-то как раз именно сейчас Рожественский решил вдруг срочно озаботиться пустыми рюмками. Недрогнувшей рукой боевого адмирала наполняя их из графина.

— Господин поручик... — нависая сверху, Линевич дышит мне прямо в лицо, понижая голос до полушёпота. — Нашему... — делает секундную паузу. — И вашему, поручик, отечеству необходима помощь. Ваши знания для нас — бесценны. Рассказывайте всё, чем владеете. В первую очередь нас интересуют действия японской армии на суше, — наконец, тот отступает на шаг.

Большие напольные часы с маятником робко отбивают половину одиннадцатого. Сквозь стену слышны очередные бурные овации — наверняка, кто-то только что толкнул яркую душещипательную речь в честь победы русского оружия.

В кабинете же по соседству сидят трое. Один из которых отчего-то чувствует себя мелкой разменной монетой в руках крупных воротил. А слова про Отечество, Родину... Это всё для тех, что сейчас аплодируют через стенку. Как и гимназистки в белых платьицах... Здесь — лишь карьеры и крупные дела. Так что уберите ваш напускной пафос, генерал Линевич. Я и без того готов рассказать всё, что знаю. За минувшие сто лет не изменилось ни-че-го...

Наконец, я нарушаю затянувшееся молчание:

— После Мукденской победы японская империя мечтала о заключении мирного договора. Находясь на грани финансового истощения. И разгр... — мой внезапный кашель в последнюю секунду предотвращает катастрофу. Хорошо заметно, как напрягся Рожественский. А я чуть было не сболтнул лишнего! — И несколько бОльшие потери в морском сражении этот мирный договор — приблизили.