Истории, рассказанные в темноте

18 июля. — Сегодня, во второй половине дня, вновь разразилась буря, и я поспешил к месту встречи, на далекие холмы, но, поднявшись так быстро, как только смог, обнаружил, что все стихло, и боги ушли.

1 августа. — Мне было видение во сне, что завтра я снова должен придти на холм, что боги вновь соберутся, что вновь будет буря, чтобы скрыть нас от непосвященных, а яркие молнии будут слепить глаза всем, кто попытается нас разглядеть. По этой причине я не принимал пищи и воды, ведь я бог, а боги не нуждаются в подобных вещах. Необычно, что теперь, когда реальные предметы видятся мне так ясно и просто — духи мертвых, которые бродят по болоту даже при солнечном свете и собрание богов на вершине холма, над бурей — мужчины и женщины, с которыми я общался прежде чем стал богом предстают предо мной множеством черных теней. Я почти не отличаю их друг от друга, но одно лишь присутствие черной тени рядом со мною вызывает во мне гнев и желание убить. Это пройдет; вероятно, это некие остатки моей прежней жизни, той, которая скоро останется за чертой. Ведь для бога, каковым я являюсь, не естественно испытывать ни гнева, ни радости. Лишь одно чувство наполняет меня, радостное чувство, ибо завтра, как было явлено мне в видении, я обручусь с прекрасной богиней, которая старше этого мира, но выглядит подобно юной деве, и она даст мне веточку вереска в знак того....

* * *

Он был найден вечером, 1 августа.

ВОТ И ВСЕ

Был очень жаркий летний день. Карета доктора ожидала в тени большого белого дома. Подошел слуга.

— Доброе утро, Джеймсон, — он, по всей видимости, был знаком с кучером. — Вы остаетесь здесь до обеда. Так что отправляйся на конюшню.

— Я уже понял. Что — сегодня ему хуже чем прежде?

— Нет, не совсем так. — И официальным тоном: — Говоря между нами, ни мне, ни тебе до мистера Вайатта не должно быть никакого дела.

— Я полагаю точно так же. — Если вы способны удивиться такому обороту разговора, вам никогда не стать хорошим кучером. — Ладно, увидимся позже. — И колеса медленно захрустели по гравию.

В это же самое время, мистер Александр Вайатт расхаживал из конца в конец своей большой библиотеки. Он был высок, худ, сутуловат, с седыми, довольно длинными, волосами; с чисто выбритым лицом пепельного цвета. Он выглядел обеспокоенным — едва ли не загнанным.

Доктор Холлинг украдкой наблюдал за ним. Вряд ли доктор был моложе летами, но в его черных волосах не замечалось даже малейшего признака седины. Внушительный вид, широкая мускулистая грудь, ростом приблизительно шесть футов. Его лицо выглядело несколько одутловатым, а фигура, несмотря на внушительность, выказывала некоторую тенденцию к полноте. Он, вне всякого сомнения, любил жизнь — но не в смысле погони за удовольствиями. Под густыми бровями поблескивали глаза, — человека умного, знающего, умеющего добиваться своего. В общем, выглядел он уверенно и внушительно.

— Мой дорогой друг, — сказал доктор, — буду краток: вам уже давно следовало заглянуть ко мне. Я имею в виду не на Харли-стрит, а ко мне домой. Конечно, вы не увидите там никаких пациентов, — я не принимаю на дому, — но вы мой старый друг, и могли бы прийти запросто.

— Я мог бы прийти и на Харли-стрит. Это всего лишь в часе езды отсюда. В конце концов, почему бы и нет? Вы ведь проделываете этот путь регулярно изо дня в день, из года в год, почему бы мне хоть раз не повторить ваш маршрут? Не знаю, почему мне пришло в голову раньше обратиться к вам, наверное, потому, что вы всегда заняты.

— Я? Занят? Конечно, занят. Но не настолько, чтобы не найти времени для больного друга.

Вайатт тяжело вздохнул.

— Один из редких свободных дней, и тот оказался испорчен — и все из-за меня. Мне кажется, старина, я должен вам возместить эту потерю — определенно потерю — чем-то соответствующим.

— Не говорите так; мне ничего от вас не нужно; давайте думать, что я просто шел мимо, и заглянул к вам, проведать, почему бы нет? Кроме того, я не отдал бы свой свободный день ни за какие вознаграждения. Почему? Я заработал больше денег, чем могу потратить. Но я вправе отказаться от отдыха ради своего пациента. Тем более, если этот пациент мой старинный друг.

— Вы... вы очень добры... вы необыкновенно добры...

— Вернемся, однако, к вашей проблеме. Почему вы не послали за мной прежде — разве вам не было известно, что вы больны?

— Я меня были смутные подозрения. Но я... я не хотел думать об этом.

— Следовательно, вы дождались того момента, когда все стало очевидным, и мне хватило одного поверхностного взгляда, чтобы понять это. Мне кажется, вы вели себя не лучшим образом. Скажите: чего вы боялись? Что я могу вам навредить?

— Нет, нет, — пробормотал Вайатт. — Конечно же, нет. Но я не знал, что могу умереть. — Последовала длительная пауза, глаза Вайатта расширились. — О, Боже! Боже!.. — Он осекся.

— Что с вами? — спросил доктор Холлинг.

— Я не могу умереть! — прошептал Вайатт. — Это... это... этого не может случиться!

— В конечном итоге вы согласитесь с тем, что можете умереть, — сказал доктор Холлинг. — Более того, все мы умрем. Однако, если вы и дальше будете терзать себя мыслями о смерти и доводить себя до ужасного состояния, то умрете раньше, чем могли бы. Если же вы будете избегать всякого рода стрессов, то проживете еще лет десять или двенадцать. Вы богаты, не честолюбивы, не заняты тяжелым трудом, ни к кому не привязаны страстью. Крайне маловероятно, чтобы стресс пришел к вам извне, а потому позаботьтесь, чтобы он не возник внутри вас.

— Да-да, конечно, вы абсолютно правы. Я обязательно возьму себя в руки, — произнес Вайатт, однако все еще взволнованным тоном. — Это всего лишь минутная слабость. Десять-двенадцать лет по меньшей мере, при абсолютной умеренности, спокойной жизни, без всплеска эмоций и так далее, кто знает, может быть, этот срок не предел?

Врач взглянул на него с любопытством, однако ничего не сказал.

— Вот видите — я в полном порядке. Я снова владею собой. А теперь скажите мне, что со мною?

— Сердце, — коротко произнес доктор.

— Мне это известно, — сказал Вайатт, снова начиная раздражаться. — Я хочу знать, как называется мое заболевание и какими осложнениями оно грозит.

— И не подумаю. Если бы я это сделал, вы бы непременно принялись искать вашу болезнь в древнем издании "Теории и практики медицины" Робертса и нашли бы нечто более или менее похожее, что никак не принесло бы вам пользы.

— Другой врач на вашем месте рассказал бы мне все.

— Черт возьми! Ну так подите и спросите его, — тихим голосом произнес доктор Холлинг. — Но кого бы я меньше всего ожидал встретить в кабинете другого врача, так это своего старого пациента.

— Конечно же нет. Это я так, к слову. Я не настолько глуп, чтобы искать другого врача, скажу более, я никогда не помышлял об этом. И конечно, мне известно, что вы лучший из всех, кто занимается сердечными болезнями. Как видите, я не настолько невежествен в медицине, как это можно подумать.

— В таком случае, — рассмеялся доктор, — могу пожелать вам быть в два раза невежественнее, или в тысячу раз ученее, как вам будет угодно.

Позвали к столу. Доктор поднялся, все еще улыбаясь. Несчастный Вайатт на протяжении обеда делал все, лишь бы избавиться от депрессии, тяжелым грузом навалившейся на него, но не преуспел в этом. Он все время говорил о своей болезни, постоянно возвращаясь к рассуждениям о смерти. Доктор Холлинг старался избегать этой темы, заговаривая о растущей стоимости окрестных земель; Вайатт был землевладельцем. Но тот слушал его вполуха, его глаза на желтого цвета лице были печальны. Что проку, даже если бы ему предложили все земли в мире?

В лучшие времена Вайатт был прекрасным собеседником и душой компании; но когда болезнь поразила его сердце, осенние мотивы овладели его душой. И доктор знал это.

И еще он знал, что его старый друг теперь стал его пациентом; а потому, когда карета его удалялась от белого дома, в глазах его также застыла грусть.

* * *

Вечером того же дня Вайатт сидел, глубоко погрузившись в большое кресло, в своей библиотеке, один. Несмотря на то, что день был жаркий, он обернул вокруг ног плед: с недавнего времени его ногам всегда было холодно, словно они уже чувствовали мокрый холод земли. Рядом с ним, на столе, лежала стопка книг, еще одна лежала на полу. Он поочередно обращался то к одной, то к другой. Здесь были книги религиозного содержания, не пугающие, но дающие надежду; здесь не было метафизики; не было кощунственно отрицающих; были научные труды, признававшие свою недостаточность в познании тайн природы. Теперь он смог бы, пожалуй, понять компанию пьяных насмешников, издевающихся над понятием после, отталкивающую своим дремучим невежеством, но привлекательную полнейшей самоуверенностью. Теперь он вслушивался в спокойный голос науки, вещавшей: "Есть красивые истории, но никто не сможет подтвердить их правдивость. Там, где это возможно было проверить, я проверила и обнаружила, что они не соответствуют действительности. Что же касается остальных, то красоты в них больше, чем истины. Я жду результатов проверки — подтверждения или опровержения — но жду, не сложа руки; другие проблемы также ждут моего разрешения".

Он всегда боялся смерти, а теперь, все эти долгие дни и ночи, проводил время в бесполезных поисках чего-либо определенного. Он слышал тысячи голосов, все они тянули свое, и он не знал, к какому из них следует прислушиваться.

Время от времени он предпринимал попытки взять себя в руки; такую попытку он сделал и сейчас.

— Разве у меня есть повод для беспокойства? — произнес он вслух. — В ближайшее время я не умру. Это сказал Холлинг. Он дает мне еще лет двадцать, по крайней мере, а он знает, что говорит. — Он оттолкнул книги с брезгливым выражением. — Вздор! — Затем взял каталог, присланный ему виноторговцем. Здесь было несколько сортов, которые он хотел бы приобрести. — Вот эти, — сказал он, сделав пометки в каталоге, — скажем, десятков пять. — Он зябко потер руками и принялся насвистывать какую-то мелодию.

В пять слуга по имени Джексон подал виски с содовой, смешанный в особых пропорциях. У Вайатта вошло в привычку выпивать в день много крепкого чая, в особенности, когда он просматривал свои коллекции — он собирал марки и автографы восемнадцатого столетия. Врач запретил чай, и Вайатт, скрепя сердце, последовал совету врача. Холлинг настоятельно рекомендовал ложиться пораньше. Вайатт имел наклонность — да-да, именно наклонность — к бессоннице. До вмешательства врача, он никогда не ложился спать ранее двух-трех часов ночи. После ужина, даже если он ужинал вне дома, он все равно бодрствовал. Он считал, что эти часы прекрасны — и что он не сможет жить в обществе без этих прекрасных часов одиночества. Время шло; огни в доме гасли, за исключением библиотеки, все ложились спать. Вайатт курил, читал, думал о многом и не о чем. Время от времени он выпивал чашку крепкого кофе. И только тогда, когда чувствовал, что больше просто не в состоянии бодрствовать, брал свечу и направлялся к себе наверх. Каждую ночь, или ранним утром, когда он проходил со свечой мимо большого зеркала, рассматривал свое отражение, и каждый раз оно вызывало удивление. Он никогда не мог себе представить, что выглядит так, как это преподносило его отражение: каждый раз оно казалось ему невозможным.

— Я не могу уснуть раньше трех утра, — пожаловался как-то раз Вайатт доктору.

— Тогда принимайте морфий, — спокойно отвечал Холлинг.

Он сказал, что сделает ему укол, что ночью Вайатт отправится спать в десять и спокойно уснет.

— Но морфий вызывает привыкание, — сказал Вайатт со знанием дела.

— Вам нечего беспокоиться, — отвечал доктор. — Видите ли, трех уколов будет достаточно, чтобы вы расстались с вашими вредными привычками. А затем вы будете отправляться спать как все нормальные люди.

Врач произносил эту чудовищную глупость с умным видом, покачивая головой в знак осуждения. Он знал своего пациента. Он никогда не вводил ему никакого морфия — просто прокалывал кожу, ничего не впрыскивая. Бессонница Вайатта являлась следствием его образа жизни, и должна была уйти вместе с ним, этим образом жизни, включая бесчисленные чашки крепкого кофе.

Крепкий чай и поздние часы остались в прошлом. Вайатт сознательно отказался от них; страх смерти преследовал его, как жуткий монстр преследует свою жертву. В нем крепло убеждение — все более и более укореняясь — что чем большего он будет избегать, тем дольше проживет, и был почти разочарован тем, что врач не запретил ему возбуждающие средства.

* * *

Джексон, слуга Вайатта, работал у него в течение двадцати лет. Когда Вайатт был один, только Джексону разрешалось делать ему кофе — но обычно в этом вопросе Вайатт доверялся женщинам. Джексон был, что называется, человеком привычки. Всю неделю он неустанно напоминал себе, что кофе запрещен. Сегодня вечером он позабыл об этом, привычка напомнила о себе, и через двадцать минут после того, как хозяин покинул столовую и уединился в библиотеке, слуга вошел туда с чашкой кофе в руке. Реакция Вайатта поразила его.

Глубокая депрессия иногда чередуется с приступами крайнего раздражения. Вайатт пришел в неописуемый гнев. Он обвинил Джексона в покушении на его, Вайатта, жизнь, приказал ему убираться, и дал волю громкой злобной истерике. "Прочь, прочь!" — завопил он напоследок.

Джексон рассказал на кухне, как было дело, и все решили, что хозяину было неплохо "прочистить мозги"; на этом все и закончилось.

Как только Джексон вышел из библиотеки, Вайатт опустился на стул, лицо его исказилось, обильно выступил пот; он наклонился вперед и прижал руки к груди. Какая ужасная боль в сердце! Никогда прежде не было подобной. Должно быть, это смерть. Ах, если бы ему только удалось позвонить! Он потянулся к телефону. Слова "Доктор Холлинг... скорее", произнес он шепотом.

Боль прекратилась так же внезапно, как подступила. Странное спокойствие охватило его, и он в первый раз за много дней подумал о других людях. Доктор Холлинг? Конечно, он не пошлет за ним. Это будет плохо, а ночью — плохо вдвойне. Кроме того, он сам виноват. Он дал волю чувствам, и был за это наказан. А ведь он мог умереть. Более того, было бы в какой-то мере справедливо, если бы он умер. Бедный Джексон! Первый раз за все время он так говорил с ним. Ну хорошо, когда придет время умирать, он обязательно упомянет Джексона в своем завещании, и тот простит его. Да и конце концов, стоит ли жить долго, если жить таким образом, всего опасаясь? Природу не обманешь — что ж, примем уготованное ею с улыбкой. Спокойствие перешло в дремоту, еще быстрее дремота перешла в сон. Это был прекрасный сон, пронизанный ощущениями сбывающихся надежд.

Джексон заглянул в десять, затем спустя четверть часа, через двадцать пять минут, через полчаса. Затем отправился на поиски миссис Пелфрей, экономки.

— Он все еще спит, — сказал Джексон.

— А ты уверен, что это сон? — мрачно осведомилась экономка.