Дом всех тварей

Unknown

1 глава

Амти проснулась от неожиданного и страшного ощущения холода. Совершенно внезапно, это простое чувство напугало ее почти до слез. Амти не сразу поняла, в чем дело. Спросонья ей показалось, будто происходит что-то ужасно неправильное. Однако, очнувшись до конца, Амти поняла — Шацара просто нет рядом. Амти ощутила это отсутствие — его тепло, его объятия, его тяжесть — все это стало для нее привычным. Шацар мог неделями не разговаривать, он много работал и днем Амти почти никогда не видела его. Но он никогда не оставлял ее в холодной постели.

Амти открыла глаза, села в кровати. Тишина стояла непроницаемая, по-настоящему ночная. Безошибочно Амти определила время — около трех. Шумы приближающегося утра еще не начались, а шумы предыдущего вечера уже успокоились. Самая глубокая, самая беспросветная часть ночи.

Шацар стоял у окна, свет заливал его оттого, что полная луна нахально заглядывала почти в самое окно. Шацар казался призрачным, казался еще белее обычного, и на секунду она подумала, что он ей чудится. Шацар стоял неподвижно, уставившись куда-то в темноту осеннего сада.

Амти осторожно встала, на цыпочках прошла к нему, замерла у окна рядом с ним.

— Шацар, — подумала она. Как же было здорово, что они могли общаться мысленно. Не нужно было шуметь.

Снаружи умирал сад. Амти видела листья, рассыпанные по дорожкам, красные как кровь гроздья рябины, зеркала луж, оставленные прошедшим недавно дождем. И тревожную темноту на горизонте.

Шацар не отвечал довольно долго, продолжал смотреть куда-то вдаль, будто старался увидеть в темноте что-то особое, никому больше не доступное.

Наконец, он мысленно сказал ей:

— Все в порядке.

— Тогда почему ты не спишь?

Амти видела, что ему хотелось щелкнуть пальцами, одно из его навязчивых движений, но он вовремя себя остановил. Некоторое время Шацар снова вглядывался в темноту.

— Я не думаю, что все будет хорошо.

— О чем ты?

Шацар снова медлил, будто речь, даже мысленная, давалась ему с трудом.

— У меня такое чувство, что скоро все закончится. Это в воздухе. Как до Войны. Ты вдыхаешь и знаешь, что скоро устойчивая разметка социального пространства рухнет. Мне сложно тебе это объяснить, ты родилась намного позже и не знаешь, что такое большие перемены.

Амти слышала в его мыслях какую-то тоску. Даже она была приглушена, как и все чувства Шацара, но Амти отчетливо слышала ее отблески.

— Ты переживаешь?

— Нет. Переживать не стоит. Просто предчувствие. Это скорее стенографирование ощущений, чем моя экзистенциальная забота.

Амти коснулась кончиков его пальцев, нежно и осторожно. Он редко трогал ее, исключая многие и многие часы, когда они занимались любовью, он почти не прикасался к ней просто так и не любил, когда прикасаются к нему. Еще он крепко прижимал ее к себе во сне, но почти никогда не целовал днем. Поэтому для Амти было совершенно неожиданно, когда она почувствовала, что он погладил ее, сжал ее руку, переплел их пальцы.

Амти поняла, что его одолевает смутное волнение. Такое волнение, как будто плохо себя чувствуешь и совсем не понимаешь, что у тебя болит, что с тобой вообще не так.

Тревожная темнота сада не позволяла отвести взгляд. Будто кто-то смотрел на них, готовый войти в их дом, когда они отвернутся. Неприятное ощущение.

Дом был почти пустой и очень большой, оттого Амти чувствовала себя жутковато. Только одна по-настоящему жилая комната в огромном пространстве. Наверное, так ощущал себя народ Халдеи на земле.

Пульс Шацара успокаивал ее собственный.

— Шацар?

— Да?

Но Амти не успела продолжить свою мысль, потому что оглушительно заверещал Шаул. Амти никогда не могла понять, как ему удавалось визжать так ужасающе громко. Наверное, у детей есть чудовищный орган, издающий ультразвук, который с возрастом теряет свое функциональное значение у всех, кроме, может быть Эли, увидевшей насекомое.

Мысль об Эли сделала больно — теперь эта боль не была острой, она притупилась, однако пульсировала внутри неотступно. Шаул приподнялся, опершись о решетку, вполне себе ловко пробуя ее на прочность.

— Успокой его, Шацар, — прошептала Амти.

— Я не понимаю, как. У тебя это лучше получается.

— Нет, не лучше. Он такой беззащитный. Каждый раз, когда я беру его на руки, мне хочется...

Амти резко сжала руку в кулак.

— Хрясь!

Шацар пожал плечами, будто не понимал, что в этом плохого.

— Психопат, — сказала Амти.

— Невротичка.

Они переглянулись, потом совершенно одинаково склонили головы набок, наблюдая за Шаулом, и тот неожиданно перестал орать, повторил их движение.

Шацар шагнул к нему, взял его на руки.

— Па, — сказал Шаул веско. Кажется, повод, по которому собирался скандалить Шаул забыл.

— Да, сын. Мне нравится, что ты это говоришь. Очень нейротипично. Я горжусь тобой.

— Па, — повторил Шаул.

— Я понял. Спасибо.

— Па.

— Диалога у нас не выйдет, Шаул.

Амти неожиданно для себя хихикнула.

— Ма, — сказал Шаул, указав на нее.

— Да, — кивнул Шацар. — Тоже очень нейротипично.

— Ично, — сказал он.

— Вот это не слишком.

Шацар медленно его укачивал. Похоже, Шацару этот процесс нравился — был достаточно монотонным. Амти смотрела на них и не могла поверить — это ее муж и ее сын. Как странно было это осознавать. Амти и не думала, что можно не верить в собственную жизнь.

Амти любовалась на Шацара и Шаула, при свете луны их было хорошо видно. Шаул был причудливым образом похож на них обоих. В нем мешались их черты, ему достались глаза Шацара, но ее нос, ее цвет волос, но его бледность. Было удивительно смотреть на сына, который был похож на нее и на Шацара так одновременно и сильно. В нем настолько переплетались их черты, что общий результат выходил на удивление непохожим ни на него, ни на нее в отдельности.

Амти казалось, она могла бы вечно смотреть на Шаула, выискивая, что досталось ему от нее, а что от Шацара.

Ее муж и ее сын. Ей захотелось нарисовать их. Тревожное чувство того, что все это зыбко, иллюзорно и недолговечно пронзило ее. Отчаянно захотелось зафиксировать этот момент, когда ее муж держит на руках их сына.

Тогда у нее по крайней мере остался бы рисунок. Хоть что-нибудь, что можно будет сохранить.

Она любовалась на них, и отчего-то ей так сильно щемило сердце. Амти не знала, не понимала, почему такая нестерпимая тоска накрывала ее от одного взгляда на Шаула и Шацара.

Шацар уложил их сына в колыбель, и Амти подошла к ним. Как только она протянула руку, Шаул схватил ее за указательный палец.

— Мама, — сказал он тихо. А Амти вспомнила, как не представляла, что кто-нибудь и когда-нибудь так ее назовет.

— Конечно, Шаул, я рядом, — сказала Амти. — Я так тебя люблю. Засыпай, милый, тогда мы с папой тоже пойдем спать.

Амти не умела петь, колыбельные выходили у нее плохо, поэтому она ему шептала, не повышая голоса, стараясь попадать в мелодию. В песенке, старой, которую еще папе пела в детстве его мать, рассказывалось о скованном льдом мире и о тепле отчего дома, где горит огонь, о том, что никакой, даже самый злой ветер не страшен, пока отец и мать оберегают ребенка, и что снег за окном может не закончиться никогда, но тогда и пламя никогда не погаснет. Песня рассказывала о том, как маленький мальчик сможет вырасти взрослым, сильным мужчиной, и вместе с ним настанет весна, расцветут сады, вернется солнце. И когда он выйдет в чудный, прекрасный мир, пусть не забывает огня, который цветет в его родном доме.

Шацар слушал, как Амти шепчет их сыну человеческую, простую и старую колыбельную о надежде и безопасности. Отец и мать Шаула были Инкарни, Амти была почти уверена, что и Шаул родился Инкарни, что однажды он унаследует их тьму в полной мере. Но ей не хотелось приближать этот момент.

Шаул, в равной степени похожий на нее и Шацара, и оттого несхожий с ними обоими, широко зевнул. Амти гладила его по голове, нашептывая слова песни, пока он не заснул окончательно.

— Пойдем спать, — сказал Шацар мысленно.

Амти кивнула. Еще некоторое время она смотрела на Шаула со смесью радости и волнения. Ей хотелось приласкать его, но Амти знала, что он проснется от ее прикосновения.

Они с Шацаром вернулись в постель. Он обнял ее, прижав к себе. Амти чувствовала биение его сердца, и это было личным, близким, настоящим.

— Шацар? — прошептала она. Ей просто хотелось услышать его голос.

— Что?

— Как ты думаешь, он станет Инкарни?

— Непременно. Спокойной ночи.

— Но ведь если мы воспитаем его как обычного человека, оградим от травмирующих ситуаций, он может так никогда и не узнать о том, что он — Инкарни. Так ведь бывает?

— Абдукция.

— Что?

— Способ рассуждения, ориентированный на поиск правдоподобных объяснительных гипотез. Спокойной ночи, Амти. На самом деле все бывает просто так.

Амти некоторое время молчала, а потом само его дыхание дало ей понять — Шацар спит. Иногда Шацар засыпал легко и быстро, а иногда лежал неподвижно долгие и долгие часы. Амти чувствовала, что он не спит по его дыханию, когда просыпалась среди ночи.

Сон не шел, Амти смотрела в окно. Шацар дышал ровно и тихо, уткнувшись носом ей в макушку. Иногда Амти думала, что он ее ненавидит. Еще реже она была в этом абсолютно уверена.

За окном мелькнула птица. Тень от ее крыла оказалась непропорционально огромной, и Амти кольнул страх. Кольнул, и уже не отпускал. Амти не могла объяснить себе причину этого страха, будто единственная тень, нестойкая ночная иллюзия, оставила в ней какую-то брешь, через которую теперь тянулась кровь. Амти чувствовала себя слабой, странной, готовой сорваться с огромной, беспримерной высоты. Амти чувствовала себя так, будто вслепую шла по краю бездны. Она не знала, куда ступить, чтобы не рухнуть вниз.

Каждый раз ей казалось, что она сойдет с ума. Мысли крутились вокруг Шаула, его беззащитности, которая заставляла Амти думать ужасные вещи. Он ведь подпустит ее к себе, даже если она решит убить его. Амти ведь его мать. Если Амти возьмет острый нож, Шаул не испугается.

А потом все будет кончено. Мысли, а то и просто импульсы, будто пронзающие ее тело, заставляли ее бояться еще больше. Страх подпитывал эти мысли, а они в свою очередь делали сильнее страх. Замкнутый круг из которого, казалось, нет выхода. Амти дрожала всем телом, даже зубы у нее стучали.

Приступы всегда случались внезапно, она не умела к ним подготовиться. И хотя им предшествовало беспокойство, Амти никогда не удавалось определить его вовремя. Она впервые поняла, что такое быть Инкарни по-настоящему, когда самый первый из приступов заставил ее бродить в пустом доме, когда Шацара не было рядом, а Шаула не было на свете. И Амти не знала, как просить о помощи и кого. Ей хотелось плакать, но даже этого она не могла. Она не могла сосредоточиться ни на чем, мысли упрямо соскальзывали, а вместо сердца у нее в груди будто бы дрожало и билось что-то холодное, как умирающая на берегу рыбина.

Мысли мутились, и этого Амти боялась больше всего — ей было страшно потерять контроль, забыться. Она старалась удержаться, хотя бы на самом краю, но удержаться.

Амти хотелось выйти, уйти, куда угодно, или разбудить Шацара, или позвонить Адрамауту. Лежать на месте представлялось невозможным, неправильным, будто страх можно было выместить в движении, но Амти знала — движение сделает все только хуже. Нужно затаиться, как делают зверьки.

Ее затрясло сильнее, и она не знала, как это остановить. Амти не знала, как все начинается и как это закончить. Даже глотать получалось с трудом, глаза жгло от невозможности заплакать.

Когда дрожь стала нестерпимой, Амти почувствовала, что Шацар сильнее прижимает ее к себе. Его прикосновение не успокоило ее, нет, но он был тот, кто удержит ее. Она боялась его, она была уверена, что он сильнее нее, оттого ей казалось, что пока он прижимает ее к себе, ничего не случится, даже если она потеряет контроль — она просто не сможет вырваться.

Амти почувствовала, что Шацар коснулся губами ее шеи. Прикосновение, легчайшее, хоть и лишенное всякой ласки, сначала показалось ей нестерпимым, захотелось вырываться, царапаться, укусить его, глаза снова зажгло. Шацар заставил ее развернуться к нему, и Амти попыталась его оттолкнуть. Отчасти она проверяла его, проверяла, действительно ли ему можно довериться, действительно ли с ним можно теряться, терять контроль. Действительно ли он удержит ее сейчас, даже если она сойдет с ума, даже если ей захочется сделать что-нибудь по-настоящему ужасное.

Еще, тоже отчасти, ей руководил настоящий страх, страх его прикосновений, страх перед ним, таким сильным и казавшимся совершенно бесчувственным. Шацар легко прижал ее к постели, и она дрожала под ним, зажмурилась, когда он перехватил ее за горло. Он никогда не сжимал руку, но Амти всегда было страшно.

И этот страх перебивал все остальные ее страхи — иррациональные, беспричинные, ненужные, неведомые.

Она боялась, что однажды Шацар причинит ей настоящую боль, и этот страх, в отличии от всего остального, был простым и понятным. Он отрезвлял. Шацар поцеловал ее в губы, и Амти захотелось укусить его в ответ, больно, до крови, но она только поцеловала его, едва-едва отвечая.

Шацар не умел ее успокоить, не умел ее приласкать. И Амти не знала, как получилось так, что секс стал лучшим лекарством от приступов мучительного страха. Может быть, Шацар однажды попытался проявить ласку так, как умел, а может быть ему просто нравилось, как она дрожала.

Ощутив его тяжесть на себе, Амти всхлипнула, глубоко, прерывисто вдохнула. Шацар убрал руку с ее горла, теперь он гладил ее, движения были грубоватыми, он больно проходился пальцами по ее груди, оставлял отметины на ее бедрах. Постепенно прикосновения становились размереннее, так он ее успокаивал, заставлял возбудиться.

Они старались вести себя тихо, ведь в колыбели спал Шаул, не хотелось его будить. Оттого даже едва слышные всхлипы, которые Амти издавала казались ей оглушительными.

Дрожь постепенно унималась, Шацар проник в нее пальцами, для него это не было способом доставить ей удовольствие — он просто хотел, чтобы она была для него достаточно влажной.

Его грубость пугала Амти, к ней нельзя было привыкнуть, и в то же время именно за нее Амти цеплялась. Шацар часто был с ней груб, но никогда — небрежен. Амти была уверена, что Шацар просто выучил, что женщину нужно подготовить к сексу, и ему нравилось смотреть, как отзываются на его прикосновения. Движение и ответ на него, вид коммуникации без слов, куда более инстинктивный, чем речь и намного более доступный для него. Амти чувствовала его возбуждение, но Шацар сдерживался до тех пор, пока не доводил ее до исступления.

К тому времени, как Шацар вошел в нее, Амти едва сдерживалась, чтобы не застонать, не умолять его быть с ней, в ней. Амти и не заметила, как страх ушел, и место его занял любовный голод, который пробудил в ней когда-то Шацар и который мог удовлетворить только он.

Амти не знала ни одного мужчины, кроме Шацара, но его она изучила прекрасно. Принимая его, Амти подалась к нему, стараясь ускорить проникновение, но он удержал ее за бедра, не давая продолжить движение. Она тихо, мучительно вздохнула, безуспешно притягивая Шацара ближе к себе.

— Мы так близки, — прошептала Амти, почти касаясь губами его губ, но Шацар не ответил, только завершил едва начатый ей поцелуй, одновременно с этим войдя в нее полностью.

Сердце все так же страшно билось в груди, но теперь от возбуждения. Шацар целовал ее в шею, ласкал ее грудь, теперь его движения были мучительно медленными, так что это можно было спутать с нежностью.

Он был ее мужем, она принадлежала ему. Она была его женой, он ей принадлежал. Они были друг для друга этой страшной ночью, продолжали движения друг за другом, ласкали друг друга.

До него Амти ничего не знала о сексе, он научил ее всему. Первое время Амти боялась даже дотрагиваться до него, он научил ее это делать. До нее Шацар ничего не знал о ласке. Первое время он думал, что если Амти целует его после всего — она хочет еще секса.

Только в постели они были друг с другом максимально открыты и только в постели они могли узнать друг друга по-настоящему.

Его нрав — сочетание аккуратности с беспорядком в голове, склонность к резким эмоциональным вспышкам на фоне обычной монотонности и жесткости, моменты смущения и бесконечное любопытство, все это она узнавала в постели с ним. Ее нрав — бесконечные страхи, нежность, неуверенность, склонность витать в облаках, неспособность выразить свои чувства без стыда — он узнавал в постели с ней.

Амти целовала и гладила его, нежно, медленно, как будто стараясь успокоить. Однажды Шацар сказал ей, что когда они занимаются любовью, она очень женственная. Амти так и не поняла, хорошо это или плохо. Но ему это нравилось.

Наверное, когда они занимались любовью, Амти больше напоминала свою маму. А ведь Шацар любил ее маму так, как никогда больше не полюбит никого.

Контраст между ее нежностью и его механической жесткостью, казалось, только сильнее заводил их обоих.

Амти почувствовала приближение разрядки — перед глазами заплясали цветные пятна. Амти увидела затуманенный взгляд Шацара, она погладила его по щеке, нежно и восхищенно, и он, невольно, толкнулся в нее глубже, и когда она едва не вскрикнула, зажал ей рот. Движения его стали быстрее, и Амти почувствовала, как по щекам у нее текут слезы. Недавно она так хотела заплакать и не могла, а теперь плакала и едва осознавала это. Амти всегда плакала под ним, ей было слишком хорошо, слишком сильно отпускало напряжение, будто развязывался внутри какой-то узел. Она плакала от удовольствия, но еще больше от того, какая невозможная, неправильная близость была между ними в эти секунды. Она плакала, будто эти секунды у нее — последние, будто она умирает. Его затуманенный взгляд тоже был мучительным, словно он испытывал боль. Ему страшна была такая близость.

Маленькая смерть.

Шацар сцеловал ее слезы, одним движением завершая ее мучения, давая ей кончить. Он снова зажал ей рот, заглушая всхлипы. Он еще толкался в нее, пока ее била дрожь от удовольствия. В конце концов, он навалился на нее сверху, издав едва слышный вздох, Амти успела заметить на его губах улыбку — блеснувшие зубы, хищный, первобытный оскал.

Она поцеловала Шацара во влажный от пота висок, принялась гладить по спине. Ей нравилась тяжесть его тела, острота его костей, упирающихся в нее. Чувство на грани с болью, но в боль не переходящее.

Амти задумчиво гладила его по спине, водила пальцами между лопаток.

— Шацар, — прошептала она, ей было важно сказать это вслух, а не мысленно. — Я думаю, что я люблю тебя.

Муж, он ее муж, как странно.

Шацар не ответил. Он лежал неподвижно, и лишь его дыхание выдавало жизнь в нем. Амти так и не дождалась его слов, Шацар заставил ее перевернуться на живот, и Амти подумала, что он хочет еще, но вместо этого он только поцеловал ее между лопаток, притянул к себе и обнял. Ей было с ним тепло и так спокойно, абсолютно безопасно. Все давешние страхи казались детскими глупостями.

На этот раз, Амти чувствовала это по его дыханию, он не засыпал, пока не заснула она.

2 глава

Утром Амти проснулась от звука его шагов. Она хотела сделать вид, что спит, но Шацар сказал:

— Проверь, как там моя сестра. Спроси ее, не готова ли она заговорить.

— А если нет?

— Тогда займись своими делами, Амти. Ты хотела съездить в Академию.

Амти приподнялась на локтях, она увидела, как Шацар завязывает галстук перед зеркалом. Он всегда держался чуть дальше от стекла, чем было бы удобно, это выглядело странновато.

— Да, — сказала Амти. — Надеюсь, они меня возьмут.

— Не уверен.

— Я не интересовалась твоим мнением, — фыркнула Амти, а потом потянулась, спросила:

— Ты уверен, что не опасно ее здесь держать?

— Нет.

— Нет не опасно или нет не уверен?

Но Шацар уже вышел из комнаты. Амти слушала его удаляющиеся шаги и думала, как все невыразимо изменилось. С тех пор, как Амти и остальные вернули девочек, а Шацар молчаливо позволил им стать героями Государства, они могли находиться здесь легально. Адрамаут воспринимал это как большую победу, он даже как-то выступал на телевидении, участвовал в каких-то постановочных дебатах, которые все равно ничего не решают.

Они были спасителями детей, они нашли их и освободили. Любители теории заговора, разумеется, отстаивали свои выводы о том, что все было подстроено с самого начала, сначала видеообращение, потом похищения, а затем триумфальное возвращение в Государство.

А потом были бесконечные интервью для одинаково контролируемых Государством газет, где лишнее слово могло вновь разбить все хрупкое равновесие, которого они с таким трудом достигли. Адрамаут рассказывал всю их историю, все попытки защитить Государство от себе подобных.

Отчасти они, герои и ренегаты, стали такими же предателями своего народа, как Шацар. Мескете убеждала Инкарни Двора в том, что у них есть план, что в Государство они хотят проникнуть как шпионы, двойные агенты.

Амти не была уверена, что Мескете верили, но пока ее боялись, вера и не была так важна.

В один день вместо того, чтобы скрываться, они вынуждены были оказаться в центре внимания. Они вернулись в Государство, Государство их приняло, в качестве спектакля, скандала, а вовсе не в качестве своих полноправных граждан.

Юридически у них все еще не было здесь никаких прав, для них всюду делались исключения, ими интересовались, однако паспорт Амти, вымокший от дождя и снега в ее сумке давным-давно, все еще ничего не значил.

Они могли здесь жить, а может быть даже могли работать, в качестве исключения, подтверждающего правила. Им даже дали квартиры в Государстве, но это гостеприимство ничего не меняло.

Все доводы Адрамаута о том, что среди Инкарни могут быть люди, которые готовы вернуться в Государство, снова жить в обществе и помогать ему, ничего не меняли.

Все оставалось по-прежнему, а они были только персонажами огромной общественной драмы, поводом для резонанса. Настоящие перемены, сказал Шацар, все равно не наступят — эффект от подобного резонанса может быть только кумулятивным, то есть накапливаться со временем при определенной периодичности прецедентов.

Кроме того, людям страшно было иметь рядом фактор вечного риска. Амти видела пикеты, где люди протестовали против их присутствия в Государстве. Ей отлично запомнился один из плакатов, который поднимала вверх худенькая женщина с горящими глазами. Неровно, но вполне ясно на плакате было написано: Только сегодня они спасают наших детей.

Вот и все, простая фраза с подчеркнутым словом "только".

Все было временно и зыбко, все было "только" и все пройдет, это Амти знала. О них забудут, и у них не так много времени, чтобы что-то изменить. Может быть, еще полгода, может год.

Амти видела родителей девочек, которых они спасли, и ей было стыдно смотреть им в глаза.

Ведь если быть совсем точной, их воскресила Яуди. Если быть совсем точной, то они всюду опоздали, везде ошиблись и ничего не добились. Яуди, впрочем, приходилось еще хуже.

Она стала не просто национальной героиней, Яуди стала последней надеждой для всех отчаявшихся и потерявших своих близких. Первое время ей постоянно звонили, постоянно писали — люди плакали в трубку, умоляя вернуть им сыновей, дочерей, матерей, отцов, братьев и сестер, лучших друзей, золотых рыбок, кошек, собак и даже одного, по утверждению просящего, очень хорошего бармена.

Яуди говорила, что именно поэтому она работала в магазине бытовой техники. Она просто не хотела, чтобы кто-нибудь знал, какая у нее магия.

Теперь Яуди скрывалась, пока они были на виду.

Мелькарт пытался снова стать Псом Мира, но его упрямо не брали, видимо, сочтя, что теперь он недостаточно породистый. Они ведь не знали, что половина из них — потенциальные Инкарни. Они все не знали, что Мелькарт их крови, и не такие уж они разные.

Впрочем, Амти полагала, что брать на работу психически нестабильного алкоголика в любом случае не лучшее решение, будь он сосуд невыразимой тьмы или нет.

Мескете большую часть времени проводила во Дворе, убеждая всех, что у Адрамаута, как у мужа царицы, есть план. Адрамаут жил с Маарни в новенькой квартирке, где Маарни не хватало только мамы. Неселим совершил попытку вернуться к жене, которая, казалось, увенчалась успехом. По крайней мере со второго или третьего раза, когда жена Неселима перестала швырять в него предметами за то, что он не вернулся к ней раньше, бросил, обманул и предал корабль семейного быта, как последняя крыса.

Вообще-то Амти считала, что жена Неселима — любящая, сильная женщина. Она приняла его в свой дом зная, что он — Инкарни. Но более того, она приняла его в свой дом, до конца зная, почему он ушел. К работе Неселим, впрочем, так и не вернулся. Он говорил, что не готов, и Амти была уверена — никогда не будет готов.

Шайху прятался от отца вместе с Яуди, прятавшейся от желающих воскресить бармена и других замечательных людей их небольшой страны. Шайху решил, что не хочет больше применять свою магию ради отцовской наживы, хотя Амти не очень понимала, собственно, почему. Теперь Яуди и Шайху жили с Ашдодом в его квартире, напоминающей притон, и никто из участников такому положению, кажется, не радовался.

Аштар присматривал за Эли. От одной мысли об Эли в груди как и всегда что-то обожгло. Как будто одно ее имя заставляло внутри нее кровоточить какую-то старую рану.

Но ведь Эли не была мертва. Впрочем, Эли не была и жива.

Что касалось самой Амти, она вернулась к отцу и впервые увидела, как он плачет. Вообще-то, наверняка, он плакал и когда умерла мама, только Амти этого не помнила.

В общем, с отцом Амти прожила месяц. Очень скоро ее забрал Шацар. Один из первых мучительных приступов страха у Амти случился именно тогда, когда Шацар и отец ругались, и когда Шацар запустил руку в карман, Амти вдруг подумала, что он достанет пистолет. Амти очень отчетливо представила, что Шацар выстрелит папе в голову, еще она вспомнила, как выстрел, который она видела во сне, пробил череп ее мамы.

Амти опустилась на пол и зарыдала, как ей потом рассказал Шацар. Ей тем не менее в тот момент казалось, что она оглохнет от шума в голове, оглохнет и сойдет с ума, ей казалось, что сейчас она услышит голоса или увидит что-то несуществующее, потому что напряжение внутри было страшное. Пришла в себя Амти уже в машине Шацара. Он сказал, они с отцом договорились.

Когда Амти позвонила отцу, он, помедлив, ответил: Шацар рассказал, что Амти ждет от него ребенка. Амти думала, что умрет от стыда. Да, разумеется, это было бы крайне актуально, если бы именно в этот момент на кухне рванул бы газ.

Однако нет, Амти пришлось выслушать все папины волнения разом. Она злилась на себя, но ненавидела его. Рисуя карандашом спиральку за спиралькой, представляла, с каким звуком воткнется грифель в его глаз и сможет ли карандаш достать до мозга.

Ее чуть не стошнило, и она совсем не слушала папу. Ей было страшно и очень стыдно.

Вечером, когда Амти взглянула в зеркало, она увидела свое первое искажение.

Сейчас она к нему привыкла. Амти потянулась, пока Шаул еще спал, быстро приняла душ. К тому времени, как она вернулась, Шаул зашелся воплями невыразимого одиночества, считая, что его оставили одного.

— О, Шаул, мама все еще тебя любит!

— Мама, — сказал Шаул. И хотя запас слов, которыми он владел был лишь чуть более ограниченным, чем у Шайху, интонациями Шаул владел отлично. В его тоне Амти отчетливо услышала осуждение.

— Давай, предъяви мне еще претензий, Шаул. Пойдем, я буду готовить тебе завтрак. Я же твоя домработница, так?

— Мама.

— Ты прав. Но знаешь как мне иногда лень быть твоей мамой?

— Ень, — сказал Шаул с пониманием.

— Ты знаешь, мне уже тяжело носить тебя на руках. Вскоре тебе придется окончательно расстаться с привычкой кататься на маме.

Амти всегда казалось, будто она говорит о каком-то другом человеке, она не могла поверить, что загадочная мама Шаула, это и есть она сама. Шаул, видимо, поняв общую суть того, что она говорит, сильнее в нее вцепился. Амти вздохнула.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Да.

— Ты как твой папа.

Амти приготовила им с Шаулом завтрак. Битва с овсянкой ни в какое сравнение не шла, впрочем, с познанием мира, которое незамедлительно проводил Шаул как только Амти переставала на него смотреть.

По ее подсчетам за пятнадцать минут Шаул мог умереть около четырех раз, и Амти постоянно казалось, что она слишком медленно реагировала на его попытки убить себя.

Когда Амти в очередной раз не дала ему облизать розетку, она взяла его на руки, сказала по возможности строго:

— Еще раз так сделаешь, и я скажу что-нибудь такое, из-за чего у тебя будет психотравма, и ты потратишь море денег и времени на психотерапию, когда тебе стукнет тридцать, чтобы узнать, какая плохая у тебя...

— Мама.

— Да, Шаул.

Домработницы или няни у них не было, хотя Шацар легко мог нанять хоть целый штат прислуги. Однако, он сохранял свой дом и свою семью в тайне. Отчасти Амти его понимала — едва достигшая совершеннолетия жена Инкарни с ребенком и сестра Инкарни в подвале не то, что хочется представить общественности. Дворцовый комплекс Шацара давно был достроен, он работал там, в Столице. Однако свой дом в пригороде Шацар постарался сделать максимально недоступным.

Большой, полупустой дом, где все приходилось делать самой. К такому Амти не привыкла. Когда она жила в своем особняке у нее была прислуга, а когда она жила в канализации, жилое помещение было слишком маленьким, а людей в нем было слишком много, чтобы уборка была утомительной.

Так что Амти и Шацар ограничивались парой комнат, а в остальных помещениях нарастала пыль. Если бы Амти не знала, что дом совершенно новый, она подумала бы о том, что тут давным-давно завелись призраки, таким древним и пыльным казалось пространство за пределами их узкого мирка.

Точно как Государство, Амти нравилось это сравнение.

Накормив Шаула и позавтракав, Амти вспомнила, что Шацар сказал ей сходить к Саянну. Амти не любила этого делать. Не потому, что Саянну так уж ее пугала, просто было ужасно неприятно видеть ее и все, что ее окружало.

Шаул соизволил самостоятельно направиться в подвал, держась за ее руку.

— Тетя, — сказал он. Амти только вздохнула. У лестницы она снова взяла его на руки. Каждый раз, спускаясь в подвал, Амти боялась, что Саянну сумеет освободиться, боялась почувствовать на шее удавку, боялась почувствовать на коже ее звериные зубы или услышать змеиное шипение.

Каждый раз эти страхи оказывались пустыми фантазиями. Намного большим был шанс, что Шаул убьется, изучая загадочный мир вещей, пока Амти болтает тут с сестрой Шацара.

Амти включила свет как можно быстрее, в темноте здесь находиться было просто невыносимо. Саянну сидела за белым столом в окружении фарфоровых чашечек с золотым по нежно-розовому тиснением и витыми, искусно изготовленными ручками. В центре стола гордо стоял усыпанный удивительной красоты бабочками чайник с длинным, старомодным хоботком. На высоких стульях вокруг Саянну сидели куклы в прекрасных, расшитых бисером и кружевами платьях давно ушедших времен. Куклы были старые, стеклянные глаза некоторых из них помутнели, а у парочки и вовсе выпали, обнажив пустое пространство глазниц. Вычурные, богатые платья принцесс, впрочем, казались абсолютно новыми. На фарфоровых, миловидных личиках застыло равнодушное, холодное выражение — такими всегда одаривали кукол их создатели лет пятьдесят назад.

Современным куклам, даже тем, в которые играла Амти, все-таки рисовали улыбку. Кудряшки их отчетливо пахли нафталином, но перья на причудливом каркасе шляпок, казалось, только что выдрали из несчастных пташек. Время сделало красоту этих дорогих кукол для богатых девочек жутковатой.

Куклы чередовались с распоротыми плюшевыми игрушками, внутренности которых были полны пчел. Непрерывно слышался их гул, они перебирали лапками, но взлететь не могли, как насекомые из дневника Шацара. В чашках, Амти знала не заглядывая, лежали бабочки — чайник с бабочками, бабочки в чайных чашечках, наверняка, это казалось Шацару логичным. Амти уже видела их — совершенно разные, лазурно-голубые, цвета весеннего неба, бордово-золотые, как листья осенью, снежно-белые, будто поля зимой, зеленые, словно летние леса.

Редкие, редкие насекомые — Шацар знал их длинные этномологические названия, но Амти не запомнила ни одного. Зеркала на кремовых стенах тут и там, в белоснежных рамках, украшенных живыми цветами, были злой издевкой. Саянну прекрасно могла видеть себя, могла видеть свой шанс сбежать и не могла двигаться.

Креслица с атласными бантами, не зажженный камин, полупрозрачные шторки над несуществующим окном, кровать с королевским балдахином. Комната была настолько пародийно девичьей, что Амти всегда от нее тошнило.

Шацар сказал, что Саянну не заговорит от пыток, однако чувство легкой ностальгии может сподвигнуть ее раскрыть рот быстрее. Вот уже почти два года, как Саянну не говорила, но и не двигалась. Амти не знала, как Шацар обездвиживает своих жертв, оставляя им тем не менее способность говорить. Он останавливал процессы внутри живых существ, однако Амти понятия не имела, какие именно. В случае с людьми можно было предположить, что он парализует передачу импульсов в двигательных нервах, оставляя жертв парализованными ниже шеи, однако это не объясняло, почему Саянну, к примеру, не нуждалась в пище. Амти пробовала спросить его, но он не желал делиться с ней информацией о своей магии. Амти спрашивала не из праздного любопытства. Ей хотелось знать, как Шацар удерживает Саянну, чтобы перестать бояться, что однажды она вырвется. Ей хотелось понимать, понимание всегда успокаивало Амти. Необъяснимая магия Шацара тем не менее работала бесперебойно, понимала ее Амти или нет.

Саянну просто сидела здесь, в этой замершей комнате ее детства, наедине с игрушками и насекомыми, как одна из игрушек, как насекомое под стеклом. Если она не заговорит, то, вероятнее всего, сойдет с ума.

Амти думала, что Шацар хотел вернуть Саянну, потому что она была его сестрой. Однако, Шацар прежде всего хотел выяснить о ее связи с матерью Тьмой и о ее способности получать магию убитых ей людей. Шацар считал, что он, так же как и Саянну, способен был стать жрецом Матери Тьмы и владеть чужой магией. Саянну так не считала. Насколько Амти поняла, Саянну полагала ниже своего достоинства выдавать секрет мужчине, даже если это ее брат и даже если иначе ей придется неподвижно сидеть в ее личном аду.

— Саянну? — позвала Амти.

— Тетя, — сказал Шаул. — Кукла!

Шаул, судя по всему, считал Саянну говорящей игрушкой. Он ведь не видел, чтобы она двигалась. Еще он не видел ее зубов и лица, иначе явно не проявлял бы такого восторга от встречи.

Амти отпустила Шаула и он пополз изучать игрушки, предназначенные для Саянну. Стащив со стула одну из кукол, Шаул принялся грызть бант. Амти возвела глаза к потолку.

— Саянну? — повторила она.

— Я думала, ты про меня забыла, — засмеялась она. В ее голосе наряду с хищными криками чаек Амти слышала нарастающее безумие.

— Нет, Саянну, я не забыла.

Саянну не говорила с Шацаром, потому что он был мужчиной, она считала ниже своего достоинства даже отказывать ему.

— А ты не забыла, — продолжила Амти. — Что я тебе предложила? Ты подумала над этим?

— Да, — раздалось шипение, и Амти невольно посмотрела себе под ноги, так оно напоминало шипение змеи в траве. — Зачем ты привела ко мне эту тварь?

— Это твой племянник.

— Это не заслуживает жизни, тебе стоило вытравить его из своего тела, когда ты узнала, что у тебя будет мальчик.

— Саянну, прекрати, — сказала Амти сдержанно. — Давай обсудим то, что мы хотели.

— Я хочу обсудить с тобой все, что угодно, — засмеялась Саянну, и Амти услышала лай взбешенной собаки. — У меня здесь, конечно, много собеседников, однако ни один из них не сравнится с тобой!

Шаул сосредоточенно пытался вытащить из куклы глаз, Амти нагнулась и нежно погладила его по голове.

— Невероятно лестно, спасибо. Давай побыстрее перейдем к делу.

— К делу, милая? Дело давно известно, брат может сколько угодно держать меня здесь. Я уже свихнулась, — протянула Саянну напевно, и голос ее только на секунду стал напоминать человеческий. — Свихнулась давно.

— Тогда ты просто проведешь вечность в атмосфере своего детства. Разве не чудесно? — спросила Амти. Саянну замолчала. Амти увидела, как под вуалью блеснули ее глаза.

— Ты и вправду покажешь мне ее? — спросила она.

— Да. Она все еще здесь. Но сначала ты расскажешь Шацару все, чего он хочет.

Шаул протянул куклу Амти, одобрив ее внешний вид, Амти взяла ее, кивнула Шаулу.

— Спасибо, милый, мне очень нравится.

Саянну все еще молчала, и Амти видела, как с полок на нее пусто и слепо взирают другие куклы. Душно пахло детскими духами, модными полстолетия назад. Цветочный и сладкий запах, смешанный с ароматом садовых роз.

В саду, где не росли розы ими пахло все. Саянну, Амти знала, поливала этими духами камни. Отец слишком любил, как ими пахла она. Амти было неловко все это знать о сестре своего мужа.

— Сначала приведи ее мне, — сказала, наконец, Саянну, издав рык, напоминающий о какой-то большой кошке.

— Нет. Сначала говори.

Раздвоенный язык мелькнул под вуалью. Амти невольно сделала шаг вперед, чтобы быть к Саянну ближе, чем Шаул. Просто на всякий случай.

— Сделки не будет, — сказала Саянну. — Он меня обманет.

— Но с тобой говорю я.

— Ты его жена.

— И предлагаю тебе я. Он даже не знает.

— Он знает все, что знаешь ты. Я не имела в виду твой гражданский статус, дурочка. Я чувствую, — она тяжело, хищно втянула носом воздух. — ритуал, который вы провели. Не говори глупостей. Он меня обманет. Они всегда обманывают. Они все заслуживают смерти. Смерть будет избавлением для этих жалких, озабоченных лишь войной и сексом существ.

Шаул прислушался, и Амти снова взяла его на руки. Впрочем, отчасти она понимала Саянну.

— Как скажешь!

Амти увидела, как из-под вуали у Саянну закапала кровь, весь ее высокий, кружевной воротник был покрыт кровью. Иногда Шацар отстегивал его и стирал, Амти знала. Саянну для него и вправду стала своего рода куклой.

— Ты не понимаешь, Амти! Ты для него то же самое, что и я! Ты не понимаешь, кто он!

Для того, чтобы избавиться от жалости к Саянну достаточно было вспомнить, что из-за нее умерли дети и, в частности, дочка Мескете. Если бы рядом не оказалось Яуди, Амти и представить себе не могла, как бы Мескете и Адрамаут жили теперь с этой мыслью.

— Я все про вашу психопатическую семью понимаю, Саянну. Просто подумай еще. Счастливо оставаться.

Амти открыла музыкальную шкатулку красного дерева на полке, изящная статуэтка балерины принялась мерно вращаться под нежную, чуть запаздывающую музыку. Амти поудобнее перехватила Шаула, руки от него очень уставали.

— Зови, если передумаешь.

Музыка заканчивалась и начиналась вновь и вновь, пока Амти поднималась по лестнице. Отчасти она открыла музыкальную шкатулку, чтобы помучить Саянну, однако в большей степени ей не хотелось слушать шорох пчелиных лапок и треск их немощных крылышек.

— И как тебе твоя тетя? — спросила Амти. Шаул задумчиво закусил прядь ее волос.

— Мне тоже не нравится. Никому не нравится. Тогда поедешь к дедушке.

Потерпев неудачу в сражении с упрямством Саянну, Амти принялась собираться. Взглянув на себя в зеркало, она увидела девушку еще более истощенного и болезненного вида, чем раньше. Если в шестнадцать Амти выглядела просто заморышем, то теперь напоминала наркоманку. Организм, кажется, был не очень доволен столь резкими и столько ранними переменами в ее жизни.

— Твоя мама похожа на наркоманку, Шаул? Хорошо, если похожа, только таких и берут в Художественную Академию. Надеюсь, у меня авангардный вид.

Амти надела черное платье ниже колен с белыми рукавами и белым воротником и аккуратные туфли на низком каблуке. Теперь она напоминала школьную учительницу, чье увлечение героином грозит перерасти в любовь до гроба.

— Нет, у меня не авангардный вид.

— Мама.

— Это не единственный вид самореализации, Шаул.

— Шаул.

— И не пытайся меня убедить.

Только одев Шаула, Амти поняла, что забыла самое главное. Перед самым выходом, уже прихватив рисунки, Амти взяла темные очки. День был не солнечный, но не надеть их Амти не могла. Она снова замерла у зеркала. Радужницу ее глаз окружило сияющим, блестящим даже в темноте алым. Амти надела темные очки, однако кровяной отблеск все равно был виден, заметен, пусть и с трудом. Амти подхватила папку с рисунками и взяла за руку Шаула, а потом показала отражению язык.

Они с Шаулом долго шли к ближайшей остановке через лес. Амти рассказывала ему, почему сменяются времена года и почему осенью идет дождь, и что будет зимой.

Шаул вдумчиво слушал, наверное, думая, что такое этот загадочный снег.

К тому времени, как они дошли до остановки, Амти успела объяснить ему про все деревья, которые он встречал с намерением немного поближе узнать их тактильно. Они уже безнадежно опаздывали, поэтому пришлось ловить машину. Водитель, общительный мужчина лет пятидесяти, непрерывно переключавший каналы на радио сказал ей:

— Как братик на тебя-то похож.

— Спасибо, — сказала Амти. — Он сводный.

Шаул у нее на коленках вертелся, пытаясь дотянуться до прикуривателя. Дети определенно знают о мире что-то чудовищное, если хотят убить себя как можно раньше любыми доступными способами.

Амти усадила Шаула поудобнее, и он полез обниматься.

— Мама, — сказал он.

— Его мама им совсем не занимается, — пояснила Амти водителю, в очередной раз не удовлетворившемуся радиопередачей, посвященной практикам таксования.

— Плохо, — веско сказал водитель.

— Настолько плохо, что ребенок считает мамой меня.

Взгляд Шаула показался Амти укоризненным, хотя она была абсолютно уверена, что он не понял, о чем они говорят.

Водитель довез их до дома, и цену за это взял очень комфортную. Даже теперь, когда Амти снова не нуждалась в деньгах, это все равно было приятно.

Папа открыл дверь еще до того, как Амти позвонила. Наверное, наблюдал из окна, ожидая их.

Амти передала Шаула папе. Она сказала:

— Заботься о нем, как о своем внуке, потому что это и есть твой внук. А мне пора бежать!

— Амти, милая...

Амти быстро поцеловала в щеку сначала Шаула, потом папу, поудобнее взяла папку с рисунками и побежала к остановке, автобус до Столицы, насколько она помнила расписание, должен был прийти через десять минут.

В автобусе Амти поняла, что снова трясется от страха, на глаза навернулись слезы, именно сейчас, когда они были так не нужны. Амти подумала, что еще чуть-чуть и огреет тяжелой сумкой по голове сидящего рядом мужчину. Эта дурацкая фантазия заставила ее крепко обхватить локти руками.

Амти одними губами прошептала себе:

— Ты просто боишься не поступить. Не бойся! Бояться вообще нечего! Не поступишь в этом году, поступишь в следующем.

Если он, разумеется, будет. Амти казалось, будто ее поступление в Академию поможет ей как-то закрепить собственные позиции в постоянно меняющемся мире.

Она хотела стать художницей и делала что-то для этого, само намерение успокаивало. Впрочем, не сейчас. Амти крепко сжала зубы, сердце внутри трепетало до боли.

Мужчина рядом смотрел на нее сочувственно, он не знал, что когда Амти полезла в сумку, первым рефлекторным ее порывом было воткнуть карандаш ему в глаз. Она выдохнула и вдохнула, перехватила карандаш поудобнее, и представленное ей движение приобрело масштабы реальности, Амти показалось, что она даже его начала. Однако, она всего лишь вытащила блокнот для эскизов и, открыв его на нужной странице, начала рисовать. Сначала руки тряслись и линии выходили неровные, некрасивые. Амти захотелось расплакаться еще сильнее, ведь от того, как хорошо она будет себя контролировать зависит единственное дело, которое она любила больше жизни. Если она не смогла бы рисовать, дальше она не смогла бы жить. Одна мысль об этом показалась еще более устрашающей, чем любые кровавые фантазии, приходившие ей.

Она попыталась отвлечься, сосредоточившись на том, как выглядит женщина напротив. Молодая, лет тридцати на вид, со светлыми волосами, показавшими черные корни, забранными в высокий хвостик. Легкая, белая ветровка на ней не была застегнута, открывая черную водолазку. Джинсы были заправлены в сапоги на высоком каблуке. Макияж показался Амти чуть слишком ярким. Обычная женщина, может быть, едет на работу, у нее заспанный вид и лакированная сумка, которая скрипит, когда женщина ней копается. В ее жизни, может быть, не было ничего особенного — дом-работа-дом-вечеринка-в-пятницу-дом-аспирин. Но у нее были самые красивые в мире скулы, острые и в то же время нежные, придававшие ей особенный, женственный вид. У нее были прекрасные руки с похожими на лезвия акриловыми ногтями неудержимо розового цвета. Но эти ногти не могли испортить такие пальцы — тонкие, длинные. Это были беззащитные руки прекрасной женщины из старых сказок, руки царевны.

Амти принялась ее рисовать. Она не была уверена, что кто-то в жизни этой женщины хоть раз видел ее такой — удивительной, как никто на свете и нежной. Амти нравилось подмечать в людях детали, которых нет больше ни в ком на свете, каждый человек был в чем-то красивее всех других, в каждом была какая-то удивительная черта, в которую можно было влюбиться без памяти. Амти нравилось это ощущение, оно приносило ей вдохновение.

Пока Амти создавала эскиз, она думала, совершенно спокойно, что если бы была Инкарни Жестокости, непременно бы убивала людей, а после рисовала их. Застывшая красота, вишня во льду, розы на снегу.

Амти улыбнулась женщине уголком губ, та только отвела взгляд, недовольно вскинув голову, обнажив длинную, грациозную линию шеи. Амти смотрела на ее простую одежду, наверняка добытую на каком-нибудь рынке среди помятых коробок под ногами и навесом из прозрачного полиэтилена от дождя, на ее безвкусный макияж и уродливые, птичьи коготки, и думала — боготворил ли ее кто-нибудь когда-нибудь, потому что стоило. Были ли в ее жизни женщины или мужчины, считавшие ее самым удивительным существом, любившие ее тело и душу, как больше никого на свете и как никто бы больше не смог. Считал ли ее кто-нибудь неповторимой и прекрасной, такой же, какой ее считала сейчас Амти. Амти была близорука, оттого когда она присматривалась к женщине, то довольно сильно подавалась вперед. Но тем прекраснее была легкая дымка вокруг нее, которую Амти видела.

Незаметно паника ушла, стало немного грустно, что Амти вскоре забудет об этой невероятной красоте, и у нее останется только эскиз. Они с женщиной вышли на одной остановке, и Амти увидела, что ее встретил мужчина в новых кроссовках и старой, неряшливо выглядящей куртке. Он ее поцеловал, а потом начал говорить что-то про автосервис, и они пошли совсем в другую сторону, чем нужно было Амти.

Интересно, этот парень ее любит? Наверное, да. А замечал он когда-нибудь ее руки, шею и скулы? Может быть. Амти задумалась, любит ли ее Шацар. Считает ли Шацар ее особенной? А красивой? Шацар считал красивой ее маму, как и многие-многие люди, но Амти вовсе не была на нее похожей. Может, он представляет в постели с ней ее маму? А если бы Амти не подарила ему сына, что бы он делал? Убил бы ее? Забыл бы о ней?

Амти было грустно, но не слишком. Все эти мысли приходили к ней и раньше, и все они не имели значения — она все равно не могла понять, даже с их ритуальной связью, что чувствует и о чем думает Шацар.

Небо просветлело, в нем прорезалось солнце, и теперь свет играл в лужах на черном от прошедшего дождя тротуаре, ветерок гонял влажный воздух, и люди вокруг спешили на учебу и работу. Лапа удивительного осеннего утра коснулась и деревьев, последняя зелень превратились в золото. Амти было ужасно жалко, что она не может увидеть это прекрасное утро, не искаженное темнотой линз ее очков.

Стремящиеся вверх послевоенные дома, громоздкие и величественные управления по разным делам Государства соседствовали с невысокими постройками царских времен, хвастающимися чугунными решетками балконов и замысловатыми скульптурами.

Здание, которое было нужно Амти — Художественная Академия или, если использовать официальное наименование, Государственная Академия Изобразительных Искусств было построено еще во времена, когда Шацар был ребенком. Посеревшее от времени, оно как седой, но степенный старик, все еще сохраняло определенную мощь — в колоннах, высоких окнах и массивном фасаде.

Амти остановилась перед ним, чтобы окинуть его взглядом, запрокинула голову, увидев кружащих вокруг широкого фронтона ворон. У главного входа курили студенты. Среди молодых художников некоторая авангардность и эпатажность были обычным делом. Однако, даже здесь царила определенного рода упорядоченность. Девушки с цветными волосами в широкополых шляпах, юноши, чьи уши были пробиты массивными серьгами, а джинсы порваны на коленях строго в определенных местах, курящие ароматизированные сигареты и смеющиеся слишком громко молодые люди, привыкшие шокировать обывателя очень конкретным, конвенциональным образом.

Амти некоторое время слушала их обыденные разговоры о парах, попойках и профессионализме, с восхищением представляя, как станет одной из них, а потом вошла в холл.

Внутри Художественная Академия выглядела еще более внушительно, чем снаружи. Две широкие лестницы вели на второй этаж, длинные коридоры вели к переходам в другие корпуса, зевающая гардеробщица раздавала номерки, а большие часы показывали без десять одиннадцать. Шаги Амти, студентов, преподавателей и других абитуриентов отдавались от блестящего мраморного пола, складываясь в удивительную мелодию, симфонию, созданную множеством людей, учащихся и учащих, участвующих в одном общем деле.

Амти почувствовала, что влюбилась в это место.

Первым делом она запуталась в переходах, потерявшись в одном крыле здания, когда ей нужно было попасть на тот же этаж, однако совсем в другое место. Поиск затрудняла и невозможность Амти слету прочитать номера кабинетов и надписи. Без очков ей приходилось останавливаться и подолгу смотреть на двери, что, наверное, производило странное впечатление.

К тому времени, как Амти нашла кабинет приемной комиссии, она прокляла на этом свете все или, по крайней мере, практически все. Когда Амти ввалилась внутрь, девушка за столом подняла на нее глаза. Очереди не было, срок подачи документов практически истек. Студенты дневного отделения уже начали занятия, но Амти поступала на вечернее, чтобы оставлять Шаула на попечение папы или Шацара.

— Здравствуйте, — сказала Амти и прокашлялась, чтобы голос ее не звучал так пискляво от волнения. Девушка улыбнулась ей приветливо и успокаивающе.

— Здравствуйте, проходите. Вы на факультет графики?

— Да, — кивнула Амти. Светлый кабинет, который скорее всего в течении основной части учебного года является небольшой лекционной, сразу Амти очаровал. Очаровала доска, пахнущая мелом, очаровали ряды парт, как в школе, только намного более старые, очаровал линолеум, рисунок на котором был затерт невероятным множеством ботинок.

Амти села за парту перед столом. Девушка снова ей улыбнулась, у нее были белые, удивительно ровные зубы и короткий ежик клубнично-красных волос. Ее ключицы, Амти видела под блузкой, обвивал узор татуировки.

— Не переживайте, — сказала она. — У нас все еще достаточно мест на вечернем отделении. Меня зовут Алу.

— Я Амти. Очень приятно.

Они одновременно засмеялись, сами не понимая, почему, и Амти стало чуть менее неловко.

— Давайте-ка вы для начала заполните анкету, — сказала Алу.

— Да, пожалуй. Это всех нас успокоит.

— Но правда, волноваться вам не о чем.

— Вы же еще не видели моих рисунков.

Алу вручила Амти листок анкеты и ручку. Некоторое время Амти молча строчила ответы на простейшие вопросы. Имя, возраст, год, число и месяц рождения, среднее образование.

Увидев вопрос о роде, к которому она принадлежит с политкорректной пометкой "если есть", Амти задумалась. Она написала Бит-Адини, потому что это был род ее отца, однако по законам Государства теперь Амти принадлежала роду Шацара.

Если бы, конечно, кто-то знал, что она замужем за ним.

На вопрос, были ли у нее в роду Инкарни, Амти машинально поставила галочку, хотя стоило бы крестик. Официально считалось, что наличие родственников Инкарни не влияет на шансы абитуриента, однако оно могло быть тревожащим фактором.

Амти вернула анкету Алу и принялась рыться в папке с рисунками. Сначала она достала аттестат о среднем образовании, школу она окончила экстерном. Амти попросила об этом Шацара, и он ей помог. Амти подготовилась и сумела сдать экзамены. Теперь, по крайней мере, она окончила школу, у нее был настоящий документ, подтверждающий, что она не просто Инкарни, а Инкарни, сумевшая осилить государственную образовательную программу. Амти достала шесть фотокарточек, надеясь, что одну из них она вскоре увидит на своем студенческом билете, копию свидетельства о рождении и паспорта, который в своем натуральном виде давно потерял приличный вид.

Алу складывала документы в папку, подписанную ее именем, и Амти принялась доставать экзаменационные работы. Графика, живопись и композиция, стандартный набор. И если графику и живопись Амти рисовала почти автоматически, то работа по композиции — рисунок на свободную тему, нравилась ей самой. Амти нарисовала девушку с большими, воспаленными глазами в больничной рубашке. Она сидела в палате и смотрела на цветущий за окном сад, где Амти старательно прорисовывала каждое синеющее пятно анемона, каждый долговязый ирис, каждую связку колокольчиков. Сад должен был быть прекрасен, а девушка должна была быть больна, но ее глаза впитывали красоту лета, и в ее густых, спутанных волосах притаились маленькие, разноцветные птички, которых она совсем не замечала.

Алу перебрала рисунки, разложив их по разным отсекам ее личного дела для рассмотрения комиссией, но работу по композиции она изучала очень долго.

— Вот это действительно очень здорово, — кивнула она. — Остальное ничего, но это здорово.

Амти ожидала, что остальное тоже будет здорово, однако быстро кивнула.

— Спасибо.

— В этом и вправду что-то есть. Надеюсь, встретимся на факультете, Амти.

Амти вдруг стало невероятно приятно, она почувствовала, что краснеет. Никогда еще ее рисунки не хвалили так искренне. А потом Амти увидела у Алу на руках, там где кончаются рукава блузки, следы от уколов, а может от капельницы, которую ей ставили. Рисунок показался ей личным, может быть, ей было знакомо ощущение, которого сама Амти никогда не переживала, но сумела передать. Амти и Алу шире улыбнулись друг другу. Когда Амти поднималась, она уронила папку и, слишком суетливо нагнувшись за ней, не уследила за очками, они сползли на нос. На свету алое кольцо вокруг ее радужницы горело ярко. Амти заметила взгляд Алу, быстро поправила очки.

Алу сглотнула, будто ожидала, что в любой момент Амти на нее бросится, и не сказать, что такая мысль не приходила Амти в голову. Она сделала шаг назад, помотала головой, будто Алу не так поняла.

— Я не...

Ложь была ее первым, инстинктивным позывом. Амти прокашлялась, останавливая себя, а потом сказала:

— Я одна из тех Инкарни, которые спасли девочек.

— Да. Я слышала об этом, — сказала Алу странно бесцветным голосом, потом попыталась улыбнуться. — Я все думала, кого вы мне напоминаете.

— Я здесь живу. Меня не преследуют Псы. Я живу в Государстве. Меня не казнят. Это ведь значит, что я могу здесь учиться?

— Я уточню, — быстро сказала Алу.

Но Амти знала ответ — это значит, что в Государстве ее не убьют, но она все еще никто. И на что Амти только надеялась. Почему она думала, что у нее вообще может быть нормальная жизнь?

— Я имею в виду, — сказала Амти. — Я ведь здесь легально. Не было прецедентов, но может быть для меня сделают исключение?

— Да, конечно, я спрошу, что можно сделать.

— Я вообще не хотела говорить, что я Инкарни.

— Я вынуждена буду это уточнить. Другие студенты. Вы же понимаете, с вами будут учиться люди.

Алу старалась улыбаться, но у нее не слишком получалось. И Амти поняла, что так уязвило, обидело и испугало ее во взгляде Алу. В нем не было страха, злости или оторопи. Была только жалость, чуточку брезгливая, будто она увидела, что у Амти есть какое-то врожденное уродство, за которое она не в ответе, но которое, тем не менее, делает ее отвратительной. И неспособной делать все, что делают остальные люди.

— Простите, — сказала Амти, снова поправив очки.

— Да. Это ничего. Вы ведь спасли девочек.

— Не совсем я. Совсем не я. Но я пыталась и там была.

Амти помолчала, а потом добавила:

— Пожалуйста, не говорите, что я — Инкарни. Им будет легче принять решение, хотят они учить меня или нет. Я хочу рисовать, понимаете? Это вся моя жизнь, я всегда мечтала об этом. Может быть, если они примут меня, то это создаст прецедент.

Амти видела по ее глазам — донесет. Потому что так принято и потому что от этого зависит ее собственная работа, а работа ей очень нужна. Амти кивнула своим мыслям, сказала:

— Спасибо.

— Вы оставили контактный телефон?

— Да.

Амти записала телефон отца, чтобы он передал ей, если из Академии позвонят и скажут о результатах.

— До свиданья, — сказала Амти, и пулей вылетела за дверь, прислонилась к стене у кабинета. Ей было очень обидно, она совсем забыла о том, что ничего у нее может не получиться, что если Псы Мира не пустили ей пулю в голову, это еще не значит, что она — тоже человек. Амти злилась на Шацара за то, что он обрек ее на бесправную жизнь в Государстве, за то что их сын, сын двух Инкарни, скорее всего разделит ее судьбу.

Или Шаул разделит судьбу Шацара. Может быть, так еще хуже.

Амти побрела вниз без прежнего энтузиазма. Выйдя из Академии, Амти вдруг сорвала очки, раздавила их каблуком туфли, попрыгала на них для верности. Она достала из сумки свои обычные очки, надела, и мир приобрел прежнюю четкость линий, солнце тут же ударило в глаз.

Люди спешили куда-то, у них была целая жизнь, а у Амти только ее половина.

Амти дошла до телефонной будки, опустила монетку в прорезь автомата и подождала длинного гудка. Тяжелые кнопки едва продавливались, и Амти долго пыталась с ними справиться. Наконец, Амти дозвонилась до Адрамаута. Он взял трубку почти сразу.

— Да?

— Адрамаут, — сказала Амти отсутствующим голосом.

— Малыш! Все получилось? Ты подала документы?

— Да.

— Тогда почему такая невеселая?

— Я расскажу. Можно я к тебе приеду?

— Конечно, малыш!

— Спасибо.

— Приезжай побыстрее. Здесь как раз...

Щебетание Адрамаута прервалось лаконичным щелчком, и связь оборвалась.

Хорошего настроения как не бывало, всю дорогу Амти смотрела в окно автобуса, наблюдая за течением столбов и остановок. В конце концов, после часа тряски в полупустом автобусе, Амти вышла в спальном районе, где тесно жались друг к другу красно-белые новостройки. Небольшие магазинчики шаговой доступности, призванные обеспечить жителей, их детей и даже домашних животных всем необходимым, новенькие игровые площадки с блестящими горками и веревочными лестницами, зародыши парков с каменными дорожками — все здесь было комфортно и удобно. Если не считать жилья в пригороде, квартиры в этом районе были верхом престижа в Государстве.

Разумеется, такие никогда не дали бы Инкарни. Квартира в новостройке, где теперь жили Адрамаут и Маарни, была отдана Яуди. Яуди, тем не менее, жить в ней желала, предпочитая скрываться от мира вместе с Шайху и Ашдодом в каком-то притоне, в котором по недоразумению был прописан Ашдод.

Амти пошла через пустырь, который был определен для строительства еще парочки типовых зданий, однако что-то не заладилось с бюджетом, и дело пока замерло на уровне фундамента. За пустырем располагался еще один ряд домов, в одном из которых и жил Адрамаут. Амти размышляла, что Адрамаут имел в виду своим загадочным "здесь как раз", когда прервалась связь, и тут до ее слуха донесся характерный звук выстрелов, погашенных глушителем. Тихий, но невероятно знакомый.

Сперва Амти машинально упала на землю, пожалев что не взяла с собой пистолет, а потом услышала детский смех. Смеялась Маарни, и Амти пошла на этот звук.

Мескете и Маарни обнаружились довольно скоро. Они стояли на расстоянии около пяти метров от края разрытого котлована, где на нагромождении деревянных коробок стояли алюминиевые банки из-под газировки. Рядом валялись их собратья, которым еще только предстояло стать мишенями.

Маарни двумя руками держала пистолет, снаряженный глушителем, а Мескете говорила:

— Мушка и задний целик пистолета должны быть на одной линии.

— Мама, я не уверена, что это возможно.

— Возможно, пробуй.

Маарни выстрелила, и одна из банок отправилась в короткий и быстрый полет вниз.

— Да!

Маарни подпрыгнула от радости, но Мескете ее осадила. Она сказала:

— Нормально.

Амти принялась отряхивать платье.

— Мескете! — подала она голос, когда подошла достаточно близко, чтобы не кричать.

— Амти, — сказала Мескете, однако голос ее нельзя было назвать приветливым. — Мы тренируемся.

— Ты уверена, что здесь самое место, чтобы тренировать Маарни?

— Нет. Зато сейчас самое время.

— Я хотела задать это в качестве второго вопроса.

Мескете хмыкнула. Амти заметила, что Маарни держит пистолет очень хорошо, так, как Амти и Эли научились далеко не сразу.

— Она умница, — сказала Амти. Мескете хмыкнула. Амти знала, что Мескете злится на нее и считает ее предательницей. В конце концов, в определенном смысле Амти их бросила. Амти стала женой Шацара, этого Мескете ей простить не могла.

Впрочем, если бы не этот факт, вряд ли они все могли бы оставаться в Государстве сейчас. Их жизнь стала легче, из-за постыдной глупости Амти, совершенной тогда, в кабинете Шацара, но она стала легче. Мескете не могла этого отрицать. Она старалась не показывать, что злится. Как и любой другой вид лицемерия, это Мескете совсем не давалось.

— Как ты? — спросила Мескете. Маарни снесла выстрелом еще две банки. Амти похлопала ей, и Маарни, не оборачиваясь деловито сказала:

— Спасибо, тетя Амти!

Амти помолчала, прежде чем ответить Мескете. Наконец, выдавила:

— Нормально. Подала документы в университет.

— Глупо. Тебя не возьмут.

— Да. Наверное, — кивнула Амти, стараясь сохранять самообладание и не размышлять о том, как выхватить пистолет у Маарни и в кого выстрелить. Мескете насмешливо вскинула бровь, будто знала, о чем Амти думает, а может думала о том же самом.

— С Шаулом весь день сидит мой папа. Поэтому я решила заехать к Адрамауту. А потом поеду к Эли.

— Ее нужно проведать, — согласилась Мескете.

Когда Мескете услышала имя Шаула, она чуть заметно скривилась. Мескете считала, что ей стоило сделать аборт. Стоило пойти на что угодно, лишь бы не давать жизнь ребенку Шацара. Но Мескете как никто из остальных должна была понимать, что Шаул был и ребенком Амти тоже. У Мескете ведь была дочь, она должна была знать, как это.

Она не понимала.

— А как твои дела? — спросила Амти. Разговор был тяжелый, неповоротливый, и Амти была рада иногда отвлекаться на звук выстрелов Маарни и смотреть, как она ставит новые банки на место старых. Стрельба стала для дочери Мескете любимой игрой.

— В порядке, — ответила Мескете коротко. — Во Дворе ждут каких-то действий. Не знаю, что я могу им предложить.

— Все так глупо, — сказала Амти. — С самого начала.

— Это уж точно. Маарни! — окликнула Мескете. — Собирайся домой.

Маарни выстрелила еще раз и сдула воображаемый дым с пистолета. Жест, наверняка заимствованный из мультиков или боевиков, комично и страшно смотревшийся у семилетней девочки, которая стреляет из настоящего пистолета.

Маарни протянула пистолет Мескете и схватила ее за руку. Амти пошла чуть позади них. Мескете молчала все время, пока они шли домой. Амти чувствовала, что помимо ее злости за то, что Амти стала женой врага и матерью его сына, Мескете злится еще за что-то. Впрочем, это могла быть и не злость, просто какое-то тяжелое, сложное чувство, не дававшее Мескете покоя и обращенное именно на Амти.

Адрамаут открыл им дверь, Маарни тут же принялась взахлеб рассказывать о своих успехах. Амти молча прошла в прихожую, сняла туфли. Квартира была двухкомнатная, с капитальным ремонтом, совсем новая, но уже захламленная Адрамаутом и Маарни.

Амти прошла на кухню, и Адрамаут поставил чайник. Пока Адрамаут накладывал в ее тарелку жаренной картошки, Амти рассказывала ему о своих горестях в приемной комиссии.

— Конечно, — хмыкнул Адрамаут. — Признать, что мы можем делать что-то хорошее и пользоваться этим — пожалуйста. Признать, что мы не так уж отличаемся от них и можем делать все, что могут они — нет уж. Они тебя не заслуживают, малыш. Художнику незачем учиться.

— Это неправда.

— Не совсем правда, — хмыкнул Адрамаут. — Но ты достаточно даровита, чтобы стать талантливой самоучкой.

— Я не уверена, — вздохнула Амти.

— Не переживай раньше времени. Пусть рассмотрят твои работы. Если что, мы с тобой можем поговорить об этом на телевидении или радио.

— И толку? — спросила Амти. Адрамаут пожал плечами, потом сказал:

— Даже если не на нашем веку, то в далеком будущем благодаря одному кирпичику, заложенному нами, кто-то сможет жить в мире с собой. Понимаешь?

— Если честно, меня больше волнует мое настоящее, — сказала Амти, ковыряя вилкой жареную картошку.

— Разумеется, — кивнул Адрамаут. — Как Шаул?

— Хорошо. Если исключить все те разы, когда он пытался совершить самоубийство с помощью предметов простейшего быта и то, что он больно укусил меня за плечо.

Адрамаут засмеялся, потом задумчиво посмотрел куда-то в коридор. В коридоре расхаживала туда и обратно Мескете, может она что-то искала, а может отчего-то нервничала.

— Все хорошо? — спросила Амти. — Я имею в виду, с ней.

Адрамаут задумчиво нахмурился, потом помотал головой.

— Сложно сказать. Она нервная с утра. Но будь я царем Тьмы, думаю, вел бы себя примерно так же.

Адрамаут пододвинул к Амти чашку с горячим чаем, она принялась греть пальцы, хотя на улице было вовсе не холодно, руки у нее замерзли.

Амти ощущала, как куда-то глухо проваливается ее сердце, но так привыкла к смутному беспокойству, что не смогла определить его источник.

3 глава

Амти прижимала ее к письменному столу, за которым Эли абсолютно точно никогда и ничего не писала, Амти тесно прижималась к ней бедрами. Эли была податливая, еще она была холодная, нежная. Ее спина чуть выгнулась, когда Амти оглаживала внутреннюю сторону ее бедра под юбкой. Рефлекторным, но необычайно красивым движением Эли терлась об Амти, как кошка, скользила. Одной рукой Амти взяла ее за волосы, потянула так, что это должно было быть больно. Но Амти знала, Эли не чувствует боли. Вторая ее рука стягивала с Эли трусики, пальцы коснулись ее клитора, сначала едва ощутимо гладили, потом чуть надавили. Когда Амти проникла в нее, Эли была уже влажная, но там, внутри — она не жар, а обжигающий холод. Амти коснулась языком ее шеи, потом укусила, оставив отметку на ее белой коже. Эли отозвалась стоном на ее движения. Амти трахала ее грубо, чувствуя напряжение ее мышц, зовущее ее двигаться быстрее, в такт тому, как Эли прижималась к ней бедрами и подавалась назад. Амти, наконец, перестала тянуть ее за волосы, заставила ее чуть приподняться, скользнула рукой под ее лифчик, сжимая сосок. Эли отозвалась нетерпеливым хныканьем, и Амти сильнее вогнала в нее пальцы, удовлетворяя ее бессловесную просьбу.

— Тебе нравится? — прошептала Амти. — Ты хочешь еще, милая?

— Да! Да! Хочу! Давай, блин, быстрее!

— Слова-паразиты это антисексуально, Эли!

Они засмеялись почти одновременно, а потом Амти сильнее сжала ее грудь. Эли чуть повернула голову, но целоваться было неудобно, Амти едва коснулась губами ее губ, снова скользнула большим пальцем к клитору. Эли издала глухой вой, вряд ли Амти была так хороша в сексе, просто когда не чувствуешь ничего, кроме возбуждения и разрядки, все эмоции становятся невероятно яркими. Амти не знала, не могла понять, что это значит не чувствовать ни боли, ни вкуса, ни холода, ни тепла. Что это значило, чувствовать себя живой только во время секса.

Амти не дала ей кончить, потому что тогда все прошло бы слишком быстро. Амти хотела, чтобы Эли дольше чувствовала себя живой, настоящей. Дольше чувствовала себя Эли.

Заставив ее развернуться, Амти поцеловала ее, почувствовав ее холодный язык. Амти нравилось кусать ее губы, потому что она не реагировала на это, не пищала, не злилась. Амти было интересно, что будет, прокуси она ее кожу до крови.

Что польется вместо крови.

Амти потянула ее к кровати, не прекращая целовать. Она стянула с Эли сначала майку с логотипом какой-то модной рок-группы, в которых Амти совершенно не разбиралась, а потом и лифчик. Грудь у Эли была небольшая, с аккуратными сосками. Амти рисовала ее совершенно обнаженной для экзамена по графике. Ей невероятно нравились линии тела Эли — женственные, нежные. Нравились ее длинные ноги, острые коленки в синяках, нравилось в ней все. На секунду Амти остановилась, любуясь на нее. Ее темные волосы спадали на грудь, глаза горели, придавая ей первобытный, дикий вид. Но в ее теле не было ни кровинки, она была смертельно бледна.

Почти за два года Эли ни капельки не изменилась. Амти чуть-чуть выросла, у нее отросли волосы. Она менялась, она была живой. Эли осталась ровно такой же, какой Амти видела ее на маяке.

Она никогда не повзрослеет, не превратится из девочки в девушку, а потом в женщину.

Амти толкнула ее на кровать, принялась стягивать с нее юбку. Эли запрокинула длинные ноги, помогая ей, засмеялась. Сама Амти не раздевалась, может от нетерпения, а может от стыда.

Эли притянула ее к себе, цепляясь за длинные волосы, и поцеловала. Ткань платья Амти скользила по голой коже Эли, но Эли не чувствовала никакого дискомфорта, никакого удовольствия, не чувствовала ничего, кроме жадного голода возбуждения. Амти гладила ее тело, целовала ее кожу, спускаясь от шеи к груди, а потом к животу и ниже. Она с силой раздвинула Эли ноги, прошлась кончиками пальцев по внутренней стороне ее бедер. Эли застонала, призывно подавшись вперед.

Амти взяла ее за бедра, с силой вонзив в кожу ногти, а потом скользнула языком вокруг клитора, почувствовав дрожь тела Эли. Амти ласкала ее долго, не давая кончить, удерживая на самой грани.

В конце концов, ей хотелось продлить это ощущение для Эли, но больше того — для себя. Ей хотелось чувствовать ее, ласкать ее, трогать. Амти нравилось сдерживать свое возбуждение, нравилось ощущение собственной власти над Эли, нравилось, что Амти перед ней абсолютно одета, хотя внутри она была влажная и горячая. Злость от неудовлетворенного возбуждения только заставляла ее дольше сдерживать разрядку и для Эли. Когда она, наконец, дала Эли кончить, Амти, возбужденной до последнего предела, за которым только безумие, хватило всего лишь одного прикосновения к самой себе, чтобы кончить следом.

Амти навалилась на Эли, поцеловала ее. Один глаз Эли, живой и темный был открыт, другой, неживой и темный — закрыт. Она улыбалась, целуя Амти.

— Мне с тобой так хорошо, — прошептала Эли, а потом испортила все. — Ну, по крайней мере что-то вроде того советуют мне говорить глянцевые журналы.

— Глянцевые журналы советуют тебе спать с мужиками.

Эли снова засмеялась, ее переливистый смех казался намного холоднее, чем раньше. Но он был, а это казалось Амти главнее всего остального. Еще некоторое время Амти целовала ее, спускаясь все ниже, а потом долго лежала, прижавшись щекой к бедру Эли.

— Но мне правда хорошо.

— А мне за тебя страшно.

Эли задумчиво принялась гладить Амти по волосам. Амти не знала, почему Эли не чувствует ничего, кроме вожделения. Наверное, Мать Тьма выела в ней все, кроме самой сути, кроме того, что она представляла собой как Инкарни. В теле Эли не осталось ничего живого, кроме того, что и было в ней самым темным и тайным, ее сути.

— Как ты сейчас? — спросила Амти. Эли смотрела в потолок, выражение ее лица казалось безразличным, будто она видела что-то, что недоступно Амти, и больше ничто ее не волновало.

— Никак, — сказала Эли бесцветно. — Отстой, да? Нет. Я вижу вещи.

— Какие?

Эли снова засмеялась, на этот раз чужим, не своим смехом — далеким и колким, куда более женским, чем девчачьим.

— Этого никто знать не может, — ответила она. Амти приподнялась, потянулась к Эли, чтобы поцеловать ее в губы, но Эли поймала ее за подбородок.

— Нет, милая, не надо. Я устала от этой суеты.

Амти не совсем понимала, по какому принципу они меняются. Зато она быстро поняла, что Мать Тьма это тоже Эли. Не в полном смысле этого слова, но если бы она не была Эли, то не смогла бы говорить, двигаться, даже присутствовать здесь. Мать Тьма в теле Эли была определенным ее аспектом. Сложись их судьба немного по-другому, в теле Амти она, вероятно, была бы совсем другой. Амти просто стала бы другим воплощением богини, потому как богиня бесконечна и многолика.

В той части Матери Тьмы, которую сумела принять Эли была экзальтированная женственность, красота и нежное, мучительное спокойствие. Эли посмотрела на нее, ее затуманенный темнотой глаз казался Амти жутким, она не могла привыкнуть к нему. Эли провела пальцем по ее губам, сказала:

— Ты переживаешь. Не надо. Ты хочешь ей смерти?

— Нет, я люблю ее.

— Это значит, что ты хочешь ей смерти, — задумчиво повторила она. — Я создавала вас такими. Я знаю.

Эли коснулась ее губ, Мать Тьма ее поцеловала. Поцелуй вышел совсем другим, холодным, как океан в легких, болезненным. Ее целовала богиня.

Мать Тьма была заперта внутри Эли, Эли не могла умереть, а Мать Тьма не могла ее покинуть. Амти знала, что это лишь часть богини. Вроде как если отрезать от червя кусок, через некоторое время он сам станет полноценным червем. Мать Тьма в Эли была частью Великой Матери, ею, но еще она была частью, сформировавшейся внутри Эли и из Эли.

Оттого Амти любила ее тоже.

— Мы вернемся к этому разговору позже, — сказала Эли. — Я устала. Мне не нравится чувствовать слишком много. Мне нравится твоя любовь, но она утомительна.

За первые три месяца с момента своего превращения Эли пыталась покончить с собой семь раз. Она прыгала с крыши, травилась таблетками, пыталась повеситься, пила жидкость для очистки труб, резала вены и всеми прочими средства старалась прервать свое существование. И всякий раз у нее ничего не получалось. Всякий раз Эли была все так же мертва, как и перед шагом с крыши или горстью таблеток.

Она не могла умереть. Мать Тьма в ней хотела освободиться, но не сумела. Эли чувствовала себя подавленной, ей все надоело, и она ничего не чувствовала.

А Амти не знала, как ей помочь. Тогда, как и сейчас, она совершенно не понимала, что происходит с Эли.

Амти встала с кровати, посмотрела на Эли, та, абсолютно не стесняясь своей наготы, лежала на старых простынях. Ее животная, женская привлекательность возбуждала Амти, но она же всегда заставляла Амти завидовать Эли. В ней была уверенность в собственной красоте, хищность, сила, все то, чего не было у Амти. Повинуясь неожиданному порыву, Амти перехватила Эли за щиколотку, и так податливо приподняла ногу. Амти коснулась губами косточки на ее щиколотке.

И все же Амти не стала заставлять Эли повторять дважды, поправив платье, она вышла из комнаты. В конце концов, Эли была богиней, и Амти не хотелось ее злить, даже если у нее и не было сил.

Аштар сидел на кухне, в полупустом бокале из-под шампанского, в его пьянящем золоте притаились окурки. Аштар же пил из горла бутылки.

— Трахнула мою сестричку? — спросил он.

Амти села за стол рядом с ним, взяла сигарету из его пачки и закурила.

Аштар и Эли жили в старенькой, убогой квартирке, в аварийном доме, который едва ли дотянет до следующей зимы — еще один признак того, что Государство не имеет на них длительных планов.

Меблировка квартиры осталась прежней с тех пор, как отошла в мир иной старушка, бывшая работница образовательной сферы, судя по многочисленным сертификатам и дипломам, которые Аштару пришлось снимать со стен в первые дни.

Они въехали сразу после того, как одинокая старушка, посвятившая всю жизнь детям так и не проснулась утром. Аштар рассказывал, что когда они переступили порог квартиры, в ней все еще пахло старушечьими духами и лекарствами.

Впрочем, Аштара и Эли сложно было назвать брезгливыми. За год квартира так и не обросла вещами и вещичками, которые объявили бы ее принадлежность новым хозяевам, зато оказалась захламлена упаковками из-под полуфабрикатов, пустыми бутылками из-под дорогого спиртого, ворованными вещами, с которых даже не снимали ценники и другими признаками обитания здесь Аштара.

Эли больше не оставляла следов.

Амти глубоко затянулась и выпустила дым одновременно с Аштаром. Он был изрядно пьян, Амти видела. Ему все ужасно надоело.

— Я не понимаю, — сказал Аштар. — Котеночек, а ты что-нибудь понимаешь? Мы продались, это понятно и логично. Но что мы теперь будем делать? Дальше-то что-то должно быть. Я, конечно, могу провести вечность наедине с...

Он снова отпил шампанского, не предлагая Амти.

— Словом, вместе с тобой, — обратился он к бутылке.

Амти сказала:

— Подожди немного.

Аштар засмеялся, постучал себя пальцем по виску:

— Сколько я тут жду? Может человеку надоесть рутина, в конечном счете, котеночек? Может человеку надоесть присматривать за своей чокнутой сестренкой даже если она очень милая?

— Может, — согласилась Амти. — Но, наверняка, Мескете и Адрамаут знают, что делают.

И внезапно Аштар разбил бутылку об стол, Амти вздрогнула, закрыла лицо руками.

— Да нет, милая, — промурлыкал Аштар спокойно. — Ничего-то они не знают. И не знали никогда.

Амти подобрала ноги, сидя на стуле, она боялась пораниться об осколки, оказавшиеся на полу. Когда в дверь позвонили, Аштар шатаясь встал, не обращая внимания на то, что стекло впивалось ему в ступни и пошел открывать.

За окном покрылась темнотой улица, в соседних домах вспыхнули и горели теперь непрестанно окна. Время для Амти будто остановилось, и она поняла, что Аштар живет так уже довольно давно. Это свело бы с ума любого.

Амти двумя пальцами перекладывала осколки в один конец стола, стараясь не обрезаться. Монотонное занятие из тех, которые любит Шацар. В коридоре Амти услышала голос Мелькарта, он еще не был пьян, но уже был зол.

Судя по тому, что Амти слышала из коридора, Мелькарту снова отказали. Сегодня Амти очень хорошо его понимала.

— О, — сказал он, когда они с Аштаром пришли на кухню. — Откачиваешь нашу кататоничку?

— Ты даже не знаешь, что это такое.

— А ты жизни не знаешь, девочка! — сказал Мелькарт. — Но я тебе сейчас расскажу, что такое жизнь.

Мелькарт закурил, Аштар наблюдал за ним с насмешкой.

— Жизнь, — сказал Мелькарт, выпустив дым через нос, как очень злой бык из мультиков. — Это когда ты получаешь в табло каждый раз, когда тебе кажется, что хоть что-нибудь сможешь сделать, куда-нибудь прийти и чего-нибудь добиться. Тогда-то тебе и двинут.

— Тебя никогда не возьмут обратно, — сказал Аштар. — Ты убил скольких там? Двоих?

— Троих. Значит, они были недостаточно хороши. А я хорош.

— Потрясающий ход мысли, — пожал плечами Аштар. — Ты умница, Мелькарт. Может, тебе преподавать?

— Чего?

— Неклассическую логику.

Мелькарт по-собачьи оскалился, потом скривился. Лицо его в этот момент принимало характерное, кислое выражение, которое Амти видела у него во время похмелья.

— А ты? — спросил Мелькарт, и Амти вздрогнула, когда он к ней обратился, отложила самый большой осколок подальше.

— Что? — спросила Амти.

— Отдирает тебя Шацар? Каждую ночь? Ну, знаешь, как страну нашу, — Мелькарт хрипло засмеялся, а Аштар отвесил ему ощутимый подзатыльник.

— Ты, наверное, что-то другое хотел спросить, или я тебя ударю, — сказала Амти.

— Не ударишь.

— Ударю.

— Ладно, ударь.

— Мне пора.

— То-то и оно.

Проходя мимо, Амти со всей силы наступила Мелькарту на ногу, и он заругался громко и злобно. Амти сделала вид, что не обратила внимания, в прихожей они прощались с Аштаром.

— Не пей много, хорошо? — сказала Амти.

— Плохо, — засмеялся Аштар, а потом сказал серьезно:

— Но спасибо, что ты рядом. Для Эли это важно. Хотя бы иногда.

— Я знаю. Вот бы для вас с Мелькартом тоже было что-нибудь важное. Вы совсем ошалели. Эй, Эли! Я пошла!

Эли не отозвалась. Аштар уже открывал Амти дверь, когда Эли выбежала в коридор, прижалась к ней, с разбергу впечатав в стенку, и Амти почувствовала холод ее губ.

— Приходи еще, — прошептала она.

— Конечно, — кивнула Амти. — Да. Я надеюсь, что скоро. Может, на следующей неделе? Хочешь на следующей неделе?

Хочешь меня?

Эли отпрянула рассматривая ее, кивнула.

— Мне подходит. У меня, блин, нет дел. И семьи. И органов.

— Эй, Эли, я — твоя семья! Или ты считаешь, что я просто гомосексуальный алкоголик с сорока или пятидесятью процентами родственных твоим генов?

— Ужасно звучит, — сказала Эли, и Амти на секунду узнала ее прежнюю, в том, как она морщила нос и по смешливой и злой ее интонации.

— Мелькарт пришел, — сказала Амти.

— Вот это ужасно звучит!

— Я все там слышал с кухни!

Уже у лифта Аштар спросил:

— Может останешься?

Амти мотнула головой.

— Нет. Надо забрать Шаула у папы. Простите.

Амти благословила все, когда двери лифта раскрылись, и Аштар не успел ей ответить. Быстро, будто от этого зависела ее жизнь, Амти нажала на кнопку первого этажа.

По дороге Амти купила Шаулу резинового крокодильчика, рассудив, что ему понравится это зеленое, опасно выглядящее существо. Пока Амти ехала в автобусе к папиному дому, она рассматривала этого крокодильчика. Если на него надавить, у него вылезали глаза, и выражение резиновой морды становилось безмерно удивленным.

Амти и сама сегодня чувствовала себя крокодильчиком вроде этого. С Академией вышло ужасно тоскливо, Мескете злилась на нее и что-то скрывала, может быть, у нее были проблемы во Дворе. Эли не становилось лучше и нужно было смириться с тем, что уже не станет — ни в заброшенном Храме, ни у Саянну не было никаких ритуалов, способных вернуть все на свои места. Аштар сходил с ума от безделья, как и Мелькарт. Их жизни вместо того чтобы стать легче, стали бессмысленнее, застойнее.

Папа не открыл ей дверь сразу, его обычное внимание, с которым он ее высматривал, на этот раз ему изменило. Амти звонила раз пять, прежде, чем папа соизволил ее впустить. Вид у него был усталый, но общение с Шаулом еще никого не делало более отдохнувшим.

— Как все прошло? — спросил папа осторожно. Он поправил очки, и Амти знала, что означает этот жест. Да ровно то же самое, что и у нее — папе неловко.

Еще из коридора Амти почувствовала запах Шацара. У него был очень запоминающийся одеколон, который Амти раньше называла горьким, а потом выделила очень характерную ноту в нем — гвоздичную, и все остальное ушло на второй план. Шацар пах гвоздикой, пряной ее горечью. Военный цветок. Гвоздика ассоциировалась в Государстве со смертью, эти цветы было принято носить на могилы солдат, оттого исходящий от Шацара запах был особенно ироничен.

— Нормально прошло, — ответила Амти. — Надеюсь, меня возьмут.

Ей не хотелось рассказывать папе, как все прошло на самом деле. Судя по его лицу, ему сейчас и без того было невесело. Папа очень постарел, и Амти со страхом это воспринимала. Будто он ускользал от нее, и она от него ускользала, и они никак не могли друг друга поймать. Течение, с которым они не могли справиться, уносило их все дальше.

Амти обняла его, и он улыбнулся, будто став чуть моложе.

— Я тебя люблю, дочка.

— И я тебя люблю.

Они стояли в коридоре, будто таясь от кого-то в собственном доме. Впрочем, Амти прекрасно знала, от кого.

— Как Шаул? — прошептала Амти, невольно играя в этом глупом спектакле.

— Он чудесный мальчик, только все грызет, включая меня. Кроме того, он порвал мою монографию по физиологии. Знаешь, я всегда думал, что там спорные идеи, а обоснования периодически нисходят в софизм, но такой резкой критики я еще не встречал.

Амти засмеялась. А потом папа вдруг поправил очки и сказал виновато:

— Знаешь, было бы лучше, если бы он был сильнее на тебя похож.

В Шауле было поровну от нее и Шацара, и папе, наверное, больно было это видеть, хоть он и примирился с тем, что Амти теперь жена его лучшего друга.

Они, наконец, зашли в гостиную. На диване сидел Шацар, на его коленях устроился Шаул, он сосредоточенно пытался оторвать пуговицу от его пиджака и смеялся чему-то своему.

— Мама! — запищал Шаул.

— Здравствуй, милый!

Амти взяла Шаула с колен Шацара, поцеловала и вручила ему крокодильчика, которому он очень обрадовался. Она села на другой конец дивана, будто они с Шацаром были чужие, едва знакомые люди.

Амти играла с Шаулом, щебетала ему и гладила, пока Шацар и папа обсуждали магическую физиологию, какие-то папины эксперементы, которые могли бы дать людям, лишенным магии силу, что-то про нуклеазы, какие-то ферменты, разрезающие ДНК. Амти не особенно слушала, она была слишком занята Шаулом, ей не хотелось, чтобы ее сын думал, что она бросает его.

Быстрая папина речь и монотонная речь Шацара, слившиеся для Амти в единый поток, вдруг прервались папиным выкриком.

— Да как ты вообще можешь делать вид, что ничего не происходит, Шацар?!

— О чем ты? — спросил Шацар как ни в чем не бывало.

Амти прижала Шаула к себе, посмотрела на папу. Он вдруг снял очки, и Амти увидела, что его потряхивает от злости. Папа начал ожесточенно протирать линзы, напомнив Амти Неселима, а потом сказал:

— Она — моя дочь! Моя дочь сейчас играет с твоим сыном!

Амти вжала голову в плечи. Ей казалось, папа давно смирился с существующим положением дел.

— Она — моя жена.

— Ты правда не понимаешь, что ты лишил меня дочери? Ты забрал у меня жену, но этого тебе показалось мало, и ты лишил меня дочери, Шацар! Я думал, что мы друзья.

— А мы друзья.

— Нет, Шацар!

И Амти поняла, что папа больше не боится Шацара, злость его впервые с момента маминой смерти стала сильнее страха. Папа вдруг заговорил, сбивчиво и громко:

— Ты правда не понимаешь? Это моя девочка, моя маленькая девочка, а ты забрал ее у меня. И ей с тобой плохо! Ты был бы последним человеком, к кому я ее отпустил бы, будь у меня выбор. Ты был бы последним человеком, кому я вообще доверил бы живое существо. И я вынужден смотреть, как ты забираешь ее и моего внука. Ты сделаешь ее несчастной, Шацар, ты уже сделал ее несчастной. Это отвратительно, я чувствую себя так, будто отдал ее в рабство. Она была моим всем, а теперь она...

Папа замолчал, так и не сказав "она твоя".

— Нам пора, — быстро сказала Амти.

Шацар взял Шаула у Амти, пошел в коридор. Амти бросила на отца виноватый взгляд и отправилась за ним. Уже у двери, когда Шаул стоял, держась за руку Амти, Шацар вдруг сказал папе:

— Одного ты не понимаешь, Мелам. Ты либо хочешь, чтобы она жила своей жизнью, либо хочешь оградить ее от проблем. Решения принятые в этих альтернативных модальностях никогда не совпадают друг с другом вполне.

И тогда папа его ударил. Впервые Амти видела, чтобы папа так злился. Папа разбил Шацару губу, и кровь закапала на его белую рубашку.

— Шацар! — пискнула Амти даже прежде, чем увидела его взгляд. Шацар посмотрел на нее задумчиво, но еще более задумчиво — на отца.

И они вышли. В машине Амти поняла, что ее снова трясет от страха. Шаул вдруг оставил в покое крокодильчика и обнял Амти, прижавшись к ней близко-близко. Амти гладила его волосы. Гвоздичный запах в машине Шацара был нестерпимым. Амти видела, как с его губ капает кровь, но Шацар вел машину, будто совершенно этого не замечая.

Огни шоссе неслись им навстречу, когда Шацар вдруг сказал:

— Вчера ты сказала, что любишь меня.

И перед Амти вдруг пронесся весь прошедший день, и все напряжение, всю бессильную злость она вложила во фразу, которая вылетела сама собой:

— Никто не в силах полюбить тебя, Шацар.

Дальше они молчали, только Шаул периодически лепетал что-то, и Амти гладила его по волосам. Когда они приехали, Шацар молча открыл перед Амти дверь машины. Дома было темно и пусто, и Амти подумала, что вот на эту жизнь она променяла жизнь со своим отцом и жизнь со своими друзьями. Мысль проскользнула легко, в ней не было ничего страшного, непоправимого или грустного.

Ей не хотелось сбежать и скрыться, как часто бывало. Ей хотелось все изменить, но она не совсем понимала, как.

Ужин прошел в молчании, только Шаул смеялся, играя с едой. Амти любила, как Шаул смеется — он делал это редко, реже его ровесников. Амти немного беспокоило его спокойное любопытство, редко включающее эмоциональное вовлечение. Этим он напоминал ей Шацара.

Есть не хотелось ни Амти, ни Шацару.

Когда пришло время укладывать Шаула спать, Амти села почитать ему книжку. Шаул заулыбался, показывая шесть своих зубов.

— Интересно, — сказала Амти. — Каким ты станешь взрослым? Кем будешь работать? Что тебе будет нравиться?

— Киса.

— Думаю, это твое увлечение со временем пройдет.

Амти вручила ему плюшевую кошку, с которой Шаул не расставался. Шаул подергал ее за вывалившийся плюшевый язык и посмотрел на Амти с ожиданием.

Амти раскрыла книжку, взяла Шаула за руку и начала читать:

— Жил-был на свете мальчик, который очень любил лилии. А может быть не лилии, а розы. Или анемоны. Впрочем, это могли быть ландыши.

Амти помолчала, рассматривая рисунки лилий в книжке, а потом добавила:

— Но лично я думаю, что тот мальчик любил гвоздики. Он выращивал их в своем саду, и было их там великое множество — чудесных, красных цветов. Мальчик любил их больше всего в мире. А потом над его городом начались дожди, и над его садом начались дожди.

В окно застучал настоящий дождь, сначала слабо и деликатно, а потом все настойчивее и сильнее. Шаул издал восхищенное:

— У-у-у.

Наверное, он понял, что рассказ Амти забавно сочетается с реальностью. Но вскоре улыбка с его лица сошла, и он снова внимательно прислушался.

— И гвоздики залило водой, они погибли от дождей, и не было больше ни одной в его прекрасном саду, ни одной в его прекрасном городе. Тогда мальчик взял с собой рюкзак со съестными припасами и водой, и отправился на поиски того, что любил больше всего на свете. Он шел долго, сменялись перед ним города, а потом стали сменяться страны. Можешь представить себе другие страны? Там люди говорят на иных языках и живут совсем по-другому. Раньше в мире были другие языки, Шаул.

В какой-то момент Амти почувствовала спиной взгляд Шацара, а сердцем — его присутствие. Он смотрел на них, и Амти не могла понять, о чем он думает. Она продолжала читать:

— В каждом городе и в каждом доме в каждом городе, мальчик спрашивал, видел ли кто-нибудь хоть одну гвоздику, но всюду ему отвечали, что все цветы погибли от дождя. Мальчик не сдавался, хотя ему приходилось идти в сезон дождей и не знать покоя, ведь он был упрямый и очень смелый. Он не прекращал идти, даже когда ветер сбивал его с ног, даже когда град царапал ему щеки. И вот дождь закончился, оставив после себя длинную радугу. Когда дожди закончились, в мире не оставалось ни одного цветка, так говорили все, но мальчик не верил. Он пошел дальше человеческих мест, в ледяную пустыню. Снежные бури выли там громче самых диких зверей. Дни мальчик проводил в пути, а по ночам спасался от холода и снега в ненадежных укрытиях. Ему было страшно и одиноко тоже, но он продолжал свой путь, потому что все откроется тому, кто продолжает идти. И вот однажды мальчик увидел ледяной замок, прекрасный и высокий, с прозрачными стенами, прозрачными башнями, прозрачными воротами и прозрачными деревьями в прозрачном саду. Все здесь было ледяным. Чтобы укрыться от бури, мальчик вошел в замок, ища гостеприимства хозяев. В прозрачном зале он увидел только одну девочку, сидевшую на прозрачном полу. Перед ней было то, что он искал так долго — алый цветок гвоздики. Это была последняя гвоздика во всем мире, и девочка плакала над красными лепестками. Эта гвоздика была последним живым существом в ее замке. Ей было очень одиноко, и у нее больше ничего не было, кроме этого цветка.

Амти помолчала, продолжая скользить взглядом по строчкам, а потом вдруг отложила книгу. Оригинал сказки был о смирении и покорности судьбе. Мальчик проявляет милосердие и примиряется с тем, что он никогда не получит того, о чем мечтает. Он оставляет ледяной замок и возвращается в свой дом и сад, чтобы растить там впредь что-нибудь другое.

Мальчик думает, что в силах полюбить иные цветы.

Отложив книгу, Амти посмотрела на Шаула. Он слушал, раскрыв рот. Амти чувствовала взгляд Шацара.

— И мальчик сказал девочке, — продолжила Амти. — Что раз уж она так хочет, чтобы в замке было хоть одно живое существо, так почему бы ей не взять к себе его, он ведь тоже, как никак, живое существо. Замок большой, а они маленькие, поместятся втроем, с гвоздикой. И они поместились. Мальчик и девочка вместе ухаживали за гвоздикой, защищали ее от ветра. Однажды из-за облаков и снега вышло солнце, и весь дворец наполнил невыразимый свет. Тогда мальчик и девочка узнали, что скоро наступит лето. Замок расстаял, и они остались вдвоем со своей ненаглядной гвоздикой. Тогда мальчик предложил построить дом, а девочка предложила разбить сад вокруг их цветка, чтобы у него появились друзья. И вот они построили дом, и разбили сад, в центре которого была с таким трудом сохраненная ими гвоздика.

Амти посмотрела на Шаула и увидела, что он крепко спит, прижав к себе плюшевую кошку. Амти сказала:

— Они смогли это сделать, потому что умели делиться тем, что у них есть. Они смогли это сделать, потому что охраняли то, что им дорого. И, наверняка, им было очень тяжело первое время. Наверняка, было холодно в ледяном замке. И, наверняка, это была очень страшная зима. Но мальчик и девочка не сдавались, потому что им было ради чего бороться. У них было что-то общее, что они хотели сохранить.

Амти протянула руку и нежно погладила Шаула, потом обернулась. Шацар стоял у двери. Он никогда не прислонялся к косяку, стоял прямо, будто на военном смотре.

Амти подошла к нему, он был намного выше нее, и инстинктивно она даже сейчас ощущала перед ним страх.

Они смотрели друг на друга некоторое время. Наконец, Шацар сказал:

— Если бы в мире исчезли цветы, это необратимым образом изменило бы биосферу, привело бы к вымиранию пчел, что в свою очередь означало бы голод и привело бы, в конечном счете, к сокращению популяции людей и перераспределению ресурсов. Так что, в любом случае, вряд ли герои жили бы счастливо.

Амти фыркнула, а потом ушла в ванную. Когда она вернулась, с мокрыми волосами, пахнущая мылом, Шацар сидел на кровати. Подойдя ближе, Амти увидела, что губа у него кровоточила — струйка крови стекала вниз, на пол.

— У тебя снова кровь, — прошептала Амти. Она рванула в ванную, взяла антисептик и вату. Шацар будто бы не обращал на кровь никакого внимания, взгляд у него был задумчивый.

Амти села к нему на колени, принялась обрабатывать след от удара отца. Шацар сидел неподвижно, иногда он чуть морщился от боли. Откладывая в сторону один пропитанный кровью кусочек ваты и сменяя его на другой, Амти вдруг увидела Шацара совсем другим, чем обычно. Беззащитным, растерянным.

Ей все время нестерпимо хотелось надавить на ссадину, даже казалось, будто она причиняет ему лишнюю боль. Шацар смотрел на нее так, как прежде никогда не смотрел, но Амти не понимала значения этого взгляда. Отставив антисептик и отложив вату, она замерла, разглядывая его.

А потом Шацар ее обнял. Едва ощутимо, вовсе не так, как делал это, когда хотел уложить ее в постель. Неловкая нежность, которую он проявлял показалась Амти почти нестерпимой. Она сильнее прижалась к нему, свернувшись клубочком у него на коленках.

4 глава

Амти проснулась, когда Шацара уже не было рядом. Шаул тихонько играл в кроватке с плюшевой кошкой и крокодильчиком. В его воображении между ними явно происходили какие-то насыщенные разговоры. Приподнявшись, Амти увидела, что Шаул крепко прижимает к крокодильчику кошку, и ее лапкой гладит крокодильчика по голове. Шаул бормотал что-то на своем языке, которого Амти не понимала, и по интонациям его щебетание было очень похоже на то, как Амти говорила с Шацаром.

Амти только надеялась, что в игре ее сына в ее и Шацара отношения, Амти была кошечкой, а не крокодильчиком.

После завтрака Амти решила, что пришло время Шаула искупать.

— Купаться, — сказала она. И Шаул, всегда относительно покладистый, вдруг проявил недюжинную силу воли и легких.

— Я просто пытаюсь быть честной с тобой, Шаул!

— Не хочу-хочу-хочу-хочу!

— Это необходимо, Шаул. Есть такое слово надо. Я не хочу пугать тебя тем, что...

Утоплю тебя.

Мысль проскользнула легко и свободно, будто не было для нее никаких естественных фильтров, никаких преград. Амти только сильнее прижала Шаула к себе, поцеловала в макушку. Он продолжал визжать, пока Амти набирала ванную.

Резко прекратил он только оказавшись в воде. Потрогал воду руками, удивился и, видимо, решил, что все не так плохо.

— Каждый раз оказывается не так ужасно, как ты считаешь, правда? — спросила Амти.

Наверное, ванная казалась ему очень большой. Амти совсем не помнила себя в год, все лет до семи было для нее неопределенным и мутным потоком образов, из которого нельзя было выудить ничего точного.

Амти и не представляла, как чувствуют себя совсем маленькие дети, когда мир такой непредставимо огромный, интересный и пугающий.

— О чем ты думаешь? — спросила Амти. Шаул предсказуемо не ответил, только стукнул ладонью по теплой воде и забормотал что-то на своем языке. И Амти поняла, что ей очень хочется услышать голос Шацара, что она тоскует по нему. Какое странное чувство, жить с кем-то рядом и в то же время по нему скучать, быть с кем-то ближе всех, практически одним целым, и молчать за ужином, будто они чужие. Родить от кого-то ребенка и стыдиться признаваться ему в любви.

Амти опустила руку в воду, и под водой Шаул схватился за ее пальцы.

Через полчаса она лежала, прижимая к себе плечом телефон, Шаул ползал рядом с ней на кровати, и периодически Амти ловила его, чтобы Шаулу не стало скучно, и чтобы он не решил свалиться вниз по своему обыкновению.

— Нелепое, неловкое мое существо, — сказала Амти. — В этом ты прямо совсем на меня похож.

В этот момент очередной гудок в телефоне прервал голос Яуди.

— Да? — сказала она. — Я надеюсь, это ты, Амти? С другой стороны если бы мне позвонил кто-то еще, я бы очень удивилась. Ты тоже хочешь кого-нибудь воскресить? Тебе полагается скидка, как моей старой знакомой. Давай я воскрешу для тебя одного человека, а второго ты получишь бесплатно. Акция действует только полгода, поэтому если никто у тебя за эти полгода не умрет, убей какого-нибудь знакомого. Потребление не остановить. Понимаешь?

— Что ты несешь?

— Я пью.

— Что?

— Вино. У Ашдода нет штопора, поэтому я разбила бутылку и пью через трубочку. Надеюсь, что осколки не попадут в мой пищевод.

— Да ты в депрессии.

— Я не понимаю. Я совершенно не понимаю одной очень простой вещи о мире, где я вынуждена жить.

Голос у Яуди был меланхоличный и монотонный, этим голосом она могла вести речь, которая закончится объявлением решения покончить с собой.

— Есть одна простая вещь, которая просто выбивает меня из колеи, — продолжала Яуди.

— Какая? — спросила Амти осторожно.

— Почему у Ашдода нет штопора? Он же похож на алкоголика.

— Наверное, он пьет водку, — предположила Амти с облегчением. А потом неожиданно спросила. — Хочешь я к тебе приеду?

Амти чувствовала ответственность за необходимость Яуди скрываться — если бы не она с ее раненой рукой, Яуди не пришлось бы сидеть в притоне Ашдода. Ну, может Амти зря называла его квартиру притоном, однако ничего хорошего в ней точно не было.

— Хочу, — сказала Яуди. — Приезжай. Мне одиноко.

В глубине души Амти надеялась, что Яуди окажется занята, но, если подумать, чем ей было заниматься? Кроме такого изворотливого алкоголизма никаких особенных вариантов не было.

— Хорошо, — ответила Амти. — Мы с Шаулом приедем.

Амти отчего-то ужасно не хотелось снова просить папу с ним посидеть. Она впервые поняла, как папе тяжело видеть ее сына. Впервые поняла, что для папы значит ее связь с Шацаром, их общий ребенок.

Человек из-за которого была мертва мама, его лучший друг, который вызывал в нем спустя столько лет только страх, теперь был с его дочерью. И существо, которое папе полагалось бы любить, было похоже и на него тоже.

Амти долгое время отгораживалась от этих мыслей, сейчас же они были ясными и отогнать их не получалось.

— Пойдешь к тете Яуди с мамой? — спросила Амти у Шаула.

— Тетя? — спросил Шаул. — Кукла?

— Нет, не к той тете, милый.

День был удивительно ясный, ни облачка, ни пятнышка на удивительном, синем небе. Шаул бормотал что-то недовольное, пока шел рядом с Амти. Ему нравились облака, чистое небо его не впечатляло.

В автобусе пахло бензином, а сиденья, обитые кожзамом кое-где были порезаны воинственными подростками. В салоне ругалась громким матом какая-то женщина средних лет по сложно объяснимым причинам не желавшая платить за проезд. Какой-то юноша уступил Амти с ребенком место, и Амти подумала — они ведь ровесники. Амти, наверное, даже младше этого паренька на пару лет.

Шаул приподнялся у нее на коленях, прижался носом к стеклу и принялся с интересом наблюдать за проплывающими мимо столбами и проносящимися машинами.

— Би-би! — сказал Шаул.

— Да, Шаул, машинка как у тебя. Только большая.

— Папа.

— У папы тоже есть машинка.

Амти всегда чувствовала себя беззащитной в городе, будто Столица, большая и опасная, могла навредить им с Шаулом. Будто все здесь представляло опасность для нее и ее маленького ребенка, все было неприветливое, неповоротливое, без причины и промедления способное ее раздавить.

Амти нервно погладила Шаула, который даже не понимал, какая опасность им грозит. Впрочем, не сказать, чтобы понимала Амти. Ее охватывала паника, потому что ей казалось, что она не сможет или не захочет защитить Шаула от Государства, от других Инкарни, да от всего на свете. Но Амти не должна была вести себя неадекватно в общественном месте, поэтому она выпрямилась, так что Шаул едва не съехал с ее коленок, чинно погладила его снова и сделала вид, что она самая серьезная и спокойная мать во всей Вселенной.

Никто все равно не обращал на нее внимания.

Амти подумала, вот бы Шацар был здесь, с ней и Шаулом. Тогда она бы чувствовала себя защищенной. Ей было бы достаточно просто знать, что он рядом.

— Я рядом, — сказал Шацар, и она услышала его голос, будто он действительно с самого начала был вместе с ней. — Я всегда рядом с тобой и Шаулом.

Голос у него был абсолютно лишенный эмоции, он не хотел ее успокаивать, он просто констатировал факт.

— Спасибо, — прошептала Амти одними губами, а потом вздрогнула, поняв как это дико смотрится со стороны. Мысленно она добавила:

— Что ты откликнулся. Ты ведь понимаешь?

— Нет. Не понимаю. И сейчас я занят попытками принять закон, не совместимый с господствующей моралью.

По его тону, по голосу, Амти поняла, что он чувствует неловкость и очень смутился. Еще год назад Амти ни за что бы не услышала этих оттенков в его голосе. Тогда все его интонации казались одинаково ровными и не значащими ничего.

— Папа? — спросил вдруг Шаул, и Амти сказала:

— Тшш, папа на работе.

Они едва не проехали свою остановку, успев вылететь из автобуса в последний момент. На этой остановке выходили они одни, и не удивительно. Район, который почти полностью был определен под снос вряд ли считался востребованным. Множество аварийных домов в состоянии намного худшем, чем даже тот, где жили теперь Аштар и Эли.

Кое-где дома уже снесли, и экскаваторы как причудливые звери с длинными шеями и зубастыми мордами, паслись на грудах камней. Район был совершенно непригоден для жизни, все магазинчики, что были здесь, давно закрылись, люди, в большинстве своем, нашли способы уехать, потому что никому не охота день и ночь жить там, где дома уходят под снос. Шумно, грязно и никаких перспектив улучшения жилищных условий. В целом что-то такое можно было сказать и о самом Государстве.

— Конечно, это не то, что мама хочет показать тебе о мире, — сказала Амти.

Шаул указал пальцем на ближайший экскаватор и доложил:

— Ест.

— Нет, милый, он не ест камни. Это машинка. Она не живая.

Они пошли мимо груд камней, оставшихся от чьих-то жилищ, мимо обреченных на снос домов, оставленных магазинчиков, покалеченных детских площадок с вырванными из земли железными балками лесенок и горок. Искореженное место, запустелое.

Вроде как здесь проседал фундамент и был огромный риск обвала. Года четыре назад, когда Амти еще жила своей обычной, нормальной жизнью, здесь случилась какая-то большая катастрофа с обрушением одной из высоток, погибло много людей, и весь район был постепенно опустошен. Люди, в большинстве своем были давно расселены в других типовых многоэтажках, а непригодная для строительства местность медленно очищалась от домов. Так как было непонятно, зачем нужен этот пустырь, работа шла медленно, никакой мотивации спешить с этим не было.

Ашдод, видимо, о своей безопасности заботился мало. Большинство соседей его покинули, и он, как капитан, оставался на этом тонущем жилищно-коммунальном корабле последним.

— Тебе понравится в гостях, Шаул. У дяди Ашдода есть много вещей, способных тебя убить. Ты ведь это любишь больше всего на свете? Наверное, нет. Почему я говорю с тобой о таких вещах? Как скоро ты будешь думать, что я плохая мать?

Шаул лепетал что-то в ответ, но Амти его не понимала. Наверное, с точки зрения Шаула, они вели какой-то весьма осмысленный диалог, потому что вид у него был очень важный и сосредоточенный.

— Ты просто пародируешь меня, Шаул? Ты дразнишься!

Шаул защебетал что-то в ответ с той же интонацией, он явно забавлялся.

Дом Ашдода — пятиэтажный уродец с обитыми подгнившим деревом балконами, держащийся на этом свете лишь благодаря честному слову. Даже деревья во дворе, казалось, облезли раньше времени, обнажив свои разветвленные скелетики. Когда-то цвет этого дома приближался к белому, но время придало ему благородных, серых седин.

Подъезд, хоть и не был грязным, по причине отсутствия большинства людей, которые бы его захламляли, таковым казался. Амти машинально взяла Шаула на руки, чтобы он ничего не трогал. Облезлые стены, в которых из-под унылой, плесневелого цвета краски, мясом обнажилась белизна штукатурки, лишенный лампочки потолочный крюк, лифт с угольками кнопок — все это производило беспросветно унылое впечатление.

Амти, казалось, начинала понимать Ашдода с его своеобразным темпераментом. Влияние окружающей среды, и все такое.

В квартиру вела старенькая дверь, которая с тем же успехом могла здесь не стоять — в месте, где никому ничего не нужно она скрывала квартиру, откуда нечего было взять. Дешевый дерматин, кое-где окончательно потерявший товарный вид был пришпилен к двери кнопками, образующими большой ромбик. Амти никогда не понимала, почему производители дверей так одержимы именно этой геометрической фигурой.

Звонок не работал, поэтому Амти, продолжая держать на руках Шаула, пнула дверь ногой. Открыли не сразу, из квартиры доносился какой-то шум. Наконец, дверь распахнулась, и Амти увидела Шайху. В зубах у него была щетка, из прочих плодов цивилизации на нем имелись трусы с изображениями супергероев. Есть в этом что-то извращенное, подумала Амти, носить трусы с мужиками в обтягивающих трико. Шайху с пару секунд пожевал зубную щетку, а потом кинулся обниматься.

— Шайху! Ты раздавишь моего сына!

— Привет, ребенок! Ничего себе! Серьезно? Это вот он такой, да?

— Мама.

— Он назвал меня мамой?

— Нет, он назвал мамой меня! Чтобы я его от тебя защитила!

А потом Шаул больно и с удовольствием вцепился Шайху в ухо, и Шайху заверещал:

— Это кого еще нужно от кого спасать!

Квартира Ашдода представляла собой зрелище не лучшее, чем его подъезд и дом. Невыразимо уродливые покрывальца на диванах и креслах, представляющие собой плод любви геометрического орнамента к цветочному, тяжелые пыльные шторы, потертые ковры и кремовые обои с перышками, все это выдавало особый род запустения — когда человеку абсолютно плевать, где он живет.

Зеркал всюду было много, на некоторых, вместо черных трещин, следов перемещения Инкарни, появились блестящие разводы. Всюду были растения в горшках, которые Шайху называл единственными друзьями Ашдода. Дешевый телевизор рыбьим глазом экрана уставился на диван.

— Слушай, — сказал Шайху, сияя. — Можно я его подержу, а? А трогать вообще можно?

Амти была в квартире Ашдода всего один раз и без Шаула, Шайху еще не видел ее сына.

— Да, — сказала Амти авторитетно. — Его можно трогать.

И сама почувствовала себя намного младше рядом с Шайху. Даже ее серьезность стала детской, игровой.

Шайху взял у Амти Шаула, и тот сначала пришел в негодование, завизжав.

— Он никого не разбудит?

— Не. Ашдод и Яуди ушли делать что-то в стиле Перфекти. Кто их знает, наверное деревьям поклоняются, — сказал Шайху с недовольством, которого не сумел скрыть. Амти заметила, что по всей комнате развешаны картинки с мотыльками — похожие на детские рисунки или же анатомически подробные, все они изображали существ, стремящихся к свету. И готовых ради него умереть.

Перфекти куда больше напоминали Амти сектантов, чем ее собственные родичи. Впрочем, вполне возможно, Амти просто не хотелось признавать очевидного.

Шайху попытался покачать Шаула, но Шаул больно дернул его за ухо. Видимо, он испытывал необъяснимое неудовольствие от блеска сережки в ухе Шайху.

— Давай я. Ты слишком резко его взял, он испугался.

— Почему? Я ему не нравлюсь?

— Время для воображаемого Мелькарта: ты никому не нравишься.

Некоторое время Амти успокаивала Шаула, а Шайху смотрел за ними как завороженный. В конце концов, когда Шаул счел своим долгом перестать издавать свой чудовищный визг и полезть обниматься, Шайху сказал:

— Вот это да. Клево быть женщиной. Это ты приколись, ты в любой момент можешь сделать штуку, которая будет любить тебя просто так?

Амти даже не додумалась, что ему на это ответить.

— Наверное, — наконец, сказала она. — Хотя я так об этом никогда не думала.

Через некоторое время Шаул сам начал проявлять интерес к Шайху, тогда он вдруг подскочил, сказал:

— Я сейчас! У меня есть для него кое-что!

Через пять минут Шайху явился с большим мешком, наполненным разнообразными игрушками, продававшимися в комплекте с детскими шоколадками. Здесь было все: машинки, пингвины, принцессы, собаки и кошки, роботы, цветочки.

Амти вдруг вспомнила, как еще в Яме Шайху говорил, что не забрал из дома самое важное, а папу просить передать это через Мескете и Адрамаута стыдно.

Видимо, поскандалив с отцом, Шайху все-таки самое важное забрал.

— У тебя коллекция игрушечек из шоколадок?!

Шайху ничуть не смутился.

— Ну, — сказал он. — Ага. Здорово, да?

И тогда смутилась Амти, потому что это действительно было здорово. Через десять минут Шаул и Шайху уже играли, сидя на ковре. Шаулу нравилось заниматься сегрегацией, отставляя пингвинчиков в одну сторону, цветочки в другую, создавая таким образом отдельные группы. Шайху же нравилось все портить. И игрой с Шаулом он был увлечен явно намного больше, чем разговором с Амти.

Амти лежала на диване и заплетала пледу косички из бахромы. Ей было безумно уютно оттого, что в ситуации, где все страдают от мучительного бездействия, Шайху наслаждается отдыхом. Ей нравилась его веселая, оптимистичная трескотня, и она улыбалась.

— А ты знала, что из пяти путевых обходчиков в метро один пропадет без вести? Это из-за крыс, которые создали свое общество. У них есть подземные города, понимаешь? Они зеркально отображают Столицу, там даже улицы те же. Хотя называются, наверное, по-другому. А может быть так же, только на крысином языке.

— Думаю, если у крыс есть язык, он не только не родственен нашему, он должен полностью отличаться от нашего в основе своей символьной системы, что сделает почти невозможным перевод.

Амти легко подхватывала любой бред Шайху, и они могли обсуждать его часами.

— Знаешь, — сказал Шайху, отодвигая робота от его собратьев и переставляя к машинкам, за что тут же получил по руке от Шаула. — Они ведь могут копировать наш язык.

— У них нет способности понять его грамматическую структуру.

— А учебники?

— Они их едят.

Шайху вдруг посмотрел в окно, недовольно нахмурился.

— Что-то они долго, да?

— Наверное, Отец Свет любит, когда ему уделяют много внимания.

— Это Ашдод любит, когда ему уделяют много внимания, — фыркнул Шайху. — Они слишком много времени проводят вместе.

— Ты что ревнуешь? Прекрати, ты видел Ашдода? Он же старый мужик!

Шайху помолчал, а потом щелкнул пальцами.

— Но ты ведь замужем за еще более старым мужиком!

— За старым мужиком, который не выглядит, как старый мужик.

— А выглядит, как ровесник Ашдода! Женщинам нравятся зрелые мужчины, да? Это потому что я выгляжу, как слюнтяй!

— Ты меня запутал, но ищи причину в том, что ты собираешь игрушечки из шоколадок.

А потом Амти быстро добавила:

— Но я не думаю, что тебе есть из-за чего ревновать! В смысле, они...

— Перфекти, — сказал Шайху серьезно. — Именно. Они как бы одной крови. А я как бы другой.

— Это романтично. Знаешь, вражда родов и все такое прочее.

— Не утешай меня! Я все равно уже пьян.

— Это да.

Амти попыталась припомнить, когда он успел, и не смогла. Наверное, в его особенном тайнике хранятся не только игрушки, но и бутылки с виски.

— Ладно, — сказал Шайху, подумав. — Утешай меня.

— Я думаю, ты слишком серьезно воспринимаешь их общение, — сказала Амти.

— Но они даже живут вместе!

— Но ты же с ними живешь.

— Ну, это да.

Шайху еще помолчал, почесал нос, потом открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но в этот момент Амти услышала, как ключ в замке повернулся. Яуди и Ашдод о чем-то тихо переговаривались, и Шайху сказал громко:

— Слышишь, Амти, я же говорил!

— О, — раздался голос Яуди. — Извини. Мы думали, ты еще спишь.

— Конечно, Шайху всегда спит, Шайху же больше ничего не умеет.

— Но ты всегда спишь, — сказала Яуди. — Или пьяный.

За окном снова пошел дождь, хотя солнце не скрылось. На секунду Амти показалось, что наступило лето.

— Вовремя мы вернулись, — сказал Ашдод. — О, какой очаровательный маленький будущий убийца.

Амти фыркнула, потом сказала:

— Очень милосердно с твоей стороны.

Ашдод прошел к ним, а Яуди встала у двери. Она с опаской поглядывала на Шаула.

— Ты чего? — спросил Шайху.

— Дети, — сказала Яуди. — Я боюсь детей. Эти их маленькие ручки. И хватательный рефлекс. И острые зубы. Они так сжимают челюсти. Я лучше здесь постою. Все нормально. Все в порядке.

— Когда-нибудь он вырастет, — сказала Амти.

— Да. Слава Свету. Хорошо, что люди не всю жизнь остаются такими жуткими.

— Ты боишься детей? — спросил Шайху. — Серьезно?

— А ты не знал? Даже я знал об этом.

Шайху кинул уничтожающий взгляд на Ашдода. Наверное, ему не очень-то нравилось жить с двумя Перфекти. В этом было мало приятного чисто физически. Амти чувствовала беспокойство, легкое отвращение, которое вполне можно было держать при себе, и все же оно было. Однако, чем дольше она общалась с Яуди и Ашдодом, тем точнее замечала, что помимо отвращения испытывает к Перфекти и притяжение. Ей было интересно, любопытно. Любопытство это имело болезненное свойство. Так животные смотрят в зеркало и считают, что оттуда на них смотрит враг.

— А куда вы ходили? — спросила Амти.

Ашдод хмыкнул. Он устроился на диване, вытянул ноги, уложив их на потертый столик и продемонстрировав дырявые носки.

— Тебе интригующий ответ или настолько нейтральный, чтобы ты потеряла интерес к беседе?

— Интригующий, — решила Амти.

— Получали удовольствие от общества друг друга, — сказал Ашдод. Он засунул руку в карман, достал сигареты, но, посмотрев на Шаула не закурил.

— Что?!

— Успокойся, Шайху, — сказала Яуди таким безразличным тоном, будто просто переводила беседу с одного языка на другой, никак в ней не участвуя. — Это шутка такая.

— Слушайте, ребят, я давно хотела спросить — серьезно, а вы все спите в одной кровати? — спросила Амти. — Что-то я не вижу здесь раскладушки или чего-то вроде.

Яуди хмыкнула, Шайху сложил руки на груди с самым недовольным видом, а Ашдод пожал плечами.

— Это вообще-то мой дом, поэтому на полу я спать не собирался изначально.

— Я тоже! — сказал Шайху.

— На полу сплю я, — сказала Яуди. Амти вдумчиво кивнула. А потом она заметила у Яуди на шее татуировку в виде мотылька. В последний раз, когда они виделись, Яуди еще не носила ее. Наверное, теперь она окончательно стала Перфекти. Может быть, даже побывала в их мире. Интересно, что они все-таки делали с Ашдодом? Как вообще можно служить Свету? Обниматься с деревьями? Синтезировать органические вещества под лучами солнца? Спасать бездомных животных?

Амти ничего не понимала про Перфекти. С одной стороны они, без сомнения, были добрыми и стремились помогать тем, кому могут помочь. С другой стороны, не сказать, чтобы они особенно активно продвигали справедливость и милосердие в массы. Они были, вроде как, одиночками и совершенно не стремились изменять общество. Да и цинизма в них было хоть отбавляй.

Из немногословных рассказов Яуди, Амти поняла, что Перфекти верят в то, что мир — саморегулирующаяся система. Что ничего не согласного с природой Вселенной здесь случиться просто не может. Они делали свою работу при возможности, однако не перенапрягались. Еще Отец Свет, вроде как, заповедовал им получать удовольствие от его творения и пользоваться всеми его благами. Поэтому в холодильнике у Ашдода всегда была вкусная и дорогая еда, хотя жил он в квартире, в которой сомнительно было протянуть даже следующий год. Видимо, вся его скудная зарплата уходила на пищевой гедонизм.

Яуди говорила, что у Перфекти тоже есть что-то вроде слабости, на взгляд Амти, хотя они называли это силой. Каждый Перфекти что-нибудь в мире безумно любил. Ашдод, к примеру, любил выпить и поесть, а вот у Яуди страсти не было. Никакой. И почему-то, с точки зрения Ашдода и других Перфекти, это было плохо.

— Ты уже нашла, что тебе нравится? — спросила Амти, разглядывая ее татуировку.

— Может секс? — предположил Шайху с надеждой, потом посмотрел на Шаула и сказал: — Извини, парень.

— Нет, — сказала Яуди, и тем же тоном обратилась к Шайху. — Извини, парень.

— А почему это вообще плохо?

— Потому что, — ответил Ашдод. — Она не может попасть в наш мир, пока не полюбит что-то по-настоящему. Такая защита от дурака. Как у вас инициация заключается в смерти, и тогда вы попадаете во Двор, немного больше зная про небытие.

— Ага. А я ни к чему не испытываю страсти. Я вроде как не совсем правильная. Поэтому меня и не находили так долго. Поэтому я и не чувствуюсь, как полноценная Перфекти.

— Здорово. То есть, плохо, конечно, но здорово.

— Угу. Я сделаю чай.

Ашдод очень выразительно на нее посмотрел. Видимо, призывал защитить пироженые, конфеты или печенья от вторжения гостей.

— Ты такой гостеприимный, — сказала Яуди. — Просто прелесть.

— Прелесть?!

— Это сарказм, Шайху, — пояснила Амти. Через некоторое время Яуди вернулась с подносом, где теснились самые дешевые чашки, с которых смылась краска, уведя с собой в забвение рисунки когда-то бывшие на них. В этих убогих чашках плескался дорогой, божественно пахнущий чай. Такого Амти не пила даже дома, хотя ее отец был очень обеспеченным человеком. Топ-люкс класс, как сказал бы Аштар, для тех, кто до революции играл в гольф на крытых лужайках.

Амти вдохнула терпкий, согревающий запах, сделала глоток. И не почувствовала вкуса — внутренности сдавило ощущением чудовищной пустоты, подобной которой Амти никогда не чувствовала прежде. Будто из нее разом выкачали всю кровь. Амти выронила чашку, обожгла колени кипятком, но боль не пришла. Амти впервые поняла, что чувствует Эли. Для нее не было ничего — уши заложило, краски будто выцвели, Амти не слышала голосов остальных. Волна паники накрыла ее, она не понимала, что с ней происходит.

А потом поняла. Это страшное ощущение было вызвано отсутствием Шацара. Ужасающим расстоянием между ними. Будто какая-то удавка на ее шее затянулась, будто что-то связывающее их давало знать — его нет рядом.

Его не было рядом настолько, что Амти подумала — он мертв. А потом она почувствовала боль. Такой боли Амти не ощущала еще никогда. То есть, в ее жизни случались страдания и пострашнее, к примеру, когда на свет появился Шаул, однако то была боль совсем другого рода. Прежде ее не били по-настоящему. Она чувствовала удары, чувствовала горячую кровь во рту, слышала хруст собственных ребер.

Перед глазами темнело, и Амти не совсем понимала, где она, и что происходит. Она отключилась, когда очередной удар пришелся ей в висок.

Когда Амти очнулась, первым делом она ощупала собственное тело — на ней не было никаких повреждений. Чужие чувства. Боль Шацара. Амти не понимала, что произошло, она звала его, но он не отвечал.

Вокруг нее взволнованно суетился Шайху, Яуди положила мокрую тряпку ей на лоб, а Ашдод сидел с рыдающим Шаулом.

— Ты как? — спросила Яуди.

— Не знаю. Не поняла. Я совсем не знаю. Ничего не могу понять. Мне больно.

Глухая боль от побоев давила со всех сторон, хотя на Амти не было ни синяка.

— Мне нужен телефон, — определилась, наконец, Амти. Она дрожащими пальцами набрала номер отца.

— Забери нас, — пропищала она. — Забери нас с Шаулом на машине. Я скажу адрес.

— А как же твой муж? — спросил папа, но тут же поправился. — То есть, прости пожалуйста, сейчас.

А как ее муж? Она не знала.

Продиктовав папе адрес, Амти сказала:

— Ты мне очень нужен. Мне плохо, папочка.

— Подожди, дочка, скоро я приеду.

Амти даже обняла телефонную трубку от прилива нежности к отцу. Когда папа сказал, что собирается, Амти сбросила вызов и принялась набирать следующий номер. Адрамаут не брал трубку. Гудке на седьмом Амти услышала голос Маарни.

— Да?

— Маарни, милая, где твой папа?

— Папа поехал к маме, тетя Амти, — ответила Маарни будничным тоном. Это значило, что Адрамаут во Дворе.

— А скоро он вернется?

— Вроде бы нет. Даже бабушку пригласил.

Тогда Амти решила позвонить Неселиму. Он взял трубку сразу. Амти попыталась спросить его, знает ли он, где Адрамаут, но Неселим только вздыхал. И по тональности его вздохов Амти поняла — все он знает.

— Пожалуйста, Неселим, — сказала Амти. — Мне очень нужна помощь.

— Помощь? — спросил Неселим. И Амти поняла еще кое-что — он знает, почему она волнуется. Он не ожидал ее звонка, но о причине догадывается. Неселим совершенно не умел врать. Амти почти услышала скрип линз, которые он сосредоточенно протирал.

— Неселим? — спросила она. — Мне сейчас очень плохо. Мне нужно знать, что случилось!

— Все хорошо, — сказал он. — Наверное, у Адрамаута какие-то дела. Почему ты нервничаешь? Может я смогу тебе помочь?

— Да! Сможешь! Где мой муж?! Где он?!

Амти побоялась назвать имя Шацара, в конце концов, телефон Неселима могли прослушивать, он ведь был одним из восьми Инкарни Государства.

— Тихо, Амти, не шуми! Откуда мне знать, где он? Работает, наверное.

Он врал, Амти чувствовала это, знала это.

— Ты правда мне не скажешь? Я должна выяснить!

— Что не скажу? О чем ты, Амти?

Тогда Амти бросила трубку об стену, вызвав протестующий вскрик Ашдода.

— Что случилось? Объясни! — требовал Шайху, суета нарастала, а Амти чувствовала, как болят ее сломанные ребра. Его сломанные ребра. В болезни и в здравии.

Амти открыла было рот и поняла, что не может объяснить.

Она ведь никому не говорила, что обручилась с Шацаром по законам Инкарни. Казалось невозможным сказать об этом, ведь все вокруг и так считали ее чокнутой, потому что она жила с главным врагом всех Инкарни.

А Амти волновало их мнение, ей было страшно окончательно потерять их уважение. Она открыла и закрыла рот, а потом посмотрела на Шайху, взволнованного и совершенно бесполезного.

И рассказала все.

5 глава

Папа забрал Амти и Шаула через полтора часа, и больше всего времени у него ушло на то, чтобы разобраться, где именно, среди развалин, найти дом Ашдода.

В машине Амти механически укачивала Шаула и смотрела только вперед. Иногда она дергалась, потому что Шацара били по лицу. Некоторые ощущения от нее ускользали, она чувствовала только особенно сильные вспышки боли.

Всю дорогу она плакала, от боли и от волнения, а отец постоянно спрашивал, что с ней случилось.

— Может в больницу, милая?

— Нет, нет, точно не надо!

Шаул у нее на коленках не переставал пищать и больше всего Амти хотелось голову ему открутить. Хотя нет, больше всего ей хотелось оказаться в каком-нибудь темном и прохладном месте, потому что казалось, что тогда перестанет так сильно жечь внутри от боли.

А ведь Амти чувствовала все не вполне аутентично.

— Амти, дочка, объясни мне пожалуйста, что случилось? Я ничего не понимаю.

— Я не знаю, где Шацар.

— В Доме Правительства, наверное.

— Нет, ты не понимаешь. Я не чувствую его здесь, в Государстве. Но я знаю, что ему очень плохо.

Амти не сказала "ощущаю", чтобы не пугать папу еще больше.

— Но причем здесь ты, милая?

— Я с ним связана. Как Инкарни.

Амти не стала вдаваться в подробности и рассказывать про ритуал. А отец не сообразил спросить. Папа вообще крайне плохо ориентировался в стрессовых ситуациях. И все-таки Амти была рада, что он забрал ее. Все-таки это был ее отец, родной человек. И с ним Шаул был в полной безопасности, и сама Амти радовалась, что едет домой.

Ей казалось, что она обязана оставить Шаула папе прежде, чем умрет. Если вдруг Шацара убьют, Амти ведь тоже умрет. По крайней мере, так говорил ей Шацар на маяке. И чувствуя его боль сложно было не поверить.

Амти мечтала поскорее оказаться дома, как будто там боль должна была отступить. Она мечтала оказаться в своей кровати, чтобы спрятаться от боли под одеялом, в прохладной темноте.

Шаул звал ее, и Амти с трудом открыла глаза.

— Мама!

— Да, Шаул. С мамой все хорошо. Она немножко заболела, — сказала Амти тихо и не узнала свой голос. Шаул видимо тоже не узнал, потому что заплакал еще горше. А папа все спрашивал, непонятно у кого, что же ему делать.

Амти думала, что дома ей станет легче, что один вид собственной комнаты успокоит ее, приведет в чувство. Когда отец уложил ее на кровать, и Амти снова почувствовала себя маленькой, почти позабыв, что за дверью этой комнаты ее отец качает на руках ее маленького сына.

Амти почувствовала себя девочкой, болеющим ребенком, которого ждет горячий чай, теплая постель и море интересных книжек. Ей стало так хорошо и спокойно. А потом иллюзия в миг разбилась о новый приступ боли. Теперь Амти казалось, будто ей загоняют что-то под ногти. Руки оставались чистыми, ни кровинки, но боль не становилась легче. Наоборот, от того, что Амти не видела ее признаков, она не могла ее локализовать. Боль объяла все, стала всем. Амти металась по кровати и кричала.

Время потеряло свое значение. Отец кидался от нее к Шаулу, и Амти кричала:

— Где?! Где он?! Где Шацар?! Папа, где он?!

Папа ничем не мог ей помочь. Он пытался накормить ее обезболивающим, но таблетки не помогли. И тогда он просто сидел с ней, пытаясь удержать ее, когда она металась и успокоить в проблесках ясности, когда боль уходила. То, что Амти испытывала сейчас, казалось, не имело источника. Амти забыла, как это — ощущать свое тело, от боли немело все.

Его пытали.

К ночи Амти была совершенно вымотана. Когда папа ушел кормить Шаула, Амти заплакала уже от бессилия. И все-таки ей было далеко не так больно, как Шацару. В моменты, когда боль уходила — она уходила насовсем, будто и не было ее никогда. Для Шацара она оставалась, а Амти получала лишь самую сильную ее часть.

В какой-то момент Амти услышала стук. Ей казалось, что начинается дождь, однако стук приобрел какой-то определенный ритм, заставивший Амти все-таки посмотреть в окно. Она увидела сосредоточенно тыкающегося клювом в стекло сорокопута.

Амти встала, пошатываясь, открыла окно и запустила Мардиха в комнату.

— Амти! Я знаю, где Шацар! — сказал Мардих своим противным, стариковским голосом, но Амти была рада его слышать, как никогда.

— Где он?

Но вместо того, чтобы ответить ясно, Мардих начал нагонять туман в своих лучших традициях.

— Ну я, честно говоря, не видел, как он пропал. Но думаю в Доме Правительства видели! Определенно видели! Это должно было быть зрелищно! Мне в какой-то момент стало скучно на дурацком заседании, и я полетел поклевать крошки на ресторанной кухне, а когда вернулся!

— Мардих! Мне не интересно, как прошел твой день!

Амти знала Мардиха до того, как их друг другу представили. Мардих был причудливой смесью домашней зверушки и бесполезного дедушки для Шацара, поэтому он относился к нему с хорошо скрываемой нежностью. Иногда у Амти создавалось впечатление, что Шацар был бы не против, если бы Мардих жил с ними, Шацар воспринимал его как члена семьи. Однако с тех пор, как родился Шаул, Мардих предпочитал дома не появляться, проводя время либо во Дворце Шацара, либо в Доме Правительства. Может быть, Мардих ревновал, а может быть ему просто не нравился шум, производимый не им.

— Словом, я возвращаюсь, а его нет! И все говорят, что он просто исчез! В правительстве паника, кто-то говорит, что сбежал так, зрелищно, кто-то говорит, что это твои друзья Инкарни подстроили. По телевизору об этом, конечно не скажут, но...

— Ты сказал, что знаешь, где он!

Мардих замялся, принялся переступать с лапки на лапку.

— Знаю, — сказал он. — Это не совсем то слово. Но я думаю. Он во Дворе.

Адрамаут, значит, тоже во Дворе. У него какие-то дела. И Неселим все знал. А главное, конечно, о таких событиях не может не знать царица Тьмы. Амти издала звук, похожий на рычание и сама себе удивилась.

Она посмотрела на зеркало, чуть потемневшее от ее предыдущего путешествия во Двор.

— А что ты собираешься делать? — спросил Мардих.

Амти поймала его и посадила в карман платья.

— Просто пойду туда.

— А дальше? — протянул Мардих. — Я имею в виду, девочка, сделаешь-то ты что?

Амти не знала. Она могла бы обратиться к друзьям, если бы не была уверена, что все это подстроили ее друзья. Что можно было делать? Захватить в заложники Маарни и угрожать ей, чтобы Мескете вернула Шацара?

Вот почему она была такая напряженная и мрачная вчера. Амти сделала шаг от зеркала назад, потом снова вперед. Выдать Двор Государству и начать тем самым войну?

Единственный выход Амти видела в том, чтобы просто прийти и поговорить с Мескете. Она вспомнила, что Шацар объяснял ей про путешествия сквозь зеркала. Нужно было сосредоточиться на том, куда ей нужно попасть.

К Мескете, подумала Амти, я хочу попасть к Мескете. Мардих затрепетал крылышками. Насколько Амти знала, его природа не позволяла ему самому пересекать границу между мирами.

Ледяной океан, разливавшийся для Инкарни подо всеми на свете зеркалами с готовностью ее принял. И она в один единственный шаг покрыла расстояние между ней и Шацаром, ощущавшееся практически как смерть. Пустота внутри исчезла так же внезапно, как и появилась. Шацар был во Дворе, это ощущалось ясно. Более того, он был поблизости.

Боль усилилась. Амти казалось, будто что-то впивается в ее плоть, жжет под кожей. Мардих вспорхнул вверх из ее кармана.

— Плохо! Очень-очень плохо!

Амти осмотрелась. Судя по всему, они оказались во дворце. Однако, в этом помещении Амти никогда не была. Длинный коридор, куда больше напоминал о довоенных зданиях Государства. Прохладный воздух едва уловимо пах кровью, но в остальном Амти никогда не подумала бы, что она во Дворе. От мраморного пола отдавались ее шаги, дубовая дверь вела, судя по ее размерам, в какой-то большой зал, потолок был выкрашен равномерно белым, вдоль коридора стояли пустующие скамьи. Какое-то бюрократическое учреждение, вот и все. Характерная тишина и формальность, официальность в меблировке напомнили Амти о паспортном столе, где она была в четырнадцать.

Хотя людей было, конечно, намного меньше. То есть, их вообще не было. За дубовыми дверьми тоже стояла оглушительная тишина, однако смутное чувство жизни в зале ощущалось.

Но куда более отчетливо Амти чувствовала Шацара. Прежде, чем она поняла что делает, Амти толкнула дверь, входя в зал. В зал суда.

Сама планировка не настолько отличалась от подобных помещений в Государстве. Скамьи для зрителей открытого процесса, трибуна судьи, стол прокурора, за которым он сидел спиной к зрителям.

И, конечно, клетка обвиняемого. Шацар говорил, что металлическая клетка, отделяющая обвиняемого от обвинителя при всем их формальном равенстве перед законом нужна для дегуманизации, расчеловечивания преступника.

Присяжным становится легче вынести обвинительный приговор для человека, который уже находится в клетке, как животное.

Кто-то толкнул Амти в спину. Позади себя, у двери, она увидела Тварей Войны со звериными головами. Один из них осклабил собачью пасть, сказал:

— Чего стоишь? Быстро садись.

И Амти, повинуясь неожиданному приказу, села на скамью рядом. Только тогда до нее начал доходить весь абсурд ситуации — она снова посмотрела вперед и, наконец, ее мозг все считал правильно. В клетке, конечно, был Шацар. И если в Государстве обвиняемый просто сидел в клетке, то Шацар стоял. Он был сильно избит, Амти знала, однако лицо почти не тронуто, только снова кровила ссадина на губе. Его лицо, которое столько лет можно было видеть на каждом канале, в каждой газете Государства должно было остаться узнаваемым. Может быть, Адрамаут сам избавлял Шацара от синяков и ссадин. Амти ведь помнила собственные ощущения от ударов по лицу, которые доставались Шацару.

Шацар едва мог двигаться, от металлических прутьев шли железные цепи, заканчивавшиеся острыми крюками, впивавшимися в его грудь, спину и живот. Одежда была порвана в нескольких местах, и Амти видела, как крючья уходят под его кожу, впиваясь в мясо. Он истекал кровью. Некоторые из цепей, идущих дальше, держали Мескете, человек за столом прокурора и двое охранников у клетки.

Выглядело так, будто Шацар был особенно опасным преступником, машиной убийства. Его удерживали так, будто он был способен убить всех здесь.

Однако смертоносность Шацара была заключена в Государстве. Здесь, во Дворе, он был лишен всего. Он был лишен даже возможности двигаться, потому что малейшая попытка пошевелиться приносила боль ему и Амти. Она видела, как кровь от малейшего шевеления с новой силой струится вниз, пачкая его безнадежно испорченную рубашку.

И за трибуной судьи, разумеется, Мескете. На голове у нее была покосившаяся корона, которую она и не думала поправлять. Никаких судейских атрибутов вроде мантии, никаких специфических знаков отличия.

Когда Амти вошла, Шацар на нее даже не посмотрел, хотя, она была уверена, почувствовал ее присутствие. Когда Амти мысленно его позвала, он не откликнулся.

В зале суда странно сочетались серьезность: в тишине, которой до краев наполнен был зал, в строгой планировке Дома Правосудия, такой знакомой, ни в чем не нарушенной, и варварский фарс окровавленных крючьев в теле Шацара, жадных взглядов людей, пришедших посмотреть величайшее шоу.

Зал был большой, он вмещал множество Инкарни, кроме того Амти видела камеры, которые наверняка транслировали процесс для всего народа.

Люди здесь сидели самые разные. Кто-то был одет соответственно случаю — дамы в черных, строгих платьях и шляпках с вуалетками, мужчины в строгих костюмах и идеально повязанных галстуках, кто-то наоборот казался картинкой вклеенной в этот зал в безумном бриколаже. Люди с безумными искажениями, чудовищными увечьями, люди, которые носили одежду из человеческой кожи или не носили даже собственной кожи, люди, которые окончательно потеряли человеческий облик, чудовища из-под кроватей. Здесь были все, но господ благородного вида от диких тварей не отделяло ничего, ведь у них одинаково горели глаза. На мраморный пол стекала кровь Шацара, и Амти видела, как какая-то девушка в длинном платье нагнулась, чтобы поправить ремешок на туфельке, скользнула пальцем по крови и попробовала ее на язык.

Она с удовольствием кивнула своему спутнику, будто дегустировала дорогой алкоголь.

Амти нашла среди зрителей Адрамаута. Он сидел в первом ряду, спокойно наблюдая за Шацаром в клетке. Тишина стояла потрясающая, это была тишина перед началом фильма.

Инкарни ждали. Большинство из них выжили несмотря на репрессии в Государстве, лишь немногие были рождены во Дворе. Очень малое количество детей были готовы к тьме с самого рождения, большинство умирало во Дворе, поэтому Государство и оставалось основным местом, откуда Инкарни попадали во Двор несмотря ни на что.

Мескете встала, и все склонили перед ней головы. Все, кроме Шацара, хотя безусловно, этот жест подчинения ожидался и от него.

— Дом Справедливости, — провозгласила Мескете. — Мы собрались здесь для того, чтобы наказать человека, виновного в предательстве собственного народа. Во Дворе нет преступления иного, чем предательство по отношению к собственным братьям и сестрам.

И вправду, никто и никогда не судил во Дворе, к примеру, за убийство или воровство. Однако, с предателями обходились строго. Иными словами, у Шацара не было никаких возможностей, кроме смерти. Его могла казнить Мескете, а могли отдать народу, вот и все, что решалось на этом суде.

Инкарни закричали, захлопали в ладоши, и даже видимость упорядоченности из этого суда исчезла, люди верещали и аплодировали. И тогда Шацар улыбнулся, обнажив розоватые от крови зубы в совершенно кинематографичной улыбке, которая удивительно его красила. У Шацара была прекрасная улыбка, и сейчас он был похож на знаменитого актера, которого приветствуют на сцене.

Амти знала, Шацар улыбается только в одном случае — когда злится. Его обаятельная улыбка была на самом деле оскалом зубов, который он демонстрировал в исключительных случаях.

Однако со стороны зрелище было более, чем ироничным. Его приветствовали овациями, а он улыбался.

Когда восторги в зале утихли, Мескете сказала:

— Шацар, Инкарни Осквернения, Тварь Стазиса, ты отрекаешься от собственного народа?

Вопрос был формальным, ответ на него не имел значения, однако Шацар с убеждением сказал:

— Нет, я никогда не отрекался и не отрекусь от своего народа.

Однако, он не назвал Мескете царицей.

Защитника Шацару не полагалось. Судя по всему, ему предстояло защищать себя самостоятельно. Амти это казалось бессмысленным, как и весь суд. В конце концов, в его виновности не было никаких сомнений, он мог и рта не раскрыть, все свершилось бы без него.

Мескете объявила состав суда, но Амти не слушала должностей и имен, она смотрела только на Шацара. Взгляд его скользил по залу, но ни на секунду не останавливался на ней.

Они будто не были знакомы, от этого внутри плясало ирреальное чувство: то ли все происходящее сон, то ли все происходившее до этого было сном.

Когда зачитывали обвинение Шацару, Амти вполуха слушала имена, на этот раз оглушенная болью. Перед тем, как зачитать состав дела, прокурор дернул за цепь, заставляя Шацара развернуться к нему, и Амти зажала себе рот, чтобы не заверещать от боли.

Шацар, напротив, даже не поморщился. Амти прекрасно знала, что к сильной боли он малочувствителен, однако слабая боль, вроде той, когда Амти обрабатывала ему крохотную ранку, ощущалась им хуже, навязчивее и переносилась тяжелее.

Прокурор, старый Инкарни, в чьей голове не хватало куска черепа, зачитывал обвинение очень ловко для человека с такой травмой. Диапазон возможных искажений не переставал удивлять Амти.

Она видела, как бьется о недостающую заднюю стенку черепа его мозг. Мардих волновался, расхаживая по коленкам Амти, и ей пришлось щелкнуть его пальцем по клюву, чтобы он не царапался.

Шацар поправил прокурора лишь дважды. В первый раз, когда он сказал:

— Триста семнадцать убитых на Войне Инкарни.

— Триста двадцать четыре, — сказал Шацар. — Неужели трудно было запомнить эту цифру? Она известна. Зачем ее преуменьшать?

Прокурор хмыкнул, сказал:

— Достойная уважения точность, разве не так? Прошу суд принять ее во внимание.

Во второй раз Шацар перебил прокурора, когда тот перечислял жертв среди именитых Инкарни.

— Госпожа Тамни и господин Эзас, кроме того...

— Они не были Инкарни, — сказал Шацар.

— Что? — спросила Мескете. — В документах однако написано...

— Это было двадцать лет назад. У вас короткая память. Они не были Инкарни, однако владели крупными предприятиями. Я хотел провести национализацию, легче всего было сделать это, объявив владельцев предприятий враждебными халдейской нации и репрессировав их.

— Принято, — кивнула Мескете. — На веру. Вряд ли мы сможем уточнить это через столько лет после смерти этих людей.

Они говорили так, будто обсуждали легкую перемену погоды в неудачное время. Для Мескете, равно как и для Шацара, равно как и для прокурора с обнаженным мозгом, перечисляемые имена и миллионы имен, стоявших за ними и оставшихся неназванными, не значили ничего.

Шацар спокойно выслушал все предложенные ему обвинения и согласился с ними. Ирония заключалась в том, что будь все эти преступления совершены не против его собственного народа все: убийства, пытки, конфискация имущества, военные преступления, эксперименты над человеческими существами, противоречащие медицинским конвенциям, которые Шацар санкционировал — все это было бы не преступлениями, а подвигами.

Все это, не обращенное на его собственный народ, сделало бы Шацара героем во Дворе.

Пару раз Шацар отключался, может быть от потери крови, и тогда Адрамаут приводил его в чувства. Однако в остальные моменты Шацар выглядел спокойным и заинтересованным, у него было выражение лица, которое совершенно не вязалось с наличием ржавых крючьев в его теле.

Когда начали вызывать свидетелей, весь процесс превратился в фарс. Они все были свидетелями, здесь не было людей, которые не могли бы выступить с трибуны, повествуя о собственном опыте общения с государственной машиной смерти. Люди сменялись будто в калейдоскопе. Амти слушала их истории и отчетливо представляла, как рассказывает свою.

Шацар ведь убил ее мать. Фактически, он оставил ее сиротой. Она ненавидела себя за то, что не могла радоваться этому процессу вместе с остальными Инкарни.

Вот маленькая девочка в бедном платье рассказывает, как уводили ее маму и папу, а она осталась совершенно одна, вот мужчина в военной форме старого образца повествует о том, как работал на Шацара до тех пор, пока не стал Инкарни сам, вот девушка с ветвистыми оленьими рогами говорит, как ее травили нервно-паралитическим газом, который используют на Инкарни в тюрьмах. Она была одной из немногих, кто сумел сбежать оттуда, кто все еще мог что-нибудь рассказать.

Ее непрерывно трясло, похожая на лесное чудовище, она в то же время выглядела удивительно беззащитной. Вереницы людей, чьи истории Амти больше не могла слушать.

Никто здесь не считал убийство преступлением, но все делали вид, будто жалеют своих братьев и сестер. Шацар, по крайней мере, не лицемерил. Даже самые чудовищные истории он выслушивал с вежливым интересом, больше подходящим светской беседе. Возможно, он просто не мог найти подходящего случаю выражения лица.

Иногда он кивал, будто вспоминал что-то важное.

Только одна из этих бесконечных историй Амти запомнилась в подробностях. Женщина в строгом черном платье, носившая помаду алую, как кровь, сидела перед залом, сцепив руки на коленях. Она была абсолютно спокойна, в ее историю не врывались смешки или рыдания, она говорила очень просто.

— В то время, как мне случилось встретиться с этим человеком, я еще не была Инкарни, а этот человек еще не был главой Государства. Он был главой Псов Мира, и он приехал забирать моего мужа, высокопоставленного чиновника. Мой муж не был одним из нас, его просто нужно было убрать. Мой муж не был, но один из моих сыновей — был. Они проверили их кровь, и мой младший ребенок, ему было всего семь, оказался таким же, какой потом оказалась я. Со вторым сыном, ему было одиннадцать, все было по-другому, он оказался чист. Я смирилась с тем, что больше никогда не увижу мужа, но они не могли забрать моего сына. Я заперлась в ванной с младшим сыном, и этот человек методично ломал дверь. Я думала, он застрелит меня, я думала, он будет вырывать сына из моих рук. Он этого не сделал. Когда дверь сорвалась с петель, и я с визгом прижала к себе Раата, то увидела, что этот человек прижимает дуло пистолета к виску моего старшего сына. Я говорю старшего сына и кажется, будто он уже взрослый. Нет, ему было одиннадцать. Я уже это говорила, но это важно. Этот человек не был грубияном и садистом, понимаете? Он очень осторожно удерживал моего мальчика. Он сказал мне, что я могу оставить себе одного из моих сыновей. Очень спокойно так сказал, понимаете? Я могу оставить одного и прямо сейчас я выберу, какого. Он меня не уговаривал отдать моего Раата. Он просто сказал, что это не так важно, анализы не будут делать повторно, а образцы крови можно и подменить. Очень спокойно говорил, знаете. Так вежливо. А я обнимала одного своего сына и смотрела на второго. Я думала, кого из них обречь на смерть. Я ведь тогда едва знала, кто такие Инкарни. Я никогда их не видела. Я понятия не имела, что я здесь окажусь. У меня в голове проносились мысли о том, что я обреку на смерть моего невиновного старшего. Понимаете, я допустила мысль, что мой младший уже чем-то виноват. Что он уже плохой. Когда мне пришлось выбирать между двумя моими сыновьями, я могла судить только потому, что один уже был в чем-то порченным и плохим. Что он уже был виноват, а за него мог погибнуть его невинный брат. Вот что этот человек делает с людьми.

Женщина так и не сказала, кого она выбрала, да это было и не нужно. Амти чувствовала комок в горле, из всех полных крови и боли историй, только эта чем-то ее задела. А еще женщина первая из всех обратилась к Шацару.

Она спросила:

— Зачем вы это сделали?

Шацар чуть подался вперед, даже не поморщившись от боли, хотя крючья выступили под его кожей еще отчетливее. Он рассматривал женщину, словно пытался ее припомнить. А потом сказал совершенно искренне:

— Я подумал, что так вам будет легче.

Шацар не лгал, не издевался. Зал замер, потому что заявление было чуть слишком, и одна только Амти понимала, что Шацар вовсе не хотел задеть эту бедную женщину. Он и вправду ответил на вопрос так честно, как только мог. Он назвал истинную причину.

В этом был весь Шацар. Амти, посреди этой истории с мертвыми сыновьями, вдруг вспомнила день, когда на свет появился собственный сын Шацара. Когда у нее начались схватки, и она кричала от невероятной боли, металась по кровати и выла, Амти причитала, спрашивая, почему же ей так безумно больно.

И тогда Шацар ответил:

— Дело в том, что человеческие самки из-за прямохождения и строения внутренних органов не лучшим образом приспособлены для вынашивания детенышей, кроме того их родовой канал не вполне пригоден для увеличившегося в ходе эволюционного рывка черепа младенца. Детеныши людей фактически рождаются недоношенными, иначе это повлекло бы за собой стопроцентную смертность самок.

Он правда подумал, что если она спрашивает, то хочет узнать ответ. Максимально точный и максимально правдивый. Даже когда она с ума сходит от боли.

В этом был весь Шацар.

Женщина, в отличии ото всех остальных, не выказала никаких эмоций в ответ на сказанное Шацаром. Она закончила свой рассказ:

— Я отдала ему своего младшего сына. Потому что он был Инкарни. Через год я застрелила своего старшего сына. Потому что я не могла смириться с тем, что выбрала одного из них и тем самым обрекла на смерть второго. Я — Инкарни Страсти, Тварь Вины. Именно благодаря этому человеку я стала той, кто я есть.

Она говорила так спокойно, будто ей вовсе не было больно, однако Амти знала, что это значило лишь одно. Ей больно всегда.

Перед тем, как занять свое место, женщина спросила:

— У вас есть дети, господин Шацар?

— Нет, — ответил он так, будто ответ не составлял для него никакого труда. В противном случае промедление или скользнувшая на самом краю сознания мысль о Шауле и Амти стоила бы им жизни.

Амти вспомнила слова Адрамаута, которые он произнес за столом в доме госпожи Тамии. И даже семя его будет проклято, во веки веков.

Через много часов, по крайней мере Амти так казалось, присяжные удалились в совещательную комнату, где они могли бы делать абсолютно что угодно, ведь все это был фарс, видимость суда. Потому что суд предполагал возможность оправдательного приговора. Амти отмахнулась от выражающего волнение Мардиха, велев ему дать ей сосредоточиться.

Она хотела было подойти к клетке Шацара, но вокруг нее собралась толпа, некоторые дергали за цепи, некоторые хотели поговорить с ним, некоторые плевали ему в лицо.

Амти заставила себя не смотреть на него, ей нужно было найти Мескете как можно быстрее. Она подошла к Адрамауту и увидела удивление на его лице, удивление и страх, которыми насладилась сполна.

— Где Мескете?! — прошипела она.

— Амти, мы...

Адрамаут впервые не назвал ее малышом.

— Мне плевать на то, что ты сейчас скажешь! Где Мескете?!

Амти едва заметила, что сорвалась на крик, Адрамаут мягко перехватил ее за руку.

— Пойдем. Только не кричи, я тебя умоляю.

Амти трясло от злости и боли, переживаемой сейчас Шацаром, она чувствовала каждый тычок, каждый рывок цепи. Адрамаут вел ее сквозь толпу, и она едва видела, куда идет.

В конце концов, Адрамаут привел ее в небольшую комнатку, похожую на комнаты следователей из фильмов — выкрашенные в уныло-синий стены, тяжелый стол, за которым сидела Мескете. Она просматривала какие-то документы, будто это было важно.

Мескете словно не обращала на них внимания. И тогда Амти почти закричала:

— Что ты наделала?!

Мескете подняла на нее взгляд, потом сказала:

— Мы провели обряд призвания. Мы не могли бы достать его, не будь он Инкарни.

Амти задохнулась от злости. Будто бы Мескете не знала, что Шацар — Инкарни раньше. Адрамаут закрыл за собой дверь, оставляя их вдвоем. Трус, подумала Амти.

— Мескете! Это мой муж!

— Это убийца и монстр.

— Здесь каждый третий — убийца.

— Да, — кивнула Мескете. — Но это наш народ, а Шацар — его предатель. Я должна была сделать это. Как царица.

— Но его убьют!

— Да, — кивнула Мескете, потом сняла темные очки, в комнате и без того было темно, отложила их. — Его убьют. И он получит по заслугам.

— Но я люблю его, Мескете!

— Ты не можешь его любить, Амти. Ты себе это придумала. Но даже если любишь, это не так важно. Без него в Государстве станет лучше. И его крови жаждет Двор. Это все, что мне следует знать. Оставь при себе свою любовь. У тебя останется его сын.

— Ты правда не понимаешь? — спросила Амти спокойно. — А если бы там был сейчас Адрамаут?

— Адрамаут не совершил ничего такого, за что его можно было бы сюда привести. Шацар не хороший человек, Амти. Если ты родила от него и живешь с ним, это вовсе не значит, что он — наш друг. И тем более не значит, что я буду жертвовать остальными, включая тебя, ради него.

— Жертвовать? — переспросила Амти.

Мескете встала, прошлась вдоль стола, остановилась перед Амти.

— А ты как думала, Амти? Ты думала, как я еще смогу объяснить моему народу, что вы делаете в Государстве? Вы хотели так хотели жизни там. Ты, Неселим, Адрамаут, Шайху, Мелькарт. Вы получили эту жизнь. Ты думала, что мне еще было предложить Двору, кроме Шацара? Либо он, либо вы все. Ты правда полагала, что я сделаю какой-то другой выбор?

— Ты могла поговорить со мной! — сказала Амти, и только от звука своего прерывающегося голоса ее накрыло понимание — она плачет.

— И получила бы истерику, как сейчас. Ты вообще не должна была об этом знать. Кто тебе сказал? Неселим?

— Какая тебе разница!

Тогда Мескете отвесила ей пощечину — намного более болезненную, чем ей полагается быть. Сильная боль привела Амти в чувство, и она сказала:

— Ты не понимаешь, Мескете. Я теперь умру. Мы с ним связаны, я умру вместе с ним.

— Не неси чушь, иначе я ударю тебя снова, — быстро сказала Мескете. Амти поняла, что скорее всего она просто боится чужих слез и не хочет их видеть, что больше всего во всей ситуации ее смущает, что Амти плачет перед ней.

— Я не несу чушь, Мескете. Ты помнишь ритуалы в Храме?

— Нет, ты что думаешь я прочитала их все?

— Мы с ним связаны по-настоящему. Я обручилась с ним, как Инкарни. Я чувствую его боль. И я умру, если он умрет. Я умру вместе с ним. Если бы ты мне сказала, мы могли бы...

И тогда Мескете рявкнула:

— Мы могли бы что?! Что, в любом случае, мы бы еще сделали?! Мне ясно дали понять, чего от меня хотят, Амти! Я здесь одна, а их много! Я им служу, а не они мне!

И Амти увидела, что теперь Мескете и вправду беспокоится, что она боится, что она переживает. Мягче это, однако, ее не сделало. Мескете схватила Амти за шкирку, и Амти почувствовала волны боли, расходящиеся от ее руки, и подумала, что Шацару только этой боли, пойманной у Амти, сейчас не хватало.

— Я подумаю, что можно сделать, — мрачно сказала Мескете. И вдруг добавила:

— И, кстати, если бы Адрамаут был на месте Шацара — он не был бы моим мужем. Понимаешь? Я бы не смогла полюбить того, кто оказался бы на этом месте.

А потом Мескете выставила ее за дверь. Амти припала к двери, пнула ее, ударила кулаком, но Мескете не открыла.

В бессильной злости Амти простояла еще с минуту. А потом увидела, что народ от клетки с Шацаром разошелся, зал был почти пуст. Амти подошла к нему, посмотрела на него, в окровавленной рубашке, бледного.

Шацар прошептал одними губами, так что услышала только она:

— Сделай мне больно.

— Что? — прошептала Амти.

— Сделай мне больно. Никто не должен понять, что ты просто говоришь со мной.

Амти резко рванула к себе цепь, на глазах у нее выступили слезы страха и боли. Она так и не поняла, получила ли от этого удовольствие. Шацар подался к ней, припав к клетке. Струйка крови рванулась вниз по его ребрам. Шацар вцепился в прутья клетки, так что костяшки его пальцев тут же побелели. Амти сжала пальцы на металлическом пруте чуть ниже его руки, так что они соприкасались, это был максимум, который Шацар и Амти могли себе позволить.

— Шацар, — прошептала она. И он быстро сказал:

— Ты не умрешь. Я солгал тебе. Ты почувствуешь, как это — умирать, но ты не умрешь. Я солгал тебе, чтобы ты не застрелила меня на маяке. Чтобы поверила, что чувствуешь мою боль, а значит и умрешь вместе со мной.

Амти снова больно дернула цепь, Шацар улыбнулся, обнажив зубы. Она подалась к нему, а он к ней. Амти встала на цыпочки, а он к ней склонился, и почти коснулся носом кончика ее носа.

— Позаботься о нашем сыне, Амти.

Они были ближе, чем когда-либо.

6 глава

Шацару разрешили сказать что-нибудь перед тем, как приговор будет оглашен. Амти снова сидела на скамье в конце зала и очень старалась на него не смотреть. У Шацара был очень спокойный голос, будто он выполнял скучную, но обязательную работу.

Ровно те же интонации были у него, когда он начинал речь на свадьбе отца и матери Амти.

— Я не имею цели как-либо опровергать обвинения. Не думаю, что это вообще возможно и целесообразно. Единственное, что мне хотелось бы сказать перед тем, как суд вынесет мне приговор согласно воле моего народа — я никогда не предавал Мать Тьму и ее детей, я никогда не отрекался от того, что являюсь одним из Инкарни. Я никогда не испытывал стыда за мой народ и никогда не считал, что мой народ должен быть истреблен согласно каким-либо идеологическим предубеждениям. Я любил свой народ. И люблю его.

Люди в зале переглядывались, кто-то смеялся. В комедии, которую ломала Мескете, это был самый смешной момент. Психопат, уничтоживший миллионы своих братьев и сестер, совершенно искренне говорил о том, что он — часть этого народа, что любит его. И жалеет.

Шацар говорил о том, что он жалеет Инкарни, но другого выхода нет. Государство как никогда близко подошло к последней грани, за которой хаос и смерть, и все благодаря ему. Это был его проект, и его смертью он будет доведен до конца. Шацар призывал после его казни не вмешиваться в дела Государства и смотреть, что будет.

— В остальном, — сказал Шацар. — Я признаю ваше право поступить со мной так, как велит вам ваша жажда крови.

Говорил он спокойно, будто это ему было все равно. Амти знала, что Шацар планировал самоубийство — у него даже был пистолет, заряженный ровно одним патроном специально для этой цели. Вовсе не потому, что Шацар чувствовал себя несчастным или боялся — он планировал самоубийство, потому как оно должно было стать финальным аккордом его плана. Последняя точка, финальная нота. С его смертью должен был наступить хаос. Сжатая пружина должна был разжаться, а люди Государства, потеряв абсолютного вождя, наконец, должны были показать, кого он из них сделал. Амти не знала, когда именно должен был состояться последний акт его пьесы, но знала, что он готов.

Никакого сдержанного достоинства военачальника проигравшей армии в голосе Шацара не было, только усталость и лень. Ему хотелось побыстрее с этим закончить.

Амти сжала руки так, что пальцы заболели, Мардих затрепетал крыльями у нее на плече.

Амти было стыдно, мучительно слушать все, что о нем говорили, пусть она знала это давно, пусть сама могла бы рассказать историю о своей матери и о себе самой, ей все равно было больно. Больно оттого, что она его любила. Больно оттого, что она засыпала с ним рядом, чувствуя, как он обнимает ее, и ощущала себя в полной безопасности, больно оттого, что нежность к нему пересиливала ненависть.

Больно оттого, что она не знала, за что его можно было полюбить и любила.

Больно оттого, что он умрет. Амти сидела, болезненно выпрямившись, смотрела куда угодно, только не на Шацара. На скамье присяжных сидели люди в одинаковых мантиях и натуралистичных масках разнообразных животных из сказок: заяц, волк, лисица, медведь, коза, курица, лошадь, корова, пес, кошка, свинья и мышь. Ужасно забавно, почти до смеха, что герои народных сказок, основные носители морали, выражали своим решением — решение всего народа. Их лица были скрыты, голоса искажены. Когда из двенадцати встала кошка, ее голос полился из динамика, он был искусственно изменен, прерывался, потому как аппаратура во Дворе оставляла желать лучшего.

Она сказала:

— Вердикт присяжных заседателей: виновен. Народ Двора приговаривает Шацара, Инкарни Осквернения, Тварь Стазиса, к открытой казни.

Амти прекрасно знала, что это значит. Знал и Шацар.

Открытая казнь — казнь на площади. Медленная, чудовищная смерть, в которой может поучаствовать каждый. Кто-то может кинуть камнем, кто-то оставить порез, кто-то вырезать из жертвы кусок плоти, кто-то перекрыть доступ к кислороду. Такая казнь могла длиться неделями, потому как этикет не позволял обитателям Двора закончить все быстро и лишить сограждан развлечения. Любой во Дворе мог подойти к жертве и следовать любым возникшим желаниям.

Амти встретилась взглядом с Шацаром, и впервые не подумала о том, что она будет чувствовать все то же, что и Шацар, впервые не подумала о себе. Она подумала о нем, который, без сомнения, всего этого заслужил. Подумала о нем и почувствовала, как щемит сердце от любви к нему.

От любви, которая ничем не могла помочь. Все было кончено. Кошка с грациозным изяществом, соответствующим ее образу, опустилась на скамью рядом с остальными животными. Коза с вертикальными зрачками в желтом стекле глаз, резко развернувшись уставилась на зал, и Амти поспешно отвела взгляд.

Она ничем не могла Шацару помочь. Амти рассматривала свои раскрашенные синяками коленки и думала, что должен быть хоть какой-то выход. Она должна была сделать что-то сейчас? С тем же успехом, впрочем, можно было убить себя и их сына.

Из забытья ее вывел голос Мескете.

— Вето, — сказала она голосом, не выражавшим абсолютно ничего. — Я, как царица тьмы, хочу предложить худшее наказание.

По залу прошел волной шепот, Мескете будто ждала так и не заданного, из уважения к ней, вопроса. Наконец, она продолжила:

— Изгнание. Смерть была бы слишком малой карой за все, что перенесли из-за него Инкарни.

— Но куда? — спросил человек в маске волка, его оскаленная, зубастая пасть осталась неподвижной, эта рассинхронизация производила жутковатый вид.

— В место, где жизнь будет хуже смерти. Во Внешние Земли.

Амти понимала, что это значит. О Внешних Землях она слышала только смутные истории — это некое место, вроде тренировочной версии мира, которая не совсем удалась. Мусор Творения. Говорили, что это действительно уродливое место, но более того, говорили, что оттуда нельзя было вернуться и там невозможно было сохранить рассудок. О Внешних Землях Амти знала мало, однако там у Шацара был шанс, крохотный, но шанс не умереть сразу. Так Мескете пыталась спасти Амти, это был единственный ход, которым она была ограничена.

Амти понятия не имела, что доступ к ним есть во Дворе. Однако, Мескете сказала:

— Единственные врата во Внешние Земли во Дворе находятся в Разрушенном Храме. Мы изгоним его туда, заставим страдать в совершенном одиночестве в недомире, который отверг даже Свет. Пусть он потеряет разум, пусть умрет там от голода и жажды, пусть достаточным наказанием ему послужит абсолютное одиночество.

Должно быть, свою роль в том, как отреагировал народ сыграло то, что при всей своей жестокости, они и сами стремились к смерти. Смерть, переход в небытие, окончательное исчезновение имели для Инкарни некоторую непреодолимую сладость, влечение к умиранию было основой, которую заложила в них Мать Тьма, и основой оставалось. Отчасти поэтому все здесь понимали, что смерть — далеко не самое страшное наказание для Шацара. Что он, как и любой Инкарни, в глубине души жаждет ее и желает.

Люди после паузы, требуемой на осмысление поступившего от Мескете предложения, закричали и зааплодировали, проявляя свой восторг. Амти увидела, что в глазах Шацара впервые за все это время зажглась какая-то осмысленная эмоциональная реакция на происходящее.

Это было удивление.

— То есть они его не убьют? — шептал Мардих. — Не убьют? Я правильно расслышал? Я правильно понял! Я старый человек, объяснишь ты мне уже или нет?

— Нет, — сказала Амти. — Его не убьют.

И она сама не знала, хорошо это или плохо. Мескете просто сняла с себя ответственность. Оставить его умирать это совсем не то, что убить его самостоятельно. А значит, как думает Мескете, убить и Амти.

Народ сопровождал их на всем пути до школы. Зрители гибкой лентой тянулись за процессией. Зрители стояли вдоль всех улиц, через которые они проходили. Они плевали Шацару под ноги, осыпали его проклятиями.

Но во всем этом было удовольствие, не только праведный гнев. Люди радовались, чувственно и громко. Амти следовала за всеми, но у нее не хватало сил даже улыбнуться. И ей было страшно, что это сочтут за предательство.

Шацар должен был попасть в место, которое, в определенном смысле, было хуже Лестницы Вниз. Бессмысленная помойка мироздания, из которой не возвращался еще никто. Амти даже не была уверена, что там есть воздух для дыхания. И никто не был уверен. Внешние Земли были страшнее смерти, потому что за ними начиналась неизвестность. Граница миров за которой скрывалось все, что не удалось и не получилось.

Шацар, Шацар, Шацар. Амти хотелось звать его, но она знала — он не откликнется.

В первую ночь, которую они провели как муж и жена, когда Амти уже два месяца носила его сына, Шацар пообещал никогда не оставлять ее. Они лежали в постели, и Амти гладила линии на его ладони. Шацар не шевелился, так что это даже чуточку ее пугало — тогда она к нему не совсем привыкла. Он казался ей таким сильным, и рядом с ним она чувствовала себя совсем маленькой. Все между ними было совсем по-другому с тех пор, как ритуал объединил их. Она изучала линии на его ладони так же, как Шацар изучал ее тело — скрупулезно, собственнически. Она принадлежала ему, а он принадлежал ей. Они молчали.

А потом Шацар неожиданно сказал:

— Я не убью твоего отца. Он мой друг, и я к нему привязан, — тон у него был самую малость извиняющийся, и Амти не сразу сопоставила этот тон с тем, что он говорил.

— Что?! Ты собирался?!

— Я подумал, что это нужно сделать, чтобы между нами никто не стоял. Ты теперь моя. Типологически, этим и должна завершаться свадьба. Я должен забрать тебя у твоей семьи.

— Что ты несешь, Шацар? — спросила Амти.

Он помолчал, видимо, серьезно задумавшись над этим вопросом.

— Я не знаю, как доказать тебе, что хочу, чтобы ты была со мной.

Амти не знала, что ему ответить. О любви она что-либо понимала только из книжек. И примеры, как назло, не приходили в голову. Амти была книжкой девочкой, она понятия не имела о том, как мужчина может доказывать женщине, что хочет быть с ней, если речь идет о реальной жизни. Она очень боялась Шацара, и ей не хотелось заставлять его ждать, оттого она сказала первое, что пришло в голову — фразочку из сентиментального романа прошлого века, какие она тоннами поглощала, лежа среди яблоневых деревьев в саду, когда ей было четырнадцать.

— Скажи, что никогда не оставишь меня, Шацар.

— Я никогда тебя не оставлю.

— И не убивай моего отца, — сказала Амти, но Шацар уже притянул ее к себе и поцеловал в губы, будто скрепляя данное обещание.

Амти и не заметила, как следуя за толпой, она шептала:

— Что же мне делать, что же делать, что же делать.

Хорошо бы ее приняли за Инкарни Безумия. Наконец, процессия остановилась. Амти, вместе со многими другими, стояла во дворе школы, остальные желающие посмотреть растянулись вдоль по улице. Здесь было шумно, люди смеялись, радовались, вопили. Будто на концерте, где дешевые рок-группы играют громкую музыку, под которую хорошо пить и трахаться.

Мескете вела Шацара на цепи, его руки были скованы за спиной. Вид у Шацара был разве что любопытствующий, хотя вся его одежда давно пропиталась кровью. Амти хотелось думать, что Шацар сможет применить магию сейчас, но в этих фантазиях не было смысла. Дом Правосудия, как и школа, мог налагать запрет на магию, а применять ее на улице было бы абсолютно бесполезно — вокруг слишком много Инкарни, практически весь Двор, у Шацара не хватило бы сил обездвижить и половину. Мескете остановилась у ступеней школы и сказала:

— Перед тем, как я и солдаты изгоним Шацара во Внешние Земли, мне хотелось бы усладить ваш взор, мой народ. Я знаю, что вам угодно отведать крови. И я предоставлю вам кровь. Шацар, ты склонишься передо мной добровольно?

— Какая разница, если у тебя есть твои солдаты? — спросил он с интересом, но, впрочем, безо всякой гордости. Мескете пнула его под ноге, и он, ослабевший от потери крови, упал на колени.

Она достала кнут. Амти подалась вперед, распихивая людей в толпе с неожиданной силой и рвением. Она и сама не заметила, как оказалась в первом ряду. Шацар и так был слаб, удары кнута могли его убить, и Амти дрожала от страха за него.

Мескете не могла позволить себе показаться достаточно мягкой. Для нее царствование стоило жизни. Она просто не могла просчитаться. Амти ее понимала.

Шацар стоял на коленях у порога, Мескете обошла его, чуть скривила губы. Она тоже не верила, что этот человек, окровавленный, заторможенный, управлял жизнями миллионов людей в Государстве, что он не просто обладал властью, но и был властью.

Слабый, больной и израненный, Шацар казался не больше, чем пленным солдатом, давно разбитой армии.

Когда Мескете занесла руку с кнутом, Амти зажала себе рот, она задрожала, не только от предчувствия боли, но и от страха за Шацара.

Раз. Они с Шацаром вскрикнули одновременно, но их обоих заглушил восторженный рев толпы.

Два. Он виноват, он заслужил это, он обрек на смерть многих, он причинил столько боли, и это меньшее, чем он может ответить.

Три. Все горит от невыносимой боли, пахнет кровью. Откуда в нем вообще столько крови?

Четыре. Он ведь убил ее мать. Он должен понести наказание.

Пять. Мир не должен быть таким, не может быть таким.

Шесть. Им обоим так невероятно больно, но Амти удалось сдержать слезы. Интересно, что он чувствовал сейчас, неся свое последнее наказание в месте, где прошли самые счастливые годы его детства? Он ведь на пороге своего дома.

Семь. Когда ее матери выстрелили в голову, его обрызгало кровью и мозгами — всем, что от мамы осталось.

Восемь. Почему так больно? Пусть бы ее падение приняли за религиозный экстаз.

Девять. Все в мире возвращается. Чудовище, чудовище, чудовище, монстр. Пусть ему будет больно хоть вполовину от того, как больно было тем, кто умер во имя его идиотского плана. Пусть будет больно, хоть в треть оттого, как было больно ее отцу. Так ему и надо, так и надо, так правильно.

Десять. Тогда почему она любит его?

Амти пришла в себя на земле, она упала от боли и сама едва заметила это. Шацар уже стоял, его трясло, как при высокой температуре. Мескете собиралась его уводить.

И тогда мысленно Амти закричала. Она прекрасно знала, что Шацар не ответит ей, но знала и то, что он услышит.

— Я люблю тебя! — думала она. — Я люблю тебя, Шацар. Я так невозможно тебя люблю! Если бы я могла тебя не любить, видит Тьма, я не любила бы тебя! Но ты мне дорог, Шацар, ты нужен мне! Я хочу чтобы ты это знал, я полюбила тебя, и я не смогу перестать, даже если я умру или ты умрешь!

Амти с трудом подняла взгляд, и увидела, что Шацар пошатывается, едва удерживаясь на ногах. Он неотрывно смотрел на нее, его светлые, жутковатого цвета глаза, выражали недоумение и растерянность, совсем не приличествующие ситуации. Как будто из всего, что произошло сегодня больше всего его испугали слова Амти даже не сказанные вслух.

А потом его увели. Его у нее забрали. Амти видела солдат, волокших его за собой, как животное, видела Мескете, идущую впереди, и в то же время как будто не видела никого. Все потеряло важность. Амти устала объяснять себе, что этот проклятый человек не стоит того.

Она стояла, чуть пошатываясь, как и он, чувствуя его затихающую боль.

— Амти, — она услышала голос Адрамаута. Ничего не ответив, она подняла на него глаза. Он стоял рядом, аккуратно ее поддерживая, а Амти заметила это только что. — Пойдем.

Амти молча кивнула. Она вслед за Адрамаутом пробиралась назад, к воротам. Ждать дальше не имело смысла. Амти плелась за Адрамаутом, не совсем осознавая, что происходит. Звуки казались далекими-далекими.

— Он не мертв, — сказал Адрамаут. — Если тебя это так волнует.

— Конечно, меня это волнует! Он отец моего ребенка! — неожиданно ощетинилась Амти. И именно в этот момент снова почувствовала пустоту внутри — все было кончено. Теперь Шацар снова был неизмеримо далеко. Амти ощутила безграничное одиночество. Надо же, как просто все оказалось. Всего одна секунда, которой Амти ждала так долго и которая вовсе не принесла ей облегчения.

Дальше они с Адрамаутом шли молча. Во дворце Амти направилась к первому же зеркалу. Адрамаут удержал ее за руку, он сказал:

— Подожди.

Амти посмотрела на него непонимающе.

— Разумеется, ты злишься.

С улицы Амти слышала музыку и смех, был праздник.

— Да! — сказала Амти честно. — Я ее ненавижу. И тебя, потому что ты ей помогал.

Все было очень непросто. Если бы Амти не понимала, почему Мескете сделала то, что сделала, ненавидеть ее было бы намного легче. Но Амти все понимала.

— Однако твой, — Адрамаут сделал фразу и с тщательно скрываемым отвращением добавил, — Муж, ведь и вправду не мертв. Он может спастись.

— Как? — спросила Амти. Она ожидала от Адрамаута ответа, однако быстро поняла, что ей придется искать ответ самой. Он сказал:

— Я не знаю.

Амти ничего не ответила, только шагнула сквозь зеркало, даже не сумев прошептать что-нибудь вроде "домой". Она просто сосредоточилась на этой мысли, даже не ожидая, что у нее получится. Подумала о Шауле и о папе, и очутилась в своей комнате. Зеркало за спиной надсадно хрустнуло и разлетелось на осколки. Амти сначала села на пол, а потом улеглась, рукой перебирая остатки зеркала, необычайно холодные наощупь. Мыслей в голове не было. В Государстве занимался рассвет, и Амти лежала, смотря, как светлеет и блекнет небо. Легкая боль в ладонях ее совсем не беспокоила. Все это было ничто по сравнению с тем, что чувствовал на себе Шацар.

Амти думала о том, что ей делать дальше. Ответ у нее был, и он был прост, но она не могла его произнести. Амти услышала шаги отца, но не шелохнулась.

— Амти! Милая! Я обзвонил все морги! Хотя это не было нужно, ведь я знал, что пошла в этот свой... О, Свет, что у тебя с руками?

Амти не сразу сумела сфокусировать свой взгляд на папе, а в следующую секунду он уже обнимал ее, прижимал к себе и гладил. На руках у Амти были порезы, оставленные осколками, кровь капала, но сейчас Амти это совершенно не беспокоило. Она обняла папу в ответ, пачкая кровью его рубашку и разрыдалась.

— Девочка моя, милая, тише, тише, не плачь.

Папа гладил ее по голове, а Амти рыдала, как никогда до этого — горько и взахлеб. Она часто плакала, но никогда ее горло не сжимало так сильно, и глаза так не болели, и она не захлебывалась слезами.

Она была свободна в этом. Потому что папа был рядом, он обнимал ее, и она доверяла ему всю свою боль.

— Я тебя люблю, моя милая, я очень тебя люблю, — говорил он. — И я тебя не оставлю, подожди, я перевяжу тебе руки. Не плачь, дочка, я с тобой.

Он не знал, что сказать, а Амти не слушала его слов, только голос. Ей было так горько, она никогда не думала, что может быть так невыносимо горько, когда рядом нет какого-то человека. Она и представить себе не могла, что значит для нее Шацар, пока не потеряла его.

— Ш-шаул, — выдавила из себя Амти, и снова залилась слезами.

— Все в порядке, Шаул спит.

Папа вернулся с бинтами и антисептиком, он осторожно обработал порезы на руках Амти, сам едва не порезался, когда попытался убрать осколки. А потом снова обнял ее, принялся гладить по волосам.

— Все будет хорошо, девочка. Ты моя маленькая, любимая дочка, я о тебе позабочусь, и о Шауле. Он мертв, да?

Амти мотнула головой, и на секунду в глазах отца, за стеклами очков, блеснули одновременно облегчение и злость.

Папа снова прижал ее к себе, и Амти сильнее разрыдалась от нежности к нему.

Через некоторое время Амти прошептала, потому что голос охрип, что хочет увидеть Шаула. Папа проводил ее в комнату, где спал ее сын. Она села рядом с ним, молча наблюдая за тем, как Шаул улыбается во сне.

За окном наступило окончательное и бесповоротное утро. Рассвет давил на усталый мозг, глаза болели от бессонной ночи и слез. Характерные ощущения, сопровождавшие бессонную ночь — легкая дрожь в руках и песок в голове, затопили ее, притупляя иные чувства.

Еще полчаса, и проснется Шаул. Амти смотрела на сына, сохранявшего их с Шацаром черты, а потом склонилась к нему и поцеловала.

— Я так безумно тебя люблю, Шаул. Я так хочу тебя от всего защитить.

Шаул машинально схватился за ее воротник, прикосновения у него были цепкие.

— Мы с твоим папой так дорожим тобой, — шептала Амти, прижимаясь губами к его лбу. — Сейчас твой папа очень далеко. Там, куда ему не напишешь и куда не позвонишь.

Амти ощущала запах Шаула, его цепкое прикосновение, звук его нежного дыхания. И ответ пришел сам собой, то, что не получалось произнести, было произнесено в миг, прежде, чем Амти об этом задумалась.

— И мама пойдет за ним хоть на край всех миров, чтобы его вернуть.

7 глава

Амти лежала на кровати, обнимая Шаула. Сын еще спал, а вот ей сон не шел, хотя усталость сделала мысли неясными и тяжелыми. Амти уговаривала себя поспать хоть десять минут, хоть пять, хоть ненадолго задремать, но ничего не получалось. Шаул мерно дышал рядом, и тепло его тела, маленький огонек, вынуждало Амти сильнее его обнимать. В сонном, полубредовом состоянии ей казалось, что кто-то может забрать ее Шаула в какое-то холодное, темное место, и Амти хотелось защитить его.

Она крепко обнимала своего маленького сына, и сонная тревога заставляла ее бояться каких-то чужих людей, которые могли бы причинить вред ее ребенку. Из забытья, полного затаенного страха, Амти вывел голос Шацара. Он позвал ее по имени. Сначала Амти даже подумала, что заснула, и голос этот снится ей, зовет из глубины ее сознания, потому что ощущение отсутствия Шацара не исчезло. Его не было рядом и казалось странным слышать внутри его голос. Однако, он говорил:

— Я в порядке. Относительном. Относительность предполагает установленный образец, как ты понимаешь. Поэтому я скажу: относительно первых двух лет войны, я в порядке.

— Что ты делаешь, Шацар?

— Рассуждаю над тем, что государственная власть — карнавализированная форма отношений господина и раба. Я читал одно любопытное эссе на этот счет.

— Я бы сказала, что государственная власть сексуализирована и основана на оргаистических контактах между массами и господином. Я тоже его читала. Но я имею в виду, что ты делаешь во Внешних Землях?

— Ищу место, где можно было бы развести огонь.

— Я хочу забрать тебя, Шацар. Как ты думаешь, есть шанс вытащить тебя оттуда?

Амти сильнее прижала к себе Шаула и так же мысленно добавила:

— Мне сейчас так тебя не хватает.

— Потрясающе,— ответил Шацар после паузы. — Я останусь на связи. По крайней мере, пока меня не съест представитель местной фауны. Или флоры.

Амти поежилась, потом кивнула, забыв, что Шацар ее не видит.

— Я не могу заснуть без тебя, Шацар.

— Я знаю. Впрочем, когда твой организм устанет по-настоящему, ты все равно уснешь, неважно буду я рядом или нет. Даже не важно, буду я жив или нет. В физиологии есть нечто успокаивающее, правда?

— Знаешь, чем ты всегда поражаешь меня, Шацар?

— Нечеловеческой методичностью с некоторым элементом автомата? — спросил он. Разговаривая с ним, Амти отвлеклась и чувствовала себя намного лучше, даже тупая боль в голове чуточку отпустила.

— Полнейшей бесчувственностью, — сказала Амти. — Почему ты не сказал мне, где ты? Почему не отвечал мне?

— То, что ты мне говоришь, они уловить не могут. Однако, все что я отвечаю слышно, как мои обычные мысли. Только теперь я в достаточной безопасности. А значит и ты, и Шаул. Я не хотел, чтобы кто-нибудь о вас узнал.

Амти замолчала. Она почувствовала волну нежности к нему, которую нельзя было выразить словами. Ей захотелось обнять его, поцеловать, прикоснуться к нему. Быть рядом с ним, и расстояние между ними обожгло ее болью.

— Я хочу тебе помочь, Шацар. Я могу за тобой прийти?

— Да. Я полагаю. Но здесь всегда нужно двигаться. Я не могу долго оставаться на одном месте. Спроси у Саянну об этих землях. Она может знать что-то полезное для тебя и для меня. Попасть сюда не сложно, а вот выбраться составляет проблему. Никогда не думал, что когда-нибудь здесь окажусь. Моя наставница меня от этого очень предостерегала.

— А, — Амти немного помолчала, а потом все-таки спросила. — Как здесь?

— Быстро темнеет, — ответил Шацар. — Если ты решила меня отсюда вытащить, то стоит подумать, что мы будем делать потом. Ты ведь понимаешь, что наша жизнь, такая, какой мы ее знаем, кончена?

Амти ответила не сразу. В глубине души она все понимала, и все же ей хотелось верить, что все еще может быть как прежде.

— Да, — сказала она. — Изменится. Может быть, она станет лучше. Или хуже. Я не знаю и не хочу знать. Я не оставлю тебя в этом страшном месте. Я тебя не брошу и не забуду. Потом мы вместе подумаем, что делать дальше.

— Ты очень хорошая женщина, Амти, — ответил он максимально нейтрально, будто все ее слова не относились к нему. И Амти рассеянно подумала, что никогда, пока Шацар был рядом, они не говорили так долго.

— Кроме того, — сказала она. — Это хороший способ узнать друг друга, разве не так? Поддерживай со мной связь, пока я не приду за тобой.

— Я опасаюсь. Тебе может понравиться разговаривать, и ты никогда за мной не придешь, — голос у него был вполне серьезный.

Амти засмеялась, разбудив Шаула и вызвав тем самым его праведное негодование.

Поспать ей так и не удалось. Все действия она выполняла абсолютно механически: кормила Шаула и завтракала сама, одевала его, отправилась с ним на прогулку. Папа боялся даже лишний раз к ней подойти, а Амти ни на секунду не оставляла сына.

К полудню они вернулись домой, Шаул был добродушный и сонный. Они принесли с собой целую охапку листьев, которые Шаул с удовольствием сортировал.

— Истик, — говорил он, пока Амти готовила обед. Мысли ее занимал поход к Саянну. У нее больше не было времени на игры, ей нужно был узнать все как можно быстрее. Саянну должна была заговорить.

После обеда Амти уложила Шаула в кровать, ему пора было ухватить немножко дневного сна, к которому Амти с удовольствием присоединилась бы. Амти смотрела на Шаула и думала, что они никогда не расставались даже на сутки. А теперь Амти не знала, насколько придется его оставить.

— Ты ведь будешь любить меня, Шаул? Ты не посчитаешь меня предательницей, если я не вернусь скоро?

— Мама, — сказал Шаул и взялся за ее руку своими, прижал к себе. Амти погладила его нежно, прошептала:

— Ничего, скоро мама и папа снова будут рядом. Я не плохая мать, я люблю тебя. Я хочу заботиться о тебе и хочу вернуть твоего папу. У нас ведь семья.

Плавный ток ее речи успокаивал Шаула, и он потихоньку засыпал.

— Я же правильно поступаю, Шаул? Я не бросаю тебя и не предаю? Я так люблю тебя, милый.

Амти погладила Шаула по щеке. Так странно, что Шаул любил Амти, несмотря на то, что она делала глупые вещи, часто плакала, переживала по мелочам, могла быть надменной и избалованной. Это маленькое, беззащитное существо доверяло ей и любило ее просто так. И именно от Амти и Шацара зависело, кем вырастет этот ребенок, чего будет бояться, к чему стремиться. Именно они могли сломать и испортить в нем что-то, сами того не желая. Он любил их и был беззащитен перед ними. Какое чудо, и как страшно.

— Какой он красивый. — подумала Амти. — Правда, Шацар?

— Определенно. Однако, наше восприятие ангажировано тем, что мы его родители, и он на нас похож

Амти еще с пару минут смотрела на Шаула, а потом, с трудом поднявшись, вышла из комнаты. Ей не хотелось оставлять сына.

Отец ходил от края до края гостиной, но как только Амти спустилась вниз, замер у книжной полки и принялся с преувеличенным вниманием выбирать себе книгу. Он не хотел, чтобы Амти видела, как он волнуется. И она не хотела, чтобы папа видел, как волнуется она. Амти сказала преувеличенно бодрым голосом:

— Ты посидишь с Шаулом пару дней? Мне нужно будет отлучиться во Двор. Это ненадолго!

— Конечно! — так же бодро ответил папа, и они одновременно сели на диван и одновременно поправили очки. И оба замолчали. Наконец, папа спросил:

— Это все как-то связано с Шацаром?

— Да, — сказала Амти. И он больше не стал ничего спрашивать, наверное, увидел в Амти что-то, что показалось ему достаточно решительным. Они помолчали еще немного.

— Ты так быстро повзрослела.

— Если только чуть-чуть.

— Но для меня ты навсегда останешься моей маленькой девочкой. Ты ведь это знаешь?

— Да, папа.

— Я позабочусь о Шауле. Просто будь осторожна, хорошо? Я больше не могу тебе ничего запрещать, но я не хочу тебя потерять.

Амти подалась к нему и поцеловала его в щеку.

В автобусе она поняла, что впервые за год возвращается домой одна. Амти сосредоточенно смотрела в окно, стараясь не думать ни о чем.

— Все в порядке, — услышала она. — Ты хорошая мать.

— А какой ты отец?

— Так себе, если судить по общепринятым меркам. Но где провести демаркацию между среднестатистическим отцом и оставляющим желать лучшего никто так и не знает, поэтому у меня есть достаточно механизмов самоутешения.

Амти хмыкнула, соседка, милая женщина с тяжелыми сумками на пухлых коленях, посмотрела на нее с осуждающей опаской.

— Что ты сейчас делаешь?

— Пытаюсь найти источник пресной воды. Мне начинает здесь нравиться. Похоже на внеплановый отпуск.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты смешной?

— Нет. Я же не смешной.

Забавно, что Амти прожила с Шацаром почти два года, и за все это время они ни разу не общались просто так.

Амти вышла за остановку до их дома, не спеша направилась через поселок городского типа, соседствовавший с лесом, где они часто гуляли с Шаулом.

— А ты не торопишься, — сказал Шацар. Обиды в его голосе, как и любой другой эмоции, не было.

Трехэтажные домики крест накрест расставленные по двум единственным улицам, которые даже не имели названия. Древние машинки под золотыми занавесами деревьев, крохотные дворы. Вместо довоенных деревянных избушек — типовые здания. Все компактно, все экономно.

— Я всегда думала, что это несколько аутичная идея — одинаковые здания, выстроенные в одинаковые ряды, наполненные одинаковыми квартирами.

— Это эргономично. Такие здания легко и быстро строятся, размещают внутри много семей и просты в содержании. Кроме того, они воспитывают в людях коллективизм, стремление не выделяться из толпы, — недовольно откликнулся Шацар.

В лавке мясника Амти едва не сшиб с ног удушливый и сладкий запах. Однако, спустя секунду, она с удовольствием вдохнула. Инкарни были хищниками по своей природе, запах крови всегда пробуждал в Амти что-то, что ужасно ее пугало, почти сходное с сексуальным возбуждением.

Белый кафель, на котором особенно живописно должна была смотреться кровь, производил впечатление какой-то особенно броской стерильности, которое резко контрастировало с развешанными над прилавком тушами и тушками. Амти поежилась от холода, царившего в помещении, неловко позвала:

— Извините пожалуйста! Я бы хотела...

Она прокашлялась, и в этот момент из комнаты, где, видимо, разделывали туши, вынырнул усатый мужчина в измазанном кровью и еще желтым, может желчью или чем похуже, фартуке.

Он крякнул, увидев Амти.

— Что тебе, девочка? — спросил он без энтузиазма. Ему явно не терпелось вернуться к своей главной работе.

— Мне нужно ведро крови, — выпалила Амти. Мужчина потер пушистый ус, оставив на нем крохотный кусочек мяса, а потом сказал:

— Вон отсюда, а то родителям твоим позвоню, поняла?

— Но я заплачу!

— Ага, а потом учительницу обольешь, а я отвечай. Вон пошла, я тебе говорю!

— Но я уже не учусь в школе! — возмутилась Амти. — Причем давно!

— А то как же! Знаю я вас! Я тебе тут не сигареты в ларьке продаю, я уж способен отличить школьницу.

Он уже развернулся, чтобы уйти, и Амти больше от обиды, чем из необходимости сказала:

— Кровь! Вам нужно избавиться от нее.

Он замер, и Амти улыбнулась уголком губ. Все всегда выходило очень естественно, не нужно было даже стараться. Это была песня, которую Амти знала с детства, и каждый раз стоило ей напомнить себе мелодию, остальное шло как по маслу.

— Она заражена. В заводятся черви. Маленькие червячки. Настолько крохотные, что глазу их не видно. Они ползают, они извиваются. Они легко поднимаются в воздух, и их можно вдохнуть. Там, в легких, они делают все то же самое — ползают, извиваются. Пока кровь не пойдет горлом, и они не выльются вместе с ней, эти маленькие червячки. Они питаются смертью. Они любят мертвых, их жизнь зависит от мертвых. Поэтому они хотят, чтобы вы были мертвы. Чтобы все были мертвы.

— Ч-червячки? — спросил мужчина, и Амти серьезно кивнула, а потом вытянула руку, сблизила большой и указательный пальцы.

— Такие крошки.

Мужчина унесся в свою подсобку, раздался шум и плеск, через полминуты мужчина принялся выносить ведра с кровью.

— М, — сказала Амти. — Мне нужно только одно ведро!

Руки у мужчины дрожали, и Амти даже стало немного стыдно, но куда больше было удовольствие от проделанного.

— А с остальными что? — рявкнул он, и Амти вжала голову в плечи, пискнула:

— Вылейте! Сколько я вам должна?

— Ничего ты мне не должна, и ведро себе оставь! А в мясе черви живут?

— Не живут, — ответила Амти уверено, но эти ее слова уже не имели такой силы. Мужчина сбросил с себя фартук, кинулся мыть руки, а потом и вовсе выбежал из лавки.

Наверное, сегодня торговля у него не удастся. Амти только надеялась, что она не разрушила его бизнес. У него ведь, наверное, дети, не хотелось бы, чтобы они голодали. Амти взяла ведро с кровью и пошла домой. Через кусты отцветшей сирени у крохотной школы, подальше от главной дороги, она плелась по неухоженной тропинке. Было очень тяжело, рука периодически немела и, чтобы не расплескать содержимое ведра, Амти останавливалась и ставила его на землю.

Темная, сладковато пахнущая жидкость плескалась в ведре, и Амти отчего-то боялась разлить хоть каплю.

— Кровь? — спросил Шацар. — Остроумно.

— Ты все время забываешь, что я отлично знаю о вашем с Саянну детстве.

Шацар помолчал, а потом медленно ответил:

— Нет. Я никогда об этом не забываю.

Амти шла через лес с ведром крови, которое едва могла удержать. Ей казалось, что она героиня какой-то сказки, чье название никак не приходило на ум. Маленькая девочка в скромном платье, несущая сквозь темный лес что-то важное. И везде, за каждым деревом, Амти чудился в черноте стволов и веток ее волк.

— Ты уже давно выросла из нарратива, который вспоминаешь. Этот вид сказок повествует о женской инициации, так что в этом смысле тебе переживать совершенно не о чем.

— Ты хочешь меня смутить?

— Нет, я хочу, чтобы ты не боялась, поэтому разговариваю с тобой. Звучащая речь отвлекает тебя?

— Отчасти. А тебя?

— Да. От моих важных дел, выполнение которых должно обеспечить мое выживание.

— У тебя такая странная манера говорить.

Кажется, он смутился. По крайней мере, Амти уловила какой-то особый, стеснительный оттенок в его молчании.

Пустой дом расстроил Амти, она вздохнула, поставила ведро на пол и услышала, как этот нехитрый звук отдался от стен в просторном холле.

Амти взяла в своей комнате кисточки, снова подняла ненавистное ведро с кровью и спустилась в подвал. На этот раз ее не охватывал страх. Она была абсолютно уверена в том, чего хочет. И в том, что она может.

Амти включила свет, спускаясь вниз она поскользнулась, короткое ощущение полета, когда еще не все потеряно, сменилось ощущением липкой крови, которой тут же пропиталось платье. В ведре оставалась ровно половина. Излишняя самоуверенность обернулась довольно травматично.

Амти услышала хриплый смех Саянну. Амти поднялась, едва не поскользнувшись снова, а потом рявкнула:

— Заткнись, Саянну!

— А то что, красавица?

И Амти окатила ее свиной кровью, Саянну принялась отфыркиваться. Амти заглянула в ведро. На донышке еще оставалось вполне достаточно. Не роспись целой стены же она планировала, в конце концов.

— Расскажи мне о Внешних Землях, — потребовала Амти. — Все что ты знаешь. А знаешь ты, я уверена, много.

— С чего это ты так уверена? — поинтересовалась Саянну.

— Потому что ты ближе всех, кого я знаю, подобралась к нашей богине.

Саянну хихикнула, издевательский ее смешок не имел возраста — это мог быть ехидный голос старушки, но в равной степени он напоминал и смех озлобленной девчонки.

— Хорошо, — сказала Саянну. — И вот тебе опять что-то от меня надо, но нечего предложить.

— Твой брат в беде.

— Во Внешних Землях, судя по твоей просьбе? — без волнения спросила Саянну.

— Да.

— Туда ему и дорога.

— Хорошо, — кивнула Амти. — Я тебя поняла.

Она с максимальным достоинством принялась собирать с пола кисточки, которые с таким позором уронила.

— И все, красавица? Ты не будешь пытаться дальше?

— Буду, — сказала Амти серьезно. Она опустила одну из кисточек, обмакнув ее в кровь и принялась рисовать на нежного, невероятно кремового оттенка стенах в удивительно девичьей комнате. Свиная кровь не была приспособлена для рисования, оттого кисточку постоянно приходилось макать в алую, вязкую жидкость.

Больше всего в рисовании Амти любила момент, когда из хаоса проступал космос, когда линии, лишенные смысла превращались для стороннего наблюдателя в отражение реальности.

Амти рисовала голову девочки, отделенную от тела. Клочья плоти, переломленная кость позвоночника, закатившиеся глаза и гримаса на милом личике, обрамленном растрепавшимися кудряшками.

Амти старалась быть точной.

Амти обернулась к Саянну, улыбнулась ей.

— Мне говорят, я хорошо рисую. Я специально изучала анатомию, кроме того у меня хорошая память.

Амти отдернула юбку максимально скромным жестом, свиная кровь закапала с подола вниз, на чистый пол. Запах чая и сладостей быстро заглушил запах крови. Амти даже не обращала внимание на навязчивое шевеление насекомых.

— И кстати, — сказала Амти, выводя из ничего вторую девочку — лишенную кожи. Кажется, это была Аммия. — Если он останется там, ты никогда не сможешь двигаться. А уж я постараюсь обеспечить тебе как можно больше приятных минут здесь.

Мышца за мышцей оживала под кистью Амти, и она удовлетворенно улыбалась. А теперь еще разок, еще одна девочка, чей хребет пронзает острый крюк. Ровно как в мясной лавке сегодня. Вдохновение заставляло Амти рисовать быстро, не слушая голос Саянну. Когда изобразить осталось всего одну девочку, ту, которая через столько лет сидела перед Амти, неподвижная, как кукла, Амти обернулась к ней.

Стена девичьей комнатки с чашечками, бабочками, прекрасно иллюстрированными книжками на полках, игрушками, теперь была неряшливо-алой, и Амти сама гордилась натуралистичностью трупов, которые изобразила.

— Но это не все, — сказала она. — Я могу тебе кое-что рассказать. О маленьких девочках, прячущихся от папы. О маленьких девочках, которых папа всегда находит.

Амти вложила в голос столько силы, сколько могла, и она почувствовала страх Саянну. Амти провела пальцем по линии, отделившей голову ее сестры от тела, сказала:

— Потому что папа везде. Папочка-Длинные-Ноги. Ты ведь знаешь такого паучка, Саянну? Противное насекомое, и прикосновения его лапок — противные.

Саянну зашипела:

— Заткнись, сука!

Амти захлопнула рот, сама испугавшись, прежде, чем поняла, что Саянну уже вне себя от страха. Амти ожидала большего. Она села на стул перед Саянну, взяла плюшевого мишку и посадила к себе на колени, тут же испачкав его в крови.

— Хорошо, — сказала она. — Говори мне о Внешних Землях.

Саянну высунула раздвоенный язык, будто пробуя воздух на вкус.

— Это место, красавица, где живут существа, которые так и не оказались в наших мирах. Проект мироздания, понимаешь? Существа, населяющие этот мир, никогда не ступали здесь. День и ночь там сменяются по-другому. Мать Тьма и Отец Свет все еще воюют в этом мире, оттого там темнеет и светлеет вне зависимости от земных циклов. Это опасное место. В ночи там ходят первые существа, созданные Матерью Тьмой. Не такие совершенные, как мы. Они боятся огня.

— Огонь, Шацар! Ты слышишь?

— Я догадался, — отозвался он.

— Но главное, Амти, это не только помойка мироздания, как ты думаешь своим ограниченным умишком, — продолжала Саянну. — Хотя ты бесспорно умнее большинства мужчин. Блошиный рынок. Во Внешних Землях скрыты все отринутые идеи, предметы, существа. Даже забытые знания. Это удивительный мир, красавица.

— Ты что туристический агент? — спросила Амти. Саянну засмеялась, потом под ее вуалью мелькнули зубы.

— Своего рода. Способов попасть туда — много. Врата во Внешние Земли есть во Дворе, но не только. Маяк. Маяк всегда был особенным местом.

— Хорошо. Как оттуда выбраться?

— Найти то, что искала.

— Что?

— Что слышала. Это и есть ответ. Другого у меня нет.

Амти поверила ей, что-то в ее голосе выдавало правду.

— Кроме того, — сказала Саянну. — Это что-то вроде сказочной страны. В старые времена Перфекти говорили, что только там можно увидеть бога и богиню по-настоящему.

— А испросить у них что-нибудь? — неожиданно для себя спросила Амти. Она беспокойно сжимала измазанного кровью мишку.

— Может быть, — ответила Саянну туманно.

Может быть оттого, что Амти слишком боялась одиночества в незнакомом мире, может оттого, что слова Саянну показались ей значащими, но Амти подумала об Эли.

Вот уж кому нечего было больше терять, вот уж кому требовались острые ощущения и вот уж кому можно было доверять.

— Так значит ход во Внешние Земли есть на маяке?

Саянну хрипло хихикнула:

— Под полом. Удачи, красавица. Только помни, что ни один мужчина не стоит смерти.

Но Амти ее уже не слушала. Только у двери она сказала куда-то вниз, в темноту:

— Когда я верну его, то попрошу тебя освободить.

Саянну не ответила. Сердце быстро-быстро билось у Амти в груди. Она всего лишь предложит Эли, и если та не согласится, если не захочет пойти с ней, то Амти пойдет одна.

— Трусливая избалованная дура, — сказала Амти. Она пришла в ванную, сбросила с себя влажное от крови, тяжелое платье. Куда она отправляется? Амти не совсем понимала. Саянну не особенно прояснила суть Внешних Земель. Найти то, что искала. Что это значит? Если она найдет Шацара, то найдет и выход?

Амти залезла под душ, вода ласково смывала кровь с ее бедер, тут же окрашиваясь нежным розовым.

— Ты в порядке? — спросила она вслух.

— Не настолько, чтобы, как ты, наслаждаться прелестями водоснабжения. Впрочем, я не сказал бы, что умираю, по крайней мере немедленно. Поэтому можешь не спешить. Если спешила.

— Ты слышал, что сказала Саянну?

— Да. И понятия не имею, что это значит. Пока я здесь ничего не нашел, кроме свободы от общественного мнения и десятка неизвестных мне биологических видов.

Амти смотрела на розовую воду, спускавшуюся в сток, а потом неожиданно спросила:

— Ты скучаешь?

— Что?

— Я скучаю по тебе.

Амти запрокинула голову, позволяя струям воды бить ее по носу, фыркнула. Наконец, Шацар сказал:

— Да.

Амти прошлась пальцами по внутренней стороне бедер, потревожив нежную кожу, смывая остатки кровавых разводов.

— Я хочу чтобы ты был со мной, — сказала Амти.

— Это какой-то вид сексуальной игры? — спросил он с интересом. Амти нравилось слышать его голос, спокойный и хрипловатый. Она ощущала безопасность, правильность, будто остановившееся время.

— Да, Шацар. Это вид сексуальной игры, — сказала Амти устало. Она прислонилась к стене, закрыла глаза. Под веками засияли алым сосуды. Амти прошлась кончиками пальцев по груди и животу, заулыбалась шире.

— Я красивая? — спросила она. Он молчал, и Амти принялась ласкать себя. Медленно, точно так же, как делал бы это он.

— Я не разбираюсь в нейротипичных социальных реакциях, которые ты хочешь мне навязать.

Амти сильнее надавила на себя пальцами, проникая внутрь, жалобно выдохнула.

— Мне ты нравишься, — сказал, наконец, Шацар.

— Какой остроумный способ уйти от ответа, — засмеялась Амти, а потом всхлипнула, совершив слишком резкое движение. Возбуждение нарастало, и Амти толком не понимала, от чего именно. Может быть, ей нравились растерянность и смущение в голосе Шацара. Амти двигала бедрами навстречу собственным прикосновениям, до боли прикусила губу. Напряжение, из нее уходило напряжение. Становилось будто бы спокойнее, словно ласка, обращенная к собственному телу, очищала ее от всего этого дня. Когда она задала следующий вопрос, голос у нее срывался.

— Ты не выдал меня, Шацар. Это значит, что ты меня любишь?

Он надолго замолчал, предоставив ее самой себе. Амти ласкала себя, изредка постанывая, издавая едва слышные сквозь ток воды всхлипы. Амти практически забыла о том, что Шацар все еще здесь, в ее голове. Удовольствие росло, и заслоняло собой, хотя бы на миг, все страхи прошлого дня. Когда напряжение стало невыносимым, Амти услышала его голос:

— Я думаю, что это природно обусловленное поведение. Смысл животной природы — продолжить себя во времени и пространстве, сохранить свой генофонд. Я защищал свою женщину и своего ребенка. Видимо, я воспринимаю тебя, как женщину, предназначенную мне, чтобы продолжить мой род, поэтому защищаю тебя, как и свое потомство. Это ведь не любовь?

Удовольствие тут же стихло, исчезло, как внезапно скрывшееся за тучами солнце. Амти замерла. Несколько секунд она думала, что бы ответить, а потом рявкнула вслух:

— Что?!

— Ты спросила меня.

— Пошел ты!

— Сначала ты спрашиваешь у меня что-то, на что я никак не могу дать тебе положительного ответа, а потом злишься? Почему ты такая странная?

— Я странная? Отвали! Больше не говори со мной! Никогда!

Амти резко выключила воду, будто проставляя окончательную точку в этом отвратительном разговоре. Амти и сама не поняла, почему так разозлилась. В конце концов, разве она прежде не знала Шацара?

Собиралась Амти долго, сосредоточенно укладывала в рюкзак все, что могло пригодиться: спички, фонарик, еду, воду, антисептик, пистолет и нож. Результат был такой, будто она собралась в поход. А ведь Амти даже не знала, что может понадобиться на помойке творения. Все эти вещи могли оказаться совершенно бесполезными.

— Нет, отличный набор. Мне всего этого очень не хватало.

— Я с тобой не разговариваю.

— Просто подумал, что тебе будет интересно, подходит ли твой набор для выживания — для выживания. Надень ветровку.

— Не твое дело.

Только в автобусе Амти, поставив на колени свой рюкзак, подумала:

— Я считаю, что у тебя чудовищные представления о людях. Даже для Инкарни. И твое представление о себе еще более чудовищно, чем ты сам.

— Вовсе нет, — откликнулся он. Уж теперь у него было много времени на разговоры. — Естественные. Человек создан по тем же законам живого, по которым функционируют звери в природе. Живое экспансивно, оно стремится продолжаться как можно дальше и несет смерть всему, что им не является. Полагаю, в этой витальности и заключается основная идея сочетания импульса великой богини и великого бога. Человек, один из всех живых тварей, создан сознающим себя с одной стороны и испытывающим потребность в себе подобных с другой. Основные витальные импульсы — секс и убийство, оказались у человека под запретом. Даже если мы говорим об Инкарни, не будь у нас определенного договора друг с другом, мы бы не выжили. Человек ради выживания вынужден был поступиться первичными влечениями, выполняемыми в животном мире.

— Животные менее жестоки, чем люди, Шацар!

— Именно поэтому. Напряжение общественного договора, усмирив импульсы, которые прежде были направлены лишь на удовлетворение первичных потребностей в пище, безопасности и продолжении рода, заставило их расти на периферии сознания. Теперь они достигли такого масштаба, что стоит человеку оказаться чуть за пределами общественного договора, скажем на войне, и его жестокость превзойдет свирепость любого зверя. Даже жестокость обычного человека. Даже жестокость Перфекти. Базовый конфликт между звериной сущностью и божественной искрой разума.

— То есть, ты считаешь, что мы такие же звери, и управляют нами звериные чувства? — спросила Амти, а потом поняла, что сказала это вслух. Девчушка ее возраста нарочито внимательно смотрела в другую сторону, а при первой же возможности отсела.

— Инкарни, при всей своей зверской наружности, подошли к очищению от звериного ближе остальных. Мы меньше себе запрещаем. Но главное — мы стараемся избавиться от инстинкта самосохранения. Его отсутствие — единственное, что освобождает нас из оков живой природы. Это фундамент, который нужно выбить из-под целого здания из комплексов, страхов и влечений. Тогда у тебя не останется невыполненных желаний.

— Ты освободился?

— Как видишь не совсем.

Амти посмотрела, как за окном начинается Столица. Темнело, и вывески магазинов и кафе призывно зажглись, откуда-то доносилась беспорядочная в своем ритме музыка.

— Так вот, значит, что ты думаешь о людях.

— А ты? — неожиданно спросил Шацар.

Амти задумалась. Она принялась водить пальцем по стеклу, потом посмотрела на пыль, оставшуюся на коже.

— Я думаю, что человека человеком делает способность чувствовать. И способность чувствовать означает, в том числе, и способность плевать на инстинкты. Понимаешь? Мы лучше всего, человечнее всего, прекраснее всего, когда нам удается пойти против звериного в нас. Когда человек идет в горящий дом, чтобы спасти незнакомого ему ребенка, он прекрасен. Когда человек забывает о голоде, чтобы создать что-то красивое, например, поэму, он прекрасен. Но еще человек, который готов себя убить и утащить с собой как можно больше врагов — тоже прекрасен. И в мире много прекрасных людей, художников, врачей, солдат, которые верят во что-то большее, чем жизнь. Мы человечнее всего, когда дальше всего отходим от того, что нам говорит наше животное начало. Так что я с тобой отчасти согласна. Про самосохранение и всякое такое. Просто я не думаю, что нужно все наши поступки объяснять какими-то звериными импульсами. В нас намного больше того, что заставляет от них отказываться, чем того, почему мы за ними следуем.

На остановке Амти долго пыталась нацепить рюкзак, чем существенно сбила пафос своей речи. Темнело, и в этом наступающем вечере Амти не слишком хорошо ориентировалась, все время наступала в лужи и спотыкалась.

— Ты не красивая. Но ты очень милая.

— Ты продолжаешь хотеть сделать мне приятно? — спросила Амти обреченно. — Можешь прекратить.

— Я стараюсь быть с тобой честным.

Амти услышала шум дождя, подставила ладонь, чтобы поймать капли, но не почувствовала их. А потом поняла, что слышит то, что происходит там, где сейчас Шацар. Прислушавшись старательнее Амти, посреди огромного города больших машин и высоких домов, услышала проливной дождь, отбивающий высокие травы. Сосредоточившись еще лучше, Амти почувствовала свежий запах незнакомых растений и легкий, озоновый — ливня.

Мигающие неоном супермаркеты, визг тормозов, пищание светофора — все отступило на второй план перед этой свободой.

На звонок Амти жала довольно долго, никто не желал ей открывать. Может быть, подумала Амти, никого нет дома. Может, Эли спит.

И тут же вспомнила — Эли ведь не может спать. Ей не снятся сны.

Открыла дверь, в конце концов, Яуди. Амти тогда открыла рот.

— Ты...

— Меня выследили. Теперь скорбящие названивают Ашдоду. У дома собралась приличная такая толпа.

Яуди отошла, пропуская Амти внутрь. Квартира казалась еще более захламленной, чем прежде.

— Я думала, у энтропии есть предел.

— Я не очень разбираюсь в термодинамике, — сказала Яуди мрачно. Амти заметила у нее на локте длинную ссадину.

— А ты быстро удирала.

— Я знаешь что думаю, — сказала Яуди. — Что это Шайху меня слил. Предатель.

— Почему?

— Потому что он очень тупой. Наверное, ревновал.

Яуди вздохнула. Она явно хотела что-то еще добавить, но замолчала.

— Где Эли? — спросила Амти.

— В комнате. Пытается привести в порядок Мелькарта. Аштар ушел, а Мелькарт все еще пьяный. Его вообще возможно выгнать из квартиры?

— Не уверена. По-разному бывает.

Амти посмотрела на Яуди, а потом вдруг сжала ее плечо. Ей хотелось как-то Яуди поддержать. Амти понимала, чего Яуди боялась. Она не могла себе позволить поднимать из мертвых всех подряд, потому что это означало бы конец их маленького мира — он просто не был способен прокормить живых и мертвых, естественный ход жизни строился на этой сменяемости. Да и у кого хватило бы магии поднять всех нынешних мертвых? При этом воскрешать кого-то и отказывать другим совершенно несправедливо, больно и отбирает надежду у ни в чем не повинных людей.

Амти ей сочувствовала. И не знала, как можно помочь.

— Это вопрос времени, — сказала Яуди. — Когда меня и здесь найдут. Я как суперзвезда, правда?

— Правда, — вздохнула Амти. Она открыла дверь в комнату Эли, и на секунду ей показалось, что Эли излечилась. Она прыгала рядом с Мелькартом и пинала его. Замызганная шинель и стойкий запах перегара говорили о том, что свою жизнь Мелькарт все еще не наладил.

— Просыпайся, пьяная свинья! Почему ты уснул именно здесь? — пищала Эли. И Амти непроизвольно улыбнулась, так Эли была похожа на себя саму, живую и злую. — Как ты меня достал! Скотина!

— Заткнись, — откликнулся Мелькарт, после чего в сознание, что удивительно, не пришел. Эли еще пару раз пнула его, а потом обернулась. Волосы у нее растрепались и глаз было не видно.

— Привет, — сказала она. И по чему-то, может быть по неподвижности ее рук или бескровной бледности, Амти поняла — все по-прежнему. Эли улыбнулась, улыбка вышла неживая, но красивая.

— Амти, — сказала она. Амти переступила через Мелькарта и поцеловала ее в губы. Шацар тактично молчал. Амти и не предполагала, что Шацару не было известно про ее отношения с Эли. Скорее всего его это даже не интересовало.

— Ты тоже беженец? — спросила Эли.

— Что?

— Ну, я подумала, что ты наконец сбежала от этого своего типа мужа и вот.

— Не совсем.

— Типа муж сбежал от тебя?

— Вроде того.

Через полчаса, когда Амти закончила свой длинный и путаный рассказ о суде и своей последующей бурной, духовной жизни, Яуди закурила десятую по счету сигарету, а Эли впервые за все время разговора двинулась, схватив ее руку и сжав пальцы. Амти сказала:

— Вот так.

Яуди затянулась и выпустила дым. Некоторое время она сосредоточенно изучала беззвездное небо в квадрате окна, а потом протянула:

— Тебе ведь нужен кто-то, кто воскресит тебя?

— В смысле?

— В смысле лучше воскрешать тебя, чем всех этих незнакомых мне людей. Тебе неизбежно понадобится моя помощь.

— О, — сказала Эли. — Да ты готова от себя самой сбежать в дотварный мир, лишь бы не встретиться с тем, для чего создал тебя твой Отец?

По чуть изменившемуся голосу Амти поняла: она здесь.

— Ты-то мне и нужна! — выпалила она.

— А ты, девочка, плевать хотела на все, ради чего боролась, правда?

— Правда! — сказала Амти, и Эли засмеялась тем звенящим, нежным и мертвенным смехом, что принадлежал богине.

— Ты ведь отправишься с мной тоже?

— С нами, — напомнила Яуди. Эли неторопливо забрала у нее сигарету, глубоко затянулась и выпустила дым, потом высунула язык и затушила сигарету об его кончик, совершенно не изменившись в лице.

— Почему ты считаешь, что я буду тебе полезной? — спросила она.

— Нам, — добавила Яуди своим обычным, монотонным тоном.

— Потому что ты и есть Мать Тьма, и, наверное, знаешь свое недотворение.

— Я лишь ее часть, — ответила Эли неторопливо. — И крохотная к тому же. Я не вмещаю ее воспоминания и даже силу.

Эли протянула руку и вырвала волос Амти.

— Все равно что это не вмещает твои таланты и черты характера.

Амти поморщилась, посмотрела на свой темный волос и сказала:

— Однако в свернутом виде там содержится весь мой генетический код. Так? И, наверное, при желании ученый может его расшифровать. Он может среагировать на что-нибудь...

— Среагировать? — спросила Яуди. — Амти, просто продолжай рисовать картины.

— Как вы меня бесите все, — сказала Амти. — Но разве не так?

Эли смотрела на нее молча, затем неторопливо сказала:

— Я отправлюсь с вами.

А потом в глазах ее что-то мелькнуло, Амти как всегда показалось, будто внутри у нее что-то переключили.

— Серьезно?! Ты считаешь я поеду доставать твоего мужика?

— Нет. Я считаю, что для тебя было бы полезно отвлечься и увидеть что-то кардинально новое. Настолько кардинально новое, что даже не сотворенное.

— А ты умеешь уговаривать людей на тупые поступки, — с долей уважения сказала Эли.

Через три часа они, набрав море дурацкой еды, вкус которой Эли даже не могла распробовать и тем не менее с ожесточенностью кидала в корзинку, сидели в поезде, отправлявшемся в Гирсу.

— Мелькарт, — сказала Амти. — Проснется. Может даже уже проснулся.

— Аштар его убьет, — мечтательно продолжила Эли.

А Яуди посильнее натянула капюшон на голову, поудобнее перехватила бутылку и с ожесточением воткнула штопор в пробку. Видимо, жизнь с Ашдодом кое-чему ее научила.

— По-моему, это чудесно. Ну, знаете, выбраться из города и поехать в какое-то по-настоящему удивительное место, — сказала Амти. Яуди продолжила вкручивать штопор, а Эли сказала:

— Да. Точно. Знаешь, только я думаю, это все не совсем правильно. Никого не предупредив мы едем за чуваком, который, ну, знаешь...

Она посмотрела наверх, где на койке спал, отвернувшись к стенке и совершенно не реагируя на их появление, какой-то щуплый дед, чья борода вызывающе топорщилась и видно ее было даже с этого малоудобного для рассмотрения ракурса.

— Хреновый, — закончила Эли.

— Хреновый не то слово, — назидательно сказала Яуди. — Шизанутый — то слово. Еще массовый убийца. Это два тех слова.

Эли активно употребляла шоколадные конфеты, и хотя лицо ее не выражало удовольствия, она продолжала их есть, будто каждая следующая могла бы утолить ее бесчувственный голод. Яуди разлила вино по пластиковым стаканчикам. Запахло спиртом и виноградной отдушкой.

— Ты уверена, что тебе нужно пить перед тем, как отправиться в другой мир? — спросил Шацар.

И Амти очень громко подумала:

— Да!

И, разумеется, тут же выпила. В том же духе прошли следующие полчаса. За окном плыли столбы, мерно шумели рельсы, и огни проезжаемых поселков и станций лишь на несколько секунд освещали безмолвный вагон.

Пьяная Яуди шептала, но это было не очень продуктивно, потому что при этом она довольно громко била себя в грудь:

— Я ненавижу свою жизнь! Я даже не хочу быть Перфекти! Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое! Мне нравилась моя работа! Нравилась! Сиди себе, перекладывай коробки. О, я любила ее! Мне ничего этого не нужно. Мир какой-то, какие-то мертвые! Я продавец от Света! Знаешь, как у меня все получалось?

Амти с пьяной неловкостью протянула к Яуди руку, постучала ее по плечу.

— Хорошо, что ты это признаешь. Вот понимаешь, как бы это уже полдела. Ну, что ты себе в этом отдаешь отчет. Это очень важно. Я тебя понимаю. Только я себе даже не отдаю отчет! Я вот думаю я лицемерка! И сука! Вот ты же знаешь, что мы с Эли встречаемся, да?

Амти потянулась к Эли, поцеловала ее, и Эли засмеялась.

— Дура пьяная, — сказала она. — Но хорошо, что ты вспомнила.

— Да, — сказала Амти. — Но я как бы замужем. За каким-то мужиком. И я его люблю. И ее люблю. По-разному. Это все как-то неправильно. Значит я никого не люблю? Или с кем-то лицемерю?

— Ты даже не спрашивай, — сказала Яуди. — Я вот как бы люблю Шайху, но на какой хрен он мне сдался? Иногда, блин, так и убила бы его.

— О, — сказала Амти. — Я три раза подумала о том, чтобы тебя убить просто потому что для меня есть что-то привлекательное в идее твоих выпущенных кишок. И любопытное.

— Прикольно, — сказала Эли. Она была абсолютно трезва. — Продолжайте.

Эли лежала на нижней полке, вытянула вверх длинные ноги в смешных носках и перебирала пальцами по остову койки деда, с которой доносился мерный храп.

— Я, — сказала Яуди. — Если честно даже не знаю. Шайху вообще-то не зря ревнует. Думаю, Ашдод в меня влюблен. У меня в детстве был хомячок, он точно так же на меня смотрел. Мне было так страшно, что он меня сильно любит, и я выпустила его на даче. Прямо в лес. Я думаю, его съел кто-нибудь. То есть, я сейчас так думаю. Вот у меня так с мужиками всю жизнь. Ну их к Тьме. Я думала мне больше девушки нравятся, но и с ними оказалось так же. Я думаю, я вообще не способна на всякие там отношения. Я потому и выбрала Шайху, что он тоже не способен.

Амти шмыгнула носом, так ей стало жаль Яуди, а потом саму себя.

— По крайней мере ты не плохая мать. Я вот плохая мать! Прямо очень! Шаул где-то там без меня.

— С дедом своим.

— Мой папа тако-о-о-й молодой дед!

— Он ровесник твоего мужа.

— А он тако-о-ой старый муж!

Яуди разлила остатки второй бутылки вина, и Эли автоматически выпила свою порцию.

— Это жесть, никогда я не видела пьяных настолько со стороны. Вот это тупеют люди.

— Я думаю, люди всегда тупые. Под алкоголем просто говорят, что думают. Ну всякие проблемки свои идиотские.

Потом Яуди стошнило в тамбуре, когда она вышла покурить, следом за этим в жизни Амти наступила еще одна бутылка вина, затем какой-то крохотный провал, чернота которого прервалась только гудком поезда. Эли тормошила ее за плечо, а Амти зевала, не особенно понимая, где находится. Спросонья у нее случился приступ паники, и она дрожала от страха и холода на холодном перроне.

Яуди моргала часто-часто, как будто это могло помочь ей проснуться. Их с Амти еще изрядно шатало, когда они, крепко держась за Эли, направлялись вперед по венам мощеных синеватым камнем дорог между путями, в крохотное, низенькое и мерзко освещенное здание вокзала. С трудом преодолев отвратительный запах в зале ожидания и сопротивление тяжелых дверей, они оказались на улице, и Амти вдохнула пропитанный морем воздух.

Они прибыли в Гирсу.

8 глава

Амти стояла у моста, глядя в злую пасть моря. Ночь была на своем изломе, звезды вдали от столицы оказались неестественно яркими, будто в кино. Беснующееся море шумело.

Они ехали до ближайшего к маяку поселка в машине. Амти переживала, что водитель окажется маньяком и была достаточно пьяна, чтобы об этом сказать.

— Нас трое, — сказала она. — Так что даже не пытайтесь.

— Не пытаться что? — спросил водитель, спокойный и пахнущий табаком мужчина средних лет с заметными синяками под глазами, которые делали еще внушительнее ночные тени.

— Ничего не пытайтесь, — сказала Амти, и заснула. Она только надеялась, что в случае потасовки ее разбудят. Однако разбудили Амти только когда пришло время выбираться из машины.

Резкий запах бензина и сигарет сменился оглушительной солью моря. Амти все еще была пьяна, и подойдя к мосту услышала, как отъезжает машина. Она лениво подумала, что если водитель все-таки хочет их убить, то стоит начинать сейчас. Она бы, во всяком случае, так и сделала.

— Здесь так красиво, — подумала Амти. Она возвела взгляд к открытому глазу луны и улыбнулась.

— Я любил море, — ответил Шацар. — Мне нравилось смотреть на него сверху. Мне нравилось кидать в море камни.

Эли подошла к ней, и Амти взяла ее за руку. Взгляд Эли был устремлен на маяк.

— Как ты? — спросила Амти.

— От меня не несет перегаром, в отличии от тебя. Классное место, правда?

Амти не думала, что Эли так просто будет говорить о маяке, на котором для нее все закончилось. Яуди села у моста, скрестив ноги, тоже уставилась вверх.

— А вы не думали, что мы втроем действительно чем-то очень недовольны в своих жизнях? Я имею в виду, мы просто взяли и приехали сюда, на край мира.

Амти посмотрела вперед, и увидела, что далеко за морем сияет белая каемка льда. Рамка, в которую втиснут мир.

— Амти! Амти!

Амти обернулась, и едва успела отойти, чтобы в лицо ей не влетел сорокопут. Яуди поймала Мардиха в ладонь, как мячик.

— Привет, — сказала она. — Отличная подача.

— Здравствуйте, юная прелестница, — вежливо ответил Мардих и принялся вычесывать перышки. Все это кокетство было, на взгляд Амти, совершенно излишним. Яуди даже не относилась к его нынешнему классу.

— Млекопитающее, — сказала Амти.

— Что? — спросила Яуди.

— Ничего.

— Ты бросила меня! — взвился Мардих. — Ты меня просто забыла! Ты забыла меня там, и мне пришлось прицепиться к этому мужчине с зубами, как у акулы. Ты понимаешь, до чего ты меня довела? Я сбился с лап, пока искал тебя, меня два раза чуть не убили фуры! Я старая птица!

— Тебе минимум сто лет, и ты все никак не сдохнешь!

— Имей уважение! — сказал Мардих. — Я едва тебя нашел!

— Это чего вообще? — спросила Эли.

— Не чего, а что, и не что, а кто, и не кто, а Мардих, Инкарни Осквернения, Тварь Лжи. Здравствуйте!

Амти сказала, чуть подумав над определением:

— Это вроде старого друга тире домашнего животного Шацара.

— Я не домашнее животное! Я его приемный дед!

— Что? — спросила Яуди. А потом с некоторым воодушевлением почесала Мардиха по спинке.

— То, — веско сказал Мардих, не сумев скрыть некоторого удовольствия. — Но куда это вы собрались.

— Во Внешние Земли. За Шацаром, — сказала Амти.

— И за ответами на вопросы, — сказала Эли.

— И просто так, — добавила Яуди.

Мардих, к его чести, в подробности вдаваться не стал. Он просто сказал:

— Я с вами!

Амти, Яуди и Эли переглянулись и почти синхронно кивнули. А какая, в конце концов, была разница? Воздушный шпион им, по крайней мере, не помешает.

— Ты же не против? — подумала Амти.

— Мардих взрослый сорокопут, он сам решает что делать со своей жизнью.

Амти почувствовала, что в какой-то степени Шацару было приятно. В каких-то вопросах Шацар и в самом деле все еще был ребенком. Это неожиданно умилило Амти.

— Ладно, — сказала она. — Теперь, когда у нас есть сорокопут, в этом мире нас ничто более не держит. Выдвигаемся.

По мосту Амти и Эли прошлись, держась за руки. Было холодно, и рука у Эли была холодная. Амти очень хотелось ее согреть.

Яуди шла чуть позади и напевала какую-то песенку. У нее оказался неожиданно красивый голос, грудной, чуть хрипловатый. Ее пение сливалось с песней моря, и взгляд луны, будто свет софитов, выхватывал ее, когда Амти оборачивалась. Мардих сидел на плече Яуди, и издавал птичий писк, атональный и очаровательный одновременно.

На этот раз подняться на маяк оказалось легче, но и страшнее. В темноте Амти боялась оступиться и с удивительной ясностью представляла, как срывается вниз, разбивается о камни, и как хрустит в ее теле каждая косточка, а ее кровь смывает с камней море.

— Как думаешь? — подумала она. — Это красивая смерть?

— Смерть это вообще красиво.

Эли пощекотала ее по ноге, и Амти завизжала.

— Трусиха, — сказала Эли.

— Тебе легко говорить, — начала Амти, а потом осеклась. — Извини.

Нашла время и место напомнить ей об этом.

— Все в порядке, дурочка, — ответила Эли. И Амти с удивлением не обнаружила в ее голосе злости. Это показалось странным, почти пугающим.

Пустой маяк встретил их тишиной. После щебетания птиц и шума насекомых, которые наполняли помещение в прошлый раз, Амти оглушило тишиной. Она прижала к себе Эли, чувствуя ее легкое, необязательное дыхание. Яуди и Мардих на ее плече стояли по левую сторону от Эли, и Мардих на секунду напомнил Амти одну из тех сеалий.

— Под полом у маяка? — спросила Амти. — А у маяка вообще может быть подвал?

— Умница, ты вовремя спросила, — сказала Эли. А Яуди прошлась вдоль всего помещения, вокруг лестницы. А потом остановилась, стукнула каблуком ботинка в металлическое покрытие, и оно издало легкий, деревянный звук.

— Отлично.

— Здесь деревянная вставка.

— И что теперь делать? — спросил Мардих.

— Тебе, — пожала плечами Яуди. — Ничего. Если она и вправду деревянная, то это худшее, что можно сделать на маяке. Здесь же влажно, дерево быстро придет в негодность. Так что, думаю, нам достаточно просто попрыгать.

— Может Саянну имела в виду что-то другое? — спросила Амти. — Может даже не этот маяк?! Не один же маяк в Государстве!

— Может, — сказала Яуди безэмоционально. А потом с тем же спокойствием подпрыгнула. Доски жалобно скрипнули. Амти подошла ближе, поймала Мардиха и посадила его в карман куртки, на всякий случай застегнув молнию.

— Чтобы ты не потерялся во времени и пространстве, — объяснила она. Амти снова перехватила Эли за руку, потянула к себе. С полминуты они втроем стояли, а потом вдруг одновременно принялись прыгать. Доски не поддавались. Покрашенные в белый, они не сразу были заметны, а может в тот раз ни у кого просто не было времени инспектировать пол.

Прыгать Амти неожиданно понравилось. Доски чуть прогибались под ними, они втроем смеялись и пищали, и голова быстро закружилась. Амти чувствовала такую невероятную свободу, детскую радость от происходящего. Ей казалось, будто они в парке аттракционов, и хотя им светила только луна, перед глазами танцевали краски. Одна из досок надломилась, и они одновременно отскочили в разные стороны.

Трещина прошла по дереву. Полдела было сделано. Они с усердием принялись доламывать доски. Разрушение приносило особенное удовольствие. Старая, влажная древесина поддавалась легко, однако Амти была уверена, месть в виде болезненных заноз окажется долговечной.

Под досками было нечто. Не ничего, но нечто. Туманная область темноты, как в разрушенном храме. Внизу странствовали вихри.

— Это мы будем прыгать туда? — спросила Эли.

— Наверное, — сказала Амти. — Мы с Мескете ходили над такой бездной в Храме, но думаю, что там была какая-то особая магия, удерживающая от падения.

Амти протянула руку и не почувствовала ничего — ни притяжения, ни отторжения. Когда они завершили работу, открыв достаточный ход, чтобы протиснуться вниз, руки у Амти болели от заноз.

— Я первая, — сказала Амти, не достаточно, впрочем, уверенно. — Я вас сюда позвала, и я обязана предоставить вам шанс сбежать. Если, к примеру, оттуда после моего прыжка брызнет фонтан крови и внутренностей.

— В этом случае мы точно сбежим, — сказала Яуди.

— А как же я?! — спросил Мардих.

— А ты умрешь вместе со мной. Но в общем, ничего подобного не должно случиться. Шацар ведь жив.

Еще несколько минут они молча смотрели вниз, наблюдая за дымными вихрями. Наконец, Амти сказала:

— Ну, удачи мне!

— Удачи тебе, — одновременно сказали Яуди и Эли. Амти жалобно посмотрела на них, и только услышав голос Шацара, который сообщил, что все будет в порядке, прыгнула вниз.

Самым болезненным в этом прыжке была царапина от задевшей ногу доски. Амти на пару секунд почувствовал себя в невесомости, а потом очнулась посреди дня. Она стояла на поле с желтой травой, которую будто придавил к земле прошедшей по местности каток. Трава не поднималась, она будто росла горизонтально, а не вертикально. А еще она кололась. Пахло подоспевшей пшеницей.

Амти посмотрела на небо, и оно было синим. Начиналось все не так плохо. А потом Амти увидела их — существ, покрытых длинной, повторяющей тон желтой травы шерстью, рогатых и больших. Эти животные были похожи на бизонов, однако их бородатые морды были более широкими, и на этих мордах ужасным, призрачным образом смотрелись огромные, с чайные блюдца, светящиеся, пустые глаза. Стадо этих существ проходило мимо, они были огромными, намного больше человеческого роста, и Амти подумала, если эти жуткие, дотварные существа захотят затоптать ее, то у нее не будет никакого шанса спастись, она слишком близко.

Амти замерла, решив не привлекать их внимания движением. Однако, они прошли мимо, не обращая на нее никакого внимания. Медлительные и величественные, с огромными бельмами, похожих на звезды глаз, они совершенно не замечали Амти, будто ее и не было на свете.

Амти расстегнула молнию на кармане и выпустила Мардиха. Он взлетел на ее плечо и издал вздох безграничного удивления.

— Ничего себе, — прошептал он. — Да ладно!

Процессия неведомых животных шла мимо них, и Амти чувствовала звериный дух, похожий на запах, стоящий в конюшне.

— Как думаешь, можно их потрогать? — спросила Амти.

— Ты что с ума сошла? Мы не знаем их привычки! И повадки! Вдруг у них гаптофобия?

— Можно, — ответил Шацар. — Они совершенно безобидные. Я их уже встречал.

Амти улыбнулась его голосу. Теперь она чувствовала его присутствие в этом мире. Он был далеко, и все же он был в одном с ней пространстве. Это успокаивало. Амти сделала шаг вперед, протянула руку и погладила одно из проходящих мимо животных. Оно даже не обернулось. Может быть, существа в этом мире ее не видят? Не чувствуют? Шерсть существа оказалась мягкой и нежной на ощупь, она была неестественно теплой, будто в толстых волосках тоже протекала по сосудам греющая тело кровь.

Амти посмотрела вверх, и увидела с какой быстротой плывут по небу облака. А потом рядом с ней оказалась Эли. Она не упала с неба, как Амти ожидала, ничего такого. Просто оказалась рядом.

— Ого! — сказала Эли. — Ты уже стала пастухом?

— Ой, заткнись.

— Их можно гладить? А если пнуть?

Сама Эли не протянула руки к проходящим мимо существам. Наверное, ей было обидно от мысли, что она может не почувствовать, как это — прикасаться к совершенно иным животным, чем в их мире. Впрочем, наверное, их все-таки нельзя было назвать совершенно иными.

Они были эскизами, прообразами. Амти чувствовала себя, будто заглянула в рабочий блокнот художника. Величайшего художника, когда либо существовавшего во Вселенной.

Амти не знала, что сказать Эли. Описать, как чувствуется теплая, живая шерсть под пальцами или наоборот, промолчать? Ей не хотелось уязвить Эли, обидеть ее. Не хотелось сделать ей больно. Она ждала подсказки или избавления, и пришло избавление. Яуди, оказавшись во Внешних Землях, первым делом смачно выругалась, более ничем своего удивления не выдав.

Они стояли втроем, и их обходили, как поток воды обходит камни, гигантские звери.

— Удивительно, — выдохнула Амти.

— Ага, — сказала Эли. — Вот это да! Мескете что устроила твоему мужу бесплатную экскурсию? Как бы можно было убить кучу людей, которые даже еще ни в чем не виновны, а потом попасть в место с милыми зверушками? Вау!

Амти попыталась отыскать взглядом солнце, однако его не было. Синее небо будто излучало свой собственный свет, по его сияющему полотну быстро, как в ускоренной перемотке, плыли белые, ровные, будто под копирку вырезанные облака.

Некоторое время все они вчетвером просто смотрели. На бескрайнее поле, огромных существ, потрясающее небо.

— Здесь быстро темнеет, — сказал Шацар. — И неожиданно. Вам лучше выбрать место для ночлега.

Когда бесконечное стадо прошло мимо, двинувшись дальше, они, наконец, смогли оторваться от бесцельного созерцания.

— Здорово, — сказала Яуди. — Неплохо. Можно даже не спешить с тем, чтобы что-нибудь там найти.

— Тем более, — сказала Эли. — Не то чтобы мы особо понимали, чего ищем. Ну, кроме тебя, Амти.

— Мардих, милый, ты не хотел бы полететь вперед и поискать там Шацара?

— Нет, — отрезал Мардих и превентивно перелетел с ее плеча на плечо Эли. — Я бы не хотел. Откуда я знаю, может здесь меня сожрет пеликан.

— Пеликан? — хихикнула Эли.

— Ну, я-то не знаю, что здесь водится и что оно ест. Так что давайте повременим! Вряд ли Шацар там умирает? — с надеждой спросил он.

— Не умирает, — сказала Амти, сжалившись над трусливым Мардихом. — Но ты же сам пошел с нами его спасать.

— Я хотел проконтролировать это дело, а не вести его единолично!

Амти вздохнула. Она попыталась прислушаться к своему сильному и первобытному чувству, определяющему близость Шацара. Наверное, если сосредоточиться, можно было почувствовать направление, в котором нужно идти. Сосредоточиться не получалось.

Трава шелестела под ногами. Она вилась по земле, и Амти видела колосья злаков.

— Наверное, — сказала она. — Эти огромные травоядные втаптывают их в землю, когда проходят через поле, и таким образом сажают семена. Поэтому этим растениям удобнее быть ближе к земле.

— Пахнет пшеничкой, — сказала Эли.

— И колется, — добавила Яуди. — Эволюции в этом случае явно не хватало такта. Если она здесь вообще была.

— Куда мне идти, Шацар? — мысленно спросила Амти.

— Сложно сказать, — ответил он. — Я еще не успел составить карту. Для этого мне понадобилось бы обойти всю местность. Однако, доля здравого смысла в том, чтобы попытаться почувствовать друг друга есть. Я постараюсь оставаться на месте, и когда пойму, куда идти — пойду тебе навстречу.

Амти увидела, как между стеблями местной пшеницы скользят существа, похожие на черных червей, однако пищащие как мыши. Раньше Эли бы завизжала, а может даже и зарыдала бы, она боялась и мышей, и червей, однако сейчас она только подцепила червя двумя пальцами и продемонстрировала остальным. Он извивался в ее руках, и Амти увидела зубастую пасть, которую зажала между пальцами Эли. Она действовала безо всякого страха, будто все здесь принадлежало ей. В определенном смысле так и было.

— Он не ядовитый, — сказала Эли безмятежно. — И питательный.

А потом с отвращением отбросила червя и сказала:

— Фу! Ну просто дикая гадость!

Амти никогда не понимала, по какому принципу внутри нее переключается что-то, заставляющее ее быть в один момент жуткой, а в другой знакомой и близкой, смешной.

Еще пара червей прицепились к джинсами Яуди. Она стряхнула их без особенного пиетета к обитателям иного мира. В отличии от Двора, Внешние Земли не были злым местом. Ничто здесь не стремилось уничтожать ради уничтожения, все просто жило. По крайней мере, с первого взгляда. Поле в какой-то момент поросло небольшими кустиками тернистых растений, на которых ярко и маняще выделялись большие, сиреневые ягоды.

— Они ядовитые? — спросила Амти у Шацара.

— Нет, однако довольно быстрые.

Протянув руку за ягодами, Амти быстро поняла, о чем Шацар говорит. Тернии взвились, как щупальца, и устремились к ней, стремясь схватить ее за запястье. Амти успела отдернуть руку, забрав ягодку.

У ягодки был ярко выраженный цитрусовый вкус, похожий на мандариновый, и упругая консистенция, будто свежий сок в какой-то желатиновой пленке. Амти только откусила крохотный кусочек, а остальные две трети протянула Эли, которая тут же закинула все в рот.

— Спасибо, — сказала Яуди. А Эли фыркнула.

Когда они проходили мимо следующего куста, Амти хотела было снова попробовать стащить ягоду, но увидела скелет какого-то небольшого животного, оплетенный терниями. Они впивались в самые кости, от которых расходились трещинки. Прорастая сквозь кости, они питались ими. Тернии казались чрезвычайно сухими на вид, может быть им даже не нужна была вода. Хватало крови и костного мозга.

Кусты встречались все чаще, а потом появились первые деревья. Высокие и тонкие, как осины, они блестели черным, будто были смазаны смолой. Листья на их ветвях были алыми, напоминавшими об оттенках осени в Государстве, однако, казалось, это не был цвет умирания.

По смолистым стволам ползали насекомые, а из одного дупла, которое они заметили, непрестанно высовывался, слизывая смолу, чей-то длинный и тонкий, как шерстяная нить язычок. Они не решились тревожить его обладателя.

Наконец, они нашли ручей. Он протекал в обратном направлении, будто взбирался вверх. Амти почувствовала себя в чьем-то безумном сне. Вода была прозрачной, блестящей. Когда Яуди склонилась над ней и коснулась пальцем, она будто сломала тонкую корочку, словно ручей тек подо льдом. Амти тоже пробила лед, склонилась вниз и почувствовала ток воды на языке. Вода оказалась ледяная и очень сладкая. Сладость эта больше всего напоминала вкус нектара клевера, который Амти любила вытягивать из цветков валяясь на полянке летом. Только это была не капля, достающаяся с таким трудом. Нежный, холодный и пудровый вкус наполнял все. Эли запищала:

— Я чувствую, чувствую!

Они пили долго, позабыв о предосторожностях. Даже Мардих окунул клювик, пробив тонкую корочку льда и не мог остановиться. Он первым перестал пить воду, взлетел, и тут же наткнулся на дерево, свалился на землю.

— Думаю, это отличное место для ночлега, — провозгласил он. — Мне очень нравится! И рядом вода! Тут мы и остановимся.

И Амти поняла, что он безумно пьян. С трудом оторвавшись от безумного ручья, Амти поняла, что пьяна и она сама. Хмельная легкость струилась в ней, заставляла смеяться. Яуди с таким же усилием сумела подняться, ее пошатывало, а щеки раскраснелись. Эли они оттащили вдвоем.

— Чувствую, я чувствую, — твердила она, а потом полезла обниматься. — Я все чувствую!

— Так мы остаемся у ручья? — спросил Мардих, сев на голову Яуди. Ему явно хотелось поучаствовать во всеобщем веселье.

— Шацар говорил, что здесь быстро темнеет. Нам стоит развести здесь костер. Место удобнее мы найдем вряд ли.

— Ты просто хочешь ночевать у бухого ручья, — сказала Яуди. — Но я не против.

— А я больше всех за!

— Это и понятно, Эли.

Однако разжечь костер оказалось не так уж просто. Ветки смолистых деревьев вопреки ожиданиям совершенно не горели, а влажная трава под ногами горела очень слабо. Наконец, Мардих нашел отпавшую ветку терновника и оказалось, что она вспыхивает будто бензин, и горит при этом очень долго. Амти едва не обожгла себе руки. Яуди умудрилась забить палкой ближайший куст, действуя быстро и точно. Ветки они собрали и развели крохотный костерок.

Однако, топлива было слишком мало, чтобы поддерживать огонь всю ночь, если только она длилась дольше пары часов. Эли ухватила Амти за руку и сообщила:

— Мы поищем еще кустов. И убьем их жестоко! Супер, да?

Они все еще были чуточку пьяными, но это опьянение было приятным и легким, придавало всем шуткам особую забавность, а походке кажущуюся пружинистость.

— Мы посторожим лагерь, — заявил Мардих. Причем сказано это было таким тоном, будто лично Мардих собирался защищать границы их владений от орд враждебных существ.

— О, — сказала Яуди. — Вы хотите разделиться как в фильме ужасов? Хорошо. Когда придете, можно пожарить зефирки. Если это вы придете, а не мозговые паразиты в ваших телах. Смотрели "Вторжение похитителей тел"?

— Угу, — сказала Эли и потянула Амти вглубь леса. Чем дальше, тем темнее были переплетены деревья, однако без сомнения все еще был день, ведь свет пробивался даже сквозь их алые кроны. Иногда эти деревья осыпались за мгновение, усеивая землю алой листвой. Амти не знала, что было этому причиной. Они будто стряхивали себя все, будто раздевались с тихим шелестом. Амти и Эли сжимали толстые палки, готовые встретить враждебный терновый куст в любой момент.

— Как тебе родничок? — спросила Амти.

— Потрясно! Ты представляешь, я могу напиться! Может, остаться здесь?

— Я не думаю, что стоит...

Но Эли резко прервала ее:

— Я не думаю, что ты можешь судить об этом.

Она нахмурилась, но лицо ее разгладилось и засветилось улыбкой, когда она увидела куст. Большой и впечатляющий, с красивыми ягодами, оплетающий трупы потрясающе цветастых птиц, похожих на лебедей, только в миниатюре. Ветки, усеянные шипами, проходили сквозь тела птиц, окрасившись воинственным красным.

Длинные шеи крохотных лебедей безвольно повисли, изо рта у одного торчала шипастая ветка, на которую был насажен розоватый птичий язык. Жуткое и красивое зрелище, подумала Амти. Так тесно переплетенные жизнь и смерть вызывали у нее трепет. А Эли просто огрела куст палкой. Он взвился, готовясь атаковать ее, однако Эли быстро отдернула палку.

— Гаси его! — взвизгнула она с пьяным восторгом. И Амти вспомнила, как Эли рассказывала, что они с Аштаром били машины бейсбольными битами просто потому, что они ненавидели мир с его богатыми и счастливыми людьми у которых все есть.

Амти вздохнула, занесла палку и ударила по кусту. В это время Эли совершила новую атаку. Бедный куст не знал, как ему реагировать на столь агрессивное вторжение.

Амти, впрочем, была далеко не столь ловкой как Эли и опыта в поломке чего-либо имела куда меньше. Более того, она боялась что-либо ломать. Ее единственным воспоминанием из дошкольной жизни до сих пор был эпизод с подаренным ей пузырьком блесток для кукол, который она разбила, испортив ковер. Ей было настолько страшно, что ее накажут, что ковер, сияющий серебром и золотом, она очень старательно пыталась перевернуть другой стороной и, в итоге, пытаясь выдернуть его из-под стола, свалила мамину вазу.

Мама, наверное, страшно ругалась, но этого Амти не помнила, а помнила только страх перед испорченными вещами. Резкие движения при попытке ударить куст давались ей нелегко, она будто останавливала себя в последний момент, по необъяснимой причине боясь ударить слишком сильно. В конце концов, шипастые ветки обвились вокруг толстой палки в ее руках и в секунду переломили ее надвое. Амти успела почувствовать, какая сила в этих жутких растительных конечностях, а потом раздался хруст, и ветка толщиной в кулак переломилась легко, как спичка.

Эли, воспользовавшись этой паузой, продолжила бить куст. Несколько веток от него уже отлетело, но Эли явно вознамерилась его убить. Она колотила по корням и стеблю, по телам птиц, издававшим мягкий, влажный звук.

Наконец, главный стебель, видимо, являвшийся центром жизни этого растения, с мягким хрустом переломился. Эли продолжала бить терновник палкой, пока он не оказался окончательно расчленен. Амти собирала ветки, чтобы доказать, в первую очередь самой себе, что не такая уж она бесполезная.

Эли охотиться, судя по всему, нравилось. Она с увлечением распотрошила еще два куста, потом утерла пот и села прямо на землю.

Амти собрала ветки в кучу, пальцы у нее болели, потому что острые и жесткие шипы постоянно их ранили.

— Эй, ну как? Пропала бы тут без меня?

— Да, — честно сказала Амти.

— То-то же. Даже мужика своего выручить без меня не можешь.

— Прекрати злиться!

— Я не злюсь, я пьяная.

— Тогда прекрати на меня нападать.

— Я нападаю не на тебя, а на кусты.

Амти принялась обрезать кусок ткани от платья, чтобы связать охапку веток. Нужно было взять веревку и определенно стоило взять мозг.

— Ты ревнуешь? — спросила Амти.

— Ты бы пошла спасать меня на край света?

— Да.

— Я так не думаю.

— Тогда почему ты за мной пошла?

Эли помолчала, потом скривилась, как от зубной боли.

— В отличии от тебя, я-то правда люблю.

— Я тоже тебя люблю.

Они обе замолчали, Амти задумчиво обламывала шипы на одной из веток, а потом Эли вдруг крикнула, заставив стайку крохотных, с мизинец, птичек взвиться вверх с ближайшего дерева.

— Нет, ты не любишь! Ты даже не думаешь, что любишь! Ты вроде как чувствуешь себя виноватой, потому что я сдохла! Успокаиваешь свою совесть или еще чего! Но я тебе не нужна! Я тебе не нужна, Амти, потому что ты девочка из хорошей семьи, мелкобуржуазная сучка или как там это?

Определение "мелкобуржуазный" совсем не подходило, Амти открыла было рот, но Эли не дала ее перебить.

— Нет уж, заткнись и слушай! Ты прижила ребенка от нашего врага! Он сын врага! А теперь ты хочешь, чтобы мы спасали врага! Знаешь почему? Потому что ты хочешь быть нежной женой человека при власти, тебе не нужна борьба! Тебе хорошо!

— Мне не хорошо! Если бы не я, мы бы все еще скрывались по канализациям, чужим домам или жили во Дворе! Как тебе это?

— Если бы ты не залетела! Велика заслуга! А еще если бы ты не залетела, могла бы быть на моем месте! Но знаешь, что самое хреновое, Амти? Я не ревную, неа. Я завидую и злюсь, потому что ты повзрослела! Ты становишься взрослее, у тебя есть ребенок, у тебя есть муж! А у меня ничего нет, я ничего не могу, я даже побухать не могу нигде, кроме гребаных Внешних Земель! Я никогда не вырасту!

— Но почему в этом виновата я?! Я пыталась тебе помочь! Что я вообще могла сделать? Аборт, чтобы ты не чувствовала себя обделенной?

— Аборт, чтобы ты не чувствовала себя предательницей!

Все случилось совершенно внезапно, Амти и не ожидала от себя, что когда Эли кинется на нее, она не попытается отползти, а с шипением вцепится в ее волосы. Они катались по земле, царапаясь и кусаясь. Судя по всему, напившись из источника, Эли прекрасно чувствовала боль. Она шипела и орала, когда Амти кусала ее, и сама с удвоенным усердием царапалась.

Амти злилась на Эли, злилась на то, чем Эли стала и боялась этого, злилась на себя за то, чем Эли стала, злилась на себя за то, что она сама выбрала. Эли, оказавшись сверху, сильно ударила Амти головой об землю. Синее небо в прожилках черных ветвей потекло перед глазами. А потом Амти почувствовала губы Эли на своих губах. Они все еще ранили друг друга, царапали, дрались, не прерывая поцелуй. В нем была вся злость, которую копила Эли. В нем была вся злость, которую копила Амти.

Чувство вины, чувство неполноценности, чувство безысходности, все они пылали внутри. Амти чувствовала кровь, текущую по губам, свою и Эли. Они кусались, будто зверьки. Когда Эли вцепилась зубами в шею Амти, ей показалось, будто она хочет ее убить. Перед глазами потемнело от боли. Амти залезла рукой под кофточку Эли, сильно и болезненно сжала ее грудь, грубо царапая кожу над соском, Эли перехватила ее за горло, слизнула кровь с подбородка, и тут же наградила новым укусом. Они терлись друг о друга, усиливая возбуждение и щипали и царапали друг друга, усиливая злость. Эли нравилась боль, после всего она была достаточно сильным стимулом, поэтому Амти резко рванула ногтями по внутренней поверхности бедер Эли, оставляя теплые царапины под пальцами. Пальцы Эли вошли в Амти без подготовки, болезненно и резко. Амти застонала, на глазах снова выступили слезы. В отместку она сделала Эли так же больно, но Эли только оскалилась. Все происходило аритмично, слишком резко, чтобы быть приятным, это даже не напоминало секс. Скорее это было продолжением драки, издевательством друг над другом.

Амти приподнялась, ухватив зубами сосок Эли, прямо сквозь одежду, вырвав стон из ее горла. Движения были злыми, приносили боль, они только заставляли их обеих сильнее мучить друг друга.

Амти чувствовала влагу Эли на своих пальцах, сейчас она была теплой. Сначала кончила Эли, Амти ощутила, как судорожно ее тело сжимает ей пальцы, услышала ее громкий, бесстыдный вскрик. Когда Эли перестала касаться ее, Амти почувствовала как удовольствие ускользает, но уже через секунду она уложила Амти на лопатки и продолжила трахать ее так, как никогда еще не делала этого. Оргазм оказался точно таким же, как и секс — болезненным, низ живота будто онемел, и все внутри взорвалось от болезненного удовольствия.

Они лежали рядом, не шевелясь. Довольно долго Амти просто смотрела, как проплывают сверху облака. Платье на ней было задрано, открывало синяки и царапины. Эли выглядела не лучшим образом.

Голос ее доносился до Амти будто сквозь какое-то марево.

— Ты ведь и вправду меня не знаешь, — сказала она без злости. — Совсем-совсем. И я тебя тоже, хорошая девочка из хорошей семьи, богатая и балованная, не приспособленная к жизни, вот и все. Ты мечтательная, чувствительная и постоянно плачешь. Любишь читать романы о прошлом и рисовать. Я больше ничего не знаю.

— Ты злая, ты жила в детдоме. Ты любишь глянцевые журналы, косметику и шмотки. Тебе не нравятся мужчины. Я имею в виду, по-настоящему. Ты любишь танцевать и плохо поешь. Я тоже больше ничего не знаю.

Амти помолчала, а потом добавила:

— Расскажи мне то, что тебе кажется важным.

Эли надолго замолчала. Она задумчиво водила пальцем по бедру Амти. Потом вдруг села, обхватив руками колени.

— Там, где мы с Аштаром жили было чудовищно. Не то чтобы мы были голодные или что-то вроде. Еды хватало, и это нам нравилось. После времен, когда мы ели только то, что могли украсть. Там были всякие взрослые. Все они называли себя нашими мамами или папами, не били нас, не приставали. Дали нам всякий кров и еду. Это же хорошо? Ну типа. Только еще они могли отправить нас в психушку. Многих отправляли, кто плохо себя вел или шумел ночами. Один раз отправили мальчика, который просто украл у учителя деньги. Красть плохо, ну да. Его там обкололи лекарствами после которых он, вернувшись, неделю не разговаривал. Это все для нашего же блага. А после всего нам было просто некуда идти. Знаешь чего ты не поймешь никогда? Я хотела стать учителем. Но будь у меня хоть все одиннадцать классов школы там, я не смогла бы никуда поступить. У меня не было бы аттестата о нормальном среднем образовании. Ну, знаешь, стране ведь нужны не только врачи и учителя, ученые там, вроде твоего папки. Еще нужны люди, чтобы работать на заводе. Я была человеком, чтобы работать на заводе. Чем я еще могла заняться после всего? Мне было одиннадцать, и я уже все понимала. Что не стану я кем хочу, а стану кем надо. Пойду в один из техникумов при детдоме. Мне было так обидно, и я ужасно хотела доказать себе, что все взрослые — плохие. Что это они не добро так творят, а делают зло с приличными рожами. Я мечтала, чтобы кто-нибудь из учителей пристал ко мне. Мне хотелось доказать себе, что они гребаные извращенцы, маньяки. Я думала, что тогда смогла бы отсюда выбраться. Не помню, почему я тогда так думала. Это случилось после урока математики. Я никогда не успевала по программе. А ведь она у нас была намного слабее, чем в обычных школах. Он велел мне остаться после уроков. У него были круглые очки и мерзкие, маленькие, кротовьи глазенки. И руки с аккуратно остриженными ногтями, будто он угол среза линейкой вымерял. Я вроде как сразу не поняла, что случилось, когда он на меня накинулся. И я не поняла, что сама это делаю, что это моя магия так меня предает. Все произошло так быстро. Я лежала на столе и смотрела на таблицу умножения, висящую на стене. Чтобы не было так противно, я умножала в уме цифры и смотрела там ответ. Ни разу не получилось правильно. Потом я рассказала об этом Аштару. И мы сбежали.

Амти не знала, что сказать. Ей было так жаль, но все слова казались такими незначительными и пустыми. Амти подалась к ней, обняла ее и поцеловала в скулу. Так нежно, как только могла, и после всей боли, которую они друг другу причинили, было удивительным так целовать Эли.

— Милая, — начала было Амти, но увидела, что рядом сидит уже не совсем Эли. На лице у нее было безмятежное выражение, она протянула руку, и на ребро ее ладони сели две крохотные, девичьи-розовые птички с черными глазками, похожими на бисеринки. Они казались пушистыми комочками ваты. Местная живность очевидно не боялась богини внутри Эли.

— Темнеет, — сказала Эли задумчиво и тихо, а потом открыла ладонь, и птички упали в ее руку, она поймала их и сжала кулак. Красное потекло вниз, и хлопья перьев оказались приклеены к сиропу из крови и мяса.

Эли стряхнула вниз то, что осталось от птичек и слизала кровь с ладони, обходя перышки. Одно из них, нежно-розовых, она поместила Амти за ухо. И Амти увидела, как мгновенно темнеет небо, как весь мир исчезает.

Исчезло все и абсолютно сразу, не было никакой луны, никаких звезд. Они оказались в полной темноте. Амти нащупала перевязанную куском платья охапку веток.

— Нам пора!

— Точно! — пискнула Эли, и Амти поняла, что она вернулась. Они поднялись, и двинулись на ощупь в абсолютной темноте. Не прошло и минуты, как что-то обвило щиколотку Амти. Она подумала, что это один из терновых кустов, на которые они наткнулись в темноте. Однако на ощупь оно было вовсе не похоже на ветку. Не похоже ни на что вообще. Ни на живую, ни на неживую материю, с которой Амти встречалась прежде. Что-то тянуло Амти назад, и Амти не видела рядом ли Эли, она цеплялась за землю, ломая ногти, визжала. Что-то, обвившее ее ногу было холодным, неживым, неестественно гладким. Само его прикосновение было отвратительно. Амти услышала голос Шацара, похожий сейчас на рычание:

— Огонь, девочка! Быстрее! Достань зажигалку.

Амти подумала, что если она сейчас займется этим, то точно не удержится. Впрочем, нечто тянувшее ее назад обладало такой силой, что Амти в любом не помогали ее жалкие попытки цепляться за землю. Она поддалась, перестав держаться, запустила руку в карман и тут же почувствовала, как ее резко тянет куда-то в еще большую темноту. Эли вцепилась в воротник ее платья, едва не задушив ее. И, судя по всему, ее тоже тянуло что-то, только в другую сторону. Амти щелкнула зажигалкой, нашла валявшуюся рядом ветку и подожгла ее. Терновая ветка загорелась сразу и ослепительно. Что-то метнулось от Амти в темноту. Амти увидела лицо Эли, бледное и испуганное, и успела рассмотреть, как нечто длинное, неестественное, похожее на лапу, щупальце или язык скрывается в темноте. Амти судорожно нашарила в темноте охапку веток, вытащила еще одну и подожгла ее для Эли.

— Ни хера себе! — сказала Эли, крепко вцепившись в терновник. Шипы ушли глубоко под кожу Амти, но она не хотела отпускать горящую ветку. Амти взяла перевязанную охапку, чтобы быстро выхватить новую, когда старая догорит. Они медленно двинулись туда, откуда, как им казалось, они пришли. Бежать Эли и Амти не могли, огонь мог погаснуть. Ветки догорали быстро.

Огонь отпугивал это, чем бы оно ни было. Амти знала, подсознательно, как знают о звере, что он опасен — это нечто целое, единое, пусть и предстающее во многих обличьях. Тени плясали в отблесках огня. Чудовищные звери с огромными зубами, насекомые на тонких ножках, неправильные, непропорциональные существа, полностью состоящие лишь из тени, от них веяло холодом. Их лапы тянулись к ним, но как только Амти и Эли выбрасывали вперед горящие палки, существа с неестественно быстрой дрожью отступали назад. Огромные зубы, липкие тени. Лишенные глаз существа на самом деле были одним, они были сращены друг с другом, переходили друг в друга. Это было безумие, чудовищное, дрожащее в отсветах огня безумие.

— Девочки! Девочки! — кричал Мардих. Они шли на голос. Благодаря ему они вообще выбрались, благодаря ему они каждый раз сворачивали в ту сторону. Впрочем, Мардих предсказуемо не нашел в себе силы полететь их искать. Амти его не винила. Эти существа были везде, они ползали по небу, неповоротливые, распухшие, ужасные или неестественно быстрые и крошечные, переливались друг в друга.

Амти и Эли было так страшно, что они не говорили ни слова.

— Вот почему это не курорт, — сказал Шацар в ее голове, и Амти не нашлась, что ему ответить. Наконец, Амти и Эли увидели слабый отсвет огня. Яуди дрожала у догорающего костра. Амти с тоской посмотрела на охапку, она поредела на половину, пока они с Эли добирались к лагерю.

Они молча сели у огня, подбросили веток, и огонь разгорелся с огромной мощью, быстро и ярко как вспыхивает сера на спичке, только сильнее и шире. Веток им должно было хватить.

Мардих расхаживал с видом чрезвычайно важным и периодически покашливал, давая понять, как он жертвовал своими более не существующими голосовыми связками ради них. Они дрожали и не могли слова вымолвить, Мардих же судя по всему был в состоянии намного лучшем. Может быть, бытность чучелом заставляет психику укрепиться.

В круге огня, на самой его грани, плясали пальцы и щупальца, лапы, языки, только и мечтавшие до них добраться. Что-то огромное и страшное ждало, пока они останутся в полной темноте. Амти смотрела на эти тени, на зубастые морды и безглазые лица, изредка выглядывавшие к огню, и ей хотелось кричать. Они втроем сильнее прижались друг к другу. Где-то тонко звенел ручей. Было решено поддерживать огонь по очереди. Амти легла спать последней. Ей хотелось проснуться утром, это было жизненно важно. Поэтому она согласилась поддерживать огонь дольше остальных. Она сидела одна, даже Мардих спал или делал вид, что спит. Девочки спали рядом, или так же делали вид, что спали, потому что это значило, что можно закрыть глаза и не смотреть. Амти смотрела. Что-то окружило их, и Амти боялась, что ветки кончатся прежде, чем наступит рассвет.

Она подумала, как там Шацару. Он ведь совсем один. Некому поддерживать огонь, пока он спит.

— Тебе страшно?

— Немного жутко, — ответил Шацар. — Но ко всему привыкаешь. Расскажи мне что-нибудь.

И Амти стала ему рассказывать. Он почти все знал о ее детстве, поэтому Амти рассказывала о школе. Об уроках, переменах, девчачьих записках, заколках, закоулках. Обо всем, что приходило в голову, лишь бы он слушал ее и отвлекался.

Вскоре Яуди сменила ее на посту. Амти не знала, проснется ли она утром и проснется ли вообще. Небо не светлело. Амти накрылась ветровкой, поближе прижавшись к Эли, и почувствовала, что она не спит.

Амти и сама не думала, что заснет.

— Расскажи и ты мне что-нибудь, — попросила она мысленно.

— Хорошо, — задумчиво сказал Шацар. — На войне я всего две недели провел на фронте не самостоятельно, а вместе с частью, где официально числился. Однажды к нам привели партизанку, молодую Инкарни. И с ней было двое детей, мальчик и девочка, двойняшки лет пяти. Ее допрашивали, а дети сидели одни. Они плакали от голода. Это совершенно особый плач, его ни с чем не спутаешь. Тогда я отдал им свой ужин. Мне стало жалко детей, они горько рыдали, потому что им очень хотелось есть.

— А потом? — спросила Амти.

— А потом с их матерью закончили. Ее повесили. И я пришел к ним и сказал, что сейчас будут вешать их. И ничего не почувствовал. Мне было жалко детей, плакавших от голода, но я ничего не почувствовал сказав им, что их мама умерла, а сейчас умрут они.

— Это чудовищно! Зачем ты мне все это рассказываешь? Что это значит?

Амти разозлилась так сильно, что даже дрожь утихла.

— Может, вспоминаю, как я пришел к идее о том, чтобы убивать Инкарни. Понимаешь, их вместе с их семенем убивали и во время Войны. Я не придумал ничего нового. Враг есть враг, и дети его — враги.

— Ты с ума сошел?! Как ты можешь вообще считать себя человеком?!

— Или, может, я считал, что тебе полезно несколько разозлиться. Гнев купирует страх. Это гормонально обусловлено.

Он немного помолчал, а потом сказал со странной, не свойственной ему интонацией:

— Попытайся поспать, девочка.

9 глава

Он ей почти снился. Спросонья она все еще разговаривала с ним, а он, не имеющий счастья спать до рассвета, ей отвечал. Она говорила с ним по-настоящему и в то же время почти видела во сне. В жарком от огня забытьи, любуясь на его неясный образ, Амти шептала:

— Это ведь неправильно, Шацар, что тебя судили только во Дворе.

— Почему неправильно? — спросил Шацар. У него был усталый, спокойный голос.

— Ты — враг всего человечества.

— И твой?

— И мой.

— Тогда почему ты пришла за мной?

— Я люблю тебя. Я тебе говорила. И буду тебя любить. Но это не значит, что я могу тебя оправдать. Я бы хотела.

— Я могу себя оправдать.

— Потому что ты — психопат?

— Потому что психопат не только я. В мире истории и культуры могут разыгрываться трагедии, которым нет никакого близкого аналога даже среди самых ужасных психических заболеваний. Наша коллективная психология знает катастрофы, размеры которых далеко превосходят все, что может случаться в масштабе индивидуальной личности.

— Я чувствую вину за вещи, которые ты делаешь, — сказала Амти. Образ Шацара перед глазами туманился. Она так мало спала с момента его похищения. Даже во сне Амти чувствовала себя усталой.

— Очень легко чувствовать вину, когда ты ничего плохого не сделала. Это так благородно, правда? Мученическая боль за чужие преступления, — он хмыкнул.

— Просто я хочу быть честной с тобой, Шацар. Я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя. И хочу, чтобы ты знал, что я считаю себя чудовищем.

— Я знаю, — сказал он задумчиво. — И я благодарен тебе за честность.

— Ты просто хочешь передать ответственность за собственные преступления, за свою сознательную бесчеловечность другим.

— Я же сказал, что я благодарен тебе за честность. Спасибо.

— Потому что ты боишься, что действительно отличаешься ото всех этих людей.

— Спасибо. Все. Можешь закончить.

— Примерно так я себя чувствую, когда ты говоришь со мной честно.

— То есть, ложь — основа любых отношений?

— Я не знаю. Я про отношения, в основном, книжки читала. И у меня ничего не получается. Я хочу быть тебе хорошей женой. И хорошей матерью для нашего сына. Но никто не объяснял мне, как. Нужно быть честной? Или все время врать? Нужно заботиться о тебе? Или не докучать? Когда ты обо мне заботишься, это унизительно или нет? Может вообще не нужно так много с тобой разговаривать? Мне кажется, что я ничего не понимаю.

— Наверное, так всегда, — ответил он после паузы. — По крайней мере, я тоже ничего не понимаю.

— Что мы будем делать, когда вернемся?

— Заберем Шаула, — ответил Шацар без промедления.

— А потом?

Во сне Амти протянула руку, чтобы коснуться его, но он снова показался далеким, и она сосредоточилась на его голосе.

— Наверное, мне придется скрываться. Вся моя жизнь изменится. И я не уверен, что в Государстве или во Дворе есть место, где я смогу спрятаться. Ты ведь понимаешь, что отсюда нам некуда бежать? Негде жить?

— Понимаю. Я буду с тобой. Государство большое. В нем можно найти закоулок для нас троих.

— Я бы предпочел, чтобы ты растила нашего сына в безопасности.

Амти задумалась, мысли с трудом ворочались, и сон казался тяжелым.

— Нет, — сказала она. — Мы с Шаулом поедем с тобой. Потому что мы — твоя семья. Все, что у тебя есть. Твоя причина попытаться выжить.

Он замолчал. Амти казалось, что она разгадала кое-что важное для Шацара. Он ведь не боялся смерти. Не будь Амти и Шаула, он бы и не думал ее избегать. Он ведь сам говорил о преодолении инстинкта самосохранения и финальной свободе.

Теперь он этой свободы не хотел.

— В любом случае, ты строишь слишком далеко идущие планы. Наша основная задача в данный период времени — пережить это небольшое путешествие. Справившись с этим, можно будет поставить себе следующую задачу.

Амти надолго замолчала, и ей показалось, что она слышит треск костра, перед которым Шацар сидит.

— А почему я не могу прочитать твои мысли так же легко, как ты — мои?

— Я более сосредоточен. Или менее зациклен на себе.

— Ты зациклен на себе больше, чем кто бы то ни было.

Они оба засмеялись, и Амти подумала, что смех у них становится похожим. Амти подумала, что и сама становится на него немного похожей. В конце концов, он забрал ее из семьи в шестнадцать. Пройдет пару лет, и отпечаток его личности будет намного заметнее, чем воспитание ее отца.

— Я просто хочу, чтобы ты был рядом.

— Понимаю, — ответил Шацар. Амти хотела сказать, что это тоже не лучший способ отвечать на романтические клише, однако в этот момент ее разбудил чувствительный тычок в бок.

Открыв глаза, она увидела огонь костра и темноту вокруг него.

— Неужели эта ночь никогда не кончится? — спросила Амти шепотом. Яуди пожала плечами.

— Не знаю. На сегодня мой страх явно превысил способности к его осознанию.

Они одновременно подались к костру, и увидели тонкие тени, вьющиеся вокруг. Пришлось подкинуть веток. В охапке осталось всего пять штук.

— Как думаешь, мы мучительно умрем, если ночь окажется слишком длинной? — спросила Амти.

— Ну, еще мы можем стать частью этого чудовищного существа. Стонущими душами или еще там чем-то в этом роде. Что ты об этом думаешь?

— Да так себе перспектива.

— Вот и я так думаю. Но знаешь, я чего-то такого и ожидала. Все равно лучше, чем сидеть и слушать, как люди причитают о том, что я должна вернуть им их близких. А я вроде как такая: э-э-э-э. А они такие: но это ведь чудо! Почему ты не сделаешь всех нас счастливыми и свободными? А я такая: э-э-э экономика.

— Тяжело тебе.

Амти упрямо смотрела только в огонь, на пляску плазмы, кроме которой ничего сейчас не было на свете.

— Да всем тяжело, — сказала Яуди. — И думаю куда тяжелее тем, кому я отказываю. Вот я и не хочу, понимаешь, давать им надежду. Я даже думаю, вот бы я ничего тут не нашла. И никогда не вернулась. Хорошо бы тут было.

— Да, — кивнула Амти. — Только здесь тебя пытаются сожрать существа из глубин невыразимого ужаса.

Яуди нахмурилась, что придало ее лицу детский, смешной вид.

— Там, — сказала она. — Тоже.

Амти протянула руку к огню, прошлась пальцами над ним, почувствовав болезненный жар. Она вспомнила, что говорила ей Эли, и вдруг сказала, сама от себя не ожидая такой прямоты.

— Расскажи о себе, Яуди. Я подумала, что это место посреди ничего отлично подходит, чтобы узнать друг друга получше.

Яуди постучала ногтем по своим зубам, задумчиво уставившись в огонь. Им обеим не хотелось смотреть в темноту. Тени были бесшумны, и отчасти это делало их страшнее. Звук помогает сориентироваться, благодаря звуку мы определяем местонахождение его источника. Тишина же пугает неизвестностью.

Было что-то трусливое в том, как упрямо они отказывались смотреть на копошащееся посреди темноты нечто. Они прятали головы в песок, не желая видеть и знать.

Но когда Амти смотрела на эти тени, безглазые и безголосые, ее охватывало ощущение такой неправильности, что внутри, откуда-то из сердца в горло, поднималась дрожь.

Яуди ответила не сразу. Огонь делал черты ее лица острее, скульптурнее. Она вдруг показалась Амти очень красивой и очень волшебной. Как шаманка из каких-то затаенных в истории времен, когда не было ни письменности, ни домов, ни плуга.

— Я родилась в Кише, — сказала Яуди своим обычным голосом, развеивая иллюзию древнего величия. Она тоже протянула руку к огню, и ногти ее блеснули золотом, таким ярким, что его уже нельзя было принять за лак. — Ты была там?

— Ужасно красивый город.

— Да. Мне всегда нравился. Разводные мосты над Тигром, огороженные дворы, в которых чувствуешь себя будто на дне колодца, чудесные дворцы и леса под Кишем, и болота. Вот этот север, понимаешь? Там дышится очень легко. С родителями мне прямо повезло. Понимаешь, они добрые, и очень меня любят. Папа, правда, был на Войне. Он много про нее рассказывал. Он и охотиться потому любил. Говорил, знаешь, что у него есть привычка стрелять во что-то живое. А ведь мальчик из интеллигентной семьи. Он говорил Война с людьми много что сделала. Кто калека, кто кошмары видит. Он вот любил стрелять. И меня любил, и я его — тоже очень. Стрелять правда не любила. И не умела никогда. Я даже не пробовала, если честно. Он брал меня с собой на охоту, но я никогда не хотела убивать живых существ. Я же на Войне не была. Мне казалось, что он не сможет мной гордиться, если я не буду стрелять. И все равно не могла. Я думала, он меня за это меньше будет любить. Это я ошибалась. Когда он уже не дышал, я все поняла. Что он любил меня, что гордился мной, что хотел быть ближе ко мне и поделиться чем-то своим личным, что будет только для него и для меня. Еще он боялся, что однажды мне тоже придется стрелять, что я не буду подготовлена к тому, что являет собой этот мир. Я все это сразу поняла, все обиды ушли, все страхи перед ним, осталась только любовь, и желание, чтобы он тоже меня любил. Я плакала, обнимая его, а он остывал. У него глаза закатились, и я не смела поднять на него взгляд. Мне так хотелось, чтобы он просто обнял меня. И он это сделал. Сначала я закричала, а потом поняла: папа не живой мертвец, он просто живой. Я это как-то почувствовала. И тогда я заплакала еще громче. Я все ему рассказала. А еще я подумала, что моя мечта сбылась. Все дети ведь хотят, чтобы родители жили вечно. Я мгновенно почувствовала себя в полной безопасности. Мир вдруг стал уютным местом, где не надо было никого убивать, чтобы защитить своих близких. Когда мы вернулись домой, выходные закончились, и я пошла в школу, выяснилось, что щенок моей подружки умер. И я не смогла с этим ничего сделать. Мы откопали его, он пах землей и еще чем-то по-настоящему ужасным. Я тогда поняла, что так пахнет смерть. У него все было. Ну, губы там, глаза, зубы, ушки. Но это уже не было живым существом. Оно было как бы похоже. Я заставила себя погладить его, и у меня под ногтями оказалась земля. А еще с него слезала шерсть. Он был зарыт у подъезда, посреди цветочков, которые растили бабульки. Ими тоже пахло. Знаешь, такие очаровательные фиалки. Мы сидели на корточках в море фиалок, и я смотрела на маленький, пушистый трупик. И не смогла найти в себе силы вернуть его к жизни. А потом моя подруга заплакала, очень горько заплакала. Я никогда не слышала, чтобы кто-то так плакал. Она как будто умирала тоже. И мне стало жалко существо, которое так сильно любили. Я что-то почувствовала. Как будто толчок, побуждение. Сейчас — можно. Сейчас — в самый раз. Давай! Это существо будут любить, когда оно вернется. Никто не отвергнет его, оно не останется в одиночестве. И я это сделала. Щенок открыл глаза, и они были не слепые, а зрячие, собачьи глаза. Я улыбнулась и почувствовала себя опустошенной. И так было всегда, понимаешь? Я не могла никого воскресить, не почувствовав, что так будет правильно. На маяке я стояла и знала, что родители этих девочек боятся, тоскуют, и что когда их дети вернутся, они не испугаются. Не оттолкнут их. Они не будут чувствовать запаха могилы или бояться, что дети, как зомби, вцепятся им в глотки. Они будут просто любить их. Если бы я этого не чувствовала, то я бы никогда не смогла сделать то, что сделала. А теперь, когда люди звонят мне и говорят, что они хотят вернуть стареньких мужей, детей, кошечек, собак, я не чувствую ничего такого. Я как будто знаю, что эти люди не смогут понять, как это больно и страшно — снова жить, как нужна будет бедному этому существу, которое я верну к жизни, их поддержка и любовь. И мне кажется, что я не права. Понимаешь? Что это я могу не доверять им, что это я могу отказывать кому-то из них просто потому, что чего-то там не чувствую. Что это я ничего не могу, а не они не умеют любить достаточно сильно. Вот.

Все это Яуди произнесла так монотонно, что Амти казалось, Яуди просто начитывает текст на диктофон, текст, который не имеет ни малейшего отношения к ней. И все-таки Амти знала, что сейчас Яуди рассказывает ей самое личное, что когда-либо кому-нибудь говорила. Наверное, даже Шайху не знал о том, что на самом деле терзает Яуди. Она говорила очень спокойно, но внутри у нее сжималось от волнения сердце. Амти прекрасно знала это состояние. Амти помолчала, потом полезла в рюкзак и достала упаковку с зефирками. С громким треском открыла ее, и принялась одну за одной нанизывать зефирки на бесполезную, смолистую веточку дерева, которая никак не разжигалась. Монотонное занятие успокаивало, а сладкий запах поднимал настроение.

Когда зефирки начали потрескивать над огнем, покрываясь нежной золотистой корочкой и источая запах карамели, Амти сказала:

— Мне кажется, это разумно. Ну, что у тебя все работает именно так. Ты ведь правда не можешь воскрешать каждого. Мы бы просто не выжили, если бы вернулись все наши мертвые. Все кому больно, все кто не может смириться. Знаешь сколько их? По какому бы принципу на самом деле не работала твоя сила, она не просто так ставит тебе ограничения.

Амти протянула Яуди зефирки. Она некоторое время ждала, пока лакомство остынет, а потом принялась мягко потрошить его пальцами, отдирая куски. Облизнув кончики пальцев, Яуди абсолютно спокойно сказала:

— Думаю, я боюсь любить людей. Потому им больно, а я владею чем-то, что может им помочь. Но не могу им этого доверить.

И прежде, чем Амти успела что-либо сказать, Яуди быстро добавила:

— А что насчет тебя? Расскажи теперь ты что-нибудь. Эффект попутчика и все дела. Мы же здесь ради разговоров и зефирок.

— Уж точно не ради того, чтобы понаблюдать за сросшимися друг с другом монстрами, — засмеялась Амти. И замерла, не зная, о чем рассказать. Было столько всего, что она не могла понять, что пугало ее и заставляло грустить. Мир пугал ее.

— Я всегда, — сказала Амти. — Очень боялась. Сколько себя помню. Я очень боялась всего: смерти, болезней, сойти с ума, забеременеть, высоты, причинить кому-то боль, получить двойку, быть униженной, мальчиков, насекомых, боли, змей, выступлений, падать. Я даже самого страха боялась. Боялась бояться, можешь себе представить? Я всегда была хорошей девочкой, потому что с хорошими девочками не случается ничего. Я вовремя приходила на уроки, не лазала на пожарную лестницу вместе с другими девочками, не бегала к мальчишкам, хотя я и представить себе не могла, что могу кому-то из них понравиться. Я была самой трусливой девочкой на свете. Я даже не могла спать перед контрольными. Но я даже не замечала, что со мной что-то не так. Я просто жила не думая о том, что может быть как-то по-другому. А еще я была вовсе не из Тех Девочек. Ну, знаешь, Те Девочки, о которых говорят родители и учителя. Ты же не Такая. Как ты можешь быть как Такие Девочки? Я толком не знала, чем те, другие, девочки занимаются. Моей основной целью было не стать, как они. Потому что Таких Девочек всегда ждет наказание. Я боялась оказаться на улице. Иногда я представляла, как я мерзну на улице, и какие-то люди проходят мимо, и я ощущаю себя совершенно беззащитной перед ними. Что будет, думала я, если мой папа умрет? Я жила, фантазируя о худшем, боясь этого и желая. Больше всего на свете я боялась стать Той Девочкой, и отчасти это случилось, когда я сбежала из школы. Вернее, когда меня спасли Адрамаут и Мескете. Я стремилась быть хорошей и не приносить никому проблем. А потом я забеременела. От человека, фантазии о котором посещали меня постоянно. Я была одержима им, влюблена в него, я хотела его, но я была совершенно не готова его любить. Его я тоже боялась. Он был такой же катастрофой, о которой я фантазировала непрестанно. Мне было страшно ему довериться. И я совсем не понимала, о чем он думает. Я постоянно чувствовала себя виноватой, потому что самым сильным моим чувством была вовсе не любовь к моему будущему ребенку, а любопытство. Мне было любопытно, каким он станет, в чем будет похож на меня, а в чем — на отца. Я хотела его увидеть, узнать, что у него будет за характер. А ведь аборт, наверное, сделать было бы правильнее. Я ведь постоянно боялась. Я боялась оказаться связанной с Шацаром навсегда, мне было стыдно, что я живу с ним, как нахлебница, хотя он никогда и ничем меня не попрекал. Он вообще мало со мной разговаривал. А мне было так страшно носить его ребенка. Я все время думала, а что если революция, а что если кто-то узнает? Если бы кто-то узнал, лучше было, наверное, повеситься и умереть, вместе с его сыном внутри. В конце концов, Адрамаут когда-то правильно сказал, что Шацар проклят, и семя его будет проклято. Я тоже стала врагом всего человечества вместе с Шацаром. И Шаул стал. Мы бы сполна расплатились за его дела, если бы кто-то узнал. Я знала, сколько боли причинил людям Шацар, и я представляла, сколько боли хотят причинить ему, а если ему, то и мне, жене врага, и нашему сыну. Мне постоянно было страшно, я почти не выходила из дома, я жила там, как мышь. Мне было страшно даже встречать Шацара. Я вообще не хотела выходить из своей комнаты. И совсем не хотела, чтобы кто-нибудь меня видел. Как будто все знали, чья на мне отметка. Как будто на мне было клеймо позора. Хорошо мне было только, когда он спал рядом со мной. Я чувствовала себя защищенной, он был рядом, и мне ничего не угрожало. Однажды я спросила, что будет, если вдруг — революция. Такое ведь уже случалось. Все, что в истории уже случалось имеет больше шансов повториться, чем когда-то имело шансов случиться в первый раз. Так ведь? Он долго молчал, и я даже подумала, что он заснул. А потом Шацар сказал, что тогда убьет меня и ребенка. И меня это отчего-то успокоило. Забавно, он пообещал меня убить, но я почувствовала себя такой защищенной. Он обнимал меня, и я абсолютно точно знала, что Шацар нас с ним не бросит. Пусть он меня не любит, пусть меня никто и никогда не полюбит, это было неважно. Важно было, что он пообещал мне что-то, во что я поверила, в чем не стала искать подвоха. Было так неправильно успокоиться от этого, но часть меня понимала, что Шацар обнял меня сильнее, потому что тоже переживал. Ему хотелось меня защитить, но он не знал как, потому что никогда и никого не защищал. И все-таки я до сих пор чувствую стыд и страх. Не столько страх перед живыми, сколько страх перед мертвыми. Я люблю убийцу моей матери, я ласкаю своего сына от убийцы моей матери. А ведь с моей матерью — еще миллионы людей. Мне кажется, что за этим последует неизбежное наказание. Наказание даже хуже, чем позор или смерть. И я очень его боюсь. Как в детстве.

Амти стянула у Яуди кусок зефира, медленно прожевала, чувствуя от сладости острую боль в зубах.

— Но ты ведь пошла сюда за человеком, которого любишь. Как бы он ни был плох, ты пошла за ним в это место. Ты, конечно, знатная трусиха, но куда больше ты боишься воображаемых вещей, чем реальных.

Амти посмотрела на Яуди. Огонь чуть притих, и теперь Амти видела тени за ее спиной. Неожиданный порыв заставил их обеих одновременно податься друг к другу. Они обнялись, чувствуя живое тепло, так сильно отличающееся от тепла огня. Некоторое время они сидели молча, благодарные друг другу за то, что могли рассказать.

Амти никогда не думала, что могла бы рассказать кому-то о чувствах, которые переживала с Шацаром. Эта тема казалась ей постыдной, запретной. И теперь ей стало так легко и свободно.

День наступил совершенно неожиданно. Яуди и Амти молча обнимались, и вдруг разом стало светло. Глаза тут же заслезились от света, Амти и Яуди отскочили друг от друга, зажмурившись.

Никакого рассвета не было и в помине. Резко, будто кто-то включил свет, зажглось небо. Тени исчезли, и они оказались в лесу, больше не производившем никакого дурного впечатления.

Пора было гасить костер. Амти осторожно погладила Эли по голове, и она открыла глаза.

— Чувствую! Все еще чувствую! — сказала она. — Супер. Доброе утро! Где мой завтрак?

Завтрак их состоял из пресловутых зефирок, чипсов, бульонных кубиков, разведенных в кружках и соленых крэкеров в виде рыбок. Мардих с достоинством клевал предложенные ему крошки.

— Какие у нас планы? — спрашивал он.

— Двинемся дальше, — ответила Амти. — Думаю, пройдем через лес. Шацар сказал, что долго задерживаться на одном месте не стоит. А я попытаюсь сосредоточиться и почувствовать, в какую сторону нам идти.

— А как же ужас, которому нет имени? — с интересом спросил Мардих.

— Будем запасаться топливом, — ответила Яуди. — Если только он не может потушить огонь, это не должно стать большой проблемой.

Яуди, конечно, преуменьшала масштаб опасности, которую все они ощущали ночью. Самым сложным было вовсе не поддерживать огонь. Самым сложным было сохранить разум.

Но сейчас от ночи не осталось и следа, и они болтали, завтракая. Амти чувствовала себя, будто в походе с друзьями. Шацар, Амти знала, забылся кратким и беспокойным сном. Ей хотелось успокоить его, но она не знала, как сделать это, не потревожив.

Мардих рассказывал им о временах своей молодости, когда ему не приходилось довольствоваться крошками со стола. Амти предполагала, что он врал. Быть может, он никогда и не служил советником царя.

— Однажды, когда я еще жил в Государстве, городские власти привязали меня на площади, и каждый, кому я когда-либо врал, должен был кинуть в меня орехом.

— И что ты сделал? — поинтересовалась Эли.

— Убедил их привязать бургомистра вместо меня, — сказал Мардих. — Я же был Инкарни. А потом собрал все орехи и накормил своих свиней.

— У тебя были свиньи?

— Полный загон. Я продавал свиные шкурки под видом мяса. И желтые новости. Тогда они еще не назывались желтыми.

— А как назывались? — спросила Яуди.

— Бессовестным враньем. Но мне нравилось бессовестно врать.

— А как ты познакомился с Шацаром?

Мардих был очень польщен таким вниманием к себе, и начал было рассказывать историю, которую сама Амти прекрасно знала, как вдруг их отвлек шорох в высокой траве. Эли без страха взяла одну из палок, с которой уже был съеден весь зефир, и раздвинула легкие стебли.

На них с любопытством воззрилась огромная, размером с кошку, лягушка с крыльями, как у стрекозы. Она издала звук, похожий на мурлыкающее щебетание енота. Глупая лягушачья морда с раздувающимися щечками выглядела очень дружелюбно. Водянистые глазки не моргая уставились на них. Защебетав снова и чуть приоткрыв пасть, лягушка мурлыкнула.

— Привет, — сказала Амти с умилением.

— Оно ведь не может быть ядовитым?

— Да конечно же нет! — запищала Эли. — Смотрите, какое оно милое!

Когда Эли протянула руку, перламутровое, тонкое крылышко лягушки дрогнуло.

— У Отца Света отличная фантазия, — сказала Яуди. — Хорошая протолягушка.

Эли почесала ее пальцем по головке.

— Ты не умерла? — спросил Мардих.

— Как видишь. Но я уже дохлая.

Лягушка чуть запрокинула голову, казалось, она улыбается. Белое брюшко было как резиновое на вид, и Амти было очень интересно потрогать его. Наверное, это шло против всех правил безопасности. Протянув руку, она коснулась блестящей спинки, на которой разливалась светлая зелень маскировочного узора. Лягушка замурлыкала, все что происходило ей явно нравилось.

— Какой он хорошенький! Как думаете, можно взять его с собой?

— Сомневаюсь, — сказал Мардих, у которого это неожиданное внимание к лягушке явно вызвало ревность. — Кстати, она может подманивать вас, чтобы съесть ваши руки.

— Мардих!

— Я осторожный.

— Ты осторожный, потому что ты как раз поместишься ей в рот.

Яуди тоже присоединилась к игре с лягушкой. Они чесали ее долго, нежная и холодная кожица казалась удивительно приятной наощупь. А потом лягушка совершила жест до того предательский по отношению к их дружелюбию, что у Амти даже не нашлось, что сказать. Выпустив длинный, блестящий, как лак для ногтей с шиммером, язык, лягушка обвила его вокруг ручки рюкзака Амти, в котором находились их припасы и инструменты, а потом, не заставив себя долго ждать, взмыла в воздух. Амти поднялась, кинулась за ней и почти сумела уцепиться за рюкзак, но наткнулась на корень дерева и растянулась на земле.

— Да уж, — сказала Яуди спокойно. — Не зря в итоговой версии их лишили крыльев.

Лягушка, радостно щебеча, летела высоко над деревьями, а на ее невероятно длинном языке, как солдат на веревочной лестнице, свисающей из вертолета, болтался рюкзак Амти.

Когда Амти поднялась, остальные уже были впереди. Мардих летел за лягушкой, видимо, надеясь метко ее клюнуть, но никак не мог догнать. Остальным тоже не сопутствовала удача.

У лягушки было куда больше пространства для маневра, чем у них. Они бежали за похитительницей рюкзаков в надежде, что однажды она остановится. Лягушка, казалось, была полна сил и энергии.

Наконец, Амти с радостью заметила, что лягушка вывела их к поляне. Теперь не нужно было перепрыгивать через длинные корни деревьев или бояться наткнуться на камень. Поляна была большая и просторная, центр ее отмечал большой, окруженный насыщенной зеленью, пруд, по которому путешествовали кувшинки. Именно туда лягушка и бросила свой груз. Раздался сочный и оглушительный всплеск. Амти ломанулась в пруд, надеясь только не встретить там какую-нибудь дотварную мурену. Они не могли позволить себе потерять столько полезного. Лягушка приземлилась на кувшинку, и вновь уставилась на них с нежностью.

— Вот дрянь! — выругалась Амти. — Ненавижу тебя!

Она пригрозила лягушке кулаком и погрузилась в холодную, пахнущую травой, воду. Ей ужасно хотелось не столкнуться с пиявками и как можно быстрее найти рюкзак. Вода была такой темной, что Амти не видела собственные ноги и такой холодной, что довольно скоро она перестала бы их чувствовать. Лягушка плыла на кувшинке как ни в чем не бывало, крылышки ее легко трепетали, поддерживая ее и не давая отправиться ко дну вместе с кувшинкой. Наконец, Амти почувствовала рюкзак. Вернее, сначала она подумала, что в коленку ей ткнулось морское чудовище и завизжала, заставив Яуди кинуться к ней. Когда Амти извлекла рюкзак на свет, он истекал водой. Прощай, фонарик, подумала Амти. И со спичками тоже стоило попрощаться. Хорошо хоть зажигалка осталась сухой, в верхнем кармане ветровки. Амти побрела к берегу, Яуди присоединилась к ней, и вместе они вытащили нахлебавшийся воды рюкзак.

— Эй! — сказала Эли. — Только посмотрите на это! Вы когда-нибудь такое видели?

— Какое? — спросила Яуди, а Амти была слишком зла, чтобы отвечать. Но через секунду, когда Эли указала в сторону, Амти увидела зрелище такой красоты, которая заставила ее забыть о злости. На поляне, в стороне от пруда, стояло дерево. Оно, казалось, было сделано из тонкого стекла. Амти видела такие на выставках, ювелирные произведения искусства из сияющего хрусталя. Однако это дерево было огромным, его тонкие ветви переливались, отражая свет. На них цвели удивительные цветы, выполненные рукой самого искусного мастера, лепестки их выглядели как живые. Нет, они и были живыми. Еще на ветках встречались плоды, похожие на яблоки, такие же хрустальные, как и остальное дерево.

Мардих сел на ветвь, осторожно переступил лапками. Амти подошла к дереву и, положив рюкзак, даже забыла попытаться спасти фонарик. Она протянула руку и коснулась тонкого хрусталя. На ощупь дерево оказалось вовсе не твердым, оно было мягким и упругим, как мембрана. У Амти было ощущение, что так должен ощущаться под пальцем глаз.

Чуточку влажное под ее рукой, дерево реагировало на прикосновения, то, что казалось стеклом было теплым и податливым.

— Фу, — сказала Эли. — Красиво, но похоже на глаз!

Она сорвала одно из яблочек, помяла его в руке.

— Но все же красивенько. Аштару бы понравилось, — сказала она.

А потом выражение лица Эли чуть изменилось, по губам пробежала легкая улыбка. И она прошептала уже совсем другим тоном:

— Аштар.

Голос был зовущий, влекущий. Эли схватила Амти за волосы, потянула к себе.

— Смотри, — сказала она. И Амти почему-то не решилась ослушаться ее в этот момент, таким властным был голос Эли. Она всмотрелась в прозрачные бока яблока. Сначала Амти видела только как переливается попавший внутрь свет, пляшут цвета. Но чуть погодя песчинки света начали складываться в нервную, дрожащую картинку. А потом картинка приняла такой точный и острый вид, будто Амти смотрела ее через самый совершенный экран лучшего телевизора на свете. Амти видела каждую деталь, и изображение захватило ее настолько, что она и не заметила, как услышала голоса, звуки, почувствовала запахи. Она не заметила, как вдруг исчезла поляна, осталась только картинка, и Амти была в самом ее сердце, невидимая, неслышимая, но видящая и слышащая.

В квартире Аштара и Эли, грязной и захламленной всякого рода мусором, было еще хуже прежнего. Там будто бы прошелся тайфун, и все оставил вверх дном. Разбросанные вещи, сломанные столы и стулья, осколки стекла. Мелькарт и Аштар сидели посреди всего этого безобразия прямо на полу. Оба они были в крови, у Мелькарта, кажется, был сломан нос.

— Почему ты всегда это делаешь? — спросил Аштар самым бесцветным голосом. — Почему ты постоянно оказываешься там, где исчезает моя сестра?

Амти заметила, что у Аштара вертикальные, будто у кошки зрачки. Наверное, он так разозлился, что получил второе искажение. Аштар прошелся языком по своему кошачьему клыку, проверяя, шатается ли он, а потом сказал:

— Нет, серьезно, ты ответь. Я больше не могу злиться.

Мелькарт утер кровь с носа, потом болезненно скривился, сплюнув розовую слюну, хрипло закашлялся.

— Понятия не имею! Я еще помню приходила Яуди, потом ничего не помню. Может они погулять ушли?

— Я звонил Шайху, Яуди тоже не вернулась, — спокойно ответил Аштар, а потом так же спокойно добавил. — Я твою башку оторву. Каждый раз одно и то же. Мог бы уже понять, что я злюсь, когда пропадает моя сестра!

— Да я понял, понял! Но тут я правда не виноват! Я никуда не посылал твою дохлую сестричку и воскресительницу мертвых! Пусть бы они хоть по мужикам пошли, мне все равно было. Задрых я, понимаешь? Если бы ты задрых, вряд ли оставался бы братом-четкое-ухо.

Аштар протянул руку, сгреб осколки, не боясь уколоться, и принялся пересыпать их в руках, будто песок.

— Почему сейчас? Почему в такой момент? Что ей понадобилось с Яуди?

Амти даже несколько обиделась, что Аштар не выяснил, дома ли Амти. В конце концов, сам себе дурак, это ведь она всех подбила на это маленькое путешествие.

Аштар отбросил осколки, замер, опершись головой на ладонь, в ужасно неудобной позе.

— Что теперь делать? — спросил он будто у себя самого. И вид у Аштара был невероятно грустный. Амти подумала, что Эли никогда не видела его таким. Когда Эли была рядом, он относился к ней снисходительно, будто заботиться о ней было просто его долгом. Никогда Аштар не показывал, что любит свою сестру. И сейчас он об этом не говорил, но сама его напряженная поза, взгляд, голос, все его выдавало. Он любил Эли и волновался за нее.

В комнату вошел Неселим. Он принес из ванной скудную аптечку, оставшуюся здесь еще от прежней хозяйки. В основном, она была полна всякого рода сердечными лекарствами.

— Господа, — сказал Неселим. — Постарайтесь не вести конфликтных диалогов, пока я попытаюсь привести вас в порядок. И мы должны отправляться.

Прежде, чем Неселим нанес антисептик на вату, Аштар тут же нарушил первую же обращенную к нему просьбу.

— Что?! В смысле, отправляться! Это то есть как? Моя сестра неизвестно где, а мы пойдем во Двор?

Неселим помолчал, задумчиво рассматривая этикетку антисептика, потом сказал:

— Да. И побыстрее. Ты понимаешь, что глава Государства пропал? И понимаешь, кого будут подозревать? Кто у нас официальные Инкарни в Государстве?

— Про кого там мамкины детективы говорили, что мы втираемся в доверие чтобы совершить теракт? — хрипло засмеялся Мелькарт.

— Как ни странно это говорить, но Мелькарт прав, — сказал Неселим. — Мы должны уходить. Во Дворе мы с этим разберемся.

Он осторожно, почти заботливо, принялся обрабатывать раны Аштара, потом вправил нос Мелькарту, видимо, делал он это не в первый раз, на лице его было скучающее выражение. Тяжело дружить с человеком, которого постоянно бьют, потому что он паскуда.

— Я не пойду, — сказал Аштар твердо. — Хотите прятаться — прячьтесь. Мне плевать. Я в этом не виноват.

— Конкретно ты, нет, — сказал Неселим. — Но это сделали Адрамаут и Мескете.

— Чего?! Они что совсем тупые?! — заорал Мелькарт.

— Тише. Нет, просто Мескете имеет обязательства перед Двором. И ей нужно их выполнять.

— Теперь меня точно не возьмут обратно в Псы!

— Тебя бы и так не взяли. Я тоже не рад, Мелькарт. Моя жизнь только начала налаживаться.

— Вы меня вообще слушаете? Вы серьезно считаете, что это была хорошая идея? Ладно, идея не плохая. Но у меня в Государстве сестра потерялась! И я никуда не пойду, пока не найду ее!

Неселим и Мелькарт смущенно замолчали. Аштар, чтобы усилить эффект, добавил:

— Из-за тебя! — указывая пальцем на Мелькарта. Мелькарт только хмыкнул.

Некоторое время Неселим молча продолжал оказывать им посильную медицинскую помощь, а потом Мелькарт вдруг выпалил:

— Стоп, Адрамаут и Мескете вытащили Шацара во Двор, так?

— Так, — сказал Неселим.

— И нам это не доверили, так?

— Да. Вы не слишком надежные.

— Но Амти-то, наверное, об этом узнала?

Неселим ощутимо смутился, потом сказал:

— Вероятно!

— Шацар мертв? — продолжал спрашивать Мелькарт.

— Нет. Вроде бы.

— Тогда надо позвонить ее папашке и узнать, дома ли она. Если нет, то все с ними понятно. Пошли спасать ее мужика!

— О, Мелькарт! — сказал Аштар, обнимая его так, что кости хрустнули. — У тебя все-таки есть мозг!

— Не смей меня обнимать, ты гей! — огрызнулся Мелькарт.

А потом картинка начала мутиться, будто стекло, сквозь которое смотрела Амти — запотело. Глаза заболели, Амти потерла их, и вот она снова очутилась на поляне, а перед ней снова оказалось лишь яблоко, на ощупь так похожее на глаз. Хрусталик, подумала Амти, и засмеялась, такой дурацкой была эта мысль.

— Ничего себе, — сказала Яуди так, будто ее совершенно не интересовало волшебное глазное яблоко, а потом вырвала его у Эли с необычайной цепкостью, позвала:

— Шайху!

И Амти, наверное, впервые поняла, что Яуди по нему соскучилась. Они с Эли склонились вокруг яблока, Амти почувствовала лапки Мардиха, больно скребущие по макушке. Сначала внутри яблока лишь снова переливался свет, а потом Амти увидела телевизор в телевизоре. Старенький, пучеглазый экран в квартире Ашдода передавал какую-то арию. Дева в белом пела о чем-то на древнехалдейском. Амти еще в школе ездила вместе с одноклассницами смотреть эту патриотическую оперу о древности их народа, и войнах с Другими. Ей было ужасно интересно, как это, когда люди говорят на чужом тебе языке. Как это, когда армии сходятся в битве, не понимая друг друга. Какой-то абсурд, думала тогда Амти, наблюдая за историей любви халдейской девушки и Другого. Она бы не смогла полюбить того, кто не говорит с ней на одном языке.

Хотя, в конечном итоге, ей достался мужчина, который большую часть времени вообще молчал, что было немногим лучше.

Ашдод и Шайху сидели перед телевизором с открытыми ртами. Амти посчитала, что сейчас не лучшее время удивляться эпичности национальной оперы, и только спустя пару секунд поняла истинную причину их ошеломленного вида.

Ашдод одну за одной переключал программы, сначала с помощью пульта, а потом и вручную. Везде, на всех каналах, показывали одну и ту же оперу. Картинка на секунду прерывалась, и тут же оказывалась абсолютно идентичной на любом канале. То, что их вообще возможно переключить было видно исключительно по логотипам каналов.

Ашдод и Шайху сидели на продавленном диване, уставившись в экран, где девушка в белом повествовала о своей несчастной любви. Наконец, Шайху нашел слова, описывающие ситуацию, по крайней мере с его точки зрения:

— Вот это жесть, — сказал он.

— Да, — согласился Ашдод. — Кажется, рупор власти сломался.

А потом Шайху резко развернулся к Ашдоду, принялся трясти его за плечи.

— Яуди мертва!

— С чего ты взял? — спросил Ашдод деланно безмятежно. — Не думаю, что она мертва.

— Я думаю, что она мертва!

— Это я понял. Почему ты так думаешь?

— Иначе где она?

— Мы ей надоели, и она сбежала!

Ашдод, впрочем, тоже выглядел очень взволнованным. Просто паникующего Шайху было вполне достаточно, чтобы выразить беспокойство за двоих.

— Мы должны найти ее! — причитал Шайху. — Я так и не сказал ей, что я ее люблю!

— А ты собирался? — спросил Ашдод с некоторым беспокойством.

— Нет! Не собирался! Но теперь и не соберусь!

— Слушай, Шайху, правда, почему ты вообще ей нравишься?

Шайху задумался, а потом сказал:

— Это будет неважно, если она умрет!

— Это фраза из фильма!

— Она же в тему! Заводи машину!

— Это тоже фраза из фильма. Куда мы поедем?

— Не знаю!

— Ладно, для начала предлагаю поехать к твоим друзьям. Они могли бы что-то знать.

— Ладно! Поехали! Куда угодно!

Шайху с удовольствием приложился к полупустой бутылке с джином, и Ашдод сказал:

— Но ты не поведешь.

Они суматошно собирались, и Амти видела, что когда Шайху натыкается на вещи Яуди, это заставляет его волноваться еще больше. Уже у порога, когда Ашдод застегивал свое облезлое пальто, а Шайху свою модную куртку, Ашдод вдруг сказал:

— Я думаю, будет честно сказать тебе, что...

— Ты ее убил?!

— Нет, — терпеливо ответил Ашдод. — Что я к ней тоже неравнодушен.

Шайху некоторое время смотрел на Ашдода совершенно непонимающим взглядом, а потом случилось нечто, по мнению Амти, совершенно невозможное. Добродушный Шайху, который мухи не обидел, несмотря на свою бытность Инкарни и Ашдод, который и вовсе был Перфекти — подрались. С руганью, катанием по полу, синяками и взаимными оскорблениями. Эта драка, наверняка куда менее внушительная, чем драка Аштара и Мелькарта, продолжалась недолго. В конце концов, Ашдод отвесил Шайху довольно сильную оплеуху и сказал:

— Мы сейчас должны думать не о себе!

— А о ней! Ты хочешь ее у меня увести!

— Ты сам недавно был убежден, что она умерла.

— Да, но...

Ашдод вздернул Шайху вверх, за шкирку, как щенка, сказал:

— Тогда давай попытаемся ее найти.

Шайху еще что-то возражал, но картинка снова стала как запотевшее от пара стекло. Амти потрясла головой, отгоняя наваждение.

Яуди вздохнула, молча отдала яблоко Амти. На секунду показалось, будто Яуди расстроена. Амти взяла яблоко, погладила его кончиком пальца, а потом тихо-тихо, почти шепотом, позвала:

— Шаул.

Она уставилась в светлую глубину, ожидая увидеть сына. И — увидела. Шаул сидел на коленях у ее папы. Он проявлял особенный интерес к его очкам. Стянув их, Шаул принялся грызть дужку.

— Мама? — поинтересовался он.

— Мама скоро придет. Я надеюсь. И надеюсь, что твоя мама не делает глупостей.

Шаул явно остался неудовлетворен этим ответом, он помолчал, продолжая грызть очки, а потом спросил:

— Папа?

— Я не знаю, где твой папа. Надеюсь, он не вернется. Твой папа сделает тебя и твою маму несчастными. Он так уже сделал со мной.

Шаул попытался вернуть отцу очки, но не справился с этой сложной задачей. Папа поправил криво надетые очки, вздохнул.

— Я просто хочу, чтобы ты и твоя мама были счастливы. Что должен делать отец в таком случае?

Шаул потребовал у папы сказку. Амти не была уверена, что он знает его жест, с которым Шаул просит историю — повторяющееся соприкосновение большого пальца и остальных, с таким жестом подростки говорят что-нибудь вроде "бла-бла-бла".

— Что? Ты считаешь, что я вру?

Папа посмотрел на него задумчиво, потом сказал:

— Хочешь поговорить?

Шаул повторил свой жест. Папа задумался, протянул:

— Я даже не знаю, что тебе рассказать. Ладно, слушай, жило было в такой огромной и прекрасной стране, как человеческий мозг, целое поселение таницитов. Они жили на дне мозгового желудочка, жили бедно, однако не тужили. Танициты были торговцами, они участвовали в обмене веществ между жидкостью спинного мозга и кровью. Однако подпольно, в свободное от основной работы время, самые молодые члены семьи вырабатывали трийодтиронин, который не только заставлял мозг быть бодрым, но и увеличивал рост его хозяина.

Картинка быстро померкла, и Амти почувствовала себя расстроенной, она скучала по Шаулу и папе. Конец сказки Амти прекрасно знала. Потом на таницитов напало алкогольное цунами, и их хозяин остался тупым, сонным карликом. Папа так рассказывал Амти о вреде алкоголя, чтобы она не пила в школе. Амти даже не была уверена, что все это научно, однако в двенадцать эта история жутко ее напугала. Хорошо, что Шаул услышал ее раньше, чем у него могла сформироваться психотравма.

Все, кроме Мардиха, загрустили. Мардих щебетал о том, как они спасли рюкзак и как могут собой гордиться, ведь это их первое соприкосновение с дикостью этого мира. Лягушка, как вскоре было замечено, продолжала следовать за ними, а рюкзак истекал грязной водой из пруда.

— Думаете, мы зря заставили всех волноваться? — спросила, наконец, Яуди.

— Наверное, — сказала Амти.

— Точно зря! Брат меня убьет! — сказала Эли. — Но здесь я хотя бы могу чувствовать вкус еды, и траву, и людей, и всякие такие штуки. Так что пусть убьет, если хочет, я не жалею.

— Правильно! Возвращаться для слабаков, — сказал Мардих.

— Эй, вообще-то мы планируем вернуться домой, — сказала Яуди. — Однажды. Хотя теперь не очень-то хочется. Что не так с мужчинами?

— Меня не спрашивай, я пусть и старый, пусть я и птица, но все-таки мужчина!

Они напали еще на несколько терновых кустов прежде, чем додумались просто счистить смолу с местных черных деревьев. Ветки тут же начинали гореть вполне сносно. Амти периодически шептала яблоку, которое забрала с собой:

— Шацар!

Но ничего не получалось. Видимо, невозможно было смотреть за тем, кто сам находился в этом мире. Однако Амти не оставила своих попыток. Яблоко оставалось глухо, пропуская только свет и играя с ним. В конце концов, Амти засунула его в карман, когда услышала:

— Что? Я планировал поспать.

— Прости. Просто я хотела увидеть, где ты.

— Ты задействовала не тот сенсорный канал.

Они шли долго и, в конце концов, остановились на опушке леса. Воду с собой они набрали в бутылки, поэтому ее источник было искать совершенно не обязательно. Дальше их ночлега, который они начали готовить, простиралась каменистая, сухая земля, по бокам от которой вырастали скалы. Каньон примыкал к лесу так естественно, будто ему здесь и полагалось быть. Внешние Земли были похожи на лоскутное одеяло.

Обустроившись, они развели костер и принялись играть в карты, которые захватила с собой Эли. Рюкзак сох у костра, и Амти все еще надеялась спасти фонарик. Может, он заработает, когда высохнет? В карты Амти играла без особенного интереса, однако Эли любила это дело еще со времен Ямы, где заниматься чем-то другим представлялось затруднительным. С того же времени Амти испытывала к картам стойкое отвращение, но села играть за компанию, лениво пропуская выигрышные ходы. Между Яуди и Эли завязалась настоящая перепалка.

— Ты мухлевала, — сказала Яуди.

— Нет! Ты проиграла! Тебе просто не повезло!

— Ты забрала все козыри.

— Они мне попались! Просто признай, что ты продула! А я победила!

Эли любила выигрывать больше всего на свете, переубедить ее в том, что она выиграла было сложно даже когда она проигрывала, не говоря уже о ее настоящих победах.

— Ладно, — в конце концов, сдалась Яуди. — Я все равно ставила что-то бесполезное.

— Ты ставила Шайху!

— Ну да, точно.

Они засмеялись. Амти рассеянно улыбнулась, наблюдая за светлым небом. Самым страшным в этом мире было отсутствие заката. Амти не знала, когда, как занавес, упадет темнота.

Неожиданная чернота земли и неба, которую невозможно было предугадать, пугала Амти еще больше чем то, что эту темноту населяло.

Когда ночь наступила, Амти, Яуди и Эли теснее прижались друг к другу. Движение началось сразу же, будто населяющие темноту тени только и ждали, когда исчезнет день. Они ползали по краю света от огня, похожие на гигантских, ныряющих в ночь сколопендр или перекошенных, покалеченных людей, двигающихся по неизменному кругу.

Амти дрожала, паника захлестывала ее, и она не совсем понимала, что происходит, все казалось чужим и далеким. Часа через два навязчивый страх утих. Амти перебирала волосы Эли, наблюдая за огнем и мелко подрагивая.

Эли сказала:

— Все в порядке, я не сплю. Можешь не стараться меня убаюкивать. Слушай, а если бы Шацара не было, ты бы была со мной?

— Да, — сказала Амти, не задумываясь. — И если бы тебя не было, я бы была с ним. Вы оба мне дороги.

— По-разному, — сказала Эли. — Глупости какие. Я много об этом думала.

— Это удивительно.

Эли больно ударила ее по коленке.

— И я подумала, что хочу, чтобы ты была счастлива. Ну, знаешь, это вроде как мне не особо свойственно. И это не потому что я тебя охренеть как люблю. Я тебя ценю, как мою подругу. В том числе. Вот.

— Ты на что-то намекаешь?

— Ни на что. Попробуй сосредоточиться, может у тебя получится найти своего Шацара.

Амти кивнула. Некоторое время она сидела молча, продолжая гладить Эли по волосам. Ей ужасно хотелось увидеть Шацара. Просто увидеть, неужели она многого просила?

Амти сосредоточилась на этом желании и почувствовала, что Шацар тоже слушает ее мысли. И тоже хочет ее почувствовать. Это осознание того, что Шацар рядом, хочет того же, что и она, вдруг оказалось ярким, как вспышка, оно заставило забыть даже о страхе.

И Амти почувствовала, Амти поняла — он близко. Будто внутри нее, там, где сердце, под которым была его рана, заработал компас.

— Я знаю, где он, — зашептала Амти. Эли приподнялась, с волнением посмотрела, как Амти вытащила палку, переступила через спящую Яуди, взяла нож и отрезала еще кусок от платья, принялась обматывать им палку, делая что-то вроде факела.

— Ты пойдешь за ним? Прямо сейчас? — спросила Эли с беспокойством.

— Да, — сказала Амти. — Прямо сейчас.

Она и сама не поняла, куда делся ее инстинкт самосохранения. Кажется, Эли считала, что останавливать ее будет бесполезно. Амти подожгла свой факел, и ближайшая от нее тень метнулась в море темноты.

Она не понимала, почему не хочет просто дождаться утра, но чувствовала, знала, Шацар тоже собирается идти к ней навстречу.

Впервые, наверное, Амти поняла, что любовь единственное, что сильнее разума и страха, сильнее инстинкта самосохранения, о котором с таким презрением говорил Шацар.

Амти вступила в темноту, разгоняя ее неровным светом импровизированного факела. В этот момент Шацар точно так же шагнул в ночь.

10 глава

Земля под ногами быстро стала сухой и каменистой, больше всего на свете Амти боялась упасть и потерять факел. По бокам от нее вздымались теперь громадные очертания сланцевых или известняковых гор, огромных, ребристых и пугающих. В крохотном круге света, который давал ее ненадежный огонь, расходились жуткие лапки теней, похожие на детские ручки, норовящие ее коснуться.

Земля была испещрена тонкими и длинными трещинами, и в них, Амти видела, струились змеи. Она не была уверена, настоящие они или тени, их спины переливались в неровном свете, и Амти боялась, что они кинутся на нее. Амти смотрела под ноги, вдыхая чад факела, от которого кружилась голова. Чувство безошибочно вело ее к Шацару, она никогда не была так уверена в том, что делает.

Она просто знала, куда идти. Пальчики теней превратились в паучьи лапки, потянулись к ее ногам, но их отогнала единственная искорка, сорвавшаяся вниз с факела. Амти улавливала далекие шорохи, плач, мычание умирающего скота или очень больного человека, мерное постукивание, все самое отвратительное, что Амти когда либо слышала, самое жуткое. Скрип старых половиц в подвале, забытая колыбельная, далекие голоса, все это роилось в голове, и Амти казалось, что она сойдет с ума. Голова раскалывалась, Амти не проспала и трех часов с момента суда над Шацаром. Движения казались раскоординированными, и Амти страшно боялась просто случайно сделать лишний шаг, упасть или подставить ногу для укуса змеи, переливающейся в потрескавшейся земле.

Страх был таким сильным, но сейчас он не останавливал Амти, она продолжала идти.

— Шацар! — крикнула Амти изо всех сил, и голос ее отдался от высоких гор, прошел по каньону. — Шацар!

Она звала его так безнадежно и громко, и он откликнулся. В голове раздался его спокойный голос.

— Уже близко, — сказал он.

Амти тоже это чувствовала. Темнота, казалось, стала еще гуще, чернильнее.

— Темнее всего перед рассветом, — твердила себе Амти. — Перед рассветом.

Что будет, если огонь погаснет? Волна звуков нарастала, от нее становилось сложно думать. Амти почудилось, что кто-то зовет ее. Голос был незнакомый, нечеловеческий. Из глаз брызнули слезы, когда по ноге мазнуло что-то холодное и шершавое, может, змея, а может тень.

Этот путь был самым долгим из всех, что совершала когда-либо Амти. Каждый шаг давался с неимоверным трудом, колени дрожали, но Амти ни на секунду не подумала о том, чтобы остановиться.

Даже когда мысли о том, чтобы первым делом ткнуть факелом Шацару в глаза стали невыносимыми, Амти продолжала идти. Она просто знала, что ей нужно к нему.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Амти.

— И что? — спросила она резко.

— Это не важно. Я просто хочу, чтобы...

Он замолчал, и Амти закончила фразу за него.

— Ночь скорее закончилась.

— Я не совсем это хотел сказать, — ответил Шацар, как ни в чем не бывало. А потом Амти увидела огонек его факела, увидела тени, роящиеся рядом с ним, похожие на силуэты множества пчел.

Амти кинулась к нему навстречу, и едва не упала. Шацар поймал ее. Он был невероятно бледен, и еще бледнее казался из-за нервно пылающего огня. Амти едва почувствовав его прикосновение, принялась целовать его. Она уронила факел, выругалась, но, по большому счету, ей было уже все равно. Сначала он просто позволял себя целовать, из-за трехдневной щетины целоваться с ним было колко и почти больно, но Амти не обращала на это внимание. Одной рукой Шацар прижимал ее к себе, другой сжимал их единственный источник огня. Амти целовала его посреди моря темноты, и некоторое время он стоял неподвижно, будто не знал, что делать. Так забывают слова перед выходом на сцену, так не могут вспомнить единственный нужный номер, когда безумно страшно. Амти казалось, что существо из темноты, разделенное на миллионы теней, все ближе подбирается к ним, но она не могла остановиться. И тогда она почувствовала, что Шацар целует ее в ответ. Нежно, едва ощутимо, вовсе не так порывисто, как это делала она.

Любовь была сильнее страха, сильнее разума, сильнее всего, что Амти помнила и знала. Любовь была сильнее того, что плясало за светом от огня.

Амти гладила Шацара и целовала.

— Я здесь, — сказала она. — Я рядом.

— Ты здесь, — повторил он эхом, и в этот момент сильнее, чем когда-либо напоминал ей беззащитного, потерявшегося мальчишку. — Рядом.

Он взял ее за руку, ласково, как ребенка, который боится темноты, он повел ее за собой. Сейчас она пошла бы за ним куда угодно. Амти вдруг поняла ту девушку в белом из оперы, которую крутили сейчас по всем каналам. Ради него она забыла бы свой язык и оставила бы свою страну.

Он мягко сжимал ее пальцы, и Амти видела, что свет огня выхватывает на его лице легкую, нечеловеческую улыбку.

— Шацар, — сказала она, и он откликнулся:

— Амти.

Ей больше не было страшно, будто ни одна змея не могла ее ужалить, и пляшущие тени были лишь игрушками ночи. Она не боялась.

Шацар привел ее в освещенную светом костра пещеру, если так можно было, конечно, назвать небольшую нишу в скале. Впрочем, места там хватало, не только для них двоих, но и для четырех горок черепов. В одной были черепа хищных зверей, похожие на представителей семейства собачьих, кошачьих, но кроме того и просто зубастых тварей, аналогов которым Амти не знала. Еще были черепа травоядных — длинные и рогатые. Самое большое количество костей, штук десять, принадлежало птичкам, а самое маленькое — мелким зверькам, похожим, наверное, на мышей.

— Ты что все это съел? — спросила Амти.

Шацар хмыкнул, потом мотнул головой.

— Нет. Просто собирал. Мне стало скучно, когда я дошел до пустыни.

Шацар взял палку, лежавшую в золе, видимо здесь был второй костер, поворошил ей пепел и подкатил к Амти что-то синее, даже с уклоном в фиолетовый. Амти подержала эту загадочную штуку в руках.

— Ешь. Это вкусно.

На вкус было похоже на сладкую печеную картошку. Амти понравилось. Она грызла синюю штуку и смотрела на Шацара. Теперь они не знали, что друг другу сказать.

Амти нарочито медленно грызла свою синюю картошку, Шацар следил за огнем. На стенах шевелились похожие на причудливые растения тени. Обустроился Шацар неплохо. Амти заметила еще кое-какие припасы, в основном странные ягоды и корнеплоды, плошку из какого-то похожего на кокос ореха Шацар приспособил для сока неизвестного растения. Он указал на нее, потом спросил вдруг, хриплым от неуверенности голосом:

— Поможешь?

— Конечно.

Она без слов поняла, о чем он говорит. Стянув с него лохмотья рубашки, Амти увидела, что раны от крюков и кнута воспалены, и все же выглядят намного лучше. Намного лучше, нежели им полагалось бы выглядеть даже при своевременной медицинской помощи, будто прошла уже неделя, и все это время за ранами ухаживали.

— Но как ты узнал? — спросила Амти, показывая на плошку с соком.

— Наблюдал за животными. Чтобы узнать, чем они питаются и лечатся, где живут.

— Мы до этого не додумались.

— Я полагал, мне некуда спешить, а вы считали, что пришли сюда ненадолго. Разница стратегий обусловлена в первую очередь этим.

Жидкость в плошке пахла травой и какими-то цитрусами, наощупь она была жгучей, болезненной. Амти обрабатывала раны Шацара его платком, медленно и нежно. Иногда он вздрагивал, но в основном сидел почти неподвижно и ничего не говорил. Амти старалась не смотреть на потолок и стены. Будто жуткий диафильм, думала она, и как Шацар еще не сошел здесь с ума. Он ведь был совсем один.

Амти обрабатывала его раны, и одновременно целовала его в шею, нежно и осторожно. Она больше не испытывала перед ним никакой стыдливости. Ей хотелось ласкать его, обнимать и целовать.

Шацар некоторое время сидел неподвижно, а потом притянул ее к себе и снова поцеловал, в губы, в уголок губ и в щеку. Осторожно погладил по волосам, нежно, как самую большую драгоценность, и Амти не поверила, что так можно обращаться с ней. Что она для кого-то может так много значить.

Амти потерлась щекой о его щеку, коснулась кончика его носа. Они были грязные, голодные, изможденные, но их влекло друг к другу, как никогда прежде.

Шацар гладил Амти по волосам и смотрел ей в глаза. Он редко это делал, ему не нравились прямые взгляды.

— Я так скучала, — шептала Амти. — Шацар, милый, любовь моя.

От огня было тепло, но куда жарче — от его прикосновений. Он смотрел на нее беззащитно, загнанно, израненно, будто что-то хотел сказать, но никак не мог. Как если бы от его способности сохранить сейчас молчание зависела его жизнь.

Он гладил ее, целовал, и она шептала:

— Не говори, ничего не говори, не нужно.

Все это пустое, я знаю, я чувствую.

Шацар коснулся кончика носа Амти, провел пальцем вверх по переносице, она зажмурилась. Казалось, Шацар впервые ее ласкал, не так, как это делают в постели, а проявляя целомудренную нежность.

— Ты сейчас очень красивая, — сказал он. И Амти подумала, что Шацар издевается или говорит просто так, потому что запомнил ее вопрос и заготовил желательный ответ, но его глаза, в которых золотом плясало пламя, в которых отражались тени, говорили совсем о другом.

— Потому что похожа на маму? — засмеялась Амти. Шацар мотнул головой, коснулся губами ее губ.

— Нет. Совсем нет.

Он поцеловал ее в плечо, ткнулся носом в шею, прижав Амти к себе, почти укачивая, как ребенка. Она успокоилась в его руках, и теперь без страха наблюдала за тем, как ветвятся на потолке тени.

Шацар взял из портсигара сигарету, подкурил и выпустил дым, распадающиеся кольца устремились наверх.

— Ты сумел его сохранить? — засмеялась Амти.

— Лучше бы я сохранил пистолет.

Амти взяла у него сигарету, затянулась тоже, потом положила голову ему на плечо, чувствуя, как Шацар гладит ее по спине.

— Что мы теперь будем делать? — прошептала Амти, убаюканная его теплом.

— Найдем твоих друзей, когда настанет день.

Амти ласкала кончиками пальцев его висок, чувствуя биение жилки под кожей. Хотелось надавить и сильно, Амти терзал интерес — что будет. Но Амти не чувствовала никакой вины, ей не было стыдно. Ее мысли, темные фантазии, страхи, все было открыто для него.

Амти чувствовала запах его сигарет, ласковые прикосновения, колкость его щетины, биение его пульса, все это было так запредельно приятно. Шацар не торопясь стянул с Амти платье, поймал ее руку за запястье, поцеловал костяшки пальцев. Расстегнув ее лифчик, Шацар стянул с ее бедер белье, и она осталась обнаженной. Он прекрасно знал ее тело, но сейчас смотрел на нее будто в первый раз. Амти принялась сама раздевать его, так же неторопливо, чуть смущенно.

— Ты считаешь, что я чудовище? — спросил вдруг Шацар. Они оба были обнажены, Амти сидела у него на коленях, и жар от огня разливался по ее телу.

— Ты — мой муж, — ответила она, не торопясь. — И я не буду тебе врать. Но это не значит, что я люблю тебя меньше.

Шацар сидел перед ней, такой близкий и такой любимый, но она все еще не могла сказать ему, что все забыто, все прощено. Она знала: все в мире возвращается. И она любила его, любила самое чудовищное в нем.

Амти склонилась над ним, поцеловала его в щеку, потом коснулась губами его закрытых век. Он медленно гладил ее тело, иногда едва касаясь, иногда сильно прижимая ее к себе. Амти чувствовала себя очень расслабленной, от жара огня и его касаний. Шацар гладил ее грудь, сжимал соски, заставляя Амти ерзать на нем, приподниматься и опускаться, дразня его. Но на этот раз они не спешили, Амти казалось, что она впервые может насладиться им сполна, не чувствуя его отчуждения.

— Знаешь что очень глупо? Если я сниму очки, я буду плохо тебя видеть, — засмеялась Амти. — Я слепотварька. Так меня в школе называли.

Амти не казалось постыдным делиться с ним своими переживаниями и дурацкими воспоминаниями сейчас. Это было естественно.

— Тебе не кажется это смешным? — спросила она.

— Нет.

— Совсем? — спросила она.

— Совсем. Ты очень сексуальная.

— Для мужчины вроде тебя?

И тогда он засмеялся, у него был красивый смех, но чуточку неправильный, и оскал зубов оставался хищным.

— Для меня.

Амти поцеловала его в нос. Ей нравилось, что она может его ласкать, даже когда он выглядит таким пугающим. Амти прошлась пальцами по его груди и животу, стараясь не задевать раны, кружа вокруг них.

— У тебя холодные руки, — сказал он. Поймав ее ладонь, Шацар переплел их пальцы. В этот момент Амти приподнялась, чуть надавила ему на плечо, заставляя отклониться назад и снова опустилась, принимая в себя его член.

Они застонали одновременно, легко и тихо, и сильнее вцепились друг в друга. Просто ощущать его в себе было безумно приятно, и Амти ненадолго замерла. Амти была уверена, что с Шацаром никогда не происходило ничего подобного, он плохо понимал, что такое нежность.

Амти хотелось выразить свою любовь к нему, и она старалась говорить на его языке — движениями.

— Мне с тобой так хорошо, — прошептала она. Шацар сцеловал эти слова с ее губ, и все же ей казалось, будто ему больно это слышать. Хорошо, удивительно — и больно.

Амти не хотелось его ранить. Шацар двинулся ей навстречу, глубже, почти до боли, проникая в нее, но замер, увидев, как она закусила губу.

— Тшш, — сказала она. — Я сама.

На самом деле Амти никогда не делала этого сама. Она не в полной мере понимала, как нужно двигаться и, тем более — как не выглядеть нелепо.

— Шацар, любовь моя, — прошептала она.

— Амти, — ответил он, подавшись к ней, почти касаясь губами ее губ. В этот момент она двинулась вверх на нем. Интуитивно Амти чувствовала, как нужно двигаться, но все еще не была уверена, что делает все правильно. Она чувствовала себя неловкой, неопытной. Шацар коснулся губами ее соска, надавил языком, заставив ее подскочить, вцепившись в плечи Шацара, всхлипнуть.

— Ты что мне подсказываешь?

— Нет. Только если чуть-чуть.

Она засмеялась, запрокинув голову, запустила пальцы в его волосы, продолжая двигаться.

— Амти, — позвал он, и она не сразу поняла, что Шацар говорит ее имя, потому что чувствует удовольствие, нуждается в ней.

Он осторожно притянул ее к себе и поцеловал. Шацар еще ни разу не обращался с ней так нежно, и она не знала, как реагировать. Удовольствие от собственных движений было томительным, но главное — контролируемым. Амти нравилось чувствовать, как отзываются внутри ее собственные движения. Она застонала, сильнее вцепившись в Шацара, ускорив движение.

Никогда не оставляй меня, думала Амти, никогда меня не оставляй. Она постаралась прислушаться и узнать, о чем думает он. Резко остановившись, Амти приникла к нему, касаясь кончиком носа его носа. Эта детская, целомудренная ласка посреди страсти его удивила. Амти смотрела ему в глаза, пытаясь поймать в их бесцветной, жутковатой глади то, о чем он думает в этот момент. Они оба замерли, Амти чуть склонила голову набок. Некоторое время на лице Шацара не отражалось ни единой эмоции, он казался очень спокойным.

А потом, совершенно неожиданно, Амти даже не особенно поняла в какой-то момент, она оказалась прижатой к полу. Шацар перехватил ее за руки, лишая возможности двигаться, вошел в нее до основания.

В этот момент Амти отлично поняла, о чем Шацар думает и что он чувствует. Отвечая на его движения, подаваясь ему на встречу, Амти знала, как ему это нужно. Он был испуган, изранен, он очень скучал и думал, что никогда больше не увидит ни Амти, ни Шаула. Он очень устал, он соскучился по ней, он чувствовал и еще что-то, для чего у него не было названия.

Амти улыбнулась, когда почувствовала, как он поцеловал ее в уголок губ. Шацар двигался в ней исступленно, и Амти нравилось это, нравилось ощущать, как он забывает о страхе и об усталости, нравилось, как отзывается ее тело на его движения, будто ей тоже становилось легче. Амти поцеловала его в шею, потом укусила, проверяя, сможет ли она сдержаться и не сделать ему слишком больно.

Смогла. Амти окончательно расслабилась, чувствуя как он гладит ее по волосам. Ей казалось, что ничего правильнее с ней еще не происходило, и хотя движения Шацара были порывистыми, Амти нравилось это как никогда.

Амти взглянула на потолок, увидев, как отплясывают на нем тени, зубастые, когтистые, неправильные настолько, что даже смотреть на них казалось безумием. Посреди невиданных ужасов, чудовищных видений, они были вдвоем, двигаясь в такт, цепляясь друг за друга, успокаиваясь друг с другом.

Она кончила первой, и это чувство освобождения, ассоциирующееся у нее с разрядкой, нахлынуло вдруг с ужасной силой, заставив ее разрыдаться. Она судорожно прижимала Шацара к себе, всхлипывала, обнимая его. И тогда она поняла, что это за ощущение — пустота, невероятная и прекрасная пустота, будто нет ничего, кроме ее ощущений и ее Шацара, будто остальной мир не существует.

Когда все закончилось и для него, он уткнулся носом ей в шею, потом поцеловал. Некоторое время они лежали совершенно неподвижно. Амти чувствовала, как время течет сквозь ночь.

Шацар приподнялся на ней, стер ее слезы и, чуть нахмурившись, впервые спросил:

— Почему ты все время плачешь со мной?

Он смотрел внимательно, будто решал какую-то сложную задачу. Амти улыбнулась ему сквозь слезы, сказала:

— Мне с тобой хорошо. Так хорошо, что лучше уже не бывает, поэтому я и плачу.

Шацар снова нахмурился, он явно не понимал алгоритма.

— Но ведь люди плачут оттого, что им плохо, — сказал он.

— Не всегда. Иногда просто от напряжения, потому что чего-то слишком много.

Амти обняла его, потерлась щекой о его плечо. Шацар задумчиво кивнул. Амти поймала его за руку, играла с его пальцами, целовала их. И почему-то ей хорошо представилось, что она может быть счастливой с ним.

Наверное, услышав эти ее мысли, он забеспокоился. Шацар приподнялся, принялся подкидывать в огонь сухие ветки. Амти некоторое время наблюдала за ним. Даже красота Шацара была какой-то неправильной, его белизна, острота его черт, рисунок шрамов на теле. Амти любила в нем эту неправильность. Неясная нежность заставила ее снова поймать его руку и поцеловать косточку на запястье.

Амти чувствовала, что все правильно, все завершенно, и знала, что Шацар чувствует нечто похожее. Наверное, его это пугало. Он посмотрел на потолок, наблюдая за движением теней. Амти спросила:

— За что ты любил маму?

Шацар не отвел взгляда от потолка. Амти неторопливо начала одеваться. Шацар молчал довольно долго, потом поймал Амти, прижал к себе, они сели совсем близко к огню.

— Я много раз об этом думал. Я хотел понять. То, что мы понимаем не может вызывать аффекта.

— И что? За что ты ее любил?

— Я так и не смог в этом разобраться. В ней было что-то особенное. Тайное, понимаешь? Это не было обаянием, красотой или магией. Что-то совсем другое. Ее многие любили. У нее была сила, которой никто не мог противостоять. Меня это злило, я это в ней ненавидел. Мне казалось, что она отнимает у меня волю ко всему, даже к жизни. Она вела себя так, будто у окружающих не было ничего кроме нее. Поэтому людей влекло к ней, как к катастрофе.

— А во мне это есть? — спросила Амти.

Шацар мотнул головой, ни на секунду не задумавшись.

— В тебе — нет. Ты совсем другая.

Амти кивнула, ей почему-то стало грустно, как будто Шацар сказал, что в ней не было ничего особенного. Что она была одной из многих тогда как ее мать была единственной. Амти задумчиво подбросила в огонь еще веток, и он, пожрав их, разгорелся сильнее.

— Это значит, что я хуже? — спросила она.

— Нет, — сказал Шацар без паузы. Он коснулся губами ее макушки, и Амти чуть его отстранила.

— Ты злишься? — спросил он. — Но ты ведь сама спросила, за что я ее любил. Я тебе ответил. После того, как я последовательно отвечаю на все твои вопросы, ты злишься. Почему? Я должен тебе лгать, чтобы не расстроить тебя?

Он перехватил Амти за подбородок, сказал:

— У тебя усталый вид. Когда ты в последний раз нормально спала?

— Давно, — ответила Амти. В голове все рассеивалось, соображала она плохо, зато чувства стали удивительно ясными. Шацар уложил ее с максимально возможным комфортом — песок под головой, покрытый ее ветровкой казался почти подушкой. Шацар гладил ее по голове, а Амти думала, что уже никогда не сможет заснуть — голова была тяжелой и пустой.

Шацар гладил ее, мерно и медленно, как кошку. Амти отстраненно подумала о том, что никогда не заменит Шацару ее маму. О том, что сама все испортила, задав этот глупый вопрос. Зачем она это сделала? У Амти не было ответа.

Шацар продолжал ее гладить, и Амти лениво думала о том, мечтает ли он все еще о маме, а если да — будет ли мечтать о ей всегда. Его рука скользнула к ее руке, сжала ее пальцы. А потом Шацар приподнял ее, и положил ее голову к себе на колени, Амти недовольно заворчала, но не двинулась с места. Она обняла его руку, притянула к себе, прижавшись губами к пальцам.

— Ты, — сказал Шацар, и замолчал, в этой тишине таким оглушительным казалось Амти потрескивание огня.

— Ты не понимаешь, — продолжил он. — Нельзя одинаково относиться к двум людям на свете. Я со своей любовью к мертвой женщине и ты со своей любовью к, если быть точным, такой же мертвой женщине, это совсем не то, что я и ты.

— А у нас тогда что? — прошептала Амти. — Ты и я, это тогда что?

Шацар не ответил, только нежнее принялся перебирать ее волосы свободной рукой.

— Ты пошла за мной дальше края света, — сказал он. — Я не знаю. Я не понимаю, зачем.

— Ты сделал бы то же самое ради меня?

— Да. И я снова не понимаю, зачем.

В его голосе Амти услышала почти отчаянную попытку объяснить что-то хотя бы самому себе.

— Тебе больно, — сказала Амти.

— Нет, ты удобно лежишь.

— Я имею в виду — внутри.

— У меня нет внутренних кровотечений, я почти уверен.

— Ты понимаешь, о чем я говорю.

Шацар надолго замолчал, и Амти чувствовала на губах его пульс. Спустя некоторое время, он сказал:

— Да. Понимаю. Больно. Спи. В литературе этот прием называется парцелляция.

Амти замолчала. Ей не хотелось делать ему больно, задевать его, причинять ему неудобство. Он был ей родной человек, и в эти часы — родной как никогда. Она замолчала, пригревшись от его прикосновений. Прошло несколько минут, прежде чем Шацар снова начал говорить.

— Когда я впервые увидел ее, это было будто во мне что-то умерло. Я ненавидел ее за это. Долгое время желал ей смерти. Любовь — самое ужасное чувство, которое я испытывал. Любить больно. Это уродливое чувство, оно делает тебя калекой. Любить страшно, ты больше не отвечаешь за себя. Но еще хуже, когда все заканчивается. Любовь от себя отрывают с мясом. Иногда мне кажется, будто часть меня ушла с ней, в могилу. Там, где теперь ее зубы и кости, больше ничего уже и нет, осталось что-то от меня. Раньше говорили, что смерть — царь ужасов, но это неправда. Смерть есть ничто, избавление. А вот любовь — пытка. Царица ужасов. Я не хочу любить, никогда и никого больше. Надеюсь, этого никогда не случится. Кроме того, я совершенно не уверен в том, что умею делать это так, как другие люди. Мне кажется, я делаю что-то неправильно, это даже может быть причиной боли. Как если неправильно зафиксировать сломанную кость. Я совершенно не способен дать тебе то, о чем ты читала в книгах и то, чего ты всегда ждала. Полагаю, ты можешь воспринять это как ущербность. И будешь в своем праве. Я снова сказал тебе неприятную правду, однако мы можем закрыть этот разговор раз и навсегда. Я понимаю, что тебе, как юной и чувствительной натуре, хотелось бы услышать что я тебя люблю, однако я не собираюсь тебе лгать. Мне хотелось бы быть честным с тобой от начала и до конца, пусть это не всегда приятно.

Амти слушала спокойно. Неожиданно для себя Амти даже не почувствовала обиды. Все было очень просто: интенсивные чувства делали Шацару больно. И ему было страшно испытывать что-то подобное. Он был как маленький мальчик, и Амти стало ужасно жалко его. Его самого никто и никогда не любил по-настоящему, и он не знал, что это бывает не только ужасающе больно, но и невероятно прекрасно.

Шацар говорил все эти честные, жестокие слова, Амти и не сомневалась, что он вправду так думал, при этом он ни на секунду не переставал перебирать ее волосы, гладить ее и ласкать.

— Хорошо, — сказала Амти. — Извини. Я просто начиталась книжек. Но я все равно тебя люблю.

Шацар снял с нее очки, положил рядом.

— Спи. Ты устала, и тебе нужно отдохнуть.

Амти еще некоторое время не могла заснуть, слушала потрескивание огня и мерное дыхание Шацара. Он не собирался спать. Мысли лениво и безрезультатно кружились по накатанной колее, Амти и не заметила, как заснула.

Сны ей снились беспокойные, она пробиралась по какому-то лабиринту, слушая далекие взрывы и выстрелы, и не знала выхода. Она кого-то искала, но понятия не имела, где найти. За ноги ее хватали тени, и она падала, и не могла подняться, и с трудом вырывалась из хватки какой-то безразмерной темноты.

Потом Амти говорила с какими-то людьми, в чужих незнакомых квартирах, где люди пили на чьих-то поминках, и ей было ужасающе неловко, она чувствовала себя лишней. Кто-то сказал ей, что она больна. Шаул никак не мог уснуть у нее на руках, а Шацара не было рядом. Она звонила Мескете на какой-то номер, и Мескете не отвечала ей. Сны, короткие и беспокойные, крутились вокруг Амти, как карусель. Дождливые улицы, одинаковые дома в чужих городах среди которых так легко было потеряться, ее муж, ее ребенок, ее друзья, которых она не могла узнать.

Амти сидела в ночных кафе и заказывала еду, не имевшую вкуса, одна ехала в пустом автобусе, где не было водителя, тонула в море на глазах у изумленных и неподвижных людей на пляже.

Все, что происходило с ней во сне, было лихорадочным, будто Амти болела. Какие-то долгие и бессвязные диалоги, которые никуда не ведут чередовались со временем тягостного молчания. Амти открывала книги, буквы в которых расплывались перед глазами, смотрела на знаки дорожного движения, смысл которых не могла понять. Все от нее ускользало.

Она сидела на кухне с папой, и он говорил ей, что она потеряла самое главное, ради чего стоит жить, а Амти даже не поняла, что именно он имеет в виду.

Она курила вместе с Эли, и Эли, почему-то в школьной форме, задумчиво выпускала дым сигареты через нос. Дождь лил с неба, но Амти не чувствовала воды. Они сидели на кладбище, и Эли покачивала ногой, сидя на надгробье с ее именем.

Дата смерти, значившаяся там, давным-давно прошла. Они ждали кого-то, кто должен был помочь Эли, но в конце концов, оказалось, что он никогда не придет.

Амти бродила по дому Яуди, где почему-то нельзя было заходить в ванную. Она видела ее отца, который хрипел и задыхался, и все никак не мог умереть. Неизвестно откуда взявшаяся Маарни подала ему платок, куда он выкашливал кровь, а Амти пила чай за его столом и старалась не подать виду, что ей противно.

Все закончилось, когда сквозь сон Амти почувствовала, что Шацар ложится рядом, обнимает ее. Наверное, наступил новый день, но просыпаться совершенно не хотелось. Амти почувствовала его тепло, когда он положил ее голову себе на плечо, чтобы Амти удобнее было спать.

Сквозь сон она прошептала его имя и провалилась в приятное забытье.

11 глава

По ощущениям Амти, она проспала часа четыре, и по сравнению с тем, что было, ее это уже устраивало. Она проснулась от ощущения того, как сильно колотится в груди сердце. Она завозилась рядом с Шацаром, в его объятиях, но он не проснулся, Амти только слушала его размеренное дыхание. Вывернуться из его рук было сложно, Амти на некоторое время успокоилась снова, пытаясь заснуть. Ей не хотелось беспокоить Шацара, он заснул позже нее, и ему нужно было отдохнуть. Амти закрыла глаза, слушая биение его сердца и стараясь дышать в такт.

Она почти успокоилась, когда услышала голоса Эли и Яуди. Они выкрикивали ее имя. Сначала Амти запаниковала, потому что испугалась, что из-за недостатка сна у нее начались галлюцинации. Амти зажала уши, голоса замолкли. Все было сообразно представлениям Амти о мире и реальности, если только это не были очень коварные галлюцинации.

Амти растолкала Шацара, она сказала:

— Оденься, здесь мои друзья и твоя птица!

— Хорошо, — ответил Шацар вполне себе бодро.

Амти поправила на себе остатки платья. Честно сказать, теперь его длина соответствовала ее возрасту и, по крайней мере, открывала колени. Амти выглянула из пещеры, закричала:

— Мы здесь! Доброе утро!

— Вы живы? — спросила Амти. Яуди и Эли шли по каньону, а Мардих гордо летел между ними. Будто кадр из фильма — бегущие по небу облака, сапфирово-синее небо, льющееся на золото каньона. Как красиво, подумала Амти.

Она вышла встретить их, обняла Эли, а потом Яуди.

— Вы в порядке?

Яуди сказала:

— Да, но я некоторое время думала, что ты умерла. Это меня смутило. Как ты?

А Эли отвесила Амти смачную пощечину, от которой надсадно зазвенело в ухе.

— Ты идиотка!

— Ты же сама сказала мне идти!

— Я передумала!

— Но теперь, когда ты жива, — сказал Мардих. — Все в порядке. Правда, Эли?

Он некоторое время помолчал, паря над ними, а потом сказал:

— Вообще-то Эли хотела тебя убить.

— Что? — спросила Амти.

— И это правда, — мстительно сказала Эли. — Дура.

Амти фыркнула. Когда они зашли в пещеру Шацар, уже абсолютно одетый, снова спал. Амти возвела глаза к потолку. Со стороны Шацара это было довольно типичное коварство. Он мог делать простые действия, не просыпаясь окончательно, и разбудить его, если он не видел смысла вставать, не представлялось возможным из-за этих уловок.

Яуди посмотрела на спящего Шацара, на его спокойное лицо, лохмотья рубашки и пиджака, открывавшие раны.

— И этот человек вершил судьбу Государства? Это вот он убивал миллионы людей? Это из-за него вы оказались в канализации? То есть, это определенно тот самый великий человек?

Эли пожала плечами, сказала:

— Ну если Амти не нашла тут нового мужика.

— Это неприлично обсуждать его, пока он спит.

— Неприлично, — сказала Яуди без единой четко читавшейся эмоции. — Убийство людей поставленное на поток в качестве государственного кредо, причем до того, как они что-либо совершили, вот что — неприлично.

Она помолчала, рассматривая Шацара, а потом без злости, без удивления сказала:

— Просто он обычный. Человек из плоти и крови. Как все. Почему он такой же, как мы?

Амти сложила руки на груди и сказала:

— Потому что он и есть как все. Чего вы ожидали? Клубов черного дыма или черепов вокруг?

Эли выразительно посмотрела на горки звериных черепов вокруг, и Амти смутилась.

— В общем, — сказала она. — Неважно.

А потом Мардих с воплем радости, совершенно непредставимым для его старческих связок, торпедой полетел в сторону Шацара. Тогда Амти и поняла, что все это время Шацар не спал. Он просто вытянул руку и поймал Мардиха, как мяч.

— Я так рад, что ты жив! — сказал Мардих неразборчиво. — Я уже и не надеялся.

— Хорошо, — сказал Шацар. Амти не заметила в голосе Шацара ничего похожего на приветливость, однако Мардих явно остался удовлетворен его реакцией. В конце концов, он знал Шацара намного дольше, чем Амти, и, возможно, слышал в его голосе оттенки, которых не улавливала Амти.

Шацар выпустил Мардиха, и тот взвился к потолку.

— Доброе утро, — вежливо сказала Яуди, а Эли фыркнула. Шацар некоторое время молчал и, когда никто этого от него не ожидал, повторил:

— Доброе утро.

Амти и не подумала, что проблемы могут быть не только с тем, чтобы найти Шацара но и с тем, что ему придется взаимодействовать с обществом в лице Яуди и Эли. Амти вздохнула. Их поисковая экспедиция плавно переходила в лишенную плана прогулку. Они нашли Шацара, а что делать дальше никто не знал. Что-то найти, чтобы выбраться, но что, а главное — где? Амти даже не представляла, что именно она ищет. Может быть, Шацара? Однако вот был он, найденный и недовольный.

Они позавтракали синей и сладкой картошкой, по-братски ее разделив, потому как еда в рюкзаке безнадежно размокла после его путешествия в пруд. Через некоторое время Амти услышала мурлыканье и жужжание крыльев. Лягушка следовала за ними.

— Она нас полюбила, — с гордостью сказала Эли.

— Или хочет еще что-нибудь украсть, — добавила Яуди. — Мы назвали ее Вишенка.

— Почему?

— Причина отсутствует точно так же, как у Вишенки отсутствует причина следовать за нами.

Лягушка несмело потоптавшись у порога, вдруг одним прыжком нырнула в золу и принялась в ней возиться. Шацар быстро вытянул последнюю картошку, пока она не подверглась нападению Вишенки, и разломил ее для себя и Амти.

Амти посмотрела на него с недовольством, разломила свою картошку пополам и отдала Эли и Яуди. Шацар явно не воспринял это как руководство к действию, пожал плечами и продолжил завтрак.

Когда Шацар достал сигареты, Эли воззрилась на него с надеждой. Шацар закурил и убрал сигареты. Амти вздохнула. Комфортно себя здесь чувствовали только Шацар и Яуди.

Ну и Мардих, который скакал по золе, оседлав Вишенку. Мучительное молчание затопило все. Наконец, Амти не выдержала:

— Предлагаю пойти дальше. В конце концов, там увеличатся шансы найти то, что мы искали?

— А что мы искали? — спросила Яуди. — Лично я — покоя. И я нашла.

Эли пропела:

— А может нам, как в мультфильмах, нужно найти то, что скрыто в нас самих, и это путешествие не вовне, а вовнутрь?

— Глупости, — сказала Амти. — Нам нужно найти какой-то выход, вот и все. Может быть, портал или артефакт. Не думаю, что у мироздания есть морализаторские функции.

— Кстати, мы взяли воды в пустыню, — сказала Эли. — Похвали нас.

— Интересно, Вишенка понравится Шайху?

— Ты что хочешь забрать ее с собой? — спросила Амти. — Но если это разрушит пространство и время, схлопнув наши миры в единую точку с бесконечной плотностью?

— Да, — сказала Яуди. — С одной стороны. С другой стороны, если не разрушит, Вишенка могла бы воровать для нас еду, если дела будут идти плохо.

Амти задумчиво взяла Вишенку на колени и принялась отряхивать ее от золы. Шацар посмотрел на нее с брезгливостью.

— Ладно, согласна, она действительно настолько милая, чтобы попробовать, — сказала Амти. — А мы? Мы идем дальше, исследуем этот мир, чтобы найти выход. Кто за?

Яуди и Амти подняли руки, Мардих поднял крыло. Шацар остался сидеть неподвижно.

— Кто за то, чтобы заняться самопознанием? — спросила Амти.

Эли сначала со скучающим видом подняла руку, потом сказала:

— Не, я все же передумала. Я за то чтобы идти куда-нибудь, так хоть не скучно!

Амти снова посмотрела на Шацара, который оставался таким неподвижным, будто решил окончательно слиться с остановкой. Не обращай внимания на коммуникацию, и она уйдет.

— Хорошо. Четверо за, один воздержался, — постановила Амти. Она понятия не имела, как сделать комфортнее пребывание Шацара в обществе, пусть и таком маленьком. — Выдвигаемся.

Пожитков у них практически не осталось, поэтому стоило озаботиться едой на вечер. По крайней мере, у них были вода и огонь.

Они шли по дну каньона до тех пор, пока не вышли к настоящей пустыне с безбрежными волнами песка, поднимающимися от каждого порыва ветра.

— Откуда ты пришел? — спросила Амти. Шацар с уверенностью махнул рукой влево, и Амти кивнула. Они направились вправо. Было очень жарко, и чтобы отвлечься, они играли в "что ты имеешь в виду?".

Песок под ногами был горячий, однако не обжигал. Жарко тоже было довольно сильно, однако, не смертельно жарко. Амти чувствовала здесь подвох. Неужели пустыня в тестовой версии мира была местом более милосердным?

Сомнительно, потому что они не встретили ни единого животного. Даже маленькие скорпиончики надежно спрятались или вовсе никогда здесь не жили. Они шли через море мягкого песка, шуршащее от движения воздуха. Песчинки терлись друг о друга, этот непрестанный, непроходящий звук нервировал Амти. Он отчего-то напоминал ей ток воды.

Амти сказала:

— Прострация.

— Это геометрическая фигура? — спросила Эли.

— Нет, геометрическая фигура это трапеция, — сказала Амти.

— Это то, что ты сейчас испытываешь? — предположила Яуди.

— Да, — ответила Амти. — Твоя очередь.

Яуди надолго задумалась, в итоге она сказала:

— Люстрация.

— Это мебель? — спросила Эли. Амти толкнула ее в бок. Она прекрасно понимала, что Эли осведомлена о значении каждого слова, ей просто забавно строить из себя дурочку.

— Ты просто не хочешь водить? — спросила Амти.

— Не хочу, мне лень что-то иметь в виду.

Амти помолчала, потом сказала:

— Люстрация — лишение определенных категорий людей части гражданских прав.

Яуди помолчала, почесала Вишенку под горлом, чем вырвала из ее глотки еще немного нежного мурчанья, и сказала:

— Нет. Я имела в виду этичный способ устранять Инкарни.

— Но это не значение слова!

— А мы играем не в эрудита, — сказала Эли. — А во "что ты имеешь в виду?".

— Какая-то бессмысленная игра, — сказал Мардих, чем никого, разумеется, не примерил. — Она нужна, чтобы вы точно поссорились?

— Нет, — сказала Яуди. — Это игра для лицемеров, которые не могут высказать свои убеждения кому-то в лицо.

Шацар, все это время не сказавший ни слова, и на этот раз смолчал.

Некоторое время они шли молча, а потом Яуди сказала:

— Геноцид. Преступления против человечности. Массовые казни. Резня. Смерть. Смерть. Смерть.

Все это она сказала очень спокойно, а потом, прежде чем Амти успела среагировать, так же спокойно добавила:

— Неужели вы думали, господин Шацар, что мне не захочется вас об этом спросить?

Шацар шел молча, иногда он потирал друг о друга пальцы, будто пробовал на ощупь воздух. Пески переливались из золота в красное, одно лишь небо над ними оставалось в неподвижной синеве. Изредка вверх взвивались пустые, сухие, безнадежные растения.

В конце концов, Шацар сказал:

— Однако, я думал, что об этом спросит Эли. Для нее этот вопрос казалось бы актуальнее.

Эли мотнула головой, потом фыркнула с презрением:

— А я все понимаю.

— Хорошо, — сказал Шацар, будто это понимание действительно его устраивало, а может быть даже и радовало. Еще некоторое время они шли молча. Амти и Мардих совершенно одинаково повесили головы. И Амти с точностью знала, что чувствует в этот момент бедный, старый сорокопут.

Тяжело любить кого-то, кто причиняет миру столько боли. Тяжело и страшно. И совершенно точно никто этого не поймет.

— Но правда, — продолжила Яуди. — Я не могу понять. У меня в голове не укладывается. Вы ведь тоже — Инкарни. Это ваш народ, который вы предали. У вас ведь тоже когда-то были семья, друзья, господин Шацар.

В тоне Яуди не было никакого морализаторства, она просто пыталась понять. Шацар пожал плечами, потом сказал:

— Со всей очевидностью какая-то семья у меня была.

Эли хихикнула. Амти сказала:

— Ты уверена, что тебе правда нужно знать ответ?

Он не будет хоть сколько-нибудь разумным, Амти знала. Но Яуди сложила руки на груди, даже едва не навернулась в горячий песок.

— Да, мне нужно знать ответ. Почему человек может быть и таким. Почему человек, способен причинить другим столько боли? Зачем? Вы ведь даже не злой, в вас даже этого нет. Это абсурдно.

Яуди и Шацар выглядели так, будто решают какую-то сложную задачку. Амти неожиданно подумала, что в чем-то они все-таки похожи. Шацар облизнул пересохшие губы кончиком языка — движением вовсе ему не свойственным. Он сказал:

— Потому что это легко. Была Война, и сделать это было легко. Именно тогда и именно с Инкарни. Потому что люди были к этому готовы. Не такие люди, как я. Обычные люди. И такие люди как ты, в том числе. Что-то я не сталкивался с организованным сопротивлением Перфекти, дочь света. Я не слышал голосов тех, кто не был готов убивать. У меня бы ничего не получилось без вас всех. Без ваших родителей, знакомых, друзей. Очень легко сказать, что я один ответственен за все. Что лично я расстреливал всех этих невиновных, хоть ты и забываешь, что только до поры до времени невиновных, людей. Но я не делал этого лично. Очень сложно понять, что делаешь что-то неправильное и плохое, если не видишь крови. Правда? Все эти люди, которые никогда не видели крови, восемьдесят миллионов, молча согласились с тем, что на земле есть люди, недостойные жить. Вот тебе ответ на твой вопрос. Тезис: Я сделал это, потому что это было легко. Встречный вопрос: Почему с этим согласились остальные? Почему это, в конце концов, было легко? Почему ты не протестовала? Почему жила обычной жизнью?

— Я была бы мертва, если бы протестовала.

— То есть, ты больше боишься быть мертвой, чем содействовать убийствам.

— Но это была бы напрасная жертва.

— А если бы было восемьдесят миллионов напрасных жертв? Хотя бы пятьдесят. Что ты думаешь об этом?

Яуди надолго замолчала. Она взяла у Эли бутылку с водой, смочила губы. Они брели под палящим, жарким небом, и у Амти не было сил думать о том, что было бы, найдись в Государстве люди, по-настоящему желающие спасти Инкарни, не являясь при этом Инкарни. А что было бы, будь их много? Наверное, гражданская война. Новая Война. Наверное, Шацар бы все равно победил. Очень просто сказать себе, что все безнадежно.

— Да, — сказала Яуди. — Вы правы, господин Шацар. Но восемьдесят миллионов человек не на вашем месте. Вы не молчаливый соучастник, вы — убийца.

— Убийство в том смысле, в котором ты его употребляешь разделено во времени и пространстве. Я отдаю приказ, но спускают курок другие люди, а ловят жертву — третьи. Я не исполнитель, если ты об этом.

Но Яуди сказала неожиданно резко:

— Это софистика. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Лучше всех понимаете. Лучше всего понимаете. Отвечайте. Как вам на вашем месте?

— Мне, — сказал Шацар. — Терпимо. Я ничего не чувствую.

— Но вы не можете ничего не чувствовать! Это невозможно! Даже я чувствую! Вы сейчас сказали, и я все чувствую! Как вы можете не чувствовать ничего! Как вы можете прятаться за словами и фразами, которые ничего не значат! Это бред! Так просто не может быть!

Никогда Амти не слышала, чтобы Яуди на кого-то орала. Она даже на Шайху не орала, а уж он способен был вывести из себя и вовсе кого угодно. Шацар в ответ на ее тираду только пожал плечами.

— Но нет, вы должны, в глубине души вы должны...

— Стоять! — резко сказал Мардих. — Предлагаю обсудить это где-нибудь в другом месте. Бежим! Бежим!

Он резко спикировал вниз, и сказал:

— Впереди скелеты! Море скелетов!

Амти встала на цыпочки, и все равно не смогла увидеть ничего за барханами песка.

— Слушай, — сказала Эли. — У меня есть слово для игры. Паранойя. Тупое ожидание того, что что-то за километр от нас может нас съесть.

— Мардих, — сказал Шацар. — Совершенно ни к чему так паниковать. Мы просто пойдем в другую сторону.

Амти, однако, уже паниковала. И впервые — не без причины. Как только Шацар закончил свою жизнеутверждающую фразу, Амти увидела, как вздымается песок. Это был вовсе не песчаный червь, желающий сожрать все без разбору. Это был песочный червь. Он весь был из песка. Он и был песком. И барханы, так величественно покоящиеся под небом, были его сегментированным телом. В один момент Амти почувствовала, как они поднимаются в воздух, когда червь взвился вверх. Они стояли прямо на нем, на его огромном туловище. А где-то там, на мизерном расстоянии, как теперь казалось, не больше километра, была его голова. Когда червь поднял ее, Амти увидела, что его зубы не то чтобы сделаны из костей. Они и есть кости разных животных. Амти увидела позвонки и черепа, в беспорядке раскиданные в огромном, раззявленном рту. Амти крепко держалась за червя, потому что увидела: под ним, под его пустынным телом, разверзался водопад. Они были в воздухе, а внизу гремела вода. Это была вовсе не пустыня, это было какое-то безумие. Летающий червь из песка, да Амти в жизни ничего такого огромного и бессмысленного не видела. И Амти это оседлала. Когда червь попытался скинуть их с хвоста, Амти обнаружила, что сделать это не так-то просто. Амти нащупала под песком кости, за которые можно было держаться. Кажется, они придавали червю форму. Амти держалась за чей-то рогатый череп. Видимо, червь не был особенно этому рад. Он снова взвился, а потом взвыл, и в вое его был дикий вой самой пустыни. Пасть раскрылась, показывая крошащиеся кости снова. Их кости, подумала Амти, тоже будут частями этого существа.

Яуди и Шацар вцепились в червя с такой же неподвижность, как и Амти. И только Эли издала восторженный визг, будто поймав волну.

— Идиотки! — заругался Мардих. — Идиотки и идиот! Что нам теперь делать?!

— Ты птица, Мардих! — пропищала Амти. — Лети отсюда!

А им оставалось только держаться. Червь взмыл ввысь и готовился пикировать. А потом Амти увидела, как Вишенка, вместо того, чтобы лететь, как позволяют ей ее стрекозиные крылья, издав мурлыканье, совершенно по-лягушачье спрыгнула вниз. Высота была огромная. Не умей Вишенка летать, она непременно бы разбилась.

Ну, подумала Амти, хоть она выживет.

— Прыгаем! Мне был голос! — закричала Яуди. — Доверьтесь мне! Все будет хорошо! Прыгайте!

— Ты сошла с ума?

— Нет, я уверена!

— Как это не парадоксально, — сказал Шацар, и Амти заругалась про себя от его манеры даже в таких ситуациях использовать свои ужасные канцеляризмы. — Она права.

— В чем?!

— Прыгай, это единственный шанс.

— Сам прыгай.

— Именно это я и сделаю. Такая смерть все равно намного лучше, чем если тебя съедят. С большой вероятностью твое сердце остановится еще в полете.

— Заткнись!

— Вообще-то он прав!

— И ты заткнись, Эли!

А потом Яуди сделала невозможное. Она действительно спрыгнула вниз, в водопад. Смотря, как Яуди исчезает за потоком бурлящей воды, Амти бессловесно пищала.

Эли привстала, балансируя на одном из омытых песком позвонков.

— Нет! Ты что делаешь?!

— Я больше доверяю Яуди, чем червю! — сказала Эли. Амти попыталась поймать ее за край юбки, но не успела.

— Вы все с ума посходили!

— Это ты сошла с ума. Прыгай, Амти.

— Шацар!

А потом Амти увидела приближавшуюся пасть червя. Он был неповоротливым, но огромным. Самым огромным из всего, что Амти когда-либо видела. Даже красиво, подумала она растерянно. Из его пасти несло пылью и кровью.

Но даже червя Амти боялась не так сильно, как высоты. Все ее страхи были глупыми и парализующими, она ничего не могла сделать с ощущением полнейшего бессилия.

И тогда она почувствовала, как Шацар вздернул ее за шкирку.

— Я не хочу умирать! — заверещала Амти, принялась его отпихивать.

— Ты умрешь в любом случае. Какая разница? Попробуй довериться своей подруге!

— Нет! Я не хочу! Я не хочу умирать!

Червь приближался, оскалив огромные зубы. Эти кости будут дробить ее кости, подумала Амти. И именно тогда перестала сопротивляться, позволив Шацару ее сбросить и спрыгнуть самому. Червь устремился за ними. Песок скользил между его костями свободно, будто подчиняясь неведомой силе. Какой же он огромный, думала Амти, падая, когда же у нее остановится сердце.

Может быть, она умрет от удара об воду? Или захлебнется? Как правильно падать? Мысли проносились одна за другой, пока Амти проносилась сквозь высоту, в самое сердце воды, пенящейся на спаде.

Кажется, воды червь боялся, может быть она размывала его скрепленные песком сочленения костей. По крайней мере, когда жить Амти оставалось последние секунды, червь снова взмыл вверх, прекратив попытки их догнать. Амти увидела его удаляющийся хвост, гремящий слепленными друг с другом звериными костями.

А потом был удар, и Амти ушла под воду. Шацар, думала она, Эли, Яуди. Где они? Все тело ломило, и от боли Амти потеряла сознание. Почему она не умерла сразу? Теперь она захлебнется?

Было так страшно терять сознание в последний раз, зная, что оно уже не вернется.

А потом Амти подумала, что слишком здраво мыслит для умирающей и слишком хорошо может дышать под водой. И все стало темно.

Амти пришла в себя в такой же темноте. Она плыла по подземной реке, чистой и холодной. Руки занемели, но в остальном было не так уж плохо. Мягкий ток воды уносил ее все дальше, и она не шла ко дну. На вкус вода оказалась такой же пудрово-сладкой, как в ручейке, который они встретили в начале пути. Сверху над ней нависали блестящие сталактиты. Сюда не проникал свет снаружи, и все же совершенно темно тоже не было. От кристаллов, рассыпанных тут и там, расходилось легкое, почти незаметное свечение, которое не давало темноте стать абсолютной.

— Шацар! — крикнула Амти, и голос ее отдался в гроте пещеры. — Эли! Яуди! Мардих!

Никто не откликнулся, и Амти в отчаянии добавила:

— Вишенка!

Чуть погодя Амти услышала голос Шацара:

— Вишенка. Что за идиотское имя для лягушки? Какое странное количество хромосом должно быть у человека, чтобы назвать так лягушку?

Амти увидела, что Шацар плывет совсем рядом с ней. Он заложил руки за голову, и плыл в расслабленной позе, рассматривая потолок.

— Ты хоть представляешь, как это глупо звучит? — спросил он.

— Как ты?

— Довольно комфортно. В отличии от вашей лягушки. Вы сломали ей всю жизнь. Ты хоть представляешь, как бы ее дразнили в лягушачьей школе. А если бы я назвал тебя Вишенкой, Амти? Как бы тебе это понравилось? Как бы сложилась тогда твоя жизнь?

Сначала Амти подумала, что это вовсе не Шацар, а что-то иное, более общительное и еще менее тактичное, в его теле. Но вскоре до нее дошло.

— Ты что пьян?

— Нет, — невозмутимо ответил Шацар.

— Ты пьян!

— Нет, совершенно точно нет.

— Но эта вода пьянит.

— Кого угодно, но только не меня.

— Ты напился! — засмеялась Амти.

— Нет, — сказал Шацар. — Мне надо посмотреть, который час.

Он достал из кармана брюк Мардиха, отбросил его, сказал:

— Не то.

— Шацар! — одновременно вскрикнули Амти и Мардих.

— И почему я все время о тебе забочусь? Ты меня не ценишь! Я делал тебе искусственное дыхание!

— Не делал, — сказал Шацар. — Это очень дружелюбная вода. Полагаю, она имеет целительные функции. Только напившись подобной водицы из ручья, подружка моей жены снова обнаружила в себе признаки жизни и повышения либидо.

— Ты что следил за нами?

— А ты что не знала, что я к этому склонен?

— Пьяная скотина, — постановил Мардих. А потом Амти принялась снова звать Эли и Яуди.

— Вы живы? — раздался голос Эли, и эхо донесло до Амти пение Вишенки.

— Плывите сюда, если живы! — крикнула Эли. — А если нет, то уже никуда не плывите!

Она засмеялась. Эли тоже была порядочно пьяна. Да и Амти чувствовала себя не сильно трезвее. Через полминуты течение неторопливо принесло их к платформе, на которой будто удивительные деревья росли кристаллы самых разных цветов. Река длилась дальше, и Амти неторопливо выбралась. Шацар этого явно не планировал. Амти вцепилась в него, чтобы остановить.

— Мне на следующей, — сказал он.

— Пьяная скотина, — повторила Амти слова Мардиха. Она с трудом вытащила его на берег, и Шацар тут же улегся, будто на пляже, принялся рассматривать мерцающиеся розоватые, синеватые, зеленоватые и фиолетовые кристаллы.

Эли, обнимая Вишенку, кружилась вокруг кристаллов, ее смех звенел здесь каким-то особенно подходящим образом. Яуди сидела на краю реки и периодически ловила в ладонь немного воды, чтобы отпить. Некоторое время они молчали. А потом Яуди сказала:

— Спасибо, Яуди.

— Спасибо, Яуди, — повторила Амти, а Эли обняла ее, едва не раздавив между ними Вишенку.

— Да, — сказал Шацар. — Просто чудесно. Невероятно.

— Заткнитесь, — сказала Яуди.

— Нет, я серьезно. В замечательном мире, в самом замечательном его уголке живет замечательный Шацар...

— Прекратите!

— ...которого окружают милые и добрые создания.

— Он всегда такой мудацкий? — с интересом спросила Эли.

— Нет! — быстро сказала Амти. — Обычно он вообще не разговаривает.

— Разумеется, — сказал Шацар. — И как тебе моя загадочная личность, Амти?

— Ужасно.

— Так я и думал.

Они сидели в удивительно красивом, будто светящемся изнутри месте, спокойном и тихом. Чудесно было бы остаться здесь навсегда, подумала Амти, так спокойно.

Чтобы отвлечь всех от словоохотливого Шацара, она спросила:

— Что за голос тебе был, Яуди? — сказала Амти максимально светским и будничным тоном.

— Этот голос, — был ей ответ. Амти осмотрелась в поисках источника, откуда исходил звук. В груди снова полыхнула паника. Хоть что-то никогда не меняется, подумала она. Шацар взял ее руку, отогнул ее указательный палец и указал наверх.

— Мог бы и просто сказать, — фыркнула она.

— Я теперь ничего не буду говорить, тебе же это не нравится, — безмятежно ответил Шацар.

Амти посмотрела куда указано и увидела крохотную звездочку. Она переливалась, как кристаллы внизу, разными цветами. И одновременно с тем, как она переливалась, звенел голос.

— Добро пожаловать в мой дом! — сказал он. Голос был совершенно неопределимый, Амти не могла понять звонкий ли он, хриплый ли, низкий ли, высокий ли. В нем будто скрыты были все голоса на свете, будто в зародыше в нем находился каждый звук, звучавший когда-то. Амти почувствовала благоговение перед этим голосом, замерла.

— Хотя, если говорить совсем уж честно, вы всегда в моем доме, — Амти обернулась, зажглась другая звездочка на каменном потолке, и теперь она пульсировала, пропуская сквозь себя этот голос.

— Кто вы? — спросила Эли восхищенно. Она замерла, а Вишенка взлетела с ее рук и облизнула звездочку своим длинным языком.

— Отец Свет, — сказала Яуди одними губами.

Еще одна звездочка зажглась, а за ней следующая, и так пока каменный потолок не стал похож на звездное небо невероятной красоты.

— И это — правильный ответ! — засмеялись звезды. — За него моя умница-дочка, две падчерицы, пасынок, сорокопут и лягушка, порядок приоритетности свободный, получают приглашение составить мне компанию!

— Где? — спросил Шацар.

— А где вы хотите? — был ему ответ.

— Я хочу на бал! — запищала Эли. — Вы же пригласили как на бал!

Звезды на секунду замолкли, Амти смотрела в это каменное небо и не понимала, почему бы Отцу Свету их просто не прикончить. Он ведь, в конце концов, бог. Почему бы ему не прикончить их и не спасти Яуди? Будь Амти богом Яуди, она бы так и сделала.

— Хорошо! — ответило небо. — Так и быть! Но для бала нужно выглядеть — бально! Вам всем, и в том числе мне! И нужно какое-то бальное место. Ты озадчила меня, милая падчерица.

Амти ужасно удивилась, сила этого голоса, идущая от маленьких звезд на маленьком небе поражала, однако он говорил земные, чуточку безумные вещи. Амти подумала о сумасшедших дядюшках. В школе почти все девочки рассказывали, что у них есть некий добрый и безумный родственник, приезжающий на большие семейные торжества. Никто толком не знает, кто он такой и кем работает, однако каким-то образом ему удается всех в семье очаровать.

Слова Отца Света напомнили ей о ком-то таком, уютном, из школьных рассказов. А потом вдруг раздался оглушительный грохот. Амти снова завизжала, ей показалось, будто это червь вернулся, чтобы их съесть. Светящейся пылью осыпались кристаллы, тряслись стены, крошилось небо.

Машинально они рванули в реку, как можно глубже. Амти аккуратно взяла Мардиха, чтобы не повредить его хрупкое тельце, и нырнула вниз, во вкусную, чудесную, целительную воду. В конце концов, в такой воде было бы затруднительно умереть. Кроме того, купание в алкоголе — есть в этом что-то вычурное. Эли бы точно оценила. Под водой Амти нащупала ее руку и сжала. Дышать было легко, вода входила в легкие и выходила, будто воздух. Наверху, за пеленой воды, будто происходило светопреставление. Все сияло, гремели взрывы. Амти почувствовала себя свидетельницей зарождения жизни на земле. На уроках биологии, когда им рассказывали о том, как Отец Свет творил мир, Амти слушала о молниях, прорезавших вечную ночь, о дождях, смывавших горы в первозданный океан, где соли и минералы смешивались в причудливый коктейль. Смотря на вспышки света и слушая грохот, Амти думала, что сейчас она сопричастна чему-то такому же потрясающему. Удивительному.

Будто перед ней, за толщей воды, творился мир. Однако Амти этого не видела, только вспыхивал свет, гремело, и иногда к ним падали осколки камней. В конце концов, все стихло. Вода успокоилась, и свет теперь был ровным и мягким. Шацар дернул Амти за шкирку, вверх, и Амти потащила за собой Эли. Когда они вынырнули, Амти глазам своим не поверила.

Они вылезли из озера в прекрасном саду, а впереди них был удивительный замок — высокий, красивый, светлый. Потрясающее место, какие Амти любила воображать читая книжки. Амти стряхнула с плеча парочку кувшинок, увидела, как вьются вокруг розовых кустов птички, и округлила глаза. Еще минут десять назад, здесь была подземная река. Сейчас же перед ней сиял по-настоящему сказочный, отливающий золотом дворец. Как так могло быть? Кто мог создать такое?

Он выступил вперед из тени жасминового куста, его безупречный костюм отливал золотым, у него был модный в начале прошлого века цилиндр, а в руке он сжимал трость с неудобным набалдашником в виде мотылька.

— Это ты? — спросила Яуди. — Это ты, отец?

Его лицо было божественно красивым, но Амти совершенно не могла понять, стар он или молод. Человек или, вернее сказать, бог засмеялся.

— Ты слишком узко мыслишь, дочка, — сказал жасминовый куст. — Это тоже я.

— И это я, — добавила канарейка в золотой клетке.

— И даже это — тоже я, — прозвенела клетка.

— И, конечно, это — я, — прошептал ветерок.

— Но, — прервал этот удивительный хор человек в цилиндре, опираясь на трость с цирковой ловкостью.

— Для простоты давайте я буду вот это, а остальное будет — мой дом. Добро пожаловать в мой новый дом! Я буду рад, если вы разделите со мной мое новоселье! Тем более это ведь одна юная и сметливая девушка подала мне идею про бал!

Отец Свет наклонился к Эли, подмигнул ей, закрыв правый раз. Он был одновременно невероятно красив и безумно отвратителен. Даже смотреть на него было чуточку больно, но и отвести взгляд Амти не могла.

— Кого-то ты мне напоминаешь, — сказал он, рассматривая Эли. А потом стукнул тростью по тени от жасминового куста и, буквально из ничего, а руке у него появились три пакета, довольно внушительных по размеру. И один — ювелирно-крошечный, будто бы игрушечная копия трех предыдущих.

Первый пакет он протянул Эли со словами:

— Для моего бессмертного вдохновения.

Второй Яуди:

— Для моей любимой дочки.

Третий — Амти и Шацару:

— Для милой пары.

Последний он повесил на клюв Мардиху.

— И для пташки, — закончил он. — Приоденьтесь, вы ведь первые люди в этом саду.

— А ты, — Отец Свет улыбнулся Вишенке. — Приоденься сама.

Вишенка попрядала крыльями, может быть, в знак понимания.

— Я покажу вам ваши покои, — весело, будто они играли в интересную игру, продолжил Отец Свет.

— Покои? — спросила Амти.

— Да! И буду ждать вас через два часа, в... еще не придумал, где. Да и про время могу передумать!

Шацар поднял руку, он был бы похож на примерного школьника, если бы не был очень-очень пьян.

— Отец Свет, — сказал он. — Я хотел бы побриться. Я очень давно не брился, и пока я этого не сделаю, мои первичные потребности не будут удовлетворены, и я не смогу продвигаться дальше к самореализации.

— Может, — сказал Отец Свет. — Мне просто стоило не придумывать бритвы, если одно это могло бы оградить мир от твоей самореализации. Но сегодня я милосерден.

Он щелкнул пальцами и сказал:

— Встретимся тогда, не знаю когда, там, не знаю где!

Над ними в небе снова сияло яркое, апельсиновое солнце, которого Амти не видела во Внешних Землях прежде.

12 глава

Она сидела в кресле, и думала, что у нее есть почти все, о чем она мечтала в последние несколько дней. Они с Шацаром приняли душ с горячей, чистой водой, Шацар побрился и протрезвел, Амти нашла в мини-баре несколько шоколадных батончиков, способных поднять уровень глюкозы в ее крови.

Все было настолько хорошо, что производило впечатление совершенной ирреальности. Комната, куда их проводил Отец Свет, напоминала номер в дорогой гостинице или, скорее, представления о гостиничных номерах — кровати, конфетки на подушках, стеклянные перегородки в душевой, стеклянные стаканы безупречной чистоты, мини-бар, принимающий настоящие монетки, к счастью завалявшиеся у Амти в кармане. В телефонной книге, ужасно огромной и с невероятно мелким шрифтом, значилось невероятное количество имен, однако ни одного настоящего номера — везде нули да единицы.

Амти чувствовала своеобразный гостиничный запах: чистота, зубная паста и, едва уловимо, — чуть проржавевшая сантехника. Амти сидела на кресле и с интересом рассматривала безликие картины, изображающие неизвестные ей города.

А потом вдруг засмеялась, и не могла перестать смеяться, пока Шацар не перехватил ее за щиколотку. Он сидел перед ней на полу, снова молчаливый и мрачный. Шацар сосредоточенно натягивал на ее ногу чулок.

В пакете, который дал им Отец Свет, как он и говорил, была одежда. Для Шацара — военная форма с парадной шинелью и даже фуражкой, а для Амти — белое, кружевное платье под горло.

— Ты себе представляешь, как это абсурдно? — спросила Амти, положив ногу Шацару на плечо, после того как следом за чулками, он надел на нее белье, такое же белое и кружевное.

Амти потрогала большим пальцем блестящую звезду на его погоне.

— Да, это крайне абсурдно, я никогда не был в звании генерала.

— Я не об этом, Шацар. Ты можешь себе представить, мы в гостях у бога, но это не какие-нибудь там сияющие престолы. Это гостиница вроде "Халдеи".

Шацар поймал ее за руку, чуть потянул к себе и принялся надевать на нее белые, такие же кружевные, перчатки.

— Мне нравится тебя одевать, — сказал он.

— В детстве ты переиграл в куклы.

— Слишком много сестер, — хмыкнул Шацар. — Но я правда любил играть в куклы. Больше всего нравилось их хоронить. Устраивать небольшие процессии, делать гробы, забрасывать их цветами и засыпать землей.

— Ужас, — сказала Амти.

— Но ты ведь сама говорила, что хочешь узнать меня получше, — совершенно искренне сказал Шацар.

— Теперь происходящее кажется мне жутковатым.

А потом Амти засмеялась и поцеловала его в губы. Он притянул ее к себе, застегивая на ней лифчик. Амти чувствовала эту особенную связь между ними, которая зародилась еще в момент их встречи во Внешних Землях и становилась только сильнее, только туже связывала их теперь.

— Как ты думаешь, что это значит, говорить с богом?

— Не знаю, — сказал Шацар. — Я еще никогда не говорил. Наверное, впервые за всю жизнь нет никакого смысла лгать. Хотя, на мой взгляд, язык и есть ложь, поэтому избежать ее в узком смысле вообще невозможно.

— Не умничай.

— Повернись, я хочу застегнуть платье.

Пока Шацар возился с крючками на платье, Амти стояла на коленях в кресле, рассматривая потолок. Шацар еще некоторое время молчал, а потом спросил:

— Тебе страшно?

— Страшно, — кивнула Амти. — Даже очень. А тебе?

— И мне.

Весь абсурд, все эти земные декорации, даже то, что Отец Свет помог им избежать неминуемой смерти — все это было ничем перед божественной мощью мироздания исходившей от этого чуждого бога.

— Полагаю, так и должно быть, — добавил Шацар. — Это все равно, что говорить, будто не боишься цунами. Ты просто смотришь на него и прекрасно знаешь, оно снесет твой прибрежный город, и за минуту уничтожит все то, что ты строил десятилетиями. Поэтому ты боишься.

Амти кивнула. Она чувствовала то же самое.

Как только Шацар застегнул последний крючок на платье, и Амти влезла в туфли на низком каблуке, она увидела на полу дорожку из рассыпанных хлебных крошек, как в сказке. Они блестели и переливались чуточку иллюзорно, но пахли сладостью свежего теста.

— Ты ведь видишь то же, что и...

— Да. Пойдем найдем наш пряничный домик.

Шацар подал ей руку, будто слезть с кресла Амти было высоко. А потом Амти поняла, что это галантный жест, один из тех, которые мужчины проявляют к женщинам в красивых платьях на балах и званых ужинах. У Шацара этот жест выглядел почти саркастично. Амти вцепилась в его руку, скептически оглядела себя.

— Даже творец этого мира считает, что я синий чулок.

Шацар задумчиво кивнул, а потом вдруг поцеловал ее в щеку, и они пошли вслед за хлебными крошками. Коридор оказался непропорционально длинным, искривленным. Лампочки то и дело мигали или казалось, что они мигали, потому как вокруг них кружились мотыльки с огромными крыльями. Стены были матово-красными, в неровном, мигающем свете, они производили жутковатое впечатление. За одним из поворотов их ждала Эли. На ней было платье невероятной красоты, черное, полупрозрачное, закрытое и в то же время демонстрирующее тело. Эли совершенно не стеснялась этого. Она стеснялась совсем другого — ее черный, жуткий глаз, будто залитый первобытной тенью, был заботливо прикрыт челкой.

— Ну? — спросила она. — И как же я выгляжу?

— Потрясающе, — сказала Амти с восхищением. Ей нравилась раскованность Эли, она ей почти завидовала. Эли вскинула голову, гордо вздернула нос и зашагала впереди. Теперь коридор уходил вверх, безо всякой лестницы, пол будто бы просто поднимался в гору.

— Вот это жесть, — сказала Эли. — А если я как в фильме, просто попала в аварию и там, умираю, и мне все это глючится?

— Тогда уж мне, — сказала Амти. — Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в собственной реальности.

— А я в твоей — сомневаюсь, — пожала плечами Эли. Она скользнула взглядом по Амти и Шацару, и фыркнула. Амти снова стало стыдно и неловко перед ней. Амти не чувствовала себя обманщицей, в конце концов, она была честной и с Эли, и с Шацаром. Однако, она чувствовала себя злой дурочкой, которая заставляет страдать ту, которую любит. И того, которого любит.

Дальше они шли молча, и Амти была безумно рада наконец толкнуть блестящую дверь, к которой привели их крошки. За дверью оказался зал невероятной красоты, напоминающий о фильмах о начале века. Маленькие столики, темнота, рассеиваемая лишь теплым светом нескольких небольших ламп, запах табака, осевший в помещении давным-давно, старомодная музыка. Впереди Амти увидела сцену, на которой стоило бы петь какой-нибудь очаровательной певичке с губами, накрашенными алым и голосом, хриплым и женственным, со следами выкуренных сигарет.

Яуди уже сидела за одним из столиков. На ней вместо обычных милых платьев, был полный рыцарский доспех из далекого прошлого. Он сиял в неверном свете, будто драгоценность. Рядом с Яуди у столика, как забытая сумка, лежал тяжелый меч. На ее латах была эмблема с мотыльком, мятущимся к огню. И он действительно двигался, Амти видела шевеление маленьких, вышитых на ткани крыльев, видела колыхание огня.

— Это просто смешно, — говорила Яуди.

Отец Свет сидел рядом с ней, он вертел в руках сигарету, золотую, как и его костюм.

— Конечно, это просто смешно! Ты не замечала, что мир просто смешной? Иначе зачем по-твоему я придумал звездоносов и гигантских саламандр, политические партии, детей и зубных врачей?

Отец Свет приобнял Яуди за плечи, ностальгически вздохнул:

— А как чудесно было, когда вы все жили в пещерах и воздавали мне хвалу за мамонтов.

И тут же Отец Свет повернулся к ним, приветливо помахал.

— Заходите! Для вас все тоже уже готово.

— Я не так себе представляла бал, — сказала Эли недовольно.

— А программа изменилась!

Отец Свет указал рукой на столики ближе к нему и Яуди, за одним из них, вернее прямо на нем, сидел Мардих в маленьком фраке, похожий на птичку из мультфильма или крошечного пингвина.

— Дамы, — сказал он, и поклонился, Амти засмеялась. Она села за один из столиков для одного, где была табличка с ее именем. Шацар и Эли устроились за соседними. На столике лежало блюдо на котором сияла начищенная клоша. Амти все еще была изрядно голодна, ей было почти все равно, что предложит им съесть Отец Свет. Она была уверена, что сможет употребить все. Однако, Амти ошибалась. Под блестящей крышкой на ее тарелке лежали три гадальные карты. На каждой из них был изображена сама Амти. На первой карте Амти была в длинном, бесформенном платье в пол, она была связана, на ее глазах была повязка, босыми ногами она ступала по болотистой земле, и ее шаг окружали восемь воткнутых в землю, длинных, в ее рост, мечей, похожих на могильные кресты. Вокруг нее кружило воронье, и Амти почти слышала издаваемое птицами карканье. Вторая карта изображала Амти, проснувшуюся после ночного кошмара. Она сидела на кровати, обхватив голову руками. В воздухе за ней парили девять мечей, таких же длинных, острых и опасных на вид, вниз по ним, как по лестнице, скользило что-то черное и бесформенное. Третья карта, пронумерованная цифрой двенадцать, изображала Амти почти два года назад — Амти в школьной форме, совсем девчонку, висящую вниз головой. Одна ее нога была привязана к увенчанному листвой дереву, другая свободна, а юбка задралась, обнажая бедра. Все рисунки были будто бы выполнены ее рукой, в них была ее мечтательность, пастельные тона, которые она выбрала бы и ее тонкость линий.

— Мрачно, — прошептала Амти. — И пошло. Кроме того, в какой-то мере жестоко, мы ведь голодные.

Она подалась к Шацару, изучая карты, лежавшие на его тарелке. На одной было изображено сердце на фоне грозовых туч. Это сердце, очень натуралистично изображенное, надо сказать, пронзали три меча. Амти видела кровь, текущую из него, как дождь, который должен был вот-вот разразиться в небе. Вторая карта изображала Шацара, его глаза тоже были завязаны. Он сидел на скамейке у моря, и Амти безошибочно узнавала неухоженность и очарование бедного курортного городка — Гирсу. Шацар скрестил руки на груди, держа два меча, расходящиеся остриями в разные стороны. На небе сиял серп растущей луны. На последней карте под номером четыре Шацар сидел на троне, отделанном драгоценными камнями и золотом, напоминающем престолы средневековых монархов. Однако сам Шацар был одет современно, ровно так же, как и сейчас — в парадную форму военного. В правой руке он сжимал пистолет, ноги его покоились на горе из черепов, с подошв его сапогов капала на белизну костей густая кровь.

Все рисунки на картах Шацара выглядели очень реалистично, они больше напоминали фотографии, в них не было следа художника.

Амти с любопытством подалась к Эли, и Эли сама продемонстрировала ей свою тарелку, кивнув на тарелку Амти, которую она тут же подвинула ближе к краю, чтобы Эли сумела все рассмотреть.

Карты Эли были выполнены как рисунки в комиксах — яркие, гротескные и по-своему очаровательные. На одной из них Эли в плаще и больше ни в чем стояла перед тремя опрокинутыми кубками, из которых лилась, впитываясь в землю, кровь. За спиной Эли стояли еще два кубках, полных, и извилистая река вилась, определяя ход к заброшенному замку, будто из старых фильмов ужасов.

На другой карте Эли сидела под яблоней, со скучающим и пресыщенным выражением лица, свойственным порно-актрисам. Перед ней стояли три опустошенных кубка, в воздухе над ней парил еще один, полный кровью, но Эли с безразличием смотрела в другую сторону.

Последняя карта, на которой подростковым шрифтом, будто из девичьей тетрадки, была изображена цифра девятнадцать, Амти понравилась больше всего. На этой карте маленькая Эли, казалось ей не больше девяти, ехала на белом коне, как принцесса, за ухом у нее торчало красное перо, а вместо короны ее голову венчал венок из одуванчиков. Она была озарена огромным солнцем, а позади нее из-за каменной стены выглядывали мордочки подсолнухов.

Амти и Эли одновременно повернулись к Яуди:

— Эй, псс! Покажи! — сказала Эли. Яуди взяла с тарелки карты и продемонстрировала им. На первой две луны, закрывали друг друга на ночном небе — пребывающая и убывающая. Внизу Амти увидела пирамиду из восьми золотых кубков, однако расставлены они были так, пять в основе и три — стоящих сверху, что очевидно было — не хватает какого-то одного, ровно в промежутке, и крохотная пустота, обнаружившаяся из-за этой дисгармонии ужасно раздражала, мешала. Спиной к этим кубкам, опираясь на палку, пересекала реку Яуди. Ярко-розовые пряди в ее волосах блестели в свете луны.

На второй картинке Яуди с удивленным видом, которого Амти еще не видела у нее в реальности, чуть склонив голову набок, смотрела на семь кубков, паривших в объятиях облаков. Из кубков выглядывали причудливые видения — из одного змеи, из другого силуэт воздушного замка, из третьего гора драгоценностей, из четвертого венок. Все силуэты были дымными, казались призрачными и иллюзорными, однако лицо Яуди задумчиво-изумленное, было крайне серьезным, будто она раздумывала что из всего этого выбрать.

На последней карте под номером одиннадцать Яуди в белом и легком платье, с венком на голове, куда были вплетены розовые, как ее пряди, цветы, разжимала челюсти скелету льва. На его шею был накинут поводок, сплетенный из плюща.

Все карты Яуди были нарисованы как иллюстрации к детским книжкам, Амти залюбовалась на них.

Когда Эли и Амти рассмотрели все карты, Отец Свет хлопнул в ладоши, и музыка стала чуть громче, теперь Амти отчетливо слышала глубокое пение саксофона.

— Итак, мои милые гости! Вы здесь, во Внешних Землях, и вы, наверное, хотите отсюда выбраться? Я имею в виду, дома вас ждут друзья, кошки, собаки, работы, хобби! Однако, отсюда нельзя выбраться, не найдя выхода в том, что вы искали.

Амти подняла руку:

— Да, чулочек?

— Я искала своего мужа, и нашла его. Можно нам идти?

— Нет, иначе ты бы почувствовала это сердцем! Значит, ты искала не его! Но не переживай, не все потеряно, и мы подумаем вместе. Итак...

Отец Свет замолчал, потом замурлыкал мелодию, раздававшуюся в зале и, наконец, продолжил:

— Карты на стол! Вот ваши карты, вот ваша сцена. Расскажите мне о себе, и мы узнаем, что вы ищите. И можете ли вы это найти. Сегодня ваши пятнадцать минут славы или звездный час, тут уж кто во сколько уложится. Ну? Кто хочет начать первый? Просто расскажите мне свою историю! В конце концов, ради этих историй, я и создал этот мир! Я хочу услышать что-нибудь интересненькое.

Все молчали, будто ученики, не подготовившиеся к уроку. Граница абсурдности происходящего была пройдена, и Амти больше не ощущала себя в каком-то сумасшедшем мультфильме. Все было взаправду, пусть и не всерьез.

Отец Свет вздохнул, потом закурил новую сигарету, тут же запахшую не табаком, но свежестью и первыми весенними цветами.

— А вы робкого десятка! Ладно бы маленькие Инкарни, которые слишком трусливы чтобы просто взглянуть на мир под солнцем, но ты, моя маленькая Яуди!

Отец Свет шутливо погрозил ей пальцем. В этот момент ноги Амти коснулось что-то скользкое, и она завизжала. Это оказалась всего лишь Вишенка, чьи крылья теперь были золотистыми. Видимо, Вишенка тоже приоделась по совету Отца Света. Амти посадила ее на колени, и поймала взгляд Отца Света. Он ей подмигнул:

— Говорю же, трусишка. Ладно, если вы такие нерешительные, я подам вам пример! Покажу, как надо.

Отец Свет легкой и прыгучей походкой вышел на сцену, снова затянулся сигаретой и подошел к микрофону. В руке у него из ниоткуда появились три карты. Отец Свет, демиург этого мира, великий бог, стоял перед ними, будто ресторанный комик, который развлекает обедающую публику за бесценок.

Он постучал кончиком пальца по микрофону, раздался отчетливый шум, и музыка стала тише. Отец Свет начал говорить:

— Однажды, когда все было темным и безвидным, очень скучным и просто до невероятности банальным и предсказуемым, ваш бедный старый бог путешествовал в пространстве лишенном порядка. Звездой я светил в темноте и понимал, что свет мой уходит зазря, потому что ни у кого нет глаз, чтобы его увидеть, более того — вообще никого нет. Почему, думал я, пространство так велико и пусто, и все в нем неизменно приходит к нолю.

Помещение незаметно для Амти погрузилось в полную тьму. Амти не видела ничего, кроме Отца Света, и стоило ей чуть отвести глаза, она попадала в беззвездное пространство до начала творения.

— Ноль сопровождал меня всюду, куда бы я ни отправился.

Иногда Амти видела в этой беззвездной пустоте короткие вспышки, которые тут же гасли, и Амти не успевала протянуть к ним руку. Это были тайные, священные процессы, происходившие до рождения мира.

— Я плыл ко всему, что проявляло хоть какую-то активность, но оно неизменно исчезало, стоило мне достигнуть своей цели. И вот, наконец, я встретил ее. Подумайте только, вероятность этого была даже меньше ноля, она была отрицательной. Огромное пространство, в котором плыл я и плыла она, такая крохотная и в то же время огромная, вросшая в эту темноту.

Отец Свет выбросил первую карту. Амти увидела прекрасную женщину, чей возраст так же был неопределим. Женщина была в сверкающих черным доспехах и сжимала в руке меч. У нее было красивое, скорбное лицо. Ее трон казался выполненным из обсидиана, на голове ее была корона из теней. Амти даже не могла определить, в каком стиле выполнен рисунок — он был чем-то запредельным. Идеей искусства, а не искусством. Его красота была неописуема.

Отец Свет притворно вздохнул, а потом сказал:

— Первым делом я предложил ей скрасить наше совместное одиночество. Породить, может быть, детей или хотя бы дом.

Отец Свет выставил указательный палец и принялся выводить им прямо в темноте светящиеся золотым линии, одна за одной они появлялись в воздухе. Рисунок получился наивный и детский, вовсе не похожий на ту невероятную картину, изображавшую Мать Тьму, как королеву мечей.

— Но-но мне тут, — сказал Отец Свет, не отвлекаясь, но обращаясь определенно к Амти. — Ты поймешь хоть что-нибудь про красоту, когда до тебя дойдет, что это тоже красиво. Что красиво вообще все, а не только то, что люди привыкли помещать в музеи.

Амти с преувеличенным вниманием, пристыженная, уставилась на рисунок. Мать Тьма была изображена в качестве глазастого пятна, себя же Отец Свет нарисован улыбчивой звездочкой. В облачке диалога, как в комиксах, появлялись реплики:

— Будешь моей навсегда?

— Не-е-е.

— Может хотя бы попробуем узнать друг друга поближе?

— Не-е-е.

Отец Свет поцокал языком, вспоминая свое фиаско, произошедшее до начала времен, а потом сказал:

— И я решил принести ей дар. Нет, даже так: Дар.

Отец Свет продемонстрировал следующую карту. Украшенная драгоценными камнями чаша, из которой бил бурный поток воды, и над которой летал белый голубь. Чаша парила над озером, полном цветущих кувшинок.

— Я вспорол ей живот, и из внутренностей ее создал три мира, связанных друг с другом, и главный из них расположил в самом ее центре. Он должен был символизировать наш союз. Не мир света, то есть мой и не мир тьмы, то есть ее — а наш общий мир.

Зазвучал довольно реалистичный закадровый смех, совершенно издевательски подчеркивающий реплику.

Отец Свет постучал пальцем себе по виску, потом сказал:

— Однако, есть и другие трактовки.

Он пририсовал звезде светящийся член, а Матери Тьме — живот, как у беременной.

— Ни одна из них не может являться верной или неверной. Так как ничто не есть истина, верить можете во все. Так вот, совершенно неожиданным образом она разозлилась! И мне это не нравилось, я хотел быть с этой женщиной! Но еще меньше мне нравилось, как она обращается с созданным мной миром. Я населил его чудесными зверями и птицами, а она породила чудовищ. Ну, прошу прощения, то есть вас!

Он кивнул в сторону Эли, Амти и Шацара.

— Тогда я породил тебя, дочка, и твоих братьев и сестер, чтобы несколько снизить градус напряжения, царивший у существ со сложной рефлексией в то время. Миры развивались, росли, вступали друг с другом в конфликты. С помощью своих чудесных маленьких Инкарни, ей удалось парализовать жизнь на девяноста процентах земли, оставив крошечный, плодородный кусочек. С помощью моих чудесных маленьких Перфекти мне удалось сохранить по крайней мере Халдею, одну единственную страну, посреди вечных льдов. Мы играли в солдатиков, она старалась избавиться от моего творения, а я сохранить его. Пока, наконец, совсем недавно по нашим меркам и крайне давно по вашим мы не заключили договор. Или, проще говоря, помирились. Мы решили создать мир, который будет нашим совместным творением, не из нее, не для нее, а ее и мой. Мы решили учесть все ошибки прошлого, и создать нечто потрясающе, нечто, что смогли бы полюбить мы все. Нечто, куда мы смогли бы забрать полюбившихся нам существ из предыдущего мира.

Отец Свет стер рисунок локтем, на его золотом пиджаке не осталось и пятна. Он бросил в зал последнюю карту, на которой Амти безошибочно узнала Внешние Земли.

— Мир, — сказал Отец Свет. — Номер Двадцать Один. То, ради чего все и затевалось.

На стене, будто где-то был спрятан проектор, демонстрирующий диафильм, загорелось небо Внешних Земель, быстро поплыли облака.

— То есть, — спросил Шацар. — Внешние Земли, это не черновик мира?

— Черновик, — сказал Отец Свет. — Пока что. Он еще не готов. Однако, мы стараемся. Сегодня, завтра или через триллион лет, он будет функционировать. В нем будет ее власть и моя власть.

— День и ночь, — сказала Эли. — То есть тени ночью это...

— Это она работает над своей частью мира, — охотно ответил Отец Свет.

— Но как же мы? — спросила Яуди. — Как же наш мир? Мы что — лишние? Мы не нужны вам?

— Но-но, дочка, не разбрасывайся такими словами! Вы живете внутри своей богини, как паразиты или, если хотите, зародыши. Мы творим Внешние Земли за ее пределами, и когда придет время, вы отправитесь туда. Может не вы, а ваши дети. Или внуки. Или правнуки. Мы же не знаем, когда закончим. Но когда мы закончим, вы все по-настоящему явитесь в настоящий мир.

— Иными словами, вся наша борьба бессмысленна? — спросила Амти. — Перфекти против Инкарни? Это глупо? Мы все просто тератомы в теле нашей богини? Эмбрионы и все?

— Нет, не глупо. Это в вашей крови, ваш инстинкт, зачем же ему противостоять? Дело Перфекти — защищать мир, пока мы не закончим Внешние Земли. Если они дотянут до этого момента, все будет в порядке, и вы все счастливо умрете там, чтобы возродиться здесь. Если же мои дети не справятся со своей задачей, что ж, тогда не настолько они хороши. Что касается вас, Инкарни, когда все будет готово, вы будете нужны, чтобы уничтожить три старых мира. Вы такое же орудие мироздания, и ждете своего часа. Когда придет время сделать большой взрыв.

Шацар хотел было спросить что-то еще, но Отец Свет сомкнул пальцы, призывая к молчанию.

— Так, все, больше никаких вопросов! Я и так увлекся и рассказал слишком многое! И не забывайте, все это метафоры для вещей, масштаб и смысл которых вы не в силах понять!

Отец Свет сел на край сцены, заиграл лиричный аккомпанемент на фортепьяно, нежный, печальный, но в глубине своей несущий надежду. А потом Отец Свет запел, его песня не имела рифмы, но он так идеально попадал в мелодию, что его нельзя было в этом обвинить.

— И помните, что вы все лишь игрушки в руках мироздания, и для мироздания ваши горести, печали, самые страшные кошмары, самые невероятные жестокости, лишь слова в истории, которую нам нравится слушать. Однако в конце, сколько бы ни было страданий и боли, все обязательно будет хорошо, потому что в каждом из вас есть что-то, достойное нового, лучшего мира. Придет день, и вы начнете все с чистого листа, потому как силы что пребудут одинаково жестоки и милосердны.

Закончив свою удивительно красивую и в то же время совершенно не поэтичную песню, Отец Свет спрыгнул со сцены, и фортепьяно умолкло.

— Итак, — сказал он весело. — Кто первый? Дочка, я выбираю тебя!

— Меня?

— Да, Яуди! Покажи им класс! Вперед! Расскажи свою историю!

Яуди не спеша вышла на сцену. Доспехи ее скрипели, и ей явно было ужасно неудобно.

— В пакете, — сказала Яуди. — Они не были такими тяжелыми.

— Волшебство, — пожал плечами Отец Свет. Он сел на стул, положив ноги на столик и наблюдал. От его новой сигареты несло конюшней.

Яуди довольно долго стояла молча, потом прокашлялась.

— Я, — сказала она. — Ну просто ненавижу неловкие моменты.

Амти окружил взрыв закадрового смеха, который Яуди будто бы подбодрил. Яуди показала им карту со скелетом льва.

— Знаете, этот особый вид неловкости, когда тебе говорят: я так люблю его, верни его к жизни, а ты знаешь — врут. Или не знаешь, но не можешь. Дело в том, что я с детства была наделена способностью обращать вспять худшее из несчастий. Можно сказать, я вроде как избранная. Так, по крайней мере, я думала.

Яуди выбросила вторую карту карту, где кубки, наполненные иллюзиями, представали перед ней.

Яуди резко отошла от микрофона, когда Отец Свет кинул ей меч. Она поймала его легко, будто бы для нее он ничего не весил и вовсе не был опасен.

— Я сражалась с ветряными мельница. Воображала себя то богиней, то проклятой.

Яуди перехватила меч поудобнее, и вокруг ее начали появляться силуэты теней, которым она с невероятной быстротой отсекала головы.

— Я верила, что я вроде как могу изменить мир! — говорила Яуди, отмахиваясь от жутких теней, и превращая их в дым ударом меча. — Я была рыцарем, но я сражалась с ветряными мельницами. Потому что невозможно победить всю смерть на земле, а я этого хотела.

Яуди отбросила меч, сказала:

— И невозможно даже победить хоть сколько-нибудь смерти. Это враг, который всегда возвращается. И вот я перестала быть рыцарем. Тогда я подумала, что это вовсе не потому, что я чего-то не могу. Просто это люди любят неправильно, недостаточно сильно. Я была не готова принять свой дар, таким какой он есть — непостоянным, изменчивым. Я хотела все или не хотела ничего.

Яуди выбросила последнюю карту, в которой уходила от кубков, среди которых очень явно не хватало одного.

— И я оставила все, стала жить отшельником, работать в магазине и встречаться с человеком, который вообще не знал, что такое несчастье. Я ушла чтобы найти что-то и не поняла, что у меня уже было все необходимое. Я скрылась от самой себя. А потом я встретила Амти, и произошла эта история с маяком.

Тени летали над Яуди, но она больше и не думала хватать свой меч. Она села на край сцены, оперлась локтем о колено и положила голову на ладонь.

— Я снова применила свой дар, и вспомнила, как я хочу бороться со смертью. И вспомнила, что не могу помочь каждому. Яуди отклонилась назад, и улеглась на сцене, раскинув руки, и уставившись в потолок, по которому заскользили золотые нити.

— Я не знаю, куда я иду, — сказала она. — Делаю ли я все правильно? Что я люблю?

Она замолчала, продолжая изучать потолок, где все золотые нити в единой гармонии сливались друг с другом, кроме одной. Отец Свет спросил ее:

— И чего же ты ищешь, дочка?

— Веры, — ответила Яуди бесцветным голосом. — Веры в то, что люди способны искренне любить. И тогда я действительно нужна. А может быть веры в себя, в то, что я делаю все правильно.

Отец Свет захлопал в ладоши.

— Очень! Очень пронзительно!

Он достал из кармана пиджака замызганный блокнотик и обгрызенный карандаш, так резко контрастировавшие с его лоском, что-то быстро записал.

— Итак, кто следующий?

— Я! — сказала Эли бойко. Она вышла на сцену безо всякого страха. Эли встала у микрофона, и из-за ее чувственного выражения лица Амти показалось, будто Эли сейчас запоет. Однако, она заговорила, и на стене позади нее ее слова иллюстрировал комикс. Заиграла музыка, веселая и немного дурацкая. Эли кинула Амти первую карту, и предсказуемо Амти ее не поймала. Карта упала рядом с ногой Амти.

На ней была изображена Эли, с презрением отворачивающаяся от протянутого ей кубка.

— Я с детства была вроде как не слишком хорошей по характеру, — сказала Эли. Комикс на заднем фоне демонстрировал маленькую Эли, забавно нарисованную и цветную, которая пинала мусорные баки в сером, унылом мире. — Меня все бесило. Меня бесил мир, общество, в котором я была кем-то вроде навязчивой мухи, которую только и норовят прихлопнуть. Меня бесило все, и даже когда в моей жизни появлялось что-то хорошее, я была очень зла.

На картинке миленькая, по-детски старательно нарисованная Амти протягивала ей цветочек, а Эли била ее по руке.

— Я была зла на весь мир, и на людей в нем. Были времена, когда я думала, что борюсь совершенно зря.

Грустная Эли в комиксе сидела на обочине.

— Но потом я вспоминала о том, как я зла!

И вот Эли с веселой мордочкой рвала цветы в клумбах и воровала косметику.

Амти еще не знала такой Эли. Для нее Эли всегда была образцом борьбы со всем миром, образцом того, что Амти считала внутренней силой и смелостью. Сейчас Эли была просто девочкой, которой никогда не везло.

Эли состроила гримаску, потом показала вторую карту, где она стояла перед пролитыми кубками.

— А потом я сдохла, — сказала Амти, и дурацкая музыка стихла, а картинки исчезли. Эли сидела на сцене, луч света выхватывал ее, и она казалась еще бледнее, чем раньше. В руках у нее из ниоткуда появились белые цветы — лилии. Она подкинула их вверх, и не поймала ни одного цветка.

— Совсем сдохла, — сказала Эли, показав на первый кубок. — А девчонка, которая мне нравилась забеременела от чувака, олицетворяющего мировое зло.

Эли ткнула ногтем во второй кубок.

— Но самое худшее — мне стало не за что бороться.

Эли постучала ногтем по третьему кубку.

— Я потеряла как бы все. И хотя у меня остались верные друзья, любовь этой девчонки и все такое, я так и не научилась замечать этого. И быть благодарной — тоже. Я только сейчас этому учусь. Это ужасно, потому что чтобы понять, как бездарно я продолбала свою жизнь, мне нужно было сдохнуть. Я просто представляю, что было бы бы, если бы я окончательно умерла, без возможности быть в этом теле хотя бы гостем или типа того. Я бездарно жила все это время, ну, потому что я не замечала ничего хорошего, никого не любила. А я хочу.

Эли покачала в руках, как куклу, последнюю карту.

— И что же ты ищешь? — спросил Отец Свет.

Эли молча показала ему последнюю карту со слепящим солнцем.

— Жизни. Я хочу снова стать живой.

Она спрыгнула со сцены вниз, не дожидаясь, пока пригласят следующего.

— Давайте я! — сказал Мардих, взметнувшись вверх.

— Нет, извини, ты уже сорокопут! — сказал Отец Свет. — Хотя и все же мое творение. Кроме того, у тебя слишком длинная история! Эй, чулочек, долго будешь заставлять меня ждать?

— Извините, — сказала Амти, и стесняясь, непрестанно теребя кружева на платье, пошла к сцене. На полпути осознала, что забыла карты и вернулась за ними. Она чувствовала себя ужасно глупо и долго стояла молча.

Но когда заговорила, рассказ полился сам собой.

— Я никогда не была смелой. Я жила в мире книг, а потому ужасно боялась реальности. Знаете, в книгах жизнь страшнее и драматичнее, чем на самом деле. Я представляла сюжеты из романов ужасов, когда шла по темной аллее, я дрожала от одной мысли, что непременно опозорюсь на сцене, если буду выступать в школе — ведь это закон жанра. По закону жанра, если уж что-то и случится, то самое худшее. Это держит читателя вовлеченным в повествование. Понимаете? Книжная девочка, это не только романтичная идеалистка.

Вокруг Амти закружились красивые птички, будто нарисованные ее собственной рукой, из пола поднимались такие же удивительные цветы.

— Это не только вера в судьбу, в любовь на всю жизнь, в прекрасного принца. Это еще и непрерывный кошмар.

Амти откинула одну карту, ту самую, где она сидит на постели под висящими в воздухе мечами.

— Это постоянные страхи, ужас того, что может случиться с тобой в любой момент. Я представляла, что я — героиня книги, с которой что угодно может случиться в любую минуту.

Розы превратились в кусачие венерины мухоловки, и Амти отскочила от них, милые пташки стали голодными воронами, и Амти закрыла лицо руками, чтобы они не выклевали ей глаза.

— Я боялась мира, он был огромный, я совсем его не знала. Но было кое-что, что я знала еще хуже, чем мир. Я.

Амти показала вторую карту, где она связана среди мечей на каком-то болоте.

— Больше всего я боялась, что вовсе я не героиня. Что я злодей. Я была переполнена ужасными фантазиями, ужасными мыслями, ужасными желаниями — до краев. И они не давали мне двигаться, мне казалось, будто любое мое движение может высвободить монстра у меня внутри, принести кому-то боль. Больше всего я боялась оказаться самой плохой в этом страшном мире.

Амти почувствовала, как ее стягивают цепи, которыми она сама себя сковала. До боли, до хруста в костях — но только так она могла точно знать, что не представляет никакой опасности для тех, кого любит.

— Так я стала той, кто я есть.

Амти вдруг почувствовала, что висит вниз головой, связанная цепью. Карта выпала из ее руки, мягко спланировала вниз, и теперь Амти хорошо видела ее. Руки и ноги затекли, Амти была связана и могла только смотреть.

— Так что по-настоящему ищешь ты? — спросил Отец Свет.

Амти задумалась. Ответ пришел легко.

— Любви. Я ищу, чтобы кто-то полюбил меня со всем, что во мне есть. С этим ужасом в глубине меня, со злостью, со страхом. Я не уверена, что кто-то может принять меня такой, какая я есть, потому что я буду желать причинить боль и ему тоже, буду представлять это, а может быть однажды и сделаю. Но еще больше я не уверена, что кто-то может принять меня с моим заячьим страхом. И не уверена, что моя собственная любовь может оказаться сильнее страха, что моя собственная любовь способна принять все. Я совсем не уверена, что я сама смогу любить так, как хочу, чтобы меня любили. Может, я просто глупая и жестокая эгоистка, по крайней мере я очень этого боюсь.

Амти почувствовала, как ослабляются цепи на ее руках и ногах, и упала бы, если бы Шацар ее не подхватил. Она и не заметила, как он оказался рядом. Амти огляделась, цепи растворились, будто их и не было.

Шацар крепко держал ее, и Амти смотрела ему в глаза. Он был очень спокоен, будто не слышал всего того, что она сказала.

Амти на негнущихся от волнения ногах, вернулась назад, а Шацар остался на сцене.

— Мне не комфортно, — сказал он.

И надолго замолчал, так что казалось, будто это конец его речи.

— И никогда не было, — вдруг добавил он. Он выложил рядом с собой первую карту. Амти знала — ту, где он с завязанными глазами и двумя мечами.

— Я никому не доверял. Мне нравилось, что в целом мире я — один. Быть одному и в самом деле очень спокойно. Я просто не подпускал никого близко, зная, что этот путь я должен буду пройти один. Мне незачем были попутчики. Жизнь, это немного — лет семьдесят-восемьдесят, если повезет. В масштабах планеты это ничто, даже не секунда. Так зачем мне было проживать свою мимолетную жизнь, выстраивая связи с такими же мимолетными людьми? Я хотел участвовать в процессах глобальных, в процессах, которые не заключены в пределах человеческой жизни. Так я урвал бы для себя вечность. Я любил нашу Мать, я поклонялся ей. Она была для меня мамой, которой у меня никогда не было. Моя собственная мать умерла в родах, когда на свет появился я. Мать Тьма стала для меня ее воплощением. Я искренне хотел облегчить ее боль. Мне было не все равно. Я знал, почему так важно, что она страдает и почему нужно ее освободить. Я знал. И я предал ее.

Шацар выложил вторую карту, точно так же — рубашкой вверх. И снова Амти знала, что это за карта.

— Я — средоточие Государства. Я установил закон, не имеющий горизонта и будущего. Я скроил это общество, я стал драконом из сказки. Халдея стала Государством, моим Государством.

Наконец, Шацар выложил третью карту. Он сидел в полной темноте, его было едва видно. Никаких спецэффектов, никакой музыки. Он только говорил.

— Однако все мои законы, мои интересы, мои планы не имели никакого значения по сравнению с тем, что я чувствовал.

Последнюю карту, пропоротое мечами сердце, он положил лицом вверх.

— Я истекал кровью от любви. Я мог убивать миллионы людей, и не чувствовать ничего. Но я истекал кровью от любви к людям, не имевшим ко мне никакого отношения. Они были семьей, они принадлежали друг другу. Я любил их обоих. И я решил, если я истекаю кровью, если мне непрестанно больно, то пусть будет больно и им. Я не совсем понимал, что причиняя боль тем, кого я люблю, я делаю себе еще хуже. Я кровоточу сильнее. И я совершил ошибку. Я испортил жизнь тем, кого я так любил. И я лежал на этом поле боя, единственного боя, в котором я проиграл. Я лежал, открытый и кровоточащий, и желал одного.

Отец Свет закурил новую сигарету, он смотрел на Шацара, убийцу миллионов, точно так же, как на Эли или Амти — с любопытством взрослого к ребенку. От дыма, который Отец Свет разгонял рукой, запахло конфетами.

— И чего же? — спросил Отец Свет ласково. — Чего ты хотел, ближе всех подобравшись к уничтожению мира?

— Ее прощения, — ответил Шацар.

Отец Свет захлопал в ладоши, зажав сигарету в зубах.

— Потрясающие истории! — сказал он. — Теперь, когда вы знаете, чего ищите, давайте же, наконец, начнем бал!

— Бал? — спросила Эли весело.

— Конечно! Не думала же ты, что я тебя обману?

Отец Свет подмигнул ей, и все озарила вспышка ослепляющего света, Амти зажмурилась и закрыла глаза руками, но они все равно болели и слезились. Когда она открыла глаза, не было больше атмосферы старомодного ресторанчика, не было сцены, не было столиков.

Был зал такой огромный, что сразу закружилась голова. Лакированный пол, золотые, тяжелые шторы, орнамент, украшающий потолок. Амти почувствовала себя принцессой. Она стояла посреди зала невиданной красоты. Такого, наверное, ни в одно время не мог позволить себе даже царь.

— И что? — спросила Яуди. — Мне танцевать в доспехах?

— А ты покрутись, как принцесса в мультфильме, — радушно предложил Отец Свет. Яуди фыркнула, а потом, видимо из любопытства, но без энтузиазма закружилась, серебро доспехов тут же смешалось с золотой пылью, и уже через секунду Яуди стояла в расшитом золотом, совершенном платье.

— Так удобнее, — сказала Яуди, осмотрев себя.

— И красивее, — прошептала Амти. — Ты как принцесса.

— Унылая принцесса, — добавила Эли. Шацар возвел взгляд к потолку, Амти прекрасно понимала, как ему все это надоело, и ей даже было его жалко. А еще Амти знала, что раз уж сегодня день, когда нужно вскрыть себя у всех на глазах, чтобы на сцену вывалились кишки, ей нужно было сказать и еще кое-что, болезненное и важное кое-кому болезненному и важному для нее.

Амти знала, что если не скажет этого сегодня, то и никогда не скажет, уж больно удобным все представлялось, больно понятным для всех сторон. Амти вдохнула, облизнула губы и сделала шаг вперед. В руке у нее неожиданно появилось колечко, то самое крошечное колечко из магазина мелочей, которое Амти так и не подарила Эли, когда она была жива, а дарить его мертвой казалось кощунственным.

Амти посмотрела на Отца Света, и он подмигнул ей. Он знал, о чем она думает. И это колечко, появившееся у нее в руках, было тем же самым, которое Амти сжимала до боли, когда пропала Эли.

Эли стояла у стены с самым нахальным и не подходящим обстановке видом, и Амти вдруг поняла, как сильно ее любит, как нельзя ее не любить. Каким соблазнительным выходом было бы оставить все как есть, оправдывая это любовью.

Амти встала перед ней, и Эли чуть вскинула бровь, засмеялась.

— Что, финальное объяснение, Амти?

— Вроде того, — сказала она. Яуди взяла Вишенку и спросила ее:

— Хочешь потанцевать?

И ответила за нее:

— Разумеется хочешь, принцесса.

Шацар предпочитал держаться подальше от общества, сколь скудным бы они ни было, и только Мардих с любопытствующим видом витал неподалеку.

Амти сказала:

— Я люблю тебя.

— Это я уже слышала.

Амти замерла, сглотнула. Нужны были те самые слова, единственные, незаменимые, и они не шли, будто в горле была плотина, сдерживающая то, что Амти должна была сказать.

— И я всегда буду, — с трудом, хриплым, как спросонья голосом, сказала Амти. — Но я тебя неволю и обманываю. Ты думаешь, что я с тобой честна, и я честна в том смысле, что все говорю. Но ты знаешь, хотя это и сложно объяснить, что я поступаю с тобой плохо.

Эли отогнала рукой Мардиха, подобравшегося поближе. Она сказала:

— Ты думаешь, что используешь меня?

— Нет. Я думаю, что я не могу дать тебе столько любви, сколько тебе по-настоящему нужно. Я не могу дать тебе всю любовь. Я делаю тебе больно, и тебе это нравится, потому что позволяет почувствовать хоть что-нибудь, ощутить себя живой, небезразличной. Но если мы отсюда выберемся, то только найдя то, что ищем. Если мы отсюда выберемся, то ты станешь живой. И я больше не хочу делать тебе больно, когда тебе это не будет нужно, необходимо. Мне стыдно и плохо причинять тебе боль. Мне хочется делать тебя счастливой, но...

Амти замолчала. Эли чуть вскинула бровь, потом сказала:

— Но у тебя есть твой Шацар.

И Амти глубоко вдохнула, потом кивнула.

— Да. У меня есть мой Шацар.

Ее Шацар с преувеличенным вниманием рассматривал пол на максимально отдаленном расстоянии. Амти закрыла глаза и сказала слова, которые в ее фантазиях звучали намного менее болезненно:

— Нам нужно расстаться.

Эли дала ей пощечину, а потом обняла, крепко и больно.

— Дура ты, дура, — сказала она, но еще она сказала:

— Спасибо. Никто и никогда не думал о том, как бы не сделать мне больно. Это вроде как ценно.

Амти протянула ей колечко на раскрытой ладони, детским, беззащитным жестом.

— Мне хочется запихать его тебе в глаз, — сказала Эли.

— Я подумала то же самое, но не потому что злюсь.

Они засмеялись и, одновременно, расплакались. Эли взяла колечко и надела его на палец, будто оно не было символом расставания, а было символом любви и заботы, которую никто прежде, кроме родного брата, к Эли не проявлял.

За спиной раздались аплодисменты.

— Так-так! Это все, разумеется, невероятно чудесно! Вы настроили меня на сентиментальный лад!

Отец Свет стукнул тростью по блестящему полу, и звук этот отдался по всем зале, будто подняв волну. И Амти увидела своих друзей, будто наяву. Амти знала, что это была иллюзия, но ей казалось, они стоят здесь, в зале, во плоти и самые настоящие, только не слышат их и не видят.

Эли кинулась к Аштару, но ее руки прошли сквозь него, как сквозь привидение. Аштар продолжал стоять, постукивая пальцами по невидимой опоре. Он сказал:

— Там моя сестра! Что значит, лучше подождать их тут? А если они никогда не вернутся?

— Может они решили там остаться?

— Да, Мелькарт, придурок, чтобы тебя не видеть!

— Успокойтесь, — сказал Адрамаут. Амти видела только их, но отлично понимала, где они. На маяке. Видимо, они выяснили, куда отправились Эли, Амти и Яуди. Может быть, нашли Саянну в подвале дома Амти и Шацара?

— Конечно, мы туда пойдем, если придется. Это даже не обсуждается, — говорил Адрамаут.

— Обсуждается, — сказала Мескете. — Сейчас не время, и вы это знаете. Мы не можем позволить себе путешествовать в иных мирах, когда рушится наш. Если бы мы знали, как выбраться из Внешних Земель, я пошла бы с вами, не задумываясь. Мы не знаем. Мы не знаем, есть ли оттуда вообще выход. Не знаем, как там идет время. Мы ничего не знаем о месте, в которое вы хотите ломануться.

— Рушится? — спросил Неселим. — Это слишком сильное слово, давайте постараемся быть осторожнее и не бросаться такими фразами.

Все снова надолго замолчали, и Амти знала, они боятся. Боятся не идти в неизвестность, а оставлять Государство и Двор.

— Давайте разработаем план, разделимся, в конце концов. Мескете, если ты здесь, знаешь, что это значит? Ты волнуешься не меньше нашего.

— Волнуюсь. Просто я не считаю, что нужно бросаться их искать. В определенном смысле я отправила туда Шацара, чтобы спасти Амти. Я не думаю, что Внешние Земли действительно чудовищнее Двора.

— Не думаешь?! Это три маленьких девочки! Твои маленькие девочки, Мескете, девочки, о которых ты заботилась!

— Две маленьких девочки, Яуди твоя ровесница.

— Неважно, заткнись наконец Мелькарт! — рявкнул Аштар. А потом Амти услышала какой-то неясный шум, похожий на скрип проржавевшей двери маяка.

— Подождите! — крикнул Шайху, а потом появился будто бы из ниоткуда, а следом за ним — Ашдод, оба они были взъерошенные, взволнованные. У Шайху под глазом красовался внушительный синяк, а Ашдод мог похвастаться кровящей ссадиной на скуле.

— Не прыгайте туда без нас!

Мелькарт поймал Шайху за шкирку, встряхнул:

— Никто и не собирался. Это же твоя девушка там! Ты и прыгай!

И совершенно неожиданно Шайху, самый трусливый человек из всех, кого Амти когда-либо знала, выпалил:

— И прыгну! Там же Яуди!

Амти, разумеется, не думала, что он попытается это сделать. Шайху мог говорить очень много, но он никогда и ничего не делал, Амти даже подозревала, что в этом его кредо. Поэтому Амти совсем не ожидала от него настоящего поступка. Вместо того, чтобы что-то решать, чтобы спорить, как Аштар, чтобы доказывать свою правоту, Шайху рванулся вперед. Ашдод и Адрамаут с трудом удерживали его за плечи. Никогда еще Амти не видела у Шайху такого решительного выражения лица, никогда еще Шайху не казался ей таким красивым — в его лице появилось что-то, чего Амти раньше совершенно не замечала.

В этот момент картинка исчезла, просто растворилась, а через полминуты вместо иллюзорного Шайху, в зале появился Шайху настоящий, из плоти и крови. Он открыл и закрыл рот, Амти даже порадовалась, что Шайху не так уж склонен к рефлексии, в противном случае его психика понесла бы гораздо большие потери.

— Яуди! — сказал он и кинулся к ней. — Я тебя нашел!

— Долго же ты искал, — сказала Яуди очень спокойно. Шайху обнял ее, чуть приподнял и покружил, а потом сказал:

— Классное платье.

— Серьезно? Это все что тебя интересует?

— Кто этот мужик? — Шайху указал на Отца Света, Амти и Эли захихикали.

— Я в некотором смысле ее папа, — ответил Отец Свет безмятежно.

— О, — сказал Шайху. — Я-то думал, вы — охотник.

Яуди прижала ладони ко лбу, зашептала:

— Какой же ты тупой, тупой, тупой, тупой, просто невыразимо тупой ты, Шайху.

А потом вдруг вскрикнула:

— Шайху! Шайху, ты не представляешь, что ты для меня сделал!

— Я тебя спас!

— Не, — сказала Яуди. — Это точно — не.

— Но я пытался!

— Вот именно! — вдруг с восторгом заговорила она, взяв его лицо в ладони и поцеловав в лоб. — Ты пытался меня спасти! Несмотря на то, что ты совершенно не знал, куда попадешь, что будешь тут делать и выживешь ли вообще! Ты не думал, Шайху! Ты просто делал то, что тебе казалось правильным! Ты не просчитывал варианты, ты не размышлял над тем, стоит ли игра свеч, ты не боялся. Ты просто сделал это!

— Э-э, — сказал Шайху. — Ну, да.

А потом Яуди, совсем как девчонка, завизжала и вцепилась в него, обняла еще крепче.

— Я поняла, что это такое! Вера! Вера в то, что ты делаешь! Вера, которая сильнее сомнений или страха! Вера в то, что ты делаешь что-то хорошее, важное! Даже если в конце концов, все это окажется зря, ты делаешь это, потому что веришь, что так будет правильно! Для тебя! Веришь! Веришь! Веришь! Я верю! Я больше не боюсь! Я люблю верить!

— Не благодари меня, что я направил его сюда, дочка!

— Спасибо тебе, Отец! Спасибо за силу, которую ты мне дал! Я поняла, что я должна с ней делать. Я, наконец, поняла, что мне нужно верить не в других, а в себя!

Никогда Амти не видела Яуди такой. Она сияла, по-настоящему сияла, от кожи ее исходило золотое свечение. Впервые Амти поняла, что говорят Инкарни и Перфекти, когда называют себя детьми богов.

Яуди выглядела как дочь бога, была ей — в полной мере.

Она потянула Шайху за руку, закружила его. Шайху по-прежнему мало что понимал, но засмеялся вместе с ней.

— А ты что искал? — с интересом спросил Отец Свет.

— Яуди, — ответил Шайху. Отец Свет некоторое время смотрел на него пристально, а потом развел руками:

— Именно ее он и искал. Ничего не могу сделать! Поздравляю, молодой человек, вы ее нашли!

— Но я же тоже искала Шацара! Мне вы сказали, что я не его ищу на самом деле!

— Кто же знал, что действительно есть в мире такие простые существа, которые могут искать просто человека, безотносительно чего бы то ни было в собственном сложном внутреннем мире!

Амти даже обиделась, настолько это было несправедливо.

В этот момент Амти увидела, как по тяжелым шторам расползается гниль. Сначала Амти подумала, будто сошла с ума, в конце концов, это было невозможно. Потом Амти подумала, что ничего невозможного нет.

Гниль ползла по занавескам, ржавчина поглощала металлические балки, будто в одно единственное мгновение минула сотня лет, за которую выцвели все цвета, стерся лак с пола, сгнили шторы, проржавел металл, рассохлось дерево.

Амти безошибочно, каким-то странным чутьем поняла — наступила ночь. А если наступила ночь, значит она — ее предвечная Мать — здесь. Сквозь пол, потолок и стены хлынули тени, они просачивались вниз, струились, принимая удивительные формы. А ведь у них не было никакого источника огня, чтобы защититься от теней.

Эли сделала несколько шагов вперед, и Амти увидела, что платье ее больше не ткань, но тени, а черный глаз снова открыт.

— Ты говоришь с моими детьми, — сказала она, и голос у нее был совсем другой, чем у Эли, и совсем другой, чем у частички Матери Тьмы в ней. Теперь она была не частью Матери Тьмы, она была сосудом для нее всей. В определенном смысле у нее вовсе не было голоса, он не звучал. И все же Амти понимала, что Эли шевелит губами, изрекая слова. Тишина стала невероятной. Амти рухнула на колени, Шацар сделал то же самое, даже Мардих опустился на пол, перестав парить в воздухе.

— Шайху! — зашипела Амти. — На колени! Это твоя богиня!

Шайху резко рухнул на колени, так что стоять осталась одна только Яуди.

— Зачем ты привел их сюда? — спросила Мать Тьма.

— О, ничего зловредного! Я всего лишь хотел устроить себе особенный день!

— У тебя получилось, — сказала Мать Тьма. У Амти больше не было ни малейшей возможности назвать ее Эли. Эли была как кукла, за которую Мать Тьма говорит, вот и все, здесь не было ничего от нее.

— Кажется, тебе не хватает гостей, — сказала Мать Тьма. А потом обратилась к ним, с лаской, которую Амти даже представить себе прежде не могла, с поистине материнской нежностью.

— Встаньте, дети. Вы мне не слуги, вы — мое продолжение. Я не хочу, чтобы вы унижались передо мной.

Губы Эли тронула легкая, совершенно нездешняя улыбка. Тени, которыми пропитались потолок и стены, вдруг выступили вперед, обрели плоть.

— Кажется, — сказала Мать Тьма. — Тебе не хватает только гостей.

— Теперь мне не хватает эстетики, — пробормотал Отец Свет. Мать Тьма шевельнула пальцем Эли, на котором сияло колечко с пойманной в проволоку птичкой, приманила Мардиха.

— О, это такая честь, моя госпожа, — галантно прошептал Мардих, а потом стушевался, и просто устроился у нее на пальце.

— Я тебе не госпожа, — сказала Мать Тьма. Она обвела взглядом зал, и Амти увидела, что тени, прежде бывшие уродливыми монстрами, насекомыми, искаженными животными с человеческими частями, кем угодно, но только не людьми, вдруг обернулись мертвецами. Все эти чудовищные существа, которые смотрели на них из ночи, обрели мертвые, но человеческие глаза.

Амти видела сотни мертвецов, окруживших их, из всех исторических периодов, из всех эпох. Здесь были дамы в прекрасных, пожранных червями платьях, мужчины в рыцарских латах, женщины с косами, заплетенными, как на древних фресках, мужчины в военной форме, погибшие тридцать лет назад в пожаре Великой Войны. Сотни мертвецов, представлявших всю историю от сотворения мира и до сегодняшнего дня. Амти видела людей с удавками, накинутыми на шеи, видела людей, вынужденных держать свои головы в руках, людей, чьи тела прошивали пули, людей с кровью, текущей изо рта, раздутых утопленников, обожженных до костей жертв пожара, изможденных болезнями, сбитых машинами. Амти тошнило, и в то же время она не могла отвести взгляда от этой толпы. Против воли ее взгляд выхватил из толпы господина Элиша, ее старого знакомого. Кровь билась в его груди между перекрученными костями.

Это была лишь сотая часть невидимой армии.

Мать Тьма провозгласила:

— Они ничего не скажут, мертвые безгласны. Я принимаю тех, кто больше не принадлежит бытию. Не предмет и не существо. Ничто. Я принимаю их, и они сливаются со мной, уходят в мою кровь и плоть. Они помогают мне творить Внешние Земли.

А потом она неожиданно подмигнула Яуди.

— Но всем ведь надо отдыхать, правда?

Отец Свет некоторое время с интересом наблюдал за мертвыми, кому-то он приветливо махал. А потом вдруг принялся выстукивать тростью ритм какого-то вальса, и вслед за его точными движениями грянула музыка, оглушительная и прекрасная. Яуди улыбнулась, двинувшись к мертвым безо всякого страха и без раздумья. Она скользила между мертвыми, касаясь то одного, то другого. И вот отступала кровь, будто ее и не было, зарастали раны. И даже среди грома музыки слышно было, как люди вдыхают, кричат, шепчут, благодарят. Как люди оживают. Кто-то принимается танцевать, кто-то неуклюже мнется, кто-то ощупывает собственное тело, будто не веря. Амти видела, что все они снова чувствуют, как это — жить. Господин Элиш громко прокашлялся, а потом улыбнулся свой киношной, все еще очаровательной улыбкой. Яуди скользила между людьми, легкими прикосновениями возвращая им жизнь. Свободной рукой она сжимала руку Шайху и говорила ему:

— Смотри, смотри, вот чему ты меня научил!

— Я что-то ничего не понимаю!

— Тогда продолжай смотреть!

Мертвецов было слишком много, и вскоре трупы смешались с живыми. У Амти заслезились глаза, ей было страшно и противно, но в то же время она ощущала торжественность момента.

Шацар дернул Амти за руку, прижал к себе.

— Потанцуем? — спросил он. — Не смотри туда. Смотри на меня.

И они танцевали, Шацар вел ее уверенно, и Амти положила голову ему на плечо. Иногда перед ней мелькали мертвые, израненные люди, танцующие с живыми. Мертвые непременно молчали, а живые смеялись, говорили, плакали. Люди танцевали, а Мать Тьма и Отец Свет стояли в середине зала, любуясь на них.

Шацар и Амти кружились среди мертвецов, которых становилось все меньше. Яуди давала людям жизнь, пусть и ненадолго, но они снова дышали, радовались, чувствовали. Теперь зал был испорчен тленом, но люди в нем — живы. Тени, которые не давали Амти спать по ночам, пугали ее и норовили утащить, оказались душами людей, творящих новый, лучший мир. От этого было светло и страшно. Амти заметила, что Мардих щебечет с кем-то, кто судя по всему был ему знаком в другой, давнишней человеческой жизни. Кажется, его в чем-то обвиняли.

Амти обнимала Шацара и шептала:

— Любовь моя, любовь моя, любовь моя, только не отпускай меня.

Шацар нежно придерживал ее. Громкость музыки нарастала, и вот она уже заглушала голоса людей, но Амти слышала и чувствовала биение сердца Шацара. Оно было для нее главным звуком. Они танцевали в хаосе этого удивительного бала, и потихоньку Амти перестала замечать всех вокруг — пахнущих кровью и разложением, тленом и сыростью, сухими костями.

Был только запах Шацара. Амти улыбнулась ему. Он наклонился к ней и прошептал ей на ухо что-то неразборчивое. В этот момент музыка стихла, будто ее и не было никогда. И над залом снова пронесся голос Матери Тьмы, несуществующий, невероятный. Она и Отец Свет были будто плюс и минус, два абсолютных заряда.

— Шацар, — сказала она. — Подойди сюда.

Шацар успокаивающе погладил Амти по щеке и пошел к Матери Тьме. Люди, уже живые, пусть на одну ночь, расступались перед ним и пропускали его вперед. Даже те, кто умер по его приказу.

Шацар упал на колени перед телом Эли, в котором обитала Мать Тьма. Нет, даже не так. Ее тело не способно было вместить богиню во всем ее великолепии. Эли была лишь перчаткой на руке Матери Тьмы.

— Я же сказала: ты мне не слуга. Ты был мне верным сыном.

— Я не был, Мама, — ответил Шацар. Он склонился низко, до пола. Амти казалось, будто сейчас он будет целовать Эли ноги. Тем не менее, в этом низком поклоне не было ничего унизительного, Шацар делал это с удовольствием, безо всякого принуждения. Эли, такая маленькая по сравнению с ним, Эли, телу которой он поклонился так низко, оставалась неподвижной.

— Я люблю тебя, Шацар, — сказала Мать Тьма. — Мой удивительный, мой упрямый сын. И я хочу сделать тебе подарок.

Ни звука не раздавалось в огромном зале, люди молчали. А потом Амти услышала чей-то легкий, неверный шаг. Она обернулась. Сквозь зал, не обращая внимания на расступающихся перед ней людей, шла ее мама. Мертвая, босая, в красном платье. Половина ее головы была снесена выстрелом. Амти видела ее мозг, осколки ее черепа усеяли плечи. Она все еще была красива, в застывшей крови, с изуродованной головой, в ней все еще было что-то неутолимо прекрасное, чего не досталось Амти.

Мамины волосы были покрыты засохшей кровью. Яуди сделала шаг к ней, но мама жестом отстранила ее руку, помотала головой. Она оставалась мертвой и безгласной.

Шацар обернулся к ней и замер. Она шла к нему, неверным, мертвым шагом. Она на него смотрела.

— Митанни, — прошептал он.

Мама обошла его кругом, осматривая, коснулась погон на его шинели, игриво прошлась пальцами, холодными, Амти знала, по его волосам. Ее босые ноги были покрыты трупными пятнами, волосы рядом с дырой в голове свалялись. Она была абсолютно мертва, в ней не было даже подобия жизни. Амти видела, что белок ее глаза, со стороны раны в голове, был залит кровью. Она смотрела на Шацара пытливо. Все потеряло значение, она смотрела на него так, будто ее жизнь ничего не стоила, словно ответ на вопрос, почему он лишил ее всего был лишь строчкой в стишке, который она силилась вспомнить.

И Амти увидела, что Шацар плачет. Наверное, ему и вправду все это время было мучительно больно. Мама ударила его, оставив на щеке кровь. Отметка, печать.

Шацар не закрывал глаза, наоборот, он смотрел на нее не отрываясь, смотрел на то, что смерть сделала с его любимой женщиной, смотрел на то, что он сам с ней сделал.

— Митанни, прости меня, — сказал он. — Умоляю тебя, прости.

Мама скривилась, а потом ее гримаса медленно перешла в улыбку. Нескольких зубов у нее не хватало. И, Амти чувствовала, Шацар все еще любит ее — такой, все еще видит в ней красоту, все еще желает ее.

В определенном смысле не было ничего, способного их разлучить. Даже смерть не разлучила.

Мама склонилась над ним и поцеловала его. Кожа сходила с ее губ клоками. Они целовались долго и страстно. Шацар лишил маму всего, абсолютно всего, а сейчас целовал ее так, будто для него ничего не было на свете дороже. Амти видела, что во рту у мамы черви, пожирающие ее язык, видела, как Шацар целует ее, не обращая внимания на личинок, которые падают вниз.

Мама отстранилась. Она смотрела на Шацара с каким-то отстраненным выражением. Потом мама вытянула руку, размяла пальцы. В этот момент Отец Свет снова стукнул тростью, и в ладони у мамы появился револьвер. Она посмотрела на него без удивления. Ее больше ничто на свете не удивляло.

Мама взвесила его в руке, может быть, оттягивая время или издеваясь. Шацар смотрел на нее спокойно, несмотря на то, что его воспаленные глаза все еще были полны слез.

Он плакал не потому, что ему было страшно утратить жизнь, он плакал потому, что утратил любовь. Мама приставила дуло к его виску, потом задумчиво скользнула вниз, по скуле, разжала ему челюсти, и он охотно позволил ей вставить дуло пистолета ему в рот. Он закрыл глаза и приготовился умереть. Он этого заслуживал.

В этот момент Амти не выдержала. Он не знала, пойдет ли против воли богини, и ей было все равно. Она бросилась вперед, встала между мамой и Шацаром. Мама задумчиво посмотрела на Амти.

— Нет, нет, пожалуйста, нет! Умоляю тебя! — шептала Амти. — Мама, мамочка, я прошу тебя. Мамочка, не делай этого!

Амти подумала, что сейчас найдутся правильные слова, способные остановить ее. Но они не находились. В конце концов, Шацар убил ее, и Шацар заслужил мести. Амти взяла маму за руки, и ее руки оказались холодными, как Амти и ожидала.

— Прошу тебя, — сказала Амти. — Мама. Я ничего больше не могу сделать, кроме как просить тебя.

Глаза мамы — один, залитый алым и другой — пустой, мертвенно-бледный, как рыбье брюхо, уставились на Амти. Сквозь дыру в ее голове Амти видела, как взволнованно летает неподалеку Мардих.

— Пожалуйста, — прошептала Амти. — Мамочка.

И тогда мама обняла ее. Ее холодные пальцы скользили по волосам Амти, и впервые Амти подумала, что, наверное, мама все-таки любила ее. Может быть, где-то в глубине ее души, осталась всего лишь искра этого чувства. Амти увидела, что на глазах у мамы выступили слезы — розовая, из залитого кровью глаза, и прозрачная из белого.

Ощущение ужаса и беспомощности исчезло, это была ее мама. Мертвая, милая мама. Амти обняла ее в ответ и тоже расплакалась. Мама вложила пистолет в ее руку, и Амти повернулась к Шацару.

Ей захотелось прошептать, что все хорошо и в то же время захотелось нажать на курок. Она коснулась дулом пистолета щеки Шацара, зайдя дальше, чем когда-либо. Казалось, нажать на курок очень легко. Как смотреть в бездну и хотеть падения. Так легко, так страшно, так желанно.

— Я люблю тебя, — сказал он. И Амти подумала, что он принимает ее за маму. А еще подумала, что сейчас не сдержится и выстрелит.

— Я люблю тебя, Амти, — сказал он. Отчетливо и искренне. Амти в ужасе отбросила пистолет, она чуть наклонилась к Шацару и поцеловала его в щеку, мокрую от слез.

Когда Амти обернулась, мамы уже не было.

Мать Тьма смотрела на них с божественной грустью. Их трагедии были для нее незначительны, но она стремилась сострадать им.

— Спасибо, — прошептал Шацар.

— Эли, — прошептала Амти. — Эли останется здесь?

— Да, — сказал Мать Тьма. — И последнее на сегодня.

Сотни людей в зале смотрели на нее, но ее речь и движения были неторопливы и нежны, будто она находилась с каждым из слушающих наедине. Она вскинула руку в царственном и легком жесте. А потом она запустила пальцы себе в глазницу и принялась вытаскивать собственный глаз. Амти запищала, уткнулась в плечо Шацару. Она не хотела это видеть. Амти была свидетелем многих ужасных пыток и казней, но не могла видеть, как ее Эли калечит себя.

Амти дрожала, прижавшись к Шацару, и он нежно гладил ее. Амти слушала, как хлюпает кровь в глазнице Эли, а потом услышала ее крик. Это был голос, полный не только боли, но и радости.

Шацар обнимал Амти так, будто пытался защитить от всего мира, и Амти не хотела двигаться, не хотела оборачиваться, не хотела смотреть.

И она совершенно не поняла, в какой момент вместо запаха сырости и гнили, она ощутила отчетливый и громкий запах моря, а вместо торжественного молчания сотен людей, услышала взволнованные голоса ее друзей.

Неизменными остались лишь крики Эли и биение сердца Шацара.

13 глава

Эли кричала очень громко, и вместе с болью в ее голосе слышались радость и торжество. Сначала ее крики были бессловесными, но постепенно Эли снова обрела дар речи:

— Я жива! Жива! Жива! Я жива! Братик! Ребята! Я живу! Живу! Снова!

Наконец, Амти сумела открыть глаза.

— Эли, — прошептала она.

— Аштар, подержи ее, я остановлю кровь, — говорил Адрамаут. Эли продолжала кричать от счастья и боли. Вторая, новая жизнь далась ей нелегко. Она началась с ужасных мучений. Амти не решалась взглянуть на Эли. Мать Тьма вырвала себя из тела Эли. Теперь у нее был всего лишь один глаз, зато — человеческий. И было ужасно страшно, что она кричала об этом в таком диком, почти религиозном экстазе. Никогда еще Эли не была счастливее.

— Эли, — снова прошептала Амти одними губами. Она ничего не понимала, суета вокруг пугала, и в эту обычную жизнь, в обычный мир не верилось, как не верилось еще недавно в абсурд Внешних Земель.

Амти быстро отрезвил щелчок затвора.

Они с Шацаром одновременно поднялись. Мескете и Мелькарт наставили на них автоматы.

— Я безоружен, — сказал Шацар. — Странно, что вы оба считаете меня таким опасным противником. Достаточно будет одного выстрела. Я не собираюсь применять магию.

Адрамаут останавливал кровь из раны Эли, говорил:

— Не беспокойся, мы найдем тебе новый глаз, еще лучше прежнего!

Но Эли будто в бреду отвечала, вырываясь из рук Аштара:

— Не надо, не надо, мне это больше не нужно! Пусть его не будет, пусть его не будет вообще, я тогда лучше буду помнить, как это — быть мертвой. Чудесно! Как хорошо! Хрен с ним с глазом, у меня теперь есть намного больше! Глаз это такая ерунда!

Ашдод стоял чуть поодаль, в руках у него была Вишенка. Яуди все-таки забрала ее? На Вишенке сидел Мардих, вид у него был взволнованный, но вмешиваться он явно не желал. Шайху держал Яуди за руку, и она улыбалась, меланхоличной, спокойной, очень идущей ей улыбкой, которую Амти тем не менее не видела прежде.

Неселим стоял между Мескете и Мелькартом, увещевая то одного, то другую:

— Подождите, вряд ли он собирается нападать. Зачем ему это? Действительно, что он этим добьется? Все рухнуло.

— Это враг, — сказал Мелькарт. — Пусть сдохнет.

— О, — улыбнулся Шацар. — Я тебя хорошо помню. Похвально поменять все свои убеждения вместе с работой. Действительно показательная моральная ловкость.

— Заткнись!

— Мелькарт, — рявкнула Мескете.

— Что?

— Ты тоже — заткнись.

Амти встала перед Шацаром, движение было чисто символическое, она была слишком маленькой, чтобы его защитить, и ничуть не помешала бы Мескете или Мелькарту выстрелить ему в голову.

— Что ты наделала, Амти? — спросила Мескете.

— Это я сказал ей, — подал голос Адрамаут. — Кроме того, смотри, это путешествие пошло на пользу Эли, и все живы, здоровы. Ну, почти здоровы.

— И ты тоже — заткнись! — заорала Мескете, а потом обратилась к Амти неожиданно спокойно. — Что ты наделала? Думаешь я не проверила бы этот ритуал после суда? Ты не должна была умереть.

Амти смотрела в пол. Она совершила множество глупостей, но худшей из них была бы попытка оправдаться. Мескете рискнула ради нее всем, она не могла пойти в Храм во время суда, и поверила ей на слово. Амти ее обманула.

— Ты солгала мне, Амти! Ты солгала мне, едва не подставив меня ради этого человека, превратившего нашу жизнь в ад!

Все молчали, и Амти знала, это потому что Мескете говорит с ней не только как с младшим товарищем, провинившимся перед всеми. Она говорит с ней как царица Тьмы с Инкарни, предавшей ее.

Она молчала, склонив голову. Шацар тоже молчал, Амти чувствовала, как он слегка касается ее руки. Она оставила все, что у нее было, чтобы уйти за ним. Теперь, наконец, она платила за это. Отчасти Амти даже испытывала что-то вроде облегчения.

— Ты забыла, кто именно спас тебя и от кого, — сказала Мескете. Мелькарт снова вскинул автомат, Амти знала, ему не терпелось всадить пулю в Шацара, потому что его Шацар, будто собаку, выгнал на улицу из теплой будки, оставив подыхать в одиночестве. Намного больнее обладать чем-то и потерять это, нежели никогда не иметь. Мескете резко ударила Мелькарта по локтю, прежде, чем он выстрелил, и очередь ушла в стену маяка.

— Нет, — сказала она. — Я обещала сохранить ублюдку жизнь. И я это сделаю.

Амти вскинула голову, впервые за весь разговор посмотрев Мескете в глаза. Ей показалось, они стали темнее. Присмотревшись, она увидела, что в них плясали те же узоры, что у Мескете на коже.

И тогда она прекрасно поняла цену вопроса для Мескете. Ей было очень сложно выполнить свое обещание, она была вне себя от злости.

— Уходите, — сказала Мескете. — Уходите куда угодно. В Государстве беспорядки, у вас есть шанс скрыться. Делайте что хотите, хоть живите в лесу, хоть заберите сына и уходите во Внешние Земли, мне все равно. Но никогда, никогда не появляйтесь во Дворе.

Мескете рисковала всем. Если бы хоть один Инкарни увидел Шацара живым, ее авторитет, а следовательно и жизнь, оказались бы под угрозой.

— Но Амти, — пробормотал Неселим. — Как же она?

— Милая, ведь Амти не...

— Четырехглазка!

— Ты ее что выгоняешь?

— И куда она пойдет?

— Куда угодно, — сказала Мескете. — Она уйдет за ним и ребенком, которого она ему родила.

Амти кивнула. Мескете зарычала на нее:

— Я не слышу твоего ответа!

— Да, — сказала Амти тихо. — Я уйду с ним.

Внутри было пусто, как если бы Амти падала с большой высоты. Она не для того шла за Шацаром дальше края мира, чтобы потерять его. Но цена была высока.

— Слишком тихо. Скажи это громко, Амти. Хоть раз скажи правду так громко, чтобы ее могли услышать те, кто тебя окружают.

— Я уйду с Шацаром! — крикнула Амти. Мескете кивнула. Она кинула ей автомат, сказала:

— Это вам пригодится. Проваливайте. И, Амти, как царица Тьмы, я изгоняю тебя из Двора. Ты тоже умрешь, если я увижу тебя в моих владениях.

Шацар взял ее за руку и повел к выходу. Амти увидела пустую глазницу Эли, ее попытался схватить за руку Аштар, Адрамаут говорил ей что-то, но Амти не могла различить слов, зато услышала недоуменный голос Шайху:

— Четырехглазка?

Амти мотнула головой, чтобы смахнуть слезы, и Яуди погладила ее по руке. Мелькарт внимательно изучал следы от автоматной очереди в стене, стараясь не смотреть на нее, Неселим пытался втолковать что-то Мескете, но она его даже не слушала. И только Ашдод, запустив руку в карман, вложил ей в ладонь, совершенно открыто и не стесняясь Мескете, ведь она была не его царицей, ключи от своей машины.

Амти посмотрела на них на всех еще раз, и подумала, что нужно обязательно в подробностях запомнить эти секунды. И не запомнила ничего — глаза застилали слезы. По мосту они шли молча. Солнце падало морю за шиворот, и наступал вечер. Амти трясло из-за бессвязной мысли о том, что в любой момент из маяка могут выстрелить. Если Мескете передумает. И пусть это совершенно не было похоже на Мескете, пусть друзья Амти оставались ее друзьями и не хотели сделать ей больно, ее трясло от страха. Даже алое небо вызывало у нее панику, Амти отвыкла от закатов и рассветов.

Шацар посадил ее в машину Ашдода, когда она, раза с третьего, сумела открыть ключом дверцу. Некоторое время они ехали молча по пустой дороге. Внутри старой машинки Ашдода что-то напряженно постукивало.

— Мы забыли Мардиха, — сказала Амти бесцветным голосом.

— Он птица. Этот-то никуда не денется. Поверь, его невозможно потерять. К вечеру нагонит нас и донесет, как тебя и меня обсуждали твои друзья.

Они снова надолго замолчали. А потом, совершенно неожиданно, Шацар сказал:

— Я люблю тебя, Амти. Я тебе благодарен.

Лицо у него было очень скорбное. Амти кивнула. Кажется, он пытался ей сочувствовать.

— Мы ведь справимся? — спросила она.

— Обязательно.

А потом Шацар вдруг засмеялся, и его смех все еще не напоминал человеческий.

— Я люблю тебя! Люблю! Люблю! Я понял. Амти, любовь моя, слышишь? Мне больно и хорошо — тоже. Какое странное чувство.

Как Эли, подумала Амти, ей тоже было и больно, и хорошо. Наверное, всегда так.

Амти несмело улыбнулась. Он продолжал смеяться, и она подумала — Шацар сошел с ума от всего, что с ними произошло. Он поцеловал ее, и на губах у него все еще был вкус маминой крови. Амти впервые поняла, что это значит — целовать убийцу собственной матери.

Она расплакалась, и он прижал ее к себе, с трудом удерживая руль. Ему было неудобно, но он обнимал ее. И впервые Амти поняла, насколько это горькая любовь.

Она засмеялась, и Шацар — вместе с ней. Они долго смеялись вместе, долго и — впервые. Они возвращались за Шаулом.

Шацар гладил ее, неловко и нежно, он шептал ей, что все будет хорошо, что пройдет время, и все успокоится, что, может быть, Мескете одумается. Успокаивающие, нежные глупости. Он шептал ей, что любит ее. Что любит ее за все и вместе со всем, что она есть, с ее мыслями и мечтами, со всем, что она говорит, делает и даже думает. Он ее любит и будет любить.

Амти знала, что эта любовь не в полной мере то, что она сама себе представляет. И впервые она видела то, что между ними без книжных фантазий.

Он любил ее, как умел, и она любила его, как умела. У них был сын, по которому они очень соскучились. Это все, что было важно.

То, что в Государстве беспорядки они увидели только на подъезде к Вавилону. Въезд в город был перекрыт военными.

— Поднимите руки и выходите из машины, — услышала Амти.

— Да, — сказал Шацар. — Спасибо за вашу бдительность.

Секундного замешательства Шацару было достаточно, чтобы обездвижить военных, их было семь или восемь, Амти не успела сосчитать. Шацар вышел из машины, прихватив автомат Мескете. Амти зажала уши руками, услышав первую автоматную очередь. За ней последовали другие.

В машину Шацар принес оружие и патроны. Когда он потянулся погладить Амти по голове, она заметила, что рука у него была в крови. Амти подумала, что за это, в том числе, она его и полюбила. Что чудовище она вовсе не потому, что способна убить живое существо. Она — не способна. Но способна полюбить того, для кого это даже не вопрос.

Они ехали сквозь город как можно быстрее. Амти слышала звуки выстрелов, далекие и навязчивые, от них раскалывалась голова. Амти чувствовала запах огня. Людей на улицах почти не было. Наверное, хотели переждать беспорядки дома. Судя по всему, происходила не полновесная революция, а правительственный переворот. Может быть, какие-то группировки сцепились между собой. Шацару было лучше знать, в каком состоянии он оставил Государство. Амти не спрашивала у него. Когда они проезжали по шоссе рядом с набережной Евфрата, машина Ашдода в последний раз оглушительно щелкнула чем-то внутри и заглохла. Шацар некоторое время пытался завести машину, а Амти смотрела в окно. На другом берегу великой реки горел Дом Правительства. Дым и огонь вырывались из окон, белое когда-то здание было покрыто сажей.

Шацар вдруг заметил, куда она смотрит и вышел из машины. Он подошел к каменной набережной, и Амти выскочила за ним. В вечернем Евфрате тонуло зарево.

— Пойдем, Шацар, — зашептала Амти, глядя, как огонь пожирает здание. Она услышала выстрелы, доносившиеся с берега, а за ними — гром танковых орудий. Кто-то штурмовал Дом Правительства. Амти приподнялась на цыпочках и увидела настоящие танки. В Государстве вот уже много лет не демонстрировали серьезной военной техники, ее можно было увидеть лишь в фильмах про Войну.

Танки показались Амти похожими на гигантские игрушки. Они с Шацаром стояли на набережной и смотрели, как сменяются эпохи. Шацар, в военной форме, с погонами звания, в котором он никогда не бывал, смотрел, как разрушается все, что он построил с таким трудом.

Он взял ее за руку, нежно и крепко.

— Пойдем, — снова прошептала Амти. — Здесь опасно. Я хочу увидеть сына!

Они стояли на территории, которая слишком хорошо простреливалась, на Шацаре была военная форма, хуже было просто некуда.

— Подожди, моя любовь. Дай мне еще пару секунд.

— Разве тебе не больно на это смотреть? Ведь это горит все, что ты построил за тридцать лет!

— Горит, — повторил Шацар. Раздался взрыв, и пламя полыхнуло сильнее. Зарево осветило лицо Шацара, придавая ему невероятную красоту, Амти в жизни не видела никого, хоть вполовину столь же прекрасного. Даже Отец Свет не был настолько красив, как Шацар в этот момент. Его прозрачные глаза казались алыми.

— Да, — сказал он восхищенно, а потом прошептал — Посмотри, как красиво.

Амти впервые поняла, что значит страсть к небытию, которую вложила в них Мать Тьма. Позабыть про инстинкт самосохранения лишь для того, чтобы полюбоваться, как рушится твой мир. В этот момент Амти услышала выстрел, раздавшийся совсем рядом. Она не сообразила, откуда стреляли и даже не испугалась — все произошло слишком быстро. Боль в груди пришла лишь секунду спустя, и Амти так и не поняла — чья она.

А потом Амти почувствовала, как прерывается их прикосновение.