Глиняный колосс

Уф... Отлегло. Чуть было не сдал такого крутого адмирала. Который вот смотрит сейчас на меня, как солдат на вошь... Не дрейфь, Петрович. Не предам я тебя. Я ж не ты!

— Продолжайте? — Линевич почти не дышит, внимая каждому слову.

А чего это я... Кстати? Меня внезапно осеняет. Раз вы мне, господа, настолько верите, и спор о моей будущей принадлежности не вызывает сомнений... А не... По моей спине пробегает неприятный холодок. А не сыграть ли мне в свою игру? Вы ведь играете, как я посмотрю, с помощью меня? Так почему бы мне не придумать историю, которой не было? Но которую очень хотел бы ты, Слава?

Неожиданно для самого себя я уверенно поднимаюсь на ноги. Будь, что будет:

— Вы, Николай Петрович... — медленно наступаю я на опешившего генерала. — Бомбардировали Петербург телеграммами с просьбой довести количество войск до полуторного превосходства над японскими. Только в таком случае вы планировали начать полномасштабное наступление по всему фронту, ведь так? — запорожский казак от неожиданности делает шаг назад, упираясь спиной в шкаф.

— А откуда это... — тот явно чувствует себя не комильфо. Сам напросился.

— Тем не менее, в конце июня вы всё-таки это наступление начали... (вдохновенная ложь, но... посмотрим!) Однако, завершить его победой вам помешало лишь неожиданное перемирие. Для которого Япония приложила все усилия!..

На лице Линевича так и читается: 'Да, правда? Это всё я?!..'. Ты, ты... Слушай дальше, Тарас Бульба:

— ...И вы, Николай Петрович, вошли в историю не как генерал-победитель, а приблизительно на одном уровне с Куропаткиным.

Краем глаза замечаю, как Рожественский опрокидывает рюмку. Кстати, за время моего допроса тот не произнёс ещё ни слова. С чего бы это?

Линевич угрюмо молчит, припёртый к стенке. Как переносно, так и буквально. Как быстро меняются роли! Прохожу это не в первый раз в прошлом. Стоит лишь взять человека за одно чувствительное место, и...

Не успеваю я додумать про место, как входная дверь внезапно распахивается, являя в кабинете настоящий ураган:

— Господа, господа... — шуршащий вихрь, состоящий из дамского платья и шляпки проносится мимо, подлетая к всё ещё не пришедшему в себя генералу. Превратившись по дороге в ту самую учительницу, что дирижировала гимназистками на сцене. — Здравствуйте! — лёгкий кивок в нашу с Рожественским сторону. — А мой папА разве не с вами?

Что такое? Где я мог слышать этот голос?

— Э-э-э... Елена Алексеевна, господин Куропаткин где-то в общем зале... — Линевич смешно вытягивается, явно смущённый. — Попробуйте поискать там! Мы с господами... Зиновием Петровичем Рожественским... — адмирал грузно подымается, бряцая саблей... — И господином поручиком... (я вытягиваюсь). У нас происходит небольшое совещание! — почему-то при этих словах тот отчаянно краснеет.

Сумбурное существо разочарованно поворачивается, и мы встречаемся глазами.

Две испуганных глазюки у забора, красивая обнажённая грудь... 'Не зажигайте вторую спичку, господин поручик!'. Мгновение спустя я заливаюсь краской не хуже Линевича.

У красавицы правильные черты лица, строгая осанка... Взгляд, немедленно ставший надменным, почти не удостаивает меня вниманием, лишь на секунду задержавшись на левом глазу. Зато Рожественский одаривается обворожительной улыбкой:

— Господин адмирал, прошу прощения за беспокойство... — лёгкий книксен в его сторону. — Не смею вам больше мешать, господа! — и, одарив меня на прощание убийственным взором, мадемуазель Куропаткина мгновенно скрывается за дверью.

Сомнений в том, что я узнан — никаких...

Час спустя я с толпой офицеров покидаю Морское собрание в окончательно испорченном настроении. Выложив сухопутному и морскому командованию всё, что помню и чего не помню о русско-японской войне. После упоминания о высадке японского десанта на Сахалин Рожественского скривило, будто от зубной боли и, быстро свернув беседу, тот приказал мне в обед быть на броненосце. Линевич же наоборот, всё выспрашивал цифры да статистику предстоящего наступления. Которого не было и в помине... Да уж, Слава. Ввязался ты...

Свернув в небольшой переулок подальше от людского шума, я забредаю в частный сектор города. Бесконечные бревенчатые избы уходят вдаль, ноги же то и дело выплясывают диковинные пируэты, стремясь избежать коровьих лепёшек.

Странно. Пожалуй, самое большое впечатление от беседы, что отложилось у меня, это её будничность. Вот, прибыл человек из будущего... Ну, здорово! Теперь надо выпытать у него всё, что знает и применить это к реалиям. Приписав все заслуги себе, разумеется. Да берите, мне не жалко... Только, вот... Не буду я у вас пешкой, ребята. А если и буду, то, как минимум, проходной.

Пройдя ещё пару кварталов, я оказываюсь почти на самой окраине. Отсюда, с возвышения, хорошо виден почти весь Золотой Рог. Вот чуть курится дымок из трубы ставшего уже родным 'Суворова', за ним 'Бородино', 'Александр III', 'Орёл', 'Ослябя'... Далее стоят крейсеры, начиная с 'России'. Из сухого, 'Николаевского' дока на берегу, торчат трубы 'Богатыря'...

Зябко и ветрено здесь, и, поёживаясь, я глубоко засовываю руки в карманы. Что там такое? Достаю свёрнутую газету. Старая, пятидневной давности. Развернув, начинаю механически читать первую страницу:

'Окончательно подтверждена гибель броненосца 'Адмиралъ Ушаковъ' в Корейском сражении. По словамъ очевидцевъ трагедии с прибывшего впоследствии в портъ миноносца 'Грозный', израненный корабль, покинувъ строй, перевернулся въ дневной фазе боя, после чего наблюдался сильнейший взрывъ. Попытка моряковъ с 'Грозного' спасти команду не увенчалась успехомъ из-за атаки японцевъ. Спасённых с броненосца на нашей эскадре нетъ. Выражаемъ глубочайшие...' Далее поимённо перечислены все офицеры корабля, первым из которых числится Владимир Николаевич Миклуха. Почему-то без второй части знаменитой фамилии — Маклай...

Неизвестной остаётся лишь судьба единственного крейсера — 'Адмирала Нахимова'. Подняв перед боем сигнал о неисправности в машинном отделении тот, тем не менее, замыкал строй отряда Небогатова большую часть сражения. Безнадёжно отстав лишь, когда эскадра прибавила в скорости. Видевшие его в последний раз наблюдали большой пожар, разгорающийся на носу...

— А что, господин поручик, вы намеренно бродите по Владивостокским окраинам? В гордом одиночестве? Дабы выручать жертв подвыпивших матросов? — насмешливый голосок заставляет меня вздрогнуть. Даже не оборачиваясь, я уже знаю, кому он принадлежит.

Вот ведь... Желание съехидничать, съязвив в ответ, что неразумные жертвы сами лезут непонятно куда, исчезает само собой. Как только я оглядываюсь. При этом я почему-то вновь отчаянно краснею. А оттого, что покраснел — краснею ещё больше. Такой вот, круговорот красноты в природе... Дела.

Ловко минуя коровьи 'мины', худенькая фигурка достигает, наконец, меня:

— Чего встали, как истукан? Господин Смирнов? — почти детское личико выглядит крайне недовольным. Вот-вот, кажется, ехидно высунет язык.

— А... Разве мы... Представлялись? — запинаясь, выдавливаю из себя я. В последний момент осознав, что ляпнул чего-то не то. Поздно!

Глаза Елены Алексеевны начинают расширяться. Неожиданный заливистый смех рождает стойкое желание провалиться сквозь землю:

— Не знаю, как вы, господин Смирнов... — вновь приняв напускную серьёзность, добивает меня она. — Я лично к 'преставленным' до сей поры себя не относила.

И, не давая мне времени опомниться, немедленно подытоживает:

— Хотя, глядя на вашу внешность... — девушка вдруг замолкает на полуслове. Очевидно, поняв, что сморозила глупость, коротко зыркает из-под длинных ресниц.

Ну, вот что с ней делать? У меня окончательно опускаются руки.

Наш общий смех заставляет обернуться даже пасущуюся неподалеку бурёнку.

— А хотите, я вам погадаю? — вдруг вновь становясь серьёзной, заявляет Лена. — Давайте сюда ладонь. Не бойтесь... Ага! — делая вид, что внимательно изучает её, та понижает голос до шёпота:

— Вячеслав... Викторович... Смирнов!.. Член... Шта-а-аба... Второй Тихоокеанской эскадры! — большие голубые глаза, будто невзначай, загадочно хлопают несколько раз.

— И правда, там всё это написано? — дурацкая улыбка, похоже, окончательно поселилась на моём лице.

— Ещё ка-а-а-а-ак... — с таинственной важностью изрекает обаятельный оракул. — Кото-о-о-орый... Завтра едет на линию фронта, — голосок вдруг становится совсем грустным.

— Это тоже там прочитали?

— Нет, узнала от отца... — отпуская мою руку, уже просто отвечает Елена Алексеевна. — Вы прикомандированы к штабу фронта по приказу генерала Линевича.

— Не зна...

— ПровОдите меня до гимназии? — девушка не даёт мне договорить. — У меня ещё три урока и самый сложный класс! Расскажу о нём по дороге. Идёмте же!

Катер отходит от пристани ровно в три, но сегодня почему-то запаздывает. От нечего делать я начинаю прогуливаться вдоль пирса, заложив руки в карманы. Зябко!

Вокруг обычная картина: на корабль возвращаются несколько матросов из увольнительной и мичман Кульнев, стоящий неподалёку с некой провожающей его дамой... Причём Кульнев что-то нежно нашёптывает той на ушко, отчего та периодически краснеет... Фиг с ними, у меня здесь своя 'романтика' начинается. Похоже...

По моим мыслям и чувствам татаро-монгольским нашествием прошлась Елена Алексеевна. Внезапным и уверенным таким нашествием... Оставив в голове лишь вытоптанную лошадьми степь. С редкими проблесками устоявшегося там быта.

'Итак: в первую очередь, конечно, она! Во вторую...' — я изо всех сил пинаю ногой валяющуюся на земле зеленоватого цвета бутыль. С жалобным звоном та откатывается подальше, явно стремясь убежать. Не тут-то было, стоять!

'...Во вторую: оказывается, завтра я еду на фронт... Зачем? А затем, Слава, что так распорядился генерал Линевич. Который теперь тоже в курсях твоей временной аномалии...' — трусливая бутыль вновь настигнута. Носком ботинка отправляю её в новое путешествие к валяющейся поблизости коллеге. Мусорно тут, как нигде! А ещё прошлое... Тьфу!

'...В-третьих, Вячеслав: а за каким чёртом я там нужен? Чем я, исключительно гражданский тип из будущего, могу помочь русско-японскому фронту? А?!..' — по спине вдруг пробегает неприятный холодок. Узнаю того моментально: предвестник жизненных перипетий!

'...Мать его... И вообще: как я расставил мысленные приоритеты, дурень? Сперва, значит, Елена Алексеевна, потом всё остальное? Включая войну и помощь? Не рановато ли? Влюбился? Я?!..' — шарахнувшись, будто от змеи, я торопливо пинаю обе бутылки одновременно. С жалобным стоном те покорно катятся прочь.

'Помочь, помочь... Что там у них было-то, вообще? Не помню-ж ни черта! Уже, вон, помог... Наврав Линевичу прирожественско, то бишь, прилюдно... О наступлении, которого не было...'... — вновь поддевая ногой бутылки, я слышу позади какой-то шум. Однако, продолжаю размышлять, не оборачиваясь:

Тактика Куропаткина была — на истощение. То есть, вымотать силы японцев так, чтобы потом, типа когда-нибудь, перейти в решительное наступление. Учитывая, что снабжение японской армии осуществлялось весьма регулярно — тактика крайне провальная. Ибо басурманина исправно кормили и одевали из родных пенат... Оставив в покое бутыли, я рисую носком ботинка в грязи жирный крест. Железная дорога... Раз! Крест получился хоть и корявым, но для лужи сойдёт.

Шум позади усилился, но мне пока не до него. Что там у нас ещё? Оружие? А что — оружие?.. Пулемётов было недостаточно, вроде... Но, к концу войны, кажется, увеличилось их количество, нет?..

Мысль о пулемётах не даёт покоя, заставив даже присесть на корточки от волнения. Поближе к первому кресту... Что там с ними, родимыми? После напряжённой секунды работы мысли рождается и ответ: а то, Слава, что на броненосцах имеется по десять 'Максимов'! Крайне ненужных и совсем новеньких. Плюс, они же имеются и на крейсерах с миноносцами, кажется... Вполне возможно, и на вспомогачах. А вот в армии их — очень не хватает! Пока я торопливо рисую бутылкой крест номер два, шум позади материализуется в крики:

— ...Сюда, я тебе сказал! Чего глаза выкатил как баран, сволочь? Ты, ты... Долговязый!..

Я удивлённо оглядываюсь.

Из подкатившей к пирсу повозки, едва шевеля языком и иными конечностями, взывает к 'Суворовским' матросам нечто. В форме мичмана и абсолютно незнакомой наружности. Похоже, новенький и к нам. Вместо кого-то из убитых...

Изрядно перепивший юнец, наполовину высунувшись из извозчичьей двуколки, продолжает орать:

— ...Подошёл... Так, голубчик! Взял чемодан, отнёс к причалу... Да осторожней, скотина, не то зубы вышибу, стервецу... — высокий матрос молча берёт чемодан из забитого багажного отделения. Лишь желваки на хмуром лице живут своей, отдельной от хозяина жизнью. Парень — из прислуги двенадцатидюймового орудия, хорошо его помню по плаванию. Смотрю на Кульнева — тот, оставив ушко дамы в покое, также наблюдает за происходящим.

М-да... А после ещё удивляются: откуда бунты на 'Потёмкине', да восстания по России-матушке?

Мичман, меж тем, никак не угомонится:

— ...Вот же, тварь бесхребетная... Иди сюда!.. Я кому говорил: осторожней, гад?.. Получи леща!.. — сделав широкий размах и не рассчитав равновесия, тот позорно вываливается из повозки прямиком в уличную пыль.

Не сговариваясь, мы с Кульневым тут же оказываемся рядом:

— Разойтись... Десять шагов назад, быстро! — младший артиллерист лишь едва кивает матросам. Пространство вокруг мгновенно пустеет.

— А что тако... — пытаясь подняться, развязно мычит жертва Бахуса. Наконец, с трудом сев, выкатывает глаза на нас: — Коллеги, приветс...

— Значит, слушайте меня, господин мичман... — Кульнев едва сдерживается, присаживаясь на корточки. — Вы на 'Суворов'? — тихий голос не сулит ничего хорошего.

— Да, а что собст...

— Вы позорите мундир своим поведением, мичман... И нам вы пока — не коллега! — кулаки того сжимаются. — Ещё слово матросам, и я за себя не... — он не договаривает.

Поразительно видеть, как человек трезвеет на глазах. Только что перед тобой кривлялось пьяное быдло, а вот, на тебе: уже стоит на ногах вполне себе офицер, почти как настоящий:

— Господа, я...

— Что — вы?.. Пьяны и ведёте себя отвратительно! Должны извозчику?

— Нет...

Кульнев оборачивается:

— Синельников и Сакулин! Сгрузить вещи его благородия... Погрузите на катер, на корабле отнесёте в каюту... — добавляет он совсем тихо.

Когда на задке коляски остаётся одна единственная продолговатая коробка, меня будто кто ударяет по голове:

— Стой! Оставь... Я сам! — матрос, что Синельников отходит в сторону, пожав плечами. Быстро делаю несколько шагов назад, обходя повозку с нужного ракурса. Точно! Она самая! Лишь полотнища не хватает... Алого, для антуражу! И как я сразу не догадался?

Уже усаживаясь в катер, я бормочу про себя лишь одно несложное слово, состоящее из трёх слогов и такое знакомое по детству: 'та-чан-ка!..'