Тень императора. Глава 3

— Фламандцев прошлого столетия берите без раздумий, ваше величество, — с готовностью отозвался француз. — Хотя, не думаю, что король Август выставит их полотна на продажу. Скорее пожертвует современниками.

Раннэиль едва сдержала улыбку, вспомнив, как четыре года назад поиздержавшийся саксонец предлагал Петру Алексеевичу портрет Лесной Принцессы кисти Антуана Пэна. Пётр Алексеевич не без самодовольства ответил, что ему копия ни к чему, когда оригинал рядышком. Впрочем, денег просаксонской партии в польском Сейме он тогда всё же подкинул. А месье Каравакк, услышав о предложении Августа, стал шипеть и плеваться, будто злющий кот. "Пэн! — восклицал он, яростно жестикулируя. — Безбожный льстец, склонный приукрашивать портреты по прихоти заказчика! К тому же, совершенно не умеет писать анфас! Воображаю, что там за мазня!" Ревность художника изрядно повеселила царское семейство. Но портрет Раннэиль, появившийся при весьма любопытных обстоятельствах, всё же оказался в Петербурге — когда Август Третий перестал ломить за него несусветную цену. Пётр Алексеевич любил жену, но всё же не до такой степени, чтобы платить за её изображение сумму, достаточную для снаряжения линейного корабля. Да и сама альвийка бы не одобрила такой безумной траты. Подождав, пока саксонец, отчаянно нуждавшийся в средствах на личные нужды, как следует размякнет, посол российский, князь Голицын, предложил ему разумную сумму...

Она уехала с Васильевского острова, где художник обитал по соседству с Меншиковым, с грустной улыбкой на лице и печалью на сердце. Пополнение семейной картинной галереи, как то водилось у всех государей Европы, дело полезное, но ей лично, её душе, оно не давало ничего, кроме грусти. Память альвов была долговечнее любого холста, так зачем лишние зримые напоминания об ушедшем? Но печаль печалью, а дело делом. Судебная реформа не назрела уже, а перезрела. То, что оставил после себя Пётр Алексеевич, имело более-менее стройный вид разве на бумаге. На деле же, в особенности в провинции, продолжали судиться по старинке, по указам и уложениям в лучшем случае Алексея Михайловича. А то и вовсе как при князьях Московских. Единого свода законов империи попросту не существовало. Раннэиль задала работу канцелярии, Ермолов самолично рылся в архивах, отыскивая ещё не потерявшие юридической силы указы прежних государей, а писари сводили всё в единый реестр. Вот с этим реестром императрица-регентша и работала по вечерам. Раз уж назвались империей, то и жить следовало соответствующе, по единому закону. Всё, разумеется, упиралось в отсутствие должного количества исполнителей. Россия велика, всех дырок немцами не заткнёшь, да и не здорово это для страны. На Раннэиль и так уже роптали мол, почто уравняла жалование немцам и русским? При Петре Алексеевиче немцы, хоть офицеры, хоть чиновники, вдвое больше получали, и считали такое положение совершенно естественным. Императрица альвийка такое положение естественным не сочла. А теперь столкнулась с недостатком толковых людей. Вот. И своих знающих следовало воспитывать, а не только иностранцев приглашать. Её покойный супруг это тоже понимал, но отчего-то не слишком стремился что-то для этого делать. То ли считал делом своих наследников, то ли вообще полагал, что всё как-то само сложится. Раннэиль хотелось думать, что верно первое предположение.

Стол, заваленный бумагами. Вот что ждёт её сегодня, завтра, послезавтра.

Но Раннэиль ошибалась. Сегодня в приёмной её ждал вице-канцлер. И, хотя он старался не подавать виду, альвийка сразу поняла: случилось нечто из ряда вон выходящее.

— Матушка государыня, — Никита Степанович был похож на клинок шпаги — такой же холодный и похожий на смерть. Даже поклониться забыл. — Дозвольте приватную аудиенцию.

— Следуйте за мной, господин вице-канцлер, — Раннэиль понимающе кивнула. — Говорите, — добавила она, едва Кузнецов закрыл за собой дверь кабинета. — Что там ещё стряслось?

— Три новости, матушка, одна другой похлеще, — и голос у Никиты Степановича звенел, как клинок. — Первая — кесарь венский снова надумал в обход нас замиряться с Францией и турками.

— Надеюсь, он уже не предлагает туркам то, что взято нами?

— Нет, ваше величество.

— Ну и бог с ними. Пусть замиряются на здоровье, я и не рассчитывала, что они дотерпят до конца.

— Но Остерман...

— Андрея Ивановича, — Раннэиль улыбнулась так едко, что проняло даже железного вице-канцлера, — назавтра пригласите ко мне. А не придёт, на хвори сошлётся — пусть. Сам же потом жалеть станет.

— Это не самое неприятное, матушка, — продолжал Кузнецов, не обращая внимания на то, что его парик, всегда идеально завитый и столь же идеально сидящий на голове, нелепо скособочился. — Наши люди из Стокгольма сообщают о намерениях партии "шляп" вконец урезать права короля. Юленшерна встречается с посланником Англии, и в тех беседах речь идёт о большой субсидии для его сторонников.

— О какой сумме речь?

— Двести тысяч талеров золотом.

— Немного для Швеции, но для одной громкой акции вполне хватит... Эх, Лиза, Лиза, что ж ты проглядела-то... А что Арвид Горн?

— Он не знает подробностей, но опасается, что дело закончится большой кровью... Если им удастся, матушка, быть войне.

— Двести тысяч, говорите... — Раннэиль прошлась по кабинету — ни единая складочка её платья не прошелестела. — В кармане такую сумму не протащишь, и я не уверена, что английский посол сейчас имеет её на руках. Нужно заплатить солдатам, подкупить нужных персон. Если бы такое имело место, наши люди знали бы... А заходили ли английские корабли в Стокгольм в последнее время?

— Два месяца не было никого. Я тоже о том справлялся.

— Значит, они ждут корабль с очень тяжёлым сундуком. Это и будет сигналом к началу ...акции. А мы с вами ждать не станем.

— Приказывайте, матушка.

— Двести тысяч и я дам... Не делайте круглые глаза, Никита Степанович. Сама знаю, каковы наши финансы. Каждую копейку считаем. Но война обойдётся нам дороже во всех смыслах. Потому эти двести тысяч, золотом, пусть наши люди отвезут Лизе. Лично в руки, как мы с вами и затевали ещё год тому назад. И сопроводят сие пояснениями, что ежели не желает Елизавета Петровна вскорости сложить голову на плахе, подобно Марии Стюарт, то употребит эти деньги по назначению.

— Вы полагаете, шведы осмелятся?..

— Не шведы. И осмелятся, — альвийка кивком подтвердила его наихудшие предположения. — Лиза в Стокгольме и Наташа в Берлине кое для кого словно кость в горле.

— Вы не договорили, ваше величество — и Анна в Петербурге.

— До меня у них пока руки не дошли, Никита Степанович.

— Боюсь, уже дошли, матушка. О том моя третья новость.

— Говорите.

— Брата вашего, князя Михаила Петровича, едва не подстрелили в собственном доме.

— Так он войну ведёт, Никита Степанович. Мог турецкий лазутчик пробраться.

— Альвийской стрелой, матушка. С минарета, до которого шагов пятьсот.

Раннэиль остановилась так резко, словно налетела на стену.

Она испугалась. Впервые за долгое время испугалась по-настоящему.

— Не слишком ли это нарочито, Никита Степанович? — глухим, словно чужим голосом спросила она. — Убивать альва альвийской стрелой? Говорят, среди турок есть отменные лучники, немногим уступающие нашим.

— Не ведаю, так ли подумал князь, матушка, но слух пущен именно о турках. Сам же он дознавателю приватно заявил, что покусителя разыщет, кем бы тот ни был.

Брата Раннэиль знала очень хорошо, и догадывалась, что если по его голову действительно пришли альвы, то он не допустит публичного разбирательства. Сор из избы не вынесет, как здесь говорят. Но и раздора среди своих он терпеть не станет.

Если этот раздор действительно имеет место, то кто посмел?

Что бы там ни было, а она начнёт дознание со своей стороны. И пусть тот, кто послал убийцу, молится о спасении своей души, потому что о здравии тела молиться бесполезно.

— Вы полагаете, что даже если здесь замешаны альвы, то не обошлось и без влияния извне? — спросила она, стараясь ничем не выдать охвативший её страх.

— В нашем мире всё взаимосвязано, матушка государыня. В особенности, в политике, — ответил вице-канцлер. — Дайте мне время.

— Я дам вам время, Никита Степанович, если подтвердится ваша правота, и мы имеем дело с влиянием извне, — Раннэиль уже взяла себя в руки. — Но, если это дело внутреннее, брат управится своими силами. Всё же он генерал-губернатор, и располагает кое-какими возможностями.

— Ваше величество, мы можем упустить время, и убийцы — истинные убийцы — заметут следы.

— Если они начали действовать, то проявят себя так или иначе. А мы с вами, увы, не имеем возможности работать одинаково хорошо на всех направлениях.

— К превеликому моему сожалению, матушка государыня.

— Господи... — тяжело вздохнула Раннэиль, с силой потерев пальцами висок. — Знали бы вы, как я сейчас завидую Миниху. У него есть армия, есть приказ и есть враг, которого следует победить. Наш же с вами враг не очевиден. Сражаемся с призраками...

— Эти призраки пьют кровь, и я буду с ними сражаться, матушка. Разрешите откланяться.

...Видишь ли, сынок, разница меж русскими и европейцами, несмотря на внешнее сходство, весьма существенна, и вряд ли преодолима без взаимного понимания. Русский, видя иного, думает: "А ты на что годен?" Европеец при встрече с другим человеком думает: "Сколько у него можно отобрать?" Понимаешь разницу, сынок? Одни оценивают встречного как человека с его умениями, другие — как кошелёк. Уж кому и судить о том, как не нам, альвам и полуальвам, прочувствовали на своей шкуре. Должна сознаться, что в нашем родном мире мы относились к иным расам с таким же презрением, как европейцы к иным народам. Но из всех известных племён нашего мира лишь орки были ветвью альвийского древа, обособившейся ещё в начале времён. Наше отношение к чужим было обосновано именно тем, что они — чужие. Здесь не только европейцы смотрят на людей иных народов и верований, как на грязь под ногами, но и аристократы — на податные сословия собственного народа. Притом видимых оснований для такого отношения лично я не вижу. Ну, повезло их предкам чуточку больше, чем прочим. Это не повод возомнить себя богоравными.

Батюшка по молодости этого не понимал, принимая видимость за чистую монету. Но когда разобрался, что к чему, и понял, что едва не сделал Россию покорной рабой Европы, тогда и политику повёл иначе.

Тебе досталось непростое наследство, сынок. Очень непростое.

Недавно имела беседу с посланцами из далёкой Ирландии. Помимо всего прочего, они рассказали, что пришлось вытерпеть их народу от произвола англичан, когда последнее восстание было подавлено. "Горе побеждённым", так сказать... Это наглядный пример того, что сделают с нами самими, если при попущении Божьем сдадимся на милость европейцев. Нет у них ни милости, ни жалости, ежели можно ограбить кого до нитки, да ещё безнаказанно. Впрочем, не может быть иного поведения у того, чья душа — в кошельке, а корни благополучия произрастают на большой дороге. Это я тебе говорю со знанием дела, как особа, наводившая страх на половину Саксонии.

Я не верю — знаю, что придёт время, когда на нас станут глядеть, как на заступников от разбоя. Одного боюсь: как бы в эту войну Россию не втянули раньше, чем мы окрепнем...

— Мерзавец... Вздёрнуть бы тебя, да не на чем...

— Да по-казацки его, на оглоблях, ваше сиятельство.

— Верно говоришь... Эй, выпрягай лошадь!

То, что осталось от наведенной переправы, заставило фельдмаршала скривиться, будто от зубной боли. Идиот инженер навёл переправу, не учтя, что сейчас идут обильные дожди. И, когда армия подошла в полной готовности перейти на другой берег, их взорам предстали жалкие остатки мостков и сиротливо торчащие из воды брёвна. Пронесшийся вниз по течению взбесившейся реки мутный вал утащил всё остальное.

Теперь казни дурака, или милуй, переправу всё равно придётся наводить заново. А это время. Самый ценный ресурс на войне, пожалуй.

Каждый день, что Вели-паша, обманутый слухами, ожидает визита русской армии в Бендерах, сейчас на вес золота. Хорошо, хоть авангард успел переправиться. Но пушки плавать не умеют, а без них не стоит и затевать сражение. Второй инженер, такой же немец, как и первый, сумел управиться с восстановлением моста за одну ночь. Неведомо, что вдохновило его сильнее — щедрые посулы фельдмаршала Миниха, или телега с задранными вверх оглоблями, на которых болтался его незадачливый предшественник, повешенный по приказу вышеупомянутого фельдмаршала, тоже немца. И к тому моменту, когда хотинский паша Колчак сумел оповестить командование и вывести в чисто поле свой гарнизон, Миних переправился со всей армией и обозом. Не встречая сколько-нибудь серьёзного сопротивления, русская армия двинулась навстречу паше.

Впереди, на пути русской армии, находилась никому, кроме картографов, не ведомая молдавская деревня — Ставучаны. А перед оной расстилалось обширное поле, ограниченное лесами, холмами и речушкой.

Выигранное время всё-таки сыграло свою роль: когда Миних начал строить полки боевым порядком, на флангах турки так и не успели закончить шанцы. И если на правом работы, пусть и спешно, завершались, то на левом Генж-Али-паша, посланный Вели-пашой остановить Миниха, отвёл солдат, понимая бесперспективность дальнейшего рытья земли. Ну, а турецкий лагерь он, разумеется, укрепил первым, по всем правилам военно-инженерного искусства.

— Крепко сидят, — сказал фельдмаршал, ознакомившись с донесениями разведки. — В лоб не выбить. Однако ж именно туда, по лагерю, и бить надобно. Вот через дыру, что осман на левом фланге оставил, и наступать станем. А для того...

А для того Миних, как и полагалось правильному полководцу, велел сосредоточить огонь батарей на правом фланге турок, и туда же, за речку, подвёл гвардейские полки под командованием светлейшего князя Меншикова. Турки в долгу не остались. Все семьдесят с лишком османских пушек и гаубиц открыли ураганный огонь по позициям русских, а сипахи бросились в атаку. В результате русская армия понесла страшные потери — одну раненую лошадь. Тогда как османская кавалерия от залпов русской пехоты лишилась не только пары сотен лошадей, но и сопоставимого количества всадников. Неудивительно, что Генж-Али-паша немедленно отказался от идеи атаковать русских конницей, и послал вперёд янычар.

Когда же стало ясно, что и лучшая османская пехота ничего не может поделать с постоянно стреляющими трёх-четырёхрядными каре, русские вдруг затеяли переправляться обратно. Не слишком искушённые в европейских хитростях, османы приняли этот манёвр за отступление и на радостях бросились догонять. Это они умели очень хорошо — догонять и бить бегущего противника. Генж-Али-паша даже послал гонца в Хотин с известием о своей победе... Гонец уже был далеко, когда против левого турецкого фланга русские вдруг развили бурную деятельность. Солдаты, до того скрытно подтаскивавшие к берегу фашины, по сигналу бросились вперёд и, под прикрытием огня, принялись гатить броды через речушку Шуланец... Если кому-либо захотелось бы как следует понять значение слова "спешно", тот должен был в тот августовский день понаблюдать, как османский паша перебрасывает войска с одного фланга на другой. Победа, которую он числил уже лежащей в своём рукаве, оказалась призраком. Попытка атаковать русских на переправе ничего не дала: всё тот же убийственный ружейный и артиллерийский огонь раз за разом делали своё дело. Османам даже не удалось подобраться к рядам противника.