Зря спящий проснулся

— Видела я, как ты не собирался. — Она потешно постучала палочкой по асфальту, повернулась к карете "скорой" и крикнула неожиданно зычным голосом: — Эй! Сюды! Вот здесь человеку плохо!

Дальше все произошло очень быстро.

Врач, присевший перед мужчиной, пробормотал: "Вроде трезвый" и позвал водителя с носилками. Вдвоем они загрузили бессознательное тело в машину, захватив с собой парня в зеленой толстовке, как свидетеля происшедшего, и укатили.

Бабушка, постояв недолгое время под светофором, с удовольствием переваривая произошедшее, поправила растрепанные дождем гладко собранные волосы и вдруг поняла, что дождь-то закончился. Так же внезапно, как и начался.

— Вот и славно, — проворчала она. — Завтра на огороде поливать меньше придется, Ванька обрадуется, и грязи не будет.

Шаркая ногами по влажному асфальту, она направилась домой, формулируя в голове историю, которую ей предстояло рассказывать ближайшие недели две, а то и три, всем своим многочисленными приятелям и знакомым. Начиналась она так:

"Иду я, вдруг вижу, мужчина упал. Ничком! Ладный такой, красивый, одет шикарно".

И в ней не было места дождю. Только факты.

ДЕНЬ -31

В больнице плохо пахнет. Воняет так, что хочется закрыть нос, но закрываешь уши — чтобы не слышать воплей, стонов и стенаний. Так легче пережить жирную точку, которую кто-то поставил на чьих-то жизнях. Обойти стороной толстого хирурга

Бетонный пол воняет бетоном, а серые стены — серым. Если опереться на них спиной, потому что в больнице катастрофически не хватает кушеток и стульев в коридорах, зато с избытком лежачих больных, которым не досталось места в палатах, то даже спиной можно ощутить серый гнет.

Все здесь серое и вонючее.

И грязные квадратные красные вставки из квадратных же плиток, отлично смотревшиеся лет двадцать, а то и тридцать, назад, теперь, выщербленным своим состоянием и хрустом, словно кто-то давит подошвой ботинка молодые молочные зубы, вызывают уныние.

Есть, правда, во всем этом великолепии засохшей слюны на плинтусе, спущенной в горшок с фикусом спермы и перегоревших лампочек, один единственный плюс — тут не хочется умирать. Где угодно, но только не здесь сдохнуть. Потому что кончиться в этой больнице, все равно, что лечь в гроб в полном и ясном сознании, пролежать в нем остаток жизни, отсчитывая дни, и тихо умереть от скуки.

Люди, попавшие сюда, подневольно стараются убежать на волю как можно быстрее. Сорваться. Вырваться. Рвануть из-под кожи собственного заточения. А те, кто тут работает, уже давно привыкли, синтезировав стойкий иммунитет.

Вот и Лилечка.

Покурив, она привычно бросила окурок в зашарканную, заполненную до краев, урну, засунула руки в карманы белого халата и медленно побрела обратно. Не то, чтобы ей не хотелось возвращаться в больницу с улицы, нет. Просто ей было все равно. К тридцати годам мир, населенный больными людьми, превратился для нее в сплошную мясную лавку.

В ней вывешивались разваренные страшные сардельки, серые, липкие сосиски и яркие, сочные куски вырезки, завернутой в блестящий целлофан. Мимо всего этого можно было проходить, не задерживаясь ни на секунду, и она проходила. Делала то, что нужно. Иногда останавливаясь на мгновение, иногда ускоряясь, брезгливо зажав нос, но все текло своим бесконечным чередом без толики терпимости. И если в ее воздушном легковесном равнодушии кто-то видел именно смирение, то он здорово ошибался. Терпимость — не средство, а следствие.

Каждый второй кашляет, каждый третий чихает, у каждого десятого капает с конца.

Больница и профессия не сделали ее терпимее, нет, но она получила взамен отданным шести годам учебы смешную индульгенцию — возможность смотреть на мир через мясные очки.

Они дурно воняли, пожалуй, хуже, чем сама больница, но Лилечка уже не замечала этих моментов. И не понимала тех взрослых человеческих зародышей, которые пугались страшных ее очков, истекающих кровью, в какой-то момент до самого края залившей глаза и теперь забрызгивающей случайных людей при каждом удобном случае, при каждом взмахе ресниц.

Конечно же, страшных очков этих на самом деле не существовало и никто, ни одна живая душа, истинно не понимал, что за странная сущность эта Лилечка. А она была всего лишь одной из многих, целой армии "лилечек" с мясными шорами. Топ-топ, цок-цок, идут себе вперед на каблучках, напролом, по кругу, и не высматривают ничего, что выходит за пределы их понимания. Если же и ловят взглядом нечаянно, то тут же отворачиваются и идут спокойно, вальяжно, размеренно.

Со стороны Лилечке можно позавидовать — она спокойна и рассудительна. Но стоит познакомиться с ней поближе, как понимаешь, что она — сухая. Бесплодная, безжизненная пустыня пожирает ее изнутри, с каждым днем захватывая все больше и больше пространства.

Сама не придавая тому значения, Лилечка прошла в жизни разные этапы: с работы на работу, с каторги на каторгу, и вновь с работы на работу. Когда-то ей жутко хотелось бросить все и уехать, куда-нибудь к морю или хоть куда-то, хоть к кому-то, но лишь бы отсюда. Бросить к чертям сраный халат, выбить из ноздрей прилипчивую и гладкую вонь больницы, забыть глаза всех этих мясных ошметков, что лежат на бледно-серых простынях и просительно смотрят на нее каждый раз, когда она появляется хотя бы в радиусе десяти метров.

Но любые стремления спотыкаются о кроличьи норы. Узловатые ноги их попадают туда, с треском ломаются и... больше ничего. Нет ничего. Кости торчат наружу из вспоротой плоти. Один сплошной коридор, с моргающими, заляпанными побелкой лампочками, да волнообразная гадливая вонь, на которой, словно серферы, зло и деловито, катается персонал больницы, с развивающимися за спинами подолами стиранных-перестиранных халатов.

Каждый двадцатый умирает от рака, каждый тринадцатый страдает туберкулезом, у каждого второго "особый случай".

Как всегда, в одно и тоже время, пришел час обеда для коматозных пациентов.

Эти веселые парни не шли строем в гнилушную столовую, прижав к груди пластиковые тарелки и темно-коричневые изнутри, из-за неотмытого чая, кружки. По крайней мере, в ближайшее время, им не суждено было познать сосочками языка чудесный вкус каши из сечки, прилипшей к стенкам огромной синей кастрюли с такой силой, что когда повар на раздаче подцепляла ее ложкой, на ее толстых рыхлых руках вспухали натруженные вены, как у заправского штангиста.

Коматозные лежали в небольшой реанимационной палате, плотными штабелями. Их было не слишком много, но и не слишком мало, чтобы можно было относиться к процедуре кормления, как к халяве и еще одному бессмысленному перерыву.

К палате, помимо Лилечки, прикреплена была еще и Настя — молодая девушка, "кобыла", как называла ее про себя Лиля из-за роста и по-хорошему выдающихся форм. Сама она похвастаться подобным стратегическим набором не могла, и всегда, когда встречалась с Настей, оценивающе поглаживала ее взглядом, представляя, как смешно смотрелась бы грудь первого размера в круглом, шарообразном Настином бюстгальтере.

Как пустая мошонка без удаленного яичка.

Лилечка сама была не прочь побыть "кобылой" хотя бы пару деньков, чтобы по-полной ощутить на себе силу мужского внимания, которого ей в последнее время катастрофически не доставало. Но зарплаты врача могло хватить разве что на качественную обработку фотографий в "Фотошопе" с последующим их размещением в социальных сетях, где поклонников найти гораздо проще. Но какой с них прок? Виртуальный оргазм, виртуальные подарки, виртуальная ревность.

— Баню сделала? — спросила Лиля, входя в палату. Она вытащила руки из карманов, и поднесла желтоватые пальцы к лицу — пахло никотином. Нужно было помыть.

— Сделала. Подогрела.

— До 37? — Она ополоснула руки, капнув на них жидким мылом, потерла, от ладоней и до локтей, и небрежно посушила потрепанным вафельным полотенцем, по грязноте спорившим с половой тряпкой.

— Да.

— Хорошо. Давай, тебе тех, что у стены, мне — что у окна?

— Все равно. — Настя пожала плечами. Грудь ее приподнялась, наморщив гладко натянутый халат, и опустилась. Лиля криво улыбнулась и направилась к эмалированному тазу с прозрачными бутылками, наполненными питательными смесями. Таз, наполненный бутылками, наполненными смесью для наполнения коматозников, ХА-ХА. Быстро пересчитала всех тех, кто лежал на стороне ближе к окну — получилось пятеро и плюс пустая койка. Значит, у Насти выходило шестеро.

— Кто умер-то? — спросила Лиля, пристраивая первую бутыль в шаткий держатель. Толстая игла легко проткнула черную резиновую пробку.

— Да дедушка какой-то. У которого проблемы с легкими были, помнишь?

— Ага. — Лилечка не помнила, но соврать оказалось легче, чем выслушивать десятиминутное объяснение и описание, перемежающееся словами типа "ну что, вспомнила" и "да неужели не помнишь?". Какая на хер разница, кто умер, а кто нет. Факта смерти это не изменяло.

Первым на пути больничной пищевой цепочки, находился араб. Она протерла ватой со спиртом темный локтевой сгиб, ввела иглу и нашлепнула сверху пластырь для фиксации катетера.

— Сорок капель, — пробормотала она, сверяясь с амбулаторной картой.

Следующие три пациента получили свою дозу питательных веществ без проблем, пока, наконец, не настала очередь последнего. Он лежал на самом лучшем месте, практически возле окна, но чуть сбоку, чтобы не дуло и одновременно с этим было светло.

— А вот и наш богатенький Буратино, — сказала Лилечка. — Любимчик папы Карло.

Настя засмеялась:

— Если он очнется, то не забудь сказать ему, кто за ним ухаживал. Глядишь, подарит "Мерседес".

— Ну, "Мерседес" не думаю, — заметила Лиля, аккуратно вводя иглу в вену, — часики его не слишком дорого стоили.

— Главврач сказал, не меньше десяти тысяч долларов — это тебе не много? Некоторые на такой сумме передвигаются и счастливы до усрачки, а он на руке носит.

— Носил, — поправила Лиля. — Вряд ли их вернут.

— Слушай, — Настя перешла на шепот. — А вот правда, как думаешь — что будет, когда он очнется? Федор Михайлович же сказал, что часы приняты в счет уплаты его нахождения здесь, как безвестной личности, а он уже месяц у нас валяется. Небось, ушли в ломбард часики или еще куда, на руке у Феми я их не видела.

— У Феми на руке собственные неплохие болтаются, — ухмыльнулась Лиля. Она уселась на широкий подоконник и скептически, сверху, посмотрела на симпатичное лицо больного. Оно, как всегда, было немного напряженным и суровым, но это не лишало его объективной красоты, которая совсем не трогала Лилечку, а лишь разжигала любопытство. — Он их, скорее всего, продал кому-нибудь или подарил, для поддержания связей.

— И чего? Лучшие вышли условия у нашего Буратино? Я не заметила. Ни отдельной палаты, ничего.

— Лучшие не лучшие, но точно не хуже. И смесь у него подороже, и белье меняют чаще, и бреют одноразовой, а не этим ржавым скребком, и витамины прописали классные, я проверяла.

— Пролежней, кстати, нет.

— Ухаживают потому что внимательнее. А ты говоришь — условий не заметила. Деньги решают, даже если они отданы безвольно. А для Феми деньги вообще, как живой организм, даром что еврей. Он им преклоняется. Наверное, когда с банкомата снимает, то целует его в монитор и спасибо говорит.

Настя снова захихикала. Она закончила со своими больными и теперь сверялась по картам, не перепутала ли чего.

У Лили зачесалось под лопаткой, она заломила руку назад и вдруг удивленно оглянулась:

— Гляди-ка, опять солнце жарит, уже успело спину напечь. Прям как по часам или расписание у него какое. Вечером и ночью дождь, а к обеду ясно, потом снова-здорова, по новой шпарит.

— Ага. Дурацкое лето вышло. Скоро осень, а у нас дожди постоянные. На море хочу. — Настя капризно выпятила нижнюю губу и мечтательно уставилась в потолок. — Я и на речке-то была раз десять в этом году, даже не загорела.

— А куда хочешь? — ради приличия спросила Лиля. Сама она могла поехать в лучшем случае на дачу к родственникам.

— В Таиланд хочу.

— И чего там?

— Ну как... красиво говорят. И весело. И дешево.

— Дешево? Не смеши.

— Да это я так, про себя. Мне дешево будет, если Антон свозит.

— Антон — парень твой?

— Типа того. Кручу-верчу, поженить хочу. — Настя заливисто засмеялась. — Ты разве не видела его? Он вроде как забирает меня каждый день отсюда, на черной "Мазде".

— Не, не видела, — Лиля покачала головой и спрыгнула с подоконника. Старый дощатый пол ухнул, и из его щелей вверх прыснули фонтанчики серебристой пыли. Лилечка равнодушно посмотрела, как она разносится в прозрачных желтых колбах солнечного света, вдруг пронзившего палату вдоль по всей высоте.

— Что у нас там следующее?

— Уколы.

— Хоть не клизмы.

— Да уж.

Они ушли, и дверь медленно начала прикрываться за ними, неожиданно сильно хлопнув в самый последний момент. Многолетний сломанный доводчик уже давно не справлялся с прямыми обязанностями. В палате стало тихо, слышно было лишь чириканье воробьев сквозь крохотную щель приоткрытого окна, да умный кондиционер климат-контроля, появившийся тут как раз месяц назад, едва заметно шебуршал, перебирая потоки воздуха, как чьи-то заботливые пальцы, вяжущие девичью косу.

Красивый мужчина возле окна лежал без движения. Сегодня был четверг и черная колючая щетина, которую ему кое-как сбривали раз в неделю по понедельникам, уже основательно запорошила нижнюю часть лица, включая шею.

В царстве полумертвых наступил привычный покой, нарушаемый всегда строго по расписанию, если не считать вполне ожидаемых смертей.

А вот чего никто не ожидал вовсе, включая и Лилечку, так это странное существование "богатенького Буратино" в коме. Странные симптомы, не подкрепленные должными выводами. К нему действительно относились с совсем небольшой толикой внимания, тут Настя была права. И Федор Михайлович, главврач больницы, больше известный как Феми, продал дорогие часы на третий день, после приема безвестного пациента в свои гиппократовские чертоги.

Кондиционер, комплект нового белья, витамины да набор питательных смесей — вот и все, чего удостоился безымянный мужчина за кровные десять тысяч долларов.

Кому-то могло бы показаться, что этого мало, но в своей жадности Федор Михайлович первый раз в жизни не ошибся, а попал в точку, выдержав нужную норму и не потратив ни единой лишней копейки на лишние хлопоты.

За Буратино ухаживали так же, как и за всеми, не больше, не меньше. Даже если ты в толпе валяющихся пластом недвижимых коматозников, то тебе никто не позволит высунуть нос дальше отведенной черты. Это нечестная гонка. Но вот одно единственное, кроме отсутствия родственников и присутствия модных часов на руке, что отличало Буратино от остальных — у него не появлялось пролежней.

Их просто не было и все. Фактически, он вообще был полностью здоров, если бы не кома.

И всех это устраивало до такой степени, что никто даже и не задавался простым вопросом — а почему?