|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
3.
Что в мире может быть более непостоянного, чем политика? Разве что настроение капризной красавицы, избалованной вниманием. Ещё римляне подметили, что времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Сегодня госпожа Политика требует от своих верных слуг одного, завтра другого, послезавтра третьего, зачастую совершенно противоположного. Женщина, что поделаешь. Ветренная особа, наделённая притягательностью и вздорным характером. А корень сего поведения, как ни парадоксально, лежит ...в постоянстве.
В постоянстве интересов.
Ибо нет на свете ничего более постоянного, чем интересы Британской империи.
Король... А что — король? Второй по счёту Георг из ганноверской династии, волею случая оказавшейся на английском престоле. Его отец, помнится, и двух слов по-английски связать не мог. Господин первый лорд казначейства, а затем и глава правительства был вынужден делать его величеству доклады по-немецки или по-французски. Нынешний монарх если и открывает рот, то лишь для того, чтобы в очередной раз заявить миру о своём величии, притом не стесняясь в разговоре с министрами вворачивать словечки из жаргона портовых грузчиков. Бог с ним. В конце концов, не его величество определяет, каковы должны быть действия Кабинета в том или ином случае. На то уже не первое десятилетие существует сэр Роберт Уолпол.
И, если ему не изменяют органы чувств, дела Великобритании как будто идут неплохо. Вот что значит — разумный человек во главе Кабинета. Он сберёг армию и ресурсы страны, не ввязываясь особо в европейские свары. Он лучше всех в империи понимал, что решающей схватки с Францией не избежать. Он, насколько хватало ума и красноречия, убеждал короля и Кабинет в том, что предпочтительнее всего воевать чужими руками, постепенно изматывая ведущую континентальную державу. Конечно же, австрийцам не по плечу сокрушить Францию, да и не станут они этого делать по вполне прагматическим соображениям. В Вене сидят подлецы, но отнюдь не дураки. Падение или чрезмерное ослабление Франции изменит пресловутое европейское равновесие слишком уж радикально, и совершенно не обязательно, что место французов на континенте займут австрийцы. Тем более не по плечу эта задача Пруссии. Но ведь полное обрушение Франции в планы лондонского Кабинета и не входит, не так ли? Достаточно создать на континенте конфликтную ситуацию, и галльский петушок тут же ввяжется в драку за мифическое европейское равновесие, теряя пёрышки.
Конечно, в идеале было бы столкнуть французов лбами с Россией, чтобы эти две страны, бодаясь, хорошенько вытоптали европейскую грядку, но на такое везение глупо рассчитывать. Людовик Пятнадцатый слишком боится нарушить то самое равновесие, а Россия, даже потерпев поражение, всё равно будет обладать ресурсами, достаточными для быстрого восстановления. Урок, преподанный царём Петром Карлу Двенадцатому ещё слишком свеж для него, старика, а сэр Уолпол был из тех, кто склонен учиться на чужих ошибках. Нет. Не получится. Да и императрица-регентша, альвийка, слишком умна, чтобы ввязываться в заведомо проигрышный конфликт. Эта женщина предпочитает действовать незаметно, шажок за шажком приближаясь к заветной цели. И если ей не помешать, то лет через пятнадцать-двадцать с Россией придётся считаться всерьёз. С ней уже приходится считаться, кичливый австрийский император испытал это на своей шкуре. А уж брак прусского кронпринца с русской принцессой вообще следует отнести к поражениям лондонского Кабинета. Сэр Роберт всякий раз досадливо морщился, вспоминая, как его едва не заклевали за это, в особенности лорд Болингброк. Неймётся проклятому интригану, даже в эмиграции. Якобиты тоже не дремлют, только и ждут момента ударить в спину. Хотя... Кое в чём тори правы: это действительно провал. Но сэр Роберт Уолпол славился именно тем, что умел обращать во благо Британии даже свои ошибки, притом, не тратя пороха.
Лучше потратить толику денег, но сберечь английских солдат... для того момента, когда потребуется триумфально входить во вражеские столицы по трупам, гм, победителей.
Индия... Если сейчас в результате некоей политической комбинации Франция втянется в длительную и весьма затратную континентальную войну, под конец не составит большого труда отнять у неё индийские владения. И тогда... О, тогда величию Британии позавидовал бы и Александр Македонский!
Если удастся втянуть Францию в затратную войну... Если получится склонить русскую императрицу открыть для англичан торговые пути в Персию... Не слишком ли много "если", сэр Роберт?
Старик — увы, уже старик — с кряхтением поднялся из глубокого кресла, обитого бархатом. Да. Обивку не мешало бы и поменять. И подлокотники протёрлись, и сидение. А сколько оно помнит, это удобное кресло! Оно было свидетелем его побед и досадных промахов... Ах, почему он поддался искушению и отсоветовал его величеству признавать имперский титул царя Петра! Желал, видите ли, поставить русских на место. Вместо желаемого дипломатического отступления России всё закончилось довольно грубой провокацией с оскорблением русского посла, и последовавшим затем разрывом дипломатических отношений. Горяч был покойный царь. Впрочем, сэр Роберт не верил, что тем руководили исключительно эмоции. Кажется, он давно искал повод для демарша, и Лондон ему такой повод предоставил. Теперь резиденты в Персии сидят без дела, теряя влияние на окружение Надира и доверие самого полководца. Пути через Россию и Каспийское море всё равно нет, следовательно, обещания поставок английского оружия и кораблей — сработанных, что самое смешное, на русских верфях русскими мастерами — остаются обещаниями. Надир уже близок к тому, чтобы поднять руку на посланцев британской короны, чего до сих пор не водилось. Если императрица Анна не пойдёт на переговоры в самое ближайшее время, придётся своих резидентов из Персии отозвать.
Да. И надолго забыть о континентальном пути в Индию. Останется подвозить экспедиционный корпус и припасы морским путём, вокруг Африки, через бурные и опасные воды. Какими бы умелыми ни были английские мореходы, риск лишиться половины армии ещё до сражения слишком велик. Доверить сражаться за Британию местным наёмникам? Это деньги на ветер. Восток уважает силу и только силу. Если за твоей спиной не маячат острые штыки, значит, ты слаб, и обмануть тебя — праведное дело.
Что ж, на императрицу придётся надавить как следует. Что, что? Воительница-амазонка? Разбойное прошлое? Всё может быть. Но когда на карту будет поставлено благополучие царствования её сына, придётся уступить. Материнские чувства — самые сильные, не так ли?
Дворецкий возник на пороге, словно призрак.
— Лорд Джордж Форбс, третий граф Гранард, сэр, — протокольным тоном доложил он.
— Проводите лорда Форбса в большой кабинет, я приму его там.
У него два кабинета. Официальный, и вот этот, маленький и уютный, где неплохо думается под треск дров в камине и запах восковых свечей. Здесь он принимает только самых близких, самых проверенных людей. Лорд Форбс к таковым пока не относится. Уроженец Ирландии, м-да... Моряк. Это уже лучше. Дипломат? Вовсе неплохо. А если справится со своей задачей, значит, и впрямь достоин войти в узкий круг доверенных лиц господина первого министра.
— Россия, сэр?
— Россия, милорд.
— М-м-м... Вы полагаете меня готовым для столь сложной миссии? Насколько мне известно, русская императрица не намерена сворачивать с курса, проложенного её покойным супругом.
— Милорд, отсутствие дипломатических отношений не должно вас смущать. Вы поедете в Петербург как частное лицо.
— В таком случае, сэр, боюсь, миссия вовсе не будет выполнена.
— Надеюсь, вы будете достаточно убедительны, настаивая на аудиенции у её величества. Аргументы я вам предоставлю.
— Не покажусь ли я чрезмерно любопытным, если поинтересуюсь, каковы эти аргументы?
— Посвятить вас в подробности — мой прямой долг, милорд. Ваш наиглавнейший аргумент — безопасность морской торговли. Россия ещё так неопытна в столь сложном и опасном занятии...
Форбсу уже пятьдесят, но ещё крепок. Морская закалка, прошёл огонь и воду. То-то понимающе усмехается. Это плохо. Дипломат должен владеть лицом не хуже комедианта. Но, говорят, русские ценят искренность и прямоту.
— Итак, моя миссия начнётся как визит частного лица, — задумчиво проговорил Форбс. — Должен ли я добиваться встреч с приближёнными императрицы, или же моя задача ждать, пока они сами станут искать случая побеседовать со мной ...на коммерческие темы?
— Многие из приближённых её величества участвуют деньгами в торговых предприятиях. Полагаю, навряд ли им понравится терять доходы из-за продолжения политики прежнего царствования. Если вы будете достаточно ловки, чтобы исподволь внушить подобные мысли нужным людям, сами оставаясь в тени, то вскоре сможете сделаться значительной фигурой. Повторяю: аргументами я вас обеспечу.
— Сэр, — снова эта его усмешка. — Вы судите об императрице Анне как о человеке, но она — альв. Это весьма скрытные существа, и я не знаю, каким образом она может ответить на вашу комбинацию. О логике альвов я имею весьма смутное представление.
— Она — альв, — кивнул, соглашаясь, сэр Роберт. — Зато её подданные — люди. Она не имеет права совершенно не считаться с их настроениями, если хочет дожить до совершеннолетия сына и передать ему власть.
— Смею надеяться, что вы правы, сэр. В противном случае я только зря потрачу время.
— На расходы вы получите ...пятнадцать тысяч фунтов в год, милорд. Ведь это не посольство, а частный визит.
— Это чуть больше, чем мне предоставляли для противодействия канадским французам. Для России, боюсь, сумма не слишком внушительная.
— Оставьте, милорд. Канада, Россия... Какая, в сущности, разница? Чиновники одинаково продажны, что французы, что русские.
— А наши?
— И наши продажны. Но они стоят так дорого, что не всякому по карману их купить...
"Не слишком ли он простоват для подобного дела? — сэра Роберта одолевали вполне понятные сомнения. Форбс давно ушёл, а господин первый министр предавался невесёлым размышлениям. — Если бы его посылали не частным лицом с полулегальной миссией, а полномочным посланником короны, я бы так не волновался. Официальная дипломатия, всё же, суть игра по правилам, тогда как ему предстоит играть без всяких правил. Как в Канаде — ограничиваясь лишь заповедями господними. Да и то весьма условно. В отличие от краснокожих, русские отнюдь не дикари, и они становятся опасными... Пожалуй, будет лучше, если за милордом в Петербурге немного присмотрят. И чтобы не натворил чего-то непоправимого, и на иной случай — чтобы с ним самим чего-то непоправимого не сотворили".
Мелькнуло сомнение на предмет не слишком внушительной суммы представительских расходов. С одной стороны — да, русские чиновники так же продажны, как и все прочие. С другой — Форбсу предстоит иметь дело с русской знатью, а там цены совершенно иные. Это в нищую Курляндию царь Пётр мог отправить альвийского князя с двадцатью тысячами рублей, и получить через год абсолютно лояльного нелюдя во главе зависимого герцогства. В Петербурге такой суммы может оказаться недостаточно для одного вечера за карточным столиком. Впрочем, сэр Роберт положил себе добиться увеличения содержания милорда Форбса, если тот станет просить денег. Ведь если ему удастся добиться желаемого, то затраты окупятся в самое ближайшее время.
Втолковать бы это тем тупоголовым в парламенте, которые не перестают критиковать его на каждом шагу, попрекая за пассивность в политике. Недальновидные людишки, неспособные понять, что интересы Англии совершенно не обязательно должны стоить крови самих англичан. Пусть за это умирают другие. Пруссаки, гессенцы, баварцы, саксонцы, шведы, австрийцы, русские, турки, персы... да хоть китайцы, ему всё равно. Англия готова за это платить.
* * *
Память.
Альвы почитали её как за благословение, так и за проклятие, ибо обладали вместительной и очень прочной памятью. На века. К чему она, такая, в этом мире, где им отмерено — и то лишь из-за отменного здоровья — немногим больше, чем людям?
Раннэиль знала ответ.
Недаром все десять лет замужества она старалась покрепче запомнить каждое мгновение. Теперь это десятилетие почти затмило собой всю предыдущую жизнь. И когда становилось особенно тяжко на душе, она вспоминала. Вспоминала каждый счастливый миг настолько ярко и жизненно, как это умеют только альвы. Раннэиль предпочитала предаваться воспоминаниям в одиночестве, в своих комнатах, когда никто и ничто не отвлекает от свидания с прошлым... Но здесь это прошлое было представлено вещественно, в красках.
И не только прошлое.
На одном из полотен была изображена она сама, в чёрном вдовьем уборе и за столом, обложенным бумагами. Художник выбрал момент, когда императрица-регентша, ненадолго оторвавшись от письма, сосредоточила взгляд на чём-то, видимом ей одной. Странен был тот взгляд. Хмурый, почти грозный. Таков, какой приличествует женщине не первой молодости, правящей огромной страной. Как будто сама суть государства отразилась в тот миг на её лице, и этот самый миг был буквально пойман художником, далеко не первый год писавшим портреты царской семьи.
Но больнее всего ей было от того, что на заднем фоне, позади её персоны, художник в точности изобразил иной портрет, писаный им же самим одиннадцать лет назад. Какой контраст! На холсте, в золочёной раме — молодая счастливая женщина, рядом с любимым и любящим мужем. За столом, под портретом — хмурая вдова, заваленная бумажной работой.
— Вы беспощадны, месье, — негромко сказал по-французски оригинал, разглядывая портрет. — Но так и должно быть. Правда всегда беспощадна.
— Я так и знал, что вам не понравится, — вздохнул художник.
— Почему же? Этот портрет нравится мне куда больше, чем писанные на заказ. В тех мало искренности. Здесь её, пожалуй, даже с избытком... Я бы купила его у вас, если только вы согласитесь продать.
— Ваше величество, я буду счастлив преподнести его вам в дар.
— Благодарю вас, месье. Принимаю ваш дар с огромной признательностью, и настаиваю, чтобы вы приняли что-нибудь от меня... взамен.
Месье Каравакка она знала давно, едва ли не с первых дней пребывания в Петербурге. Большой талант. Способен на высочайшие взлёты в моменты вдохновения. К сожалению, когда требуется писать на заказ, муза посещает его нечасто, и заказные портреты легко отличить по скудости той самой искренности, о которой только что упоминала императрица. На художественности это тоже сказывалось. Другое дело, когда живописец брался за портреты, где запечатлевал сцены, избранные им самим. Тогда полотна становились живыми окнами в прошлое. В то самое прошлое, которое Раннэиль бережно хранила в своей памяти, как самую большую драгоценность.
Несколько таких картин она уже купила у него. Купит и эту, что бы он там ни говорил про подарки. Чудесный серебряный сервиз послужит хорошей платой за вдохновение.
— Я слышала, король саксонский подумывает продать часть картин из отцовского собрания, — сказала она, тепло улыбнувшись живописцу. — Вы, как знаток, не посоветуете ли, что стоило бы купить для украшения дворца?
— Фламандцев прошлого столетия берите без раздумий, ваше величество, — с готовностью отозвался француз. — Хотя, не думаю, что король Август выставит их полотна на продажу. Скорее пожертвует современниками.
Раннэиль едва сдержала улыбку, вспомнив, как четыре года назад поиздержавшийся саксонец предлагал Петру Алексеевичу портрет Лесной Принцессы кисти Антуана Пэна. Пётр Алексеевич не без самодовольства ответил, что ему копия ни к чему, когда оригинал рядышком. Впрочем, денег просаксонской партии в польском Сейме он тогда всё же подкинул. А месье Каравакк, услышав о предложении Августа, стал шипеть и плеваться, будто злющий кот. "Пэн! — восклицал он, яростно жестикулируя. — Безбожный льстец, склонный приукрашивать портреты по прихоти заказчика! К тому же, совершенно не умеет писать анфас! Воображаю, что там за мазня!" Ревность художника изрядно повеселила царское семейство. Но портрет Раннэиль, появившийся при весьма любопытных обстоятельствах, всё же оказался в Петербурге — когда Август Третий перестал ломить за него несусветную цену. Пётр Алексеевич любил жену, но всё же не до такой степени, чтобы платить за её изображение сумму, достаточную для снаряжения линейного корабля. Да и сама альвийка бы не одобрила такой безумной траты. Подождав, пока саксонец, отчаянно нуждавшийся в средствах на личные нужды, как следует размякнет, посол российский, князь Голицын, предложил ему разумную сумму...
Она уехала с Васильевского острова, где художник обитал по соседству с Меншиковым, с грустной улыбкой на лице и печалью на сердце. Пополнение семейной картинной галереи, как то водилось у всех государей Европы, дело полезное, но ей лично, её душе, оно не давало ничего, кроме грусти. Память альвов была долговечнее любого холста, так зачем лишние зримые напоминания об ушедшем? Но печаль печалью, а дело делом. Судебная реформа не назрела уже, а перезрела. То, что оставил после себя Пётр Алексеевич, имело более-менее стройный вид разве на бумаге. На деле же, в особенности в провинции, продолжали судиться по старинке, по указам и уложениям в лучшем случае Алексея Михайловича. А то и вовсе как при князьях Московских. Единого свода законов империи попросту не существовало. Раннэиль задала работу канцелярии, Ермолов самолично рылся в архивах, отыскивая ещё не потерявшие юридической силы указы прежних государей, а писари сводили всё в единый реестр. Вот с этим реестром императрица-регентша и работала по вечерам. Раз уж назвались империей, то и жить следовало соответствующе, по единому закону. Всё, разумеется, упиралось в отсутствие должного количества исполнителей. Россия велика, всех дырок немцами не заткнёшь, да и не здорово это для страны. На Раннэиль и так уже роптали мол, почто уравняла жалование немцам и русским? При Петре Алексеевиче немцы, хоть офицеры, хоть чиновники, вдвое больше получали, и считали такое положение совершенно естественным. Императрица альвийка такое положение естественным не сочла. А теперь столкнулась с недостатком толковых людей. Вот. И своих знающих следовало воспитывать, а не только иностранцев приглашать. Её покойный супруг это тоже понимал, но отчего-то не слишком стремился что-то для этого делать. То ли считал делом своих наследников, то ли вообще полагал, что всё как-то само сложится. Раннэиль хотелось думать, что верно первое предположение.
Стол, заваленный бумагами. Вот что ждёт её сегодня, завтра, послезавтра.
Но Раннэиль ошибалась. Сегодня в приёмной её ждал вице-канцлер. И, хотя он старался не подавать виду, альвийка сразу поняла: случилось нечто из ряда вон выходящее.
— Матушка государыня, — Никита Степанович был похож на клинок шпаги — такой же холодный и похожий на смерть. Даже поклониться забыл. — Дозвольте приватную аудиенцию.
— Следуйте за мной, господин вице-канцлер, — Раннэиль понимающе кивнула. — Говорите, — добавила она, едва Кузнецов закрыл за собой дверь кабинета. — Что там ещё стряслось?
— Три новости, матушка, одна другой похлеще, — и голос у Никиты Степановича звенел, как клинок. — Первая — кесарь венский снова надумал в обход нас замиряться с Францией и турками.
— Надеюсь, он уже не предлагает туркам то, что взято нами?
— Нет, ваше величество.
— Ну и бог с ними. Пусть замиряются на здоровье, я и не рассчитывала, что они дотерпят до конца.
— Но Остерман...
— Андрея Ивановича, — Раннэиль улыбнулась так едко, что проняло даже железного вице-канцлера, — назавтра пригласите ко мне. А не придёт, на хвори сошлётся — пусть. Сам же потом жалеть станет.
— Это не самое неприятное, матушка, — продолжал Кузнецов, не обращая внимания на то, что его парик, всегда идеально завитый и столь же идеально сидящий на голове, нелепо скособочился. — Наши люди из Стокгольма сообщают о намерениях партии "шляп" вконец урезать права короля. Юленшерна встречается с посланником Англии, и в тех беседах речь идёт о большой субсидии для его сторонников.
— О какой сумме речь?
— Двести тысяч талеров золотом.
— Немного для Швеции, но для одной громкой акции вполне хватит... Эх, Лиза, Лиза, что ж ты проглядела-то... А что Арвид Горн?
— Он не знает подробностей, но опасается, что дело закончится большой кровью... Если им удастся, матушка, быть войне.
— Двести тысяч, говорите... — Раннэиль прошлась по кабинету — ни единая складочка её платья не прошелестела. — В кармане такую сумму не протащишь, и я не уверена, что английский посол сейчас имеет её на руках. Нужно заплатить солдатам, подкупить нужных персон. Если бы такое имело место, наши люди знали бы... А заходили ли английские корабли в Стокгольм в последнее время?
— Два месяца не было никого. Я тоже о том справлялся.
— Значит, они ждут корабль с очень тяжёлым сундуком. Это и будет сигналом к началу ...акции. А мы с вами ждать не станем.
— Приказывайте, матушка.
— Двести тысяч и я дам... Не делайте круглые глаза, Никита Степанович. Сама знаю, каковы наши финансы. Каждую копейку считаем. Но война обойдётся нам дороже во всех смыслах. Потому эти двести тысяч, золотом, пусть наши люди отвезут Лизе. Лично в руки, как мы с вами и затевали ещё год тому назад. И сопроводят сие пояснениями, что ежели не желает Елизавета Петровна вскорости сложить голову на плахе, подобно Марии Стюарт, то употребит эти деньги по назначению.
— Вы полагаете, шведы осмелятся?..
— Не шведы. И осмелятся, — альвийка кивком подтвердила его наихудшие предположения. — Лиза в Стокгольме и Наташа в Берлине кое для кого словно кость в горле.
— Вы не договорили, ваше величество — и Анна в Петербурге.
— До меня у них пока руки не дошли, Никита Степанович.
— Боюсь, уже дошли, матушка. О том моя третья новость.
— Говорите.
— Брата вашего, князя Михаила Петровича, едва не подстрелили в собственном доме.
— Так он войну ведёт, Никита Степанович. Мог турецкий лазутчик пробраться.
— Альвийской стрелой, матушка. С минарета, до которого шагов пятьсот.
Раннэиль остановилась так резко, словно налетела на стену.
Она испугалась. Впервые за долгое время испугалась по-настоящему.
— Не слишком ли это нарочито, Никита Степанович? — глухим, словно чужим голосом спросила она. — Убивать альва альвийской стрелой? Говорят, среди турок есть отменные лучники, немногим уступающие нашим.
— Не ведаю, так ли подумал князь, матушка, но слух пущен именно о турках. Сам же он дознавателю приватно заявил, что покусителя разыщет, кем бы тот ни был.
Брата Раннэиль знала очень хорошо, и догадывалась, что если по его голову действительно пришли альвы, то он не допустит публичного разбирательства. Сор из избы не вынесет, как здесь говорят. Но и раздора среди своих он терпеть не станет.
Если этот раздор действительно имеет место, то кто посмел?
Что бы там ни было, а она начнёт дознание со своей стороны. И пусть тот, кто послал убийцу, молится о спасении своей души, потому что о здравии тела молиться бесполезно.
— Вы полагаете, что даже если здесь замешаны альвы, то не обошлось и без влияния извне? — спросила она, стараясь ничем не выдать охвативший её страх.
— В нашем мире всё взаимосвязано, матушка государыня. В особенности, в политике, — ответил вице-канцлер. — Дайте мне время.
— Я дам вам время, Никита Степанович, если подтвердится ваша правота, и мы имеем дело с влиянием извне, — Раннэиль уже взяла себя в руки. — Но, если это дело внутреннее, брат управится своими силами. Всё же он генерал-губернатор, и располагает кое-какими возможностями.
— Ваше величество, мы можем упустить время, и убийцы — истинные убийцы — заметут следы.
— Если они начали действовать, то проявят себя так или иначе. А мы с вами, увы, не имеем возможности работать одинаково хорошо на всех направлениях.
— К превеликому моему сожалению, матушка государыня.
— Господи... — тяжело вздохнула Раннэиль, с силой потерев пальцами висок. — Знали бы вы, как я сейчас завидую Миниху. У него есть армия, есть приказ и есть враг, которого следует победить. Наш же с вами враг не очевиден. Сражаемся с призраками...
— Эти призраки пьют кровь, и я буду с ними сражаться, матушка. Разрешите откланяться.
...Видишь ли, сынок, разница меж русскими и европейцами, несмотря на внешнее сходство, весьма существенна, и вряд ли преодолима без взаимного понимания. Русский, видя иного, думает: "А ты на что годен?" Европеец при встрече с другим человеком думает: "Сколько у него можно отобрать?" Понимаешь разницу, сынок? Одни оценивают встречного как человека с его умениями, другие — как кошелёк. Уж кому и судить о том, как не нам, альвам и полуальвам, прочувствовали на своей шкуре. Должна сознаться, что в нашем родном мире мы относились к иным расам с таким же презрением, как европейцы к иным народам. Но из всех известных племён нашего мира лишь орки были ветвью альвийского древа, обособившейся ещё в начале времён. Наше отношение к чужим было обосновано именно тем, что они — чужие. Здесь не только европейцы смотрят на людей иных народов и верований, как на грязь под ногами, но и аристократы — на податные сословия собственного народа. Притом видимых оснований для такого отношения лично я не вижу. Ну, повезло их предкам чуточку больше, чем прочим. Это не повод возомнить себя богоравными.
Батюшка по молодости этого не понимал, принимая видимость за чистую монету. Но когда разобрался, что к чему, и понял, что едва не сделал Россию покорной рабой Европы, тогда и политику повёл иначе.
Тебе досталось непростое наследство, сынок. Очень непростое.
Недавно имела беседу с посланцами из далёкой Ирландии. Помимо всего прочего, они рассказали, что пришлось вытерпеть их народу от произвола англичан, когда последнее восстание было подавлено. "Горе побеждённым", так сказать... Это наглядный пример того, что сделают с нами самими, если при попущении Божьем сдадимся на милость европейцев. Нет у них ни милости, ни жалости, ежели можно ограбить кого до нитки, да ещё безнаказанно. Впрочем, не может быть иного поведения у того, чья душа — в кошельке, а корни благополучия произрастают на большой дороге. Это я тебе говорю со знанием дела, как особа, наводившая страх на половину Саксонии.
Я не верю — знаю, что придёт время, когда на нас станут глядеть, как на заступников от разбоя. Одного боюсь: как бы в эту войну Россию не втянули раньше, чем мы окрепнем...
— Мерзавец... Вздёрнуть бы тебя, да не на чем...
— Да по-казацки его, на оглоблях, ваше сиятельство.
— Верно говоришь... Эй, выпрягай лошадь!
То, что осталось от наведенной переправы, заставило фельдмаршала скривиться, будто от зубной боли. Идиот инженер навёл переправу, не учтя, что сейчас идут обильные дожди. И, когда армия подошла в полной готовности перейти на другой берег, их взорам предстали жалкие остатки мостков и сиротливо торчащие из воды брёвна. Пронесшийся вниз по течению взбесившейся реки мутный вал утащил всё остальное.
Теперь казни дурака, или милуй, переправу всё равно придётся наводить заново. А это время. Самый ценный ресурс на войне, пожалуй.
Каждый день, что Вели-паша, обманутый слухами, ожидает визита русской армии в Бендерах, сейчас на вес золота. Хорошо, хоть авангард успел переправиться. Но пушки плавать не умеют, а без них не стоит и затевать сражение. Второй инженер, такой же немец, как и первый, сумел управиться с восстановлением моста за одну ночь. Неведомо, что вдохновило его сильнее — щедрые посулы фельдмаршала Миниха, или телега с задранными вверх оглоблями, на которых болтался его незадачливый предшественник, повешенный по приказу вышеупомянутого фельдмаршала, тоже немца. И к тому моменту, когда хотинский паша Колчак сумел оповестить командование и вывести в чисто поле свой гарнизон, Миних переправился со всей армией и обозом. Не встречая сколько-нибудь серьёзного сопротивления, русская армия двинулась навстречу паше.
Впереди, на пути русской армии, находилась никому, кроме картографов, не ведомая молдавская деревня — Ставучаны. А перед оной расстилалось обширное поле, ограниченное лесами, холмами и речушкой.
Выигранное время всё-таки сыграло свою роль: когда Миних начал строить полки боевым порядком, на флангах турки так и не успели закончить шанцы. И если на правом работы, пусть и спешно, завершались, то на левом Генж-Али-паша, посланный Вели-пашой остановить Миниха, отвёл солдат, понимая бесперспективность дальнейшего рытья земли. Ну, а турецкий лагерь он, разумеется, укрепил первым, по всем правилам военно-инженерного искусства.
— Крепко сидят, — сказал фельдмаршал, ознакомившись с донесениями разведки. — В лоб не выбить. Однако ж именно туда, по лагерю, и бить надобно. Вот через дыру, что осман на левом фланге оставил, и наступать станем. А для того...
А для того Миних, как и полагалось правильному полководцу, велел сосредоточить огонь батарей на правом фланге турок, и туда же, за речку, подвёл гвардейские полки под командованием светлейшего князя Меншикова. Турки в долгу не остались. Все семьдесят с лишком османских пушек и гаубиц открыли ураганный огонь по позициям русских, а сипахи бросились в атаку. В результате русская армия понесла страшные потери — одну раненую лошадь. Тогда как османская кавалерия от залпов русской пехоты лишилась не только пары сотен лошадей, но и сопоставимого количества всадников. Неудивительно, что Генж-Али-паша немедленно отказался от идеи атаковать русских конницей, и послал вперёд янычар.
Когда же стало ясно, что и лучшая османская пехота ничего не может поделать с постоянно стреляющими трёх-четырёхрядными каре, русские вдруг затеяли переправляться обратно. Не слишком искушённые в европейских хитростях, османы приняли этот манёвр за отступление и на радостях бросились догонять. Это они умели очень хорошо — догонять и бить бегущего противника. Генж-Али-паша даже послал гонца в Хотин с известием о своей победе... Гонец уже был далеко, когда против левого турецкого фланга русские вдруг развили бурную деятельность. Солдаты, до того скрытно подтаскивавшие к берегу фашины, по сигналу бросились вперёд и, под прикрытием огня, принялись гатить броды через речушку Шуланец... Если кому-либо захотелось бы как следует понять значение слова "спешно", тот должен был в тот августовский день понаблюдать, как османский паша перебрасывает войска с одного фланга на другой. Победа, которую он числил уже лежащей в своём рукаве, оказалась призраком. Попытка атаковать русских на переправе ничего не дала: всё тот же убийственный ружейный и артиллерийский огонь раз за разом делали своё дело. Османам даже не удалось подобраться к рядам противника.
Русская армия переправилась через Шуланец и, построившись в гигантское каре, двинулась на плохо укреплённый левый фланг турок. Собственно, после этого уже сам Миних мог спокойно отправлять гонца с известием о победе, но Христофор Антонович всё делал основательно, и очень редко спешил. Тем более, Генж-Али-паша, перед воображением которого маячила фигура палача с кривым мечом, снова и снова бросал войска в самоубийственные атаки на эту подвижную крепость. Паша Хотина дрогнул первым, и отвёл свои войска. После этого, когда русская конница ворвалась в османский лагерь, началось повальное бегство всех остальных. Бросив обоз с провиантом и боеприпасами, турки спасали свои жизни.
Их особо и не преследовали. Каре — хорошая штука, но уж очень неповоротливая, а Миних был буквально влюблён в каре. Никакая сила на свете не заставила бы его отказаться от этого построения.
— Ты, Христофор Антоныч, больно долго запрягаешь, и едешь медленно. Вот скажи мне, где такое видано, чтобы супротивника бегущего, да не догнать? Они ведь что? До Бендер добегут, там опомнятся, резервы подтянут, и снова к нам.
В захваченном обозе, помимо оружия, боеприпасов и съестного, обнаружились ещё и, спаси аллах, токайские вина. Кто и для какого случая взял их с собой, спросить не успели: османы и впрямь слишком быстро убежали, не догнать. Теперь помянутые вина, любимые русской знатью, украшали стол фельдмаршала и его военачальников. Под жареного барашка с овощами пошло замечательно.
— Александр Данилович, — невозмутимо ответил, почти что без акцента, помянутый Христофор Антонович, отдавая должное золотистому напитку, налитому в гранёный хрусталь бокала. Кто бы ни позаботился прихватить с собой подобную прелесть, спасибо ему. — Вы турка со шведами не равняйте. У Карла была армия и дисциплина в оной, а здесь — вы видели? — строя не держат, в атаку толпой бегут. Числом берут, да яростью первого удара. А когда бегут битыми, то и вовсе в стадо обращаются. Уж я-то повоевал с ними в Тавриде и в Очакове. Зато один на один турок нашего непременно побьёт. И десяток на десяток тоже побьёт. В свалке нам несладко пришлось бы. А так встали в каре, и стреляем залпами. И ничего турок против сей тактики поделать не может.
— Не любят умирать?
— А кто любит, Александр Данилович? Только не в том нынче дело. Эти, которых мы сего дня с помощью божией одолели, не воевать сюда были отправлены, а молдаван грабить да в страхе держать. Каковые солдаты из грабителей бывают, сами знаете.
— Король прусский, говорят, и воришек под ружьё ставит, — возразил светлейший, обтирая пальцы изрядно уже измятой салфеткой. — Ничего, воюют. Палка фельдфебельская чудеса порой творит.
— Ежели б у короля прусского фельдфебели были таковые же воры, каковы у турка офицеры, то и его армия давно обратилась бы в шайку. Дисциплина, говорю я вам, ваша светлость. Только дисциплина, и ничто иное не способно сделать армию армией.
— Ну, ладно, Христофор Антонович, бог с ними, с турками. Не умеют воевать по писаному — нам же лучше. Но всё же, отчего вы не велели кавалерии преследовать бегущих? Поручили бы мне, уж я бы тряхнул стариной.
— Оттого, ваша светлость, что послезавтра в это самое время мы с вами должны ужинать в Хотине.
— Бережёте силы?
— Хотинский паша прекрасно умеет считать, Александр Данилович. Он видел, сколь полегло турок, сколь наших. Тысяча — против тринадцати. Оттого первым и сбежал. А послезавтра поутру, дай бог, и капитуляцию у него принимать станем. А вот ежели бы я сдуру велел их преследовать, и кого-то из наших они сумели бы побить, защищаясь, то и сейчас обнадёживали бы себя чаянием отомстить. Нет уж, ваша светлость, пусть они сами себя запугивают. С такими проще разговаривать.
Пожалуй, впервые князь Меншиков глядел на графа Миниха с уважением. Мол, надо же, он ещё и политик.
— Дай-то бог, — кивнул он, дивясь подобной логике. — Двадцать пять лет назад то ли турки были покрепче, то ли мы ...ещё не готовы, да только иными я их запомнил.
— То было двадцать пять лет назад...
Меншиков был чрезмерно любопытен. Его явно оскорбляло полное отстранение от армейской казны, насчёт чего императрица-регентша распорядилась особо, и он пытался наверстать своей незаменимостью в делах батальных. Что ж, одного у него не отнять: боевые приказы князь исполнял в точности, и настолько хорошо, насколько мог. Оборону против турок сегодня держал отлично, опять же. Но эта его навязчивость, стремление влезть во все дела... Миних никогда не было болезненно честолюбив, и мог поступиться лаврами победителя ради чего-то более важного. Но ещё со времён строительства Ладожского канала, когда он самолично вскрыл махинации светлейшего, между ними пробежала чёрная кошка. Взаимная неприязнь не переросла во вражду по двум причинам: во-первых, Миних не желал открытой свары, а во-вторых, они редко пересекались. Но сейчас императрице зачем-то понадобилось свести их вместе.
Быть может, благоустройство Южного края — не просто пожелание её величества, а боевой приказ? Бурхард Христофор Миних не удивился бы, узнав, что это так. Тогда всё становится на свои места. Императрица отправила на юг того единственного из приближённых, кто исполнит сей приказ со всем рвением.
Весь следующий день армия неспешно продвигалась к Хотину. Лагерь разбивали уже под стенами крепости, а поутру паша Колчак, едва получив требование о капитуляции, заявил, что сдаётся на милость фельдмаршала.
Одна из ключевых крепостей была взята без единого выстрела. И тогда, оставив в Хотине гарнизон под началом генерал-майора Шипова — высоко взлетел герой той памятной ночи, когда был подавлен дворцовый переворот, а ведь в майорах ходил! — Миних направился к Бендерам.
Битые турки, видимо, и впрямь ещё не отошли от поражения. И, хотя, Вели-паша не был бит под Ставучанами, разброд и шатание в армии, возникшие от панических слухов, преодолеть не смог. Осман не стал ждать, пока Миних-паша явится по его душу. Он просто снялся и ушёл за Дунай, породив в верхах молдавского общества изрядную панику. Господарь Гика с приближёнными развил такую скорость, что обогнал турок.
Две недели спустя вся Молдавия, за исключением тех быстроногих бояр, присягнула на верность России.
Это поначалу Захару было совсем не скучно. Разведка — глаза и уши армии, и эти самые глаза с ушами обязаны были глядеть и слушать вовсю. Чего стоило высмотреть, какова численность турецкого войска, да сколько с собою привёл хотинский паша. Это воевали турки по старинке, толпа на толпу, а с охранением у них теперь строго, не забалуешь. Научились на своём горьком опыте, что дело они отныне имеют не только с людьми, и сонных караульных казнят без разговоров. Другое дело, что в разведроте теперь не только альвы. Вон, его, Захарку хоть возьми. Восемнадцатый год, а на вид парнишка-заморыш. В дерюжку оделся, выпачкался, палку в руки взял, несколько слов молдаванских разучил, и сошёл за деревенского дурачка, приставленного к стаду. Боязно было, верно. Господин поручик-то тоже говорил: мол, совсем ничего не боятся только полные дураки, а ты своему страху хозяином будь. Захар старался, как умел. И высмотрел всё, что было нужно. Только потом узнал, что двое товарищей по приказу Андрея Осиповича скрытно стерегли его от возможной беды. Сперва, было, разобиделся, хоть и старался этого не показывать, но альва хрен обманешь. "Ты не дуйся, парень, — сказал ему Аргиллен, один из тех двоих. — Положено так. Я бы пошёл вместо тебя — и меня бы стерегли". Хорошо ему рассуждать, сам сопляк, пятнадцать едва стукнуло. Зато у Захара теперь был друг, почти ровесник, с которым можно поговорить на равных. Длинный, что верста коломенская, но ловкий, как всё его кошачье племя. Ежели б ему несчастье выпало, тоже воровством мог бы прокормиться. Хотя... Не будь у него отчима — маеора драгунского, что за пасынка ходатайствовал — ещё неизвестно, в каком полку парню служить бы довелось. А так в лейб-гвардии, даром, что сопляк ещё.
Словом, до сих пор скучать не доводилось. Но вот турки снялись и ушли, молдаване на верность престолу российскому присягу дали... и наступили для Захара тягучие дни, заполненные обычными тренировками. Не было здесь той "полосы" с разными заборами да подвохами, какую устроил Геллан в полковой слободе. Поручик запрещал разведчикам, не имевшим боевого задания, отлучаться за пределы города. А поскольку упражнения для тела были сведены к минимуму, зловредный альв упражнял умы своих подчинённых, заставляя решать разнообразные тактические задачи. Порой Захар даже завидовал фузилерам, занятым на плацу или несущим караул. Разведка — совсем иное дело, нежели обычная служба. Разведка караул не несёт и в штыковые атаки не ходит. Оттого и упражняются по-разному.
Пока суд да дело, пришёл сентябрь — непривычно для северян жаркий. В Бендеры — на привередливый взгляд Захара, этот город сильно смахивал на большое село — свозили урожай на продажу. Местные жители не прогадали: армия всегда хочет кушать. И, в отличие от турок, забиравших свою долю даром, Миних платил за продовольствие. Так что реакцию простонародья можно представить. Другое дело, не пожелавшие или не успевшие сбежать знатные молдаване, по большей части имевшие свой процентик от сборов податей, уже начали проявлять некое недовольство. Новые власти уже объявили об обязательной службе для дворян. Для тех это стало шоком: в османской армии немусульмане не служили, а ополчение в Молдавии собирали только по приказу господаря, который, в свою очередь, получал приказы из Стамбула... Словом, перемены пришлись по вкусу не всем, и более-менее искушённые среди окружения фельдмаршала уже догадывались, что стоит ждать осложнений. Понимал это и сам Миних. И только прожжённый царедворец Меншиков, при всём своём немалом уме, отказывался понимать такие вполне естественные вещи. Он был озабочен одним вопросом: как, не имея бесконтрольного доступа к казне, и дело сделать, и своё благосостояние умножить.
Не ждавший ничего хорошего от местных князьков, Миних приказал удвоить караулы, и задействовал разведку.
Захару и его товарищам сразу же стало некогда скучать.
Первые две недели не происходило ровным счётом ничего сверхобычного. Но когда начались обычные осенние ярмарки, и в Бендеры непрерывным потоком потянулись жители окрестных сёл, пришлось смотреть в оба. Разведгруппы ходили в окрестности Бендер как в тыл противника — со всеми предосторожностями, по две, страхуя друг друга. И, как ни ворчали солдаты, что фельдмаршал на почве подозрительности "из ума вышел", но приказ есть приказ. Шли, куда отправляли, высматривали. И ведь высмотрели. Сперва крестьян на полупустых возах, целью которых был вовсе не рынок, а корчмы вокруг оного. Когда проверили на предмет их контактов, выяснилось, что далеко не все из помянутых оказались местными пьяницами, использовавшими ярмарку как предлог пропить дары полей и огородов. Затем нашлись людишки, с коими подозрительные трезвенники беседы имели, а уж через оных... Ну, то уже дело не армейской разведки, а тайной службы государевой. Словом, ничего необычного. Пока натура людская не переменится, везде будут плестись интриги. Но здесь, в губернии, едва признавшей себя частью Российской империи, на подобные вещи следовало обращать особое внимание.
Это Захар как раз понимал. Понимал, но находил в постоянных ночных рейдах маловато приятного как для души, так и для тела. Тут осень тёплая, это верно. Днём. Зато под утро такой озноб пробирает, что начинаешь понимать, почему альвы перед рейдом сало едят. Немного, чтоб не отяжелеть, но довольно, чтобы нутро согревало. Сам-то в бедности рос, да и после смерти отца жизнь не сказать, чтобы сладкой была. Нечасто приходилось сало да масло едать. Теперь, вот, навёрстывает.
В рейде не принято разговаривать, и вообще шуметь. Разведчик должен быть подобен тени. Если кто-то что-то замечал, подавал знак товарищам. Так и сейчас: Инлаэд, командир их пятёрки, поднял руку со сжатым кулаком — сигнал остановиться и залечь. Светало, и разведчики, завидев сигнал, неслышно пропали в высокой, желтеющей придорожной траве. Сам Инлаэд неслышно двинулся дальше, вдоль дороги... Захару смертельно хотелось выглянуть, посмотреть, что такого углядел остроглазый альв, но излишнее любопытство — первое, от чего стараются излечить будущего разведчика. Сказано — залечь, значит, лежи в траве и не шелести, пока другой сигнал не подадут.
"Другой сигнал" — резкий двойной свист сурка — прозвучал спустя пару минут. Можно выходить на дорогу не таясь, опасности нет. Света уже было достаточно, чтобы разведчики разглядели на повороте стоящую телегу, гружёную мешками. Ни возницы, ни пассажиров не было видно, да и стояла сама телега как-то странно. Задние колёса на дороге, передние уже на обочине, а лошадка меланхолично жевала траву. Инлаэд, находившийся уже шагах в двадцати от телеги, вдруг остановился и поднял руку — сигнал "стоять". Затем, к удивлению товарищей, он достал платок, щедро смочил его вином из фляги и, прижав к лицу, осторожно начал приближаться к цели... Долго ждать не пришлось. Инлаэд пробыл рядом с телегой всего несколько мгновений, после чего со всех ног бросился назад. К ним.
— Уходим! — отрывисто бросил он, небрежно увязывая поднятый с дороги камень в мокрый платок и забросив его подальше. — Руки и лица немедленно вымыть вином. Как вернёмся, одежду прокипятить, сами в баню.
— Что там, командир? — тихо спросил Захар.
Ответом ему был суровый взгляд альва.
— Чума, — коротко процедил тот.
Больше ни у кого вопросов почему-то не возникло.
Чума. Бич божий, как её именовали в иных местах.
Бывали недоброй памяти времена, когда эта болезнь выкашивала до трёх четвертей населения какой-нибудь несчастной страны. Бывало, что её удавалось остановить на подходе к столице карантином и заставами, пожертвовав окраинами государства. Но не бывало ещё такого, чтобы с ней удалось справиться силой медицины. А эта дама уверяет, что осилит столь великую задачу. Что для альвов, мол, ничего необычайного в том нет.
Впрочем, на вид этой даме не менее шестидесяти лет, а сколько на самом деле, того не ведают ни она сама, ни господь бог. За многие тысячелетия наверняка наловчилась исцелять, может, и с чумой управится, кто её знает.
— Да, ваше превосходительство, — проговорила она, чуть заметно кивнув. — Эта болезнь в нашем мире неизвестна, но её природа одинакова с природой иных заразных заболеваний. Она излечима, если лечение начать вовремя.
— А не допустить хворь сию в город возможно, княгиня?
— Да.
— Ваши рекомендации?
— Строгий карантин, ваше превосходительство, обязательные бани, и непременное мытьё всех без исключения помещений. Нужные для сего отвары мы уже готовим. Более того, я настаиваю на объезде окрестных сёл. Только мы, врачи, никаких солдат.
— Это опасно, княгиня.
— Это мой долг как лекаря, ваше превосходительство. Мой и моих учеников.
Фельдмаршал всегда ценил женскую красоту, и не мог не отдать должное этой альвийке. Даже в пору увядания она ухитрялась выглядеть столь прекрасно, что вызывала разлитие желчи у молодых красоток. Держалась королевой. А ремесло лекаря, присущее нижним чинам, почитала достойным знатнейших из знатных. Поговаривают, поначалу даже оскорбилась, когда ей в учение набрали парней из числа солдатских детей и крепостных. Может, и оскорбилась, фельдмаршалу то достоверно не ведомо. Но учила набранных на совесть, теперь при армии целая рота клистиров ходячих. Что ж, пусть теперь свою пользу принесут, чуму побеждая.
— Бани солдаты выстроят, я приказ отдам, — сказал он, подытожив беседу. — Варите свои зелья хоть из крыльев нетопыриных, княгиня, лишь бы действенны были. Но без охраны я вас за пределы города не выпущу. Как вы там будете солдат от чумы ограждать, то ваша забота, но вы все мне надобны живыми. Таков мой приказ.
— Как будет угодно вашему превосходительству.
Лицо спокойное, словно у статуи. Но фельдмаршал не обольщался: альвы чертовски скрытные существа, поди угадай, что у них на уме.
— Ступайте, ваше сиятельство. Жду вас завтра поутру с докладом о положении дел ...по вашей, медицинской части.
Непросто было ему, чужаку сомнительного происхождения, отдавать приказы княгине, исцелявшей больных ещё в добиблейские времена. Наверное, ничуть не проще, чем той же княгине подчиняться худородному немцу. Но дело прежде всего, и это понимали оба.
Ранее, чтобы избавить армию от чумной заразы, Миних непременно отдал бы приказ уходить. Хоть в Малороссию, хоть в Тавриду, лишь бы подальше от необоримой напасти. Но уйти из Молдавии — значит, отдать её снова туркам. Однако альвийка внушила надежду на силу науки медицинской, весьма продвинувшейся благодаря знаниям её народа. Княгиня ручается головой. Хотя слабое будет утешение, если она погибнет со всею Южной армией. Но фельдмаршал Миних, хоть и отличавшийся, порой, чрезмерными предосторожностями, вполне ей доверился.
— Даст бог, не напрасно, — сказал он вслух, озвучив свои мысли.
Подступающая не хуже вражеской армии чума отодвинула на второй план прочие заботы, но фельдмаршал не забывал и о них. А заботило его, помимо обустройства Южного края и Тавриды, ещё и то, что иные из секретов штаба становились ведомы тому, кому ведомы не должны были быть. В частности, атташе австрийский на днях обмолвился, будто бы кабинету венскому ведомы планы князя Меншикова по обустройству городов в новых губерниях, и некие планы самого фельдмаршала на будущую кампанию. Светлейший божился, что никому ни слова, и клялся вывести шпионов на чистую воду. Не то, чтобы фельдмаршал ему совсем не верил, но негласный надзор за склонным к интригам царедворцем установил. Бережёного бог бережёт. Двое его ординарцев, насколько он знал, были приставлены от тайной службы. Никаких неудобств начальству они не чинили, но исправно доносили в Петербург обо всём, что видели и слышали. А и пусть доносят, Миниху скрывать нечего. Главное, что в тайной службе крыс не держат, и доносить они станут только в Петербург, вице-канцлеру или самой императрице. Вызнать бы, кто из ближнего окружения шпионит... Под подозрением все без исключения, даже адъютант, Кристоф Герман фон Манштейн. Молодой, умный и отважный пруссак, поклонник короля Фридриха-Вильгельма и Петра Великого. Иногда бывает резок в суждениях и делах, но искупает сие преданностью, какую не у всякого встретишь. Никто бы никогда не подумал подозревать его, но Миних — в силу всё той же склонности перестраховываться — на всякий случай подозревал всех. И собирался проверить свои подозрения. Так и так следовало оповестить Петербург о чрезвычайном положении в Южных губерниях, чума — не шуточки.
И неведомо ещё, сама она сюда явилась, или помог кто.
...А теперь, сынок, я должна сознаться тебе в том, о чём умолчу даже на предсмертной исповеди. Оттого и пишу сейчас не по-русски, а на альвэнди. Никому, кроме тебя, и не должно знать, что твоя мать ехала в Россию, неся в сердце огромную ненависть. Я ненавидела людей, как виновников гибели множества моих родичей и подданных. Я ненавидела людей, посмевших возвыситься до нас, альвов, и даже кое в чём превзойти. Если бы ты только знал, мой мальчик, как мы умеем ненавидеть... Но моя ненависть была уничтожена в единый миг, единым взглядом всего лишь одного человека.
Да, ты верно догадался, сынок. Этим человеком был твой отец. Тебе следует благодарить его не только за то, что он дал тебе жизнь, но и за то, что убил мою ненависть. В противном случае Россия пребывала бы в куда худшем положении, нежели сейчас, и Россией бы сие не ограничилось. Уж поверь матери на слово, своей цели я добивалась всегда...
Отложив перо, Раннэиль присыпала аккуратные строчки альвийских рун мельчайшим песком и, прикрыв крышку секретера, устало откинулась на спинку стула. Она не изменяла семейной традиции, заведенной покойным супругом — жить скромно. Мебель в личных покоях императрицы была простой, без изысков. Из предметов роскоши присутствовали разве что украшенные перламутром каминные часы, один из последних подарков мужа. И книги, книги, книги... Да, императрица всероссийская, регентша, читает всё, что можно прочесть. К удивлению многих, кстати. Трактаты по фортификации, экономике, кораблестроению, философии, медицине, естественным наукам, богословию, государственному устройству... Не брезговала она и модными пасторальными романами, хотя это чтиво вызывало у неё скуку. Но должна же она знать, о чём судачат фрейлины и статс-дамы, когда заканчивают перемывать косточки мужьям и любовникам... Перламутровые "рокамболи" отзвонили одиннадцать часов пополудни. Пора и отдохнуть, не то завтра проснётся в скверном настроении, а в оном плохо работается.
Аккуратно заперев свои записи в прочную плоскую шкатулку, а шактулку — в потайном отделении секретера, Раннэиль отправилась в спальню. Она отчётливо слышала, как сменяется караул у дверей личных императорских покоев. Дети давно спят, матушка строго следит, чтобы они не играли допоздна. Успеют ещё и назасыпаться под полночь, и просыпаться до рассвета, но пока они малы, будут ложиться не позже девяти. Один лёгкий жест — и служанки, стелившие постель, молча убрались в свою комнату.
Ох... А ведь завтра заседание Сената, посвящённое обсуждению судебной реформы, и ей непременно надо там присутствовать. "Как прав был Петруша, когда самолично отстаивал свои предложения, — подумала Раннэиль, сняв платье и оставшись в одной рубашке. Теперь — в постель, под одеяло, ибо как ни боролась она со сквозняками, всё равно по ногам холодом тянет. — Если на эту ...стаю единомышленников не воздействовать авторитетом монарха, похоронят всё, что только можно. По отдельности толковые чиновники, а вместе собери, и пожелай услышать их мнение... Даже мудрейший Маэдлин, и тот ту же болезнь подхватил. Как всегда, не желает идти против большинства... Что ж, значит, завтра предстоит очередное сражение в Сенате. Не первое и, к сожалению, не последнее".
Не без удовольствия забравшись в мягкую постель, под тёплое покрывало, Раннэиль привычным усилием воли приказала себе засыпать. Если этого не сделать, можно думать о делах до рассвета. Куда это годится? Зато сны... Чаще всего она спала до утра без сновидений. Вернее, попросту их не запоминала. Но бывало, сны становились окном в прошлое. Недавно приснилось, как они всем семейством отправились в Царское Село. Не фантазия, а именно то, что было на самом деле. Помнится, Раннэиль тогда проснулась почти счастливой. А изредка — и такие сны можно было счесть по пальцам одной руки — в её сны приходил он. Один. И они разговаривали, словно не разделял их порог мира мёртвых. Раннэиль знала, что иначе и быть не могло. Связь их душ нерушима, так учило альвийское верование. Каждый вечер она ложилась спать в надежде свидеться если не с ним, то хотя бы с прошлым. С этой надеждой Раннэиль засыпала всегда легко, без лишнего принуждения.
Тихий, на грани слышимости, шорох застал её в тот зыбкий миг, когда сон уже пришёл, но ещё не обрёл полной власти. Это мог быть кто угодно — хоть любимица детей, кошка из Кёнигсберга, хоть мышь, за которой эта кошечка вздумала поохотиться, хоть растяпа служанка, что-то позабывшая в покоях госпожи. Привычка, выработанная тысячелетиями, заставила Раннэиль вынырнуть из сна и напрячь слух... Нет, это не мышь и не кошка. Тех альвы распознают на слух безошибочно. Человек? Но люди из-за плохого слуха производят много шума. Человеческие шаги тоже ни с чем не спутать... Альв? Да, только альв, притом, опытный воин-диверсант, мог бы так уподобиться тени, что услышать его можно было лишь при большом везении.
Лиассэ? Заметила что-то подозрительное?
Разум перебирал возможные варианты, а рука сама нащупала под подушкой рукоять старого верного боевого кинжала. Анна Романова, в девичестве княжна Таннарил, владела им как бы не лучше, чем мечом. А ещё она лучше множества альвов умела притворяться. Кто бы сейчас ни был в её комнате, он — или она? — сейчас наверняка уверен, что хозяйка спит... И подтверждением тому стало молниеносное движение, сопровождаемое почти неслышным шорохом короткого клинка, рассекавшего воздух.
Много ли нужно кинжалу, брошенному сильной и точной рукой, чтобы долететь от двери до кровати? Тем не менее, лезвие вспороло подушку, на которой уже не было головы Раннэиль. Альвийке хватило этого мгновения, чтобы соскользнуть с кровати и, ухватив первое, что подвернулось под руку, запустить в мелькнувшую на фоне штофных обоев тень. Кинжал в её положении лучше придержать при себе... Под руку ей, оказывается, подвернулся большой фаянсовый кувшин для умывания. Пустой, между прочим: поутру служанки должны были наполнить его тёплой водой с отваром трав. Кувшин, разумеется, угодил в стену: некто, явившийся по её душу, был проворен именно как альв. Понимая, что на жалобный дрызг разбитого кувшина могут явиться посторонние, некто попытался довершить своё чёрное дело, пустив в ход такой же тяжёлый боевой кинжал, как у самой Раннэиль. Только выучка, вбитая во всё существо сотнями лет весьма жестоких тренировок, спасла императрицу-мать от неминуемой смерти: тот, кто напал на неё, был лучшим воином, чем она сама. Убьёт самое большее с третьей попытки. И тогда... Кто знает, чью ещё голову он унесёт отсюда? Может быть, её сына?
Мысль о сыне оказалась той спасительной соломинкой, за которую ухватилась похолодевшая от ужаса Раннэиль. Она же и придала ей сил, чтобы уйти, неимоверно извернувшись, от третьей атаки. Где же охрана? Неужели убийца прикончил караульных?.. Додумать она не успела: дверь сорвало с петель, и в комнату ворвался ураган. Вот это уже совершенно точно Лиа. Вдвоём у них есть шансы одолеть злоумышленника, кем бы тот ни был. Помянутый злоумышленник, видимо, подумал о том же, и метнулся к окну. Только стекло жалобно зазвенело. Третий этаж? Для альва с многотысячелетним боевым опытом — не страшно.
— Угомонись, Лиа. Не догонишь, — Раннэиль опомнилась первой и остановила подругу, собравшуюся, было, прыгать следом.
— Солдаты у дверей мертвы, — голос Лиассэ всё ещё звенел сталью от боевого возбуждения. — Этот говнюк прикончил их метательными ножами. Нашими ножами, Нэ!
— Ты ещё не поняла, что убийца — альв?
Ответ подруги не поддавался переводу даже на русский язык, богатый на эмоциональные выражения.
— Дети!
Обе женщины, слыша, как испуганно перекликаются проснувшиеся от шума слуги, метнулись в детские комнаты. И первым, кого они узрели там, был Петруша — в одной ночной сорочке, по-детски наивно прятавшийся под столом, но со взведенным пистолетом в руках. Оттуда же, из-под стола, выглядывал ещё сонный и ничего не понимавший Павлуша, а перепуганная нянька глядела из-за едва приоткрытой двери, ведущей в комнату маленькой царевны.
— Слава богу, — с облегчением выдохнула Раннэиль, чувствуя собственное сердце как птицу, бьющуюся о прутья клетки в попытках обрести свободу.
— Эй, воин прославленный, — Лиассэ решила перевести всё в шутку, хотя у самой наверняка душа была не на месте. — Кто тебе дозволил взять мой пистолет?
— Так я ж для дела, а не для баловства, — хмуро ответствовал юный император, вылезая из-под стола и возвращая ей оружие. — Полно, тётушка, я не маленький уже. Всё слышал.
В коридоре слышался топот, раздавались голоса — на шум явились семёновцы, поднятые по тревоге, и набежали перепуганные фрейлины, коих гвардейцы наотрез отказались пускать в комнаты императрицы до выяснения обстоятельств. Опасность миновала, но Раннэиль била крупная дрожь. Сперва покушение на брата, теперь на неё, и оба раза явственный альвийский след. Притом оба покушения не удались по чистой случайности: убийца своё дело знал. Она понимала, что сейчас самое время распутывать преступление по горячим следам, пока убийца недалеко ушёл, но перепуганная мать на какой-то миг взяла верх над императрицей. Упав на колени, она обнимала детей, не чувствуя, как из глаз потоком хлынули слёзы.
— Не плачь, мама, не плачь, — она даже не поняла, кто из мальчиков говорил ей это, у них так похожи голоса. — Он ушёл и больше не придёт. Не плачь, родная...
— Не буду плакать, мои хорошие, — она вымучила из себя улыбку. — Всё прошло.
Кто-то — скорее всего, нянька, Татьяна Родионовна — позвал служанок, и те принесли Раннэиль халат с туфлями. Не годится императрице щеголять в неглиже перед офицером, уже поднявшим в ружьё весь Семёновский полк и ждавшим распоряжений её величества. Наверняка уже отдано распоряжение закрыть все выходы из города, но заставы альва не остановят. Раннэиль знала это по своему опыту. К тому же, из Петербурга можно было спокойно уйти сотней способов, минуя шлагбаумы. Она догадывалась, что искать нужно не исполнителя, кем бы тот ни был, а заказчика.
Qui prodest. Кому выгодно. В России это правило работает не всегда, но если речь идёт об альвах, исключений из него не будет. Альвы измеряли выгоду не в деньгах, а в доле власти, но на том разница с людьми, травившими дядюшек ради наследства, и заканчивалась. А ещё альвы злопамятны, как никто. Даже гномы в прежнем мире не смогли их перещеголять. Так что устроивший эти покушения вскоре пожалеет, что они не удались.
Осень на севере приходит рано.
Ещё по-летнему пригревает солнышко в полдень, ещё зелено вокруг, а дни становится короткими, вечера зябкими. Здесь, на севере, земля родит скудно, и главное не упустить те недолгие дни, когда стоит добрая погода, чтобы не потерять урожай. И, хотя поморы по большей части кормились с моря, огородики держали все. Не рыбой единой жив человек.
Не были исключением и монахи.
В море, понятное дело, братия не выходила, разве что на лодочке, но рыба на столе была всегда. От щедрот поморских-то. Но огороды соловецкие чернецы возделывали сами, почитая, не в пример иным обителям, труд за служение. А в последние годы и сюда дошло новомодное увлечение теплицами. Пусть не с первого раза опыт удался, два года ушло только чтобы довести до ума отопление, но теперь время от времени лакомились соловецкие обитатели редкостным фруктажом, который сами же и выращивали. Но редкости редкостями, а ими одними сыт не будешь. Репка да морковка, рожь да ячмень, свекла да капуста — чем люди окрест сыты бывали, тем и братия сыта. Но дрова для отопления теплиц приходилось ежедневно заготавливать. Ибо на севере не только осень ранняя, но и лето скудное на тепло.
Игумен строго следил, чтобы монахи, какого бы чина они ни были ранее в миру, не увиливали от работы. Тут вам не подмосковный монастырь, на который крепостные горбатятся.
Точно так же игумен следил, чтобы иные из братии имели поменьше связей с миром. Головная боль, прилагавшаяся к этим самым "иным", вынуждала немолодого уже человека не только ограничивать, а то и вовсе воспрещать какие бы то ни было встречи подопечных, но и следить, чтобы оные подопечные были постоянно чем-то заняты. Не трудами земными, так молитвой. Одно хорошо: всего-то двое таковых иноков было вверено его попечению. Схимонах Иона... Ох, и напугался же преподобный, когда достоверно узнал, кто скрывался под новым именем и монашеским чином! Петрова кровь, охо-хо... Но бог миловал. То ли юноша сей был слишком напуган тем, что натворил, и старался, как умел, замолить свой грех, то ли он сроду был таков — податливый, словно тёплый воск. Зато со вторым игумен поначалу просто не знал, что делать.
Для начала — это был альв, из сословия воинского, что по русским меркам было равнозначно служилому дворянину без титула. Во-вторых, альв этот был немолод, на вид лет сорока с небольшим. Бог ведает, сколько ему на самом деле. В-третьих, вёл себя этот альв так, словно родного отца с матерью убил, и пытался замолить страшный грех. Хотя игумен знал его историю — из исповеди. Самый обычный офицер, с самыми обыкновенными офицерскими грехами. Но при всей богобоязненности альвов — а они и впрямь бога боятся, вот диво какое! — увидеть остроухого в монашеском чине было мудрено. Бога-то боятся, а повеление государево — насчёт плодиться и размножаться — выполняют со всем старанием. Однако один альв во монашестве имеется, и, честно сказать, игумен плохо представлял, как ему быть, ежели вдруг чего стрясётся. Как ни крути, а всё же нелюдь. Как ни верти, а с юным Петром Петровичем остроухие в родстве... Охо-хо...
Но посетителей к обоим, согласно повелению матушки императрицы, преподобный не допускал. Хотя бывали желающие навестить инока Иону, бывали. Вроде всех отвадил, невзирая на чины и звания.
Всех, да не всех... Вон он, в камзоле да в сапожищах, топчется у ворот, придерживая лошадь под уздцы. Волосы длинные, словно у девки, высок да строен. Сущий альв. И отрекомендовался привратнику как князь Василий Таннарил. То бишь головная боль из головных болей: двоюродный брат императора и былой приятель инока Ионы, в миру царевича Петра Алексеевича. Ясно ведь, к кому приехал. И отослать его ни с чем никак невозможно: царь своих родичей с обеих сторон любит, даже виновного в заговоре племянничка казнить не сподобился, хотя, люди говорят, нравом крут. Весь в батюшку... Охо-хо... Как быть-то, вразуми, господи...
Поскольку сейчас мы с мужем переживаем далеко не самые лучшие в смысле финансов времена, буду благодарна за любую помощь. Увы, такова наша селяви... :)
У нас поменялся номер карты — у старой заканчивается срок действия, её счёт скоро будет закрыт.
Кошелёк Яндекс-деньги: 410012852043318
Номер карточки сбербанка: 2202200347078584 — Елена Валериевна Спесивцева.
По рекомендации зарубежных читателей завели
киви +79637296723
Заранее спасибо!
Луи Каравакк — с 1716 года переехал в Россию, придворный художник Петра Первого.
В реальной истории жалованье местных и пришлых кадров уравняли примерно в то же время при Анне Ивановне.
В реальной истории Миниху весьма досаждали татары, находившиеся в составе армии Вели-паши (около 50000 всадников). В этом варианте базы — Крыма — у татар больше нет: живут в Малой Азии из милости султана, и по большей части раздёрганы по армиям, увязшим в Персии. Потому-то в данный момент фельдмаршал ещё не столкнулся с ними, и в армии Вели-паши наверняка не орда в 50000 сабель, а отдельные отряды вспомогательной лёгкой конницы.
Исторический факт.
Тысяча погибших турок против тринадцати погибших русских — именно такое соотношение потерь было в реальной истории в битве под Ставучанами.
В реальной истории всё так и было.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
