Херакала

Вместо аннотации. Это не вполне удачный — не мой взгляд — опыт соавторства. Задумывалась серия рассказов про колдуна-волота Никитича и его служку Николая Мальцева. Увы, мы с моим соавтором, Владимиром "Откиным" Егоровым, придумавший начало рассказа, давно прекратили общаться — по причинам, не связанным с литературой. Рассказик пылился в тёмной, пыльной директории, пока я на него не наткнулся и не решился его оттуда извлечь. "Пусть будет".

Огород у Никитича был в низине. Поэтому каждую весну его заливало.

В этом были свои преимущества — земля с ранней весны набиралась влаги и, как только пригревало солнце, высаженная зелень поднималась от грунта ударными темпами, обещая богатый урожай. К осени обещание обычно выполнялось, так что Никитич был доволен.

Однако в этом году преимущество обернулось проблемой. Малоснежная зима перед уходом "хлопнула дверью" — разразилась невиданными снегопадами, навалившими по всей округе огромные сугробы. Затем пошли тёплые дожди, растопившие снег и началось наводнение, превратившее огород Никитича в настоящий пруд. Нужно было срочно прокапывать дренажную канаву.

Задача была непростой и уж тем более нелёгкой. Единственным местом, куда имело смысл пробивать дренаж, являлся берег ближайшей речушки, превратившейся в широкий мутный поток. Огород и берег разделяло меньше сотни шагов. Но даже по самым оптимистичным моим прикидкам выходило, что нам вдвоём придётся перекидать вручную не меньше сорока кубометров пропитанного водой суглинка. А это свыше шестидесяти тонн. Та ещё работёнка.

Никитича, впрочем, объём работы не смущал. Пригласив меня в свой необъятный — как и он сам — сарай, он покопался в груде сваленного за дверью садового инвентаря и отобрал две лопаты — штыковую и совковую. Затем критически глянул на меня, буркнул что-то нелицеприятное в адрес моего телосложения, крякнул и скрылся в лабиринте самодельных стеллажей.

Я же принялся изучать отобранный Никитичем инструмент.

Лопаты оказались правильные: титановые, крепко насаженные на ровные, отшлифованные и опалённые горелкой черенки с гладкими поперечными рукоятями, прикреплёнными к черенкам надёжным металлическим крепежом. Работать такими лопатами — одно удовольствие, особенно если к физическому труду привычен и умеешь получать от него удовольствие. А я считай что из таких. И бурчал на меня Никитич совершенно напрасно. Ну, допустим, с ним, заматеревшим волотом, мне не сравниться. Но спортзал я посещаю регулярно и телосложение у меня вполне атлетическое, девушки заглядываются. Причём мускулы настоящие, рабочие, никаких "дутых" мышц как у подсевших на анаболики культуристов...

Никитич вынырнул из недр своего сараища с какой-то штукой в руках. При первом взгляде на неё в голове немедленно всплыло загадочное слово "херакала". Это была она самая — херакала. То есть странный кривой предмет непонятного назначения.

Второе, что мне бросалось в глаза — так это то, КАК Никитич её нёс. Старый колдун отличался хомячьей хозяйственностью и к вещам относился бережно. Но тут было что-то другое. Он держал херакалу так, как держат старое заслуженное оружие — хорошо продуманное, надёжное, проверенное в сотнях кровавых стычек. Ну, представьте, что вы взяли в руки настоящую боевую катану с кровавой историей в четыреста с лишним лет. Если вы занимались кендзютцу или айкидо, или хотя бы увлекаетесь аниме, вы меня поймёте.

Подойдя ко мне, Никитич молча сунул мне в руки кривулину и вышел на улицу, прихватив отложенные ранее титановые лопаты. Я двинулся за ним, на ходу рассматривая выданный мне непонятный артефакт.

Артефакт при ближайшем рассмотрении оказался ни чем иным, как лопатой. Но какой!.. Во-первых, весила она в три-четыре раза меньше обычной титановой, типа тех, что взял Никитич — при почти таких же размерах. Во-вторых, она была кривой. Нет, даже не так. Она была КРИВОЙ. Кривыми, изогнутыми, были и сама лопата, и её черенок. Но если лопата как таковая — штык, то есть — выглядела просто немного несимметрична и несколько выгибалась наподобие лопасти пропеллера, то черенок словно вынырнул из кошмара безумного сюрреалиста. Упрощённо говоря, он представлял собой две дуги, смотрящие в разные стороны да ещё и лежащие в различных плоскостях. Плюс к этому он имел вторую поперечную рукоять почти точно на месте соединения этих дуг, что придавало херакале отдалённое сходство с косой. Но именно что отдалённое — эта вторая поперечная рукоятка, как и привычная верхняя (которая у сюрреалистичной лопаты тоже присутствовала), представляла собой единое целое с черенком и плавно соединялась с ним отнюдь не под прямым углом. Плюс ко всему черенок имел не круглое, а овальное сечение. И его поперечные рукояти тоже.

И ещё одно. Херакала была старой. Очень старой. То есть с виду-то она была как новенькая, но именно что "как". Я чувствовал её возраст руками. Не знаю, как это описать, но однажды мне приходилось держать в руках древнегреческую керамику, и меня аж затрясло. Так вот, взяв в руки лопату, я почувствовал что-то похожее, только отчётливее. Ощущения были такие, будто эту штуку добыли в каком-нибудь древнем захоронении, причём извлекли её оттуда буквально вчера.

Я догнал Никитича у самого огорода. Он уже успел бросить лопаты на землю и сейчас, похоже, прикидывал, по какому именно маршруту лучше всего пробивать дренаж.

— Никитич, будь ласка, — обратился я к колдуну максимально вежливо, — скажи, ты уверен, что я достоин трудиться этим, ээ-э... раритетом?.. А если я его сломаю?.. Может, я лучше это, ну, с обычной титановой покорячусь?..

Колдун посмотрел на меня как солдат на вошь. Это он умеет.

— Копать, Мыкола, будешь, — сухо сказал он, выдержав подобающую паузу. — Отсюдь до унизу. Глыбь повынна быть табе по яйки, ширь — кабы ты... кабы я поперёк улез. Опосля косогора убачим. Тваржем до огороду устань, отваливай землю налево и задом иде не спешаючи. Глыбже двых трацын штыка за проход не закопывайся, лепше — меньше. Наступный проход в отворотный бок, землю вальцуй за ыньший край.

На каком наречии изъясняется Никитич, я так и не понял. Луська Атлипецкая, которой я о Никитиче много рассказывал и пытался его цитировать, говорила, что это похоже на сильно изуродованный белорусский. Некоторые словечки вроде бы польские. Иногда Никитич переходит на влаття кальба, то есть на родной волотский. И это если он просто говорит, а не творит заговоры, что тоже случается. А я, разумеется, должен всё это разбирать и как-то понимать. Так что приходится переспрашивать и терпеть неудовольствие Никитича. Но на сей раз я вроде всё разобрал, непонятным осталось только слово "тварж".

Я набрался наглости и спросил, что это.

— То рожа твоя дурняя, — буркнул Никитич. — У кырзачи переобуйся... турыст.

"Турыстами" Никитич называл всех горожан. В его устах это слово звучало чрезвычайно презрительно. Меня он так называл тогда, когда считал, что я недопустимо туплю.

Колдун кивком указал мне на огромные кирзовые сапоги, которые, по-видимому, тоже принёс из сарая. Сгрёб свои лопаты и пошёл к речке — откуда, как я понял, собрался копать канаву мне навстречу.

— Поперёк улезть — это лёжа, что ли?.. — совсем глупо сказал я Никитичу в спину, но колдун не удостоил меня ответом. То ли не услышал (что вряд ли — слух у старика был отменный), то ли решил, что вопрос внимания не заслуживает.

На самом деле Никитич не бука и не прочь поговорить. Но не любит, когда его перебивают или когда не понимают. Поскольку же говорит он довольно часто такое, чего сразу и не поймёшь, приходится или переспрашивать, или молча мотать на ус, чтобы разобраться как-нибудь впоследствии. Первого Никитич не любит, а второе просекает на раз и моментально замолкает. Хорошо, если просто замолкал, а не с каверзой. Однажды в подобной ситуации он мне пожелал, чтобы мне не икалось. На обратном пути в Москву на меня напала злая икота, которая не проходила, пока я не вошёл в квартиру и не снял куртку.

И это была ещё безобидная каверза. Обидную он мне показал, когда я — тогда ещё совсем зелёный и не знавший его правил — задумал приехать к нему с друзьями. Я надеялся, что посторонние люди смогут запомнить дорогу и я не буду зависеть от настроения Никитича. Ага, как же. Я ничего не помню о той поездке. Совсем ничего, как отрезало. Потом я месяц маялся, прокручивая в голове ролик: вот мы с ребятами — я, Самохин, Стэц, Луся — утрамбовываемся в раздолбанную "Мазду", вот мы едем по Рязанскому, Стэц рулит левой рукой, а правой приобнимает Лусю, которая курит в окно и с чувством кроет Лужкова... Потом обрыв плёнки, и сразу — розовеющий край горизонта, мы едем по грунтовке, вокруг поля, я за рулём, справа свесил подбородок на грудь Самохин. Стэц, как выяснилось, лежал бревном на заднем сиденье. Лусю мы нашли в багажнике, аккуратно свернувшуюся клубочком между ведром и мотком шланга. Она проснулась только через час, когда я уже совсем перестал понимать, что делать и кто виноват... Самое интересное, что все остались довольны — всем запомнилось, что с ними случилось что-то хорошее и они поняли что-то важное. Судя по всему, так оно и было, потому что через пару дней Луська бросила Стэца и курить, потом Стэц уехал в Воронеж, а Самохин уволился из ЧОПа и пошёл работать осветителем на экспериментальную киностудию, где и посейчас пропадает. Мне же просто приснился Никитич. И сказал, чтобы я больше никогда и ни при каких обстоятельствах не возил к нему туристов. Хотя вообще-то он выразился грубее. Надо сказать, наяву от него я таких слов не слышал никогда, и до сих пор не уверен, сказал ли это мне сам Никитич или моё подсознание так перевело. Да и вообще — в конце концов, это мог быть просто сон, а не колдовское послание. Расспросить Никитича я так и не решился.

Я тяжело вздохнул, с силой воткнул злополучную лопату в землю, взял кирзачи и уселся на удачно оказавшийся поблизости сосновый кругляк. В одном Никитич был заведомо прав — обувь надо было сменить. Куртка со штанами, конечно, тоже испачкаются, но их и не жалко, они для подобных работ и предназначены. Закончу возиться в грязи — почищу, а дома постираю. Ноги же, стопы — другое дело. При такой работе да по такой погоде застудиться очень легко. А со здоровьем не шутят.

Поэтому я быстро скинул ботинки, снял носки, которые показались мне уже несколько подмокшими, и принялся наматывать на ноги толстые фланелевые портянки, что предсказуемо обнаружились в кирзачах. Сухая мягкая ткань приятно облегла стопу, и я подумал, что, может быть, сюрреалистичный инструмент, выданный мне Никитичем, не так уж и плох. По крайней мере, лопата лёгкая, да и черенок у неё заполирован. Как-нибудь приспособлюсь ей орудовать. В конце концов, колдун ничего не делает случайно или чтобы просто помучить. Если уж навязал мне такую кривулину — значит, в этом есть какой-то высший смысл, мне пока что недоступный.

Утешив себя такими рассуждениями, я натянул кирзачи, подхватил херакалу и отправился размечать фронт работ. Лаконичное задание Никитича не запомнить было невозможно, но мне нравилось делать всё обстоятельно, по плану — так, чтобы перед взором (по возможности, не только мысленным) находились все нужные вехи и ориентиры. Поэтому для начала я решил провести в дёрне две борозды, между которыми и проляжет моя часть канавы.

К моему удивлению — и немалому облегчению — херакала оказалась гораздо практичнее, чем это можно было предположить по его виду. Кривая лопата резала дёрн, как хорошо заточенный нож. Но что поразило меня гораздо больше — она и втыкалась в землю, и вытаскивалась оттуда с необычной, почти невозможной лёгкостью. Мокрый суглинок совершенно не прилипал к штыку!

Заинтересовавшись, я подверг лопату пристальному осмотру. Выяснилось, что штык обработан особым образом — так, как иногда обрабатывают клинки элитных кухонных ножей. Поверхность металла была покрыта частой насечкой из тонких бороздок, перпендикулярных основной режущей кромке. Благодаря такой обработке фактическая площадь контакта инструмента и разрезаемого материала уменьшается, да к тому же ещё и разбивается на отдельные мелкие фрагменты. В результате материал липнет к инструменту существенно меньше.

Однако, на мой взгляд, хитрость с бороздками всё же не объясняла эффекта даже наполовину. Одно дело ломтики огурца или помидора с ножа стряхнуть и совсем другое — сбросить с лопаты широкий пласт плотной влажной землицы. Сейчас, на этапе разметки, особой нужды в подобных действиях не было, но я специально копнул несколько раз на всю длину штыка, чтобы, как говорится, оценить масштабы явления. Масштабы впечатляли — пласты суглинка сбрасывались с лопасти как мокрый песок. То есть, пласт любого размера держался на лопате ровно столько, сколько нужно — спокойно позволял себя подрезать, оторвать и поднять, но при этом без проблем отлетал в сторону, как только в этом возникала необходимость. Контраст между тем, что видели глаза и ощущали руки сразу вызвал у меня психологический дискомфорт. Ну, не может тяжёлая липкая земля так легко отцепляться от штыка! Это ж как сесть за обеденный стол и вдруг обнаружить, что привычные с виду посуда и приборы стали на ощупь пластилиновыми.

Потом, опять же, вес. Почему загадочная лопата такая лёгкая? Потому, что штык изготовлен из необычайно тонкого проката, не толще стенки пивной банки? Но ведь кроме штыка у лопаты есть ещё и черенок. Деревянный черенок, между прочим, не пустотелый пластмассовый и не пробковый какой-нибудь. С двумя поперечными рукоятями к тому же. Кстати говоря, это ж из какого металла нужно было сделать штык, чтобы оный при столь ничтожной толщине не ломался, не гнулся и даже не пружинил — при таких-то нагрузках? А ведь на штык ещё и эти противолипучие бороздки нанесены, которые тоже ни прочности, ни жёсткости ему, мягко говоря, не добавляют.

— Чё лупала розынув?

Я аж подпрыгнул:

— Н-никитич! Ты меня заикой когда-нибудь сделаешь!..

О привычке Никитича появляться за спиной в самый неподходящий момент я помню всегда. То есть почти всегда. Кроме тех случаев, когда Никитичу приходит на ум меня пугнуть. Все попытки сохранить самоконтроль до сих пор кончались тем, что Никитич ловил меня в какой-нибудь глупейшей ситуации. Вот как сейчас — забылся на пару минут. В результате Никитич тут же непостижимым образом материализовался у меня за плечом и напугал до коликов в животе. Это он любит.

Ответом колдун меня не удостоил. Вместо этого он критически осмотрел мою разметку, прошёлся к огороду-пруду и обратно, недовольно хмыкнул и в нескольких местах с силой вбил в землю каблук своего сапога.

— Правый край добре згадан, — сказал он мне, закончив осмотр, — с моим сувпадает. А вось левый треба прыкладно на повметра отсунуть. Забыв, что до дна краи повинны сходиться?.. Забыв, бачу! А перед водой дамбочку треба ширей. Я сам её у конца приберу, ты не зможешь, звозюкаешься только. Я табе знаки пробыв, на них и равняйся. И наогул, левый край у тебя кривый.

— Не кривее твоей лопаты, — решился я на дерзость.

Никитич прищурился и каким-то подозрительно участливым голосом поинтересовался:

— Что, незручно? В лапсы не лезе?

— Ну... Черенок неудобный, факт. Рукоятку посередине они умно присобачили, реально помогает. Только низковато. Да и вообще коротковата лопата, не под мой рост. А штык супер! Никитич, он что, булатный?

Про булат я ляпнул абсолютно спонтанно, само с языка сорвалось. Но, к моему изумлению, попал в точку.

— Булатный. Згадал, — задумчиво произнёс колдун, глядя на предмет нашего обсуждения. Немного помолчал и загадочно добавил: — А что транак кривый, так то добре.

— Постой, Никитич! — поспешно затараторил я вслед колдуну, который двинул было к речушке. — Она что, правда булатная? Но если так — дешевле золотую было сделать! И земля к ней совсем не липнет. Кто ж такое чудо сотворил и зачем?..

Колдун притормозил, повернулся ко мне:

— Працуй, Мыкола! Уполдня лялякаем... Скончишь — поведаю.

Последние слова прозвучали как обещание незаслуженно щедрой оплаты.

Конечно, насчёт "полдня" Никитич загнул. С другой стороны, действительно, надо торопиться: если за сегодня, в крайнем случае, за сегодня и завтра дренаж не пробьём и воду не спустим, на огороде в этом году можно будет ставить крест. Рыхлая, жирная, щедро удобренная земля грядок перемешается с водой до состояния илистой грязи. И даже если потом погода будет стоять сухая и солнечная — грязь эта подсохнет ой как не скоро. А подсохнув, превратится в плотную воздухонепроницаемую корку, которую придётся раз пять перепахать, прежде чем туда можно будет что-нибудь посадить. Многолетние растения, наверное, уже по-любому не спасти, задохнулись. Впрочем, Никитич колдун — авось и сможет их оживить.

Так или иначе, нужно работать. Копать, копать и ещё раз копать.

И я смачно всадил лопату в дёрн, резко дожимая штык ногой. В чём, однако, не было ни малейшей необходимости — штык сам тонул в земле.

Я копал землю.

Практически сразу я поймал ритм. Лопата входила в землю с едва слышным шорохом; всадив штык, я хватал левой ладонью нижнюю поперечную рукоять и вырывал пласт единым усилием рук, ног и спины. В этой работе принимало участие всё тело. В конце красивого слитного движения (хотя я не видел себя со стороны, я был совершенно уверен, что двигаюсь красиво!) пласт как бы сам собой оказывался поднят на лопате почти до уровня моей груди. Оставалось лишь чуть-чуть подтолкнуть его вверх — и тут же изящным поворотом черенка стряхнуть влево, на растущий хребет отвала.

Через пару минут в голове образовалось солнечное бездумное безмыслие, которое наступает, когда тело точно знает, что ему делать, и не беспокоит сознание бесконечными вопросами — что ему делать дальше, поднять руку или опустить ногу. Такое бывает или в состоянии глубокой расслабленности, или вот как сейчас, когда цели ясны, задачи определены, и всего-то дел — начать да кончить.

Преодолевать вялое сопротивление суглинка было как читать вслух знакомые стихи — легко и приятно. Усталости я не чувствовал — ни после первого прохода своей части канавы, ни после второго, ни после третьего. Я вообще забыл о том, что такое усталость, слабость и неуклюжесть. Мне казалось, что я танцую необыкновенный силовой танец, мощный и захватывающий, каждое движение которого преисполнено сдержанного величия. Памятуя о зловредной привычке Никитича ловить меня на потере контроля, я несколько раз с усилием отрывался от работы и смотрел в его сторону. Но, как выяснилось, мы с колдуном трудились, можно сказать, в такт — я копал к огороду, и он копал туда же; я копал к речке, и он продвигался к ней же. При этом, к моему немалому удивлению, расстояние между нами практически не менялось. А ведь волот должен был легко меня переработать — догнать и перегнать уже дважды или трижды. Но этого почему-то не происходило.

Никитич, естественно, перехватывал мои взгляды, однако лишь кивал в ответ всё недовольней — работай, турист, не лови ворон, работай!

Неожиданно мне пришло в голову, что Никитич на самом деле постоянно меня обгоняет — просто делает это так быстро, что я этого даже не замечаю. И сердится он потому, что я уже отстал от него на много проходов и продолжаю отставать. Эта мысль меня расстроила и я принялся копать с удвоенной скоростью.

А потом я услышал музыку. Барабан и флейту.

Нисколько не удивившись, я воодушевился ещё больше. Ритмичная мелодия, бодрая и задорная, звучала гимном мне и моей работе, заставляя работать ещё быстрее и энергичней.

Дальше было счастье, а за ним — ничего.

*

Очнулся я от холода.

Веки разлепились с трудом — как склеенные. Вокруг плавал полумрак и пахло сырыми досками, как в остывшей бане.

Осознав, что лежу на тахте, я попытался шевельнуться и едва не взвыл. Всё тело ныло, казалось неудобным и каким-то чужим. Любое движение причиняло боль — не слишком сильную, но с очень неприятным оттенком, как будто все мышцы, связки и сухожилия застыли, затвердели. И малейшая попытка пошевелиться ощущалась так, будто что-то во мне с болью гнётся.

И ещё я мёрз. Мёрз изнутри. Воздух был тёплым, я это чувствовал кожей. Холод шёл изнутри, откуда-то из живота.

Поднимающуюся панику прекратил картавый скрип двери и окрик Никитича:

— Лежи! Або сцать хошь?

— Нет... Что со мной? — Говорить было неудобно. Губы не слушались, рёбра не хотели подниматься, в горле мешался какой-то комок.

— Перепрацував и знутри згорев. Туры-ы-ыст.

Я попытался что-то сказать насчёт своей тренированности, но не получилось: очень мешал комок.

Никитич, однако, что-то понял.

— Фыскультура ваша — ... — колдун заменил скверное слово паузой, но не понять его было невозможно. — Мяса на руках расце, та у средине пусто. До раницы оклемаешься, коли слухать мене будешь.

Сильные руки колдуна взяли меня за плечи и подняли в сидячее положение. Стон я почти сдержал, но Никитич что-то услышал и усмехнулся.

— Не пискуй. Не так табе хреново. Зраз выпьешь, легчей буде.

— Меня как будто толпой били... — я, наконец, проглотил комок.

— Коли бьют, — деловито заметил колдун, — это ничё. Один одному мешае, болше пихавяся, чем справу робят. Горше, коли топчут. Звусим дрянно — коли урвут на частки. Табя на частки урвали?

Я попытался покрутить головой и снова застонал, так стрельнуло в шею.

— Тады пей зараз, — велел Никитич и без церемоний зажал мне пальцами нос. Пришлось открыть рот, куда Никитич немедленно влил какую-то смесь, необыкновенно гадкую на вкус. Я её чуть не выплюнул, но колдун тут же смял моё лицо в пясти, так что разжать челюсти я не смог. Выхода не было, и я проглотил тошнотворную микстуру. В желудке она, впрочем, растворилась без последствий, а противный привкус пропал через пару секунд.

Сразу стало очень легко. Я хотел сказать Никитичу что-то хорошее, но голова закружилась, и я почувствовал, что уплываю. Никитич ещё что-то говорил мне (а может, творил волшбу), но я уже не разбирал слов; меня плавно уносило в какие-то уютные дали. Сопротивляться этому у меня не было ни сил, ни желания — и я отключился.

Второе пробуждение оказалось несколько приятнее первого. Обнаружил я себя там же, где и в прошлый раз, но уже не чувствовал себя одним сплошным синяком. Отчаянно хотелось до ветру — собственно, от этого желания я и проснулся.

Я был голым — и, судя по ощущениям, чистым. Похоже, пока я валялся в бессознанке, колдун меня раздел и вымыл. Сначала я умилился, а потом вспомнил, что Никитич по приезду всегда гонит меня в баню. Ещё он как-то обмолвился, что обоняние у волотов звериное, а "русский дух" им особенно бьёт в нос. Так что, похоже, пожалел он не столько меня, сколько себя любимого... Впрочем, жаловаться мне не на что. Вымыл — спасибо.

Я встал. Ноги слушались, хотя с ними было что-то не так. С телом тоже. Я провёл рукой по груди и почувствовал, как выпирают рёбра. Живот опал ямкой. Руки и ноги, хоть и остались на месте, но изрядно отощали. Похоже, я потерял килограммов пять живого веса как минимум.

За окном стояли светлые предутренние сумерки. В их свете я разглядел огромную рубаху, висевшую на гвозде. Для меня она могла бы послужить чем-то вроде халата, хотя Никитичу была явно маловата. Судя по всему, колдун из неё вырос лет двадцать или тридцать назад, но по хомячьей привычке не выкинул, а запас на всякий случай.

Внизу стояли резиновые китайские шлёпки.

Рубаха оказалась фланелевой и довольно тёплой. Кое-как закутавшись в неё и закатав рукава, я, чертыхаясь, вдел ноги в холодные резинки. Шлёпанцы были мне не по ноге — слишком большие, но ходить можно и в таких.

Мочевой пузырь снова напомнил о себе, требуя немедленного опорожнения. Где сортир, я примерно помнил, но переться на другой конец участка не хотелось. К тому же сам Никитич всегда справлял малую нужду возле сарая, где крапива, и меня в своё время отправил за этим делом именно туда.

Я прошмыгнул через веранду — там никого не было — и вышел на крыльцо. Сразу стало холодно, а резь в пузыре вдруг стала невыносимой. Я едва добежал до сарая.

Когда я вернулся, веранда больше не пустовала. На продавленном кресле расположился Никитич. Рядом с ним стоял кургузый столик с самоваром — настоящим, с хромовым сапогом на трубе. Более того, самовар, судя по звуку, кипел — а вообще-то самовар вскипает как минимум за полчаса, а то и за час. Да и сам вид старого колдуна был такой, будто он сидит здесь уже давно. Я решил, что Никитич отвёл мне глаза, когда я бегал к сараю.

Завидев меня, колдун сделал жест рукой — дескать, садись, пока приглашают. Я не заставил себя долго ждать: хотя веранда была основательно застеклена, да и несколько подогрета закипевшим самоваром, но холод в животе не отпускал. Чай был бы кстати.

На столике с другой стороны от самовара стояла вторая кружка, поменьше, уже с заварочной ложкой-контейнером в ней. Судя по всему, эту кружку Никитич приготовил для меня. Усевшись за стол, я наполнил её кипятком, обхватил ладонями и уставился на колдуна мимо самовара.

— Так воду мы с огорода спустили?

— Та й табе не кашлять... Коля, — зло процедил колдун.

— Доброе утро... доброй раницы, Никитич, — пробормотал я, изо всех сил изображая раскаяние. Никитич любил церемонии и постоянно меня осаживал, когда я пытался вести разговор без необходимых вежливостей, да ещё и правильно сказанных.

Не дождавшись ответа, я чуть отпил из кружки. Разумеется, горячий чай тут же попал не в то горло и я закашлялся. Никитич немного подождал, потом легко приподнялся и от души хлопнул меня лапищей по спине — да так, что я чуть не выронил чашку. Чувство было такое, что из меня разом выбили дух, но кашель прекратился.

— Вось табе доброй раницы, Мыкола, — усмехнулся колдун. Я понял, что прощён, и снова отхлебнул, на этот раз без опаски.

Колдун залез ножом в маслёнку, которую я сначала и не разглядел на столике, отхватил изрядный кусок сливочного масла и бухнул его в свой чай. Покачал кружку, распределяя масло, и, наконец, соизволил ответить на первый вопрос:

— Заучора воду спустили. Вечор грядки подсохнут.

— Заучора... Позавчера?!.. Сколько же я спал?.. Что это было, Никитич?

Вместо ответа колдун кивнул куда-то в сторону. Я посмотрел в указанном направлении и упёрся взглядом в ту самую кривую лопату, которой не так давно копал дренажную канаву. Раритетный инструмент, чуть заляпанный подсохшей грязью, был прислонён к углу веранды в двух-трёх метрах от меня.

— Ша! — страшно рявкнул колдун и я обнаружил, что стою, отставив кружку и отодвинув стул. Причём, судя по тому, как я стою — хочу подойти к лопате и её взять. Боль в мышцах как-то резко ушла — как будто испарилась. Всё во мне тряслось — так хотелось скорее схватиться за кривую рукоятку и копать, копать, копать, ко...

Колдун поднял руки — точнее, воздел, только быстро и без театральных жестов, скрутил из пальцев какие-то загогулины и пробормотал что-то на кальбе — я услышал только несколько слов, от которых у меня всегда ползёт холодная струя по позвоночнику. Так случилось и на этот раз: как ледяная змея мазнула хвостом по хребту. Потом будто что-то отцепилось от моего живота.

Я дёрнулся всем телом.

— Не колотись. Я табя отчепив, — сообщил Никитич.

Мы помолчали. Мне почему-то стало грустно, как будто я потерял что-то дорогое.

Я выдул весь чай и, наконец, решился.

— Никитич... ты рассказать обещал. Если я канаву выкопаю. Про лопату.

— Чё табе цикаво? — как будто не понял колдун.

Я осторожно показал на опасную вещь. Правда, меня к ней больше не тянуло. Но в том, что она опасна, я не сомневался.

— Ведаешь ужо, — сообщил колдун, опустошая чашку. — Пора табе до дому. Как поснедаешь — иди.

*

Уезжать от Никитича куда сложнее, чем приехать к нему.

Туда, в общем-то, попасть просто — если, конечно, ты нужен Никитичу. Достаточно сесть за руль с твёрдым намерением посетить колдуна, ну и не попасть в пробку на Рязанке. На выезде меня обычно подхватывает. Удивительное чувство — что-то вроде долгого короткого замыкания в голове. В таком состоянии хочется петь, а не вертеть руль. Я и пою — потому что руль и педаль газа живут своей жизнью, хотя и не без моей помощи. Но я этого не замечаю. В себя я прихожу, уже когда поворачиваю к деревне. Пару раз я для очистки совести прошвырнулся по тем местам, и, разумеется, ни деревни, ни даже поворота не нашёл. Никитич не любит, когда его беспокоят посторонние.

А вот уехать трудно. Где-то в километре от дома старого колдуна есть овражек и мостик, который я никогда не могу найти с первого раза. Потом по нему нужно ещё и проехать. С виду он кажется очень узким — две дощечки. Каждый раз приходится ломать голову, как бы на него заехать. Обычно что-то придумывается, а потом я сразу выскакиваю на грунтовку. Тоже странноватая местность — почему-то, когда я еду, мне ни разу не встретилась другая машина. Хотя там ездят, и много, судя по тому, в каком состоянии дорога. Однажды я попал колесом в такую колею, которая больше всего напоминала след гусеницы тяжёлого танка. В другой раз я нашёл на обочине сплющенную гильзу от авиапушки, совсем новенькую. Брать с собой эту вещь мне почему-то не захотелось, и я её сфоткал на мобильник. В тот же день я его потерял.

Кстати, у Никитича мобильники, равно как и GPS-навигаторы и прочая машинерия, просто не работает. А вот с грунтовки позвонить иногда можно — правда, оператор какой-то непонятный, и денег за такой звонок списывается, как за роуминг с Антарктидой. Когда я об этом сказал Никитичу, тот долго смеялся (нет, не так — ржал в бороду), а потом посоветовал мне "пашкодовать гроши", то есть поэкономить средства. Но я всё равно звоню — Луське. Меня прикалывает, что я могу позвонить ей из такого места.

Сколько пилить по грунтовке — это зависит, знать бы только от чего. Иногда едешь пять минут, и уже выезд на нормальную трассу. А однажды зимой я пилил полдня по заледеневшей грязи — снега здесь не бывает ни при какой погоде — пока не выскочил на старое шоссе, ведущее бог весть куда. Добрался каким-то чудом.

На этот раз всё, однако, всё обошлось. Мостик я проскочил довольно лихо, на грунтовке было солнечно и ветрено, и я, конечно, позвонил Луське. Мы с ней поболтали минуты полторы, пока у меня не кончились деньги. Зато настроение пошло вверх. Поэтому я попробовал было подумать про таинственую херакалу, которая меня чуть не угробила. Тем более, Никитич сказал, чтоя уже всё знаю, оставалось только вспомнить.

Никитич длинных разговоров вообще не жалует, да я всё равно не понял бы половину того, что он говорит словами. Зато он может "укласть у голову розуменья". Когда я только начинал служить, Никитич таким способом укладывал мне в голову длиннейшие списки покупок и всяких мелких дел. Зато когда он озаботился моим материальным благосостоянием, то колдун несколько раз оставлял у меня в голове неплохие идеи. Например, программку-органайзер для айфона, с которой мне до сих пор капает денежка, я написал после визита к Никитичу — за четыре часа транса. Были и другие случаи. В общем, если Никитич сказал, что я что-то "ведаю" — значит, так оно и есть. Нужно только зацепить краешек знания, и оно само развернётся.

Но на этот раз именно этот самый краешек почему-то не цеплялся. Я напряжённо думал о лопате. В голове ничего не отзывалось. Я пытался представить себе, как я копаю — тоже ничего. С тоски я стал вспоминать ту самую музыку, с барабаном и флейтой — но вместо этого в голову упорно лезла какая-то мелодия Свиридова. Я расстроился и чуть было не пропустил поворот на нормальную дорогу.

Домой я вернулся засветло, и успел ещё заехать в "Седьмой континент", где купил охлаждённую говядину, бельгийское пиво, средство от комаров (его зачем-то затребовал Никитич — явно не для себя, на его участке комаров не бывает) и зубную нить. В последний момент, уже у кассы, я зачем-то цапнул томик фэнтези, что-то про "тёмных эльфов". Совершенно не моя литература, но, может, Луська возьмёт.

Дома я помылся и занялся готовкой. Сначала сделал себе яичницу и сожрал её, запивая холодным пивом. Потом совсем было решил заняться говядиной, но после яичницы это было бы уже как бы и незачем. Помылся — без удовольствия, просто чтобы чем-то заняться. Работать не тянуло совершенно, то есть вообще. Все прочие занятия, которыми я обычно пытаюсь заполнить вечер после визита к Никитичу, тоже не задавались.

В общем, все симптомы были налицо, и я снова позвонил Лусе.

*

— Ну и дальше чего? Кто сделал ту лопату? — Луська Атлипецкая забилась в кресло, подобрав тощие ноги. На коленке багровела здоровенная ссадина — похоже, она опять гоняла на скутере.

— Дальше-дальше, — вздохнул я, пытась хоть как-то устроиться на заваленной книгами кушетке. Гора замусоленных словарей, переложенная кипами расползающихся корректур, опасно дрогнула и попыталась было стечь на пол, но я вовремя вскочил и предотвратил падение.

— Ты не сиди там, — скомандовала Луська. — Иди пока сюда. Пойду кофе тебе сварю с коркой апельсинной.

Я смущённо поблагодарил и послушался, потому что спорить бесполезно: если уж Луся что-то собралась сделать, она это обязательно делает. Она это объясняет литвинским норовом, хотя мне это больше напоминает некрасовские стихи про русского мужика, которому уж если втемяшиться в башку какая блажь — колом её оттудова не выбьешь. Луське вот тоже втемяшлось в голову несколько дурацких идей. Например, та, что я — не её мужчина. Все попытки её переубедить успеха не имели, хотя и отношений не испортили. Будем надеяться, что и не испортят, потому что попытки будут.

Если честно, я сам не понимаю, что в ней нашёл. По всем раскладам она совсем не моя женщина и уж точно не мой эротический идеал. Пятьдесят четыре килограмма костей, кое-как обтянутых смугловатой кожей, плоскость на месте сисек и полное отсутствие задницы, жиденькие серые волосёнки, серые глаза, тонкие губы — бррр. К тому же она вообще не очень любит мужчин, это мне рассказал пьяный Стэц перед отъездом в Воронеж. Мне хотелось его убить. Вместо этого я подливал ему водки. До сих пор помню, и до сих пор тошно.

Чтобы отвлечься от воспоминаний, я стал рассматривать луськину комнату. Как всегда, в ней царил хаос. На подоконнике — сломанная кофеварка Nespresso, две грязные чашки, сливочник, принтер и зачем-то рулон туалетной бумаги. Со шкафа свешивалась какая-то недошитая Луськой эльфийская тряпка — что-то вроде мантии, перешитой из занавески. Под шкаф был задвинут маленький музыкальный центр и несколько книжек. На пыльном телевизоре стояли три разноцветные чайные чашки с белыми нитяными хвостиками от пакетиков — я был готов поспорить на что угодно, что одна была сегодняшней, вторая вчерашней, а третья позавчерашней. Книжная полка, которую когда-то присобачил к стене Стэц, была уставлена сверху стаканчиками для карандашей и фломастеров, стопками сиди-дисков и бетакамовской кассетой с наклейкой "Стары Ольса 2009".

А на полу, прямо передо мной, лежал обложкой кверху англо-норвежский словарь. Я его поднял, убедился, что он открыт на слове "butch", это мне показалось глупым и несправедливым.

Из кухни донёсся ультразвуковой вопль Луськи. Я вскочил, и тут появилась она сама, с виноватой мордочкой и дымящейся джезвой в руках.

— Я на зажигалку наступила, — сообщила она, страдальчески морщась. — И твой кофе пролился немножко.

— Какую зажигалку? — не понял я.

— Зелёную, — кротко, снисходя к моей недогадливости, сообщила Луська.

Я включил голову. Луська курила, а зажигалки разбрасывала по всей квартире. На кухне х было особенно много. Видимо, они там ещё не кончились. В общем, понятно.

От кофе осталась одна бурда и немножко жидкости. Я поставил чашку на широкий кожаный подлокотник — отстаиваться. Луська тем временем вспорхнула на кушетку, умудрившись вписаться среди бумажных развалин.

Я попал в затруднительное положение. Если я признаюсь, что Никитич мне так ничего толком и не объяснил, Луське станет скучно. И она меня прогонит, как всегда, когда ей со мной скучно или я начинаю приставать. Значит, мне нужно что-то срочно придумать. Беда в том, что ничего особенно интересного в голове не появлялось. Но и тянуть было нельзя.

— Это очень древняя вещь, — начал я импровизировать. — Древнее Египта, древнее Микен. Её создали... — тут я всё-таки немножко задумался, — в Атлантиде. То есть в том месте, которое сейчас называют Атлантидой. Там существовала высокоразвитая цивилизация, у них были такие технологии, которые нам не снились...

— Ниц, — решительно заявила Луська, вытягивая ноги. — Глупо.

— Почему? — не понял я.

— Потому что при технологиях зачем лопатой землю копать? Атланты землю лопатой копали?

— Атланты? — искренне удивился я. — Почему атланты? Люди копали, кто же ещё...

Вот тут-то до меня, наконец, дошло, что я говорю и почему. Я почувствовал кончик нити на языке. Нужно было только не останавливаться, чтобы размотать весь клубочек.

— Труд сделал из обезьяны человека, — зачастил я. — Это вообще-то правда, только наоборот — люди были созданы из обезьян для того, чтобы они трудились. Мы были выведены атлантами, и они нас использовали в качестве рабов. Причём рабов, даже не ощущающих своего рабства. Обычные рабы могут восстать, возмутиться. Могут саботировать работу — ну, как римские рабы ломали плуги... Наконец, рабы просто плохо трудятся, потому что нет стимула. Но люди работали на атлантов по своему собственному желанию, с полной самоотдачей. Потому что им давали инструменты вроде этой лопаты. Инструменты, которые приносят радость. Чем больше ты работаешь, тем больше радости. Если бы я той лопатой помахал денька три, то меня уже ничего не интересовало бы — только копать. И чтобы не отняли лопату. Понимаешь?

Луська посмотрела на меня с интересом.

— Это как курить? — спросила она. — Никто не заставляет, самой хочется?

— Как наркотики, как алкоголь, только сильнее, — продолжал я, опасаясь упустить нить, — и в чём-то здоровее. Потому что работа кащейским инструментом даёт не только физическое удовольствие, но и моральное, ты кажешься себе сильным, смелым, красивым... Даже не так — ты таким и становишься, пока работаешь...

— Как ты сказал? — заинтересовалась Луся. — Какими инструментом?

Я осёкся. Нитка под языком вильнула и я снова поймал кончик.

— Кащейским. Последних рабов атлантов на Руси называли кощеями.

— Я знаю русские сказки, — Луся осторожно улыбнулась, показав ровненькие беличьи зубки, — но не понимаю. Кощей — это такой злой старик, очень... сухоребрый, да?

— Вот уж что неудивительно. Ты на меня посмотри, — буркнул я. — Я килограммов десять потерял после такой работы. Теперь буду отъедаться.

— Не надо много есть, тебе идёт, — серьёзно сказала Луся, и я тут же решил, что сяду на диету. — Но ведь кощей из сказки ничего не копал?

— Нет, не копал, — сказал я с уверенностью. — Он обычно над златом чах. Функции — охранник и кладовщик в одном лице. Должен был помнить всё, что есть на складе, кому что выдано, ну и так далее. И, конечно, защищать сокровищницу. Самовольно покинуть охраняемое место не мог — его держала штука вроде той лопаты. Только она выглядела как игла.

— Игла в яйце? — вспомнила Луся.

— Да. Кащея можно было освободить, только сломав иглу. Которую он охранял как самую большую драгоценность... Несколько таких иголочек где-то достал Чингисхан, — вытащился из меня кусочек знания. — И ещё мечи-кладенцы. Страшная штука — оружие, которое само заставляет тебя сражаться, ну и слушаться приказов старшего. Такого воина можно убить, но победить невозможно. Даже в плен взять нельзя — без меча он живёт недолго. Представь себе измождённого воина на коне, с огромным мечом, в короне...

— Как кольценосцы у Толкиена? — сообразила моя ненаглядная.

Вот тут меня продрал озноб. Потому что я вспомнил, что такое корона.

— Понимаешь... — я стал подыскивать слова попонятнее. — Атланты создали рабов, которые работали. Сначала — на самых простых работах: копали землю, выращивали пшеницу или что там у них было вместо пшеницы, трудились на заводах. Потом они стали передавать рабам простейшие управленческие функции. Появились рабы-надсмотрщики, рабы-охранники, как те же кощеи. Но они на этом не остановились. Они отдали рабам ещё и интеллектуальную деятельность. Например, литературу и науку. Разумеется, приняв меры к тому, чтобы рабы думали так, как угодно атлантам, и писали то, что интересно читать атлантам. Для этого использовались кольца. Надевались на палец. Орудие интеллектуалов и управленцев. Пока кольцо на руке, хочется писать. Думать и писать. Знаешь, почему древние мудрецы исписывали горы пергаментов, да такие, которые нам с компьютерами и не снились? Потому что у них были кольца.

— Ты так скажешь, что у Профессора тоже было кольцо, — Луська наклонила головку и принялась мотать волосы на палец.

— Не знаю, — честно ответил я. — Может, было. Работал он всю жизнь как проклятый. Кстати, ты никогда не задумывалась, откуда это выражение — "работать как проклятый"?

— Ой, — сказала Луся, сморщила носик и чихнула.

— Будь здорова, — сказал я на автомате: Никитич в меня вбил-таки деревенскую вежливость.

— Спасибо? — Луська слегка удивилась.

— А потом, — продолжал я, — они создали совсем особые предметы. Которые давали способность управлять. Нет, не так — править. Принимать решения, в том числе касающиеся атлантов. Разумеется, сугубо в их интересах. Эти вещи дают человеку особую способность — угадывать желания атлантов и желать их исполнения. Угадывать, именно угадывать — потому что тому моменту атланты решили, что даже выражать свои желания — это тоже работа. Всё должно делаться само... Понимаешь — само!

— А как они выглядят, эти вещи? — заинтересовалась Луська.

— Ты исторические фильмы смотрела? Помнишь, что на головах всяких там царей-королей? Такие золотые на вид штуки с зубцами.

— Короны? — Луська почесала нижнюю губу.

— Короны, венцы, ну в общем они самые, — вдохновенно вещал я. — Чем короновали. Ну, само собой, при коронации использовалась имитация настоящего венца. Это слишком ценная вещь, чтобы её показывать. Венцы надевают только в определённые моменты.

— Надевают? — не поняла Луська. — Ты же говоришь, всё это было очень давно?

-Видишь ли, — мне было всё понятно, но я не знал, как это выразить. — Атлантов давно нет. Они вымерли, как динозавры. А их вещи остались. В том числе и короны. Которые дают вкус к власти, желание править, способность управлять... и угадывать желания атлантов. Которых нет, но если бы они были — у них были бы именно такие желания.

— Какие такие? — не поняла Луська?

— Наш мир устроен так, как хотелось бы атлантам, — сказал я. — Отсюда и все наши проблемы. Например, войны.

— А что войны? — не поняла ненаглядная.

— Атланты не воевали между собой, — вздохнул я, — и люди тоже не стали бы этого делать. Но атланты любили смотреть на побоища. Выводили армии своих рабов, заставляли их биться друг с другом, наслаждались зрелищем, делали ставки и всё такое. Потом эту обязанность — регулярно воевать, по возможности красочно и с непредсказуемым результатом — возложили на человеческих правителей. С тех пор оно так и продолжается... Или, скажем, денежная система. Ты никогда не задумывалась, почему люди со всех континентов так ценят один-единственный металл — золото? Который вообще-то людям на фиг не нужен по причине его крайней бесполезности? А вот атланты золото очень ценили именно как сырьё для некоторых технологических процессов, о которых мы и представления не имеем. И они обязали носителей корон накапливать золото... Ну и так далее. Посмотри вокруг — тебе не кажется, что мир устроен глупо и неправильно? А почему?

— Потому что дураки, — сердито сказала Луська.

— Потому что он устроен не для нас, — сказал я с уверенностью, которой от себя не ждал. — А для мёртвых атлантов. И сделать с этим ничего нельзя — корона даёт такие способности к управлению, которые у обычного человека отсутствуют. И одновременно заставляет управлять в интересах мёртвых атлантов... Включи телевизор.

— Ты заболел? — с тревогой посмотрела на меня ненаглядная. Она отлично знала, что со своим телевизором я расправился ещё в позапрошлом году и с тех пор заводиться ему у себя в доме не позволял. Более того, я неоднократно пытался отучить от этого вредного предмета всех своих знакомых, и в первую очередь — Луську.

— Включи, — повторил я.

Луська пожала плечами, вспорхнула с места, потом легла на пол и засунула руку под кушетку. Я не стал вмешиваться: хозяйка лучше знает, где у неё что лежит. Просто сидел и любовался её заголившейся спиной, пока она не достала из-под кушетки пульт и не бросила его мне.

Я поймал, потыкал в клавиши. Телевизор с треском ожил. Барак Обама, сверкая улыбкой, усердно жал руку какому-то сухопарому старику, судя по выражению лица — мучимому запорами. Где-то поблизости мелькнула холуйская рожа российского представителя.

— Вот, — сказал я. — Вот они.

— Кто? — не поняла Луська.

— Кащеи, — объяснил я. — Самые обычные кащеи. Только они теперь называются "главы государств". У этого парня, — показал я на Обаму, — в потайном месте хранится корона... серьёзная корона, когда-то её носил ответственный за транспорт и связь Атлантиды. Поэтому Америка — великая страна. А вот у этого, — ткнул я пальцем в сухопарого, которого в эту секунду видел насквозь, со всеми потрохами, — венец слабенький, его носил какой-то мелкий функционер, отвечавший, кажется, за состояние береговой полосы и морские купания... Поэтому его страна — не Америка, и никогда Америкой не будет, а будет пробавляться туризмом. Китайцы в пятидесятые годы где-то украли очень корону ответственного за промышленные районы. А мы...

Я набрал воздуху продолжить тираду, но нитка под языком внезапно лопнула. Ещё секунду назад я знал всё, и вдруг как будто выключили свет: в голове осталась только звенящая пустота.

— Выключи, — попросил я.

Луська махнула пультом, и телевизор погас.

— Я пойду сейчас, наверное, — сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

Ненаглядная посмотрела на меня очень внимательно и молча кивнула.