Тот, кто рядом - 3

— И... что делать?

— Вариантов два. Первый — ничего не делать. Сидеть на попе ровно, с людьми общаться только в рамках питания. Второй — саботировать развитие цивилизации, чтобы техническое развитие замедлилось в приемлемых для нас рамках.

— Звучит пессимистично.

— Да, особенно второй вариант, — соглашаюсь. — Ибо нас очень мало, а Аугустовских птенцов еще надо учить. Двести лет — долгий срок, если не четыреста. Я могу заломать любого человека, но они легко задавят меня количеством. И даже если я смогу силой или ядом подчинить себе президента и верхушку страны — стран-то в мире не одна и не две. Договариваться? С людьми договариваться никогда нельзя, птенец. Люди всегда будут искать вариант, чтобы обмануть. Всегда.

— А обмануть их?

— Какая разница, птенец? Неважно, на чем будет основан наш договор, и сколько в нем будет лжи с моей стороны — меня будут хотеть обмануть. И, что самое противное, они будут пытаться, и не раз. И верить мне не будут все равно — буду ли я говорить правду или врать. Это раз. Два в том, что этот договор будет исходить от меня, хотя они будут думать, что сами хотят этого. Если al'lil не хочет, его невозможно заставить, ты помнишь. И я уже буду в заведомо ущербном положении. Мне придется делать вид, что я верю их лжи и иногда поддаваться... и не факт, что однажды я не поддамся настолько, что действительно окажусь побежденным.

— Это да, — вздыхает, кладет руки на стол. — Люди — твари еще те. Размножаются, как тараканы. Признавайся, твоя работа?

Непонимающе гляжу на птенца.

— Ну, ты из нас самый старый тут. Вся нынешняя цивилизация, считай, у тебя перед глазами прошла. Сам говорил, иногда людей приходилось разводить, как кроликов. Это ты им прокачал жизнеспособность и плодовитость?

— Я? — фыркаю. — Нет, они сами. Причем только последние лет сто. До этого смертность была мама не горюй, и даже без учета моих жалких усилий. Потом появилась медицина, и количество факторов, переставших быть смертельными, резко увеличилось.

Барабанит пальцами по столу.

— А если как-нибудь... подсократить их количество? Например, эпидемию какую начать.

— Можно, — киваю. — Только вирус вывести надо. Лаборатория нужна, эксперименты. Это работа не на десять лет. И не на четыре руки — с учетом твоих.

— Аугусто подключить?

— И даже не на шесть.

— Украсть готовый? У людей хранится множество штаммов, потенциально смертельных... если вдруг вырвутся.

— Размышляешь, как уничтожить человечество? — усмехаюсь.

— А почему нет?

...— Если твой птенец спросит тебя, как уничтожить всех людей разом, значит, пришло такое время, — Наставник лежит на гладкой каменной площадке и смотрит в небо. — Хотя лет сто-сто пятьдесят у тебя в запасе, может быть, и будет.

— Всех людей? — хмурюсь. — Зачем? А чем питаться?

Ничего не отвечает.

— Да и что их уничтожать, — пытаюсь развеять тишину. — Тут месяц работы максимум... Город можно разнести за пару дней... Потом...

— Идиот, — перебивает Наставник. — Лучше на Луну смотри.

— Но...

— Еще раз, — тон обманчиво-спокоен. — Заткнись. Ложись рядом и смотри на Луну.

Затыкаюсь. Растягиваюсь на жестком камне и послушно уставляюсь на круглый белый блин.

Спорить с Наставником — себе дороже...

— Шеш? — голос птенца выводит из воспоминаний.

— Мой Наставник говорил, — медленно произношу, — что если птенец спросит про то, как уничтожить человечество — значит, это время пришло. Тогда я не понимал, что он имеет ввиду. Теперь... теперь понимаю.

— И... что?

— Сто-сто пятьдесят лет в запасе у меня, может быть, и есть, — повторяю слова своего Старшего.

— А он... ему пришлось, да? Потому и Атлантида затонула?

— Возможно, — соглашаюсь. — Но он мне не говорил. Он вообще мало что рассказывал о себе и о времени до того, как обратил меня.

— Ты тоже мало рассказываешь, — пожимает плечами.

Усмехаюсь.

— Апрель, он мне действительно рассказывал мало. Я ничего не знаю о людях, среди которых он жил. Не знаю, сколько лет ему было до обращения, кто был его Старшим. Он никогда не говорил о нем. Я не знаю, были ли у него птенцы или у его Старшего. Он редко что объяснял — все его учение сводилось к приказам и правилам, которые должны были неукоснительно исполняться. Любые мои ошибки и промахи жестко наказывались. Иногда жестоко. Иногда очень жестоко. Я что-то стал понимать лишь спустя пару сотен лет после его исчезновения. И это, поверь, несколько... неприятно. Но я ему благодарен. Каждую ночь и день. За его науку.

Закусывает губы.

— Нелегко тебе пришлось.

— Возможно. Но я выжил. И это его заслуга. В первую очередь.

— Пусть Тьма будет к нему милостива.

— Пусть, — киваю.

* * *

Слава техническому прогрессу. Если раньше мне бы пришлось долго и муторно изготавливать учебные пособия для детей, то сейчас нужно всего лишь запрограммировать компьютер.

Но вопрос в том, какой компьютер лучше всего справится с поставленной задачей.

"Франкенштейна" переориентировать не буду — он куплен для другого, и лично мой.

Купить еще "железа" — не проблема.

Как и перепрошить два свежекупленных планшета.

Работы много. За день или два — не справлюсь.

К Новому Году — закончу.

* * *

Из кухни доносится звон посуды.

-...картошку сварим, — голос Андрея.

— И котлет! — вторит ему Аня.

Захожу в кухню.

— Доброе утро, Марк Витальевич! — здороваются оба слуги.

— Привет, люди, — отзываюсь. — Обед готовите?

— Да, — кивает Андрей. — Картошку пюре сделаем, да котлет пожарим.

— Хорошее дело, — соглашаюсь.

Смотрю, как девочка берет кастрюлю, наполненную водой, и пристраивается чистить картошку.

— Где Витя? — интересуюсь.

— Телевизор смотрит.

Вздергиваю бровь.

— Андрей, позови.

— Ага... — откладывает нож.

— "Да, хозяин", — поправляю.

Застывает.

— Мне, по большому счету, плевать на этикет, ты это знаешь, — поясняю. — Но я среди вашего круга общения уже не единственный al'lil. Кто знает, может, вы встретите и еще кого. И этот кто-то может оказаться не так лояльным к нарушению этикета. Мне не хочется каждый раз пояснять, что слуги-то у меня хорошие, только вот этикету не обучены, так что трогать их не стоит, и тому подобное. А если я не успею объяснить встреченному собрату нюансы общения с вами, то вы можете схлопотать нехилых оплеух. Не смертельно, но очень обидно. И даже больно.

Молчат оба.

— Андрей, тебе ясно?

— Да, хозяин.

— Молодец, — благосклонно киваю. — Зови Витю.

— Да, хозяин, — отвечает с секундной задержкой.

— Марк Витальевич зовет, — голос в гостиной.

Фраза волшебная. Витя тут же несется в кухню, опережая моего слугу.

Смотрю на возникшего в дверном проеме мальчика.

— Добрый день, Виктор Васильевич, — здороваюсь.

Дети часто очень чутко чуют перемену в настроении у взрослых. Даже с учетом того, что я al'lil.

— Здравствуйте...

— Скажите мне, Виктор Васильевич, будьте так добры, почему в кухне обедом занимаются двое людей, а не трое?

Молчит. В дверях появляется Андрей. Не знает, то ли обойти Витю, то ли стоять позади, пока мы беседуем.

Не обращаю на него внимания.

— В общем, так, — говорю мальчику. — Если ты не хочешь помогать с обедом, то можешь не помогать. Иди дальше смотреть телевизор. Но тогда обеда ты не получишь. Совсем.

— Я понял... — хмуро бурчит. — Что делать?

— Аня, тебе задание. Научить своего брата чистить картошку.

— Да, хозяин.

— Молодец.

— А вы будете с нами обедать? — интересуется Витя, ковыряя картофелину.

Вопрос с подвохом.

Как кажется ребенку.

— Нет, — улыбаюсь. — У меня дела есть. Я поем потом и не здесь.

Вздыхает.

Уесть меня не получилось.

* * *

— Будем учиться привыкать к свету, — заявляю птенцу после заката. — Прямо с сегодняшнего вечера.

— И как? На улице ж темнота, — хмыкает, демонстративно смотрит на блеклый луч света на полу коридора.

— Легко, — пожимаю плечами. — Знаешь, а после ночи всегда наступает утро. А после утра — день.

— А восход?

— Раздевайся, — командую вместо объяснений.

Стягивает футболку.

— Все снимай.

— А ты?

— И я, — киваю. — Там, где мы будем, одежда — лишняя.

— Татарский пролив, — комментирует из-за плеча Апрель.

Под нами — водная гладь.

— Именно, — соглашаюсь. — И нам аккурат сюда.

И отпускаю гравитацию.

Тонем с громким всплеском.

Толща воды давит.

Выпускаю воздух из легких. Рядом так же булькает Апрель.

— Смотри, — на глубине в две тысячи метров говорю птенцу на языке жестов, — это стартовая глубина. После восхода поднимемся, насколько ты можешь выдержать...

Апрель смотрит на меня странным взглядом.

— Что-то непонятно?

Дергается вверх, но я его останавливаю, ухватив за ногу.

— В чем дело? — повторяю жесты.

Изображает страдальческий вздох и, кое-как повиснув вертикально, начинает махать руками... морской семафорной азбукой.

— "Я.Н.Е.З.Н.А.Ю.Я.З.Ы.К.Г.Л.У.Х.И.Х", — "вымахивает" спустя десять минут старательной борьбы с гравитацией, плотной водой и силой Архимеда.

Хлопаю глазами.

Ладно.

— Морзе знаешь? — в такой же манере интересуюсь. Махать руками в воде — занятие трудоемкое.

Кивает, протягивает руку, сжимая мою кисть.

— Только английскую, — переходит на английский язык.

— А английский язык жестов? Американский, французский? Хоть какой-нибудь.

— Не знаю. Мне не попадались глухие. Точнее, попадались еще до плена, но языком жестов они не владели — в то время вообще образованием глухих плохо занимались. Извини.

Упущение. Морзе общаться до ужаса долго — простое слово занимает раз в "дцать" больше времени, чем один короткий жест.

— Обязательно выучи, — передаю.

— Как натолкнусь на глухого, так сразу, — на лице ирония.

— Я помогу, — улыбаюсь. — Я знаю, где их найти.

— Хорошо, — кивает.

Объяснение, которое на жестах заняло бы минуту максимум, азбукой Морзе приходится передавать полчаса. Общение делается невыразимо медленным, но я сам идиот. Расслабился, привык, что собратья, как правило, знают все нужные языки... Ага.

Впрочем, до восхода у нас есть время.

— Почему два километра? — интересуется птенец, сжимая мою ладонь.

— Точное значение, где пропадает свет — километр семьсот, — отвечаю. — Но два — на всякий случай. Ты можешь определить глубину по давлению?

— Нет...

— Тогда запоминай пока так, субъективно. Здесь — два километра. Приблизительно. Это ощущение давления в двести атмосфер. Это стартовая глубина. Ни в одном море нет солнечного света на этой глубине. Поэтому пережидать тут тоже можно. Вообще солнечный свет останавливается метров триста повыше, но для полной уверенности берем два километра. Это что касается только воды, без учета закапывания в дно.

— Понял.

— Ну вот. Ждем восхода, а потом потихонечку выплываем.

— Понял.

Восход наступает через четыре часа.

Прихожу в себя.

Птенец где-то на двести метров ниже.

Спускаюсь, подаю руку.

Медленно поднимаемся.

— Я боюсь, — вдруг сигнализирует.

Останавливаюсь.

— Чего?

— Солнце... оно пугает.

— Не бойся, ты солнца еще долго не увидишь, — успокаиваю. — Мы немного повыше всплывем. Слушай себя. Не торопись. Пойми, что ты чувствуешь. Если станет совсем плохо, нырнем глубже.

На глубине в тысячу пятьсот двадцать метров птенец останавливается, прислушиваясь к своим ощущениям. Полагаю, что мы выше не пойдем, но Апрель продолжает подъем.

Наконец останавливается, поворачивается ко мне. На лице — мученическое выражение.

— Не могу больше, — слабо давит на руку.

Вместо ответа тяну его чуть ниже.

Тысяча четыреста сорок один.

Останавливаемся на девять метров ниже.

— Неплохо для начала, — ободряю. — Тысяча четыреста пятьдесят метров.

— А ты на какой глубине был первый раз?

— Я откуда знаю? — ухмыляюсь. — Я первые три тысячи лет на пальцах считал, помнишь? Я тогда о паскалях, атмосферных давлениях и вообще физике понятия не имел.

— Ну, а если прикинуть?

— Если прикинуть... — улыбаюсь. — С двух тысяч метров, Младший. Не знаю я. Когда научился считать метры и измерять глубину давлением, я был уже постарше тебя в этак тридцать восемь раз.

— И что теперь мне делать? — меняет тему разговора.

— Ничего, — отвечаю. — Сиди, наслаждайся теплой водичкой.

Фыркает. Вода, как и везде в океане на такой глубине — примерно четыре градуса по Цельсию.

Нам без разницы.

Пережидать закат приходится опускаться на стартовые две тысячи. Когда мир вокруг перестает вертеться, Апрель рвется наверх, но я его останавливаю.

— Еще пять минут.

— Зачем?

— При подъеме или спуске восход или закат случаются раньше или позже, нежели на твердой земле, — поясняю. — Две тысячи метров — примерно восемь минуты по времени. Хочешь встретить закат?

Тут же послушно оседает вниз.

— Не надо.

Киваю.

На поверхность поднимаемся спустя пять минут после заката, а на твердой земле оказываемся еще спустя час.

Отплевываемся от соленой воды.

— И как часто надо так нырять? — задает вопрос Апрель, когда вновь может наполнить легкие воздухом.

— Раз или два в неделю. Можно чаще. Можешь вообще в океане поселиться, но не рекомендую. Помимо солнца, надо еще полет тренировать. А в воде усилий по перенаправлению гравитации нужно намного меньше.

Страдальчески вздыхает.

— Я даже не спрашиваю, топили ли так тебя, — бурчит.

— И правильно, ибо топили, — соглашаюсь. — Причем без всяких объяснений. Вечером взяли за шкирку: "Будешь учиться солнцу". И уволокли в океан. Пока допер, что делать, куда плыть, что это за боль вокруг, и куда от нее деваться, успел от Наставника кучу лещей отхватить. Это тебе хорошо — язык жестов, семафорная азбука, азбука Морзе... А тогда под водой я только глазами хлопать мог Наставнику и рожи корчить.

— Я язык жестов не знаю, — кривится. — Ты начал руками что-то показывать, я себя полным дураком ощутил.

— Да ладно, — фыркаю. — Научишься. В городе есть общество глухих. Там подкараулим нужного тебе человечка.

— Только учти, что я сразу не постигну язык, — напоминает. — Мне неделю тренировок нужно.

— Учту, — соглашаюсь. — Дурное дело нехитрое.

Кивает.

* * *

Возвращаемся ближе к утру.

Андрей уже привык к моим ночным отлучкам, поэтому с верхнего этажа лишь слышен дружный храп трех человеческих существ. Четвертое, нечеловеческое, встречает нас громким мявом.