"В стальном лабиринте"

Чернов А.Б.

ОДИССЕЯ АДМИРАЛА

Цикл романов в жанре "военно-историческая фантастика"

На основе оригинального таймлайна

Мир "Варяга" — победителя 2 (МПВ-2)

Книга первая

В стальном лабиринте

2017 год

Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил

А. де Сент-Экзюпери

Посвящается моим дорогим людям

Тем, с кем развела дорога судьбы

Тем, кому помню лишь добро

Тем, кому все простил

И тем, у кого сам прошу прощения

Глава 1. Дан приказ ему — на Запад...

Императорский поезд в пути от Харбина до Иркутска, 11-14 апреля 1905-го года

Сказать, что неудачная попытка убийства русского Императора, предпринятая по-самурайски фанатичными офицерами японской армии, не пожелавшими признавать себя и свою страну побежденными, внесла некоторые коррективы в ход поездки Государя по Дальнему Востоку и Маньчжурии, — значит, ничего не сказать.

Николай Александрович понимал, что слух об этом злосчастном происшествии, даже несмотря на его строжайший запрет оглашения инцидента, дойдет до столицы довольно быстро. Кто и как там все представит, кто и как отреагирует, какие будут последствия? А если доброхоты оперативно распустят слух, что он мертв? Устоит ли Мишкин? Удержит ли вместе с Плеве, Дурново и Зубатовым ситуацию? Не дернет ли черт, или британский посол, что вообще-то почти одно и то же, дядюшек на повторную попытку захвата власти в стране? К сожалению, вероятность подобного развития событий не была нулевой.

Поэтому график движения царского поезда из Харбина в Питер был скомкан и ужат до предела. Встречи Государя с бомондом всех крупных городов на пути следования были 'обрезаны' до получаса — минимального времени, необходимого железнодорожникам для подмены паровозов и прочих необходимых технических мероприятий.

Но надо отдать должное подчиненным князя Хилкова: подобный форс-мажорный вариант следования 'Пассажира номер один' они явно просчитывали заранее. Петрович, третьи сутки наблюдавший в калейдоскопе вагонных окон картинки быстро меняющихся пейзажей, даже одобрительно буркнул себе под нос: 'Блин, вот ведь умеют же, когда надо! Одним словом — это Россия, что там, у нас, что здесь. Запрягаем долго, зато ездить можем скоро. Или могем, это уж как кому больше нравится...'

С поездом-дублером разошлись на Байкале. Пока царский состав переправляли через озеро на палубе паромоледокола, орлы Спиридовича покатили по Кругобайкалке, за счет чего в столицу Сибири прибыли на четыре часа раньше. Поэтому ко второй за месяц (!) торжественной встрече самодержца и иже с ним, что само по себе уже было явлением необычайным, все, кому положено из городского и краевого начальства, подготовиться успели. Чего совершенно нельзя было сказать о местной иркутской погоде: пришли черемуховые холода, а с ними порывистый ветер и первая мощная гроза в этом году.

Мрачные, разверзстые хляби небесные яростно громыхали в вышине. Полноводная красавица Ангара от берега до берега была покрыта мелкой дождевой рябью, и лишь дивные ароматы весны, наполнявшие влажный воздух, радовали своим неповторимым букетом даже в купаже с озоном и паровозным дымом. Но, справедливости ради, нужно сказать, что Петровича они не особенно вдохновляли. Причин к хмурому взгляду на мир у 'русского НельсОна' хватало помимо ливня...

* * *

Хотя, казалось бы, какой смысл ему, полному адмиралу, свежеиспеченному графу с Георгием на шее, да еще и миллионеру, рефлексировать? С тем, что предстоит жить и умереть в первой половине 20-го века, он давно смирился. Кроме непривычных поначалу условностей и определенных бытовых неудобств — но неудобств ли, это с какой еще стороны посмотреть — в этом его новом 'старом' мире было много действительно хорошего. Начиная с прекрасной жизненной перспективы и заканчивая незагаженной природой и отсутствием 'диктата зомбоящика'. Проблема жизни с 'чужой' женой уже особо не пугала, тем более что детей Всеволода он любил, — проверено на практике.

В шкурке Руднева Петрович не просто освоился, но практически сроднился со своим 'базовым я'. Причем не только на уровне обещанных перед переносом профом с Фридом 'рефлексов, памяти и интуитивных предпочтений', но и 'где-то как-то' гораздо ближе. Процесс этот пошел с самых первых диалогов с 'альтер эго Федоровичем' в состоянии 'под сильным шафе', а также иногда во сне, с устатку.

Судя по всему, зашуганные Анатомом яйцеголовые лажанулись по крупному в своих расчетах, ибо реальный Руднев в их с Петровичем общей голове совершенно не собирался присутствовать исключительно в виде набора полезных для Петровича навыков и знаний.

Общение их, кстати, вполне дружелюбное, со временем постепенно переростало в форму некоей 'позитивно-интегральной личности с доминированием у нее смысловых установок реципиента над таковыми у донора'. Именно так это удивительное состояние слияния душ и разумов путано-оптимистично нарек Фридлендер, поскольку и сам он, как и троица его товарищей 'по попадосу', переживал нечто подобное.

Позже, в Питере, во время толковища в узком кругу на тему нюансов их душевного самочуствия, даже замечание Балка о том, что 'дядюшка Фрид, похоже, не совсем в курсах, что его персональный донор, варяжский стармех, с коим он 'интегрируется', может в 1907-м бодренько загреметь в психушку', нимало его не смутило. Как водится, представитель ученого сообщества моментально нашел кучу железобетонных аргументов для обоснования своей очередной гениальной теории. И как обычно его бурный поток сознания был бесцеремонно прерван балковским 'отставить, хорош народу мозги компостировать' с добродушным добавлением мантиссы в форме резулятивной части: 'раз с катушек не съедем, остальное уже не принципиально...'

Возможно, что когда-нибудь большая наука действительно дойдет до серьезного выяснения вопроса, а способны ли два человеческих интеллекта ужиться под одной черепушкой, и к чему, в конце концов, такое противоестественное сожительство может их привести? В этом случае Петрович, он же Всеволод Федорович Руднев, один из четверых, или вернее — восьмерых участников натурного эксперимента на заданную тему, смог бы порассказать господам ученым много занятного. Сегодня же для него было вполне ясным и важным другое: патологическое психическое расстройство вроде 'синдрома раздвоения личности' ему и его товарищам, судя по всему, не угрожает. Ибо стойкость их разума уже проверена 'на излом и на разрыв'. И как ни крути, это — один большой позитив.

В самом деле: позади у них больше года жесточайшего морального и физического напряжения. Каждый на своем месте выложился на все сто, даже 'хитроумного' Фрида упрекнуть язык просто не поворачивался. Все, чего от него добивались Петрович, Вадик и Василий, было сделано четко и в срок. А попытка побега?.. Ну, объективно, причины-то у него бояться были, во всяком случае, если бы в столичку к нему на 'стрелку' прибыл 'чистый' Колядин из 21-го века. Только вот, как выяснилось, именно Василий Балк как раз и подошел к 'позитивно-интегральной личности по Фридлендеру' ближе всех из их четверки. К счастью для остальных троих, пожалуй...

Если же брать шире, то у Петровича были все основания для гордости и уверенности в завтрашнем дне. Какие? Можно даже посчитать на пальцах, для интереса.

Выиграна вчистую, преступно профуканая в их истории война с японцами — это раз. Де факто трое уже входят в ближайший круг царя, причем сам Николай, очевидно, не тяготится такой ситуацией, а наоборот: он отстроил для себя схему принятия важнейших решений с обязательным учетом мнения 'волхвов' — и это два. Он им вполне доверяет, причем даже в таких вопросах, где можно и должно усомниться, например, в вопросе о роли дяди Алексея, адмиралов Верховского и Рожественского в гибели русского флота на Дальнем Востоке в 'их' истории — это три.

Вадику удалось даже то, во что ни Петрович, ни Василий, поначалу не верили: в круг лиц, полностью доверяющих им, ныне входят Императрица и младшая сестра царя, а сам Василий сдружился с его братом — это четыре. Общими усилиями им удалось сподвигнуть Государя на два тектонических сдвига в политике России, кардинально отличающих складывающуюся ситуацию в стране от им известной. В политике внешней взят курс на прочный союз с Германией, а в политике внутренней начат 'парад реформ', подлинная 'революция сверху' — это пять.

Благодаря Вадиму и Василию предотвращены попытки отстранения Николая от власти, как со стороны не в меру активных дядюшек, так и со стороны агентов мировой закулисы — это шесть. Создана ИССП, тайная полиция 'нового типа' во главе с умницей Зубатовым. Механизм, отсутствие которого во многом и предопределило катастрофу реальной Российской Империи в 1917-м году — это семь. Идет деятельная расстановка царем на ключевые посты в стране действительно достойных людей, рекомендованных ему 'гостями из будущего' — это восемь.

От руководства родами вооруженных сил постепенно отстраняются Великие князья, скомпрометировавшие себя перед царем и обществом — это девять. Негласно курировать развитие армии Николай поручил Балку, а флота — ему, Рудневу. Это — десять!

Пальчики, конечно, можно было бы и еще позагибать, если снять ботинки. Но даже вышеперечисленого с избытком хватало, чтобы кое-чем гордиться в старости.

* * *

В общем-целом, смотрелось содеяное неплохо. Лишь несколько досадных моментов портили идиллическую картину. Правда, портили категорически. Что Петровича жестоко надирало. И первой такой 'мелочью' для него стало окончательное осознание не столько своей роли и места в будущем строительстве русского флота — иного жизненного поприща он себе не представлял — сколько пределов тех полномочий, которыми Николай посчитал возможным его наделить.

Тщательно обдумав все их дорожные разговоры, Петрович наконец-то уяснил, что никакого особого веса по сравнению с Вадиком или, тем более, с Василием, персонально он для Государя всея Руси не представляет. Но в этом нет его личной, решающей вины, пусть даже он и постарался менторским тоном во время лекций на военно-морские темы и безобразной пьянкой в компании германского статс-секретаря подпортить собственный имидж в августейших глазах.

Не страдавший мелочной щепетильностью царь был вполне искренне благодарен Петровичу за удачное применение на практике знаний из будущего, что помогло ему, ЦАРЮ, выиграть войну с зарвавшимися азиатами, а также сохранить жизни десяткам тысяч подданных. За все содеянное безродный иновременец 'вышел в графья', был с ног до головы осыпан наградами и утвержден во главе Морского технического комитета.

Возможно, чисто внешне это кресло для 'Покорителя Токио', 'Героя Чемульпо' и деятельного участника Шантунгского триумфа, могло показаться проявлением царской немилости: боевой полный адмирал получал вице-адмиральскую должность на берегу. Кое-кто уже повел разговоры о неудовлетворенности Императора миром с Японией, заключенным не без деятельного участия Руднева. Дескать, не дожал: Корею надо было забирать под наш протекторат целиком. И так далее и тому подобное. Но бывшие в теме моряки считали, что Руднев отставлен с мостика ради кораблестроения вовсе не случайно.

Спрашивается: а по чьему почину были затеяны модернизация и перевооружение массы кораблей прямо в ходе войны? Кто додумался до минных рельс на крейсерах, кто настоял на создании торпедных катеров? Кто породил БЭТСы и высадочные понтоны для ГЭКА? Кто предложил поменять пироксилин на тротил, не побоявшись оставить свою эскадру без снарядов в случае очередного набега Камимуры на Владивосток? И кто, наконец, рискуя всем, в первый месяц войны вместо того, чтобы сразу утопить, тащил за собой почти от Йокосуки 11-узлового американца-контрабандиста со станками, которые оказались на вес золота для судоремонтных мастерских базы? Инициатива наказуема...

На самом деле, Государь по отношению к нему был не только доброжелателен, но и дальновиден. Он не только соизволил 'закрыть глаза' на некие мелкие художества своего новоявленного адмирала, но и благосклонно дозволил Петровичу на будущее применять на практике его сверхзнания при определении облика кораблей новейших типов и их вооружения, а также для 'обстряпывании союзного дельца' с фон Тирпицем.

Причем Николай сразу заверил его, что руководство МТК он рассматривает для Руднева как короткий этап 'внедрения' в центральный аппарат Морского ведомства. Затем, с созданием Главной инспекции кораблестроения, ему предстоит возглавить весь кораблестроительный 'куст', что не зазорно и для полного адмирала. Однако...

На этом и все, собственно. Ибо ни о какой свободе выбирать себе начальство, ни о каком праве ломать сложившиеся ведомственные структуры, или определять принципы морской политики державы, речи не шло. На самый крайний случай — право секретного личного даклада. А теперь: будьте-ка добры, милостивый государь Всеволод Федорович, служить! В качестве — да — важного, но винтика в системе. В системе, хоть и настоятельно нуждающейся в реформировании, но существующей и функционирующей.

В той самой, что в твоем времени 'пролюбила военно-морским способом' русско-японскую свару. В той самой, что аки гора мышь, сумела выдать к мировой войне нагора дредноуты с броней, поражаемой всеми новыми линкорами противника на любых мыслимых боевых дистанциях. В той самой, что в окончательном итоге своей славной деятельности явила миру товарищей вроде Дыбенко, Железнякова, Маркина, Ульянцева, Ефимова, Полухина, Раскольникова, Белышева, Ховрина, Полупанова, Шерстобитова и прочих 'революционных клёшников'.

Конечно, такие персоны порождены не только Морведом. Как и их непримиримая классовая ненависть не может рассматриваться единственной характеристикой для этих моряков. За их показным 'революционным' щегольством и непримиримостью, стояли храбость, талант, недюженный ум, здоровое человеческое честолюбие, наконец. Разве их вина в том, что 'социальные лифты' 'подогнали' для них большевики?

Но берясь за оружие, они прекрасно осознавали, что 'лифт' этот не собирается им предоставить сословно-бюрократическая система царизма. Как понимали и то, что от буржуазии его тоже не дождаться: 'Саввы Морозовы', честно радеющие о судьбах своих рабочих, растворялись в массе 'эффективных собственников' в гомеопатической дозе.

Сегодня итоговый вердикт истории всем известен. Господа властьпридержащие и владельцы 'заводов-дворцов-пароходов' могут сами писать на себя жалобу...

Удастся ли им, 'гостям из будущего', даже убедив в своей правоте царя, отвратиь страну от ужасов революционного братоубийства, от дикого и противоестественного истребления друг другом ее собственных граждан? При наличии демагогствующей и зажравшейся, не желающей что-либо менять, 'элите' общества, — гарантий никаких.

Но уж раз решили попереть против течения в одной лодке, значит решили. Осталось только упереться и грести что есть сил. Каждому на своем месте, своим веслом. Понимая, что если сдаст один, пропадут все. Твое место в команде и задачи ясны: служить державе, разгребая завалы в Морведе. И значит: 'Полный вперед!'

Только, будь добр, без фальшстарта. Тщательно фильтруй базары и держи свой язык и правдорубствующий характерец в узде, хотя бы на первое время. Поскольку начинать служить, тебе, дорогуша Петрович, предстоит под Дубасовым, стареющим и от того презело злющим, а опосредовано — под самим генерал-адмиралом, царевым дядюшкой Алексеем Александровичем. Чьей мощи умища хватило для того, чтобы не вляпаться в авантюру 'Великих Володьки с Николашей' и вовремя повиниться перед племянником за индюшиное бурчание и суматошное хлопанье крыльями в первые месяцы войны. Теперь он вновь 'при делах' и намерен лично вершить дело 'укрепления имперской морской мощи в союзе с дружественной нам Францией'.

А еще, надо думать, имеет он вполне определенные виды на сведение счетов с неким наглецом и вольнодумцем Рудневым и его шпионом в Зимнем — пройдохой Банщиковым. Это ведь из-за крамольных писулек первого и амурной ловкости второго он поругался с Ники, едва не оставшись в парижской 'ссылке' до самой победы над Японией, что дало бы повод кое-кому трещать о том, что победа на море досталась флоту не благодаря его многолетним, титаническим усилиям, а вопреки.

Несомненно и то, что не только Его императорское высочество, но и основная масса смотрящей ему в рот лампасоносной братии, обитающей под Шпицем, считает тебя, Петрович, много на себя берущим выскочкой и везунчиком. Тем паче, что по столице упорно ползут слухи о том, что царь намерен 'с пристрастием' выяснить, кто конкретно повинен в первых неудачах нашего флота, из-за которых усмирение самураев затянулось на год с лишним и потребовало немалой крови. По салонам и гостиным шепчутся и о том, что подогреваются такие настроения монарха в первую очередь тобой и комфлотом...

Это Макаров тебя ценит и уважает. Причем, не только за то, что ты доказал свою стойкость в сражениях и здравость в суждениях, но и потому еще, что ЗНАЕТ.

Это кое-кто из боевых адмиралов-дальневосточников готов отныне встать под твой флаг по первому зову, поскольку верит в тебя, как удачливого флотоводца.

Это прошедшие с тобой огонь и воду 'молодые орлы', боготворят своего Руднева-Владивостокского, боевого отца-командира, храбреца и победителя. Они весело, не особо задумываясь, порвут за тебя в хлам любого...

Но скоро там, в сиятельной столице Российской Империи, тебя встретят озабоченные лишь собственным величием да гешефтами паркетные шаркуны, стукачи и гении распила, уверенные в своем нерушимом праве повелевать, решать и карать. И будешь ты им со всей своей реформаторской гиперактивностью и правдорубством, как блоха под хвостом и бельмо на глазу 'в одном флаконе'.

А чтобы тебе не думалось, что вся эта 'райская' жизнь наступит только дней через десять, уже сегодня, прямо здесь, в Иркутске, тебя с царского поезда передадут на белы руки господ Безобразова и Вонлярлярского, ярких представителей столичного высшего света и заправил в Особом Комитете по делам Дальнего Востока. В их обществе тебе и предстоит дожидаться литерного из Артура, на котором едут Тирпиц и его офицеры.

Да-да! В компании с теми самыми отцами-основателями 'Безобразовской клики', которые вместе с Плеве подсидели родшильдовского агента и хитроумного комбинатора Сергея Юльевича Витте. И которых царь по твоему, кстати, и Вадиковому наущению, в первый же месяц войны упек сюда, в столицу Сибири, наводить порядок с логистикой и снабжением армии и флота на театре боевых действий.

Излишне говорить, что иначе, как вопиющую несправедливость и опалу они такую царскую волю не расценили. Хорошо хоть, что у Николая был формальный повод: монарх мог себе позволить на ком-то сорвать злость за внезапное японское нападение. И хочется надеяться, что в этой ситуации 'рука Петровича' была не особо видна.

Но в Сибири эти господа, как для многих сие не удивительно, развернули бурную деятельность и с поставленными перед ними задачами вполне справились. Транссиб катил исправно в обе стороны уже с июля 1904-го, а тыловые интенданты после пары-тройки показательных расстрелов резво перестроились. Какие еще Безобразов и Ко применяли к ним дополнительные ноу-хау, Петрович не ведал. Однако о том, что сапоги и шинели у наших солдатиков за неделю боев в Маньчжурии в лохмотья не превращались, знал.

Тем не менее, вместе с лучезарной улыбкой Николая, неожиданно свалившаяся на голову Петровича перспектива знакомства и тесного общения с этой парочкой отставных кавалергардов, стала второй 'мелочью', вносящей дискомфорт в его мировосприятие.

Оставалось лишь благодарить судьбу за то, что компанию им не составит недавно затребованный в Питер к генерал-адмиралу его 'карманный' человек в вышеозначеном Комитете — новоиспеченный вице-адмирал Абаза. Четыре дня назад он отбыл из Иркутска: Алексею Александровичу срочно потребовались его испытанные помощники для работы над Программой нового кораблестроения.

Вообще-то, причины нетерпежа 'дяди Алеши' были объяснимы: впереди 'светила' контрибуция с поверженных самураев, и он... то есть его флот, просто обязан первым получить свой заслуженный кусок жирного пирога. Нужно быстренько решать, на каких французских верфях выгоднее, причем — во всех отношениях, заказать головные корабли для серий новых броненосцев и крейсеров. Тем паче, что как прототипы и 'Демократия', и 'Реннан', недавно показанные ему галлами, вполне достойно смотрятся...

Рассказ Нилова о том, что Его императорское высочество вознамерился самолично запустить и курировать процесс верстки Программы, да еще и с привлечением таких маститых помощников как Авелан, Рожественский, Скрыдлов, Бирилев, Абаза и старший Кутейников, вызвал у Петровича жесточайший рвотный рефлекс.

Еще бы! Ведь во Владивостоке они со Скворцовым, Шлезтнгером и Шоттом давно обговорили базовые принципы, которые необходимо положить в основу облика кораблей основных классов будущей программы, а также объемы и сроки потребной для постройки таких кораблей модернизации верфей. Понятно, что обо всем этом пока ни сам Алексей Александрович, ни вся его 'могучая кучка', слыхом ничего не слыхивали и видом ничего не видывали. Правда, реакцию этих деятелей на амбициозную инициативу 'снизу' представить было не трудно.

Осознание неизбежности грядущей яростной драчки на высшем министерском уровне оптимизма не добавляло, и стало третьей неприятной 'мелочью'.

Четвертой было медленно переходящее в хронику состояние полного разгрома и запустения на личном фронте...

* * *

Нет, не то, чтобы 'женский' вопрос, или вернее его временное отсутствие, сильно угнетало его. Напряжение последнего полугодия войны было таким, что на дела амурные времени практически не оставалось.

Во Владивостоке с этим было несколько проще. Но и там с наездами в заведение некой 'мадам Жу-Жу' пришлось завязать практически сразу после 'тонкого намека на толстое обстоятельство', которым удостоил его Наместник Алексеев. Евгений Иванович, выходя с церковной службы, как будто между прочим, шепнул Рудневу на ушко о том, что 'грешки вполне понятные и простительные в отношении невенчанного, бездетного мичмана или лейтенанта, в исполнении адмирала, командующего эскадрою, могут быть видимы его подчиненными совсем в ином свете'.

Шила в мешке не утаишь, а рисковать осложнением отношений с начальством ему категорически не хотелось. Поэтому возникшая на ровном месте проблема разрешилась следующим образом: выбранная им особа, смешливая и непосредственная полтавская дивчина по имени Оксана, была выкуплена у хозяйки и переведена в разряд формально свободных дам 'а-ля мадмуазель Шанель'. С заселением в отдельный фешенебельный номер той же гостиницы, где между походами обитал сам Руднев. В итоге, и политес удавалось лучше блюсти, и душевное напряжение от все туже и туже затягивавшей 'спирали войны', по мере необходимости снимать. Да и домашними котлетками себя любимого иногда баловать...

Но всему хорошему в жизни, увы, приходит конец. А то, что у этой романтической истории век дологим быть не может, Петрович понимал. Его Владивостокские крейсера готовились к встрече эскадры Чухнина и прорыву в Порт-Артур. О скором возвращении можно было забыть, впереди у Тихоокеанского флота явственно маячило генеральное сражение с вполне возможным летальным исходом лично для него.

Да и обременять расцветающую молодую женщину ожиданием его возвращения и надеждой на нечто большее в отношениях, он не мог. Ибо знал, что секс, любовь и жизнь семейная — не есть суть одно и то же. А совпадение всех трех начал в одном — отнюдь не непреложное правило человеческого бытия.

Ко всему прочему, еще и разница в возрасте — двадцать пять лет почти, без малого. Вменяемый мужчина 'в самом расцвете сил' должен отдавать себе очет в том, что это очевидный перебор, грозящий ему в не столь отдаленном будущем массой 'веселых' последствий. Для окружающих — без кавычек...

За два дня до ухода владивостокской эскадры в море, он посадил ее на поезд, одев и обув пассию с иголочки, а также снабдив кругленькой суммой на покупку дома в родной Малороссии. Заботу по доставке вип-пассажирки в Полтаву он поручил одному из своих доверенных офицеров, с оказией выезжающему в столицу.

Получив на прощание и в благодарность за все горячий поцелуй и восхищенный взгляд прелестных карих глаз, Петрович уже знал, что авантюрная бестия Окса дальше пойдет по своей новой жизни бойко и широко. Зря что-ли целыми днями в его отсутствие штудировала французский и немецкий?..

После того, как огни хвостового вагона ее курьерского скрылись за поворотом, Петрович не спеша завершил 'дела с берегом' и к ночи, погрузив пару своих чемоданов в ландо, отбыл к ожидавшему его у адмиральской пристани катеру с 'Варяга'. На сердце тихонько, как мышонок в углу их опустевшей спальни, скреблась грусть.

'Дай-то Бог тебе счастья...'

* * *

Обдумывая имеющие место быть проблемы и проблемки, Петрович не заметил, как провалился в сон, из которого его вывел негромкий, но решительный стук в дверь.

— Ваше Высокопревосходительство, разрешите побеспокоить?

— Да, входи, входи уже, Николай Готлибович. И говорил ведь тебе: без 'дительств'...

— Извините, Всеволод Федорович, но в коридоре меня могли услышать.

— Согласен, прости ворчуна, это я спросонок туплю. Ну-с, с чем пожаловал?

— Как Вы велели предупредить, докладываю: до Иркутска нам остается часа два ходу. И еще, наш спаситель, казачий сотник, вчера вечером пришел в себя.

— Слава Богу! Но почему сразу не доложили, как я просил? И почему сотник?

— Вы уже ко сну отошли, и мы с Гревеницем, подумали, что...

— Подумали они. Ясно... Государь знает?

— Естественно. Он вечером к нему заходил, и наш лихой подхорунжий стал сотником.

— А Руднев проспал, значит? Ну, молодцы. Орелики инициативные! Ругаться на вас, — никакого здоровья не хватит. А ведь заставляете...

— Всеволод Федорович, простите Христа ради. Но никуда он от Вас не сбежит...

— Николай Готлибович, милый мой, ну сколько раз мне Вам и всей банде повторять: приказания должны выполняться, даже если они облечены старшим по званию в форму просьбы. Вы ведь всех моих резонов не знаете, не так ли?

Ладно, утренний фитиль короткий, добрая весть — это хорошо.

А теперь — готовьте-ка быстренько чемоданы. Все четверо. Вы, Гревениц, Костенко и Хлодовский остаетесь вместе со мной в Иркутске, ожидать германцев. Таково решение Государя. Тирпиц прибудет не один, а с весьма интересной компанией, так что мне может понадобиться ваша поддержка.

Вопросов нет? Все понятно, надеюсь?

— Так точно, понятно, Всеволод Федорович!

— Пока все. Через час двадцать всем быть у меня. Будут вам кое-какие инструкции.

— Слушаюсь! Разрешите идти?

— Ступай уже. Мне тоже собраться надо. Вестового пока не зови, сперва я сам со всем разберусь. Или опять носки с очками искать по сумкам час буду.

И не забудьте, что послезавтра — срок сдачи ваших 'записок', — Руднев хитровато прищурился, смерив каперанга Рейна оценивающим взглядом, — По моим прикидкам, наши подопечные немцы до Иркутска доехать не успеют, время у нас будет. Посмотрим, что вы там мне понапридумывали, господа младореформаторы.

* * *

Петрович понимал, что среди молодых, талантливых офицеров подспудно назревает недовольство архаичной системой управления флотом и бессистемным, непродуманным наполнением его корабельным составом в сочетании с 'экономией по Верховскому'. Их тяготили 'прелести' вооруженного резерва и многомесячное зимнее прозябание команд в береговых Экипажах, отучающее матросов от плаваний.

Но острее всего золотопогонную молодежь волновали проблемы комплектования, обучениея и продвижения по службе личного состава. И прежде всего офицерского, чей профессиональный и служебный рост был втиснут в 'прокрустово ложе' пресловутого морского ценза.

О глубокой порочности этого печально известного детища адмирала Шестакова, он знал еще по книгам из 'прежней' жизни. Пагубными для флота в этой системе были и постоянные перетасовки командного состава, и то, что отбывшие цензовые 'морские месяцы' офицеры практически гарантировано получали очередное звание и повышение по службе. 'Выплавать ценз', пусть даже стоя на якорях под манящим своими соблазнами берегом, а не служить с полной самоотдачей, рвением и азартом по макаровскому принципу 'в море — дома', стало печальным уделом для значительной части выпускников Морского корпуса.

Выше головы не прыгнешь. Всяк сверчок знай свой шесток...

Буднично, постепенно, отравленные формализмом карьерной гарантированности, привыкшие к 'каюткампанейской чехарде' офицеры годами добросовестно убивавали в себе переставшие быть 'двигателем служебного роста' инициативу и творчество. И... исправно, в ожидаемый срок, получали под командование корабли, отряды и эскадры.

Конечно, даже в таких условиях наш флот взращивал звезды первой величины. Но и адмиралы-подвижники — Лихачев, Макаров, Дубасов, Чухнин — не имели реальных шансов на реформирование системы, в которой все устраивало ее августейшего Шефа генерал-адмирала и сплотившийся вокруг него 'цвет' военно-морской бюрократии.

Горьким апофеозом 'эпохи ценза', а точнее военно-морского застоя и уравниловки, стал приказ генерал-адъютанта Рожественского перед Цусимским сражением: 'Следовать за головным. В случае выхода оного из строя, эскадру ведет следующий мателот...'

В этих строчках выплеснулся наружу весь его ужас от осознания флотоводческих качеств большинства подчиненных ему адмиралов и командиров. На случай собственной гибели на флагмане, представлявшейся Зиновию Петровичу неизбежной, единственный шанс для вверенной ему эскадры хоть частью судов пробиться во Владивосток, ее далеко не бездарный командующий видел лишь в терпении и упорстве быков, тупо прущих друг за другом под кувалду забойшика на скотобойне.

Возможно, в надежде на то, что тот, в конце концов, просто устанет ею махать? Но разве не выдержал 28-го июля 'Цесаревич' во главе Порт-Артурской эскадры почти весь бой? А первыми номерами в колонне Второй Тихоокеанской шли четыре его практически однотипных младших собрата...

Увы! 'Грязная' пикринка от доктора Симосе, решимость японцев идти до конца, доведенная до автоматизма выучка их артиллеристов и критический перегруз наших кораблей, как строительный, так и угольный, поставили роковой крест на всех надеждах злополучного адмирала. И на жизнях пяти с лишним тысяч наших моряков...

Но одно дело читать о вскрытых Цусимской катастрофой пороках русского морведа или рассуждать о них как о неком отвлеченном предмете, и совсем другое — столкнуться со всем этим воочию, лично испытав на себе и увидев на примерах окружающих.

Безусловно, военное время внесло свои коррективы. Руднев с Балком тоже приняли посильное участие в изменении ситуации к лучшему: при деятельной помощи Великого князя Михаила они добились от царя — его брата — своевременных решений, позволивших храбрым и толковым молодым офицерам получать ответственные посты в действующем флоте по их делам, а не по накопленным 'цензомесяцам'.

Только вот какая штука: война-то уже закончилась. Причем, завершилась она вполне счастливо и победоносно для русского флота. Как бы подтверждая на практике то, что устоявшиеся к ее началу порядки вполне себя оправдали...

Конечно же, это было не так! И победу удалось вырвать у японцев не благодаря, а вопреки всей постановке нашего морского дела 'по Алексею Александровичу'. Поэтому отдельные 'заплатки', вроде грядущего пересмотра положения о Морском цензе с учетом создания Действующего флота, находящегося в круглогодичной кампании, или введения системы Боевых готовностей, не устранят структурного кризиса архаичного механизма управления ВМФ и морским строительством. Тут нужен уже не косметический ремонт, а капитальная модернизация: грядущая эпоха дредноутов требовала кардинальных перемен. И, слава Богу, складывалось впечатление, что Николай понял и прочувствовал это.

Одобренное царем реформирование морведа обещало не стать 'опереточным'. Во всяком случае, идея урезать функции Морского министерства в связи с созданием 'под Макарова' должности командующего Действующим флотом и формированием его штаба — ГШДФ, с прямым подчинением Степану Осиповичу командующих флотов и флотилий, нашла у Императора полное понимание. Как и назревшее переименование должности 'управляющего министерством' в 'Морского министра', чем удалось подсластить пилюлю для Дубасова, дувшегося из-за грядущей потери части полномочий.

С учетом согласия Николая на создание третей ветви управления военно-морским строительством, — прямо не подчиненного ни Дубасову, ни Макарову, МГШ — Морского генерального штаба, 'мозга ВМФ', решающего задачи стратегического планирования, можно было считать итоговую 'триединую' конструкцию завершенной. А вдобавок — рациональной, устойчивой и передовой. Подобные к этому времени сумели создать лишь в Германии и Японии, где все три их 'столпа' подчинялись лично Императорам. Но...

Но рыба, как известно, гниет с головы. Увы, предложение отправить на покой 'дядю Алексея' с поста Главноуправляющего флотом и морским ведомством, ликвидировав эту великокняжескую синекуру вообще, натолкнулось на решительный отказ: 'Таковой шаг представляется несвоевременным. Нас не поймут. Возможно, — позже'.

Поэтому, как и что там пойдет дальше, после того как генерал-адмирал выскажет Николаю 'авторитетное' мнение относительно предлагаемых новаций в ЕГО ведомстве, Петрович не знал. Твердых заверений или гарантий самодержца по срокам реформы морведа он так и не получил, хотя поначалу и тешил себя надеждами на этот счет.

При любом раскладе его стартовая позиция во главе МТК не давала возможности 'режиссировать' процесс без личного влияния на Первое лицо, принмающее решения. Пока де-юре таковым оставался Алексей Александрович. Посвящать его в главную тайну Империи царь не собирался. Следовательно, без страха ошибки, 'Семь пудов' можно было рассматривать в роли главного тормоза морских реформ. Если не вовсе — мертвого якоря. В таком случае Петровичу придется 'продавливать' любой критически важный вопрос через голову генерал-адмирала, то есть подключать Николая.

Во что это может вылиться, причем очень и очень скоро, он прекрасно понимал. Перспективка рисовалась кислая, откровенно говоря. Вот она — 'российская специфика'. Но разве кто-то обещал, что будет легко? Взялся за гуж? Так, полезай в короб...

Еще до прибытия с Государем и свитскими на Дальний Восток, Руднев собрал у себя в купе-салоне четверых офицеров из числа тех 'молодых орлов', которых прочил в ближайшие помощники: Хлодовского, Гревеница, Рейна и Костенко. И задал мудреную задачку: каждому надлежало написать по рефератику, страниц в десять — двенадцать, на тему 'Вероятные причины поражения России в войне с Японией на море'.

Внимательно поизучав восемь удивленно воззрившихся на него глаз, Петрович добродушно осведомился о том, все ли собравшиеся хорошо помнят слова Великого князя Михаила, о том, что войну эту мы выиграли исключительно благодаря заступничеству Богородицы и Николая-Угодника, сказанные им в марте на общем сборе у Адмиральской пристани во Владике?

Уяснив, что после такого вступления мысли подчиненных завертелись в правильном направлении, он конкретизировал их задачи. Хлодовскому предстояло с пристрастием разобрать организационные аспекты неготовности флота к войне, включая материальное обеспечение и логистику. Рейну — проработать проблемы по части минно-торпедного оружия и тактике его боевого применения. Гревеницу — сделать то же самое, но только по артиллерийской части. Костенко — разобраться с типами кораблей основных классов, их качествами и техническими характеристиками, вооружением, а также с количественным соотношением в действующем флоте на театре войны, учитывая при этом потребные мощности судоремонта и системы базирования, естественно...

Надо сказать, что для 'вступительного' мини-экзамена в задуманный Петровичем 'кружок по интересам', который он учинил будущим ближайшим помощникам, у него были веские основания. Подобное неформальное объединение жаждавших реформ на флоте молодых офицеров в известной ему истории возникло стихийно. Тон в нем задавали Римский-Корсаков, Колчак, Щеглов, Кедров, Шрейбер, Подгурский, Пилкин и Беренс.

Во многом благодаря их упорству и принципиальности, в нашей истории был создан Морской Генеральный штаб, где была отработана тактика и важные технические аспекты минно-артиллерийской обороны столицы, портов Финского и Рижского заливов. Был обобщен опыт минувшей войны и предложена концепция русского линкора-дредноута, а также супер-эсминца с батареей многотрубных торпедных аппаратов.

Однако, история показала, что далеко не все предложения 'кружковцев' оказались 'стопроцентными попаданиями', поэтому Петрович и вознамерился эту 'коллективную пьянку' возглавить лично. Бьющую через край энергию талантливых представителей молодого офицерства нужно было где-то направить, где-то уберечь от напрасной траты времени на разработку тупиковых идей, а где-то и защитить от неизбежного недовольства инстинктивно страшащихся 'сквозняка перемен' старцев из-под Шпица.

Победа принесла с собой для русского флота не только плюсы, но и скрытые до поры до времени, или уже вполне очевидные минусы. Вроде 'семипудового' генерал-адмирала, оставшегося на хозяйстве вкупе с паноптикумом его блюдолизов из Адмиралтейств-совета. Образно выражаясь, наш флот, и Петрович вместе с ним, вступали в 'неизвестные воды', а его память хранила подсказки лишь по постцусимским реалиям.

Но плюсов, бесспорно, было гораздо больше. И главный из них, уже нашедший свое отражение в записной книжке Петровича на страничках с перечнем предполагаемых 'кружковцев', — это сохраненные жизни русских моряков. Ведь среди сотен офицеров, не переживших реальную Русско-японскую войну или умерших от ран вскоре после ее окончания, были светлейшие умы, великие таланты, и подлинные подвижники военно-морского дела.

Кто знает, если бы в нашей истории при взрыве 'Петропавловска' уцелел Мякишев, то, возможно, и вся линия развития русского линкора пошла бы совсем иным путем? Если бы пережил Цусиму Политовский, то наш флот мог бы получить достаточные мощности по судоремонту. Не погибни на 'Бородино' Александр Густавович Витте, то не пришлось бы целых семь лет мучиться над реорганизацией управления флотом. Не потеряй Россия Моласа, Бухвостова, Бэра, Трусова, Гирса, Егорьева, Игнациуса, Лебедева, Македонского, Васильева, Семенова, насколько длиннее была бы 'скамейка запасных' у Адмиралтейства к мировой войне! Даже не говоря про титаническую фигуру Макарова.

Причем, кадровые потери флота были не только 'прямыми'. Ведь никто не подбивал статистику по разуверившимся и душевно надломленным, отчаявшимся и спившимся. По потерявшим перспективу, бросившим все ушедшим и уехавшим. По тем, кто покинул службу, не выдержав позорных упреков и насмешек. По оставшимся, но опустившимся или озлобившимся, тем, кто прямо или косвенно дававал поводы к ропоту в матросской среде. К тому бунтарскому брожению, которе привело, в итоге, не только к чудовищной, омерзительной резне офицеров в Кронштадте, Севастополе, Гельсинкфорсе, но и к краху государства.

Помня об этом, Петрович вознамерился задействовать лучшие молодые умы флота не только на ниве 'тротило-заклепочного прогресса'.

В нашей истории Порт-Артурская страда и Цусимский разгром, сократив почти на две трети корабельный состав флота, позволили тем самым сохранить узкокастовую среду офицерского корпуса. Нескольких десятков юнных мичманов в год вполне хватало для поддержания его дееспособности и сословной чистоты: все они были стопроцентными дворянами, и при этом три четверти из них являлись сыновьями морских офицеров.

Даже вынужденное введение в кают-компанию инженер-механиков не 'размыло' мирок кастовых традиций палубного офицерства. А традиции эти, ставившие господ-офицеров, 'белую кость', несоизмеримо выше в их собственном миропонимании над кубричными 'митюхами', граничили с понятиями крепостничества.

Конечно, грядущая эпоха дредноутов, 'плавучих фабрик' с тысячными экипажами, с их челядью из десятков крейсеров и сотен эсминцев, естественным образом приведет к дефициту урожденных 'благородий' и силой неизбежности размоет сословный состав кают-компаний. Вот только драгоценное время для установления взаимоуважительного отношения между ютом и баком может быть фатально упущено. Если многотысячная матросская масса силой инерции коллективной памяти, подкрепляемой отдельными неизбежными эксцессами, будет воспринимать своих офицеров как 'кровопийц' или 'драконов', — до катастрофы рукой подать.

Спасение Петрович видел, во-первых, в допуске в Морской корпус выходцев из недворянских сословий. Конечно, при соблюдении определенных условий, например, — детей погибших в боях унтер-офицеров и даже нижних чинов, при достаточно серьезных вступительных испытаниях, главным из которых должно было стать собеседование.

Во-вторых, в системной практике экзаменации на классный чин для моряков прошедших войну, награжденных Знаком отличия Георгиевского ордена и имеющих соответствующие аттестации от их непосредственного командования, полиции и ИССП.

В-третьих, в значительном увеличении процента офицеров, закончивших Академию или классы для специалистов. Таковых должно было быть не менеше половины от общего числа, а не один из десяти, как имело место в данный момент.

Кроме того, Петрович упорно 'думал мысль' о введении на кораблях 1-го и 2-го рангов должности помощника командира по учебно-воспитательной работе. Как ни крути, но 'пастырь Божий и комиссар — это сила'! Да и подходит для дела борьбы за матросские сердца и души такая спарка лучше, чем один только пастырь. Особенно, если вспомнить американскую аналогию про доброе слово и револьвер...

А так как 'один в поле — не шибко воин', он хотел в лице членов его 'молодежной банды' получить деятельных сторонников этих, кое для кого пока крамольных, идей.

* * *

Удивляясь самому себе, Семен с каким-то отрешенным спокойствием воспринимал суету вокруг его скромной персоны, которую почувствовал, окончательно придя в себя во время перевязки. Возможно, причиной тому была страшная слабость, сковавшая все тело, и тупая, ноющая боль, будто тяжестью конского копыта вдавившая в матрац правую половину груди? Или же последняя, будто подводяшая черту перед провалом в темноту мысль, что молнией сверкнув, взорвавлась в мозгу в тот момент, когда откуда-то справа, затарахтел, хлестанул как нагайкой второй 'Гочкис': 'Не успел ты, Сема. Конец...'

Строгая, но миловидная дама, врач или сестра милосердия, назвавшаяся Екатериной Борисовной, кратко поведала ему о том, что случилось дальше. Конечно, про японскую засаду она подробностей не знала. Не сказала ничего и о том, что сталось с его друзьями. Однако, в том, что врагами их были именно самураи, а не хунхузы, как и в том, что схватка завершилась не в пользу азиатов, она не сомневалась.

А дальше... Дальше можно было удивляться и переспрашивать. Или принять, что на то была воля Божья. Оказалось, что японцы те оказались не простыми дезертирами. Что готовили подлецы взрыв царского поезда и убийство Государя. А они, казаки, решившие остаться в Маньчжурии и служить в новом казачьем Войске, которое будет создано на этих землях, случайно на самураев наехали. И не окажись неподалеку охранного разъезда, да не подоспей моряки с бронепоезда, что перед царским составом шел, то...

Одним словом, выжил он чудом. Но благодаря их отчаянному бою, чудом остались в живых и сам Государь, и его спутники. Ведь взрывчатки у япошек было две повозки. А сейчас, по соизволению царя, Семен, как тяжелораненый, едет в императорском поезде в столицу для излечения в самой лучшей клинике.

Получается, что судьба его второй раз за три месяца сделала резкий поворот. Но о том, насколько резким он окажется, Семен пока не догадывался. Верстание в казаки-уссурийцы на Войсковом Кругу под Токио и чин подхорунжего, для него, сына пришлого на земли Войска Донского крестьянина, воспринимались как ее главный подарок на сегодняшний день. Да еще второй Георгий, что повесил ему на грудь сам Великий князь Михаил Александрович...

Но, чтобы в Петербург, да еще по указу самого Государя? Воистину, неисповедимы промыслы Господни.

Однако, главный сюрприз ожидал его впереди. Когда чистка ран и перевязка были окончены, бульон выпит, и порядком измученный Семен готов был снова провалиться в забытье, в его купе-палате неожиданно началось какое-то оживленное движение. Доктора, почтительно откланявшись кому-то, исчезли, а на стуле рядом с ним возник человек в белом халате, словно бурка наброшенном поверх черкески. И человек этот внимательно и грустно смотрел на него, Семена. Очень знакомый человек...

Наконец, сознание прояснилось окончательно. Изумление и сомнения прошли на удивление быстро: перед ним — сам Государь!..

— Семен Михайлович, прошу Вас: лежите! Лежите спокойно и ничего не говорите. Врачи пока не велят Вам этого. Легкое пробито, а с этим шутить нельзя-с. Кивните, если Вы меня узнали, вполне слышите и понимаете...

Замечательно. Тогда выслушайте, после чего спокойно отдыхайте, слушайтесь во всем докторов и скорее поправляйтесь. Вы нам нужны живым и здоровым. Договорились?

Теперь коротко, поскольку мне разрешено пробыть с Вами только несколько минут. Поздравляю Вас сотником моего нового лейб-гвардейского казачьего Маньчжурского полка. Служба и проживание на Дальнем Востоке для Вас отменяются. Ваше награждение Георгиевским оружием за славное дело под Мукденом состоится перед полковым строем.

О супруге своей не беспокойтесь, все будет устроено лучшим образом, встретитесь с нею в столице. Как и с Вашими однополчанами, уцелевшими в том бою. Они, все трое, будут служить с Вами под новым знаменем. Семьям же погибших установлен особый пенсион, так что нуждаться они ни в чем не будут. И на этом пока все. До свидания. Выздоравливайте!

* * *

То, что Император правильно отреагировал на краткий пересказ Петровичем фактов, которые он смог вспомнить из биографии Семена Михайловича Буденного в нашем мире, его определенно радовало. Как и то, что храбрый из храбрых начинает идти на поправку. Жаль только, что познакомиться пока не получилось: раненый спал.

Договариваясь с бароном Фредериксом о том, чтобы по прибытии в столицу, тот сразу телеграфировал Рудневу адрес госпиталя, где будут лечить их спасителя, Петрович неожиданно очутился в поле зрения самодержца, выглянувшего из своего салона на их голоса.

— Всеволод Федорович, скоро Иркутск. Вы уже собрались, полагаю?

— Так точно, Ваше величество. И мои офицеры тоже.

— Прекрасно. Значит, будет кому за Вами присмотреть, когда вновь Тирпицу в когти попадете, — Николай улыбнулся слегка сконфуженному адмиралу и, поманив пальчиком, пригласил, — Ну-ка, загляните на минуточку. Мне ночью кое-какие мысли пришли, хочу с Вами на этот счет перетолковать. А заодно и чайку попьете, как раз только что подали.

Уютно расположившись в кресле подле углового столика и усадив Руднева напротив себя, Николай немного помолчал, прислушиваясь к гулу проливного дождя, падающего стеной на крышу вагона и туманящего оконные стекла водяными потоками. После чего, задумчиво покрутив кончик уса, негромко заговорил.

— Родилась тут одна интересная идея, Всеволод Федорович. Она не моя. И более того, первоначально я ее не одобрил, поскольку с моей точки зрения такое представляется не вполне благородным. Но, положа руку на сердце, признаюсь, — очень искусительная идея. Предложил ее Миша Банщиков...

Глядя на итоги его операций с ценными бумагами, а по утверждению Коковцова они сократили нам войну на несколько месяцев, сомневаться в перспективности задуманного им не приходится. Вдобавок, некоторые недавние политические моменты и сведения об очередных происках наших противников в мире, заставляли меня не раз возвращаться к обдумыванию вариантов предложенного Мишей плана.

Пока про него, кроме самого Банщикова, знаем только мы с министром финансов. Еше я намерен поставить в известность Василия Александровича, поскольку кроме веса его профессионального суждения, все это может строиться с учетом некой информации, которую он мне ранее передал. Также хочу ввести в курс дела и Вас. Мне представляется очень важным Ваше мнение. Даже не с точки зрения принципиальной осуществимости самого мероприятия, а скорее, в плане его моральной допустимости.

— Вы говорите загадками, Ваше величество.

— Просто тема достаточно щекотливая. Сейчас все поймете, Всеволод Федорович... Полагаю, что Вы должны знать о том, как в свое время англичане создали несколько колониальных торговых компаний. Да и не одни только англичане.

— Типа Ост-Индской монополии?

— Да. Именно. Только не о ней конкретно речь, а о так называемой Компании Южных морей. Вы можете мне напомнить, чем знаменита история этого предприятия?

— Э... что-то там у лаймиз по-крупному прогорело, нет?

— Ясно. Судя по всему, подробностей Вы не знаете. А, ведь именно благодаря этой Компании, Англия избавилась от своего громадного государственного долга...

— А! Вот в чем дело. Теперь, кажется, припоминаю. Это не о крупнейшей ли афере всех времен и народов речь?

— Ну, может, и не о крупнейшей, но об одной из знаменитых — это уж точно... Так вот. Ваш молодой спутник, поразмыслив о сложившихся после победы России в войне обстоятельствах, предложил, так сказать, свободную 'вариацию на тему'. Причем, как он уверен, практически безпроигрышную. И что примечательно, господин Коковцов, весьма осторожный в первоначальных оценках человек, сразу признал перспективность замысла Банщикова, поспорив с ним лишь о тактических деталях, продолжительности и форме механизма его реализации.

Больше того, Владимир Николаевич считает, что таковой механизм сегодня даже нет нужды выдумывать, поскольку он у нас уже имеется. Интересный оборот, не правда, ли? — отхлебнув чаю, Николай отодвинул стакан и, сделав многозначительную паузу, скрестил руки на груди, — И причина нашего нынешнего разговора в том, что Вам, Всеволод Федорович, предстоит вскоре весьма тесно пообщаться с людьми, приложившими все свои силы и энергию для его создания. Вы понимаете, о ком и о чем я?

— О господах Безобразове, Вонлярлярском, и об Особом комитете по делам Дальнего Востока?

— По персоналиям — именно так. А Комитет... комитет этот был созван по моему решению. Ну, а саму идею предложил граф Воронцов-Дашков, который принципиально разошелся с Ламсдорфом и Витте во взглядах на нашу Восточную политику. Кстати, с Илларионом Ивановичем я Вас непременно познакомлю. Умнейший, государственный человек...

Нет, речь вовсе не о Комитете. Но прежде, чем я продолжу вводить Вас в курс дела, расскажите-ка мне кратенько, любезный Всеволод Федорович, в чем причины Вашего явно негативного отношения к означенным господам? Надеюсь, это не обычная 'морская солидарность' против гвардейских кавалеристов? А то Евгений Иванович Алексеев тоже сумел поругаться с Безобразовым незадолго до войны...

Я хорошо помню мрачное выражение Вашего лица во время нашей первой остановки в Иркутске по дороге во Владивосток, на церемонии награждения статс-секретаря и его коллег вполне заслуженными орденами. Неужели, мой дорогой адмирал, Вы не согласны, что этими людьми была проделана огромная работа по наведению порядка как на самой дороге, так и в дальних тылах Маньчжурской армии?

— Как изволите, Государь. Кратко, так кратко. Алексеев ни при чём. В моем времени историки пришли к выводу, что эти деятели с их бутафорской лесозаготовительной концессией на реке Ялу и пренебрежительным, если не хамским, отношением к интересам Японии в Корее, являются одними из первых виновников возникновения войны с Токио.

— Да? Но, главный-то виновник, с точки зрения Ваших историков, лично я, полагаю?

— Конечно. Как же иначе...

— А главное, даже обижаться не на что. Проигранная война, есть проигранная война. Поделом нам, грешным, — печально вздохнул Николай, — Но сейчас-то Вы поняли, что я должен был сделать все, что было в моих силах, для того, чтобы не пустить эту желтомазую, хищную саранчу на материк? В то время, как политика Витте и Ламсдорфа привела бы только к безвольной сдаче наших позиций, за которые мы заплатили кровью во время бунта мерзавцев-боксеров? Признаю, что мы в России не успели как должно подготовиться к вероломному японскому нападению. Что лично я попросту не ожидал подобной запредельной наглости Микадо и его самураев, что многое видел в неверном свете. Как и то, что кому-то излишне доверял, а в чем-то катастрофически, пагубно ошибался.

За гордыню мою, по грехам, я должен был быть наказан. И если бы не ваше явление по Божьему промыслу...

Знаете, осознать такое, это как преступнику, приговоренному к заслуженному им наказанию, получить помилование на эшафоте. На самом деле, дай Бог никому никогда не прочувствовать того, что я испытал, узнав от Вадима о будущем, нас всех ожидавшем...

Но, простите, пожалуйста, что-то я отвлекся на личные переживания.

Японские интересы, Вы говорите? Ну, нет, — Николай слегка прихлопнул ладонью по полировке столешницы, — Я знаю только российские, Всеволод Федорович. Хотения же всех прочих можно уважать и учитывать только при очевидном соблюдении интересов Российской державы. И если следовать зову души и сердца, то я вышвырнул бы японцев из Кореи сразу, окончательно и навсегда. Но, к огромному моему сожалению, большая мировая политика потребовала в данный момент 'мягкого' решения. Согласившись на такой мир, я учел и ваше с Мишей и Василием мнение, как Вы понимаете. Только, помяните мое слово, это решение не станет окончательным. Инцидент под Мукденом сам за себя говорит. Самураи одержимы жаждой реванша. И мы в этом стремлении им мешать не будем. Главное, когда час пробьет, быть вовсеоружии...

Но, — к теме. Господа Безобразов, Вонлярлярский, Абаза, Матюнин и несколько лиц, которых Илларион Иванович подобрал для реализации Восточного курса, конечно, имели и имеют свое понимание идущих в Китае и Корее процессов. Изначально они видели для себя работу с этими территориями 'по-английски'. Как с туземными, колониальными землями, которые надо быстро и эффективно пограбить. А попутно добиться славы и положения при Дворе и в обществе. Лавры барона Клайва и Сесиля Родса, знаете ли, покоя многим не дают. Увы, пример 'цивилизованного белого человека' заразителен.

Пришлось мне их поправить, хотя и не уверен я, что от этого жажда наживы в них умерла, — Николай добродушно усмехнулся, — Но азарта и готовности преодолевать на пути к своим целям любые препятствия, у них хоть отбавляй. Тем более теперь, когда открылись такие перспективы. И не качайте головой, дорогой мой Всеволод Федорович, мне приходится работать с теми людьми, которые есть...

Повторюсь, на их первоначальных хищнеческих химерах мне пришлось поставить жирный крест. Россия — это не Англия. И мараться примитивным, неприкрытым грабежом туземцев мы не станем. Не джентльмены же. Наш интерес в рациональном, хозяйском освоении этих территорий с перспективой принятия их народов под державный Скипетр. Империя наша должна прирастать сознательными верноподданными, а не униженными и ограбленными ею же людьми. Я такой глупости никогда не допущу. В отношении Кореи, например, мне видится вариант с личной унией. Но пока это дело даже не завтрашнего дня. До этого впереди дел — поле непаханое...

Когда же я сказал про уже имеющийся у нас в наличии механизм, то я имел в виду Восточно-Азиатскую компанию. И лесозаготовительная концессия, выкупленная у купца Бринера, лишь один из ее проектов. Вы что нибудь слышали об этой Компании?

— Только вскользь, Государь. От адмирала Алексеева.

— Понятно. Не сомневаюсь, что дифирамбов Евгений Иванович Безобразову не пел. Тогда, не вдаваясь в излишние подробности, поясню, о чем идет речь. По замыслу Иллариона Илларионовича, ВАК — компания-монополист по разведке недр и прочих природных ресурсов, а также их эксплуатации в Корее, Маньчжурии, на нашем Дальнем Востоке и прилегающих островах, должна была явиться главным орудием 'проростания' России на этих обширных землях. Причем в первую очередь даже не экономического, а политического и хозяйственного. Стать механизмом насаждения там действенной администрации, лишенной большинства бюрократических недостатков, в силу необходимости обеспечивать экономический результат. Как любит говорить граф: 'Следом за русскими геологом, инженером и управляющим, естественным образом идут русский язык и русская идея'.

Именно поэтому ВАК была задумана Воронцовым-Дашковым и его товарищами как государственно-частное товарищество. Ибо на начальном этапе никакой частный капитал не рискнул бы войти в проекты, сулящие реальную прибыль через пять-семь лет. Когда дело двинулось, а это было шесть лет назад, Сергей Юльевич увидел в ВАК конкурента для своих планов 'экономической выкачки Маньчжурии и северного Китая', для чего им, якобы, задумывались КВЖД и ЮМЖД. Его активность в железнодорожных проектах до поры до времени шла в колее нашей Восточной политики. Но когда он начал мешать экономическим планам ВАК, стало ясно, что лишь дороги и порты представляют для него главную и самодостаточную ценность.

Но что будет при их наличии и отсутствии быстрого экономического подъема на этих землях? Правильно: откроются ворота для колониальных товаров уже закрепившихся в Китае французов и англичан, а также для фабрикатов из Америки. И волна их захлестнет восток России, убивая там ростки нашего промышленного роста.

Я очень долго пытался его настроить на необходимость поддержки идей Воронцова-Дашкова, Вонлярлярского и Безобразова. Непростительно долго. Были потеряны четыре года! Возможно, именно это промедление привело нас к войне. Во всяком случае, если бы первоначальные планы соблюдались, полтора года назад только в Корее у нас было бы двадцать тысяч штыков вооруженной силы. И в Маньчжурии не менее тридцати тысяч дополнительных охранных войск. Но, к сожалению, к Витте и Ламсдорфу примкнул также генерал Куропаткин, уверенный в том, что семьдесят тысяч солдат и офицеров регулярной армии — это избыточно для всего театра по нормам мирного времени. И в этом Военный министр и два его союзника смогли меня убедить.

Когда, дабы рассечь этот Гордиев узел, я решил ввести Наместничество на Дальнем Востоке, было, по большому счету, уже поздно. Времени на наведение там должного порядка у Евгения Ивановича не хватило. Японцы отпустили ему меньше пяти месяцев...

Но сегодня, с Божьей помощью и при вашем участии, ситуация поменялась. России пока нечего опасаться на Дальнем Востоке, мы можем действовать вполне открыто, через государственные структуры. Циньцы будут вынуждены пойти на двусторонний договор по Маньчжурии и нашим интересам в Корее. Так что, на первый взгляд, в создании ВАК отпадает особая надобность. Безобразов сильно опасается такого развития событий и даже прислал мне три пространных письма. В одной из бесед с Банщиковым, я затронул этот момент. Тут-то у него и возникла идея неофициального использования Компании...

В общих чертах Миша предлагает следующий порядок действий: для начала надо показать всему миру разработку грандиозных природных богатств Кореи и Маньчжурии в рамках монопольных проектов ВАК. Это золото, алмазы, металлы, лес и много чего еще. Включая нефть Сахалина. С соответствующим заоблачным дивидендом, конечно. Причем 'показать' — не значит реально добыть в заявленных количествах.

Параллельно поднять шумиху в прессе на тему 'Вот за что на самом деле боролись русские, провоцируя Токио на войну!' Затем постепенно перевести Компанию в ранг частного Общества с биржевыми бумагами. Но при этом ограничив возможность их покупки для нерезидентов. Мол, прибыли грядут несметные, и Минфин требует оставить эти деньги в стране.

После чего 'по просьбам трудящихся', как Миша выразился, приоткрыть лазейку для иностранцев, дав возможность Компании обменивать свои акции на долгосрочные обязательства России. Там — четыре-пять процентов годовых дохода, здесь — те же цифры, только с дополнительным нуликом. С одной стороны, это облегчит России привлечение новых займов. С другой, — когда господа парижские рантье увидят живые прибыли наших держателей акций, помчатся на биржу вприпрыжку, пихая друг друга локотками.

А когда устраивающий Минфин объем долговых бумаг ЦБ будет вложен в капитал Компании, — завершение операции. Скрытый вывод производственных активов, после чего обвал и банкротство. Делянки, копи и заводы уже у новых владельцев. Госдолг сгорел наполовину, или более того...

Так, что Вы мне можете сказать по поводу всего этого, Всеволод Федорович?

— Вообще? Об аферисте Вадике? Или о том, подходят ли два бывших кавалергарда на управление ТАКИМ проектом?

— И вообще, и в частности.

— Вообще, — прокатить может. Простите мне жаргонизм из 21-го века. Человеческая жадность не пуглива и меры не знает. На такую жирную приманку многие клюнут, даже имея исторические примеры перед глазами.

О Вадике? Увижу — выпорю. Совсем оборзел комбинатор, царю мерзости предлагать!

Об этих же господах... пока ничего не скажу. Сперва пообщаюсь с ними, если Вы не возражаете, Государь...

Но коль браться за такое, то лучше, чтобы на самом деле возглавлял все действо Зубатов с его конторой. Понадежней будет. А публичные марионетки, натурализованные на первых ролях в ВАК, за возможность изрядно обогатиться, без тени сомнения примут на себя все проклятия после грохота от лопнувшего 'мыльного пузыря'.

Что же до морали и этики, то разве речь идет о принуждении иностранных рантье к продаже их ценных бумаг? Кто-то им руки будет выкручивать, силой гнать, или они сами захотят сыграть в предложенную им азартную игру? Если сами, то должны свои риски оценивать. Особенно после того, как наше правительство позволит себя уговорить на продажу пакета акций Госбанка в ВАК частным инвесторам.

Нет, не зря Даннинг подметил, что за десять процентов прибыли капитал согласен на всякое применение, при двадцати — становится лихорадочно оживлённым, а за пятидесят готов аж голову себе сломать. Англичанин знал, о чем, вернее, — о ком, говорил. Короче: хотят в чеченскую рулетку поиграть — пусть играют. Дуду им в зубы, барабан на пояс. А наша задача — не замараться. На момент краха Компании, государство ничем не должно быть связано с этой 'частной лавочкой'.

— 'Чеченская рулетка', что это такое, Всеволод Федорович? В казино игорную, знаю. Русскую, знаю, которая 'системы Нагана'. А чеченская?..

— Почти как русская, Государь. Но вместо одного патрона из семи, в револьверный барабан забивается шесть...

А чтобы окончательно обозначить мою позицию, скажу: отвечать противнику его же оружием — не зазорно. Зуб за зуб. Глаз за глаз. Афера на аферу!

Они проводят своего ставленника Вашему отцу в министры. Освоившись в верхах, 'троянский конь' учиняет 'золотой стандарт', — насос для ускоренной накачки страны западными кредитами. Отдать их практически невозможно, почти треть бюджета идет на погашение процентов, пирамида перекредитования растет все выше и выше. Страна все явственнее оказывается в положении зависимой полуколонии. Ее элита уже вполне готова воевать не за исконные интересы России, но за интересы ее кредиторов. А шаг вправо или влево несогласного с этим безумием самодержца, карается госпереворотом.

Что это иное, как не супер-афера, призваная обескровить русский народ и разрушить Российскую державу?

— Вы тоже считаете, что нас обманули? И 'золотой стандарт' был капканом?

— То, как набирались кредиты сначала 'под него', а потом с его помощью, причем одним и тем же человеком, само за себя говорит. При всех внешне очевидных плюсах, это была ловушка, приведшая страну в долговую трясину. Из которой мы или вырвемся в ближайшие годы, или погибнем. Возможно, по-человечески честнее с холодной головой, цинично срежиссировать войну, чтобы просто не платить по векселям. И давайте прямо взглянем друг другу в глаза: по большому счету именно этим мы сейчас и занимаемся, пестуя тайный союз с Германией.

Подло? Низко? Бесчестно? Ответ утвердительный.

Но большую политику в чистых перчатках не сделаешь, особенно если приходится разгребать Авгиевы, вернее Виттеевы конюшни, доставшиеся Вам в наследство. Пусть история рассудит, что честнее: спаивать жертву огненной водой, притравливать опиумом, накидывать на нее финансовую удавку, или сбрасывать карты под стол, выкладывая на сукно револьвер, как последний аргумент.

И тут внезапно, словно из ниоткуда... только из ниоткуда ли? Появляется вариант: авантюрная, беспринципная афера, предложенная Вадимом, которая может помочь и кредитный ошейник с нашей глотки сорвать, и сохранить мир! Спасти сотни тысяч, может быть — миллионы человеческих жизней.

По-моему, такая цена за угрызения совести не слишком мала, Государь...

— Но ведь и Вы, и Банщиков, и Балк, не раз говорили, что надежды избежать мировой схватки, у нас практически нет?

— Если возникает шанс скинуть долговое ярмо с России не по-военному, и тем самым порушить сокровенные планы кукловодов-кредиторов по стравливанию ее с немцами, то появляется и вероятность сохранения мира. Воспользоваться этим шансом или нет, — Вам решать, Ваше величество. Наш же девиз остается прежним: Si vis pacem, para bellum...

Глава 2. Роза на броне

Иркутск, 14 -16 апреля 1905-го года

— Ракета, адмирал!

— Вижу, Коля. Последние данные от разведчиков погоды получены?

— Так точно. Над целью 'миллион на миллион'.

— 'Маленькие' все в воздухе?

— Да.

— Ну, с Богом! Взлетаем.

— Пристегнитесь, Всеволод Федорович...

— Очки надень, господин капитан первого ранга...

Рычаги управления силовой попарно сдвинуты вперед, до упора. Двигатели, набрав максимальные обороты, взвыли яростно и надсадно. Отягощенный смертоносным грузом корабль, влекомый вперед без малого шестью тысячами огненных жеребцов, все быстрее и быстрее катится по тщательно выровнянной и утрамбованной взлетной полосе шириной с футбольное поле.

Справа, прямо за стеклами кабины, вспарывают воздух три могучих пропеллера, в тугих потоках которго едва заметно подрагивая, вибрирует обшивка исполинского, выпуклого крыла, украшенного почти во всю ширину белой цифрой '22'. А дальше, за законцовкой консоли, теснясь 'нос в хвост' словно утята за матерью, катятся навстречу по укатаной вдоль взлетки рулежке четырехмоторные, тщательно закамуфлированные 'Юнкерсы'. Третья германская эскадра. Им, самым быстроходным, подниматься в воздух позже всех и замыкать боевой порядок.

Последние темно-синие 'Муромцы' Второй Крымской эскадры еще видны слева, им взлетать сразу за нами...

Семьдесят восемь 'крепостей'. Три девятки пойдут на цель не полными, — у кого-то случились отказы по технике. Но это не критично на общем фоне. По три тонны бомб на корабль у нас. По две — у немцев. Итого, имеем почти 170 тонн разрушительного груза. До Питтсбурга — чуть больше восьмиста километров, даже с учетом солидного крюка через Спрингфилд. Почти пять часов лета в один конец...

Солнце, пылающим, кроваво-оранжевым шаром, неторопливо поднимается над подернутым дымкой горизонтом. Начинается новый день. Девятьсот сорок третий день Великой войны, и пока, к сожалению, не последний. Судный день 'ЮЭс Стилл'...

— Оповещение американцам передадим, когда пройдем озеро Уолленпоппак. Двух с лишним часов для эвакуации персонала им должно хватить. Полагаю, что урок верфей Бруклина янки вызубрили, и в этот раз переспрашивать не будут...

Тряска и вибрации пропали, словно по мановению волшебной палочки: машина в воздухе. Неторопливо отдаляется, проваливаясь куда-то вниз земля, горизонт скользит, плавно склоняясь влево: 'Летающие крепости' встают на круг, набирая высоту.

Внизу виден пенный прибой у побережья, а вдали, на иссине-седой водной глади пролива, белые черточки кильватерных следов маневрирующих кораблей Минных дивизий. Много ближе, почти под самым крылом, громоздятся массивные броневые башни и 'марсианские' боевые треножники — мачты дредноутов 'Хохзеефлотте'. Вот на одном из них распустились флаги сигнала: 'Фридрих Великий' желает 'Орлам' Доброй охоты...

Справа и слева, чуть покачиваясь, подходят и пристраиваются 'крыло в крыло' ведомые. Дальше за ними подтягиваются 'пристяжные': фланговые звенья. Формация 'тройной клин девяток', как гигантский, величественный пазл, собирается над островом Мартас-Винъярд, поднимаясь все выше и выше...

— 'Подцеп' выпустили? Что-то я 'маленьких' не вижу. Куда запропостился наш Красный барон?

— Не туда смотрите, Всеволод Федорович. Слева внизу...

— Так-так. Ага! Теперь рассмотрел. Но что-то не шибко они спешат 'к мамочкам'.

— Пока рано. Мы еще лежим в повороте...

Маленький красный биплан со стойкой причального захвата, черными крестами и жирной цифрой '22' на верхнем крыле, медленно и аккуратно подходит под огромную тень бомбардировщика. Пара экономных маневров, уравнивание скоростей, плавная, как будто в замедленном кино, 'глиссада вверх'...

Корабль слегка качнуло, а на приборных панелях командира и борт-инженера вместо прерывисто мерцавшей желтой, ровным светом загорелась зеленая лампочка.

— Бортовой истребитель принят.

— Дайте мне связь с летчиком.

— Есть!.. Готово, говорите.

— Манфред, приветствую на борту! Почему так долго в этот раз?

— Здравия желаю, герр адмирал! Порывистый боковой ветер внизу, и турбулентность за кораблем сегодня довольно сильная.

— К цеппелинам-то проще, наверное, было 'пристегиваться'? Там-то турбулентности никакой?

— Везде свои нюансы, герр адмирал. Хотите, как нибудь покажу Вам на спарке?

— Дерзить изволите, господин капитан цур зее?

— И в мыслях не было, Ваше высокопревосходительство!

— Сколько истребителей сегодня?

— Мы подняли ровно пятьдесят четыре машины, согласно плану. Но две на задание не пойдут, не взлетели 'Муромцы', их носители.

— Бомбы подвесели?

— Только на 'Лебедях' у Петренко по паре фугасных двухпудовок. Для зенитчиков. Если таковые там вдруг объявятся, этого должно хватить с избытком. Мои же 'Фоккеры' летят налегке, на случай внезапного появления перехватчиков у нас по маршруту. Хотя мы этих 'Лафайетов' и пощипали от души прошлый раз над Бруклином, не думаю, что янки балансом 'девять-два' в нашу пользу окончательно удовлетворятся. Во всяком случае, на обратном пути шансы на встречу с ними у нас весьма высокие.

— Ясно...

Манфред, я давно хотел Вас спросить, а почему Вы, столь блестящий командир и ас, решили вдруг бросить 'охоту на фазанов' и перейти в морскую авиацию? Да еще и с лучшими своими летчиками? Ведь еще возможны кампании в Африке и на Ближнем Востоке...

— На 'Макса' я честно настрелял еще над Галлией. А вопрос с лаймиз и янки разве мог бы разрешиться без моего участия? Да и дать дорогу бойкому молодняку надо было, а то нас уже начали величать 'стариками'...

Но главное, на флоте есть летающие адмиралы, а летающих генералов пока нет, и даже не предвидятся. В германской армии, во всяком случае.

— Хм. Вот оно что! От скромности точно не умрете, полковник. А раз так, значит, далеко пойдете...

— Рад стараться, герр адмирал! Но для меня самое главное — небо...

— Сколько топлива примете, барон?

— Шестьдесят литров.

— Причальный захват держит? Не трясет?

— Все штатно. Обороты сбросил. Еду как в пульмане.

— Добро. Глушите свою кофемолку...

* * *

— Mon dieu... Всеволод, что с Вами! Réveillez-vous, mon amiral!

— Ох, простите, простите меня, Наташенька... я Вас испугал?

— Немножко...

— Умоляю, извините...

— Приснилось что-то плохое, да? Война?..

— Как Вы догадливы, радость моя...

— Это было вовсе не трудно. Пока я Вас будила, Вы приказывали 'прыгать' некоему Николаю, а 'всему экипажу покинуть борт, иначе застрелите лично всех оставшихся'...

— Не знал за собой, что могу говорить во сне. Старею, видимо...

— О, mon amiral, Вы излишне пессимистичны, смею Вас заверить.

— Правда?

— Если бы было иначе, возможно, Вы проснулись бы в гордом одиночестве...

— Звучит жестоко.

— Зато честно. Разве это плохо?

— Я сморозил глупость, да?

— Ну, мой дорогой, после всех вчерашних разговоров, одной глупостью больше, одной глупостью меньше...

Рождение очередной 'нешибкоумности' уже вертевшегося на его языке ответа, было нежно и решительно предотвращено негой долгого, чувственного поцелуя...

* * *

В жизни случаются дни, которые не только навсегда остаются в нашей памяти, но и саму эту жизнь меняют решительно и бесповоротно. Порой, до неузнаваемости.

Петрович до сегодняшнего рассвета знавал таковых лишь два. Первый был днем 'попадоса' и Чемульпинской прелюдии, естественно. Второй... нет, вовсе не день Шантунга. А тот, на паромном ледоколе 'Байкал', посреди льдов Царь-озера, когда на фоне накопившейся усталости, безумно захотелось бежать прочь от этого первобытного мира, полного дурацких, нудных условностей.

От его забитой темноты и грязи простого люда. От унылой мещанской тупости 'по Сологубу'. От чванливого, пошлого апломба самопровозгласившей себя 'совестью и разумом нации' интеллигенции. От мира, где за лакированной дверцей кареты, вас в бесстыдстве ленивой наготы поджидает гоголевская лужа с валяющимся там упитым в хлам лапотником в драных, вонючих шобоньях...

В тот момент, измотанный, 'перегоревший', он видел в самых мрачных красках и настоящее, и будущее. Война, ответственность и пугающая неопределенность впереди, выжали его без остатка, до донышка. Даже блистательная победа и личный триумф на этом фоне стыдливо блекли. Он попросту выдохся, сложив крылья. 'Батарейка села'. И ему представилось, что бороться со всей этой беременной революцией безнадегой не хватит сил, а примиряться — не было никакого желания.

Однако, Ангел-хранитель не спасовал, послав ему в критический момент опору на дружеское плечо, оказавшееся плечом Государя.

Благодаря сеансу августейшей психотерапии, хоть и не списанной с боцманского рецепта излечения от морской болезни первогодков, но не менее эффективной, Петрович сумел взять себя в руки, со стыдом убедившись в том, что 'второе дыханиие' — не чисто спортивный термин.

С тех пор 'День позора' вспоминался ему регулярно, будоража злостью на самого себя за не подавленную самостоятельно слабость. Наконец, после всего пережитого и передуманного, он почти убедил себя, что теперь-то точно сможет обуздать эмоции в критический момент. Увы, тест на излишний оптимизм, был предложен ему довольно скоро. Вчера, нежданно-негаданно, грянул его третий персональный Der großer Tag! Как залп двенадцатидюймовок во время стволиковых учений. Как будто чем-то тяжелым приложили по голове, аж до неба в алмазах...

Конечно, если быть педантичным, — не день, а сутки. Что сути не меняло. Ибо в эти двадцать четыре часа уместились два события, потрясших душевный мир Петровича до самого основания. До смещения оси и схода с орбиты.

Во-первых, он разругался с Макаровым. Неожиданно и прилюдно, вдрызг...

А во-вторых, — он влюбился! По уши и без ума. С первого взгляда. Впервые в жизни. По-юношески пылко и по-взрослому решительно, бесповоротно, отчаянно...

Да, именно впервые, поскольку все амурные чувства, ранее им испытанные, с ЭТИМ просто не имело смысла сравнивать. Как нельзя споставить послегрозовой водопад в придорожной ливневке с Ниагарой. И пусть, чисто теоретически, физика процесса в обоих случаях была одинакова, но вот масштабы...

Однако, обо всем попрядку.

* * *

На заливаемой потоками ливня платформе иркутского вокзала, компактной группой теснились встречающие Государя вип-персоны и их офицеры-адъютанты, старательно пытающие уберечь парадные мундиры и шляпки краевого и городского начальства от весеннего буйства небес. Делалось это посредством огромных черных зонтов. Выходило, правда, не очень, поскольку сплошной зонтиковой крыши не получалось из-за разницы общества и зонтодержателей в росте. В выигрышном положении были обладательницы шляпок. На усах же и бородах их кавалеров водяных капель от брызг, отраженных краями дамских зонтиков, было вдосталь.

Как только императорский поезд встал, предупрежденные заранее телеграммой лица были препровождены министром двора в вагон-столовую, где был накрыт завтрак. Все же остальные удостоились монаршьей улыбки и приветливого мания руки сквозь вагонное стекло. По поводу погодной аномалии 'к народу' самодержец не выходил.

Поскольку время стоянки Поезда ?1 было ограничено одним-единственным часом, всех гостей немедленно пригласили к столу, с одной стороны которого расположилась принимающая сторона: в центре сам Николай, по правую руку от него барон Фредерикс и прочие высокие армейские чины, а по левую — моряки: Дубасов, Руднев, Ломен и Нилов. Самые почетные места, прямо напротив царя, были отведены для Генерал-губернатора Восточной Сибири графа Кутайсова с супругой.

Павел Ипполитович Кутайсов был натурой цельной и фигурой весьма колоритной. Как из-за орденского иконостаса, так и вообще, на физиономию. С буйною шевелюрой, густой, черной с проседью бородой и бравыми усами, обликом своим граф напоминал слегка постаревшего и погрузневшего Дениса Давыдова из известного художественного фильма советской эпохи. И, возможно, именно поэтому сразу вызвал у Петровича некую внутреннюю симпатию.

Генерал-губернатор был краснолиц, что глаголило о трепетной дружбе с Бахусом, кареглаз, орлобров, остер на язык и боек, даже в столь примечательной компании. Что, собственно говоря, не удивительно для человека с такой родословной и биографией.

Правнук турченка, полоненного при взятии генерал-аншефом Паниным крепости Бендеры и ставшего знаменитым фаворитом Императора Павла I, внучатный племянник героя Бородинского поля, в молодости поучавствовавший в Крымской войне и почти пять лет проведший в яростных сшибках с горцами, граф был личностью неробкого десятка, да и за словом в карман не лез. Слово это, как правило, свидетельствовало как о недюженном уме и эрудиции своего хозяина, так и об органически неотделимом от них крепком армейском юморе. Но разве можно было ждать иного от человека с шашкой и револьвером прошедшего 'кавказские университеты', а после с похвальным усердием исполнявшего обязанности военного агента в Лондоне, шефа жандармов в Русской Польше и Нижегородского губернатора?

Кроме Кутайсова и его благоверной Ольги Васильевны, урожденной Дашковой, в юности фрелины Императрицы Марии Александровны, к царскому застолью были также званы члены Особого комитета по делам Дальнего Востока статс-секретарь Александр Михайлович Безобразов и Владимир Михайлович Вонлярлярский, а также представители городского бомонда. В число последних входили иркутский губернатор Моллериус, вице-губернатор Мишин, полицмейстер Никольский, начальник губернского жандармского управления полковник Левицкий и городской голова Гаряев с женами.

Поскольку адмиралу Рудневу, повинуясь монаршьей воле, приходилось уже третий раз за месяц проезжать Иркутск, совсем незнакомыми для него эти господа и дамы уже не были. Чего нельзя было сказать о двух колоритных личностях, мужчинах средних лет, которых Петрович видел впервые. По поводу однго из них память подсказку дала сразу. Но вот относительно второго, оказавшегося на дальнем от Руднева краю стола, круглолицого и розовощекого мужчины, рассматривавшего царя и свитских с каким-то по-детски наивным и добрым взглядом светло-голубых глаз, ничего вразумительного на своем 'харде' он не обнаружил.

Однако, тот момент, что присутствие этого господина явно не было приятным для генерал-губернатора, а, в особенности, для полицмейстера и жандарма, от Петровича не укрылся. 'С первым незнакомцем, даю девяносто девять против одного, все понятно: Дмитрий Иванович Менделеев. Но кто тогда его спутник, несомненно приглашенный сюда самим Николаем? И почему от него корежит наших мундирных хозяев? Особенно косой взгляд полицмейстера красноречив... Ну, очень интересно. Тем более, человек-то неординарный, раз уж прибыл сюда вместе с самим 'Главным ученым' Империи...'

Между тем, после взаимных приветствий, поклонов-реверансов и провозглашенной Кутайсовым ритуальной здравицы Государю Императору, означенный Император без промедления взял ведение застолья в свои руки. Прежде всего, с обворожительной улыбкой поблагодарив присутствующих дам за всемерную поддержку мужям, в трудную для державы годину всецело отдающим себя многотрудной государевой службе. А также за их благотворительные дела в Иркутске и крае, пообещав свое финансовое участие в некоторых таких начинаниях, в первую очередь касающихся дела широкодоступного образования и просвещения.

Затем, извинившись за вынужденно короткое общение, вызванное имевшим место в Маньчжурии происшествием, царь особо остановился на важности соблюдения порядка и законности во время предстоящей демобилизационной кампании в армии и на флоте. Генерал-губернатору им была обещана действенная помощь армейского командования, которому поручено разместить в крупных городах по дистанции Великого Сибирского пути гвардейские гарнизоны.

Выслушав прочувствованные слова благодарности местного начальства, Николай поднял новую тему, обратившись к Кутайсову и Безобразову персонально. Им было объявлено, что адмирал Руднев с несколькими офицерами должен остаться в Иркутске, дабы встретить и сопроводить до Санкт-Петербурга статс-секретаря германского Морведа и его спутников, которые прибудут в столицу Восточной Сибири через два дня проездом из Циндао.

Но остающееся до этого время Всеволоду Федоровичу и его подчиненным предстоит провести не праздно: им надлежит пообщаться с самыми успешными представителями краевых и городских деловых кругов: с купцами, заводчиками, золотопромышленниками, с владельцами и организаторами пароходных перевозок по сибирским рекам и Байкалу.

Интерес к ним у моряков сугубо деловой. Поскольку адмирал Дубасов рассматривает Иркутск как индустриальный тыл Тихоокеанского Флота и предполагает размещать здесь некоторые заказы Морского министерства. Причем не только по линии снабжения, но и по фабричному изготовлению узлов и машин, вплоть до маломерных судов.

В связи с этим важным обстоятельством, самодержец попросил Генерал-губернатора и чиновников ОКДВ считать на это время Всеволода Федоровича и его сослуживцев не просто своими дорогими гостями, но и оказывать им всяческое содействие в выполнении возложенного на них Морским министром поручения.

— Ваше величество! Это огромная честь и радость для нас! Не извольте сомневаться: наши славные моряки исполнят наказ многоуважаемого Федора Васильевича в самом наилучшем виде! Но и на наше хлебосольное сибирское гостеприимство граф Руднев и его офицеры в обиде не останутся, — Кутайсов азартно воззрился на Петровича, после чего браво встопорщив роскошные усы и вскинув правую бровь, заговорщески подмигнул Безобразову, — Не дадите соврать, а, любезный Александр Михайлович?

'Как-то уж очень по-Ноздревски радостно он на меня зыркнул. Не было бы нам зело худо при тех конкретных формах гостеприимства, на которые явно намекает душка Павел Ипполитович, и через все круги которого двоим господам экс-кавалергардам без сомнения пришлось в свое время пройти?

Вон как глазенки-то зажглись у него! Боец с Ивашкою Хмельницким бывалый, по всему судя. Причем не в гвардейско-кавалерийском 'шампанском' стиле. А в самом что ни на есть ассамблейном от Петра Алексеевича, что навсегда запомнился нижегородцам по 'ярморочным чудачествам' Кутайсова в бытность графа тамошним губернатором.

Ох, бедная ты бедная, разнесчастная моя печень...'

Облаченный в безупречный светло-коричневый фрак с накрахмаленной манишкой и Владимирским крестиком в петлице, Безобразов, в чей адрес прозвучал вопрос Кутайсова, с бакалом шампанского в руке и таинственной улыбкой Джаконды, блуждающей на губах, энергично поднялся со своего места.

Одарив бархатным взглядом окружающих и с полупоклоном испросив у Государя дозволения, статс-секретарь громко и пафосно провозгласил многословную здравицу. Краткий пересказ ее сводился к следующему: 'Так, поднимем же бокалы за наших героев! За наших красавцев-моряков, чья стойкость и мужество отныне легендарны для всех не только на море, но и на суше. Не только в российских столицах, да во всяких европейских и американских заграницах, но и в нашей азиатской медвежьей глухомани!..'

Чем дольше, внутренне распаляясь, Александр Михайлович говорил, а говорил он звонким и прекрасно поставленным голосом, эмоционально, с яркой жестикуляцией, чуть покачиваясь на носках в такт своей речи, тем вернее Петрович приближался к ответу на навязчивый вопрос: 'Кого же, черт возьми, этот наглый франт, велеречивый авантюрист и, несоменно, проходимец самой высшей пробы, так мне напоминает? Кого же... кого?..'

И вдруг, как молния, озарила мысль: 'Блин!!! Дык, вылитый же Олег Даль. 'Земля Санникова', Крестовский! Ну, да!..

' — Евгений Крестовский не нуждается в отдыхе, если Крестовский запел, то запел на две недели, в крайнем случае — на три!.. А когда Крестовский, господа, попал в плен к туркам, для них наступили черные дни. Он им закатил концерт на константинопольской мечети и спел иноверцам: 'Боже царя храни'! Тысячи неверных добровольно приняли православие, и Осман Паша относил меня на руках, чтобы сдать под расписку на русскую эскадру. Мусульманские женщины, рыдая в экстазе, срывали с себя чадру и махали мне вслед. Но когда я вступил на палубу родного броненосца, я впервые не смог петь, я обнял мачту, как любимую женщину...'

Ну, и все такое прочее. Вот такие типажи здесь подобрались...

Ну-с, граф Петрович, а ты попал... — вымученно улыбнувшись и поднимая в ответ фужер, он поймал себя на мысли: — Как бы не пришлось нам завтра поутру с кем-нибудь стреляться...'

Ответный тост Руднева, обещавший стать скучной банальностью в сравнении с удостоившимся явного одобрения собравшихся высокопарным спичем Безобразова, так и не состоялся. В дверях внезапно появился дежурный флигель-адъютант, передавший Государю бланк только что полученной телеграммы. Прочитав ее, Николай на мгновение задумался, после чего с улыбкой обвел взглядом притихшее, заинтригованное общество:

— Господа и дамы, у меня есть для всех нас две новости. И, что радует, обе они — хорошие! Во-первых, доктора сочли здоровье Степана Осиповича Макарова достаточно восстановившимся, чтобы разрешить ему возвращение в Санкт-Петербург. Так что все наши треволнения по поводу его выздоровления наконец-то позади. А во-вторых, он прибудет сюда, в Иркутск, уже завтра, во второй половине дня. Так что у вас, дорогие мои сибиряки, появляется уникальная возможность одновременно воздать должное как триумфатору Шантунга, так и герою Токио!

Все складывается как нельзя лучше, еще и благодаря присутствию здесь нашего дорогого Дмитрия Ивановича, — царь с полупоклоном и многозначительной улыбкой обратился к Менделееву, — Надеюсь, местное общество по моей просьбе проследит за окончательным примирением наших самых выдающихся адмирала и ученого...

И, кроме того, господа и дамы, я искренне рад приветствовать уважаемых Дмитрия Ивановича и Александра Михайловича Сибирякова, как членов Томского университета!

'А! Так вот это кто! Сам Сибиряков... Выдающийся меценат, исследователь, фанат Сибири и наших Северов. Почетный житель Иркутска, а с недавних пор здешняя персона нон-грата. Человек, не только потративший личные миллионы на благоустройство своей Родины, но и дерзнувший несколько лет назад публично высказаться за введение начал самоуправления в сибирских губерниях. За что его подвергли острокизму. Понятна тогда реакция генерал-губернатора с его 'цепными псами' на явление опального купца. Но посмотрим, какой сюрпризец подготовил нам Государь, просто так, что ли, он вытащил сюда Сибирякова напару с самим Менделеевым!'

Выслушав слова благодарности, Николай с улыбкой заметил:

— Ну, это томичи, господа, выразили вам свою благодарность и уважение в меру их возможностей. Я же вас должен поблагодарить за доклад по перспективам хозяйственного развития наших Сибири, Дальнего Востока и Златороссии, который смог дочитать в пути. Должен сказать, что ваш подход, принцип комплексного развития, я полностью одобряю. Ваше путешествие по городам Сибири подтверждает выводы представленного доклада? Может быть, что-то считаете нужным в нем подправить?

— Нет, Государь. Наоборот, мы получили дополнительные подтверждения верности предложенных Вашему величеству идей и способов их реализации. О чем в ближайшее время подготовим отдельную, обстоятельную записку.

— Прекрасно. А сегодня, по совокупности ваших праведных трудов, позвольте мне поздравить Вас, Дмитрий Иванович, и вас, Александр Михайлович, кавалерами ордена Святой Анны второй степени. Кроме того, перед Вами, Александр Михайлович, я должен извиниться за то, что хотя некоторые Ваши идеи пятилетней давности вызвали не вполне справедливую реакцию в столице и губернских управлениях, правда-то была Ваша.

Теперь ясно, Вы опередили свое время. Тем важнее для меня загладить в отношении Вас общественную несправедливость. Скажите, Александр Михайлович, если я попрошу Вас подготовить положение о деятельности институтов земского самоуправления во всем нашем Зауралье, Вы мне не откажете? МВД и местным начальникам я поручу оказать Вам полное содействие.

— С радостью и глубокой благодарностью за оказанное Вашим величеством доверие, Государь. Конечно, возьмусь!

— Договорились. Да, кстати... Мне доложили, что у Вашего брата возникли проблемы со здоровьем жены и дочери. Это правда?

— К сожалению, Ваше Величество. Поэтому он переехал с семьей в Батум. Чахотка...

— Понятно. Я немедленно телеграфирую господину Банщикову в Институт Крови. Вы завтра же, прямо с утра, свяжитесь с ним. Надеюсь, Михаил Лаврентьевич сможет что-то предпринять, чтобы помочь...

А сегодня, Дмитрий Иванович и Александр Михайлович, помогите, пожалуйста, Всеволоду Федоровичу в определении приоритетов индустриального развития Иркутска, и, по мере возможности, Красноярска. Это дело для нас важное и приоритетное. Надо в самое ближайшее время определиться с промплощадками и совладельцами-дольщиками для будущих порохового, снарядного и инструментально-станочного заводов.

Они получат стабильные заказы от Морского ведомства на долгие годы, поэтому оборудование для них мы готовы закупить заграничное, на две трети за счет казны, время не терпит. От местных участников дела, в первую очередь, — земля, здания, котельные, электросиловые и персонал. На первую пору часть инженеров и мастеров, конечно, нам придется прислать сюда с действующих предприятий. Значит — жилье для них. И, конечно, должны быть созданы все условия для обучения местных работников.

Причем, прошу вас учесть это особо, господа, — теперь Николай обращался ко всем собравшимся сибирякам, — Никаких национальных предпочтений при приеме на работу и обучение не надо допускать. Все: и русские, и буряты, и евреи, и поляки, и даже китайцы, живущие в городе Иркутске и его окрестностях, — все они равноправные подданные нашей Империи. Не забывайте об этом.