Драгонвик. Гл. 4

* Великолепные (фр. яз.)

** Мой друг (фр. яз.)

Джоанна положила вилку на стол.

— А это правда, граф, что в вашей стране едят лягушек и улиток? — серьезно спросила она, а когда он согласно кивнул, заметила: — Как странно!

— Не более странно, любовь моя, чем мозги овцы или икра, которую мы так любим.

Граф поднял голову. Tiens*, подумал он. Это что-то новенькое. Этот человек слишком вежлив с женой, хотя под его спокойствием и чувствуется сдержанное раздражение. Пока убирали раковый мусс и подавали фазаньи котлеты, граф пил прекрасное вино Романи-Конти и, погрузившись в молчание, с живым любопытством обозревал общество.

* Вот как (фр. яз.)

Во главе стола сидел тот самый Николас Ван Рин, с которым он познакомился во время короткой встречи в Париже много лет назад, и чье приглашение с удовольствием принял, поскольку полагал забавным изучить некоторые особенности этой молодой страны. Он уже побывал в Нью-Йорке, где его встретили с истеричным восхищением, которого удостаиваются все титулованные иностранцы, и еще больший восторг ожидал увидеть здесь. Но теперь понял, что неверно судил о Ван Ринах.

Этот человек — большой синьор, напоминающий Талейрана или Ламбаля, и все его богатства и образ жизни доказывали это. И, тем не менее, этот человек не дворянин. Само по себе владение унаследованными землями вряд ли может создать привилегированный класс в стране, где столь громко и воинственно кичатся совершеннейшей демократией. Следовательно, размышлял граф, этого человека можно назвать пережитком прошлого. С минуту он рассматривал Николаса, который беседовал с графиней на очень правильном французском языке. Бесспорно, этот человек очень хорош собой и должен нравиться женщинам, если бы ни эта холодность и почти полное отсутствие огня. И все же он может испытывать страсть. Это чувствуется по его полным, немного нервным губам.

Следуя естественному ходу мыслей, граф вновь принялся рассматривать Джоанну. Да эта женщина просто корова! Она не может доставить никакой радости в постели. Значит, у Ван Рина непременно должна быть любовница, хотя граф уже слышал, что в Америке к этому относятся совсем не так, как в Европе, где условности соблюдаются редко. Их английская, а в данном случае голландская кровь, ужасно холодная, ей не хватает любовной горячности.

— Миранда, — неожиданно произнес Николас, — не могли бы вы после ужина сходить для графини за романом Купера, который, полагаю, вы уже читали? Она хочет посмотреть его.

Девушка подняла голову.

— Конечно, кузен Николас.

Sapristi*, сказал себе граф, а вот это-то я и проглядел! Он спокойно принял бесцеремонное разъяснение Джоанны насчет Миранды, решив, что девушка, сама еще почти ребенок, была чем-то вроде гувернантки. Она сидела в тени на дальнем конце стола и до этого момента не сказала ни слова. Да и три слова, которые она произнесла сейчас, не были слишком уж знаменательными, но выражение ее глаз, устремленных на Николаса, он нашел очень выразительным. А ведь она и правда очаровательна, cette petite**, думал граф, осторожно вытягивая шею якобы для того, чтобы взглянуть на великолепную вазу с розами, и она явно близка к тому, чтобы влюбиться в кузена Николаса.

* Проклятье (фр. яз.)

** Эта крошка (фр. яз.)

Она пока еще не знает этого, да и все остальные тоже. До чего же убоги эти людишки! Толстушке лучше смотреть в оба. Он хмыкнул про себя, вытер рот и любезно заговорил:

— Я всегда qui vive*, чтобы принять участие в вашем удивительном праздновании Четвертого июля. Какова программа на день, месье?

* Наготове (фр. яз.)

Николас немедленно повернулся к гостю в вежливом внимании.

— Утром будет праздник для моих арендаторов, и боюсь, вам придется выслушать мою речь — это наша традиция.

Улыбнувшись, граф произнес:

— Патриотическая речь? Это, наверное, интересно.

Николас продолжал:

— Вечером начнется прием, за которым последует небольшой бал. Мы пригласили некоторых соседей.

— Еще одно удовольствие, месье, я обожаю танцевать. Правда, я при этом прыгаю как гуттаперчевый мячик, но я буду стараться. Вы, должно быть, тоже любите танцевать мадмуазель? — он нарочно обратился к Миранде, которая при этих словах смутилась и покраснела.

— Я... я не знаю, — ответила она, теряясь от этого неожиданного внимания. — Боюсь, я не умею танцевать. Я не знаю фигуры ни польки, ни вальса. Думаю, что на балу меня не будет.

Она неуверенно взглянула на Джоанну, которая немедленно заметила:

— Полагаю, Миранде следует остаться с Кэтрин. Девочка будет смущена шумом и присутствием в доме такого количества людей.

— С Кэтрин сможет посидеть кто-нибудь из слуг, — ответил Николас. — Конечно, Миранда должна быть на балу. Она быстро освоит все фигуры.

— Хорошо, это не столь уж и важно, — согласилась Джоанна, опуская ложечку в ванильное мороженое.

Ага, подумал граф. В конце концов, толстуха не так уж и глупа. Она хочет усмирить малютку, держать ее в черном теле. Но тут на помощь приходит кузен Николас и прекрасные глаза мадмуазель полны благодарности. Но, в общем-то, это сделано чисто инстинктивно, мадам слишком ленива и поглощена сластями, чтобы понимать, что происходит на самом деле. А месье слишком занят собственным величием, чтобы позволить себе немедленные действия. А что до малышки, так она еще не проснулась. Бесхитростное очаровательное создание.

Все поднялись, и граф начал рассматривать Миранду глазами знатока, восхищаясь изяществом ее рук, формой груди, красиво очерченной тугой баской, белизной кожи. Ему всегда нравился такой тип женщин, особенно привлекали внимание маленькая черная родинка над верхней губой и слегка вздернутый носик. Женщины такого типа часто оказываются способными на большую страсть. Он вздохнул, на мгновения решив, что мог бы стать тем мужчиной, который пробудит ее.

Когда она выходила из столовой за двумя другими женщинами, он пристально следил за ее грациозными движениями, и ее невинность и юность тронули его. Pauvre petite! Он мог бы обучить ее искусству любви с нежностью, которой она никогда не дождется от этого гордеца Николаса при всей его поразительной красоте и изысканных манерах. Но тут к графу вернулось чувство юмора. Eh bien c est la vie*! Создание любовных проблем в этом доме не входило в круг его обязанностей.

* Что ж, такова жизнь! (фр. яз.)

Он сел, намереваясь за бокалом превосходного портвейна побеседовать с хозяином дома, который, как он давно заметил, был компетентен в очень многих вопросах. Сначала они затронули международные события, франко-марокканскую войну, недавний мир между Англией и Китаем, создание Немецкой католической церкви. Затем перешли на предполагаемую аннексию Техаса, и на возможность победы на президентских выборах Джеймса Полка. Здесь граф почувствовал себя не слишком уверенно, и Николас кратко разъяснил ему суть проблемы, в которой француз явно не разбирался.

— А что думают во Франции об этих новых экспериментах с эфиром? — спросил он, меняя тему разговора.

— О, это действительно чудо! Если это сработает, то очень многим позволит избавиться от боли.

— А так же обеспечит самую легкую смерть тем, кто ее заслуживает.

— И те, кто заслужил смерть, умрут? — забавляясь, спросил граф.

— Может быть, — ответил Николас. — В общественном сознании существует множество глупых сентиментальных предрассудков, касающихся смерти. Но для рода человеческого было бы полезно, если бы все уроды, а так же люди бесполезные для общества были уничтожены.

— Но, месье! — весело запротестовал граф. — Это же варварство. Кто посмеет решить, какой человек достаточно уродлив и пригоден для жизни, чтобы вынести ему смертный приговор? Разве это в человеческих силах?

Николас поднял бокал и сделал изящный глоток.

— Я посмею... если представится случай.

Граф поперхнулся. Свечи догорали и многие из них уже совсем оплыли. Углы комнаты тонули в тени, но невозмутимое лицо хозяина дома было освещено достаточно хорошо.

Граф незаметно перекрестился, но тут же устыдился своего страха. Наверняка это просто болтовня атеиста, убеждал он себя, которую то и дело можно слышать в парижских салонах от современных молодых людей. Подобных речей ему приходилось выслушивать немало, но на этот раз ему почему-то стало неуютно.

Ненадолго воцарилось молчание. Через закрытую дверь из музыкальной комнаты доносились негромкие звуки гавота. Он узнал их. Должно быть, его жена играет на фортепьяно для этих двух столь отличающихся друг от друга женщин. Бедная Мари-Луиза, думал он, ей, должно быть, очень скучно находиться среди людей, языка которых она не понимает. Ему очень хотелось встать и подойти к ним, но Николас, обычно столь внимательный к желаниям гостя, на этот раз не проявил стремления перейти в другую комнату. Он сидел, задумчиво поигрывая розой, упавшей из огромной вазы.

Граф прочистил горло и поднял тему, которая, по его мнению, должна была доставить Николасу удовольствие.

— Вы оставите своим сыновьям прекрасные владения, месье.

Николас положил розу.

— У меня нет сыновей.

— Eh bien, будут. В вас еще все впереди, — поспешно заметил граф.

Николас медленно повернул голову.

— Вы видели мою жену. Вы полагаете, она в состоянии подарить мне сыновей?

Ну и незадача, подумал несчастный граф. Однако же нужно было что-то ответить.

— Конечно, мадам Ван Рин несколько полновата, но это ничего не значит. Да, в конце концов, маркиза де Лан весит девяносто килограммов, а у нее восемь детей — все мальчики. Здесь не следует отчаиваться, и если что-нибудь не так со здоровьем, какая-нибудь petite maladie*, это же легко можно поправить. Полагаю, у вас есть хорошие врачи...

* Несерьезная болезнь (фр. яз.)

Граф запнулся, пораженный выражением, которое появилось и мгновенно исчезло на лице собеседника. Но это выражение исчезло так быстро, что он даже засомневался, не было ли оно игрой света.

— У Джоанны не будет больше детей, — сказал Николас и встал, добавив небрежным тоном: — Вы, кажется, интересовались моими персидскими олеандрами? В оранжерее у меня имеется один замечательный малиновый экземпляр. Не хотели бы вы взглянуть на него перед тем, как мы присоединимся к леди?

Из вежливости восхищаясь олеандром, граф вновь принялся строить догадки, вспоминая в подробностях их последний удивительный разговор. Значит, этот человек считает свою жену до того отталкивающей, что больше не спит с ней? Он это имел в виду? Естественно, толстуха неаппетитна, но если он хочет получить законных сыновей, он должен забыть обо всем и как следует постараться. А после того, как честно выполнишь свой долг, всегда можно отвести душу на стороне. Может быть, как старший и более опытный в этом вопросе человек, он должен подыскать возможность объяснить все это месье Ван Рину? Он попробует сделать это завтра утром.

Но такой возможности ему так и не представилось. Николас позволил себе быть с графом более откровенным, чем с кем бы то ни было за многие годы, и теперь испытывал недовольство из-за своей минутной слабости.

Графиня исчерпала весь свой репертуар, и женщины перешли в Зеленую гостиную, где к ним присоединились мужчины. Присев рядом с графиней и поболтав с ней немного по-французски, Николас сделал то, чего избегал последние несколько лет. Он перевел взгляд на жену и стал ее внимательно рассматривать.

Он следил за ее натужными попытками отвечать на остроумные шутки француза, при этом мучительно сдерживая зевоту, всегда нападавшую на нее после ужина. Он заметил, что ее волосы висят сосульками, несмотря на все старания Магды завить их, и под редкими прядями проглядывает розовая кожа. Он также заметил, как неуклюже наложены яркие румяна и как она, стараясь оттенить глаза, неумело подвела их карандашом.

Его глаза опустились на отвисшую грудь, с трудом втиснутую в голубой атлас. Сегодня ее украшали бриллианты Ван Ринов, изящное ожерелье из драгоценных камней, ограненных розочками, которое Питер Ван Рин купил для Азильды. Это были замечательные камни, но на хозяйке Драгонвика они казались тусклыми, впрочем, как всегда, подумал Николас, словно с помощью какой-то вредоносной алхимии Джоанна лишала их блеска и чистоты.

И он не вспомнил или не хотел вспомнить, что не всегда смотрел на Джоанну с таким безжалостным отвращением. Семь лет назад — на момент их свадьбы — она была пухленькой, но довольно хорошенькой. Хотя она была двумя годами старше его и довольно бесстрастна, она была не лишена привлекательности. Она была спокойной, хорошего происхождения, из голландской семьи, столь же гордой и древней, как и его.

Возвратившись из длительной поездки по Европе и узнав, что он осиротел, так как его мать умерла еще в те времена, когда ему было двенадцать, Николас обнаружил среди бумаг отца письмо, называющее Джоанну Ван Таппен в качестве подходящей кандидатуры в хозяйки имения. В соответствии с желанием отца, он принялся ухаживать за ней, без страсти, но и без отвращения. Изменения произошли после рождения Кэтрин. Пол ребенка явился для него сначала неприятной неожиданностью, но в последующей уверенности, что Джоанна с тех пор стала бесплодна, он погрузился в холодное отчуждение, которое постепенно перешло в физическое отвращение. Три года он не делил с ней ложе, и за это время она стала тем, чем была теперь.

И все-таки она была его женой — хозяйкой Драгонвика. Помня об этом, перед посторонними он всегда выказывал и будет выказывать ей всяческое уважение.

Николас ответил графине, которая счастливо оседлала своего конька, пространно рассуждая о достоинствах своих детей, и, обнаружив, что в этой увлекательной теме ей необходим только слушатель, слегка отвел от нее взгляд, чтобы из-под опущенных ресниц так же пристально рассмотреть Миранду.

Она сидела на другом конце комнаты, и ее головка была склонена над пяльцами для вышивания; она держала в руках тот самый носовой платок, на котором Джоанна пыталась изобразить монограмму Николаса. Эта передача обязанностей произошла по его инициативе, после того как он заметил, что Миранда настолько же умело обращалась с иголкой, насколько Джоанна была бездарна. Он заявил, что полагает глупостью, что его жена тратит свое драгоценное время, "когда Миранда вполне может сделать это сама". Она, конечно, осталась довольна и преисполнилась немалой гордости за свои изящные стежки и красивые буковки, которые Джоанна совершенно запутала.

С серебряного канделябра над головой Миранды отблеск пламени свечей падал прямо на ее волосы, превращая их в золото. Красивый блеск этих волос вновь вызвал у Николаса чувство удовольствия, которое было гораздо глубже, чем простое восхищение, странное наслаждение, которое было одновременно и чувственным, и успокаивающим. Но он не стал доискиваться истоков этого ощущения: любое самокопание было чуждо его характеру.

Он продолжал рассматривать чистый овал склоненного лица, длинную шею и белоснежные плечи, в то время как ее проворные пальцы продолжали работать с шелком, имевшим тот же блеск, что и ее кожа. Она почти не обращала внимания на беседу, в которой, учитывая свое невысокое положение в этом доме, не принимала участия. Ее мысли были полны ожиданием бала.