Когда возвращается радуга

Пролог

Рыжих в гареме не жаловали.

Не то, чтобы в тычки гоняли, нет. Но со времени смерти любимой кадины солнцеподобного Баязеда, прелестной огненнокосой Михмир, наложниц — да что там, просто служанок и рабынь с подобным цветом волос больше не появлялось. За этим строго следил главный евнух, денно и нощно исполняющий приказ валиде Айше: чтобы ни одно существо женского пола даже случайно не напомнило повелителю об утрате возлюбленной, покинувшей сей мир с двумя новорожденными сыновьями, макушки которых тоже были украшены кудряшками цвета апельсина. Бедняги, им было всего три дня от роду... Несчастные дети. Несчастная мать, сгоревшая от родильной лихорадки, покинувшая сей мир в блеске красоты... Но самый несчастный — это осиротевший повелитель, у которого, даже спустя семь лет после смерти второй супруги, до сих пор кровоточит рана в сердце, и не унять её ни лекарствами, ни стараниями валиде, ни играми искуснейших в любовных утехах гаремных дев. Увы, увы нам, подданным Великого Султана! Так вот, чтобы не растравлять горестных воспоминаний, ни одна носительница шевелюры цвета пламени не могла переступить порог женской половины дворца, несмотря на то, что рыжеволосые красавицы считались весьма экзотичны и были самые дорогие на невольничьих рынках.

А что же Ирис, эта сиротка, родившаяся, когда её мать была простой икбал, счастливейшей, поднявшейся из одалисок на целую ступень, но ещё недостойной звания супруги, ибо поначалу не смогла подарить властителю сына, а разродилась хиленькой девочкой? Ох уж, эта сиротка... Да не посмеет она напоминать венценосному отцу о его давнишнем горе! На его плечах — величайший груз власти, и задача верных прислужниц — облегчить повседневные заботы, освежить думы и тело повелителя, а не изнурять печалью. Потому — прочь из верхних апартаментов эту... это недоразумение. Мать её побыла второй супругой всего три дня после рождения сыновей, и уж конечно никто не собирался оставлять маленькую девчонку одну в покоях, предназначенных для избранных. Поживёт со всеми в общем гареме. Отдельная комнатка, достойная статуса дочки султана, рождённой от икбал, для неё всегда найдётся... Служанка, оставшаяся от матери, просится присматривать за крохой? Прекрасно, ещё одна забота прочь. А малолетке — если случится выходить из дворца — велеть прикрывать голову тщательней, чтобы ни одна проклятая рыжая прядь не выбилась. Мало ли кто увидит... И вообще — нечего ей под ногами путаться, пусть её новая нянька — как её, Мэг? — присматривает за воспитанницей, а то и до беды не долго...

Ирис, разогнувшись, отряхнула с ладошек жёлтую пыльцу, не заметив, что такая же солнечная полоска осталась и на носу, и на щёчке. О-ду-ван-чик... Каким ветром занесло сюда пушинку северного гостя, что притаился сейчас под розовым кустом в гаремном садике? Подражая Мэг, девочка, не сдержавшись, снова нежно-нежно коснулась пушистых, как цыплятки, комочков. И вспомнила, как у няньки увлажнились глаза и задрожал голос, когда они с Ирис впервые обнаружили этих крошечных гостей. 'Смотри, детка!' — ахнула служанка. 'Да вот же они, оттуда перелетели!' И ткнула пальцем в сторону ограды, отделяющей сад от мужской половины. Ирис тогда ещё захихикала. 'Цветочки умеют летать?' 'Ещё как умеют. Это ведь одуванчик, милая, понимаешь? Он скоро отцветёт — и станет круглым шариком из пушинок, дунешь — и разлетятся во все стороны... Это цветок с моей родины. Ох, Ирис...'

'Его принёс пустынный ветер?'

Мэг вытерла слёзы.

'Не думаю, детка. Моя родина далеко, очень далеко, я же рассказывала. Пустынный ветер туда не долетает. Разве что...' Вздохнула. 'Наш повелитель иногда прогуливается здесь со своими особенно почётными гостями из других стран. Может, у кого-то к сапогу семечко и прилипло. Или, знаешь, в зерно попало, которым птиц подкармливают... Всё может быть. Ох, Ирис, одуванчик... Как же я...'

Она осеклась. Но десятилетняя девочка вдруг всем сердцем почувствовала тоску этой немолодой, как ей казалось, женщины, заменившей маму. Надо же... В гареме было так хорошо, и спокойно, и привольно, а Мэг, оказывается, до сих пор тоскует по далёкой стране, в которой, наверное, и жить-то невозможно из-за жуткого холода... Но, несмотря на морозы, в далёкой Иррландии — да? — бывает иногда и солнышко, и весна — раз уж зацветают цветы...

С тех пор эта местинка под розовым кустом стала их Секретом. Их — да ещё главного садовника, который, скрепя сердце и положив в карман несколько медных монеток, согласился не выпалывать иноземный сорняк. Пользуясь свободой в часы, когда нянюшку отзывали на помощь служанкам в гаремных банях, Ирис прибегала сюда, чтобы не упустить момент, когда побелеют жёлтые тычинки, когда сожмутся, распушатся... Ей всё не верилось, что плоский, как монетка, диск вдруг обернётся идеальным шариком. Хотелось увидеть волшебство собственными глазами.

'Шрррр'...

Она вздрогнула от странного звука.

'Шорррр...' — донеслось откуда-то издалека, не из-за ограды, а намного дальше, словно зарокотало море, о котором рассказывала нянька. Но которому неоткуда было здесь взяться. 'А-а-а... У-у-у... Шрррр...'

И почему-то залютовали, зарычали львы в питомнике Повелителя, которого Ирис запрещали называть отцом даже мысленно. А вот павлины в саду больше не орали. Но даже звериный рык не мог заглушить странного шума.

Ирис тогда ещё не знала, что это была толпа, собранная янычарами хромца. Да что могла знать девочка, почти не покидавшая гаремных покоев и садика? Для неё весь мирок был ограничен крылом дворца и оградой, и ни нянька, ни служанки, и уж ни тем более сытые холёные наложницы не могли ей сказать, что творится в страшном неизвестном Извне. Одни — хоть и выходили из дворца по надобностям и поручениям, но слухами делились только меж своих, прислужников, другим было до самих себя и своего места под солнцем... вернее, у ложа султана. Ирис не была им помехой по своему малолетству, поэтому ей и не доставалось от взрослых див, а по девчачьему легкомыслию и из-за опеки Мэг, бдительным коршуном охраняющей любимицу, она не видела или не обращала внимания на мелкие склоки и пакости, без которых редко проходил день. Дети видят мир по-своему. Для Ирис её комнатка и её уголок сада были Раем.

'Шоррр', — прокатилось вдалеке снова, но девочке это было уже не интересно. Она вдруг заметила неподалёку ещё одно жёлтое пятнышко, и ещё... Целую россыпь! Одуванчики заполоняли прополотые земли, как маленькие завоеватели, победно покачивая яркими тюрбанчиками. Они были восхитительны. Они были везде.

От восторга девочка крутанулась на пятке.

— Мэ-эг! Иди сюда!

Потом вспомнила, что няньки рядом нет. Так нужно разыскать и обрадовать, пусть бежит сюда, полюбуется, здесь, наверное, сейчас так же красиво, как на её родине! Подхватив подол длинного кафтана, Ирис припустилась к гаремным баням.

А на ходу вдруг замедлила шаг. Надо ли говорить? Вспомнилось вдруг, что нынче утром добрая Мэг отвела глаза и попросила никуда не выходить, даже во дворе не гулять без неё. Вроде, где-то рядом неспокойно Мало ли... Но кто о таком помнит в десять лет? Ой, влетит ей сейчас...

На подходе к садовой калитке ей послышались странные звуки — то ли вскрики, то ли плач, а ещё — лязганье железа и грубые мужские голоса. Впрочем, последнего просто не могло быть. Евнухи вещали тоненько, пискляво, а настоящим мужчинам, вроде визирей и стражников великого султана, которых девочка видела иногда издалека, здесь взяться было неоткуда. Но что там творится? В маленькой детской головёшке ещё не укладывалось, что нечто новое может быть ещё и опасным, а потому — Ирис поспешила к выходу без страха.

Садовая калитка была сплошь оплетена глицинией и душистой жимолостью, не пропуская света, оттого-то, вбежав во двор гарема, почти всегда пустующий, Ирис растерялась: в нём было полно народу. От обилия пёстрых одежд, мельтешения лиц, страшно усатых, от солнечных зайчиков, то и дело соскальзывающих с круглых щитов... ох, здесь и впрямь были воины... зарябило в глазах. Ох, мужчины! Она заметалась было, но потом, копируя взрослых женщин, поспешно прикрыла лицо рукавом: не подол же задирать! Грубая жёсткая рука схватила её за плечо, развернула. Ахнув, Ирис упёрлась взглядом в железный чешуйчатый живот и алый кушак из драгоценного шёлка, повязанный прямо поверх кольчуги. У железного человека было смуглое лицо с встопорщенными усами и злые жгуче-чёрные глаза. По вискам, прокладывая через пылевой налёт мокрые дорожки, струился пот

Где-то неподалёку вскрикнула Мэг:

-Это моя, моя девочка!

Смерив девчонку взглядом, железный человек фыркнул и отбросил её в сторону, прямо в объятья подлетевшей няньки. Вцепившись в Ирис не хуже клеща, Мэг поволокла её в сторону, шепча:

-Молчи! Молчи, что бы ни случилось, умоляю!

И до того это вдруг показалось жутко — что няня, вечно пробирающая за опоздания, не отругала, и лишь оглядывалась со страхом, что таких чешуйчатых, в кольчуге, было вокруг великое множество... у девочки от страха язык прилип к нёбу и пересохло горло. Но самое ужасное настигло её прямо сейчас: внезапный многоголосый визг и прорывающийся сквозь него вой, в котором, кажется, не было человеческого, а только звериное. Группа воинов расступилась, и женщины зарыдали над какими-то пёстрыми холмиками. Ирис не сразу поняла, что не холмики это и не куклы, а маленькие... тела?

— Да будьте вы... — закричала вдруг полная женщина, в которой почти невозможно было узнать прежнюю величественную и надменную валиде Айше. Не дав договорить, один из воинов чиркнул изогнутым лезвием меча ей по белому горлу. С такой силой, что почти перерубил шею.

Брызнуло алым. Несколько долгих мгновений султанша еще стояла, хрипя и покачиваясь, обливаясь кровью, глаза её стекленели. Но вот она осела на колени, от толчка тело вздрогнуло, голова завалилась назад, и из торчащих из шеи отростков кровь хлынула уже фонтаном. Та, что была когда-то ближе всех к солнцу, рухнула на трупы своих детей.

Одновременно взмахнув ятаганами, воины направили их на вновь завизжавших женщин. Сверкнули на солнце смертоносные жала.

Видать, перехватило дыхание не у одной Ирис. Наступила такая тишина, что слышно было, как булькает, вытекая вместе с остатками жизни, последняя кровь из несчастной, бывшей когда-то грозой гарема. Да угадывались судорожные вздохи одалисок, умолкнувших, словно им всем разом заткнули рты. А кто-то и сам себе зажимал рот, дабы не заработать страшную смерть.

И в этой тишине отчётливо прозвучали шаги подкованных сапог. Часть воинов оттеснила дев к садовой стене, остальные чешуйчатые образовали живой коридор, по которому неспешно и грозно приближался сухопарый старик с повязкой через глаз, в потрёпанном, как показалось Ирис, кафтане, забрызганном чем-то красным. Воины отсалютовали мечами.

Остановившись напротив ещё теплых тел, неизвестный потыкал носком сапога безжизненную детскую ручку. Ирис чудом задушила в себе крик: на тонком запястье сверкнул бирюзой браслет, который она сама неделю назад составила из бусин и подарила братцу Алишеру на день рождения, тайком от его суровой матери.

— Баязедово отродье, — прошипел старец. — Все здесь? Вместе с жёнами? Беременных тоже найдите, и туда же.

Сорвавшихся в крик и выдавших себя икбал выдернули из толпы немедленно. На этот раз Мэг успела прикрыть девочке глаза ладонью, но не могла заткнуть уши. Ирис оцепенела. Сейчас... вот сейчас... и её?

— Девственниц оставьте, остальных утопить, — равнодушно бросил тот же голос.

— Вы, курицы! — подхватил другой голос, чуть тоньше. — Наложницы в одну сторону, рабыни и служанки — в другую, живо!

Всхлипнув, Мэг потащила девочку за собой. А сама то и дело сжимала ей плечи, словно напоминая: Молчи! Молчи! Да та, если бы и могла, не выжала бы из себя ни звука.

Прислуга тряслась в сторонке молча, пока поскуливающих дев сбили в маленькую толпу и повели в гарем — на осмотр, как прикрикнул тот, с тонким голосом. Должно быть, он теперь здесь за главного. Одна из наложниц, в отчаянии оглянувшись, перехватила затравленный взгляд Ирис и вдруг, затрясшись, ринулась к ней, вытянув руку:

— Она...

Стражник вонзил меч ей под ребро, не глядя, стряхнул с лезвия тело.

Урок был достаточно наглядный. Девушки, съёжившись и не оборачиваясь на бьющуюся в предсмертных конвульсиях товарку, покорно, как овцы на заклание, засеменили вслед за двумя... мужчинами ли, евнухами ли в богатых халатах. Ирис кое-как выдохнула — и почувствовала на себе звериный взгляд. Глаза у старика, который, оказывается, стоял совсем рядом, были жёлтые, хищные, с узкими зрачками — как у рыси в питомнике, которая всё не подпускала к себе сторожей, кидалась. Вот сейчас... её, Ирис... Баязедово отродье...

— Кто такая?

— Моя дочь господин, — чуть слышно пробормотала Мэг. И вроде бы случайно, от страха, не зная куда деть руки и в то же время боясь сделать что-то лишнее, схватилась за край своего платка и дёрнула. Рассыпались кудри, не рыжие, а больше в красноту, но теперь, глядя на женщину и ребёнка вряд ли кто усомнился бы в их родстве. Ах, Мустафа, Мустафа, бывший евнух, почивший не так давно... Он и представить не мог, что его стремление угодить и предложенная в услужение Михмир её соотечественница, веснушчатая, красноволосая, почти как госпожа, однажды спасут жизнь маленькой девочке, дрожащей от страха.

— Как звать? — недобро сощурился старик.

— И...И.. Ир...

Отчего-то она не могла справиться с собственным именем и в панике сглотнув, замолкла. По щекам покатились слёзы.

Сухие пальцы впились ей в подбородок, заставив приподнять голову. Девочка зажмурилась. Нельзя, зверь разозлится, если смотреть в глаза.

— Как зовут твою мать? Ну, быстро!

— М.. Мэ... Мэгги-и...

Вместо гладкой речи изо рта вырывались какие-то лающие звуки.

Старик скосил глаза на служанку, жмущуюся к стене. Та затрясла головой.

— Точно так, господин, Мэгги Северянка, так и кличут.

— Хм.

Недобро глянув, ужасный человек повернулся к евнуху.

— Среди выродков моего племянника были косноязычные?

— Нет, мой господин. Слишком яркая примета, мне доложили бы. Не сомневайтесь. — Кивнул на груду тел. — Три сына, три дочери. Все там.

— Тогда... — Голову Ирис бесцеремонно повернули вправо-влево, рассматривая.

— Дурнушка.

— Не скажите, мой господин. Может и расцвести лет через несколько. Видел я таких...

Старик, наконец, убрал колючие пальцы с девичьего личика.

— Хорошо. Пусть остаётся. Покажешь мне её через пять лет.

Больше в её сторону никто не глядел. Лишь могучий евнух энергичным жестом указал Мэг на стайку пленниц, исчезающих в дверях гарема.

— Девчонку туда. Можешь побыть с ней, чтобы не пищала.

...Потом был унизительный осмотр, когда заставили показать самое стыдное место, и даже трогали и больно нажимали, и заставляли присесть над жаровней с чистым просеянным песком... Неизвестно, через что ещё заставила бы пройти Ирис злющая баба с бровями столь густыми, что, казалось, они сливались в единую линию; но вмешался пожилой лекарь — наверное, тоже евнух, раз уж допущен на женскую половину.

— Полегче, Фатима, это всё-таки ребёнок. Какие у неё могут быть женские болезни?

— Откуда мне знать? — огрызнулась лекарица. — Ну и что, что ребёнок. Наш господин иногда гостям и таких предлагает, возись с ними потом...

— Фатима!

Лекарь взглянул строго поверх больших круглых очков — и баба сдулась. Бросила девчонке кафтан.

— Одевайся. И к тем, — мотнула головой в сторону отобранных уже девственниц.

— Нет-нет, сперва ко мне...

Немолодой мужчина отвёл Ирис ближе к окну, развернул к свету.

— Покажи-ка горло... язык... Скажи что-нибудь.

Она лишь отчаянно помотала головой. На глазах вновь проступили слёзы.

Лекарь покосился на помощницу. Та как раз за переносной ширмой шипела на плачущую девицу, прочие поскуливали в сторонке, кто белые как мел, кто с пылающими щеками.

— Ты ведь раньше говорила нормально? — отчего-то шёпотом спросил табиб. — Тс-с... Это не обязательно знать всем.

Ирис, отчаянно заморгав, кивнула.

Лекарь задумался.

— Что ж... — Потёр занывшую, по-видимому, поясницу. Поманил к себе Мэг.

— Пойдёмте-ка, милые, и ничего не бойтесь. — Подвёл их к новому главному евнуху. — Уважаемый Махмуд-бек, я настоятельно рекомендую этой девочке остаться при матери. Или мать оставить при ней, это уж как вы решите... Видите ли, у меня есть основания полагать, что рядом с родным человеком дитя будет спокойнее, а, значит, речь её постепенно нормализуется. Возможно, её порок речи был усилен тем потрясением, что пришлось пережить совсем недавно. С вашего разрешения, я послежу за ней месяц-другой, и тогда уже пойму, насколько это излечимо.

— Косноязычие не лечится, — буркнул грузный полумужчина. Спохватившись, склонился в лёгком поклоне, добавил, будто извиняясь: — Во всяком случае, так говорят многие учёные мужи. Но вам, уважаемый Аслан-бей, я полностью доверяю. Думаете, это пройдёт?

— Дайте ей привыкнуть к новой жизни и успокоиться, и тогда я смогу точно определить степень заболевания, равно и то, поддаётся оно исцелению или нет. В последнем случае — я смогу хотя бы сгладить его проявления.

— Как скажете. Но... — Евнух заколебался. Впереди было отмерено пять лет, и ежели прославленный целитель, которому покровительствует и доверяет новый султан, заставит девчонку говорить гладко — честь ему и хвала. Иначе — придётся ей притворяться немой, чтобы заиканием не испортить красоты, которая обещала расцвести однажды.

— Обучаться ей ещё рано, — продолжил лекарь невозмутимо. — Приставьте её к нетрудной работе: чтобы и не надрывалась, и была при деле. Однако, уважаемый, я пока что вернусь к своим обязанностям, а об этом ребёнке мы ещё поговорим.

... Конечно, и речи не шло о том, чтобы вернуться в их с Мэгги родную и уютную комнатку. Всё равно, что крикнуть на весь мир: смотрите, у рабыни отдельные покои, с чего бы это? Сразу высунется любопытный: кто она такая, чем заслужила? Так и пришлось бы им занимать угол в общей спальне для слуг, если бы не похлопотал за них, как потом узнали, тот самый Аслан-бей. Во всяком случае, каморка, которую выделила новая смотрительница гарема, едва ли суровее лекарки, была, хоть и крошечная, но с окном, большим топчаном-ложем и даже с жаровенкой — для тепла в прохладную пору. С этим ещё можно было жить...

— С этим ещё можно жить, — шептала Мэг, гладя плачущую девочку по голове. — Матушку ты потеряла давно, отец тебя забыл, так что, считай, своё отгоревала. А что видела недавно во дворе — это война, милая, в ней всегда самых слабых убивают. Это война...

— По... по... по-че...

— Почему? Потому что есть злые сильные мужчины, которым всего мало — власти, денег, женщин. Им хочется больше и больше.

— А-а-али-ше-ер, Ле...Лейла-а...

— Ох, деточка... А главное — кто же с ними рядышком лёг-то, удушенный вместо тебя? Не иначе, как Гульназ, племянница валиде. Вот ведь как... Молчи, дитя, молчи. Раз за тебя кто-то умер — живи изо всех сил, чтобы и за себя, и за неё, слышишь?

'Да как же так можно?' — хотела сказать Ирис, но запнулась — фраза длинная, и осилить её не удавалось. Но нянюшка поняла.

— Можно. Я вот... Жива до сих пор. А у меня на глазах и мать с сёстрами, и отца зарубили. И, пока сюда не попала, через пекло прошла. Тебя-то вот женщина осматривала, да отдельно, за загородкой, а нас на торгах выставляли голышом, да ещё и по рукам хлестали, чтобы не прикрывались. И всяк, кто хотел, мог пощупать и зубы проверить. Вот что страшно, когда с тобой как со скотиной бесчувственной... Ох, дитя... Придётся и тебе привыкать к новой жизни. Она, хоть и сытая будет, а всё же рабская.

Мэг запнулась. Вроде бы — сболтнула лишнего, а ведь, кто знает, может, уже и завтра, и сей момент призовут новые хозяева — и начнут измываться. Так пусть уж девочка готова будет к худшему, раз уж деваться некуда.

— Терпи, дитя. Молчи и терпи. Улыбайся. Будь послушной девочкой и — живи, слышишь? Чтобы не случилось, никому не показывай, что у тебя на душе. Учись гаремным наукам, будь лучшей, делай, что прикажут — и тогда, как знать, может, и вознесёшься высоко, и заставишь кое-кого за всё расплатиться.

— Ка-ак? Й-йя-а ведь не во-о-ин...

— Женщина берёт не силой. Вон, валиде наша, покойница, скольких в могилу свела, и не своими руками...

Ирис в недоумении подняла мокрое от слёз лицо. Сморгнула.

— А ты думаешь, — нянька горько усмехнулась, — что Мири и впрямь от родильной горячки померла? Извели её, голубку. Медленно, да так, что никто и понять не мог, в чём яд-то. Сперва через её молоко сынишки отравились, они же крошечные, много ли им надо, а потом и матушка твоя... отмучилась, бедная. Да так ей живот резало, что криком кричала. Поэтому — не всех жалей, милая. Валиде-ханум нечистым путём для своих детей дорогу прокладывала. Так-то. И ты, хоть такой и не будь, но помни, какие люди бывают. Учись пинаться, иначе заклюют, а ведь я не всегда буду рядом. Страшно-то как за тебя детка...

Ирис молчала, обессилев от слёз и положив голову ей на колени. Слова журчали, обтекали водой, не затрагивая разума... как ей тогда казалось. Но само звучание успокаивало. Потому что... в мире, вывернутом наизнанку, осталось нечто неизменное: её Мэгги. Кормилица. Няня. Мать.

Придёт время — и они узнают, что страшный старик — это чингизид Тамерлан, родной дядя покойного султана, сбежавший из изгнания. Слишком мягкое правление Баязеда обернулось слабостью армии, которую без труда разгромили перекупленные янычары. На страну надвинулись тьма и казни, а к ним, как на угощение, сразу наполз из-за границ чёрный мор, а потом — саранча, зной и иссушающие пустынные ветры. И орды соседей, желающих потягаться с Железным Хромцом.

Розы в гаремном саду без ухода сгорели. И лишь жёлтые одуванчики, живучие, как женщины, устилали выжженную солнцем потрескавшуюся землю. Однажды они вдруг разом побелели, ветер дунул, подкинул пух, покружил и опустил, благородно прикрыв оголённую землю, иссушённые ветви глициний, остовы ирисов... Будто обсыпал снегом, который никто и никогда в этих краях не видел.

Глава 1

— Кекем, вставай!

— Вставай, заичка!

— Давай, давай, быстро, быстро...

Ох, как же не хотелось открывать глаза... Вчера Айлин-ханум, учительница танцев, заставила Ирис трясти бёдрами не то что до седьмого — до семидесятого пота. И не налегке, как весь месяц до этого, в одних шароварах и лёгоньком прозрачном болеро, лишь делающем вид, что прикрывает чуть наметившиеся груди — а навесила уйму браслетов. От щиколоток и чуть ли не до колена, от запястий и до локтей. Странно тяжёлых, не то, что танцевать — девушки, обучающиеся вмести с Ирис, шевелились-то трудом. Оказывается, как им сказали позже, латунь была лишь сверху: изнутри же эти кандалы, иначе не назовёшь, были залиты свинцом.

Послеполуденный сад пытался сохранить утреннюю прохладу, но сквозь густые кроны шелковиц и магнолий нет-нет, да прорывались палящие лучи, отплясывая на песчаных дорожках, на досках помоста, установленного специально для обучения будущих услад очей великого султана и его гостей с приближёнными. О-о, тем из учениц, кому удастся пробиться в лучшие, уготовлена интереснейшая судьба! Жён и одалисок за пределы Сераля не пускают, их участь — вечные скука и ожидание. Одних только наложниц, которых Повелитель ни разу не видел, у него около семисот, а ведь есть и жёны, посетить которых он, по закону правоверных, обязан не менее раза в неделю, и возлюбленные икбал, фаворитки. Вот и думай, когда это он снизойдёт до девушек из нижнего гарема, смиренно поджидающих хотя бы его взгляда, не то что благосклонности... Да и в каком расположении духа будет в тот момент суровый господин — неизвестно. Не заметит — страшно, заметит — тоже страшно. Вот и томись в ожидании: недели, месяцы, годы... Ни шагу из дворца, из золотой клетки. Береги и готовь себя только для Него, Единственного, Солнцеликого и стареющего Хромца. И сама старься в тоске, так и не замеченная...

Жизнь танцовщицы куда интереснее. Конечно, Солнцеликий может и её затребовать на ложе, как и любую женщину Сераля, хоть банщицу, хоть рабыню, ибо все они его верные служанки. Свободные госпожи здесь — лишь Валиде-ханум и её внучка, дочь Великого Султана. Были бы у господина сёстры — они вошли бы в круг власти, но... Хромец был единственным ребёнком у своего отца, и хвала Всевышнему, ибо сёстры, обладай тем же характером, что и брат, превратили бы жизнь наложниц в ад.

Итак, о танцовщицах...

Такую девушку, конечно, тоже могли вызвать к Солнцеподобному — но только, если, при посещении Нижнего гарема, он заметит и выделит её среди прочих. А нынешнее положение дел было таково, что хороших танцовщиц, удовлетворяющих вкусам Повелителя, в гареме было мало, ах как мало... Прямо скажем — странные у него были вкусы, отличающиеся от пристрастий большинства правоверных благородных мужей Империи. Великий Хромец не любил пышных откормленных девичьих телес, густых сросшихся бровей, округлых животов, соблазнительно, как желе, подрагивающих в страстных танцах и любовных судорогах... Впрочем, когда у него болела спина (т-с-с, об этом говорили лишь шёпотом и с оглядкой!), то призывал он именно таких, и сразу несколько — греться. А вот для ночи любви ему требовалась другая. Дева, более похожая на воительницу, с сильными руками и железными бёдрами, в меру строптивая, но умеющая вовремя сдаться. У таких большее всего было шансов прорваться на самый верх по сложной гаремной иерархической лестнице.

Танцовщиц Повелитель предпочитал видеть тонких и стройных, как тростинки, невесомых и воздушных, чтоб не топали и пыхтели после получаса вращений животом, а порхали, словно бабочки. Это удовлетворяло его эстетические чувства. Он был ценитель эфемерной красоты, которая недолговечна; любовался миндальным цветом, раскрытием и увяданием орхидей-однодневок, орнаментами из цветного песка, и 'своими бабочками', танцовщицами.

Поэтому-то, лишь только от Капа-агасы, главы белых евнухов, приходило известие, что нынче вечером господин посетит Нижний гарем, воспитанниц Айлин-ханум по-тихому загоняли в сад. Двух-трёх, впрочем, оставляли, ведь иногда Хромец заходил не только выбрать достойную для нынешней ночи, но и просто посидеть, насладиться покоем. К тому времени, когда танцовщицы начинали кружиться, рядом с господином уже находились избранницы — одна подавала кальян, вторая — фрукты, третья умащивала ступни драгоценными маслами. В таких условиях Айлин почти не рисковала лишиться ученицы.

Довольно часто девушек вызывали наверх, в покои Самого — развлечь танцем, развеять скуку, или, чаще всего, быть прелестным фоном к его ночи с избранной. В последнем случае танцевать приходилось с опущенными глазами, дабы не видеть любовных игр Повелителя, а уши затыкать воском. Опытных мастериц выручало то, что босыми ногами они ощущали ритм бубна и таблы — небольшого барабана. От 'слепых' и 'глухих' музыкантов требовалась в такие ночи особая слаженность. Игра и танец оказывались сложной, выматывающей работой... Но иногда свершалось в жизни 'бабочек' событие долгожданное и праздничное: их вызывали 'для показа' гостям султана, и вот тогда — не возбранялось метать из-под вуалей огненный взоры, призывно улыбаться, позволять себе чуть больше дозволенного — потому что хорошенькую танцовщицу могли предложить гостю: но не просто на ночь, а в подарок, и не в рабыни, а в жёны. Ибо Великому Хромцу известно было, что многие гяуры считают многожёнство, узаконенное Всевышним для правоверных, блудом, а их гаремы — рассадниками разврата. Потому, даря своих дев приближённым и гостям, особо почётным, султан и оделял милостью — равно как и приданым, и следил за нравственностью мужей, ибо отрывал от своего сердца невинных пери не иначе, как для их законного замужества.

А замужняя женщина обладала куда большей свободой, чем сама султанша. Она могла в любой момент выйти из дома — на рынок, в мечеть, встретиться с родственницами или подругами, съездить в другой город навестить родителей — с разрешения мужа, конечно, как без этого! И в то же время — позволить или не позволить супругу привести в дом новую жену; а если тому вздумается развести — стребовать с него приданое и достойное содержание.

Поэтому многие девушки в гареме мечтали стать танцовщицами. Но не многие обладали талантом, грацией, и, что немаловажно — выносливостью и хорошими лёгкими. Тут уж что дано природой, то дано, а если того нет — то не будет. И приходилось рвать жилы в танцах, со стороны казавшихся лёгкими и воздушными, но частые боли в суставах и пояснице да стёртые порой в кровь ноги кричали о цене этой лёгкости.

...Изуверских браслетов не ожидал в тот день никто.

— Шевелись!

Ирис невольно вздрогнула от окрика Айлин-ханум, ни полнотой стана, ни увесистостью чрева не напоминающей невесомый лунный свет, в честь которого и получила однажды своё гаремное имя.

— И вы, лентяйки, лоботряски, лодыри, начинайте, быстро! — Это уже летело в остальных учениц, чьи конечности были точно так же отягощены фальшивой латунью. — Кто выбьется из ритма — пять ударов по пяткам! Живей, живей!

И отбила палочкой по спинке садовой скамейки, на которой вольготно расселась, этот самый нужный для музыкантов ритм. К счастью, как успела уловить Ирис, чуть медленнее обычного. Барабанщик тот ритм повторил неуверенно, затем твёрже... Девы привычно изогнулись, сделали первые, заметно скованные движения... и пошли, пошли в танце.

А куда деваться? Пять ударов бамбуковой палкой по пяткам — это какому-нибудь заезжему гяуру покажется смешным, да изнеженной султанской дочке, на которую пылинка не сядет — успеют поймать в полёте и изгнать из покоев. А они, ученицы грозной Айлин, про которую говорили, что в молодости из-за её красоты сгорали на лету мотыльки — они-то очень хорошо знали, что после пятого удара начинает от боли заходиться сердце, а шестого-седьмого достаточно, чтобы потерять сознание. И потом тебя притащат на ложе в твоём углу общей спальни на сто человек; волоком притащат, ибо до утра ты будешь не в состоянии ступить на ноги. Впрочем, и с утра тоже, но уже придётся, через 'не могу'.

А потому — девы танцевали, зазывно покачивая бёдрами, почти изящно взмахивая руками, чтобы призывно вздымались прозрачные покрывала, чтобы подрагивали и звенели бубенчики, нашитые на низко посаженные пояса, завязанные хитроумными узлами, бахрома на которых дрожала в такт движениям пышных и не очень чресл. И кружились на месте, пытаясь раскидывать руки крыльями, а их так и тянуло к земле, крылья-то...

Через три минуты Ирис подумала, что она — нет, не умрёт, а просто сдохнет на месте. Сперва сломается в пояснице, а потом сдохнет. Но вспомнила умоляющие глаза Мэг — 'Ради меня, детка, старайся, как можешь, и терпи...' — и нашла в себе силы продержаться ещё полминуты. Потом ещё минуту. И ещё. Закрыв от напряжения глаза, с искусственной улыбкой на устах, она кружилась на месте, как безумный дервиш, пока её не остановил резкий окрик наставницы:

— Хватит! Кекем, тебе говорю, довольно!

Вздрогнув, открыла глаза — и только сейчас поняла, что музыка стихла. Музыканты, пряча в глаза, тихонько отползли в тень магнолий.

Айлин-ханум смотрела на неё странно. Исчезла во взгляде обычная брезгливость, появились некая задумчивость и... Словно бы какой-то расчёт.

— И ведь даже с дыхания не сбилась, — сказала медленно. — Молодец. Садись.

Ужасно хотелось рухнуть тут же, но, пересилив себя, девушка постаралась опуститься плавно, как учили — сперва на колени, хоть те подгибались и дрожали от навешенного металла, затем на пятки. Ножные браслеты холодили ягодицы. Доски помоста, напротив, отдавали тепло. Контраст отрезвлял, помогая прийти в себя. Покосившись на остальных, Ирис широко открыла глаза в изумлении. Три из девятерых девушек, обессилев, почти лежали, остальные сидели кое-как, не по-уставному, дыша тяжело и совсем не обольстительно. Пот градом катился по раскрашенным лицам, вздымающимся грудям и даже по открытым бокам, что уж говорить о насквозь промокших спинах... У самой же Ирис лишь тело словно налилось пресловутым свинцом, а с дыхания она и впрямь не сбилась.

— Овцы, — с презрением бросила ханум. — Откормленные жирные овцы. Ещё месяц назад я запретила есть сладости, и что? Ты, ты и ты, — ткнула пальцем в троих, лежащих. — Пять ударов, как я и говорила, и больше ко мне не приходить. Я лично скажу почтенной Нухе-ханум, что толку из вас не выйдет, пусть поищет в вас иные таланты. Остальные... Ты и ты — три удара по пяткам. Завтра не приходить. Неделю сидеть на хлебе, воде, зелени и фруктах. Потом добавить айран и баранину, и до конца месяца больше ничего. Меня же ещё поблагодарите потом. А ты...

Смерила Ирис ещё раз оценивающим взглядом.

— Из тебя выйдет толк. Хоть ты и Кекем, но танцевать у меня будешь не хуже, а лучше райских гурий, в этом деле голос не нужен. Но на баловство не рассчитывай: буду гонять, как скакового верблюда, три шкуры с тебя спущу. Потом всё окупится. Вот тебе с завтрашнего дня — можно лучшие сладости и куски баранины, и фрукты, и кишмиш. Не бойся, не потолстеешь, у тебя натура не такова, а вот нужное мясо наешь. Танцовщица должна играть телом, а не костями. Ладно, продолжим.

И такая власть была у этой женщины над ученицами, что те, кому полагалось наказание, лишь отползли прочь, всхлипывая, но не прося о пощаде, ибо знали — бесполезно. Ханум, осердившись, может и сверх того назначить. А оставшиеся сдержали вздохи облегчения.

И все посмотрели на Ирис — на неё, Кекем, Заику. Не с завистью. А с сочувствием, а кое-кто и со злорадством. Ибо благоволение несравненной когда-то звезды Танца Наслаждений, Семи покрывал и Полёта пчелы означало не головокружительный взлёт и возможную свободу — а тяжелейший изнуряющий труд, труд, труд...

Так оно и случилось.

После обычного двухчасового занятия, когда всем прочим разрешили снять браслеты и отправиться в бани, на простое быстрое омовение, наставница щелчком пальцев оставила Заику для дополнительных занятий. Хвала Создателю, хоть отдохнуть дала четверть часа, а главное — во время разучивания нового танца ничего не заставляла держать кроме двух персиков. И те — чуть не выскальзывали из ослабевших пальцев...

Одно было хорошо. Ей, как подающей надежды, назначили ежедневно пять дополнительных блюд. Правда, выходило это, если уж откровенно, не очень щедро: кормили девушек скупо, из небольших плошек-пиал, куда еды входило с горстку, не больше, чтобы не особо разъедались; ибо, как уже говорилось, великий султан отчего-то не жаловал пышнотелых. Выходило, что к каждой из небольших пяти ежедневных трапез прилагалась дополнительно маленькая порция чего-то ещё: фрукт, каша или йогурт, либо несколько кусочков кебаба. Но пять лишних порций в день, пусть символических — это возможность припрятать что-нибудь, вроде как на потом, и потихоньку снести нянюшке, потому как ей-то, в служанках при хамаме, приходилось не раз ложиться спать на пустой желудок. На обычных и немолодых прислужницах экономили, ибо заменить их было недолго. Девушки в Сераль закупались не только для услад повелителя: когда на торгах по дешёвке выставляли не девственниц и не слишком молодых, но сильных и выносливых рабынь — их охотно брали для чёрных работ. Валиде-султан была бережливой хозяйкой, и того же требовала от хезендар-уста — экономки, и капы-агасы — главного евнуха.

...А Мэг в последнее время всё чаще болела. Горячий влажный воздух парных не шёл ей на пользу, теснил грудь, вызывал тяжёлый кашель. Всё чаще ей приходилось отлёживаться. Прославленный лекарь Аслан-ага, веское слово которого среди управляющих громадным хозяйством гарема ценилось и исполнялось, отчего-то давно не появлялся, и некому было вступиться за больную рабыню, попросить хотя бы перевести на другую службу. Кушать бы ей побольше, будет поздоровей...

Оттого-то Ирис не ужаснулась, а возликовала в душе, услышав от Айлин-ханум о своих, оказывается, талантах и блестящем будущем. Теперь она сможет помочь своей приёмной матери. Вот что главное.

...А сейчас, с утра, у неё нещадно болела каждая мышца, каждая косточка. Сил, чтобы подняться, не было. Будто её вместе с пятью проштрафившимися ученицами вчера нещадно отлупили бамбуковыми палками, и не только по пяткам.

— Кекем!

— Заичка! Вставай же, дурында! Злыдня вот-вот придёт!

Подружки, Нергиз и Марджина живенько стянули с неё покрывало и вздёрнули под руки. Кто-то плеснул ледяной водой в лицо и на шею. Ирис охнула, но не обиделась. Всё правильно. Сама не раз так приводила в чувство их же, разоспавшихся. Лучше намочить постель — всё равно потом высушивать и проветривать — чем попасться под горячую руку смотрительнице гарема, Нухе-ханум, за скверный норов прозванной Злыдней.

Просительно замычав и не открывая глаз, сложила руки ковшиком, получила новую порцию воды и плеснула на лицо. Потёрла.

— Бр-р-р...

Среди ночи их будили — и заставляли идти в кухонные погреба, где для наложниц был приготовлен колотый лёд. Его полагалось рассыпать по кувшинам с водой, что стояли у каждой девушки в изголовье. К утру лёд таял, но вода в серебряных кувшинах оставалась бодрящей, 'живой'. А главное — прогоняла остатки сна.

Тем, кто не просыпался вовремя, к утреннему обходу, безжалостной Злыдней оная бодрящая струя выливалась прямо на голову. Да ещё и сопровождалась увесистым пинком или затрещиной — в зависимости от того, какая часть тела оказывалась более беззащитной или соблазнительной.

— Спа-а-сибо-о, под-дружки, — прошептала Ирис, почти не запинаясь, и кое-как всё же сумела подняться. Крутанула головой, размяла шею. Повернулась вправо, влево — ничего, спину тянет, но терпимо. Руки, плечи конечно, ломит... И ноет даже так называемая грудь, которая, несмотря на полновесных пятнадцать прожитых лет, едва-едва наметилась, из-за чего девушке часто приходилось ловить снисходительные, а то и насмешливые взгляды пышногрудых красавиц одалисок.

А вот Нергиз и Марджина, её подруги, были не из задавак, хотя гордиться было чем. Одна, белокожая, с волосами чернее безлунной ночи; другая — сама темнее эбенового дерева, но со множеством высветленных косичек, обе высокие, статные, развитые, с мощными бёдрами и прекрасными грудями, предметом зависти местных гурий, а главное — удивительно красивые: они могли с лёгкостью завоевать главенство среди местных пери. Но не рвались ни к славе, ни к ложу повелителя. Марджина попала сюда в качестве подарка от одного из царьков далёкой покорённой страны, Нергиз продали в Сераль собственные родители — обычные истории, такое здесь не раз слышали. Как правило, такие вот, с позволения сказать, 'подарки' и 'приобретения' стремились урвать из своего положения всё, что можно, но эти — оказались совершенно равнодушны к возможным выгодам. Они просто попали сюда не по своей воле. Выбора нет, надо как-то жить и приспосабливаться. Что и сроднило их с Ирис.

Впрочем, для них она была просто Кекем.

И, уж конечно, никто в обширном Дворце наслаждений, кроме Мэг и самой Ирис, и помыслить не мог, кем же на самом деле является девочка-подросток, угловатая и нескладная, несмотря на возраст, когда девушке пора уже расцвести; личико которой усеяно веснушками, что не поддаются ни пахте, ни огуречной воде, а из всех достоинств — разве что великолепная рыжая грива, кажется, так и пронизанная солнечными лучами. После памятного бунта янычар и переворота вспомнить о происхождении юной рабыни-джарие было некому. Айше-ханум, недобрая ей память, потянула за собой в мир иной всю свиту. Девушек и евнухов, что остались после страшной 'чистки кровью', как назвала валиде-султан избиение беременных наложниц Баязеда, потихоньку распродали. Мать чингизида, как уже упоминалось, была женщиной экономной, практичной, но пользоваться сыну чужими девами считала зазорным, а потому — оставила лишь немногих рабынь и наложниц, самого юного возраста, остальных же реализовала с прибылью. И полностью обновила как штат прислуги, так и дев.

В тот месяц, когда Ирис исполнилось двенадцать, но она так и не уронила свою первую кровь — её привели к валиде-ханум. В прекрасные светлые покои в отдельном дворике Дворца наслаждений, в покои, когда-то бывшие обиталищем тиранши Айше, а теперь — матери великого Хромца, чингизида, в жилах которой крови завоевателей и убийц текло не меньше, чем у её единственного сына.

— Безнадёжна? — коротко спросила она у присутствовавшего тут же Аслан-бея. Тот укоризненно покачал головой.

— Что вы, уважаемая Гизем-ханум...

Неопределённого возраста. Сухопарая, как и сын. Новому султану можно было с виду дать и сорок лет, и шестьдесят, его матери — и шестьдесят, и сорок. Чёрные, ничуть не выцветшие от возраста глаза монгольского разреза. Высокие скулы. Чуть приплюснутый, но совсем не портящий дикую красоту лица нос. Кожа желтоватая, но не болезненного, а благородного оттенка ближе к старой слоновой кости. Лик статуи, застывший, холодный... Взгляд змеи, привораживающий. Парализующий.

— Примите во внимание, — помедлив, продолжил Табиб, — что дева эта — происхождением из северных стран, а развитие любой девушки во многом обусловлено климатом, в котором она и её предки проживали. Девочки, родившиеся под небесами Юга и Востока, созревают быстро, и уже в четырнадцать лет бывают готовы к деторождению; но многие из них потом столь же стремительно расплываются и отцветают. Особенно любимые во многих гаремах черкешенки и грузинки. А вот северные, ледяные девы... Да, они растут медленнее, но и цветение их дольше и устойчивей.

— Я поняла тебя, уважаемый. — Щёлкнул и сложился в маленькой кисти с ногтями, спрятанными в длинные заострённые чехольчики, веер, каждая пластина которого была искусно вырезана из бивня элефанта. — Но у меня нет никакой охоты ждать, пока это немощное создание во что-нибудь вырастет. Я не садовник, который сажает черенок — и наблюдает годами, когда тот, наконец, вырастет, зацветёт и начнёт давать плоды. Мне нужна выгода здесь и сейчас. На что годна эта девочка-ребёнок? Отправлять её на кухню, в помощь служанкам не хочется: испортит руки, да и кожу, а она у неё хороша, и будет ещё долго хороша без всяких притираний. У неё прекрасные волосы... хм... Глаза необычного цвета, как весенняя трава. Черты лица неправильны, но, похоже, с возрастом это придаст ей особое очарование. Однако мне сказали, она косноязычна? Эй ты, девочка! Скажи что-нибудь!

Как это обычно бывало при грубом к ней обращении, Ирис растерялась, вспыхнула, опустила глаза и... промолчала. Не потому, что не хотела ответить.

— Она не может, ханум, — тихо сказал лекарь. — Её сильно напугали в детстве, и теперь, стоит ей разволноваться, спазм в горле не даёт говорить. Не тратьте драгоценное время, я полгода впустую бился над этим изъяном. На ложе повелителю она не годится. Она не сможет усладить его слух ни приятной беседой, ни страстными признаниями и стихами...

— Но и в работницы жалко. — Валиде прищурилась. — Пройдись, девочка. Поклонись! Присядь, встань... Умеешь танцевать? Покружись-ка...

— Вы читаете мои мысли, ханум, — склонил голову лекарь. — Прекрасное решение.

— Да? Я пока ничего не решила, — буркнула мать великого султана. — Пусть пока год поучится с остальными девочками, которых готовят в наложницы; глядишь, за это время учителя обнаружат у неё какие-то скрытые пока способности; а нет — пойдёт в танцовщицы. Моя хезендар как раз подыскивает подходящую наставницу, но их нынче нелегко найти. Все бывшие мастерицы танца замужем, разве что кто из них овдовел...

Перехватила испуганный взгляд девочки. Скривила губы. Слишком приторный дым благовоний сбивал валиде с толку и отзывался тупой болью в виске и лёгким головокружением. Не забыть наказать прислужницу: переборщила амбры, а у неё от этого аромата всегда болит голова...

— Как же тебя назвать?

Это была обязательная процедура: при первом представлении валиде наложнице или рабыне давалось новое имя. Прежняя жизнь отсекалась вместе с именем прежним.

Новое имя всегда отражало некую особенность, а если речь шла о будущей одалиске — изюминку, черту характера, талант. Тахира, например, означала — целомудренная. Джумана — жемчужина. Фарида — единственная. Гюльгюн — розовый свет. А как назвать заику, пусть и хорошенькую?

Султанша-мать сморщилась от нового приступа головной боли.

— Станешь Кекем, — сказала коротко. И махнула рукой: поди прочь. Не было сил изощряться и придумывать что-то красивое, да и ради кого? Вот подрастёт рыжая, покажет, чему обучилась — тогда нарекут по-новому. А сейчас хватит с неё и того, что есть.

Так она и осталась Кекем — Заикой. На долгие-долгие годы, кои в детстве кажутся бесконечными...

* * *

Ну вот, наконец-то...

Нуха-ханум, главная смотрительница и наставница Нижнего гарема, в сопровождении ещё десяти наставниц-куриц — по одной на каждые десять девушек — заканчивала обход своего немаленького царства. Пинки и оплеухи были почти розданы, наказания за вчерашние проступки, о которых нашёптывали семенящие следом 'курицы', назначены, проверка на покорность и послушание сделана... Оставалось надеяться, что ничего из ряда вон выходящего дежурный утренний ритуал не принесёт. День пройдёт тихо и буднично, как всегда.

Больше всего наказаний при обходе доставалось, конечно, младшеньким. Особенно тем, кто попал сюда прямо с невольничьего рынка. Для местных уроженок, таких, как Нергиз, проданных в Сераль родителями, смирение и покорность прививались с молодых ногтей; девочки, некоторым из которых едва исполнилось по пять-семь лет, попадали в почти привычный мир. Ибо гарем в любом османском доме — это женская часть дома, с жёнами, детьми — даже мальчиками, лишь с семи лет переходящими жить на мужскую половину — со всей роднёй женского пола, с наложницами, рабынями, служанками... Только уровень прожития разный. Одна-две жены и единственная кухарка в бедном домишке — и сто таких же девочек разных возрастов, собранных под сводами дворца, но, в сущности, и там, и тут на всех один господин, и ты должна слушаться его и служить беспрекословно. Да, есть ещё разница в могуществе. Над господином-отцом, чем он беднее, тем больше важных беев, а здешний господин властвует и над беями, и над отцами. Так где спокойней и сытнее?

Так что османочкам здесь было не привыкать. А вот иноземкам...

Те, кто из сословия попроще, да из крестьян — к покорности тоже были приучены. Но шарахались от евнухов — особенно чернокожих, от лекарицы, стыдились собственной наготы, не умели пользоваться кумганом в отхожих местах и зубными палочками в умывальных, и с визгом выбегали из жаркой бани, а уж затащить их, даже после омовения, в бассейн было на первых порах задачей почти невозможной. Самых бестолковых и упрямых так и переводили в ранг джарийе навечно... если только, обвыкшись, не брались за ум.

Хуже было, когда волею судьбы в гареме объявлялись дочери из состоятельных и знатных семейств, особенно из 'свободной Франкии', как они гордо величали свою родину, и 'великой Бриттании'. Из них, порой даже десятилетках, так и сочились кичливость происхождением, строптивость и непокорность, нежелание повиноваться чисто из упрямства. Особенно среди тех, постарше, кто на родине был уже просватан — чудо из чудес, 'по любви!' — те никак не желали смириться с рабской долей, вбив в голову, что их непременно найдут, выкупят или выкрадут. Не все, конечно, были и здравомыслящие. Но что интересно, мыться не любили почт все европейки, независимо от происхождения. Впрочем, аристократки быстро велись на ароматы душистых мыл и масел, легче обучались танцам, а в рукоделии иногда превосходили здешних наставниц. Но вот покорными становились далеко не все и не сразу.

Ирис повезло. Относительно. Не поддающееся лечению заикание избавило её от удела одалиски, от самой жёсткой дрессировки, ибо сама валиде согласилась с наимудрейшим Аслан-беем, вечная ему благодарность, что с таким пороком в наложницы дорога закрыта. Конечно, искусствам любви и множествам способов ублажения господина обучали и её, наравне со всеми, но особо не придирались, и уж таким практическим испытаниям, которым подвергались остальные девушки, не мучили. Ни удерживание молока внутренними мышцами внутри женского естества во время танцев, не зажимания специальных шариков, которые потом вытягивались наставницей из того же места испытуемой, и нити при этом должны были оборваться... Хвала всем вышним силам, этот позор Ирис миновал. Почему позор? А это ей раз и навсегда растолковала Мэг. Пока приёмную дочку не перевели в двенадцать лет в Нижний гарем, они каждый вечер разговаривали в своей каморке: о покойной матушке, об обычаях её родины, о том, что на одни и те же вещи в Османии и в Европах смотрят по-разному. То, что здесь в порядке вещей, там — постыдно и унизительно, и всю жизнь потратить на рабское желание угодить господину — тоже унизительно. Впрочем, от той же Мэг она услышала вполне здравую мысль: привычное ещё не есть хорошее, а хорошее не всегда привычно. Мыться — не грех, и даже в Европах кое-где сохранились общественные бани. Гаремы там запрещены, а в Османии в порядке вещей, но ещё неизвестно, что перед нашим единым Господом больший грех: иметь единственную жену — и развлекаться на стороне с любовницами и непотребными девками, или быть четырежды женатым, владеть наложницами, но честно, равно и справедливо обеспечивать всех кровом, и пропитанием. Мэг научила девочку думать. Оценивать. Не вестись на вроде бы прописные истины, а всё пропускать через свой умишко.

Поэтому — Ирис считала, что ей очень повезло. Лучше быть заикой-танцовщицей, чем расстилающейся пред ногами повелителя одалиской. Танцовщица — это хотя бы возможность будущей свободы...

... В Нижнем гареме было пять обширных залов, каждый рассчитан на сто девушек. Каждый зал, круглой формы, имел эркеры-спальни на десятерых девиц, с диванчиками, под которые днём прятались постели, с небольшими столиками, с уголком для музыкальных инструментов, шкафчиками или сундуками для личных вещиц и косметики. К моменту утреннего обхода всё это должно было находиться в идеальном порядке, как и сами обитательницы. Но поди проверь за какой-то час несколько сотен одалисок! Потому и не задерживалась особо Нуха-ханум с обходом, дорожа временем и всецело полагаясь на острый глаз, чутьё, выработанное годами, и службу верных, как псицы, наставниц.

Но сегодня Злыдня отчего-то застревала в каждом отделении подолгу, что навевало на некие мысли, для кого-то радостные, для иных — тревожные. Высовываться из своего угла, подслушать тихонько, о чём это она беседует с соседями, было рисковано: таких выскочек строго наказывали. Но вот, наконец, Главная приблизилась к уголку, где вместе с подругами обитала Ирис. Окинула бдительным оком собранные постели, умытые личики, опрятно одетые фигурки, безупречно убранные под шапочки волосы. Кивнула.

— Вы, пятеро, — указала на группку девушек, с которыми наставница этой десятки занималась о с о б о. — Сегодня у вас испытания. Кто выдержит успешно — удостоится беседы с самой валиде-султан, которая и решит вашу дальнейшую судьбу. Кто не справится — будет наказан, но через три месяца пройдёт испытания заново. Опозорит вторично себя и меня — будет сразу отправлен в дом джарийе, на чёрную работу, чтобы хоть часть того отбить, что в вас вложили, бездельницы... Ты и ты, — ткнула пальцем ещё в двоих, — у вас сегодня обычные занятия. Руфина-ханум вами довольна, продолжайте. Теперь Кекем!

Ирис чуть не подпрыгнула на месте от неожиданности. Главная надсмотрщица редко кого удостаивала обращением по имени.

— Тебе с утра сразу в бани. Парная, но главное — массаж и разминание. Айлин-ханум сама подберёт тебе мастера и скажет ему, как с тобой работать. И чтоб так каждое утро туда, пока сама не отменит. Ясно? Ну?

— Д-да, го-оспо-о-жа...

— Не продолжай, — махнула та рукой. Терпеть не могла заикания, худобы, веснушек, рыжины — всего, что шло вразрез с местными канонами красоты и совершенства, а потому — давно уже строптивица-притворщица Кекем была у неё как кость в горле. Но раз уж сама валиде когда-то распорядилась её обучать, а придраться пока было не к чему, и сама непревзойдённая в своём искусстве Айлин заявила, что вырастит из этой убогой девчонки новую звезду танца... Её, Главной смотрительницы, долг — создать условия для новой танцующей бабочки, услаждающей очи Повелителя. И точка.

— Каждое утро, — повторила веско. И неожиданно добавила, махнув в сторону подруг: — И вы сегодня идёте вместе с ней, Нергиз и Марджина. Я уже распорядилась о вашей подготовке. Вечером Повелитель намерен одарить нас своим посещением. Вы будете среди допущенных пред его светлые очи. Покажите себя в полном блеске.

И, милостиво кивнув, поплыла величавой походкой на выход.

Тёмные щёки Марджаны посерели. Нергиз вспыхнула.

В распоряжении Нухи-ханум не было ничего удивительного. Обучение девушками было пройдено, положенные испытания выдержаны; валиде сочла их достойными звания о д а л ы к, значит, со дня на день им должны были разрешить вместе с избранными приветствовать Великого Султана при вечернем визите. Возможно, усладить слух пением или декламацией стихов, или искусной игрой на флейте. Поднести кальян. И трепетать в предвкушении, что повелитель спросит имя девушки. А уж если к её ногам упадёт платок Самого...

Только выработанная годами обучения привычка скрывать истинные чувства сдерживала девушек от того, чтобы не разрыдаться. Одной — от нервного напряжения, другой от огорчения.

Не таким уж это было великим счастьем — попасть на ложе к повелителю. Ирис это знала по судьбе своей несчастной матери, а её подруги — да и многие обитательницы Нижнего гарема — по рассказам, передаваемым шёпотом и с оглядкой. По тем гюзде — 'замеченным', что возвращались порой после ночи, проведённой в верхних покоях с повелителем, закутанные с головы до пят в драгоценные покрывала, чтобы скрыть синяки и рубцы на теле. Потом они отлёживались: сутки, двое, трое, пока не сойдут следы побоев... Широкой души был Великий Хромец: если уж любил, то любил, если гневался на не угодившую деву — брался за плеть. Самолично. Провинившейся, правда, давали время подлечиться, тратили на неё драгоценные заживляющие снадобья, дабы возвратить коже чистоту и бархатистость — а потом или отправляли в домик кальф — старых служанок, поскольку в простые рабыни переводить ту, на которую потрачено столько золота, убыточно, или продавали.

Кальфы были высшей кастой среди прислужниц. Бывшие одалиски, воспитанницы лучших наставниц Сераля, хранили в своей памяти секреты красоты и ухода за лицом и телом, были непревзойдёнными травницами и знатоками лучших составов ароматических масел, банщицами, поварами, музыкантшами, писарицами, счетоводшами... Но путь в Нижний гарем был для них закрыт навсегда. Кто-то находил в этом благословение судьбы, но большинство видели проклятье.

Поэтому-то, хоть представление перед лицом Великого Султана считалось неслыханным везением, девушки прекрасно понимали, чем оно может обернуться.

— Д-да по-о-годите, мо-ожет, обо-обойдётся, — пробормотала Ирис. Марджина порывисто вздохнула.

— Думаешь, не заметит? Да ну, это если Злыдня в первый ряд не выпихнет, а с неё станется...

— От судьбы не уйдёшь, — тихо вздохнула Нергиз. — Тс-с! Девочки, на нас смотрят... Улыбаемся. Мы счастливы.

— Угу. Просто в себя никак не придём от счастья, — буркнула дочь знойной Африки. — Ты права, подруга. Но я, случись что не так, в кальфах пропадать не собираюсь. Принцесса я или нет? Лягушонку проще, она на смотрины пока не допущена, и не будет, скорее всего, а ты, беляночка, раз уж трусишь в первый раз — прячься за мной. Если кого из нас выделят — пусть лучше меня, я покрепче.

Нубийка знала, о чём говорит.

Ещё во время разговора с Самой, с валиде-султан, она заметила нехороший блеск в её глазах и то, как придирчиво просматривала та каждый изгиб её гибкого молодого тела, полного силы и звериной грации. Марджина была из рода воинов, и копьём и луком в её семье владели одинаково искусно как мужчины, так и женщины. Воительница. Тот тип девушек, который всё реже и реже встречался в гаремах, и к которому так неравнодушен был Великий Хромец, единственный сын валиде-ханум. Как она на неё смотрела...

— И ты не боишься?

Голос белокожей Нергиз дрогнул от волнения. Глупенькая, будто её отдавали на съедение крокодилу!

— Слушай меня, — снисходительно отозвалась чернокожая подруга. — Слушай меня всегда. Я говорю — 'Прячься!' — ты прячешься за моей спиной. Говорю: 'Беги!' — ты бежишь. Говорю — 'Не бойся!' — прекращаешь трястись, как овечий хвост. Ничего со мной не случится. Или ты забыла, кто из нас лучшая?

И, схватив кувшин с полосканием для рта и мисваку, специальную палочку из мягкого дерева, принялась яростно чистить белоснежные зубы, давая ясно понять, что разговор окончен.

Она любила подруг, хоть и обращалась с ними грубовато, награждая порой обидными прозвищами, на которые девушки, впрочем, давно уже не обращали внимания. Но даже самым близким, самым дорогим подругам не вправе была пересказывать свой разговор с валиде.

А та, задав ей на просмотре множество каверзных вопросов, отослала служанку за старичком — мастером по варке кофе, выгнала опахальщика и двух евнухов, глянула на насторожившуюся после таких приготовлений новоиспечённую одалиску — и усмехнулась уголками губ. Глаза, впрочем, оставались суровыми. Колючими. Холодными. Глаза монгольского божка, недопившего свежей крови.

— Ты умная девочка, Анса-Ну-Рия.

Нубийка вздрогнула. За пять лет пребывания во Дворце наслаждений она, пусть и не забыла своё родовое имя, но отвыкла слышать его из чужих уст.

— Умная. Хитрая. Изворотливая. Зоркая. Разбираешься в людях. Ты знаешь, о чём я хочу с тобой говорить? Вернее, о ком?

Марджина помедлила. Склонила голову. Пристукнули друг о друга жемчужины, вплетённые в выбеленные косички.

— Догадываюсь, госпожа.

— Если догадываешься, назови имя той, о ком пойдёт речь. Ошибёшься — разговора не будет, ты просто отправишься в Нижний и будешь, как и все, выполнять свой долг. Угадаешь — не скрою, станешь ходить по острию ножа, но впереди тебя ждёт моя поддержка — и власть, неограниченная... почти. И величайшие возможности. Итак... Ты уже поняла, кого можешь заменить?

На лице наложницы цвета эбенового дерева не дрогнул ни один мускул. Безмятежная маска идола, напившегося мангового сока и вкусившего свежей печени гиппопотама.

— Рыжую икбал. Гюнез. У которой уже два месяца нет регул.

Звякнули, раскрывая веер из бивней элефанта, серебряные чехольчики на ногтях валиде.

— Умеешь слушать и делать выводы, к тому же. Согласна ввязаться в войну?

— Да.

Коротко и ясно. Пятнадцатилетняя и шестидесятилетняя женщины понимали друг друга с полуслова.

Принцесса никогда не будет кальфой. Лучше смерть. Её она отыграет с почётом, унеся с собой главную противницу. Но лучше — сама, живая, взойдёт на её место.

А валиде... отчего-то не нравится новая фаворитка сына. И замену ей любящая мать Великого Султана уже подыскала.

Глаза монгольского божка вспыхнули чуть ли не ласково.

— Если ты победишь...

Обошла избранницу — с в о ю избранницу для сына, с нежностью провела ладонью по крепкой высокой груди, по шелковистой чёрной коже.

— ... быть тебе следующей валиде-султан. Вот моё слово.

Уважаемые читатели! В данном файле представлен ознакомительный отрывок романа. "Радуга" заявлена для участия в конкурсе "Руны любви" на ЛитЭре, по условиям которого на иных интернет-площадках может быть выложено для ознакомления не более 120 000 знаков текста.

Для тех, кто желает и далее продолжить знакомство с персонажам, читать можно здесь:

https://lit-era.com/reader/kogda-vozvrashchaetsya-raduga-b20795?c=161814

Поскольку нет категории "18+", регистрироваться для входа на портал не обязательно.

Если по каким-то причинам (допустим, устроители конкурса решат, что любовная линия открывается слишком поздно, или ещё что-то...) роман на конкурс не примется — он, конечно, возвратится сюда в полном объёме.

В данном ознакомительном фрагменте — менее 100 000 знаков. Я оставляю резерв для проды в комментариях, для тех, кто не может или не хочет читать продолжения на других ресурсах, но уже до этого прошёл с нами весь выложенный текст. Итак, 2-3 последних продочки будут висеть в коммах, потом потихоньку убираться. Таким образом, желающим остаётся возможность дочитать в режиме он-лайн здесь, на СамИздате.

Прошу прощения за неудобство, но участие в конкурсе позволяет расширить читательскую аудиторию, это очень важный для меня момент. Спасибо за понимание.