Сокол

Паутина Судеб пришла в движение, принимая в своё лоно новую душу. Создатель Веера отправил ментальный посыл своему 'стражу'. Лишь прозвучали первые слова призыва, а Хранитель Веера уже висел перед Владыкой бесформенным комком плазмы.

— Твоё мнение?

— Молодой, но именно такой и может помочь, не заигравшись в интриги с Демиургами.

Создатель кивнул, соглашаясь с мнением своей логической частички Души:

— Не вмешивайся до окончания или провала его работы, он меня заинтересовал.

— Как пожелаете, Владыка. Возвращаюсь к исполнению своих прямых обязанностей. — не спрашивания разрешения, плазменный сгусток с хлопком дематерилизовался.

Существо лишь укоризненно покачало головой, смотря на пустое место, и тихонько прошептал: 'Испепелил бы, да не хочу стать блаженным идиотом'. В этот самый миг на одной из Его планет молодой Странник так же приступил к исполнению своих прямых обязанностей. Век обещал выдаться интересным.

* * *

Сирахама Кенити (он же новорождённый Странник)

Я спал. Моё сознание наполняла монотонная, мирная и тёплая темнота. Хотелось просто лежать, свернувшись клубком, греться в этой странной темноте, слушать ласковые голоса, что обращались ко мне сквозь плотную пелену сна. Меня звали, меня ждали, меня любили. Но откуда все эти знания? Зачем меня звали, почему ждали, за что любили? Ответ пришёл сам собой от ритмично бьющегося огонька, единственного источника света в этой ласковой, но непроглядной темноте — просто потому что я есть. Это было приятно, несмотря на всю эгоистичность подобной мысли.

Я просыпался: с каждым тактом 'источника', что одаривал моё тело теплом и нежностью, всё сильнее разгоралось моё 'пламя', всё отчётливее слышались голоса, зовущие меня, обещающие радость, нежность, любовь. С каждым мгновением моё сознание всё чётче рисовало картину моего будущего мира — родителей, родственников, друзей и приятелей... Но также чаще стали приходить странные сны — там я видел себя и 'не-себя' одновременно, узнавал людей, но не мог вспомнить их имён, видел места, в которых не мог быть, но был...

Русоволосый парнишка, с овальным, немного сужающимся к подбородку лицом, слегка вздёрнутым носом и серыми смешливыми глазами, одетый в тёмно-синюю одежду ('школьный костюм' — подсказало сознание), вертелся перед зеркалом, а стоящая рядом высокая стройная пепельноволосая блондинка аккуратно поправляла воротничок белой рубашки и повязанный под него красный галстук-платок... длинное пятиэтажное здание, вдоль которого в шеренгу выстроились также одетые мальчишки, и не менее однотипно одетые девочки — тёмно-коричневое платье, белый накрахмаленный передник, белые колготки и банты в волосах. Взгляд движется вдоль группы взрослых — родители моих одноклассников — и останавливается на той самой высокой блондинке и стоящем с ней в обнимку русоволосым гигантом в тёмно-зелёном костюме, с забавными накладками на плечах ('офицерская военная форма' — вновь шепнуло сознание). Родители ловят мой взгляд и ободряюще улыбаются. Улыбаюсь в ответ. Хочу помахать, но от небольшой группы взрослых отделяется представительного вида мужчина, уже немолодой, но всё ещё поддерживающий своё тело в тонусе, и начинает громко вещать о том... Сон прерывается, и я снова чувствую эту чудесную волну любви и ожидания. Кажется, я улыбаюсь...

Новый сон. На меня из зеркала снова смотрит тот же русоволосый мальчик... хотя это уже подросток — детская пухлость сошла, оставив гибкое, подвижное тело тринадцатилетнего подростка. Черты лица заострились, лёгкая курносость сошла на нет, а в глазах плещется кипучий океан безграничной энергии. Одет неброско, но со вкусом — светло-зелёная клетчатая рубашка-'поло' навыпуск, бежевые брюки и светло-коричневые ботинки со скруглённым носом. В зеркале появляется ещё одна фигура и я немедленно оборачиваюсь — передо мной стоит моя точная копия, разве что на восемнадцать-двадцать лет старше, да вместо серого радужка мужчины пылает огненно-карим цветом. Обычная белая рубашка с коротким рукавом совершенно не скрывает развитой мускулатуры, наполненной непередаваемой, гибкой, хищной силой, чёрные, в тонкую полоску брюки, прячут мощные мышцы ног, чёрные лакированные туфли с несколько вытянутым скруглённым носком завершают образ. Рядом с ним стоит девочка шести-семи лет с длинными насыщенного медово-русого оттенка волосами, распущенными, но прихваченными тонкой налобной лентой голубого цвета. Небесного цвета сарафан, чуть темнее ленты, слегка колышется от слабого ветерка, почти бесшумно, воздушно. Улыбается мне, и на душе становится тепло. Подхожу к ней, она протягивает ко мне ручки и заразительно смеётся, когда я подхватываю и начинаю кружить по комнате...

Темнота отступает. Мои глаза начинают видеть неясное шевеление словно бы плотной ткани, двигающейся в такт биению 'источника', что согревал меня с самого начала. Я ощущаю нечто вязкое, такое родное и приятное, словно некогда это было частью меня и сейчас медленно отделяется от моего сознания. Голоса снаружи становятся всё чётче, громче... Я пока не понимаю слов, но чувствую смысл... Разум продолжает чередовать сны и это странное 'бдение' внутри тёмного живого 'кокона'...

... Я стою в строю из юношей пятнадцати-шестнадцати лет. Мы все одеты в одинаковые угольно-чёрные с алыми бордами костюмы — мундиры. У каждого на плечах пришито по паре красных прямоугольных полос ('погоны', элемент офицерской униформы — шепчет голос на краю сознания), на которых красуются золотые символы 'СК'. Мужчина перед строем, чем-то неуловимо-похожий на моего отца, в тёмно-зелёном мундире, вещал о чести и воинском долге каждого мужчины перед вырастившей его страной. Радовался, что ещё остались юноши, понимающие значение этих слов не с точки зрения политики или мирного гражданина, а как солдата и патриота. Он рад нас приветствовать в стенах закрытого военного училища. Все как один кричим от радости какое-то воинское приветствие...

Нетерпение родного 'очага' нарастает, как и волны нежности. Но почему-то растёт беспокойство, страх... за меня. Пытаюсь успокоить, отправляя от своего 'источника' к материнскому волну тепла, любви и спокойствия. Лёгкий шок от осознания этой простой истины прерывает волну и такт биения моего 'очага'. Почти успокоившийся 'огонь' моей матери вновь поднимается волной беспокойства и страха за мою жизнь. Восстанавливаю эмоциональный контроль, открывая доступ лишь позитивным эмоциям. Волна страха опадает, медленно сменяясь уверенностью и безграничной нежностью ко мне...

... Рваные обрывки воспоминаний, наполненные ненавистью, злобой, болью и странными запахами, назвать которые приятными у меня не повернулся язык. Такие знакомые, но столь жуткие, пропитавшие всё моё естество настолько, что не поможет никакое моющее средство... Редкие моменты спокойствия, радости, чувства безопасности... и снова этот безумный коктейль из всего низменного, что когда-либо испытывал человек... Меня затягивает в омут смерти, ярости и безумия... Я не могу проснуться...

Вновь начала подниматься волна страха со стороны мамы, смешиваясь с болью и отчаянием, её безмолвный крик звал меня, пытаясь выдернуть из круговерти образов моего прошлого. Виденье за виденьем отступали, медленно опускаясь на самое дно сознания, сокрушенные силой любви моей матери и моим желанием жить. Я уже хотел снова отправить волну спокойствия и любви, но не успел — что-то потянуло меня, с силой вырывая из уютных объятий тьмы, разделяя наши с мамой 'источники'. В душе нарастал страх за мою уже сейчас нежно любимую маму, а потом прорвался гнев — кто посмел причинить ЕЙ вред?! Неприятное чувство обожгло меня чуть пониже спины — разум определил его как боль от удара. Мои нервы натянулись готовой порваться струной, и я открыл глаза, поднимая со дна души весь тот гнев, что недавно терзал меня во снах...

Первым меня в этом Мире встретил молодой человек с раскосыми глазами и убранными под голубоватую шапочку чёрными волосами. Взволнованно осмотрев меня, он наткнулся на мой холодный и обещающий долгую мучительную смерть взгляд. Мужчина побледнел и чуть было не выронил меня, отчего я разъярился ещё больше. Но от моей праведной мести его спас незнакомый, но, тем не менее, такой родной голос:

— Доктор... мой ребёнок... дайте...

* * *

Сирахама Саюри (отделение для рожениц)

Молодая красивая женщина сидела в постели, держа на руках маленький свёрток, и с умиления разглядывала своего новорождённого ребёнка. Малыш спокойно сопел во сне, держа крошечными ручонками указательный палец своей матери. Озорной луч солнца скользнул сквозь не до конца задёрнутую занавеску и упал на лицо младенца, заставив того недовольно заворочаться в своём хлопковом убежище и отпустить палец. Саюри немного поправила край пелёнки, чтобы спрятать недовольную мордашку малыша от слишком яркого солнца и, когда тот немного успокоился и снова тихо засопел, немного пощекотала его румяную щёчку. На эту слегка озорную ласку ребёнок лишь улыбнулся во сне и повёл рукам, лова палец, даже не думая просыпаться. Это вызвало очередной приступ умиления как со стороны молодой матери, так и со стороны сидящего по левую сторону от кровати крепко сложенного мужчины, со слегка угловатым лицом (будто оно было выточено из камня и немного сглажено), источающего странную истинно мужскую красоту. И сейчас его лицо, столь мужественное в обычном своём состоянии, было донельзя забавным. Саюри перевела свой взгляд на мужа и тихонько прыснула, стараясь не разбудить малыша.

Они тихо переговаривались, боясь разбудить своего новорождённого сына. Мототсугу решил долго не откладывать наречение ребёнка, и потому сейчас он с женой уже несколько часов спорил о том, как лучше назвать малыша, ведь имя человека — это же отражение его души!

— Предлагаю назвать нашего сына Инутсу! — шёпотом провозгласил счастливый отец.

— Аната, ты дурак! Малыш вовсе не хмурый и уж тем более не мрачный! Его глазки сверкают ярче золота, а улыбка прогоняет все печали! Ему больше подойдёт Хогами или Когане...

— Коганекори... — прошептал мужчина, вспоминая первые секунды ребёнка в мире.

— Что-что, аната?! — 'ласково' прошипела Саюри, продолжая мерно укачивать младенца на руках. — ты бы его ещё Уминоказе назвал!

— О! Неплохой вариант! Хотя Хаято звучит круче... — мужчина снова 'сдулся', натолкнувшись на хмурый взгляд жены. — Ямато?..

Прозвучало это весьма неуверенно, на что Саюри лишь горестно вздохнула, а затем в задумчивости произнесла:

— Азами... нет, слишком расплывчато... может Оку? Слишком приземлённо...

— Хатико? — снова попытался 'вырваться в лидеры' Мототсугу.

— Это наш сын, а не какая-то там собака! — взбеленилась молодая мать. — Аната, прекрати дурачиться!

— Но милая, я... пытаюсь подобрать подходящее имя его характеру!

— Дорогой, повторюсь — мы сына называем, а не его характер, — Саюри устало посмотрела на мужа, — может стоит спросить совета у ка-сан и то-сан, как они хотели бы называть внучка?

Лицо мужчины побледнело, а уши предательски запылали огнём стыда.

— И они до конца жизни (моей) будут поминать мне, что я не смог самостоятельно подобрать имя сыну?! Ты же помнишь, как они не хотели отдавать тебя замуж за 'поганого гайдзинского выро...'!

Мототсуги так разволновался, что не заметил, как повысил голос. Саюри шикнула на мужа, и тот мгновенно умолк, сконфуженно глядя на свою любимую с ребёнком. Но было уже поздно: малыш открыл свои большие огненно-карие глаза, посмотрел на маму, к чему то прислушался и повернулся к отцу — как бы Мототсугу не хотелось думать, что ему пригрезилось, но маленький человечек посмотрел на него ТАКИМ... 'осуждающим' взглядом, что отцу пришло на ум лишь сравнение с остро заточенным клинком катана-но-тати.

— Кхм, дорогая, мне тут на ум пришло...

Саюри опять недовольно поджала губки, дуясь на мужа как за бредовые идеи насчёт 'грозных, мужественных и характерных' имён для малыша, так и за то, что их семейная перебранка разбудила её маленькое чудо:

— Никаких Ямато, Хаято или Хатико!!

— Нет-нет, милая, просто... когда он посмотрел на меня, мне показалась, что я в его глазах увидел осуждение и готовность тебя защищать. — мужчина смущённо почесал кончик слегка горбатого носа. — Как-то само собой на ум пришло видение японского меча.

Молодая женщина задумалась и посмотрела в глаза своему сыну. От мальчика веяло каким-то запредельным спокойствием и чувством защищённости. Малыш улыбнулся и схватился обеими ручками за указательный палец Саюри.

— Кен... — женщина склонила голову и улыбнулась сыну в ответ. — Мой маленький самурай. Утииии... — она начала сюсюкать над засмеявшимся младенцем и снова легонько пощекотала щёчку ребёнка. — Мой первый защитник.

От последней фразы Мототсугу подавился воздухом, и обиженно надулся:

— Дорогая, а как же я?! — но долго корчить из себя оскорблённого в лучших чувствах он не мог, смотря за искренне смеющейся любимой женщиной и звонким колокольчиком вторящим ей сыном.

— С именинами тебя, Кенити, — ласково прошептала женщина, шутливо хватая малыша за кончик носа, — мой маленький самурай.

Кенити легонько фыркнул, а затем перевёл свой взгляд на грудь Саюри и причмокнул губами. Саюри снова рассмеялась и принялась поправлять больничный халат, чтобы покормить проголодавшегося малыша.

— Настоящий мужчина, знает что нужно для счастья. — гордо прокомментировал эту пантомиму мужчина, из-за чего его настигла кара в образе особо быстро летящей подушки.

* * *

Сирахама Мототсугу (коридор приёмного покоя родильного отделения)

Молодой отец и глава семейства Сирахама, Сирахама Мототсуги вышел из палаты жены, дабы не смущать её, пока она кормит малыша. Его очень... беспокоил взгляд его новорожденного сына, как сегодняшний, так и тот, которым его сын одарил молодого акушера, когда тот шлёпнул его по заду, заставляя ребёнка сделать первый вдох в этом мире. Предполагаемого крика не было, малыш лишь открыл глаза, втянул носом воздух, выдохнул и посмотрел на врача. Мужчина под этим взглядом вздрогнул и побледнел, ещё чуть-чуть и он выронил бы ребёнка. От подобного святотатства его спас слабый голос роженицы:

— Доктор... мой ребёнок... дайте...

Акушер быстро закутал младенца в пелёнку и поспешил отдать его матери.

Саюри смотрела на маленький сверток и прислушивалась к дыханию малыша, хотя это и было бесполезно — сейчас в её ушах стоял шум от собственных бешено бьющегося сердца и хриплого прерывистого дыхания. С почти ангельской нежностью она откинула уголок пелёнки, что закрывал лицо её новорожденного сына, и заглянула в большущие огненно-карие глаза. Её встретил совсем недетский спокойный взгляд, словно она смотрела в глаза своему отцу или свёкру. Глазки её сына заскользили по её утомлённому и беспокойному лицу, во взгляде сначала проскользнули сначала удивление, затем узнавание и понимание. Беззубый рот малыша слегка изогнулся в улыбке, выпроставшиеся из-под пелёнки маленькие ручки потянулись к Саюри, а саму молодую мать накрыла невообразимая волна теплоты, нежности и заботы. На глазах сами собой навернулись слёзы, и она покрепче прижала к груди своё маленькое сокровище. Её ребёнок был необычным, как мать она это чувствовала, но не боялась — это было ЕЁ Сокровище, ЕЁ дитя, которое любит ЕЁ. Малыш завозился, и Саюри слегка ослабила свои объятья, внимательно разглядывая каждый сантиметр личика ребёнка. Тот продолжал улыбаться, а затем произошло то, что поразило даже молодую мать — новорожденный малыш отнюдь не детским взглядом лукаво покосился на грудь, с тем же лукавым прищуром снова посмотрел в глаза матери и недвусмысленно причмокнул губами. Девушка-акушерка, наблюдавшая эту странную пантомиму, некультурно хрюкнула и затряслась от беззвучного смеха. А от сдвоенной фразы принимавшего роды врача и счастливого отца: 'Мужииик', — уже в открытую хохотали все, кто в тот момент находился в родильной палате. Разве только молодая мать скептически покачала головой, улыбнулась ждущему груди младенцу и принялась поправлять халат, чтобы накормить страждущего маленького 'мужичка'.