|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 13. Во власти воды
Утро ворвалось в полумрак комнаты отсветом близкой молнии. Так громыхнуло, что дрогнула шипка. Дождь, всей своей тяжестью, топтался по крыше, выпрыгивал из водостока и рисовал за окном толстые вертикальные линии.
Сегодня я встал позже обычного. Очень уж крепко спалось под древнюю музыку непогоды. Дед был во дворе. Его брезентовый плащ мелькнул сквозь разводы воды, льющейся по стеклу, когда он открывал саж.
В маленькой комнате гремела плита. Пахло сырыми дровами. Шлепая босыми ступнями, я побежал на веранду. Там тоже тускло, промозгло. Весь двор в потоках воды. Над поникшими листьями провисло черное небо. Транзитом через сарай, сбегал в сортир. На обратном пути обронил:
— Доброе утро!
— Доброе-то оно, доброе, — хмуро сказала бабушка, распуская ножом на лучины, березовое полено, — только вона как затянуло! Эдак, и пол у курей к обеду зальет. А ну, загляни в подпол, не сыро еще?
Подполом у нас называлась неглубокая ниша под полом, в тупике "колидорчика", где висел на стене электрический счетчик. Там, на полочках и "приступочках", хранились бабушкины закатки и бутыль с молодым вином в плетеной корзине.
Я взялся за кольцо сразу двумя руками, дернул и чуть не упал. Деревянная крышка еще не успела разбухнуть, и легко поддалась.
— Куды ж ты, поперэд батьки?! — Дед поддержал меня за спину, и мягко отстранил в сторону. Был он в вязанных теплых носках, но уже без плаща. Только руки холодные.
Из подвала пахнуло сыростью. По центру бетонного пола проступило большое пятно.
— Ну что там? — забеспокоилась бабушка. — Мы завтракать будем сегодня? Где ваши дрова?
Через полчаса все устаканилось. Корзину с вином и закатки, стоявшие в самом низу, дед убрал в безопасное место. В печке занялся огонь. По комнатам осязаемо разливалось ласковое тепло. На плите закипал чайник, шкворчала яичница с салом и вчерашней толчонкой. Да и ватрушки бабушки Кати пришлись, как нельзя, кстати.
— И откуда такая напасть? — с тревогой спросила бабушка, поглядывая в окно, — вечером было вёдро, а ночью уже — страх господень! Как всё одно, небеса прохудились.
— Снег растаял в горах, — пояснил дед. — Пора бы уже ему. Вот увидишь, к обеду развиднеется, и пойдет по реке большая вода.
После ложки лекарства, он заметно повеселел. Мне казалось, а может, хотелось казаться, что оно ему шло на пользу.
В годы моего детства всю улицу не топило. Проблемными были только дома, граничащие с островком. При строительстве железной дороги, с этих участков брали землю на насыпь, и они оказались в низине. Грунтовка, проходящая мимо смолы, была выше уровня нашего огорода метра на полтора.
Наводнение начиналось с лужи. Она вырастала в районе сортира, или, как говорила бабушка, отхожего места. По мере её растекания до всего участка земли, вода появлялась в подвале. К вечеру она поднималась сантиметров на сорок, иногда больше, в зависимости от того, насколько снежной была зима. Речка бурлила и всегда выходила из берегов в самом начале улицы, перед двором Раздабариных. Её сопровождали всем обществом, расчищая и углубляя кювет, до самой протоки, ведущей на островок. Он тоже покрывался водой. Течение уносило картофельные кусты, и ветки гибкого ивняка кланялись им вслед, как будто прощались.
Так случалось с периодичностью в четыре — пять лет. Иногда река подходила почти к порогу. Но подтапливала нас не она, а грунтовые воды. Тяжелей всех приходилось бабушке Кате. Она каждое лето "бросалась под танк": огораживала стены листами шифера, а низкий порог — мешками с песком.
К концу завтрака ливень начал стихать. Посветлело. Отголоски грома уже перекатывались где-то у горизонта. Пятно влаги в подвале превратилось в прозрачную лужицу.
— Пойду, на речку взгляну. — Дед надел сухие носки, облачился в плащ и нырнул в сапоги.
Хлопнула дверь. Такое оно, раннее лето. Хорошо хоть, ему на дежурство не сегодня, а завтра в ночь. Все выходные пробудет дома.
Наконец проглянуло солнце. У калитки зауркал Витька Григорьев. Я постоял над своими сандалиями, подумал, и вышел на улицу босиком. Земля была теплой. Между пальцами ног, сочилась жидкая грязь.
— Ну, кто там опять помер? — спросил я, вместо приветствия.
— Почему обязательно помер? — обиделся Витька и спрятал руку в карман. Ну, типа, передумал здороваться. — Мамка ходила в новую школу. Буду учиться в 6-м "Б". Из нашего класса туда переходят одни девчонки: Тарасиха, да Бараненчиха с Дылдой. Из пацанов пока никого. Вот я и пришел разведать насчёт тебя. Скучно же одному!
— Не знаю пока, — честно признался я. — К нам не приходили еще. Да и сегодня вряд ли придут. Тут видишь, какая пасека... мне кажется, как мамка приедет, она разбираться будет: кто из нас с братом в какую школу пойдет.
— Кто ты сказал? Гля! И действительно, похоже на пасеку. полная дорога людей, только что не жужжат. А мамка твоя, когда приезжает?
— Нескоро. Она ведь в вечерней школе работает. Надо ещё экзамены принять у людей, квартиру сдать государству, вещи собрать и отправить сюда контейнером. Да и дорога неблизкая: почти через всю страну, поездом "Владивосток — Адлер". Я по ней раза четыре ездил, поэтому знаю.
— А-а-а! Ну ладно, я побежал. Там еще Сашку Жохаря из параллельного класса, тоже в 6-й "Б" записали. Схожу, обрадую, если дома застану...
Я вымыл ноги в ближайшей луже и отправился на поиски деда.
Брезентовый плащ висел на заборе в конце огорода, а сам он стоял по центру протоки и выбрасывал на берег заилившиеся карчи. Наш островок еще не затопило, но между рядками картошки проступила вода. Напротив смолы, где протоки сливались в единое русло, вскипали высокие буруны. Там было уже выше пояса взрослому мужику. Склонив ухо к течению, у дальнего берега стоял дядька Петро и, как будто, к чему-то прислушивался.
— Есть!!! — ликующе, выкрикнул он и стал выпрямляться.
Это ему давалось с трудом. Сначала из воды показались вибрирующие деревянные дуги, потом ячея двухметровой хватки и, наконец, мотня, с запутавшимся в ней крупным зеркальным карпом.
— Смотри, падла, не упусти! — заорал Василий Кузьмич, на глаз оценив размеры добычи. — Осторожнее выгребай! Я сейчас кину веревку!
Он ходил по высокому берегу с сеткой-авоськой, набитой только что пойманной рыбой. Меня, естественно, никто из мужиков не заметил. Им сейчас не до таких мелочей. Опять, как всегда, прорвало дамбу в пруду, и колхозная рыба стала бесхозной.
— Ты что это, Сашка, оглох, или памороки отшибло? — Дед взял меня за оба плеча и развернул к себе. — Я ему, главное, ору-надрываюсь, а он хоть бы хны! Ты почему босиком, когда столько
стекла под водой? Пятку пропорешь и будет тебе лето! Сейчас же иди, достань сапоги с чердака. Плащ, заодно, занесешь в хату. Я тут скоро управлюсь. Будем звать дядю Колю Митрохина, и все вместе пойдем помогать бабушке Кате. Зря, что ль, она кормила тебя ватрушками?
Пимовна была на ногах. Стояла в позе орла, смотрящего вдаль с высокой горы, вцепившись двумя руками в крапивный чувал с плотным лежалым песком. Он у неё хранился с прошлого года. Сквозь ряднину, кое-где проступили блеклые волокна травы.
— Храни вас господь! — прослезилась хозяйка, завидя нас у своей калитки и поняв, что мы к ней. — А я тут... в будку пошел, чтоб вы повыздыхали!.. с ночи не сплю. Поминки по нашей улице разнесла, у подруги часок погостила. Вернулась домой, только собралась поужинать... и тут оно началось!
Дед с дядей Колей вручную трелевали мешки, а я помогал выставлять шифер. Век полиэтилена в наш город ещё не пришел.
— Ты прости меня, Сашка, — сказала бабушка Катя, когда мы с ней перешли к тыльной стороне дома. — Я ведь тебе вчера до конца не поверила насчет сестёр Фёдоровны. Их у неё и впрямь шестеро. И младшей племяннице четырнадцать с половиной годов, и зовут её Лиза. А я, грешным делом, подумала давеча, ты голову мне морочишь, чтоб я скорее за мамку твою взялась. Прости. И зла не держи.
Уж чего-чего, а такого я, честное слово, не ожидал. Ещё не хватало, чтобы Пимовна начала меня опасаться.
— Бабушка! — чуть не заплакал я. — Нет у меня к тебе ничего, кроме благодарности. Честное слово, не буду на тебя обижаться, даже если ты отхлещешь меня жигукой.
Она сразу же потеплела глазами.
Работу закончили быстро. Хозяйка, как принято в наших краях, еще раз рассыпалась в благодарностях, стала рассказывать, какие мы все хорошие и приглашать к столу, "чтобы сырость не приставала".
— Нет! — отрезал дядя Коля. — Надо ещё к Зойке зайти. Мужик у нее что есть, что его уже нет.
— Была вчера там, — вздохнула бабушка Катя. — Все глаза, бедная, выплакала. Как ей, с тремя-то детьми? — А Ванька плохой. Лежит, доходит. Зубы во все лицо...
Я вздрогнул. Детей у Погребняков было действительно трое. Но рожали они их вразнобой. Как будто назло мне, чтобы отсечь возможную дружбу между нашими семьями. Младший, Сашка, был на целых четыре года младше меня, средний, Валерка — настолько же старше, а Витька — тот вообще, ровесник Петьки Григорьева.
Когда дядька Ванька умрёт, он будет лежать под окнами, что выходят на улицу, оскалившись в страшной улыбке, сжимая в зубах намагниченную иголку. Ночь перед похоронами, "младшенький Сасик" переночует у нас. Он будет спать на моей кровати, а я на полу, под круглым столом. Дед зайдёт в комнату и, перед тем, как выключить свет, скажет: "Жмуритесь!". Сашка беспомощно улыбнется, и я увижу точно такие же зубы, как у его отца. Один к одному. Какая уж тут дружба, когда я его улыбку на дух не переносил?
В общем, идти к тёте Зое я отказался, страшно. Вернулся домой и вытащил из подвала закатки, что стояли на средней полке. Вода прибывала. К обеду она уже заливала дорогу у дома Погребняков. Сразу же появилось городское начальство. Прислали грейдер. Он два раза прошелся по кювету вдоль нашего огорода, а толку? Островок уже полностью затопило. Вода в нашем колодце обрела коричневый цвет, её можно было черпать ведром, без всякого журавля. Лужа, с которой все начиналось, с одной стороны подпирала фундамент, а с другой — простиралась до дальних грядок.
Екатерина Пимовна геройствовала у своего порога. Собирала тряпкою воду, просочившуюся сквозь мешки, и выплескивала во двор полные вёдра. Лишенный ошейника "кобелюка", очень культурно бегал по улице, всех сторонился, ни на кого не гавкал, а лишь обсыкал заборы соседских дворов.
Мы с бабушкой пообедали без аппетита. Дед вообще домой не явился. Они с мужиками перекусывали по-походному, не отходя от лопат. Там, где вода из кювета прорывалась сквозь насыпь с жилой стороны, её останавливали гуртом, то есть, всем обществом.
Летнее солнце проглядывало сквозь белые кудрявые облака, давило влажной духотой и, как будто, ехидно посмеивалось: "Моё дело обеспечить температуру, которую обещали синоптики, а что там еще происходит? — это касается только вас".
Последний аврал случился возле двора Жохаревых. Я относил деду фляжку с охлажденным компотом и видел, как мутный поток в кювете, вдруг, закружился воронкой и нашел себе новое русло — неудержимо хлынул из-под нижнего ряда мешков. Дядька Трофим приволок из сарая лист кровельного железа, отдал на растерзание кучу деловой глины, приготовленной для штукатурки внешних стен нового дома. А Жох сидел верхом на заборе, беззаботно болтая ногами, и делал вид, что всеобщая суета его не касается. Меня он принципиально не замечал. Старательно отворачивался.
Самое интересное в наводнении — это его спад. Люди устали стоять на ногах. Они рассаживаются по скамейкам у близлежащих дворов. Изредка, то один, то другой, выходят к обочине, чтобы проверить, всё ли в порядке. А у меня еще силы невпроворот и работа не бей лежачего. Максимум, что попросят, это сбегать за куревом, или справиться, как там дела у бабушки Кати. А остальное время я торчу на дороге. Здесь у меня свои ориентиры. Я первым увижу, когда неприметный камешек высунет из-под воды серую плешь, стремительно подсыхающую в лучах вечернего солнца. Потом, где-то рядом, обнажится другой, третий. Это значит, пик паводка уже позади. Можно обрадовать деда.
— Да ну! — недоверчиво хмыкает он. — Не может такого быть. Тебе наверное показалось.
Не хочет вставать. Ноги отказываются идти. У него там рана на ране. И кулаки поднимали на вилы, и финны стреляли пулями, и немцы осколками рвали. Я тоже в сопоставимые годы не шибким-то был марафонцем. Ох, и крутило на непогоду мою ходовую! Нет,
нас, стариков, время не лечит, а учит беречь силы. Впрочем, какой я сейчас старик? — только душой...
— А ведь правду сказал мальчонка, спадает вода, — кто-то из взрослых не выдержал, сходил на дорогу. — Наша взяла, мужики!
Дед встает, тяжело опираясь на штыковую лопату:
— Пошли Сашка домой. Отвоевались!
Река будет отступать по три сантиметра в час, и успокоится в русле ближе к утру, когда стая голодных ворон закружится над островком, вылавливая из луж зазевавшихся пескарей. За водой для питья придется ходить к железной дороге. Там, за железным баком, у смотровой ямы, стоит технический кран. С него навсегда снимут ручку, когда в нашем депо не останется ни одного паровоза.
"Всему своё время, и время каждой вещи под солнцем".
А солнце ещё не село. После домашнего ужина, всех мужиков с Железнодорожной улицы, опять ожидает аврал. Нужно будет убрать с обочин мешки с песком, кое-где выровнять грунт, да привести в порядок дворы, где живут старики да вдовы.
Закончится всё у бабушки Кати. Она вымоет пол последним ведром воды, принесенным стихией, накроет на стол и позовет всё общество в хату. Каждому персональный поклон. Только я туда уже не пойду. Усталость на глаза давит. Да и негоже слушать мальчишке пьяные разговоры.
А дед уже думает о завтрашнем дне. Как изловчиться и выкроить время для полевых работ.
— Что мы, Сашка, с тобой пололи, что в носу ковыряли. После такого ливня ох, и попрет сорняк! К субботе все заплетет...
Ну, это он, конечно, преувеличивает. Работы там, на полдня, если взяться втроем. Или на пару часов, при наличии велоблока. Главное, добить кукурузу, не смахнув ничего лишнего. С вениками, даже думать не надо. Тупо прошел вдоль рядка: на тяпку прополол слева, на тяпку справа. За пару недель, беспомощные ростки наберут силу, укоренятся, сами начнут давить сорняки и более слабых сородичей. Вот тогда-то, через пару недель, и надо за них браться: безжалостно проредить, оставив для урожая самые жизнеспособные.
Дед размышлял вслух, а меня потянуло в сон, стало знобить.
Каждый глоток чая проникал в горло через тупую боль. Наверно
опять воспалились гланды. Их ведь ещё не вырезали. Как водится, в нашей семье, первая простуда моя.
— Квёлый ты, Сашка какой-то, — озаботилась бабушка. — Ну-ка, давай, померяем температуру...
Облачившись в сухую рубаху, дед ушел со двора, а я еще долго сидел, прислонившись спиной к остывающей печке. Стараясь не обронить, нянчил подмышкой градусник и жаждал наступления ночи. Плескалась вода, гремела посуда, доносились слова:
— Горе ты моё луковое! Сколько ж тебе говорить можно: не ходи по улице босиком, лета дождись. — Смена времен года, в понимании стариков того поколения, была легитимной только по старому стилю.
В воздухе запахло горчицей.
Ну, да, — вспомнилось мне, — сейчас бабушка оставит в покое свои кастрюли и займется целительством. В ход пойдут старинные народные средства, которые ставили на ноги всех пацанов и девчат из моего детства. Сначала я буду пропаривать ноги в горячей воде с горчицей. Потом, с головы до ноги укутанный одеялами, дышать над сдвинутой крышкой чугунка с горячей картошкой. А уже на закуску, бабушка смажет мне горло раствором тройного одеколона, наложит на шею компресс и объявит постельный режим. Это значит, на улицу — ни ногой, а во двор — только в сортир. С утра и до поздней ночи — чай с лимоном и медом, с перерывом на завтрак, обед и ужин.
Так в точности всё и случилось. Естественно, я не капризничал. Возраст не позволял. Жизнь научила мыслить рационально. Раз уж неприятностей не избежать, не стоит тянуть время. Чем скорее они закончатся, тем раньше я лягу спать.
Чуть-чуть не успел. Дед вернулся домой, когда за окном уже начинало темнеть, бабушка перестилала мокрую от пота постель, а я переодевался в пижаму. Он присел на стул у кровати, пощупал ладонью мой лоб, зачем-то надавил на живот и поставил диагноз:
— Да, Сашка! Хлеба тебе надо побольше есть. Без хлеба кишки становятся хлипкими, как промокашка. Поэтому человек плохо растёт и часто болеет.
— Дедушка! — чуть ни взмолился я, — расскажи о войне.
— Так я же тебе рассказывал?
— Еще расскажи!
— Ну, значит так, — дед пересел со стула на край кровати и завел свою старую песню, которую я, действительно, слышал несколько раз. — Вечером, как стемнеет, приезжает старшина на позиции с походной кухней, а я уже первым в очереди стою. Зачерпнет он со дна пожиже и наложит мне полный котелок горячей, наваристой каши. Ох и вкусна солдатская каша! Ты давай скорей выздоравливай, а я пойду бабушку попрошу, чтобы точно такую же нам с тобой, на костре наварила...
Он и правда собирался выйти из комнаты, но я озадачил его бесхозной идеей, выстраданной во время вчерашней борьбы с сорняками. Верней, не самой идеей, а диким нагромождением слов, которыми я её конкретно дискредитировал. Типа того что "ручной механизм для прополки на основе велосипеда, которым можно не только полоть, но и окучивать". Понятнее было сказать "велоблок", но само нужное слово из моей памяти улетучилось. Температура под тридцать девять, что ж вы хотите?
Дед тоже подумал, что дело в температуре. Он снова прощупал мой лоб и только потом спросил:
— Ты хоть сам что-нибудь понял из того, что сказал?
В общем, я еле его уговорил взять в руки карандаш, сдвоенный лист бумаги и нарисовать велосипедную раму без педалей, цепи, крыльев, колес и передней вилки. До сих пор все проекты, украденные мною у будущего, были жизнеспособны. Наверно, потому он согласился. В конце уточнил:
— Руль нужен?
— А как же! — ответил я. — Только его надо заклинить, чтоб не болтался туда-сюда.
— Тако-ое! — по привычке отплюнулся дед. — Дальше-то что?
— Всё, — не без гордости провозгласил я, и выдержал паузу. — Пропалыватель готов. Остается перевернуть раму, прикрутить переднее колесо туда, где должно быть заднее, а вместо седла закрепить обоюдоострую тяпку по ширине рядка, примерно такой формы, — я нарисовал на бумаге греческую букву "омега", расширенную внизу. — Нужно сбоку сорняк смахнуть — наклонил
агрегат в нужную сторону, пропустил что-нибудь — дернул его на себя. Этой же штукой можно и рядки загортать после посадки. Всё быстрее и легче, чем тяпкой махать...
Мне было бы проще найти понимание у мужиков со смолы, но когда я их увижу? Как минимум, через три дня. А дед собирается на прополку уже послезавтра.
Его, кстати, моя задумка, не очень-то и заинтересовала. Глядел на рисунок со скепсисом, взвешивал все риски, представлял, как эта "чертовина" будет смотреться в натуре. С одной стороны ему очень понравилось, что кардинально ломать ничего не надо. Всё, снятое с велосипеда, можно будет потом поставить на место. Но больно уж деду не климатило даже на день лишиться единственного средства передвижения. Ну и ещё: "А что скажут люди?"
— Нет, Сашка, — вымолвил он, наконец, — пустая это затея. Засмеют нас с тобой, как пить дать, засмеют!
— Ну и пусть, — нахмурился я и мысленно матюкнулся в адрес тех самых виртуальных людей. — Мы тоже с тобой посмеемся, когда за пару часов закончим прополку, а они на своих участках будут потеть до темна...
— Ну-ка посунься, Степан!
Бабушка вынырнула из дверного проема, болезненно морщась и крякая на ходу. Хоть бы тряпку какую взяла, или широкое блюдо, чтобы руки горячим чаем не обжигать. Нет, чашку за ручку — и быстрым шагом. Сам, кстати, такое за собой замечал.
Дед послушно пересел со стула на панцирь кровати, приподняв и отодвинув перину:
— У-у, Сашка! Да ты у нас настоящий барин!
А что, разве не так? Последние три года в нашей семье я был центром. Все в этом доме, включая бюджет, вертелось вокруг меня. Покупка пальто или костюмчика к школе, считалось событием, сравнимым с церковным праздником. Подбирался базарный день. Бабушка, краснея от удовольствия, надевала парадную "кацавейку" из черного бархата и мягкие ноговицы. Ну и, пуховый платок. Лето, не лето, куда ж без него? Что такое макияж, она не догадывалась.
Дед скоблился до синевы, обтирая густую мыльную пену с лезвия трофейного "Золингена" о лист старой газеты, душился "Цветочным" одеколоном. Шляпа, костюм, трость смотрелись на нем по-городскому. Был он высок и красив. Моложавые тетки заглядывались.
Тот магазинчик, что мышкою затаился в дальнем углу рынка, стоит до сих пор. К нему мы добирались пешком. Шли через весь город, раскланивались с многочисленными знакомыми.
— Доброго ранку, Степан Александрович! Куда это вы, всем семейством?
— Да вот... внуку костюм идем покупать!
Товар выбирался на вырост, не маркий, с перспективой перелицовки, чтобы с изнанки обшлага и "халоши" имели запас. Материя терлась в руках, просматривалась на свет. Естественно, торговались. Последнее слово было за бабушкой.
После каждой такой отоварки, меня вели в фотоателье. Матери на Камчатку высылался отчет. Мол, видишь сама: щекастый, обут, одет. Не волнуйся, все хорошо.
Тряслись надо мной старики. Я иногда задумывался, вот на фига им оно было надо? Ломала судьба, корёжила, но выстояли они, не предав, не разлюбив. Нет чтобы, как большинство моих современников: выучили ребенка, поставили его на ноги, сбагрили замуж и — гори оно всё огнем! — живут в свое удовольствие. Лишь к старости понял, то были другие люди. Не могли они обходиться без духовного надсущного хлеба, совесть не отмерла. Эти бы точно нашу страну не сдали. Будь на моем месте Серега, или какой-то другой пацан (тот же самый Витя Григорьев), и они б в полной мере на себе ощутили ту же самую любовь и заботу. Ну, может, на йоту меньше. Я, хоть ни капельки на мать не похож, зато косолаплю как дед, рубашки у нас со стороны спины, поминутно выпрыгивают из штанов и торчат кокетливым хвостиком. Короче, родная кровь. "Вылитый дед Степан!" — притворно сердилась бабушка, чтобы сделать приятно и мне, и ему.
Сейчас ей не до того. Машет в воздухе кистью руки и дует на кончики пальцев. Оно и понятно, в чашке не чай, а горячее молоко с содой и солью. Это такая подлая вещь, которая обжигает всегда.
— Чтобы всё выпил, до капельки! — в сердцах повторяет она и отступает на кухню.
Дед тоже собирается уходить. С порога сказал:
— Нашли бы мы, Сашка, с тобой запасную велосипедную раму, можно бы было попробовать на своем огороде. А в поле с собой я такую чертовину не возьму. Засмеют...
После пропарки над горячей картошкой спать уже не хотелось.
Я долго пил горячее молоко, но оно почему-то не убывало и даже не думало остывать. Такие они, бабушкины рецепты. Все для того, чтобы в следующий раз не вздумал ходить босиком.
Судя по звукам, доносившимся с улицы, там продолжались вечерние посиделки. Доминировал голос Елизаветы Фёдоровны. По радио прозвучали позывные последних известий. Я хотел было встать, чтобы добавить громкости, но тут меня осенило. Бог мой, велосипед "Школьник", который уже третий год пылится на чердаке! Как мы с дедом могли про него забыть?!
Я подпрыгнул в постели, хотел было мчаться на кухню, но бабушка как чувствовала, осадила с порога:
— Куды?! Ишь, какой шалапут! Лежи, пей молоко.
Болеть я не любил. Особенно в детстве. Это такая смертная скука — сутками валяться в кровати и слушать осточертевшее радио. Читать книги не получалось. Из-за высокой температуры ломило глазные яблоки. Вот и сейчас, я снял с самодельного стеллажа томик Носова, и долго искал страницу, отчеркнутую дедовым ногтем. До этой отметки, он читал мне "Незнайку" вслух. А потом приехала мама и увезла меня в город Петропавловск-Камчатский. До сих пор вспоминаю грузопассажирский пароход "Каширстрой", хмурых матросов, чёрный дым над трубой, запах угля и хлорки, железные будки сортиров, выпуклые заклепки на палубе, а в море, у самого борта, стремительные плавники стаи касаток. На Камчатке я пошел в школу, закончил первые два класса. А когда возвратился в дом у смолы, дочитал эту книжку самостоятельно.
Вот такая злодейка-судьба: к отложенному на завтрашний день, она позволяет вернуться два года спустя, а то и через целую жизнь.
Я уснул с книжкой в руках, не найдя нужной страницы, и увидел себя в этой же самой комнате, какой она будет через полста с лишним лет. Из старой мебели совсем ничего не осталось. Трех окон, как ни бывало. Их заложили после пристройки еще одной спальни. То ли по этой причине, а может, из-за того, что во сне я был достаточно взрослым, комната не казалась большой. Судя по отблескам станционных прожекторов, здесь тоже была ночь.
Всё казалось реальным и прочным, только звуки, заполнившие пространство, вносили в его восприятие скепсис и диссонанс. От депо с пробуксовкой отошел паровоз. Коротко свистнул и застучал на стыках коротким речитативом. А как такое возможно? У нас ведь, уже года два, как бесшовные рельсы. На станции остались одни тепловозы. Разве они умеют вот так, с пробуксовкой?
Был во всем этом ещё один спорный момент. На столике, у пластикового окна, стоял мой старый компьютер. Самый первый, ещё даже не пентиум. Я встал, чтобы его включить и глянуть на мониторе, какое сегодня число, но не смог сделать и шага. Нога онемела.
Вот и всё, — подумалось мне, — кончилась волшебная сказка, здравствуйте старческие проблемы!
Судорога слишком реальная штука, чтобы её долго терпеть. Я отбросил лоскутное одеяло, которым намедни укрыла меня бабушка, поплевал на ладонь и начал массировать кожу под правой коленкой, прогоняя тупую боль и остатки сна.
В воздухе доминировал запах тройного одеколона. Нога была маленькой, детской, без вздувшихся вен и узлов. Это я определил на ощупь. Из темноты постепенно проступили предметы: комод, шифоньер, табуретка в изголовье кровати с недопитою кружкой соленого молока. Ни пластика, ни компьютера.
Приснилось, — с облегчением выдохнул я. — Всего лишь, приснилось! И от этой нечаянной радости — мерзкого, животного чувства, мне вдруг стало стыдно. Что, — возмутилось прошлое, — прижился, упырь, предал? Больше не хочется умирать?
Я долго ещё ворочался и вздыхал. Казнил себя за жлобство и эгоизм. Слабые аргументы, типа того, что я раб обстоятельств и это не мой выбор, строгая совесть не принимала в расчет. Нашла болевую точку и била по ней с периодичностью метронома. Так я и повторно уснул, с осознанием греховности и вины, без малейшего оправдания своей подлой, зажравшейся сути.
* * *
Когда солнце прорвалось сквозь сомкнутые ресницы, стоял полновесный день. Горло еще побаливало. От мимолетного сна, ставшего причиной столь бурных переживаний, осталось лишь лёгкое облачко грусти. Бабушка хлопотала у печки, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить. Только скрип половиц и дыхание выдавали её присутствие за плотно закрытою дверью.
Я встал и включил радио. Шел утренний выпуск "Последних известий". Какие-то новости я слышал вчера, отголоски других, особенно имена, перекликались с воспоминаниями прошлого, а некоторые, вообще звучали для меня откровением:
"На демонстрации в Западном Берлине застрелен студент. В Израиле объявлено начало всеобщей мобилизации. МИД СССР направил ноту протеста правительству США, в связи с обстрелом американским бомбардировщиком теплохода "Туркестан" на рейде Вьетнамского порта Камфа. Один человек погиб, семеро получили ранения. Предприятия и учреждения Сочинского курорта перешли на пятидневную рабочую неделю. В Париже, на "Парк де Пренс" проданы все билеты на товарищеский матч по футболу между сборными Франции и СССР".
Называя состав нашей команды, диктор упомянул Стрельцова. Вот это была неожиданность! В прошлой жизни я был почему-то уверен, что после своей отсидки, майку сборной Эдик не надевал. Не было об этом упоминаний и в книге, которую он написал. Черт побери, неужели в нашем футболе начались какие-то изменения?
Я хотел выйти из комнаты и чуть не столкнулся с бабушкой. Она несла мне в постель кружку чая с лимоном и малиновое варенье в старинной хрустальной розетке.
— Ты куды?! — возмутилась она.
— В туалет, — не моргнув глазом, соврал я.
— Ишь что удумал? После компресса на улицу, расхристанный весь! Сейчас же вертайся! Надень шерстяные носки, все пуговицы застегни, и горло укутай шарфом. Попнись там, он на вешалке, под дедовой фуфайкой висит.
Спорить с Еленой Акимовной, всё равно, что плевать против ветра. Вот эти её словесные перлы: "куды", "вулица", "посунься", "попнись". Участок на островке называет "городчик", маленький серп — "серпок", а небольшое корыто — "корытчатко". Сколько раз, будучи пацаном, её поправлял:
— Бабушка, неправильно, некультурно так говорить!
Она вроде бы соглашается, кивает в такт каждому слову, чуть ли ни дурочкой себя обзывает, а потом возьми да спроси:
— Как по культурному будет "попнись"?
А действительно, как?! Попнись — это типа того, что "мне не с руки, только ты можешь достать, приложи усилие, но возьми!"
На улице жарко, но после душной постели, кажется, что здесь довольно прохладно. От свежего воздуха кружится голова.
— Глянь там, в сарае деда! — вдогонку кричит бабушка. — Скажи, что завтрак готов!
Вода схлынула. Грядки покрыты тонким, лоснящимся слоем потрескавшейся грязи. На дорожках, мощёных булыжником, слой подсохшего чернозема. Огородные всходы и нижние листья культурного винограда, обрели ядовито-коричневый цвет и склонились к земле. Скоро этот налёт превратится в серую пыль и осыплется под дыханием лёгкого горячего ветерка.
Дед курит у верстака. В упоре необработанная доска. Судя по запаху — бук. Последнюю пачку "Любительских" он добил на прошлой неделе и теперь перешел на "Приму". Не до шика ему. Семейный бюджет распланирован на полгода вперед, с учётом доходов от нового урожая. А это еще вилами по воде. Вон, картошка на островке: задохнуться вроде бы не успела, но смыло ее изрядно. И я, как назло, заболел. Попасть бы к нему на дежурство, желательно в день. Можно и мне заработать кое-какую копейку. Дубовую клёпку там выгружают насыпом. Для просушки её и старения, привезенные заготовки нужно вручную перекладывать в клетки. Работа нудная, но оплачиваемая. Семен Михайлович, начальник участка, платит наличными по десять копеек за клетку.
— Во, Сашка, — обрадовался дед. — Ты не видел мои очки?
Беда у него с теми очками. Вечно поднимет на лоб, да там и забудет. Я, понятное дело, в очередной раз подсказал, а он нет, чтобы обрадоваться, на меня же еще и наехал:
— Ты что это тут стоишь? Болеть это тоже работа. И делать её нужно, как положено, по уставу. Уж коли назначил тебе старшина постельный режим, значит, постельный режим. Лежи и болей. Скажи бабушке, что скоро приду.
Пользуясь случаем, спрашиваю:
— Ты не мог бы достать с чердака мой велосипед?
— Хэх! — возмущается дед. — Кому что, а барыне зонтик! Зачем тебе? Добро на говно? Это ж подарок!
— Он все равно не ездит, и запчастей нет. Да и вырос я из него.
— Тако-ое!
Велосипед "Школьник" купил мне отец. Я успел покататься на нём не больше недели. За первую же провинность, мать его забрала и куда-то спрятала, чтоб не отсвечивал. Слишком уж я прикипел к своему приметному велику вызывающе красного цвета. Он был для меня, как живой. На рытвинах и ухабах, отзывался прерывистым гомоном под крышкой звонка и звонким переполохом в сумочке с инструментарием, которую отец почему-то называл "бардачком".
Я проверил сарай и квартиру. Слазил на шифоньер, но нашел там только коробку от настольной игры "Зверобой". Только через неделю догадался поднять сидение большого кожаного дивана. Там он и лежал, потускневший, притихший, с рулём, свернутым набок. Я чуть ни заплакал. Было такое состояние, будто в душе разболелся зуб.
Ближе к началу лета, к дому подъехала бортовая машина. Верней, не к самому дому, а к деревянному спуску, ведущему на нашу террасу. Там все дома стоят на гигантских полках. Чтобы, к примеру, попасть в мою школу, нужно подняться через уровень вверх. В лес, за грибами и черемшой, чуть выше. А чтобы сходить в кино, или на каток к матросскому клубу — спуститься на ступень от дороги. Так что машина стояла немного внизу. Деловитые грузчики выносили из нашей квартиры стулья, столы, кровати, деревянные ящики с посудой, книгами и бельём. В последнюю очередь, из-под дивана достали велосипед. Его поставили к заднему борту, так и не выровняв руль. Всё увезли в порт для погрузки в контейнер. Так я узнал, что скоро мы уезжаем.
Что там случилось со "Школьником" за время долгой разлуки, этого не скажу, только он перестал ездить. Педали прокручиваются,
а цепь и большая звёздочка на месте стоят. Дед что-то откручивал, разбирал, искал в магазинах запчасти, но к жизни велосипед не вернул. Убрал его на чердак до лучших времен, к вящей радости бабушки. Она не любила кричащего красного цвета ни в вещах, ни в одежде. Говорила частенько, что только дурак красному рад.
— Вы еще здесь?! — легка на помине.
Как же мне хотелось посидеть за общим столом! Но бабушка неумолима. Компресс, градусник, и под лоскутное одеяло, болеть до победы. К чаю, она принесла кусок пирога "с сушкой". В дни моей старости, такие пекла только бабушка Зоя, вдова дядьки Ваньки Погребняка, последняя с нашей улицы, пережившая голод двадцать первого года. Бог ей даровал долгую жизнь.
Люди того поколения бережно относились ко всему, что дарила природа. Абрикосы, груши, яблоки, жердела не сгнивали на земле под деревьями. Всё, что не шло на варенье, вареники и закатки, сушилось впрок на щитах из дранки под лучами летнего солнца. Зимой, весной и в начале лета из этой вот, "сушки" готовился, так называемый, взвар — тот же самый компот, только без добавления сахара. Напиток был кисло-сладким, насыщенным и очень приятным на вкус. Когда "юшка" спивалась, "гущу" процеживали, пропускали через мясорубку, добавляли сахар и использовали в качестве начинки для пирога.
После завтрака бабушка ушла в магазин, за хлебом и молоком. С началом моей болезни, забот у нее прибыло. Дед работал за верстаком. Он тогда уже думал о пристройке двух комнат и загодя заготавливал материал для коробок, дверей и оконных блоков. А может, уже стакнулся с Петром со смолы и формы для плитки — дело уже совсем недалекого будущего. Спросил его, кстати, указав на доску: мол, что это будет? А он: "Будешь много знать — скоро состаришься".
До десяти часов я помирал от скуки. Несло от меня, как от запойного алкаша. Ни водки, ни самогона в хозяйстве у бабушки не нашлось и она использовала для компресса лекарственный эксклюзив от Екатерины Пимовны. Легкий запах степного покоса, глушил на корню застарелый бакш тройного одеколона.
С солнечной стороны ставни были прикрыты, но все равно в комнате было жарко. Это раздражало не меньше. К тому же, по радио шла передача "Запомните песню". С выбором материала, редактор мне тоже не угодил. Разучивался хит пионерского детства всего нашего поколения "Гайдар шагает впереди", звёздной пары Пахмутова — Добронравов.
— Приготовили бумагу и карандаш? — тоном массовика-затейника спросил диктор. — Запишем первый куплет...
И медленно продиктовал слово за словом, как наша Надежда Ивановна.
Вот такая бодяга на целых двадцать минут. По задумке авторов передачи, я тоже должен был подпевать:
"Если вновь тучи надвинутся грозные,
Выйдут Тимуры — ребята и взрослые...
Каждый готов до победы идти.
Гайдар шагает впереди!"
Не пелось. И горло болело, и возраст не тот, и слова я давно уже знаю и, даже, мотив смог бы наиграть на гитаре. Эта песня была отрядной в том самом 6-м "Б", куда записали Витьку Григорьева и, возможно, приплюсуют меня. Все пионеры того времени, пели её от чистого сердца, зачитывались "Судьбой барабанщика", "Дальними странами", искренне чтили имя Гайдара. Но когда припекло, все дружно сказали "пас". Да и сам бы Тимур Аркадьевич вряд ли куда-нибудь вышел.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
