Во-первых, вывалились феминистки. Будь воля командира — а, пожалуй, и самого доктора — склочным бабам предложили бы добираться до Гонолулу своим ходом. Пешком по дну или верхом на дельфинах. Но феминисток пожелали видеть сами русалки; после того, как русские уговорили русалок допустить посольство в самое сердце Тихого Океана, не могли же они отказать новому союзнику в просьбе. Пройдя на подгибающихся от качки ногах десяток шагов, почти все феминистки повалились вдоль пирса или поперек грязноватой тропинки — почти без ругани.

Во-вторых, вышел тихонький сухонький буддист в желтой рясе, искренне улыбнувшийся солнцу. Неудобства плавания он переносил с подобающим смирением, и команда, в общем, относилась к нему нормально.

В-третьих, выбежали экологи, тут же расправляя плакаты по обе стороны дорожки. Доктор знал, что там написано.

“Все в Туман!”

“Люди должны исчезнуть в Тумане! Да исполнится адмиралтейский код!”

“Наберемся смелости, шагнем в Туман!”

Феминистки оживились:

— Мужики в Тумане? Нафиг! Нафиг!

— Только женщины! Только совершенные существа!

Набежавшие корреспонденты повернули камеры к русскому причалу. Индусы поначалу надулись: на их чинное шествие, истекающее золотом, сверкающее алмазами, почти никто не смотрел. Но потом, позабыв про важность и приличия, кинулись занимать места за оцеплением.

Морские пехотинцы в оцеплении переговаривались тихонько:

— А, кстати, мужики в Тумане не появились?

— И слава богу, а то нахрена бабам живые мы?

— Да не, это как с эльфами. Оне будут размножаться промежду собой, а мы промежду них.

— Ага, и вытеснят нас к херам. Не-не-не, мужики не нужны. Мы вон между собой без войны не можем...

Тут уже пришлось спуститься на выход и доктору. Из медицинского двое могучих санитаров покатили пациента; доктор сопровождал каталку со своим неизменным чемоданчиком, пристегнутым цепью к левой руке. За спиной доктора продолжали бесконечный спор прелат римской католической церкви с иеромонахом церкви русской, православной. Прелат говорил уставшим, здорово подсевшим за переход голосом:

— А вот наука имеет обоснованное мнение, что бессмертные организмы быстро заполняют выделенную им экологическую нишу. На чем развитие и заканчивается. И дети тоже им не нужны, объективно.

Иеромонах возражал густым каноничным басом (еще бы, подумал доктор, наверняка же подбирали):

— Наука... Сколько раз меняла свою точку зрения. Вера же от Христа неизменна.

— Полно, брат-схизматик. Коли вера неизменна, так мы оба знаем, кто единственный может искушать бессмертием.

Иеромонах промолчал. Каталка выехала на доски причала, под щедрое гавайское солнце. Со всех сторон потянулись микрофоны, заблестели объективы; у кого-то даже сработала вспышка — несмотря на ярчайшее утро.

— Файненшл ньюс! Как вы прокомментируете?...

— Асахи Симбун. Доктор-сан, ваше мнение о планируемой операции?..

— Первый канал. Видите ли вы символизм в личности, выбранной для первой в истории операции по...

Доктор молча шагал за каталкой, глядя в белесые глаза старика на ней. Старик моргал на яркий свет, молчал и сопел. Начальник доктора, главный врач Гавайского международного госпиталя, крутился впереди, отвечая кому-то на вопросы, отталкивая кого-то с дороги; что-то поясняя журналистам. Экологи скандировали лозунги с плакатов. Феминистки вразнобой верещали свое. Так — подобно бомбардировщику под огнем, ни отвернуть, ни ускориться — поднялись по дорожке. Из-за гама и криков доктор даже не повернул головы полюбоваться знаменитыми гавайскими пейзажами. Американцы ценили местные красоты настолько высоко, что запретили ставить на островах рекламные щиты. Чтобы не разрушать очарование видов на горы и море... За спинами свернулось оцепление, заткнув и так неширокую дорожку плотной камуфляжно-железной подушкой.

Наконец, каталка въехала в решетчатые воротца госпиталя. Небольшая, но весьма громкоголосая, толпа осталась за пиками кованой ограды. Морпехи вежливо потеснили митингующих на круглую площадь перед единственным восстановленным отелем, где еще часа два раздавались вопли с лозунгами. Каталка же въехала в просторный прохладный холл, где вокруг закрывшего глаза старика засуетились сиделки в необмятых белых форменках.

Главный врач поглядел на санитаров у каталки:

— Благодарю за службу. Предписание!

Расписавшись поперек бланка неразборчивым почерком “для прокурора”, скомандовал:

— Свободны!

Санитары вытянулись, щелкнули каблуками. Правый козырнул, убрал предписание за пазуху. Сделав четкий поворот, санитары затопали к двери, на ходу снимая халаты, и превращаясь тем самым в обыкновенных матросов, за пучок пятачок. Доктор подумал, что с учетом рыскающих под оградой журналистов, оно, пожалуй, и правильно.

Затем доктор снова посмотрел на непосредственного начальника. Главный врач госпиталя выглядел чистым айболитом из детской сказки. Худой, высокий, с роскошными белыми усами, короткой ухоженой бородкой по-испански. С чистыми сильными руками опытного хирурга, с проницательными глазами, с плавными экономными движениями пловца или танцора.

— Шайтан, — ответил главный врач на вопросительный взгляд нового работника, — Фамилия у меня такая. Шайтан Петр Григорьевич. А с кем буду иметь честь сотрудничать?

Доктор свободной рукой привычно вытянул удостоверение. Немного повозившись, достал предписание. Шайтан даже не глянул в бумаги.

— Коллега... Завтракали?

Доктор кивнул.

— Вы у нас... Хм?

— Терапевт. Специализация: спасательные работы.

Шайтан развеселился:

— Да кто в наше время не занимался спасательными работами! Окулисты? Стоматологи? И тех подгребают... Практика у вас?

— Воркута. Третий горизонт. Шестой горизонт.

Главврач вздохнул:

— Извините. Не хотел обидеть. Что ж, приятно видеть, что прислали не очередного мальчика-мажорчика. Одну минуту.

Потратив некоторое время на осмотр больного, задав ему несколько тихих вопросов и получив столь же невесомо-шелестящие ответы, Шайтан подошел снова к доктору:

— Простите старика: думал, что чемоданчик для форсу при вас. Кого только тут не наприсылали. Ну да еще узнаете... Что ж, коли вы из настоящих, добро пожаловать с корабля на бал... По вашему подопечному, — Шайтан проводил кивком увозимую в глубину госпиталя каталку, — еще добрая неделя на принятие решения. Да потом на подготовку не меньше. Состояние стабильное, не помрет дед. А шахидов к нему охрана не пропустит. Будем надеяться.

Главный врач вздохнул.

— Сходите покамест к Сухову, доктор. Вот по дорожке направо, от сгоревшего радара. Дальше прямо, все прямо до обрыва. На самом краю его домик.

— А что там?

— Ничего сложного. Опять подрался из-за своего гарема. То ль с татарином казанским, то ль с морпехом дагестанским. Есть у нас тут... Местная знаменитость, точно как в песне поется: “В пятнадцать лет стал чемпионом страны, в двадцать — чемпионом Махачкалы”.

* * *

— Э, чимпион Махачкалы я только двадцать читыре стал!

Бар восстановили “как было”, со стойкой и столиками, так что столкнулись мужчины по голливудскому канону, у стойки. А не на узкой дорожке, где Сухов мог бы оторвать доску от забора.

— Зачем тибе, кафир, столько женщина? По Корану, даже нам, львам ислама, положено четыре жены, а у тебя пять!

Сухов про себя выматерился: вот опять! Уже зная, что и как будет, он вышел на свободное место перед стойкой. Глядя в глубоко посаженные глаза рослого противника, скучающим тоном процитировал:

— Есть ещё хадис Пророка, мир ему и благословение: «Четыре черты характера, кому бы они ни были присущи, тот настоящий мунафик: это лживость речей, злоупотребление доверием, неверность слову и...” — Сухов наставительно поднял указательный палец. — “Склонность к спорам с отстаиванием неправильного!”

Лев ислама рванул с места, чуть ли не оставляя резину ребристой подошвы на неровных досках. Но Сухов уже который месяц тренировался не у кого-нибудь, а у самой Ашигары. Живо убравшись с пути пролетающего боинга, он лишь чуть поправил его траекторию пинком под колено, отчего морпех снес левый ряд столиков полностью, и остановился только врубившись башкой в столб. Столб содрогнулся; с крыши посыпалась труха пальмовых листьев, но постройка устояла.

— ... “Кому свойственна одна из этих черт, тот настолько же будет мунафиком до тех пор, пока не избавится от нее,” — договорил Сухов.

Морпех заворочался, стряхивая стулья:

— Имам ан-Навави, да смилуется над ним Аллах, говорит: “Не будет считаться пребывающим в неверии, мунафиком, остающимся в аду навечно, тот, кто принимает Ислам сердцем и признаёт это устами, даже если ему присущи упомянутые черты.”

Поднялся, отряхнул серую футболку и камуфляжные штаны.

— Полностью цитировать надо. Улем-самоучка.

Вернулся к стойке, заказал:

— Давай два, угощаю! Ты крут, гяур. Переходи в ислам! Твой бог учил терпеть и глотать, а ты не такой, нет!

Сухов поставил обратно взятый было стакан:

— На поле Куликовом терпел Донской, а глотать пришлось все-таки Мамаю.

После чего драка сделалась всеобщей, и откуда прилетело по затылку, Сухов не успел разглядеть.

* * *

Разглядеть жилище пострадавшего высоко над обрывом для доктора труда не составило. В прежние счастливые времена множество подобных бунгало — сочетающих полинезийские пальмовые крыши, скупую самурайскую меблировку, практичный антиураганный бетон, удобную электронику где надо и где не надо — настроили по всем островам. Правда, именно вот над северной бухтой домик делали вряд ли для туристов. Долго вьется к нему разбитая асфальтовая дорожка: сквозь местный папоротник, да все в гору. Взойдешь, оглянешься: далеко внизу шум и суета временного порта — до глобального потепления был аэропорт Гонолулу, а теперь взлетка под многими метрами воды, принимай хоть крейсера... Вон “Лазарев” запасы на обратный переход грузит, вон индусы все же вытащили кого-то в паланкине, вон чинно строится почетный караул...

Но все это так далеко и неважно! Здесь только небо синее, только ветер ласковый, теплый; только солнце яркое — будто ничего плохого в мире нет; да и никогда не было!

Должно быть, адмиральский домик. Ну, или для важных проверяющих из столицы. Больно уж вид на военно-морскую базу хорош, мечта шпиона. И еще прямо под берегом, под холодящим сердце обрывом — пять громадных серо-синих кораблей. Доктор не разбирался в морской войне, но кто же сейчас телевизор не смотрит, кто же “Белое солнце Пасифиды” не скачивает с единственного уцелевшего торрента?

Вот они все. Флагман — линейный крейсер “Хиэй”; и бывшая Четвертая Дивизия флота микадо, четыре тяжелых крейсера. Первый в серии — “Начи”, систершипы: “Ашигара”, “Миоко”, “Хагуро”. Или “Мёко” и “Кагуро”, как давеча спорили при докторе знатоки японского.

— Приве-е-ет!

Доктор охнул, сложившись пополам. Из глубин чертова папоротника выскочила девчонка лет пятнадцати, ростом точно под грудь высокому спасателю. Споткнувшись на невидимом камушке, девчонка впечаталась красноватыми волосами доктору точно в солнечное сплетение.

— Епрст! — это кофр на цепочке отомстил за доктора, кистенем крутанувшись от резкого движения и приласкав живую торпеду по загривку.

— Эй, так нечестно! — малявка отпрыгнула не разворачиваясь, буквально спиной вперед, что и выдало в ней аватару Тумана.

— А нечего докторов бодать, — сказал терапевт, оправляя так и не снятый белый халат. Честно говоря, форсить спецодежкой намерения не было: поленился кофр отстегивать, чтобы стащить рукав. Подумал, что на обрыве океанский ветер, так в халате и пошел — и угадал, не упарился.

На шум от домика подошла еще девушка. Выше немаленького доктора на полголовы. Блестящие черные волосы, схваченные приметными зубастыми заколками красного пластика. Милое лицо, недобрый сосредоточенный взгляд. Желтый галстук-бант. Белая рубашка, кремовый жакет, того же цвета юбка на ладонь выше колена. Чулки розовые, кремовые туфельки... Туфельки без каблука вовсе, как танцевальные.