Дом всех тварей

Амти не знала ни одного мужчины, кроме Шацара, но его она изучила прекрасно. Принимая его, Амти подалась к нему, стараясь ускорить проникновение, но он удержал ее за бедра, не давая продолжить движение. Она тихо, мучительно вздохнула, безуспешно притягивая Шацара ближе к себе.

— Мы так близки, — прошептала Амти, почти касаясь губами его губ, но Шацар не ответил, только завершил едва начатый ей поцелуй, одновременно с этим войдя в нее полностью.

Сердце все так же страшно билось в груди, но теперь от возбуждения. Шацар целовал ее в шею, ласкал ее грудь, теперь его движения были мучительно медленными, так что это можно было спутать с нежностью.

Он был ее мужем, она принадлежала ему. Она была его женой, он ей принадлежал. Они были друг для друга этой страшной ночью, продолжали движения друг за другом, ласкали друг друга.

До него Амти ничего не знала о сексе, он научил ее всему. Первое время Амти боялась даже дотрагиваться до него, он научил ее это делать. До нее Шацар ничего не знал о ласке. Первое время он думал, что если Амти целует его после всего — она хочет еще секса.

Только в постели они были друг с другом максимально открыты и только в постели они могли узнать друг друга по-настоящему.

Его нрав — сочетание аккуратности с беспорядком в голове, склонность к резким эмоциональным вспышкам на фоне обычной монотонности и жесткости, моменты смущения и бесконечное любопытство, все это она узнавала в постели с ним. Ее нрав — бесконечные страхи, нежность, неуверенность, склонность витать в облаках, неспособность выразить свои чувства без стыда — он узнавал в постели с ней.

Амти целовала и гладила его, нежно, медленно, как будто стараясь успокоить. Однажды Шацар сказал ей, что когда они занимаются любовью, она очень женственная. Амти так и не поняла, хорошо это или плохо. Но ему это нравилось.

Наверное, когда они занимались любовью, Амти больше напоминала свою маму. А ведь Шацар любил ее маму так, как никогда больше не полюбит никого.

Контраст между ее нежностью и его механической жесткостью, казалось, только сильнее заводил их обоих.

Амти почувствовала приближение разрядки — перед глазами заплясали цветные пятна. Амти увидела затуманенный взгляд Шацара, она погладила его по щеке, нежно и восхищенно, и он, невольно, толкнулся в нее глубже, и когда она едва не вскрикнула, зажал ей рот. Движения его стали быстрее, и Амти почувствовала, как по щекам у нее текут слезы. Недавно она так хотела заплакать и не могла, а теперь плакала и едва осознавала это. Амти всегда плакала под ним, ей было слишком хорошо, слишком сильно отпускало напряжение, будто развязывался внутри какой-то узел. Она плакала от удовольствия, но еще больше от того, какая невозможная, неправильная близость была между ними в эти секунды. Она плакала, будто эти секунды у нее — последние, будто она умирает. Его затуманенный взгляд тоже был мучительным, словно он испытывал боль. Ему страшна была такая близость.

Маленькая смерть.

Шацар сцеловал ее слезы, одним движением завершая ее мучения, давая ей кончить. Он снова зажал ей рот, заглушая всхлипы. Он еще толкался в нее, пока ее била дрожь от удовольствия. В конце концов, он навалился на нее сверху, издав едва слышный вздох, Амти успела заметить на его губах улыбку — блеснувшие зубы, хищный, первобытный оскал.

Она поцеловала Шацара во влажный от пота висок, принялась гладить по спине. Ей нравилась тяжесть его тела, острота его костей, упирающихся в нее. Чувство на грани с болью, но в боль не переходящее.

Амти задумчиво гладила его по спине, водила пальцами между лопаток.

— Шацар, — прошептала она, ей было важно сказать это вслух, а не мысленно. — Я думаю, что я люблю тебя.

Муж, он ее муж, как странно.

Шацар не ответил. Он лежал неподвижно, и лишь его дыхание выдавало жизнь в нем. Амти так и не дождалась его слов, Шацар заставил ее перевернуться на живот, и Амти подумала, что он хочет еще, но вместо этого он только поцеловал ее между лопаток, притянул к себе и обнял. Ей было с ним тепло и так спокойно, абсолютно безопасно. Все давешние страхи казались детскими глупостями.

На этот раз, Амти чувствовала это по его дыханию, он не засыпал, пока не заснула она.

2 глава

Утром Амти проснулась от звука его шагов. Она хотела сделать вид, что спит, но Шацар сказал:

— Проверь, как там моя сестра. Спроси ее, не готова ли она заговорить.

— А если нет?

— Тогда займись своими делами, Амти. Ты хотела съездить в Академию.

Амти приподнялась на локтях, она увидела, как Шацар завязывает галстук перед зеркалом. Он всегда держался чуть дальше от стекла, чем было бы удобно, это выглядело странновато.

— Да, — сказала Амти. — Надеюсь, они меня возьмут.

— Не уверен.

— Я не интересовалась твоим мнением, — фыркнула Амти, а потом потянулась, спросила:

— Ты уверен, что не опасно ее здесь держать?

— Нет.

— Нет не опасно или нет не уверен?

Но Шацар уже вышел из комнаты. Амти слушала его удаляющиеся шаги и думала, как все невыразимо изменилось. С тех пор, как Амти и остальные вернули девочек, а Шацар молчаливо позволил им стать героями Государства, они могли находиться здесь легально. Адрамаут воспринимал это как большую победу, он даже как-то выступал на телевидении, участвовал в каких-то постановочных дебатах, которые все равно ничего не решают.

Они были спасителями детей, они нашли их и освободили. Любители теории заговора, разумеется, отстаивали свои выводы о том, что все было подстроено с самого начала, сначала видеообращение, потом похищения, а затем триумфальное возвращение в Государство.

А потом были бесконечные интервью для одинаково контролируемых Государством газет, где лишнее слово могло вновь разбить все хрупкое равновесие, которого они с таким трудом достигли. Адрамаут рассказывал всю их историю, все попытки защитить Государство от себе подобных.

Отчасти они, герои и ренегаты, стали такими же предателями своего народа, как Шацар. Мескете убеждала Инкарни Двора в том, что у них есть план, что в Государство они хотят проникнуть как шпионы, двойные агенты.

Амти не была уверена, что Мескете верили, но пока ее боялись, вера и не была так важна.

В один день вместо того, чтобы скрываться, они вынуждены были оказаться в центре внимания. Они вернулись в Государство, Государство их приняло, в качестве спектакля, скандала, а вовсе не в качестве своих полноправных граждан.

Юридически у них все еще не было здесь никаких прав, для них всюду делались исключения, ими интересовались, однако паспорт Амти, вымокший от дождя и снега в ее сумке давным-давно, все еще ничего не значил.

Они могли здесь жить, а может быть даже могли работать, в качестве исключения, подтверждающего правила. Им даже дали квартиры в Государстве, но это гостеприимство ничего не меняло.

Все доводы Адрамаута о том, что среди Инкарни могут быть люди, которые готовы вернуться в Государство, снова жить в обществе и помогать ему, ничего не меняли.

Все оставалось по-прежнему, а они были только персонажами огромной общественной драмы, поводом для резонанса. Настоящие перемены, сказал Шацар, все равно не наступят — эффект от подобного резонанса может быть только кумулятивным, то есть накапливаться со временем при определенной периодичности прецедентов.

Кроме того, людям страшно было иметь рядом фактор вечного риска. Амти видела пикеты, где люди протестовали против их присутствия в Государстве. Ей отлично запомнился один из плакатов, который поднимала вверх худенькая женщина с горящими глазами. Неровно, но вполне ясно на плакате было написано: Только сегодня они спасают наших детей.

Вот и все, простая фраза с подчеркнутым словом "только".

Все было временно и зыбко, все было "только" и все пройдет, это Амти знала. О них забудут, и у них не так много времени, чтобы что-то изменить. Может быть, еще полгода, может год.

Амти видела родителей девочек, которых они спасли, и ей было стыдно смотреть им в глаза.

Ведь если быть совсем точной, их воскресила Яуди. Если быть совсем точной, то они всюду опоздали, везде ошиблись и ничего не добились. Яуди, впрочем, приходилось еще хуже.

Она стала не просто национальной героиней, Яуди стала последней надеждой для всех отчаявшихся и потерявших своих близких. Первое время ей постоянно звонили, постоянно писали — люди плакали в трубку, умоляя вернуть им сыновей, дочерей, матерей, отцов, братьев и сестер, лучших друзей, золотых рыбок, кошек, собак и даже одного, по утверждению просящего, очень хорошего бармена.

Яуди говорила, что именно поэтому она работала в магазине бытовой техники. Она просто не хотела, чтобы кто-нибудь знал, какая у нее магия.

Теперь Яуди скрывалась, пока они были на виду.

Мелькарт пытался снова стать Псом Мира, но его упрямо не брали, видимо, сочтя, что теперь он недостаточно породистый. Они ведь не знали, что половина из них — потенциальные Инкарни. Они все не знали, что Мелькарт их крови, и не такие уж они разные.

Впрочем, Амти полагала, что брать на работу психически нестабильного алкоголика в любом случае не лучшее решение, будь он сосуд невыразимой тьмы или нет.

Мескете большую часть времени проводила во Дворе, убеждая всех, что у Адрамаута, как у мужа царицы, есть план. Адрамаут жил с Маарни в новенькой квартирке, где Маарни не хватало только мамы. Неселим совершил попытку вернуться к жене, которая, казалось, увенчалась успехом. По крайней мере со второго или третьего раза, когда жена Неселима перестала швырять в него предметами за то, что он не вернулся к ней раньше, бросил, обманул и предал корабль семейного быта, как последняя крыса.

Вообще-то Амти считала, что жена Неселима — любящая, сильная женщина. Она приняла его в свой дом зная, что он — Инкарни. Но более того, она приняла его в свой дом, до конца зная, почему он ушел. К работе Неселим, впрочем, так и не вернулся. Он говорил, что не готов, и Амти была уверена — никогда не будет готов.

Шайху прятался от отца вместе с Яуди, прятавшейся от желающих воскресить бармена и других замечательных людей их небольшой страны. Шайху решил, что не хочет больше применять свою магию ради отцовской наживы, хотя Амти не очень понимала, собственно, почему. Теперь Яуди и Шайху жили с Ашдодом в его квартире, напоминающей притон, и никто из участников такому положению, кажется, не радовался.

Аштар присматривал за Эли. От одной мысли об Эли в груди как и всегда что-то обожгло. Как будто одно ее имя заставляло внутри нее кровоточить какую-то старую рану.

Но ведь Эли не была мертва. Впрочем, Эли не была и жива.

Что касалось самой Амти, она вернулась к отцу и впервые увидела, как он плачет. Вообще-то, наверняка, он плакал и когда умерла мама, только Амти этого не помнила.

В общем, с отцом Амти прожила месяц. Очень скоро ее забрал Шацар. Один из первых мучительных приступов страха у Амти случился именно тогда, когда Шацар и отец ругались, и когда Шацар запустил руку в карман, Амти вдруг подумала, что он достанет пистолет. Амти очень отчетливо представила, что Шацар выстрелит папе в голову, еще она вспомнила, как выстрел, который она видела во сне, пробил череп ее мамы.

Амти опустилась на пол и зарыдала, как ей потом рассказал Шацар. Ей тем не менее в тот момент казалось, что она оглохнет от шума в голове, оглохнет и сойдет с ума, ей казалось, что сейчас она услышит голоса или увидит что-то несуществующее, потому что напряжение внутри было страшное. Пришла в себя Амти уже в машине Шацара. Он сказал, они с отцом договорились.

Когда Амти позвонила отцу, он, помедлив, ответил: Шацар рассказал, что Амти ждет от него ребенка. Амти думала, что умрет от стыда. Да, разумеется, это было бы крайне актуально, если бы именно в этот момент на кухне рванул бы газ.

Однако нет, Амти пришлось выслушать все папины волнения разом. Она злилась на себя, но ненавидела его. Рисуя карандашом спиральку за спиралькой, представляла, с каким звуком воткнется грифель в его глаз и сможет ли карандаш достать до мозга.

Ее чуть не стошнило, и она совсем не слушала папу. Ей было страшно и очень стыдно.

Вечером, когда Амти взглянула в зеркало, она увидела свое первое искажение.

Сейчас она к нему привыкла. Амти потянулась, пока Шаул еще спал, быстро приняла душ. К тому времени, как она вернулась, Шаул зашелся воплями невыразимого одиночества, считая, что его оставили одного.

— О, Шаул, мама все еще тебя любит!

— Мама, — сказал Шаул. И хотя запас слов, которыми он владел был лишь чуть более ограниченным, чем у Шайху, интонациями Шаул владел отлично. В его тоне Амти отчетливо услышала осуждение.

— Давай, предъяви мне еще претензий, Шаул. Пойдем, я буду готовить тебе завтрак. Я же твоя домработница, так?

— Мама.

— Ты прав. Но знаешь как мне иногда лень быть твоей мамой?

— Ень, — сказал Шаул с пониманием.

— Ты знаешь, мне уже тяжело носить тебя на руках. Вскоре тебе придется окончательно расстаться с привычкой кататься на маме.

Амти всегда казалось, будто она говорит о каком-то другом человеке, она не могла поверить, что загадочная мама Шаула, это и есть она сама. Шаул, видимо, поняв общую суть того, что она говорит, сильнее в нее вцепился. Амти вздохнула.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Да.

— Ты как твой папа.

Амти приготовила им с Шаулом завтрак. Битва с овсянкой ни в какое сравнение не шла, впрочем, с познанием мира, которое незамедлительно проводил Шаул как только Амти переставала на него смотреть.

По ее подсчетам за пятнадцать минут Шаул мог умереть около четырех раз, и Амти постоянно казалось, что она слишком медленно реагировала на его попытки убить себя.

Когда Амти в очередной раз не дала ему облизать розетку, она взяла его на руки, сказала по возможности строго:

— Еще раз так сделаешь, и я скажу что-нибудь такое, из-за чего у тебя будет психотравма, и ты потратишь море денег и времени на психотерапию, когда тебе стукнет тридцать, чтобы узнать, какая плохая у тебя...

— Мама.

— Да, Шаул.

Домработницы или няни у них не было, хотя Шацар легко мог нанять хоть целый штат прислуги. Однако, он сохранял свой дом и свою семью в тайне. Отчасти Амти его понимала — едва достигшая совершеннолетия жена Инкарни с ребенком и сестра Инкарни в подвале не то, что хочется представить общественности. Дворцовый комплекс Шацара давно был достроен, он работал там, в Столице. Однако свой дом в пригороде Шацар постарался сделать максимально недоступным.

Большой, полупустой дом, где все приходилось делать самой. К такому Амти не привыкла. Когда она жила в своем особняке у нее была прислуга, а когда она жила в канализации, жилое помещение было слишком маленьким, а людей в нем было слишком много, чтобы уборка была утомительной.

Так что Амти и Шацар ограничивались парой комнат, а в остальных помещениях нарастала пыль. Если бы Амти не знала, что дом совершенно новый, она подумала бы о том, что тут давным-давно завелись призраки, таким древним и пыльным казалось пространство за пределами их узкого мирка.