Коллеги

Блад легко поднялся на ноги, отряхнул одежду, поискал глазами камзол — тот, вывернутый наизнанку, повис на каком-то кусте.

— Вам достался не лучший ассистент, доктор. Дурного поведения и ленивый. Мы потеряли время из-за моей сонливости?

— Совсем напротив, мы провели его с толком. Сбор начал вянуть, а так я успел все расправить, — доктор накрыл кипу листов, лежащую на деревянной раме, другой рамой, затянутой сеткой, стянул конструкцию ремнями и подмигнул "ассистенту". — Если уж вы донесли это сюда, сможете дотащить до вершины холма?

* * *

Холм в северной части острова был не так высок, как другой, в его центре, и все же подъем порядком вымотал обоих джентльменов. Наверху обнаружилась еще одна полянка, образованная рухнувшим деревом, которое в падении повалило другое и накренило третье, выворотив его корни. Между корнями, как в кресле, уселся Слоан (сперва убедившись в отсутствии свирепых местных муравьев). Блад растянулся на земле, закинул руки за голову и, прищурясь, разглядывал синий бархат моря, светлую чешуйку паруса у горизонта и чуть правее — берег Сент-Кристофера, превращенный далью из зеленого в сизый.

— Как вам прогулка, капитан Блад?

— Напомнила дни юности. Нас в Тринити-колледже весной и летом тоже заставляли ботанизировать.

— В Тринити-колледже?

— Колледж Пресвятой Троицы, Дублин, — с наигранным раздражением ответил Блад. — В Ирландии тоже есть учебные заведения, хотя где нам равняться с Лондоном. Ос фронтале, париетале, окципитале...

— ...Сфеноидале, темпорале, этмоидале, — слегка растерянно закончил Слоан. — Так вы доктор медицины?

— Бакалавр, к вашим услугам. Однако последнее время предпочитаю капитанское звание и регулярную практику корабельного хирурга.

Слоан оглянулся на собеседника. В облике капитана ничего не изменилось, он выглядел тем, кем, несомненно, и был: авантюристом, опасным даже в ленивом спокойствии, с запястьями фехтовальщика и красноватым сквозь загар лицом. Запах рома в его дыхании чувствовался до сих пор. С другой стороны, его манера говорить в самом деле выдавала человека образованного. До сих пор Слоан как-то не думал о том, где этот странный корсар выучился декламировать Горация.

— Вы не упоминали, что вы врач.

— Это так трудно предположить? — насмешливо осведомился Блад. Значит, хотя бы обвинение бакалавра медицины в пособничестве мятежу герцога Монмута не обсуждалось во время давешней попойки! Спасибо и на этом. — Врач, имел практику в Англии, мог бы практиковать по сей день.

— Что же вам помешало?

— Долгая история.

— Трудный медицинский случай? Несчастливое стечение обстоятельств?

— Вы необыкновенно проницательны, доктор Слоан. Пожалуй, то и другое. Когда-нибудь я непременно расскажу вам об этом.

Слоан ничего не ответил.

— Не сердитесь, доктор. Да, то были славные времена, в Дублине. Я был мальчишкой, родители в добром здравии, впереди целая жизнь. Шайка друзей, народные песни, девушки прекрасны и вечно недоступны... Шутки для посвященных — для тех, кто знает медицинскую латынь... (Слоан улыбнулся: похоже, в Лондонском университете эти шутки тоже бытовали, но как человек благовоспитанный, от цитат он воздержался.) Ирландский клевер, здесь его не найдешь, хоть семь лет ищи...

— В этом вопросе вы не вполне правы. Флора Антильских островов уже испытала сильное влияние...

— Да, я понимаю, доктор, считайте это поэтической гиперболой. И эти папки, набитые рыхлой бумагой. Только нам профессор велел наклеивать образцы в уже переплетенные книги с белыми страницами, а не на разрозненные листы.

— И нам тоже велели, когда я учился. Старая ботаническая школа полагала возможным составление полного травника, то есть такого, который включал бы все образчики флоры. Вот так, все, существующие в этом мире! Мол, достаточно пройти по горам и долам, и каждый экземпляр займет свое место в каталоге, а незанятые листы в книге можно будет заполнить примечаниями. Те, кто так думал, никогда не бывали в Вест-Индии. Сейчас уже дело идет о том, познаваемо ли многообразие Творения, или же нашему слабому уму это не дано.

Теперь Блад, приподнявшись на локте, взглянул на Слоана. "Вест-Индия". Он слышал, как эти слова произносили со страхом и злостью, с равнодушием неведения, с глубокомысленной думой об интересах Англии, но чаще всего, разумеется, с алчностью. Никто не говорил "Вест-Индия" с нежной мечтательной улыбкой, будто "Эдем" или "моя дорогая".

— Будет ли мне позволено спросить, доктор, почему вы покинули Англию? Поссорились со своим наставником?

— Поссорился, — меланхолично подтвердил Слоан. — Доктор Сиденхэм был в ярости, буквально вне себя, когда узнал, что я принял предложение герцога отправиться на Ямайку. Он сказал, что это путешествие опасно и бессмысленно, что если меня привлекает участь утопленника, то к моим услугам пруд в Сент-Джеймс-Парк, где я достигну того же результата без лишних хлопот и усилий. Действительно, не могу не признать, что явил черную неблагодарность. Доктора Томаса Сиденхэма зовут английским Гиппократом, и он отличал меня, говорил, что передаст мне свою практику, а я решил уехать в колонии...

Практику в Лондоне школяры Тринити-колледжа упоминали часто, как правило, в насмешку — лондонская практика, золоченая карета, куча денег, невеста из знатного рода и все остальное, чего нам с тобой, дружище, не видать как своих ушей. Парню из Киллилей, что в графстве Даун, преподнесли в подарок лондонскую практику, он отказался и уехал на Антильские острова собирать растения. Или он еще безумнее, чем кажется, или чего-то недоговаривает. Покойный герцог Албемарль, бывший губернатор Ямайки, был человеком не слишком строгих нравственных устоев и пользовался известностью у берегового братства...

— Так почему же вы приняли предложение герцога? Тяга к приключениям, охота к перемене мест или, может быть, щедрое жалованье?

— Наверное, я плохой врач, капитан Блад. Я изменил академической медицине с ботаникой, в этом все дело.

— Чем и прогневили отца обманутой.

— Не смейтесь, капитан. — Но Слоан, сказав это, и сам засмеялся. — Многие другие просвещенные люди меня поддержали. Доктор Джон Рэй и доктор Бойль... впрочем, это неважно, — прервал он сам себя, заметив, что названные имена ничего не говорят собеседнику. — Как знать, может, здесь, в этой папке, у нас с вами новая кинкона.

Капитан Блад задумался о том, сколько же лет его собеседнику. Выглядел он лет на пять-семь моложе самого капитана, но умение спокойно отвечать на насмешки обычно бывает свойственно людям постарше.

— Как давно вы учились в университете?

— В Лондоне — с семьдесят девятого по восемьдесят третий, а потом еще около года во Франции, в Париже и Монпелье. Я не мог получить там степень, будучи, по их разумению, еретиком, и ради этого отправился потом в Оранжский университет.

— Ого! Должно быть, вам есть что порассказать. Французские студенты умеют веселиться.

— Да, очевидно, это так. Но я мало участвовал в весельях.

— Отчего?

— По слабости здоровья. Ребенком я переболел оспой, а к шестнадцати годам у меня открылось кровохарканье, и все думали, что я умру. Я жил в замке Киллилей, он принадлежит Гамильтонам, а лорд Джеймс покровительствовал моему отцу. Там библиотека в одной из башен, я сидел в ней целыми днями. Брал очередную книгу и просил Господа, чтобы он не призывал меня прежде, чем дочитаю. Суеверие, конечно, но меня это успокаивало.

— Хорошенький режим для больного! Что думали об этом ваши родители?

— Отец умер, когда я был ребенком, мать снова вышла замуж и уехала в другое графство. А режим мне пошел на пользу. Я мало-помалу подобрал себе должный распорядок и диету, кровотечение прекратилось, и я отправился в Лондон. Лорд Гамильтон решил, что раз уж я не ввел их в расходы на похороны, то, возможно, из меня получится врач.

— Занятно. Кровотечение потом возобновлялось?

— Ни разу. Но от некоторых привычек трудно отстать, и мои знания о парижском разгуле прискорбно неполны. Зато я познакомился с доктором Турнефором и доктором Маньолем, они оба были очень внимательны ко мне и, когда я собрался в путешествие, снабдили рекомендательными письмами к французским колониальным властям...

Книжный червь, вспомнил Питер Блад словечко из собственной студенческой молодости. Чахоточный зубрила из тех, что всегда сидели спиной к окну, лицом к пыльным страницам... Книжный червь, покрытый тропическим загаром, с мозолями на ладонях от весла и мачете, в алом платке вместо шляпы, заключающий сделки на Тортуге. В одном он прав: Божий мир бесконечно многообразен, и это не может не удивлять.

* * *

Солнце начало клониться к западу, в пролив между островами, когда они спустились с холма. Тропинка здесь была нахоженной, и Питер Блад не удивился, уловив в воздухе, помимо ароматов цветов и разогретой солнцем тропической листвы, запах дыма. Теперь он припоминал, что утром они здесь уже проходили.

За деревьями открылась поляна, на ней — хижина, крытая пальмовыми листьями, очаг, сложенный из камней прямо под открытым небом, и прочие приметы небольшого лагеря. Молодой негр в полотняных штанах, сидевший на корточках у очага, вскочил на ноги и побежал им навстречу. Склонился в поклоне, сверкнул белозубой улыбкой, на Блада взглянул осторожно.

— Здравствуй, Абсолон, — доктор Слоан протянул ему сумку и мачете. — Все в порядке?

— В порядке, мастер доктор. Абсолон делает вода, обед. Мастер преподобный рисует.

— Пойдемте, познакомлю вас с моим напарником, — сказал доктор.

Рядом с хижиной был навес из тех же пальмовых листьев, затеняющий стол. Из-за стола поднялся полноватый молодой человек, удивительно неуместный в здешнем климате, — как будто некое чудо во мгновение ока перенесло его сюда из английской усадьбы. Или, еще точнее, из церкви.

— Преподобный Гаррет Мур, лучший мастер ботанического рисунка в Англии и ее заморских землях, — представил его Слоан. — Гаррет, это капитан Питер Блад, который меня привез, — благодаря его любезности вашему отшельничеству придет конец.

— Отшельник не жалуется на судьбу, — преподобный Мур сделал вежливый поклон, но глаза его задержались на лице капитана несколько дольше, чем предписывал этикет. Случалось ли ему раньше слышать имя Питера Блада — или они уже виделись сегодня утром?.. Мысль о второй возможности заставила капитана ответить столь же церемонным поклоном. Что было утром, в счет не идет.

— Удачно поработали, пока меня не было? — спросил напарника Слоан.

— Неплохо, смею сказать. Тридцать два рисунка, и тридцать третий надеюсь закончить завтра...

На столе лежали предметы, такие же неуместные, как их владелец. Последний раз капитан Блад видел нечто подобное в доме губернатора Тортуги, человека богатого и светского, счастливого отца двух прелестных дочерей. Листы белоснежной бумаги, обширный набор акварельных красок всех мыслимых цветов, кисточки толстые, тонкие и толщиной в волос, плошка с водой... Только моделью художнику служил не изящный букет, а единственный невзрачный цветок, да еще и вырванный с корнем. Неоконченное изображение антильского сорняка, выполненное с удивительным тщанием и тонкостью, казалось красивее самого растения — как это часто бывает и с портретами людей, заметил про себя капитан. Отдельно преподобный Мур изобразил внутреннее строение цветка, напоминающее готическую арку в разрезе.

— Так любезно было с вашей стороны привезти говядину, — говорил меж тем рисовальщик растений. — Черепаший суп и печеные клубни вкусны и питательны, но через шесть недель они немного надоедают.

— Могу себе представить! — Слоан похлопал его по плечу. — Гаррет, вы совершили титанический труд, ваше упорство поистине равно вашему таланту. Без вас моя работа немногого бы стоила.

— Оставим это, — преподобный махнул рукой, но вид у него был довольный. — Ни к чему меня превозносить, я делаю только то, к чему Господь дал мне способности и склонность, и это я должен вас благодарить, Ханс... Однако Абсолон уже приготовил угли, мы можем запечь мясо прямо сейчас, пока вы умываетесь с дороги. Капитан Блад, вы окажете честь отобедать с нами?

Питер Блад с удивлением понял, что голоден. На протяжении месяца его повседневная диета состояла из рома и кабацких заедок, и ничего иного ему не хотелось, но сейчас мысль о куске мяса, запеченном на углях, была весьма своевременной.

За обедом корсар, доктор и священник (или трое натуралистов, как будет угодно читателю) хранили молчание. Мясо в винном уксусе, изжаренное на решетке, истекающее соком, посыпанное солью и свежемолотым перцем, было превыше всяких похвал. Десерт составляли загадочные красные фрукты, не встречающиеся западнее Подветренных островов. Преподобный Мур сам заварил в котелке напиток, который он называл чаем, хотя Блад не поручился бы, что ингредиенты этой смеси привезены из Ост-Индии. Откуда-то явилась початая бутылка канарского, коего хватило по стакану на каждого. Джентльмены выпили за процветание Англии и естественных наук, разлили чай в те же кружки, Слоан и Блад закурили. Был один из тех чудесных дней, какие случаются после сезона дождей, когда влажные испарения уже рассеялись, но солнце еще не раскаляет все вокруг.

— Хорошо мы здесь устроились, — сказал доктор. — Никакого сравнения с нашими поездками по Ямайке. Гаррет, помните дорогу на Сикстин-Майл-Уок?

Восклицание, которое вырвалось у мастера ботанической иллюстрации, по-видимому, означало, что он не надеется это забыть и сказал бы много больше, если б Господь не воспрещал ему бранные слова.

— Мы объехали верхом южное побережье от Порт-Ройяла до Восточного мыса, потом повернули на север. Жара, змеи в траве. Москиты... (Слоан показал на суставе большого пальца величину кровососов — не менее трех четвертей дюйма, что вполне согласовалось с собственным опытом капитана.) Негде остановиться.

— Не всегда, — как бы про себя заметил преподобный Мур.

— Ну разумеется, на Ямайке поселилось много народа.

Доктор почему-то смутился и прервал воспоминания. От ручья доносилось пение Абсолона. Пел он на своем языке, и мелодия тоже была дикой и странной.

— Так что у вас с ним вышло? — спросил Слоан.

— Не спрашивайте, Ханс, — молодой священник покаянным жестом приложил ладонь к груди. — Я во всем виноват, и мне так совестно. Доктор Слоан оставил мне замечательного негра, — продолжал он, обращаясь к Бладу. — Смирный, добрый, работящий, наш Абсолон. Быстро выучил "Отче наш", охотно вместе со мной молился. Я был за ним как за каменной стеной, даю вам слово, жил здесь так же уютно, как у себя в Челси. Взял бы его в Англию, только не знаю, что скажут сестры и матушка, да и прихожане — ведь получу же я когда-нибудь приход, наверное. Не всякий белый слуга с ним сравнится. Если бы я не впал в грех гордыни...

— Ваш рассказ становится интересным, — с улыбкой заметил Блад.

— Ничего интересного, поверьте. Когда Абсолону нечем было заняться, он повадился смотреть, как я работаю. Наблюдая за ним краем глаза, я заметил, что он крайне внимателен и, судя по всему, усиленно размышляет. (Преподобный прервал рассказ и показал, как размышлял Абсолон: закусил обе губы сразу, потом наморщил лоб; слушатели невольно рассмеялись.) Я захотел поразить его еще сильнее. Нарисовал его портрет, подозвал посмотреть, потом дал зеркальце...