| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
В воздухе запахло горчицей.
Ну, да, — вспомнилось мне, — сейчас бабушка оставит в покое свои кастрюли и займется целительством. В ход пойдут старинные народные средства, которые ставили на ноги всех пацанов и девчат из моего детства. Сначала я буду пропаривать ноги в горячей воде с горчицей. Потом, с головы до ноги укутанный одеялами, дышать над сдвинутой крышкой чугунка с горячей картошкой. А уже на закуску, бабушка смажет мне горло раствором тройного одеколона, наложит на шею компресс и объявит постельный режим. Это значит, на улицу — ни ногой, а во двор — только в сортир. С утра и до поздней ночи — чай с лимоном и медом, с перерывом на завтрак, обед и ужин.
Так в точности всё и случилось. Естественно, я не капризничал. Возраст не позволял. Жизнь научила мыслить рационально. Раз уж неприятностей не избежать, не стоит тянуть время. Чем скорее они закончатся, тем раньше я лягу спать.
Чуть-чуть не успел. Дед вернулся домой, когда за окном уже начинало темнеть, бабушка перестилала мокрую от пота постель, а я переодевался в пижаму. Он присел на стул у кровати, пощупал ладонью мой лоб, зачем-то надавил на живот и поставил диагноз:
— Да, Сашка! Хлеба тебе надо побольше есть. Без хлеба кишки становятся хлипкими, как промокашка. Поэтому человек плохо растёт и часто болеет.
— Дедушка! — чуть ни взмолился я, — расскажи о войне.
— Так я же тебе рассказывал?
— Еще расскажи!
— Ну, значит так, — дед пересел со стула на край кровати и завел свою старую песню, которую я, действительно, слышал несколько раз. — Вечером, как стемнеет, приезжает старшина на позиции с походной кухней, а я уже первым в очереди стою. Зачерпнет он со дна пожиже и наложит мне полный котелок горячей, наваристой каши. Ох и вкусна солдатская каша! Ты давай скорей выздоравливай, а я пойду бабушку попрошу, чтобы точно такую же нам с тобой, на костре наварила...
Он и правда собирался выйти из комнаты, но я озадачил его бесхозной идеей, выстраданной во время вчерашней борьбы с сорняками. Верней, не самой идеей, а диким нагромождением слов, которыми я её конкретно дискредитировал. Типа того что "ручной механизм для прополки на основе велосипеда, которым можно не только полоть, но и окучивать". Понятнее было сказать "велоблок", но само нужное слово из моей памяти улетучилось. Температура под тридцать девять, что ж вы хотите?
Дед тоже подумал, что дело в температуре. Он снова прощупал мой лоб и только потом спросил:
— Ты хоть сам что-нибудь понял из того, что сказал?
В общем, я еле его уговорил взять в руки карандаш, сдвоенный лист бумаги и нарисовать велосипедную раму без педалей, цепи, крыльев, колес и передней вилки. До сих пор все проекты, украденные мною у будущего, были жизнеспособны. Наверно, потому он согласился. В конце уточнил:
— Руль нужен?
— А как же! — ответил я. — Только его надо заклинить, чтоб не болтался туда-сюда.
— Тако-ое! — по привычке отплюнулся дед. — Дальше-то что?
— Всё, — не без гордости провозгласил я, и выдержал паузу. — Пропалыватель готов. Остается перевернуть раму, прикрутить переднее колесо туда, где должно быть заднее, а вместо седла закрепить обоюдоострую тяпку по ширине рядка, примерно такой формы, — я нарисовал на бумаге греческую букву "омега", расширенную внизу. — Нужно сбоку сорняк смахнуть — наклонил
агрегат в нужную сторону, пропустил что-нибудь — дернул его на себя. Этой же штукой можно и рядки загортать после посадки. Всё быстрее и легче, чем тяпкой махать...
Мне было бы проще найти понимание у мужиков со смолы, но когда я их увижу? Как минимум, через три дня. А дед собирается на прополку уже послезавтра.
Его, кстати, моя задумка, не очень-то и заинтересовала. Глядел на рисунок со скепсисом, взвешивал все риски, представлял, как эта "чертовина" будет смотреться в натуре. С одной стороны ему очень понравилось, что кардинально ломать ничего не надо. Всё, снятое с велосипеда, можно будет потом поставить на место. Но больно уж деду не климатило даже на день лишиться единственного средства передвижения. Ну и ещё: "А что скажут люди?"
— Нет, Сашка, — вымолвил он, наконец, — пустая это затея. Засмеют нас с тобой, как пить дать, засмеют!
— Ну и пусть, — нахмурился я и мысленно матюкнулся в адрес тех самых виртуальных людей. — Мы тоже с тобой посмеемся, когда за пару часов закончим прополку, а они на своих участках будут потеть до темна...
— Ну-ка посунься, Степан!
Бабушка вынырнула из дверного проема, болезненно морщась и крякая на ходу. Хоть бы тряпку какую взяла, или широкое блюдо, чтобы руки горячим чаем не обжигать. Нет, чашку за ручку — и быстрым шагом. Сам, кстати, такое за собой замечал.
Дед послушно пересел со стула на панцирь кровати, приподняв и отодвинув перину:
— У-у, Сашка! Да ты у нас настоящий барин!
А что, разве не так? Последние три года в нашей семье я был центром. Все в этом доме, включая бюджет, вертелось вокруг меня. Покупка пальто или костюмчика к школе, считалось событием, сравнимым с церковным праздником. Подбирался базарный день. Бабушка, краснея от удовольствия, надевала парадную "кацавейку" из черного бархата и мягкие ноговицы. Ну и, пуховый платок. Лето, не лето, куда ж без него? Что такое макияж, она не догадывалась.
Дед скоблился до синевы, обтирая густую мыльную пену с лезвия трофейного "Золингена" о лист старой газеты, душился "Цветочным" одеколоном. Шляпа, костюм, трость смотрелись на нем по-городскому. Был он высок и красив. Моложавые тетки заглядывались.
Тот магазинчик, что мышкою затаился в дальнем углу рынка, стоит до сих пор. К нему мы добирались пешком. Шли через весь город, раскланивались с многочисленными знакомыми.
— Доброго ранку, Степан Александрович! Куда это вы, всем семейством?
— Да вот... внуку костюм идем покупать!
Товар выбирался на вырост, не маркий, с перспективой перелицовки, чтобы с изнанки обшлага и "халоши" имели запас. Материя терлась в руках, просматривалась на свет. Естественно, торговались. Последнее слово было за бабушкой.
После каждой такой отоварки, меня вели в фотоателье. Матери на Камчатку высылался отчет. Мол, видишь сама: щекастый, обут, одет. Не волнуйся, все хорошо.
Тряслись надо мной старики. Я иногда задумывался, вот на фига им оно было надо? Ломала судьба, корёжила, но выстояли они, не предав, не разлюбив. Нет чтобы, как большинство моих современников: выучили ребенка, поставили его на ноги, сбагрили замуж и — гори оно всё огнем! — живут в свое удовольствие. Лишь к старости понял, то были другие люди. Не могли они обходиться без духовного надсущного хлеба, совесть не отмерла. Эти бы точно нашу страну не сдали. Будь на моем месте Серега, или какой-то другой пацан (тот же самый Витя Григорьев), и они б в полной мере на себе ощутили ту же самую любовь и заботу. Ну, может, на йоту меньше. Я, хоть ни капельки на мать не похож, зато косолаплю как дед, рубашки у нас со стороны спины, поминутно выпрыгивают из штанов и торчат кокетливым хвостиком. Короче, родная кровь. "Вылитый дед Степан!" — притворно сердилась бабушка, чтобы сделать приятно и мне, и ему.
Сейчас ей не до того. Машет в воздухе кистью руки и дует на кончики пальцев. Оно и понятно, в чашке не чай, а горячее молоко с содой и солью. Это такая подлая вещь, которая обжигает всегда.
— Чтобы всё выпил, до капельки! — в сердцах повторяет она и отступает на кухню.
Дед тоже собирается уходить. С порога сказал:
— Нашли бы мы, Сашка, с тобой запасную велосипедную раму, можно бы было попробовать на своем огороде. А в поле с собой я такую чертовину не возьму. Засмеют...
После пропарки над горячей картошкой спать уже не хотелось.
Я долго пил горячее молоко, но оно почему-то не убывало и даже не думало остывать. Такие они, бабушкины рецепты. Все для того, чтобы в следующий раз не вздумал ходить босиком.
Судя по звукам, доносившимся с улицы, там продолжались вечерние посиделки. Доминировал голос Елизаветы Фёдоровны. По радио прозвучали позывные последних известий. Я хотел было встать, чтобы добавить громкости, но тут меня осенило. Бог мой, велосипед "Школьник", который уже третий год пылится на чердаке! Как мы с дедом могли про него забыть?!
Я подпрыгнул в постели, хотел было мчаться на кухню, но бабушка как чувствовала, осадила с порога:
— Куды?! Ишь, какой шалапут! Лежи, пей молоко.
Болеть я не любил. Особенно в детстве. Это такая смертная скука — сутками валяться в кровати и слушать осточертевшее радио. Читать книги не получалось. Из-за высокой температуры ломило глазные яблоки. Вот и сейчас, я снял с самодельного стеллажа томик Носова, и долго искал страницу, отчеркнутую дедовым ногтем. До этой отметки, он читал мне "Незнайку" вслух. А потом приехала мама и увезла меня в город Петропавловск-Камчатский. До сих пор вспоминаю грузопассажирский пароход "Каширстрой", хмурых матросов, чёрный дым над трубой, запах угля и хлорки, железные будки сортиров, выпуклые заклепки на палубе, а в море, у самого борта, стремительные плавники стаи касаток. На Камчатке я пошел в школу, закончил первые два класса. А когда возвратился в дом у смолы, дочитал эту книжку самостоятельно.
Вот такая злодейка-судьба: к отложенному на завтрашний день, она позволяет вернуться два года спустя, а то и через целую жизнь.
Я уснул с книжкой в руках, не найдя нужной страницы, и увидел себя в этой же самой комнате, какой она будет через полста с лишним лет. Из старой мебели совсем ничего не осталось. Трех окон, как ни бывало. Их заложили после пристройки еще одной спальни. То ли по этой причине, а может, из-за того, что во сне я был достаточно взрослым, комната не казалась большой. Судя по отблескам станционных прожекторов, здесь тоже была ночь.
Всё казалось реальным и прочным, только звуки, заполнившие пространство, вносили в его восприятие скепсис и диссонанс. От депо с пробуксовкой отошел паровоз. Коротко свистнул и застучал на стыках коротким речитативом. А как такое возможно? У нас ведь, уже года два, как бесшовные рельсы. На станции остались одни тепловозы. Разве они умеют вот так, с пробуксовкой?
Был во всем этом ещё один спорный момент. На столике, у пластикового окна, стоял мой старый компьютер. Самый первый, ещё даже не пентиум. Я встал, чтобы его включить и глянуть на мониторе, какое сегодня число, но не смог сделать и шага. Нога онемела.
Вот и всё, — подумалось мне, — кончилась волшебная сказка, здравствуйте старческие проблемы!
Судорога слишком реальная штука, чтобы её долго терпеть. Я отбросил лоскутное одеяло, которым намедни укрыла меня бабушка, поплевал на ладонь и начал массировать кожу под правой коленкой, прогоняя тупую боль и остатки сна.
В воздухе доминировал запах тройного одеколона. Нога была маленькой, детской, без вздувшихся вен и узлов. Это я определил на ощупь. Из темноты постепенно проступили предметы: комод, шифоньер, табуретка в изголовье кровати с недопитою кружкой соленого молока. Ни пластика, ни компьютера.
Приснилось, — с облегчением выдохнул я. — Всего лишь, приснилось! И от этой нечаянной радости — мерзкого, животного чувства, мне вдруг стало стыдно. Что, — возмутилось прошлое, — прижился, упырь, предал? Больше не хочется умирать?
Я долго ещё ворочался и вздыхал. Казнил себя за жлобство и эгоизм. Слабые аргументы, типа того, что я раб обстоятельств и это не мой выбор, строгая совесть не принимала в расчет. Нашла болевую точку и била по ней с периодичностью метронома. Так я и повторно уснул, с осознанием греховности и вины, без малейшего оправдания своей подлой, зажравшейся сути.
* * *
Когда солнце прорвалось сквозь сомкнутые ресницы, стоял полновесный день. Горло еще побаливало. От мимолетного сна, ставшего причиной столь бурных переживаний, осталось лишь лёгкое облачко грусти. Бабушка хлопотала у печки, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить. Только скрип половиц и дыхание выдавали её присутствие за плотно закрытою дверью.
Я встал и включил радио. Шел утренний выпуск "Последних известий". Какие-то новости я слышал вчера, отголоски других, особенно имена, перекликались с воспоминаниями прошлого, а некоторые, вообще звучали для меня откровением:
"На демонстрации в Западном Берлине застрелен студент. В Израиле объявлено начало всеобщей мобилизации. МИД СССР направил ноту протеста правительству США, в связи с обстрелом американским бомбардировщиком теплохода "Туркестан" на рейде Вьетнамского порта Камфа. Один человек погиб, семеро получили ранения. Предприятия и учреждения Сочинского курорта перешли на пятидневную рабочую неделю. В Париже, на "Парк де Пренс" проданы все билеты на товарищеский матч по футболу между сборными Франции и СССР".
Называя состав нашей команды, диктор упомянул Стрельцова. Вот это была неожиданность! В прошлой жизни я был почему-то уверен, что после своей отсидки, майку сборной Эдик не надевал. Не было об этом упоминаний и в книге, которую он написал. Черт побери, неужели в нашем футболе начались какие-то изменения?
Я хотел выйти из комнаты и чуть не столкнулся с бабушкой. Она несла мне в постель кружку чая с лимоном и малиновое варенье в старинной хрустальной розетке.
— Ты куды?! — возмутилась она.
— В туалет, — не моргнув глазом, соврал я.
— Ишь что удумал? После компресса на улицу, расхристанный весь! Сейчас же вертайся! Надень шерстяные носки, все пуговицы застегни, и горло укутай шарфом. Попнись там, он на вешалке, под дедовой фуфайкой висит.
Спорить с Еленой Акимовной, всё равно, что плевать против ветра. Вот эти её словесные перлы: "куды", "вулица", "посунься", "попнись". Участок на островке называет "городчик", маленький серп — "серпок", а небольшое корыто — "корытчатко". Сколько раз, будучи пацаном, её поправлял:
— Бабушка, неправильно, некультурно так говорить!
Она вроде бы соглашается, кивает в такт каждому слову, чуть ли ни дурочкой себя обзывает, а потом возьми да спроси:
— Как по культурному будет "попнись"?
А действительно, как?! Попнись — это типа того, что "мне не с руки, только ты можешь достать, приложи усилие, но возьми!"
На улице жарко, но после душной постели, кажется, что здесь довольно прохладно. От свежего воздуха кружится голова.
— Глянь там, в сарае деда! — вдогонку кричит бабушка. — Скажи, что завтрак готов!
Вода схлынула. Грядки покрыты тонким, лоснящимся слоем потрескавшейся грязи. На дорожках, мощёных булыжником, слой подсохшего чернозема. Огородные всходы и нижние листья культурного винограда, обрели ядовито-коричневый цвет и склонились к земле. Скоро этот налёт превратится в серую пыль и осыплется под дыханием лёгкого горячего ветерка.
Дед курит у верстака. В упоре необработанная доска. Судя по запаху — бук. Последнюю пачку "Любительских" он добил на прошлой неделе и теперь перешел на "Приму". Не до шика ему. Семейный бюджет распланирован на полгода вперед, с учётом доходов от нового урожая. А это еще вилами по воде. Вон, картошка на островке: задохнуться вроде бы не успела, но смыло ее изрядно. И я, как назло, заболел. Попасть бы к нему на дежурство, желательно в день. Можно и мне заработать кое-какую копейку. Дубовую клёпку там выгружают насыпом. Для просушки её и старения, привезенные заготовки нужно вручную перекладывать в клетки. Работа нудная, но оплачиваемая. Семен Михайлович, начальник участка, платит наличными по десять копеек за клетку.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
