— Ну... Черенок неудобный, факт. Рукоятку посередине они умно присобачили, реально помогает. Только низковато. Да и вообще коротковата лопата, не под мой рост. А штык супер! Никитич, он что, булатный?

Про булат я ляпнул абсолютно спонтанно, само с языка сорвалось. Но, к моему изумлению, попал в точку.

— Булатный. Згадал, — задумчиво произнёс колдун, глядя на предмет нашего обсуждения. Немного помолчал и загадочно добавил: — А что транак кривый, так то добре.

— Постой, Никитич! — поспешно затараторил я вслед колдуну, который двинул было к речушке. — Она что, правда булатная? Но если так — дешевле золотую было сделать! И земля к ней совсем не липнет. Кто ж такое чудо сотворил и зачем?..

Колдун притормозил, повернулся ко мне:

— Працуй, Мыкола! Уполдня лялякаем... Скончишь — поведаю.

Последние слова прозвучали как обещание незаслуженно щедрой оплаты.

Конечно, насчёт "полдня" Никитич загнул. С другой стороны, действительно, надо торопиться: если за сегодня, в крайнем случае, за сегодня и завтра дренаж не пробьём и воду не спустим, на огороде в этом году можно будет ставить крест. Рыхлая, жирная, щедро удобренная земля грядок перемешается с водой до состояния илистой грязи. И даже если потом погода будет стоять сухая и солнечная — грязь эта подсохнет ой как не скоро. А подсохнув, превратится в плотную воздухонепроницаемую корку, которую придётся раз пять перепахать, прежде чем туда можно будет что-нибудь посадить. Многолетние растения, наверное, уже по-любому не спасти, задохнулись. Впрочем, Никитич колдун — авось и сможет их оживить.

Так или иначе, нужно работать. Копать, копать и ещё раз копать.

И я смачно всадил лопату в дёрн, резко дожимая штык ногой. В чём, однако, не было ни малейшей необходимости — штык сам тонул в земле.

Я копал землю.

Практически сразу я поймал ритм. Лопата входила в землю с едва слышным шорохом; всадив штык, я хватал левой ладонью нижнюю поперечную рукоять и вырывал пласт единым усилием рук, ног и спины. В этой работе принимало участие всё тело. В конце красивого слитного движения (хотя я не видел себя со стороны, я был совершенно уверен, что двигаюсь красиво!) пласт как бы сам собой оказывался поднят на лопате почти до уровня моей груди. Оставалось лишь чуть-чуть подтолкнуть его вверх — и тут же изящным поворотом черенка стряхнуть влево, на растущий хребет отвала.

Через пару минут в голове образовалось солнечное бездумное безмыслие, которое наступает, когда тело точно знает, что ему делать, и не беспокоит сознание бесконечными вопросами — что ему делать дальше, поднять руку или опустить ногу. Такое бывает или в состоянии глубокой расслабленности, или вот как сейчас, когда цели ясны, задачи определены, и всего-то дел — начать да кончить.

Преодолевать вялое сопротивление суглинка было как читать вслух знакомые стихи — легко и приятно. Усталости я не чувствовал — ни после первого прохода своей части канавы, ни после второго, ни после третьего. Я вообще забыл о том, что такое усталость, слабость и неуклюжесть. Мне казалось, что я танцую необыкновенный силовой танец, мощный и захватывающий, каждое движение которого преисполнено сдержанного величия. Памятуя о зловредной привычке Никитича ловить меня на потере контроля, я несколько раз с усилием отрывался от работы и смотрел в его сторону. Но, как выяснилось, мы с колдуном трудились, можно сказать, в такт — я копал к огороду, и он копал туда же; я копал к речке, и он продвигался к ней же. При этом, к моему немалому удивлению, расстояние между нами практически не менялось. А ведь волот должен был легко меня переработать — догнать и перегнать уже дважды или трижды. Но этого почему-то не происходило.

Никитич, естественно, перехватывал мои взгляды, однако лишь кивал в ответ всё недовольней — работай, турист, не лови ворон, работай!

Неожиданно мне пришло в голову, что Никитич на самом деле постоянно меня обгоняет — просто делает это так быстро, что я этого даже не замечаю. И сердится он потому, что я уже отстал от него на много проходов и продолжаю отставать. Эта мысль меня расстроила и я принялся копать с удвоенной скоростью.

А потом я услышал музыку. Барабан и флейту.

Нисколько не удивившись, я воодушевился ещё больше. Ритмичная мелодия, бодрая и задорная, звучала гимном мне и моей работе, заставляя работать ещё быстрее и энергичней.

Дальше было счастье, а за ним — ничего.

Очнулся я от холода.

Веки разлепились с трудом — как склеенные. Вокруг плавал полумрак и пахло сырыми досками, как в остывшей бане.

Осознав, что лежу на тахте, я попытался шевельнуться и едва не взвыл. Всё тело ныло, казалось неудобным и каким-то чужим. Любое движение причиняло боль — не слишком сильную, но с очень неприятным оттенком, как будто все мышцы, связки и сухожилия застыли, затвердели. И малейшая попытка пошевелиться ощущалась так, будто что-то во мне с болью гнётся.

И ещё я мёрз. Мёрз изнутри. Воздух был тёплым, я это чувствовал кожей. Холод шёл изнутри, откуда-то из живота.

Поднимающуюся панику прекратил картавый скрип двери и окрик Никитича:

— Лежи! Або сцать хошь?

— Нет... Что со мной? — Говорить было неудобно. Губы не слушались, рёбра не хотели подниматься, в горле мешался какой-то комок.

— Перепрацував и знутри згорев. Туры-ы-ыст.

Я попытался что-то сказать насчёт своей тренированности, но не получилось: очень мешал комок.

Никитич, однако, что-то понял.

— Фыскультура ваша — ... — колдун заменил скверное слово паузой, но не понять его было невозможно. — Мяса на руках расце, та у средине пусто. До раницы оклемаешься, коли слухать мене будешь.

Сильные руки колдуна взяли меня за плечи и подняли в сидячее положение. Стон я почти сдержал, но Никитич что-то услышал и усмехнулся.

— Не пискуй. Не так табе хреново. Зраз выпьешь, легчей буде.

— Меня как будто толпой били... — я, наконец, проглотил комок.

— Коли бьют, — деловито заметил колдун, — это ничё. Один одному мешае, болше пихавяся, чем справу робят. Горше, коли топчут. Звусим дрянно — коли урвут на частки. Табя на частки урвали?

Я попытался покрутить головой и снова застонал, так стрельнуло в шею.

— Тады пей зараз, — велел Никитич и без церемоний зажал мне пальцами нос. Пришлось открыть рот, куда Никитич немедленно влил какую-то смесь, необыкновенно гадкую на вкус. Я её чуть не выплюнул, но колдун тут же смял моё лицо в пясти, так что разжать челюсти я не смог. Выхода не было, и я проглотил тошнотворную микстуру. В желудке она, впрочем, растворилась без последствий, а противный привкус пропал через пару секунд.

Сразу стало очень легко. Я хотел сказать Никитичу что-то хорошее, но голова закружилась, и я почувствовал, что уплываю. Никитич ещё что-то говорил мне (а может, творил волшбу), но я уже не разбирал слов; меня плавно уносило в какие-то уютные дали. Сопротивляться этому у меня не было ни сил, ни желания — и я отключился.

Второе пробуждение оказалось несколько приятнее первого. Обнаружил я себя там же, где и в прошлый раз, но уже не чувствовал себя одним сплошным синяком. Отчаянно хотелось до ветру — собственно, от этого желания я и проснулся.

Я был голым — и, судя по ощущениям, чистым. Похоже, пока я валялся в бессознанке, колдун меня раздел и вымыл. Сначала я умилился, а потом вспомнил, что Никитич по приезду всегда гонит меня в баню. Ещё он как-то обмолвился, что обоняние у волотов звериное, а "русский дух" им особенно бьёт в нос. Так что, похоже, пожалел он не столько меня, сколько себя любимого... Впрочем, жаловаться мне не на что. Вымыл — спасибо.

Я встал. Ноги слушались, хотя с ними было что-то не так. С телом тоже. Я провёл рукой по груди и почувствовал, как выпирают рёбра. Живот опал ямкой. Руки и ноги, хоть и остались на месте, но изрядно отощали. Похоже, я потерял килограммов пять живого веса как минимум.

За окном стояли светлые предутренние сумерки. В их свете я разглядел огромную рубаху, висевшую на гвозде. Для меня она могла бы послужить чем-то вроде халата, хотя Никитичу была явно маловата. Судя по всему, колдун из неё вырос лет двадцать или тридцать назад, но по хомячьей привычке не выкинул, а запас на всякий случай.

Внизу стояли резиновые китайские шлёпки.

Рубаха оказалась фланелевой и довольно тёплой. Кое-как закутавшись в неё и закатав рукава, я, чертыхаясь, вдел ноги в холодные резинки. Шлёпанцы были мне не по ноге — слишком большие, но ходить можно и в таких.

Мочевой пузырь снова напомнил о себе, требуя немедленного опорожнения. Где сортир, я примерно помнил, но переться на другой конец участка не хотелось. К тому же сам Никитич всегда справлял малую нужду возле сарая, где крапива, и меня в своё время отправил за этим делом именно туда.

Я прошмыгнул через веранду — там никого не было — и вышел на крыльцо. Сразу стало холодно, а резь в пузыре вдруг стала невыносимой. Я едва добежал до сарая.

Когда я вернулся, веранда больше не пустовала. На продавленном кресле расположился Никитич. Рядом с ним стоял кургузый столик с самоваром — настоящим, с хромовым сапогом на трубе. Более того, самовар, судя по звуку, кипел — а вообще-то самовар вскипает как минимум за полчаса, а то и за час. Да и сам вид старого колдуна был такой, будто он сидит здесь уже давно. Я решил, что Никитич отвёл мне глаза, когда я бегал к сараю.

Завидев меня, колдун сделал жест рукой — дескать, садись, пока приглашают. Я не заставил себя долго ждать: хотя веранда была основательно застеклена, да и несколько подогрета закипевшим самоваром, но холод в животе не отпускал. Чай был бы кстати.

На столике с другой стороны от самовара стояла вторая кружка, поменьше, уже с заварочной ложкой-контейнером в ней. Судя по всему, эту кружку Никитич приготовил для меня. Усевшись за стол, я наполнил её кипятком, обхватил ладонями и уставился на колдуна мимо самовара.

— Так воду мы с огорода спустили?

— Та й табе не кашлять... Коля, — зло процедил колдун.

— Доброе утро... доброй раницы, Никитич, — пробормотал я, изо всех сил изображая раскаяние. Никитич любил церемонии и постоянно меня осаживал, когда я пытался вести разговор без необходимых вежливостей, да ещё и правильно сказанных.

Не дождавшись ответа, я чуть отпил из кружки. Разумеется, горячий чай тут же попал не в то горло и я закашлялся. Никитич немного подождал, потом легко приподнялся и от души хлопнул меня лапищей по спине — да так, что я чуть не выронил чашку. Чувство было такое, что из меня разом выбили дух, но кашель прекратился.

— Вось табе доброй раницы, Мыкола, — усмехнулся колдун. Я понял, что прощён, и снова отхлебнул, на этот раз без опаски.

Колдун залез ножом в маслёнку, которую я сначала и не разглядел на столике, отхватил изрядный кусок сливочного масла и бухнул его в свой чай. Покачал кружку, распределяя масло, и, наконец, соизволил ответить на первый вопрос:

— Заучора воду спустили. Вечор грядки подсохнут.

— Заучора... Позавчера?!.. Сколько же я спал?.. Что это было, Никитич?

Вместо ответа колдун кивнул куда-то в сторону. Я посмотрел в указанном направлении и упёрся взглядом в ту самую кривую лопату, которой не так давно копал дренажную канаву. Раритетный инструмент, чуть заляпанный подсохшей грязью, был прислонён к углу веранды в двух-трёх метрах от меня.

— Ша! — страшно рявкнул колдун и я обнаружил, что стою, отставив кружку и отодвинув стул. Причём, судя по тому, как я стою — хочу подойти к лопате и её взять. Боль в мышцах как-то резко ушла — как будто испарилась. Всё во мне тряслось — так хотелось скорее схватиться за кривую рукоятку и копать, копать, копать, ко...

Колдун поднял руки — точнее, воздел, только быстро и без театральных жестов, скрутил из пальцев какие-то загогулины и пробормотал что-то на кальбе — я услышал только несколько слов, от которых у меня всегда ползёт холодная струя по позвоночнику. Так случилось и на этот раз: как ледяная змея мазнула хвостом по хребту. Потом будто что-то отцепилось от моего живота.

Я дёрнулся всем телом.

— Не колотись. Я табя отчепив, — сообщил Никитич.

Мы помолчали. Мне почему-то стало грустно, как будто я потерял что-то дорогое.

Я выдул весь чай и, наконец, решился.

— Никитич... ты рассказать обещал. Если я канаву выкопаю. Про лопату.

— Чё табе цикаво? — как будто не понял колдун.

Я осторожно показал на опасную вещь. Правда, меня к ней больше не тянуло. Но в том, что она опасна, я не сомневался.

— Ведаешь ужо, — сообщил колдун, опустошая чашку. — Пора табе до дому. Как поснедаешь — иди.

Уезжать от Никитича куда сложнее, чем приехать к нему.

Туда, в общем-то, попасть просто — если, конечно, ты нужен Никитичу. Достаточно сесть за руль с твёрдым намерением посетить колдуна, ну и не попасть в пробку на Рязанке. На выезде меня обычно подхватывает. Удивительное чувство — что-то вроде долгого короткого замыкания в голове. В таком состоянии хочется петь, а не вертеть руль. Я и пою — потому что руль и педаль газа живут своей жизнью, хотя и не без моей помощи. Но я этого не замечаю. В себя я прихожу, уже когда поворачиваю к деревне. Пару раз я для очистки совести прошвырнулся по тем местам, и, разумеется, ни деревни, ни даже поворота не нашёл. Никитич не любит, когда его беспокоят посторонние.

А вот уехать трудно. Где-то в километре от дома старого колдуна есть овражек и мостик, который я никогда не могу найти с первого раза. Потом по нему нужно ещё и проехать. С виду он кажется очень узким — две дощечки. Каждый раз приходится ломать голову, как бы на него заехать. Обычно что-то придумывается, а потом я сразу выскакиваю на грунтовку. Тоже странноватая местность — почему-то, когда я еду, мне ни разу не встретилась другая машина. Хотя там ездят, и много, судя по тому, в каком состоянии дорога. Однажды я попал колесом в такую колею, которая больше всего напоминала след гусеницы тяжёлого танка. В другой раз я нашёл на обочине сплющенную гильзу от авиапушки, совсем новенькую. Брать с собой эту вещь мне почему-то не захотелось, и я её сфоткал на мобильник. В тот же день я его потерял.

Кстати, у Никитича мобильники, равно как и GPS-навигаторы и прочая машинерия, просто не работает. А вот с грунтовки позвонить иногда можно — правда, оператор какой-то непонятный, и денег за такой звонок списывается, как за роуминг с Антарктидой. Когда я об этом сказал Никитичу, тот долго смеялся (нет, не так — ржал в бороду), а потом посоветовал мне "пашкодовать гроши", то есть поэкономить средства. Но я всё равно звоню — Луське. Меня прикалывает, что я могу позвонить ей из такого места.

Сколько пилить по грунтовке — это зависит, знать бы только от чего. Иногда едешь пять минут, и уже выезд на нормальную трассу. А однажды зимой я пилил полдня по заледеневшей грязи — снега здесь не бывает ни при какой погоде — пока не выскочил на старое шоссе, ведущее бог весть куда. Добрался каким-то чудом.

На этот раз всё, однако, всё обошлось. Мостик я проскочил довольно лихо, на грунтовке было солнечно и ветрено, и я, конечно, позвонил Луське. Мы с ней поболтали минуты полторы, пока у меня не кончились деньги. Зато настроение пошло вверх. Поэтому я попробовал было подумать про таинственую херакалу, которая меня чуть не угробила. Тем более, Никитич сказал, чтоя уже всё знаю, оставалось только вспомнить.

1234

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓