Тот, кто рядом - 3

К утру заканчиваю лишь обрисовывать контуры. Проще было бы нарисовать карандашом или углем, без цвета, но зачем?

Рому с Андреем в комнату пускать не стоит. Рома может легко все перевернуть, а Андрей...

Пусть готовая картина будет для него сюрпризом.

После восхода собираюсь вернуться к работе, но в дверь стучат.

Андрей пытается общаться с миссис Ричардс, но у него не получается.

Приходится идти на помощь.

— О, Джон! — радуется домоправительница моему появлению. — Я принесла для вас оладий.

На тарелке — огромная гора оладий. В другой руке у миссис Ричардс — плошка с медом.

— Ваш дед любил мед, — говорит старушка, протягивая мне еду. — Позавтракайте, негоже сидеть голодными.

— Спасибо, миссис Ричардс, — благодарю.

Отдаю еду Андрею.

Не припомню, чтобы я вообще ел при миссис Ричардс, ранее миссис Доусон. В том числе и мед.

Окна приходится открыть. Мне запах красок и растворителей без разницы, но его потянет в комнаты, а там двое людей, которые иногда дышат.

Смешиваю выбранные цвета на палитре.

Обедом, похоже, моих людей накормит снова миссис Ричардс.

Возможно, даже ужином.

* * *

Работа над картиной занимает оставшееся время до понедельника. Иногда заходит Апрель, критически оглядывает мою мазню и, фыркнув, уходит.

И лишь перед восходом в понедельник я наконец делаю завершающие штрихи.

— Можешь показывать своей куколке, — отзывается откуда-то из-под потолка Апрель.

— Угу, — промываю кисти. — Только пусть еще подсохнет.

— Вот подсохнет, на стенку повесишь. А показать и сейчас можно.

Протираю руки льняным маслом.

В кухне — запах гречневой каши.

Даже не пригорела.

Рома послушно возит ложкой по тарелке. Рядом заправляет свою порцию молоком Андрей.

— Отвлекись, — говорю слуге. — Пойдем, покажу твой портрет.

— А, да, — отставляет в сторону пакет. — Пойдемте.

Картина на мольберте вводит слугу в легкий ступор.

На ней — Андрей и Маша. Только Машу я изобразил старше, лет пятнадцати. Портретный Андрей стоит, обняв ее за плечи.

Думаю, я смог передать то выражение, какое было у него на лице во второй день нашего знакомства. Тогда, в детской больнице, когда он убедился в ее полном выздоровлении.

— Она вырастет такой, да? — тянется рукой к портрету, но я его останавливаю.

— Не трогай, краска еще не высохла... Да, такой.

— А я таким же останусь?

— Ну, лет через десять не сильно изменишься, это точно, — соглашаюсь. — Ты теперь стареешь раза в три медленнее, чем другие. В шестьдесят будешь выглядеть лет на сорок. В сто — лет на шестьдесят максимум.

— Лет через двадцать мы будем выглядеть, получается, ровесниками? Ну, внешне.

— Возможно.

— Спасибо... — тихо говорит. — Мне еще никогда не дарили картины, особенно собственный портрет.

— Всегда пожалуйста, — отвечаю.

* * *

Собеседование проходит удачно. Олеся и Николай Макаровы будут следующий год опекать Рому. Мои требования они воспринимают адекватно, Рома вызывает у них симпатию. Мое упоминание, что мальчик пережил смерть матери и отказ отца прибавляет еще и сочувствие.

Но посмотрим, как все пройдет. Предусмотреть все нельзя.

Приедут в Москву через две недели. За это время мне нужно подготовить квартиру, оформить документы.

И заняться птенцом, наконец.

Билеты в Москву Роме с Андреем заказываю на среду.

А еще мне надо придумать, что делать с домом в Хабаровске. Учитывая поддельную мать Саши Морозова.

* * *

— Жаль, не получилось встретиться с Машей, — говорит Андрей перед входом в аэровокзал.

— Ну, она приедет на каникулы, еще недолго, — пожимаю плечами. — К тому же не стоит сбивать ей учебный процесс.

— Это да...

Прощаюсь у входа.

Я прибуду в Москву несколько позже. У меня Апрель.

* * *

Из Щелкова съезжаем опять в Москву. Выбираю квартиру на последнем этаже двадцатидвухэтажного здания. Она даже обходится дешевле — крайние этажи всегда несколько ниже по цене.

Дом относительно новый — ему нет и пяти лет.

Квартира большая — четыре комнаты, коридор оканчивается большой кладовкой. Риэлтор подсказывает сделать в ней гардеробную. Уверяю, что так и поступлю.

Оформляю покупку с документами на имя Дмитрия Павловича Орешкина.

Слишком уж приметен Марк Витальевич стал последнее время.

Чем хороша Москва — людей много, и никто никого толком не знает. И знать не желает. В подъезде постоянно кого-нибудь встречаю, когда привожу мебель и вещи из магазинов, но со мной никто не здоровается. Как и с Андреем и детьми. И это хорошо.

Собираю шкаф в одной из спален. Предлагали еще к доставке сборку дополнительно, но рабочие доверия не вызвали — не факт, что они мне саморезы молотком забивать не будут.

— Звонили из школ, где учатся Аня, Витя и Рома, — говорит Андрей, подавая отвертку. — Спрашивали, почему они не приходят на занятия. Сказал, что мы по делам в Москве, они приедут чуть позже.

— Хорошо, — киваю, вкручивая саморез, — только они не придут. Когда вернемся в Хабаровск, пойдешь и заберешь их документы, объясняя, что переводишь их в другую школу. Спросят куда — скажешь, что поближе к дому. В восьмую гимназию, например. Или в седьмую, они там рядышком стоят.

— А... а проверять не придут?

— Я разберусь, — всовываю полку. — Как придут, так и уйдут.

— А... они вообще учиться не будут, да?

— С чего ты взял? — беру следующий саморез. — Аню буду учить сам. Возможно, и Витю — но надо разобраться, что он вообще хочет и что вообще может. После четвертого класса пойдет в кадетскую школу.

— Интернат?

— Да, — киваю. — Тут, в Москве.

Молчит.

Кошка трогает лапой пачку саморезов.

Спустя сорок минут шкаф собран. Не идеально, но максимально лучшим способом — сам шкаф не очень качественный. Но дверцы перекашиваться не будут долго.

— А... можно спросить? — вдруг интересуется Андрей.

— Можешь не спрашивать, можно ли спросить, — вздыхаю. — Я же тебе уже говорил. Спрашивай, что хочешь. Отвечу.

— А зачем вам... все эти вещи, предметы? Вам ведь это не нужно, по сути.

— Не нужно, — соглашаюсь. — Но у меня есть люди, которые нуждаются в вещах. Это раз. Два в том...

Поднимаю взгляд на Андрея.

Смотрит внимательно, ожидая продолжения ответа.

— Два в том, — медленно говорю, — что если мы живем среди людей, то мы стараемся быть на них максимально похожими. В пределах разумного, конечно.

— Ясно, — чешет в затылке.

Ясно, что ничего не ясно.

Отбираю у кошки бумагу, в которой были завернуты саморезы. Сами саморезы приходится собирать по всей комнате.

Обустройство обеих квартир занимает неделю. Но с квартирой для Ромы помогает Апрель — я бы не успел один установить все скрытые камеры, которые хотел.

* * *

Хабаровск встречает промозглым дождем, хотя и середина сентября. Впрочем, дело ближе к октябрю — оно и логично.

Стряхиваем с одежды наледь.

— Как мороженые селедки, — комментирует птенец. — В глазури.

— Чем выше поднимаешься, тем холоднее, — пожимаю плечами. — Одежда остыла. И ты остыл. Потом ты пошел вниз через влажный воздух с моросью, и оно намерзло.

— Да знаю, — встряхивает плащ, с которого летят ледяные крошки.

— Тогда пойдем в дом, — киваю на окна.

Андрей с детьми прибыл домой еще днем.

* * *

Я могу много. Но только по очереди.

Все и сразу — не получается.

Дети. Апрель. Точнее, сперва Апрель, а затем дети. Птенец — первоочередное.

Ему надо приучаться к свету.

Это во всяких таких фильмах и книжках — укусил вампир, и дальше такое чудище вылезает — и сила есть, и все может.

В жизни так не получается. У только что пробудившегося птенца преимуществ совершенно нет. Свет смертелен. Физической силы нет. Летать не умеет. Ускоряться, оставлять себе знания выпитых — тоже учится не сразу.

Поднимаю голову.

Желтая ветка колышется за окном.

Один плюс — мы "живем" бесконечно долго. Времени может хватить на все.

К свету приучают долго и методично, хотя прием до безобразия простой — океан, глубина... а потом потихоньку в дневное время подъем до максимально терпимого уровня.

Меня этому учить стали в тридцать лет. Раз или два в неделю.

Поднялся я на поверхность первый раз спустя восемьдесят лет. И тут же нырнул обратно — уж больно солнышко жглось.

Искусственный ультрафиолет, кстати, нам безвреден. Как и радиация. Правда, до какого уровня, не знаю — не проверял. Да и не горю желанием проверять. Хотя один раз подобрался к саркофагу Чернобыльской АЭС. Вреда это не принесло, хотя я сильно глубоко и не проникал.

После того, как остался один — тренировки продолжал. И спустя две сотни лет после пробуждения первый раз сумел пробыть на открытом пространстве с восхода до заката.

На день зимнего солнцестояния.

* * *

Без людей было бы проще — я мог бы оставаться с Апрелем где-нибудь на побережье или острове столько, сколько нужно. Даже с одним Андреем. Кошка не в счет — кошка привычная. Рыбкой бы отъелась.

Но у меня еще Аня и Витя.

И их надо учить.

Пальцы бегают по клавиатуре. На экране — длинный листинг программы.

Рядом со столом горизонтально в воздухе висит Апрель. Перед ним тоже раскрытый ноутбук.

Жмет клавишу, и противодействующая сила немедленно отталкивает его прочь.

Падает на пол.

Вздыхает, возвращается в прежнее положение.

— Слушай, может, я сяду за стол как белый человек, а? — интересуется через пять минут.

— Не-а.

— Ну, а антигравитацию потом потренирую...

— Не-а.

— Ну, Шеш, не будь злым! — канючит.

— Я злой? — прищуриваюсь. — Тебе сколько лет, Младший? Ты летаешь, как г...но в проруби плавает.

— Я в плену семьдесят лет отсидел!

— Вот именно! Тебе наверстывать надо, а не плакаться, какой ты бедный несчастный al'lil, которого злой Наставник заставляет учиться.

— И куда мне торопиться?!

— Куда? — медленно поднимаюсь со стула и закрываю крышку ноутбука, не сдвинувшись в воздухе ни на миллиметр. — Хочешь до трехсот лет птенцом быть?

— Медленно, но верно!

— Да? — прищуриваюсь. — А если у тебя твоя охота начнется завтра?

— В смысле? — вскидывает голову, теряет концентрацию и опять падает на пол. — Ты чего, Старший? Ты чего, прогоняешь?

— Нет, — встаю ногами на потолок. — Я просто не знаю дату своего ухода в Тень.

— И...

— Что, если она будет завтра?! Что, если завтра ты останешься один? Ты подумал? Тебя ж изловят через пару месяцев максимум. Или одичаешь еще быстрее.

Сидит на полу.

— Я...

— Время, Младший. В одну прекрасную ночь я не вернусь к тебе. И дай Тьма, чтобы в эту ночь и другие последующие ты вспоминал меня не с проклятиями, убегая от очередной несостоявшейся жертвы или же от какой-нибудь ловушки, а с благодарностями, понимая, что я успел тебе дать минимум. Необходимый минимум, Апрель. Что ты, хоть и летаешь, как пингвин, но летаешь. И можешь, пусть и с трудом волоча свою тушку, но свалить от людей внизу в недосягаемое место. Что хоть тебя и жжет солнце, но ты можешь выйти на открытое пространство и днем, и твое пребывание в схроне ограничивается пятью минутами восхода или заката, а не двенадцатью часами. Понимаешь? Пять минут — это намного меньше, чем половина суток. Их можно перетерпеть, даже завернувшись просто в плащ. А убегать по воздуху гораздо проще, нежели по земле, участвуя в "забеге с препятствиями". Хотя бы это, Младший.

Отрываюсь от потолка и, перевернувшись в воздухе, встаю на пол обеими ногами.

— Все твои умения, что ты выпьешь — ничто. Люди не летают. Люди не ведают проблемы солнца. Никто и никогда из людей не передаст тебе точные знания, как правильно перенаправить гравитацию. Даже если это и представимо теоретически — только я могу показать это на практике. Указать на ошибки, методы применения. Векторный щит — это наше изобретение. Одно из немногих, сделанных нашим видом. Твой яд — уникальная жидкость, способная не только убивать, но и лечить. Иногда даже возвращать к жизни. Ты можешь не подозревать, но иногда это вполне может понадобится. Например, усыпить еду и сохранить про запас. Поддерживать в ней жизнь ровно столько, сколько требуется. Ты знаешь, сколько я извел людей, прежде чем сумел мало-мальски верно изменить состав яда? Несколько тысяч. При чем это сейчас людей — как песка в пустыне. Раньше их было в миллионы раз меньше. И иногда приходилось заводить, как Аугусто, отдельные деревни. И каждый человек был на счету. А люди имеют свойство дохнуть со временем, просто так — в силу возраста. И ты должен уметь поддерживать в них жизнь пусть не идеально — но хоть как-то. Рисование, приготовление пищи, программирование и переводы — все это чушь, по большому счету. Это развлечение. Ты — не человек, Апрель. И будь добр, постигай науку для не-людей. Потому что люди тебе никогда не станут друзьями. Равными друзьями. Низшими — пожалуйста. Но никогда не равняй их с собой. Никогда.

Что-то я последнее время стал часто проникновенные речи произносить.

Апрель чешет в затылке, поднимается с пола.

— Понял.

Усаживаюсь обратно за ноутбук.

— А ты мог бы убить своего слугу? Я имею ввиду этого, который Андрей, — интересуется на кастильском диалекте спустя минуту.

— Конечно, — пожимаю плечами. — Что за вопросы?

— И что он должен для этого натворить?

— Он должен быть опасен для меня живым, — отвечаю.

— Хм... а пример можно?

— Пример... Несу я Андрея на приемлемой для него высоте, а за нами вдруг увязывается самонаводящаяся ракета. Или же с визуальным наведением — неважно. Если догонит и взорвется — будет хана нам обоим. Если я брошу Андрея и свалю в максимальном темпе — хана будет только Андрею. Сам понимаешь, из двух зол я выберу меньшее.

— Не, я не про это, — отодвигает ноутбук. — Я про другое. Я имею ввиду намеренно лишить жизни. Не выбор погибнуть вам обоим или только ему одному. А какой-нибудь... ну...

— Когда он может жить хорошо и счастливо, но при этом буду страдать я? — договариваю за птенца.

— Да, точно. Именно это!

Задумываюсь.

— Если он попадет в руки спецслужб, скорее всего.

— Но ведь ты можешь всегда выждать время. Лет сто. Через сто лет его уже не будет в живых однозначно, — возражает.

— Но информация, полученная от него, останется. Через сто лет люди будут намного интенсивнее обмениваться данными, чем сейчас. Раньше это было неопасно. Те же сто лет назад — какие были у людей носители? Бумажные в основном. Бумага портилась, терялась. Пересылка занимала время. Сейчас же пара секунд — и любые сведения могут оказаться в любой точке Земли. Я раньше мог, накосячив во Франции, перелететь в Японию и поселиться там без особых хлопот. Теперь же, будь уверен, об инциденте в Москве знают и в США, и в Европе... где угодно, разве что в каком-нибудь Занзибаре не ведают. А через сто лет и в Занзибаре будут узнавать мгновенно.