— Нет, мсье, Альфонс уволился два или три года назад. И если мсье видел Жана Бушона в 1874 году, то я здесь тогда еще не работал. Я работаю в этом кафе всего шесть лет.

— Но ведь вы можете, вероятно, рассказать мне, как вам удалось избавиться от Жана Бушона?

— Мсье! Я очень занят сейчас, у нас много посетителей.

— Я дам вам пять франков, если вы расскажете мне вкратце все, что вам известно о Жане Бушоне.

— Мсье сможет прийти сюда завтра в первой половине дня? В таком случае я мог бы рассказать ему кое-что.

— Хорошо, я приду в одиннадцать часов.

В назначенное время я был в кафе. Если и существует учреждение, которое выглядит потрепанным, удрученным и разодранным в клочья, то это, вне всякого сомнения, кафе утром, когда стулья перевернуты, усталые официанты еле двигаются в помятых фартуках, а в воздухе висит табачный дым, смешанный с другими неприятными ароматами.

Официант, с которым я разговаривал накануне, увидел меня. Я пригласил его присесть напротив. В кафе никого, кроме нас, не было, за исключением еще одного официанта, наводившего порядок.

— Мсье, — начал официант, — все, что я вам расскажу, правда. История эта любопытна и, возможно, вы не поверите ей, но она зафиксирована официально. В свое время Жан Бушон работал здесь. У нас был ящик. Когда я говорю "у нас", то следует иметь в виду "за исключением меня", поскольку я в то время здесь еще не работал.

— Мне известно об ящике для сбора чаевых. Мне известно все, вплоть до 1874 года, когда я сам увидел Жана Бушона.

— Мсье, вероятно, знает, что к тому времени он уже был похоронен?

— И, кроме того, я знаю, что он был похоронен на средства, собранные другими официантами.

— Да, мсье, он был беден, но и его коллеги-официанты отнюдь не были богаты. Так что у него не было шансов на en perpetuite. Поэтому, по истечении оговоренного договором срока, произошло то, что могила Жана Бушона была вскрыта, а его останки удалены, чтобы освободить место для следующего "постояльца". Но вот что любопытно: было обнаружено, что полуистлевший гроб был забит — почти полностью — пяти— и десятисантимовыми монетами, среди которых нашлись несколько немецких, без сомнения, полученные от этих прусских свиней во время их оккупации Орлеана. Об этом было много разговоров. Наш хозяин и старший официант отправились к мэру и рассказали, что эти деньги были похищены в течение нескольких лет, начиная с 1869 года, у наших официантов. Наш patron заявил, что исходя из соображений приличия и справедливости, эти деньги должны быть возвращены им. Мэр был человеком разумным и честным, а потому он согласился с такой точкой зрения и отдал распоряжение раздать все найденные в гробе монеты официантам нашего кафе.

— И вы разделили их между собой.

— Помилуйте, мсье, мы этого не сделали. Это правда, что деньги могли считаться принадлежащими нам. Но в таком случае мы обманули бы тех, кто работал в кафе в те времена, — поскольку большинство из них оставили работу, — в пользу тех, кто работал всего лишь год-два. Мы не смогли бы разыскать всех: кто-то из них уже умер, кто-то уехал. Мы много рассуждали о том, что сделать с этими деньгами. Кроме того, мы боялись, что если не найдем достойное применение деньгам, дух Жана Бушона вернется в кафе и продолжит собирать чаевые. Это стало непременным условием — использовать деньги так, чтобы душа Жана Бушона была удовлетворена. Один предлагал одно, другой — другое. Кто-то сказал, что самым лучшим будет заказать на всю сумму заупокойные мессы по его душе. Но старший официант отверг это предложение. Он сказал, что прекрасно знает Жана Бушона и что такое использование денег ему бы не понравилось. И предложил расплавить все монеты и отлить из них статую Жана, которую поставить здесь, в кафе, поскольку имеющихся монет недостаточно для большой статуи на площади. Если мсье пойдет со мной, я покажу ему эту статую; это великолепное произведение искусства.

Он поднялся, я последовал за ним.

В центре кафе располагался пьедестал, а на нем — статуя, высотой около четырех футов. Она представляла собой человека со знаменем в левой руке, чуть наклонившегося назад; правая рука была поднята ко лбу, словно туда угодила пуля. Сабля, по всей видимости, выпавшая у него из руки, лежала в ногах. Я внимательно посмотрел на лицо: оно было совершенно отлично от лица того Жана Бушона, которого я запомнил: ни пухлых щек, ни бакенбард, ни сломанного носа.

— Вы меня, конечно, извините, — сказал я, — но эта статуя нисколько не напоминает Жана Бушона. Это может быть молодой Август, или Наполеон. У нее совершенно греческий профиль.

— Может быть и так, — ответил официант, — но у нас не было его изображения. Поэтому мы предоставили все гению скульптора, а, кроме того, не последнюю роль сыграло желание угодить духу Жана Бушона.

— Хорошо. Но даже поза неверна. Жан Бушон упал с лестницы головой вниз, а эта статуя изображает человека, отклонившегося назад.

— Было бы не очень красиво, если бы он наклонился вперед; кроме того, возможно, духу Жана Бушона это бы не понравилось.

— Я понимаю. Пусть так. Но знамя?

— Это была идея скульптора. Жан не мог быть изображен, подающим чашечку кофе. И он изобразил его так, как вы видите. Искусство превыше всего. Если мсье не затруднит, он может прочитать надпись на пьедестале.

Я наклонился и с некоторым удивлением прочел:

"JEAN BOUCHON

MORT SUR LE CHAMP DE GLOIRE

1870

DULCE ET DECORUM EST PRO PATRIA MORI."

"ЖАН БУШОН

ПАЛ НА ПОЛЕ СЛАВЫ

1870

ОТРАДНО И ПОЧЕТНО УМЕРЕТЬ ЗА ОТЕЧЕСТВО"

— Как! — воскликнул я. — Но ведь он же умер, упав на лестнице черного хода, а вовсе не на поле славы.

— Мсье! Весь Орлеан — это поле славы. Разве не мы во главе со святым Анианом задержали гуннов Аттилы в 451 году? Разве не мы, под предводительством Жанны д'Арк, дали отпор англичанам, — мсье, надеюсь, извинит меня, — в 1429 году? Разве не мы прогнали немцев из Орлеана в ноябре 1870 года?

— Это все верно, — согласился я. — Но Жан Бушон не выступал против Аттилы, его не было в войске Жанны д'Арк, он не гнал немцев. К тому же "Отрадно и почетно умереть за отечество", — сильно сказано, если учитывать известные нам факты.

— Как? Разве мсье не видит, как великолепно передан патриотизм?

— Признаю, но не вижу для этого оснований.

— Что основания? Главное — чувство.

— Но ведь статуя поставлена не в честь Жана Бушона, который умер за свою страну, а, извините меня, в банальной драке. И, затем, здесь неверная дата. Он умер в 1869 году.

— Всего-то год разницы.

— Да, но в результате этой ошибки, плюс цитата Горация, в отношении к этой статуе, кто-то может подумать, что Жан Бушон погиб при попытках немцев снова взять Орлеан.

— Ах, мсье, покажите мне того человека, который, глядя на статую, рассчитывает увидеть в ней абсолютную правду по отношению к умершему?

— Но ведь в данном случае в жертву приносится истина! — возразил я.

— Жертва — это великолепно! — сказал официант. — Нет ничего более благородного, более героического, чем жертва.

— Но не в том случае, когда в жертву приносится истина.

— Жертва — всегда жертва.

— Хорошо, — сказал я, понимая, что спорить бесполезно, — безусловно, это великое произведение, созданное из ничего.

— Не из ничего; а из тех монет, которые Жан Бушон украл у нас, чтобы хранить их в своем гробу.

— Он больше не появлялся?

— Нет, мсье. Хотя... Да, один раз, когда устанавливали статую. Это делал наш patron. Кафе было переполнено. Присутствовали все наши постоянные клиенты. Хозяин произнес великолепную речь; он говорил о моральных, интеллектуальных, социальных и политических заслугах Жана Бушона. Никто не удержался от слез, даже он сам. И вот, когда мы стояли, окружив статую, — я тоже стоял и тоже отчетливо видел, подобно многим другим, — я видел Жана Бушона. Он стоял прямо напротив статуи и пристально ее рассматривал. Я отчетливо видел его усики и бакенбарды. Хозяин кончил говорить, вытер глаза и высморкался. Настала мертвая тишина, никто не произнес ни слова. Мы застыли в благоговейном молчании. Прошло несколько минут, Жан Бушон обернулся к нам, — мы все видели его пухлые бледные щеки, толстые чувственные губы, сломанный нос, маленькие, как у свиньи, глазки. Он никак не походил на свой идеализированный портрет, так что с того? Главное — он был полностью удовлетворен. Стоя к нам лицом, он повернул голову вправо, затем влево, одарив нас тем, что я назвал бы самодовольной улыбкой. Поднял руки, словно бы призывая на нас благословение, и исчез. С тех пор его никто не видел.

БЛЕСК И СУЕТА

Полковник Маунтджой получил назначение в Индии, требовавшее его постоянного присутствия там. И потому он был вынужден отправить обеих своих дочерей, еще совсем девочек, в Англию. Жена его скончалась от холеры в Мадрасе. Девочек звали Летиция и Бетти. Разница в их возрасте составляла год, но они были настолько похожи, что их зачастую принимали за близнецов.

Летиция была определена к мисс Маунтджой, сестре ее отца, а Бетти — к леди Лейси, тетке со стороны матери. Конечно, их отец хотел бы, чтобы дочери его были вместе, но могли возникнуть определенные трудности, поскольку ни одна из дам не смогла бы справиться с обеими девочками, поэтому их разделение было сочтено за меньшее зло.

Когда девочки подросли, их внешнее сходство стало еще более поразительным, в то время как характер разительно отличался. Летиция стала нелюдимой, вспыльчивой, с неприветливым взглядом, в то время как Бетти отличалась открытостью и жизнерадостностью.

Это отличие имело своей причиной их воспитание.

Леди Лейси, владевшая маленьким домиком в Северном Девоне, была доброй старой леди, обладавшей большими познаниями, добродушием и при этом решительным характером. Она принадлежала к высшему обществу, и приложила все старания к тому, чтобы Бетти получила хорошее образование, научилась изящным манерам и приобрела взгляды на жизнь, свойственные культурным независимым женщинам. Она не отдала ее в школу, но занималась с ней дома; причем под предлогом слабого зрения и невозможности самой читать по вечерам, она просила девушку почитать ей те книги, которые увеличивали ее знания и расширяли кругозор. Леди Лейси стоически переносила маленькие капризы, и под ее влиянием Бетти выросла честной, здравомыслящей и целеустремленной.

Другая воспитательница, мисс Маунтджой, была настоящей Киллджой, как метко прозвала ее Летиция. Выросшая под влиянием секты Клэпхема, она стала нетерпимой к взглядам, отличавшимся от ее собственных, отличалась узким кругом общения и обладала массой предрассудков.

Нынешнее поколение молодых людей имеет слабое представление о той системе воспитания, которая применялась по отношению к их родителям. Старая и нынешняя системы диаметрально противоположны, а потому нельзя не испытывать омерзения и отвращения, оглядываясь назад.

Для той, чрезвычайно ограниченной, школы, существовали только две категории мужчин и женщин: христиане и миряне, и те, кто ее приветствовал, усвоили себе ее прежнее название. Страшный Суд уже начался отделением овец от козлищ, а последователи секты считали себя святыми, которые будут судить мир в новом Иерусалиме — Клэпхеме.

В этой школе были запрещены произведения таких великих мастеров английской литературы как Шекспир, Поуп, Скотт и Байрон; никакой плод фантазии не допускался к изучению, за исключением Апокалипсиса, и уж конечно же не имело смысла полемизировать с писаками, подобными Эллиоту и Каммингу.

Никаких развлечений, под которыми понимались даже оратории Генделя, не допускалось; они принадлежали миру. Их задача заключалась в миссионерской деятельности. Китайские родители заключали ноги своих дочерей в колодки, чтобы они оставались маленькими, английские последователи секты заключали в колодки умы своих детей. Венецианцы сажали преступников в железные клетки, прутья которых постепенно сжимались, лишая, в конце концов, заключенного жизни. Последователи секты заключали своих сыновей и дочерей в школы, лишавшие их силы и разума до самой смерти.

Диккенс изобразил их в карикатурном виде — это миссис Джеллиби и мистер Чадбенд; но он представил их только внешне, оставив нетронутым их действия, калечащие молодые умы, отнимающие волю, лишающие жизненной энергии.

Но результат нисколько не оправдал ожиданий тех, кто возвел в абсолют эту систему воспитания молодых. Некоторые девушки, действительно, обладая слабым характером, становились жертвой такого воспитания, но почти все юноши, как и большинство девушек, вырвавшись на свободу, в корне меняли прежний образ жизни на, если можно так выразиться, более легкомысленный, или же, если у них сохранялись религиозные устремления, следуя замысловатыми путями через англиканскую церковь, оказывались в объятиях Рима.

Такова была система, воздействию которой подверглась резвушка Летиция и от которой не было спасения. Следствием было то, что она рвалась из этих цепей и часто обижалась на свою тетку.

— Тетя Ханна! Мне хочется чего-нибудь почитать.

Спустя время, после возражений и презрительных отказов, ей было разрешено прочитать Мильтона.

— Мне очень понравился Комус, — сказала она по прочтении.

— Комус! — ахнула мисс Маунтджой.

— И еще L'Allegro и Il Penseroso, они очень неплохи.

— Девочка моя. Эти произведения были написаны бессмертным поэтом до того, как у него открылись глаза.

— Но я думала, тетя, что после того, как ослеп, он продиктовал только Потерянный Рай.

— Я имею в виду глаза души, — суровым тоном пояснила старая леди.

— Мне бы хотелось прочитать что-нибудь историческое.

— Прочти Dairyman's Daughter.

— Уже прочитала. Ненавижу.

— Боюсь, Летиция, что вы исполнены горькой желчи и опутаны узами неправды.

К несчастью, сестры очень редко виделись друг с другом. Это случалось, когда леди Лейси и Бетти наведывались в город, но даже тогда мисс Маунтджой прилагала все усилия, чтобы сестры общались как можно меньше.

В один из таких приездов в Лондон, леди Лейси позвонила и осведомилась, не может ли она взять Летицию с собой в театр. Мисс Маунтджой пришла в ужас, ответила резким отказом, а заодно выразила свое мнение относительно лицедейства на сцене и тех, кто смотрит подобные действа, в сильных и чрезвычайно нелестных выражениях. Пока она опекает Летицию, она ни в коем случае не позволит ее душе подвергнуться угрозе, исходящей из такого богопротивного места. Леди Лейси оказалась в некотором смущении и высказала большое сожаление по данному поводу.

Бедная Летиция, услышав об этом предложении, обрадовалась, но, узнав о решительном отказе, разразилась слезами и пришла в неописуемую ярость. Он побежала в свою комнату, схватила Clayton's Sermons и, разорвав в клочья, разбросала по полу, после чего принялась топтать ногами обрывки страниц.