"В стальном лабиринте"

Только, будь добр, без фальшстарта. Тщательно фильтруй базары и держи свой язык и правдорубствующий характерец в узде, хотя бы на первое время. Поскольку начинать служить, тебе, дорогуша Петрович, предстоит под Дубасовым, стареющим и от того презело злющим, а опосредовано — под самим генерал-адмиралом, царевым дядюшкой Алексеем Александровичем. Чьей мощи умища хватило для того, чтобы не вляпаться в авантюру 'Великих Володьки с Николашей' и вовремя повиниться перед племянником за индюшиное бурчание и суматошное хлопанье крыльями в первые месяцы войны. Теперь он вновь 'при делах' и намерен лично вершить дело 'укрепления имперской морской мощи в союзе с дружественной нам Францией'.

А еще, надо думать, имеет он вполне определенные виды на сведение счетов с неким наглецом и вольнодумцем Рудневым и его шпионом в Зимнем — пройдохой Банщиковым. Это ведь из-за крамольных писулек первого и амурной ловкости второго он поругался с Ники, едва не оставшись в парижской 'ссылке' до самой победы над Японией, что дало бы повод кое-кому трещать о том, что победа на море досталась флоту не благодаря его многолетним, титаническим усилиям, а вопреки.

Несомненно и то, что не только Его императорское высочество, но и основная масса смотрящей ему в рот лампасоносной братии, обитающей под Шпицем, считает тебя, Петрович, много на себя берущим выскочкой и везунчиком. Тем паче, что по столице упорно ползут слухи о том, что царь намерен 'с пристрастием' выяснить, кто конкретно повинен в первых неудачах нашего флота, из-за которых усмирение самураев затянулось на год с лишним и потребовало немалой крови. По салонам и гостиным шепчутся и о том, что подогреваются такие настроения монарха в первую очередь тобой и комфлотом...

Это Макаров тебя ценит и уважает. Причем, не только за то, что ты доказал свою стойкость в сражениях и здравость в суждениях, но и потому еще, что ЗНАЕТ.

Это кое-кто из боевых адмиралов-дальневосточников готов отныне встать под твой флаг по первому зову, поскольку верит в тебя, как удачливого флотоводца.

Это прошедшие с тобой огонь и воду 'молодые орлы', боготворят своего Руднева-Владивостокского, боевого отца-командира, храбреца и победителя. Они весело, не особо задумываясь, порвут за тебя в хлам любого...

Но скоро там, в сиятельной столице Российской Империи, тебя встретят озабоченные лишь собственным величием да гешефтами паркетные шаркуны, стукачи и гении распила, уверенные в своем нерушимом праве повелевать, решать и карать. И будешь ты им со всей своей реформаторской гиперактивностью и правдорубством, как блоха под хвостом и бельмо на глазу 'в одном флаконе'.

А чтобы тебе не думалось, что вся эта 'райская' жизнь наступит только дней через десять, уже сегодня, прямо здесь, в Иркутске, тебя с царского поезда передадут на белы руки господ Безобразова и Вонлярлярского, ярких представителей столичного высшего света и заправил в Особом Комитете по делам Дальнего Востока. В их обществе тебе и предстоит дожидаться литерного из Артура, на котором едут Тирпиц и его офицеры.

Да-да! В компании с теми самыми отцами-основателями 'Безобразовской клики', которые вместе с Плеве подсидели родшильдовского агента и хитроумного комбинатора Сергея Юльевича Витте. И которых царь по твоему, кстати, и Вадиковому наущению, в первый же месяц войны упек сюда, в столицу Сибири, наводить порядок с логистикой и снабжением армии и флота на театре боевых действий.

Излишне говорить, что иначе, как вопиющую несправедливость и опалу они такую царскую волю не расценили. Хорошо хоть, что у Николая был формальный повод: монарх мог себе позволить на ком-то сорвать злость за внезапное японское нападение. И хочется надеяться, что в этой ситуации 'рука Петровича' была не особо видна.

Но в Сибири эти господа, как для многих сие не удивительно, развернули бурную деятельность и с поставленными перед ними задачами вполне справились. Транссиб катил исправно в обе стороны уже с июля 1904-го, а тыловые интенданты после пары-тройки показательных расстрелов резво перестроились. Какие еще Безобразов и Ко применяли к ним дополнительные ноу-хау, Петрович не ведал. Однако о том, что сапоги и шинели у наших солдатиков за неделю боев в Маньчжурии в лохмотья не превращались, знал.

Тем не менее, вместе с лучезарной улыбкой Николая, неожиданно свалившаяся на голову Петровича перспектива знакомства и тесного общения с этой парочкой отставных кавалергардов, стала второй 'мелочью', вносящей дискомфорт в его мировосприятие.

Оставалось лишь благодарить судьбу за то, что компанию им не составит недавно затребованный в Питер к генерал-адмиралу его 'карманный' человек в вышеозначеном Комитете — новоиспеченный вице-адмирал Абаза. Четыре дня назад он отбыл из Иркутска: Алексею Александровичу срочно потребовались его испытанные помощники для работы над Программой нового кораблестроения.

Вообще-то, причины нетерпежа 'дяди Алеши' были объяснимы: впереди 'светила' контрибуция с поверженных самураев, и он... то есть его флот, просто обязан первым получить свой заслуженный кусок жирного пирога. Нужно быстренько решать, на каких французских верфях выгоднее, причем — во всех отношениях, заказать головные корабли для серий новых броненосцев и крейсеров. Тем паче, что как прототипы и 'Демократия', и 'Реннан', недавно показанные ему галлами, вполне достойно смотрятся...

Рассказ Нилова о том, что Его императорское высочество вознамерился самолично запустить и курировать процесс верстки Программы, да еще и с привлечением таких маститых помощников как Авелан, Рожественский, Скрыдлов, Бирилев, Абаза и старший Кутейников, вызвал у Петровича жесточайший рвотный рефлекс.

Еще бы! Ведь во Владивостоке они со Скворцовым, Шлезтнгером и Шоттом давно обговорили базовые принципы, которые необходимо положить в основу облика кораблей основных классов будущей программы, а также объемы и сроки потребной для постройки таких кораблей модернизации верфей. Понятно, что обо всем этом пока ни сам Алексей Александрович, ни вся его 'могучая кучка', слыхом ничего не слыхивали и видом ничего не видывали. Правда, реакцию этих деятелей на амбициозную инициативу 'снизу' представить было не трудно.

Осознание неизбежности грядущей яростной драчки на высшем министерском уровне оптимизма не добавляло, и стало третьей неприятной 'мелочью'.

Четвертой было медленно переходящее в хронику состояние полного разгрома и запустения на личном фронте...

* * *

Нет, не то, чтобы 'женский' вопрос, или вернее его временное отсутствие, сильно угнетало его. Напряжение последнего полугодия войны было таким, что на дела амурные времени практически не оставалось.

Во Владивостоке с этим было несколько проще. Но и там с наездами в заведение некой 'мадам Жу-Жу' пришлось завязать практически сразу после 'тонкого намека на толстое обстоятельство', которым удостоил его Наместник Алексеев. Евгений Иванович, выходя с церковной службы, как будто между прочим, шепнул Рудневу на ушко о том, что 'грешки вполне понятные и простительные в отношении невенчанного, бездетного мичмана или лейтенанта, в исполнении адмирала, командующего эскадрою, могут быть видимы его подчиненными совсем в ином свете'.

Шила в мешке не утаишь, а рисковать осложнением отношений с начальством ему категорически не хотелось. Поэтому возникшая на ровном месте проблема разрешилась следующим образом: выбранная им особа, смешливая и непосредственная полтавская дивчина по имени Оксана, была выкуплена у хозяйки и переведена в разряд формально свободных дам 'а-ля мадмуазель Шанель'. С заселением в отдельный фешенебельный номер той же гостиницы, где между походами обитал сам Руднев. В итоге, и политес удавалось лучше блюсти, и душевное напряжение от все туже и туже затягивавшей 'спирали войны', по мере необходимости снимать. Да и домашними котлетками себя любимого иногда баловать...

Но всему хорошему в жизни, увы, приходит конец. А то, что у этой романтической истории век дологим быть не может, Петрович понимал. Его Владивостокские крейсера готовились к встрече эскадры Чухнина и прорыву в Порт-Артур. О скором возвращении можно было забыть, впереди у Тихоокеанского флота явственно маячило генеральное сражение с вполне возможным летальным исходом лично для него.

Да и обременять расцветающую молодую женщину ожиданием его возвращения и надеждой на нечто большее в отношениях, он не мог. Ибо знал, что секс, любовь и жизнь семейная — не есть суть одно и то же. А совпадение всех трех начал в одном — отнюдь не непреложное правило человеческого бытия.

Ко всему прочему, еще и разница в возрасте — двадцать пять лет почти, без малого. Вменяемый мужчина 'в самом расцвете сил' должен отдавать себе очет в том, что это очевидный перебор, грозящий ему в не столь отдаленном будущем массой 'веселых' последствий. Для окружающих — без кавычек...

За два дня до ухода владивостокской эскадры в море, он посадил ее на поезд, одев и обув пассию с иголочки, а также снабдив кругленькой суммой на покупку дома в родной Малороссии. Заботу по доставке вип-пассажирки в Полтаву он поручил одному из своих доверенных офицеров, с оказией выезжающему в столицу.

Получив на прощание и в благодарность за все горячий поцелуй и восхищенный взгляд прелестных карих глаз, Петрович уже знал, что авантюрная бестия Окса дальше пойдет по своей новой жизни бойко и широко. Зря что-ли целыми днями в его отсутствие штудировала французский и немецкий?..

После того, как огни хвостового вагона ее курьерского скрылись за поворотом, Петрович не спеша завершил 'дела с берегом' и к ночи, погрузив пару своих чемоданов в ландо, отбыл к ожидавшему его у адмиральской пристани катеру с 'Варяга'. На сердце тихонько, как мышонок в углу их опустевшей спальни, скреблась грусть.

'Дай-то Бог тебе счастья...'

* * *

Обдумывая имеющие место быть проблемы и проблемки, Петрович не заметил, как провалился в сон, из которого его вывел негромкий, но решительный стук в дверь.

— Ваше Высокопревосходительство, разрешите побеспокоить?

— Да, входи, входи уже, Николай Готлибович. И говорил ведь тебе: без 'дительств'...

— Извините, Всеволод Федорович, но в коридоре меня могли услышать.

— Согласен, прости ворчуна, это я спросонок туплю. Ну-с, с чем пожаловал?

— Как Вы велели предупредить, докладываю: до Иркутска нам остается часа два ходу. И еще, наш спаситель, казачий сотник, вчера вечером пришел в себя.

— Слава Богу! Но почему сразу не доложили, как я просил? И почему сотник?

— Вы уже ко сну отошли, и мы с Гревеницем, подумали, что...

— Подумали они. Ясно... Государь знает?

— Естественно. Он вечером к нему заходил, и наш лихой подхорунжий стал сотником.

— А Руднев проспал, значит? Ну, молодцы. Орелики инициативные! Ругаться на вас, — никакого здоровья не хватит. А ведь заставляете...

— Всеволод Федорович, простите Христа ради. Но никуда он от Вас не сбежит...

— Николай Готлибович, милый мой, ну сколько раз мне Вам и всей банде повторять: приказания должны выполняться, даже если они облечены старшим по званию в форму просьбы. Вы ведь всех моих резонов не знаете, не так ли?

Ладно, утренний фитиль короткий, добрая весть — это хорошо.

А теперь — готовьте-ка быстренько чемоданы. Все четверо. Вы, Гревениц, Костенко и Хлодовский остаетесь вместе со мной в Иркутске, ожидать германцев. Таково решение Государя. Тирпиц прибудет не один, а с весьма интересной компанией, так что мне может понадобиться ваша поддержка.

Вопросов нет? Все понятно, надеюсь?

— Так точно, понятно, Всеволод Федорович!

— Пока все. Через час двадцать всем быть у меня. Будут вам кое-какие инструкции.

— Слушаюсь! Разрешите идти?

— Ступай уже. Мне тоже собраться надо. Вестового пока не зови, сперва я сам со всем разберусь. Или опять носки с очками искать по сумкам час буду.

И не забудьте, что послезавтра — срок сдачи ваших 'записок', — Руднев хитровато прищурился, смерив каперанга Рейна оценивающим взглядом, — По моим прикидкам, наши подопечные немцы до Иркутска доехать не успеют, время у нас будет. Посмотрим, что вы там мне понапридумывали, господа младореформаторы.

* * *

Петрович понимал, что среди молодых, талантливых офицеров подспудно назревает недовольство архаичной системой управления флотом и бессистемным, непродуманным наполнением его корабельным составом в сочетании с 'экономией по Верховскому'. Их тяготили 'прелести' вооруженного резерва и многомесячное зимнее прозябание команд в береговых Экипажах, отучающее матросов от плаваний.

Но острее всего золотопогонную молодежь волновали проблемы комплектования, обучениея и продвижения по службе личного состава. И прежде всего офицерского, чей профессиональный и служебный рост был втиснут в 'прокрустово ложе' пресловутого морского ценза.

О глубокой порочности этого печально известного детища адмирала Шестакова, он знал еще по книгам из 'прежней' жизни. Пагубными для флота в этой системе были и постоянные перетасовки командного состава, и то, что отбывшие цензовые 'морские месяцы' офицеры практически гарантировано получали очередное звание и повышение по службе. 'Выплавать ценз', пусть даже стоя на якорях под манящим своими соблазнами берегом, а не служить с полной самоотдачей, рвением и азартом по макаровскому принципу 'в море — дома', стало печальным уделом для значительной части выпускников Морского корпуса.

Выше головы не прыгнешь. Всяк сверчок знай свой шесток...

Буднично, постепенно, отравленные формализмом карьерной гарантированности, привыкшие к 'каюткампанейской чехарде' офицеры годами добросовестно убивавали в себе переставшие быть 'двигателем служебного роста' инициативу и творчество. И... исправно, в ожидаемый срок, получали под командование корабли, отряды и эскадры.

Конечно, даже в таких условиях наш флот взращивал звезды первой величины. Но и адмиралы-подвижники — Лихачев, Макаров, Дубасов, Чухнин — не имели реальных шансов на реформирование системы, в которой все устраивало ее августейшего Шефа генерал-адмирала и сплотившийся вокруг него 'цвет' военно-морской бюрократии.

Горьким апофеозом 'эпохи ценза', а точнее военно-морского застоя и уравниловки, стал приказ генерал-адъютанта Рожественского перед Цусимским сражением: 'Следовать за головным. В случае выхода оного из строя, эскадру ведет следующий мателот...'

В этих строчках выплеснулся наружу весь его ужас от осознания флотоводческих качеств большинства подчиненных ему адмиралов и командиров. На случай собственной гибели на флагмане, представлявшейся Зиновию Петровичу неизбежной, единственный шанс для вверенной ему эскадры хоть частью судов пробиться во Владивосток, ее далеко не бездарный командующий видел лишь в терпении и упорстве быков, тупо прущих друг за другом под кувалду забойшика на скотобойне.

Возможно, в надежде на то, что тот, в конце концов, просто устанет ею махать? Но разве не выдержал 28-го июля 'Цесаревич' во главе Порт-Артурской эскадры почти весь бой? А первыми номерами в колонне Второй Тихоокеанской шли четыре его практически однотипных младших собрата...