🏰 Второе дыхание. Часть 1. Западня

— Да шучу я, шучу, — Принцесса представила, как от круглой лысины назойливого поклонника, замерзая на лету, веером разлетаются брызги, но это картинка лишь сильнее её разозлила. — Ничего он не добьётся, старый дурак, неужели сам не понимает? Папа откажет ему, если он вздумает просить моей руки!

Валькирия водрузила цветы на стол в гостиной, вытащила пару веточек и с удовольствием их понюхала.

— Вальда? — не дождавшись ответа, позвала Принцесса.

— Хорошие фрезии, ваше высочество, совсем свежие, — спокойно откликнулась горничная. — Половину, если угодно, поставлю в вазу.

— Да... да, поставь... — кивнула Эрика, ощущая холодок тревоги в подреберье.

* * *

Не будь Пинкус начисто лишён тщеславия, он бы, конечно, не стал называть себя пренебрежительным словом 'старьёвщик' — придумал бы что-нибудь солидное и звучное, вроде 'антиквара' или 'хранителя редкостей'. На покосившейся медной табличке над его дверями было написано 'Лавка диковин' — и это название ассортименту магазинчика вполне соответствовало. На пыльных полках лавки, разумеется, полным-полно было разнообразной рухляди, попросту надоевшей прежним хозяевам, но среди старых чернильниц и перьев, газет десятилетней давности и игрушек, верой и правдой служивших трём поколениям детей, нет-нет, да и попадались предметы, которые могли бы осчастливить историка или собирателя. Ботаническая рукопись на староингрийском. Миниатюрный портрет придворной дамы середины прошлого века, исполненный в узнаваемой манере одного из классиков. Ветхая шаль, отделанная чудом сохранившимся кружевом красоты необыкновенной. Множество сюрпризов ожидало своего часа в 'Лавке диковин', но самое главное, среди обычных вещей прятались здесь вещи волшебные — артефакты, изготовленные в те времена, когда магия ещё была в каждом доме и люди пользовались магической энергией, почти не замечая её, как не замечают воздух и солнечный свет.

Многоликий прекрасно знал, что представляют собой такие лавки, и потому совсем не удивился, что в закромах у Пинкуса нашлось нечто из ряда вон выходящее. Скорее уж могло удивить, что в предыдущие дни, проведённые в этом доме, никаких необычных предметов, кроме простеньких старинных оберегов, гостю на глаза не попадалось. Но он и подумать не мог, что находка окажется как-то связана с овеянным легендами магическим предметом, известным как Наследство Ирсоль. Инстинкт самосохранения приказывал Феликсу скрывать охватившее его волнение, но глаза его прилипли к конверту, и сам он весь превратился в слух.

Ворча себе под нос, какая это тяжкая ноша — прожитые годы, Пинкус снова устроился в кресле и вытащил из конверта совершенно целый исписанный листок бумаги. Выцветшие глаза старьёвщика лукаво поблёскивали, в уголках его губ играла улыбка. Многоликий тоже сел на свой стул и замер в молчании, ожидая, когда старик заговорит сам. Тот аккуратно разложил листок на скатерти, разгладил его и только тогда, наконец, полувопросительно произнёс:

— Про Наследство Ирсоль, друг мой, вы, естественно, слышали...

— Само собой, — отозвался Феликс, надеясь, что интереса в его голосе не слишком много. — Можно подумать, о нём кто-нибудь не слышал. Не все, правда, в него верят.

— А вы верите?

— Я не знаю. Ирсоль, конечно, была великой волшебницей, но...

— О да, друг мой! — старик задумчиво покивал. — Таких, как сиятельная Ирсоль, это мир никогда больше не увидит.

Он поднял голову и, прищурившись, устремил взор куда-то вдаль, словно вспоминал о своих давнишних встречах с волшебницей. Но в действительности вспоминать ему было нечего: Ирсоль Справедливая скончалась семьсот лет назад, задолго до рождения пра-пра-пра-прадеда Пинкуса. Эпоха её правления была лучшим временем в истории Континента, и прозвище своё Ирсоль получила не зря. В те годы богатые люди не смели делать бедных ещё беднее, чтобы самим стать ещё богаче; всякий, кто не гнушался работы, мог есть досыта и жить в тёплом доме; королевская стража не бросала неугодных в темницы без суда и следствия; и слыхом никто не слыхивал, что бывают неправедными сами суды. Так, по крайней мере, гласили легенды. Согласно им же волшебница Ирсоль собственной персоной являлась к своим подданным, если они просили её о помощи. И никогда не скупилась на подарки — говорят, простым касанием пальцев обычным предметам она придавала чудесные свойства.

— 'Подарков Ирсоль' в моей лавке никогда не было, — молвил Пинкус, сейчас, очевидно, думавший в унисон с Многоликим. — Все её скатерти-самобранки, сапоги-скороходы и волшебные зеркальца давным-давно нашли и прибрали к рукам коллекционеры и маги. Но лучшее её детище...

— Инструмент Справедливости! — подсказал Феликс.

— ...До сих пор, как известно, никто не нашёл, — бросив на собеседника короткий проницательный взгляд, продолжил старик. — Возможно, Ирсоль оставила его в наследство кому-то из своих далёких потомков, как было принято в её время...

— ...Или же никакого Инструмента Справедливости не было вовсе, и всё это — досужие выдумки, — закончил за него Многоликий.

Ему даже дышать стало трудно от волнения. Нищее босяцкое детство в рабочем пригороде имперской столицы ожило в памяти Феликса. Он вспомнил, как долго считал сиятельную Ирсоль персонажем сказок и как был поражён, узнав, что она персонаж исторический. Как горячо и страстно желал раздобыть Инструмент Справедливости, когда надорвалась на работе и заболела матушка, а хозяин трактира, где она гнула спину и судомойкой, и поломойкой, и прачкой, выгнал её, ни единой монеты не дав на врача и лекарства. На могиле матери Феликс поклялся, что 'инструментом справедливости' станет сам, обратив свой Дар на защиту обиженных, бедных и слабых.

— Вы читаете по-староингрийски? — уже не пряча улыбку, спросил Пинкус.

— Немного...

— Тогда смотрите! — он пододвинул к Многоликому листок. — Я нашёл его в одной из книг, что принесла мне дочка покойного судьи Ласса, когда приводила в порядок доставшийся ей дом. Если бы вы знали, мой дорогой друг, как я люблю старые письма! Они как руки, протянутые из прошлого настоящему и будущему. Когда я думаю о людях, которые их писали, я представляю, как... О, простите меня великодушно, я отвлёкся. Мне недолго осталось пожимать эти руки; оттого я дорожу каждой секундой прикосновения к прошлому. Так вот, смотрите: письмо...

Феликс развернул листок к себе и нахмурился, пытаясь разобрать изукрашенный петлями и хвостиками старинный почерк.

— Оно написано прапрадеду судьи Ласса, и автор его — профессор Эренгерд из университета Белларии. Говорит ли вам что-нибудь это имя?

Многоликому всё труднее было держать себя в руках.

— Ничего не говорит, продолжайте, пожалуйста, Пинкус.

— Голубчик мой, профессор Эренгерд мечтал создать в университете крупнейший в мире музей Ирсоль Справедливой и полжизни собирал для него экспонаты. Само собой, сильнее всего ему хотелось отыскать Наследство. Удача улыбнулась ему, но слишком поздно: судя по дате, это письмо он написал уже в старости, да и прапрадед судьи Ласса был тогда далеко не молод. Давайте, прочитайте теперь, что там написано.

Самоучка Феликс, действительно, по-староингрийски читал неважно. Но сейчас он собрал воедино свои беспорядочные знания, и вычурные буквы еле-еле, с надсадным скрипом, но всё-таки начали складываться в понятные Многоликому слова.

'Мой добрый друг и высокоуважаемый коллега! Пока мои глаза ещё различают свет и тьму, а пальцы не утратили силы держать перо, спешу рассказать Вам о потрясающем открытии, которое я совершил, — писал профессор Эренгерд. — Вы знаете, как много мною сделано для сохранения памяти о владычице Ирсоль, да лелеют Небеса её душу, и теперь, зная, что самое прекрасное из её творений не будет сокрыто от мира, я тоже могу умереть спокойно...'

— Собственно, до Наследства профессор не добрался, — проговорил Пинкус, глядя, как Многоликий раздражённо хмурится, споткнувшись на совсем уж непонятном месте. — Но в древних рукописях он нашёл несколько упоминаний о нём и смог по ним определить место, где его спрятали.

'...Сокровище ждёт своего часа в замке Эск, в одной из самых старых башен, во времена Ирсоль носившей имя Башни Серафимов...' — перескочив через несколько строчек, прочитал Многоликий и энергично кивнул. Дальше снова шло что-то невразумительное, похоже, Эренгерд объяснял 'высокоуважаемому коллеге', какие именно рукописи навели его на след Инструмента Справедливости. Заканчивалось письмо выражением надежды, что адресат его закончит работу, начатую профессором, и передаст Наследство в дар столичному университету.

— Предки нашего судьи Ласса были вхожи в замок Эск, — пояснил старьёвщик, когда Феликс с усталым выдохом отложил письмо, — кое-кто из них, я слышал, сумел даже породниться с королевской семьёй. Профессор Эренгерд, вероятно, считал, что его друг не откажется выполнить поручение. Как знать, может, они создавали свой музей вместе...

— Но ничего не вышло. Всем известно, что эта штука до сих пор не найдена, — отозвался Многоликий. — Так почему же её не нашёл этот 'пра-пра'?

— Старость, мой дорогой, старость, — улыбка Пинкуса стала печальной. — Должно быть, тот человек собирался, но так и не скопил достаточно сил. Я бы тоже сейчас не взялся разыскивать что бы то ни было в замке Эск, даже если бы знал, как туда проникнуть. Но вы — совсем другое дело! Вы молоды, и вы способны на то, что недоступно другим людям.

Многоликий молчал с полминуты, ошарашенный свалившимся на него знанием. Ему казалось теперь, что он всегда, с самого детства предчувствовал: Инструмент Справедливости дожидается именно его! Так и должно было случиться; именно ему, Многоликому суждено стать новым владельцем этой вещи, и вся его предыдущая жизнь, ярчайшие куски которой, наплывая друг на друга, вспыхивали сейчас у него перед глазами, была всего лишь подготовкой ко вступлению во владение...

Потом он моргнул, пытаясь вернуть своему лицу нормальное выражение, и почти равнодушно спросил:

— Откуда вы знаете, Пинкус, что книжный червь... как его там? Эренгерд? Откуда вы знаете, что он не ошибся? А если он просто-напросто выжил из ума?

— Я не уверен, — развёл руками старик. — Но будь я на пятьдесят лет моложе, я бы непременно проверил!

— Вы показывали письмо кому-нибудь ещё? Любой из магов отвалил бы вам за него кучу денег!

— Никогда и никому не показывал, даже дочери судьи Ласса. Я ждал особенного случая, — объяснил Пинкус и добавил прежде, чем Многоликий задал новый вопрос: — Друг мой, вы же понимаете, что спасли не только мою лавку — вы спасли мою жизнь! — голос его задребезжал сильнее обычного: — Не хочу даже думать, что бы со мною стало, если бы меня вышвырнули на улицу из-за этой фальшивой расписки!

— Пустяки, — так же, как раньше, отмахнулся Феликс, хотя благодарность спасённых им людей всегда согревала ему сердце. — Нет ничего проще, чем напугать до полусмерти человека, который боится крыс. Сосед ваш, конечно, так и останется негодяем, но к вашей лавке больше не сунется, в кошмарных снах она теперь будет ему сниться, ваша лавка.

Пинкус хихикнул:

— Да уж, славно вы его проучили! — но тут же погасил смешок и спросил серьёзно и нетерпеливо: — Ну что, пойдёте в Замок?

— Вряд ли. Таким, как я, не стоит даже соваться в королевскую резиденцию, — вздохнул Многоликий.

Какая из башен замка Эск когда-то носила имя Башни Серафимов — вот главный вопрос, который сейчас его занимал.

Глава вторая,

в которой Принцесса сердится на отца, плачет на балу в её честь

и приходит посмотреть на пленника в стылой клетке,

а Многоликий мечется от стены к стене

и получает очень скверное предложение

Высокая и тонкая, как тростинка, Эрика, с её летящей походкой и поистине королевской осанкой, выделялась бы в любой толпе даже простоволосая и одетая в крестьянскую блузу. Для того, чтобы притягивать к себе взгляды, ни пышные причёски, ни вычурные наряды ей не требовались. Сама она любила свободу движений и чистоту линий и, кажется, что угодно отдала бы, чтобы пойти на бал в тунике и юбке до середины лодыжек по последней столичной моде. Но этикет был неумолим! И потому ближе к вечеру, когда солнце золотило уже не восточные, а западные окна принцессиных покоев, к ней явился портной Диграсиус, специально ради такого случая приглашённый из Икониума, в сопровождении пары помощниц. Бальное платье было давно готово, но в том, что с ним всё в порядке, мастер желал убедиться лично. В гостиной сразу стало шумно и тесно.

— О, ваше высочество! Прошу вас, одевайтесь скорее! Мне не терпится увидеть моё творение! — взмолился портной вместо приветствия. Его непросто было понять из-за горлового имперского акцента, его напор и бесцеремонность были притчей во языцех, но и то, и другое, и третье ему неизменно прощалось за идеальный вкус и золотые руки. — Клянусь, это лучшее платье в моей жизни!

Эрика улыбнулась ему одними губами и отправилась переодеваться, горничная уже ожидала её с разложенным на постели нарядом. Серебристо-голубое атласное платье, и правда, получилось очень красивым. Узкий лиф без рукавов был расшит жемчугом и серебряной нитью. Тончайшая серебряная вышивка украшала и пышную нижнюю юбку в пол из многослойной органзы. Верхняя юбка, спереди короткая и гладкая, сзади была собрана складками в виде больших цветов и расстилалась умеренно длинным шлейфом.

— Приступай, Вальда, — со вздохом распорядилась Принцесса.

Потом было много шума и суеты, комплиментов, которые неизвестно кому — виновнице торжества или самому себе? — щедро расточал Диграсиус, и мельтешения помощниц, расправлявших затейливые складки на юбке. Заключительным аккордом к верхнему краю лифа прикололи несколько веточек фрезии. Портной с отчётливым удовольствием ещё раз оглядел свою работу, поцокал языком и, наконец, удалился.

Не успела Эрика опомниться, как в её покои поднялся во всеоружии придворный парикмахер. Свои прекрасные волосы цвета горького шоколада она предпочла бы, как в другие дни, доверить Валькирии, но кто же её спрашивал? Два часа спустя блестящие густые пряди были завиты в упругие локоны, собраны в сложную конструкцию на затылке и украшены жемчугом и цветами.

К тому моменту, когда удалился и парикмахер, за окнами давно уже было темно. До начала бала оставалось немного времени. Принцесса коротко осмотрела себя в зеркало, равнодушная к собственной безупречности. Макияж ей не требовался. 'Что-нибудь ещё? Драгоценности? Нет, не нужно, нынче вечером очередные бриллианты подарит папа... я же сама и выбирала эскизы'. Сейчас на ней была только одна драгоценность — старинный браслет из платинового кружева в два пальца шириной на левом запястье. Этот браслет тоже был отцовским подарком, им она дорожила сильнее, чем всеми другими своими украшениями вместе взятыми, и никогда его не снимала. Король сам застегнул его на руке дочери в день её одиннадцатилетия — заглянул ей в глаза, поцеловал ладошку и сказал с необычной для него нежностью: 'Пусть этот знак моей любви будет твоим талисманом, моя дорогая девочка!'