Когда возвращается радуга

— Полегче, Фатима, это всё-таки ребёнок. Какие у неё могут быть женские болезни?

— Откуда мне знать? — огрызнулась лекарица. — Ну и что, что ребёнок. Наш господин иногда гостям и таких предлагает, возись с ними потом...

— Фатима!

Лекарь взглянул строго поверх больших круглых очков — и баба сдулась. Бросила девчонке кафтан.

— Одевайся. И к тем, — мотнула головой в сторону отобранных уже девственниц.

— Нет-нет, сперва ко мне...

Немолодой мужчина отвёл Ирис ближе к окну, развернул к свету.

— Покажи-ка горло... язык... Скажи что-нибудь.

Она лишь отчаянно помотала головой. На глазах вновь проступили слёзы.

Лекарь покосился на помощницу. Та как раз за переносной ширмой шипела на плачущую девицу, прочие поскуливали в сторонке, кто белые как мел, кто с пылающими щеками.

— Ты ведь раньше говорила нормально? — отчего-то шёпотом спросил табиб. — Тс-с... Это не обязательно знать всем.

Ирис, отчаянно заморгав, кивнула.

Лекарь задумался.

— Что ж... — Потёр занывшую, по-видимому, поясницу. Поманил к себе Мэг.

— Пойдёмте-ка, милые, и ничего не бойтесь. — Подвёл их к новому главному евнуху. — Уважаемый Махмуд-бек, я настоятельно рекомендую этой девочке остаться при матери. Или мать оставить при ней, это уж как вы решите... Видите ли, у меня есть основания полагать, что рядом с родным человеком дитя будет спокойнее, а, значит, речь её постепенно нормализуется. Возможно, её порок речи был усилен тем потрясением, что пришлось пережить совсем недавно. С вашего разрешения, я послежу за ней месяц-другой, и тогда уже пойму, насколько это излечимо.

— Косноязычие не лечится, — буркнул грузный полумужчина. Спохватившись, склонился в лёгком поклоне, добавил, будто извиняясь: — Во всяком случае, так говорят многие учёные мужи. Но вам, уважаемый Аслан-бей, я полностью доверяю. Думаете, это пройдёт?

— Дайте ей привыкнуть к новой жизни и успокоиться, и тогда я смогу точно определить степень заболевания, равно и то, поддаётся оно исцелению или нет. В последнем случае — я смогу хотя бы сгладить его проявления.

— Как скажете. Но... — Евнух заколебался. Впереди было отмерено пять лет, и ежели прославленный целитель, которому покровительствует и доверяет новый султан, заставит девчонку говорить гладко — честь ему и хвала. Иначе — придётся ей притворяться немой, чтобы заиканием не испортить красоты, которая обещала расцвести однажды.

— Обучаться ей ещё рано, — продолжил лекарь невозмутимо. — Приставьте её к нетрудной работе: чтобы и не надрывалась, и была при деле. Однако, уважаемый, я пока что вернусь к своим обязанностям, а об этом ребёнке мы ещё поговорим.

... Конечно, и речи не шло о том, чтобы вернуться в их с Мэгги родную и уютную комнатку. Всё равно, что крикнуть на весь мир: смотрите, у рабыни отдельные покои, с чего бы это? Сразу высунется любопытный: кто она такая, чем заслужила? Так и пришлось бы им занимать угол в общей спальне для слуг, если бы не похлопотал за них, как потом узнали, тот самый Аслан-бей. Во всяком случае, каморка, которую выделила новая смотрительница гарема, едва ли суровее лекарки, была, хоть и крошечная, но с окном, большим топчаном-ложем и даже с жаровенкой — для тепла в прохладную пору. С этим ещё можно было жить...

— С этим ещё можно жить, — шептала Мэг, гладя плачущую девочку по голове. — Матушку ты потеряла давно, отец тебя забыл, так что, считай, своё отгоревала. А что видела недавно во дворе — это война, милая, в ней всегда самых слабых убивают. Это война...

— По... по... по-че...

— Почему? Потому что есть злые сильные мужчины, которым всего мало — власти, денег, женщин. Им хочется больше и больше.

— А-а-али-ше-ер, Ле...Лейла-а...

— Ох, деточка... А главное — кто же с ними рядышком лёг-то, удушенный вместо тебя? Не иначе, как Гульназ, племянница валиде. Вот ведь как... Молчи, дитя, молчи. Раз за тебя кто-то умер — живи изо всех сил, чтобы и за себя, и за неё, слышишь?

'Да как же так можно?' — хотела сказать Ирис, но запнулась — фраза длинная, и осилить её не удавалось. Но нянюшка поняла.

— Можно. Я вот... Жива до сих пор. А у меня на глазах и мать с сёстрами, и отца зарубили. И, пока сюда не попала, через пекло прошла. Тебя-то вот женщина осматривала, да отдельно, за загородкой, а нас на торгах выставляли голышом, да ещё и по рукам хлестали, чтобы не прикрывались. И всяк, кто хотел, мог пощупать и зубы проверить. Вот что страшно, когда с тобой как со скотиной бесчувственной... Ох, дитя... Придётся и тебе привыкать к новой жизни. Она, хоть и сытая будет, а всё же рабская.

Мэг запнулась. Вроде бы — сболтнула лишнего, а ведь, кто знает, может, уже и завтра, и сей момент призовут новые хозяева — и начнут измываться. Так пусть уж девочка готова будет к худшему, раз уж деваться некуда.

— Терпи, дитя. Молчи и терпи. Улыбайся. Будь послушной девочкой и — живи, слышишь? Чтобы не случилось, никому не показывай, что у тебя на душе. Учись гаремным наукам, будь лучшей, делай, что прикажут — и тогда, как знать, может, и вознесёшься высоко, и заставишь кое-кого за всё расплатиться.

— Ка-ак? Й-йя-а ведь не во-о-ин...

— Женщина берёт не силой. Вон, валиде наша, покойница, скольких в могилу свела, и не своими руками...

Ирис в недоумении подняла мокрое от слёз лицо. Сморгнула.

— А ты думаешь, — нянька горько усмехнулась, — что Мири и впрямь от родильной горячки померла? Извели её, голубку. Медленно, да так, что никто и понять не мог, в чём яд-то. Сперва через её молоко сынишки отравились, они же крошечные, много ли им надо, а потом и матушка твоя... отмучилась, бедная. Да так ей живот резало, что криком кричала. Поэтому — не всех жалей, милая. Валиде-ханум нечистым путём для своих детей дорогу прокладывала. Так-то. И ты, хоть такой и не будь, но помни, какие люди бывают. Учись пинаться, иначе заклюют, а ведь я не всегда буду рядом. Страшно-то как за тебя детка...

Ирис молчала, обессилев от слёз и положив голову ей на колени. Слова журчали, обтекали водой, не затрагивая разума... как ей тогда казалось. Но само звучание успокаивало. Потому что... в мире, вывернутом наизнанку, осталось нечто неизменное: её Мэгги. Кормилица. Няня. Мать.

Придёт время — и они узнают, что страшный старик — это чингизид Тамерлан, родной дядя покойного султана, сбежавший из изгнания. Слишком мягкое правление Баязеда обернулось слабостью армии, которую без труда разгромили перекупленные янычары. На страну надвинулись тьма и казни, а к ним, как на угощение, сразу наполз из-за границ чёрный мор, а потом — саранча, зной и иссушающие пустынные ветры. И орды соседей, желающих потягаться с Железным Хромцом.

Розы в гаремном саду без ухода сгорели. И лишь жёлтые одуванчики, живучие, как женщины, устилали выжженную солнцем потрескавшуюся землю. Однажды они вдруг разом побелели, ветер дунул, подкинул пух, покружил и опустил, благородно прикрыв оголённую землю, иссушённые ветви глициний, остовы ирисов... Будто обсыпал снегом, который никто и никогда в этих краях не видел.

Глава 1

— Кекем, вставай!

— Вставай, заичка!

— Давай, давай, быстро, быстро...

Ох, как же не хотелось открывать глаза... Вчера Айлин-ханум, учительница танцев, заставила Ирис трясти бёдрами не то что до седьмого — до семидесятого пота. И не налегке, как весь месяц до этого, в одних шароварах и лёгоньком прозрачном болеро, лишь делающем вид, что прикрывает чуть наметившиеся груди — а навесила уйму браслетов. От щиколоток и чуть ли не до колена, от запястий и до локтей. Странно тяжёлых, не то, что танцевать — девушки, обучающиеся вмести с Ирис, шевелились-то трудом. Оказывается, как им сказали позже, латунь была лишь сверху: изнутри же эти кандалы, иначе не назовёшь, были залиты свинцом.

Послеполуденный сад пытался сохранить утреннюю прохладу, но сквозь густые кроны шелковиц и магнолий нет-нет, да прорывались палящие лучи, отплясывая на песчаных дорожках, на досках помоста, установленного специально для обучения будущих услад очей великого султана и его гостей с приближёнными. О-о, тем из учениц, кому удастся пробиться в лучшие, уготовлена интереснейшая судьба! Жён и одалисок за пределы Сераля не пускают, их участь — вечные скука и ожидание. Одних только наложниц, которых Повелитель ни разу не видел, у него около семисот, а ведь есть и жёны, посетить которых он, по закону правоверных, обязан не менее раза в неделю, и возлюбленные икбал, фаворитки. Вот и думай, когда это он снизойдёт до девушек из нижнего гарема, смиренно поджидающих хотя бы его взгляда, не то что благосклонности... Да и в каком расположении духа будет в тот момент суровый господин — неизвестно. Не заметит — страшно, заметит — тоже страшно. Вот и томись в ожидании: недели, месяцы, годы... Ни шагу из дворца, из золотой клетки. Береги и готовь себя только для Него, Единственного, Солнцеликого и стареющего Хромца. И сама старься в тоске, так и не замеченная...

Жизнь танцовщицы куда интереснее. Конечно, Солнцеликий может и её затребовать на ложе, как и любую женщину Сераля, хоть банщицу, хоть рабыню, ибо все они его верные служанки. Свободные госпожи здесь — лишь Валиде-ханум и её внучка, дочь Великого Султана. Были бы у господина сёстры — они вошли бы в круг власти, но... Хромец был единственным ребёнком у своего отца, и хвала Всевышнему, ибо сёстры, обладай тем же характером, что и брат, превратили бы жизнь наложниц в ад.

Итак, о танцовщицах...

Такую девушку, конечно, тоже могли вызвать к Солнцеподобному — но только, если, при посещении Нижнего гарема, он заметит и выделит её среди прочих. А нынешнее положение дел было таково, что хороших танцовщиц, удовлетворяющих вкусам Повелителя, в гареме было мало, ах как мало... Прямо скажем — странные у него были вкусы, отличающиеся от пристрастий большинства правоверных благородных мужей Империи. Великий Хромец не любил пышных откормленных девичьих телес, густых сросшихся бровей, округлых животов, соблазнительно, как желе, подрагивающих в страстных танцах и любовных судорогах... Впрочем, когда у него болела спина (т-с-с, об этом говорили лишь шёпотом и с оглядкой!), то призывал он именно таких, и сразу несколько — греться. А вот для ночи любви ему требовалась другая. Дева, более похожая на воительницу, с сильными руками и железными бёдрами, в меру строптивая, но умеющая вовремя сдаться. У таких большее всего было шансов прорваться на самый верх по сложной гаремной иерархической лестнице.

Танцовщиц Повелитель предпочитал видеть тонких и стройных, как тростинки, невесомых и воздушных, чтоб не топали и пыхтели после получаса вращений животом, а порхали, словно бабочки. Это удовлетворяло его эстетические чувства. Он был ценитель эфемерной красоты, которая недолговечна; любовался миндальным цветом, раскрытием и увяданием орхидей-однодневок, орнаментами из цветного песка, и 'своими бабочками', танцовщицами.

Поэтому-то, лишь только от Капа-агасы, главы белых евнухов, приходило известие, что нынче вечером господин посетит Нижний гарем, воспитанниц Айлин-ханум по-тихому загоняли в сад. Двух-трёх, впрочем, оставляли, ведь иногда Хромец заходил не только выбрать достойную для нынешней ночи, но и просто посидеть, насладиться покоем. К тому времени, когда танцовщицы начинали кружиться, рядом с господином уже находились избранницы — одна подавала кальян, вторая — фрукты, третья умащивала ступни драгоценными маслами. В таких условиях Айлин почти не рисковала лишиться ученицы.

Довольно часто девушек вызывали наверх, в покои Самого — развлечь танцем, развеять скуку, или, чаще всего, быть прелестным фоном к его ночи с избранной. В последнем случае танцевать приходилось с опущенными глазами, дабы не видеть любовных игр Повелителя, а уши затыкать воском. Опытных мастериц выручало то, что босыми ногами они ощущали ритм бубна и таблы — небольшого барабана. От 'слепых' и 'глухих' музыкантов требовалась в такие ночи особая слаженность. Игра и танец оказывались сложной, выматывающей работой... Но иногда свершалось в жизни 'бабочек' событие долгожданное и праздничное: их вызывали 'для показа' гостям султана, и вот тогда — не возбранялось метать из-под вуалей огненный взоры, призывно улыбаться, позволять себе чуть больше дозволенного — потому что хорошенькую танцовщицу могли предложить гостю: но не просто на ночь, а в подарок, и не в рабыни, а в жёны. Ибо Великому Хромцу известно было, что многие гяуры считают многожёнство, узаконенное Всевышним для правоверных, блудом, а их гаремы — рассадниками разврата. Потому, даря своих дев приближённым и гостям, особо почётным, султан и оделял милостью — равно как и приданым, и следил за нравственностью мужей, ибо отрывал от своего сердца невинных пери не иначе, как для их законного замужества.

А замужняя женщина обладала куда большей свободой, чем сама султанша. Она могла в любой момент выйти из дома — на рынок, в мечеть, встретиться с родственницами или подругами, съездить в другой город навестить родителей — с разрешения мужа, конечно, как без этого! И в то же время — позволить или не позволить супругу привести в дом новую жену; а если тому вздумается развести — стребовать с него приданое и достойное содержание.

Поэтому многие девушки в гареме мечтали стать танцовщицами. Но не многие обладали талантом, грацией, и, что немаловажно — выносливостью и хорошими лёгкими. Тут уж что дано природой, то дано, а если того нет — то не будет. И приходилось рвать жилы в танцах, со стороны казавшихся лёгкими и воздушными, но частые боли в суставах и пояснице да стёртые порой в кровь ноги кричали о цене этой лёгкости.

...Изуверских браслетов не ожидал в тот день никто.

— Шевелись!

Ирис невольно вздрогнула от окрика Айлин-ханум, ни полнотой стана, ни увесистостью чрева не напоминающей невесомый лунный свет, в честь которого и получила однажды своё гаремное имя.

— И вы, лентяйки, лоботряски, лодыри, начинайте, быстро! — Это уже летело в остальных учениц, чьи конечности были точно так же отягощены фальшивой латунью. — Кто выбьется из ритма — пять ударов по пяткам! Живей, живей!

И отбила палочкой по спинке садовой скамейки, на которой вольготно расселась, этот самый нужный для музыкантов ритм. К счастью, как успела уловить Ирис, чуть медленнее обычного. Барабанщик тот ритм повторил неуверенно, затем твёрже... Девы привычно изогнулись, сделали первые, заметно скованные движения... и пошли, пошли в танце.

А куда деваться? Пять ударов бамбуковой палкой по пяткам — это какому-нибудь заезжему гяуру покажется смешным, да изнеженной султанской дочке, на которую пылинка не сядет — успеют поймать в полёте и изгнать из покоев. А они, ученицы грозной Айлин, про которую говорили, что в молодости из-за её красоты сгорали на лету мотыльки — они-то очень хорошо знали, что после пятого удара начинает от боли заходиться сердце, а шестого-седьмого достаточно, чтобы потерять сознание. И потом тебя притащат на ложе в твоём углу общей спальни на сто человек; волоком притащат, ибо до утра ты будешь не в состоянии ступить на ноги. Впрочем, и с утра тоже, но уже придётся, через 'не могу'.