Я тебе верю!

Привлекали их загородные рестораны, расположенные в живописных местах Подмосковья, и они потом еще гуляли до ранних зимних сумерек по заснеженному лесу. Игорь Андреевич незаметно позволял Толику за столом выпить немного вина, и это усугубляло радостное состояние духа.

-Я не считаю это непедагогичным, — пояснил свою позицию учитель, — Ты уже не ребенок, и столкнуться в жизни с этой проблемой тебе все равно придется. А тот, кто свой первый бокал выпивает в кругу семьи и в приятной праздничной обстановке, по моим наблюдениям, редко становится алкоголиком.

Игорь Андреевич опять был не похож на остальных. Это являлось его отличительной чертой, и позже Толик осознал, что именно этот человек заронил в его душу сознание возможности иметь свою, неподвластную окружающим, позицию.

-А правда, что от тебя жена ушла из-за мальчика? — спросил однажды Толик.

Игорь Андреевич с затаенной болью в глазах посмотрел на него, и слегка побледнев, ответил:

-Слухом земля полнится... Правда, Толя. Тебе врать не хочу.

-А дети есть?

-Есть. Сын. Тебе ровесник, кстати.

-Ты с ним видишься?

Лицо учителя исказила судорога.

-Не надо об этом, — дрогнувшим голосом проговорил он, отворачиваясь.

И Толик вдруг ощутил никогда ранее неизведанное чувство сопричастности чужому горю. Ему захотелось обнять этого годящегося ему в отцы человека, как брата, и заплакать вместе с ним.

-Она категорически запретила мне видеться с ним и напоминать о себе. Она сказала, что тогда обо мне все всё узнают, и я вряд ли смогу работать в школе. А моя работа... Это единственное, что поддерживает меня в жизни. То, что я могу постоянно общаться с вами. Пусть не так, как с тобой, но... Я ничего не могу с собой поделать.

Игорь Андреевич сжал виски руками и долго сидел молча, раскачиваясь взад-вперед, а Толик боялся его потревожить.

И все-таки они расстались.

Для Толика это было ударом. Прощались, как всегда, только на лето, поскольку летом он уезжал с родителями на дачу, но придя первого сентября в выпускной класс, Толик не увидел своего друга. И не увидел больше никогда. По слухам, того выгнали из школы, и он переехал в другой город. То ли отцовское сердце не выдержало разлуки с сыном, и он нарушил данное жене слово, а та сдержала свое, то ли произошло что-то еще более ужасное, Толик не знал. Не внес ясности даже Витька.

-Уехал, — сказал он, — в Уфу, кажется, или в Красноярск — никто не знает...

Спустя месяц, Толик получил по Интернету очень короткое письмо:

'Прости меня, Толя, если сможешь. Долго не решался тебе написать, но исчезнуть молча — выглядит предательством. Остается лишь надеяться, что это не прочтет никто другой. Продолжать наши отношения теперь, когда я так далеко от тебя, вряд ли получится, а допустить, чтобы они сделались достоянием гласности, я не могу. К тому же, я чувствую, что для тебя они начинают значить нечто большее, чем для меня, так что, может быть, это и к лучшему. Я конченый человек, но не хочу ломать твою жизнь. Живи и будь счастлив. Постарайся не совершать ошибок, за них иногда приходится очень дорого платить. Попытайся сохранить в себе свои человеческие качества и остаться на всю жизнь таким, какой ты есть, каким я тебя буду помнить всегда — добрым, искренним и чистосердечным парнем. Спасибо тебе за все. Твой Игорь'.

Толик сделал попытку ответить, но ящик отправителя оказался заблокированным. Он сильно переживал потерю друга, но потом постепенно смирился. Своей особенности он никак не выказывал и удовлетворения не искал.

Надо сказать, к нему стал настойчиво проявлять интерес одноклассник, Женька Полесский, шутя и дурачась при этом. Он — то начинал обнимать его на перемене, то прижиматься, лапая со смехом в интимных местах, на физкультуре несколько раз, как бы невзначай, засветил ему свои прелести, а однажды, прямо на уроке, когда они оказались вдвоем на последней парте, положил ему голову на колени, откровенно прижавшись щекой к его промежности.

Толик почувствовал возбуждение, ни капли не смутившись при этом, но и не стремясь к развитию событий. Лишь, не меняя позы, равнодушно проговорил:

-Не трогай яички.

-Давай пое...мся, — сказал Женька, приподняв голову и смотря восторженно-лукавым взглядом.

-Сколько заплатишь? — индифферентным тоном поинтересовался Толик, демонстративно слегка поморщившись.

Женька потупился и больше никогда не приставал к нему. Толика это не расстроило — Женька не интересовал его, как и никто другой из ровесников. Он лишь иногда предавался страсти, стоя под душем и вспоминая друга, к которому успел прикипеть всей душой.

Школа осталась позади, Толик поступил в институт. Воспоминания об Игоре Андреевиче стали угасать, тем более, что он переехал в другой район, и все, связанное со школой, перестало напоминать о себе, а неугасающее желание нашло воплощение в таких вот встречах, на одну из которых, он и направлялся сейчас.

Встреч было много. Толик как-то подсчитал, что количество его партнеров перевалило уже за два десятка. При этом, он не помнил даже имен некоторых. Он шел на это с одним единственным желанием — удовлетворить себя и на какое-то время забыть об этой потребности. Иногда встречи повторялись, но Толик никогда не предпринимал шагов, чтобы они переросли в постоянные отношения.

Партнеры были разные. Попадались и богатенькие, но при заведомо единичном контакте, Толика мало интересовала эта сторона.

'Кто платит, тот и заказывает музыку' — заметил когда-то Игорь Андреевич, и Толик запомнил эту фразу, нашедшую потом многократное воплощение в наблюдаемой им жизни.

Он уже достаточно рационально смотрел на вещи и знал, что в окружающем его обществе все продается и покупается. Толик хранил единственное, что с юношеским максимализмом оберегал от этого — самого себя. Пусть он еще ни к кому не успел проникнуться чувством, но был уверен — это будет не за деньги. Должно же быть хоть что-то подлинное в человеке, иначе — зачем жить?

Толику иногда даже лезли в голову мысли, что все вокруг так ужасно потому, что именно человеческое достоинство или даже сама жизнь имеют в обществе весьма невысокую цену. И всех это устраивает. Но не его. И он не побоится быть не таким, как все, как не боялся Игорь Андреевич. А эти? Пусть попользуются разок, как пользуется ими он сам. Но не больше.

Толику даже нравилось показывать свою независимость, 'обламывая' своих потенциальных 'спонсоров'. Ему нравилось видеть при этом их вытянутые, моментально становящиеся злобными, лица.

'Вот такие вы и есть на самом деле', — думал он, глядя в них и испытывая скорее злорадство, чем обиду от сказанных ему на прощанье, зачастую, оскорбительных слов.

От сегодняшней встречи Толик тоже не ждал ничего особенного.

Пятидесятилетний мужик, с которым он познакомился, как всегда, по переписке, обещал 'море любви' с играми и забавами.

'...Я поэтому и ищу молодого', — пояснял он.

'Любопытно, насколько он способен еще играть и забавляться при этом, в его-то годы?' — подумал Толик, уславливаясь о встрече.

Заботу организовать место мужик взял на себя, обещав, что на всю ночь. И это Толика тоже устраивало, поскольку ему не составляло труда улизнуть из дома, не придя ночевать.

Его родители разошлись, едва ему исполнилось восемнадцать. Причем, как выяснилось, отец имел связь со второй женщиной уже много лет, но специально ждал этого момента, чтобы не разводиться с женой через суд и не бросать несовершеннолетнего сына. И во всем остальном он стремился показаться порядочным — оставил бывшей жене квартиру и все имущество, не отвернулся от Толика, а как бы ввел его в новую семью, познакомив с сожительницей и ее сыном от первого брака.

Толик понимал, что все это только лишь соблюдение формы и никому он там не нужен. 'Сводный брат' его сторонился, а отцова 'пассия' лишь постоянно упрекала в непочтительном, как ей казалось, отношении к 'такому отцу', который для него ничего не жалеет. Возможно, так она срывала зло, что не все от отца достается ей.

Толику было неприятно бывать в этом доме, но он тоже решил соблюсти форму и регулярно посещал его. К тому же, он быстро сообразил, что таким образом у него появился шанс обрести желанную свободу. Мама знала, что он может не придти домой, оставшись ночевать у отца, а между собой они не общались, и проверить это она не могла.

Толик вышел к Чистым прудам, не спеша прошелся два раза вокруг темной водной глади, слегка запорошенной опадающими листьями, закурил и уселся на скамейку скоротать оставшиеся полчаса.

Погода не радовала. Хотя было относительно тепло, но временами налетали порывы холодящего ветра, и в воздухе возникала влага в виде моросящего дождя.

-Какое же это бабье лето? — донеслось до слуха Толика из группы проходящих мимо парней.

-Холодное, как бабы. Ни дать, ни взять.

-А ты знаешь, что такое — ни дать, ни взять? Это баба, заболевшая одновременно триппером и ангиной...

Ребята дружно засмеялись, кто-то сказал что-то еще, но Толик не расслышал — что, лишь усмехнувшись про себя избитой шутке.

Он бросил окурок, взглянул на часы, встал и направился в сторону метро. Вот и условленное место — памятник Грибоедову, 'у левой ноги', как назначил будущий сексуальный партнер.

Толик определил его сразу, хотя было темно. Он всегда каким-то образом угадывал их, хотя некоторые мало походили на те фото, что присылали. Так было и в этот раз.

Пятидесятилетний 'игривый озорник' тянул внешне на все шестьдесят. Он стоял, засунув руки в карманы мешковато сидящей на нем куртки, переступая ногами в давно нечищеных ботинках, и внимательно вглядывался в лица парней, идущих со стороны метро. Толик подошел с противоположной стороны, и это дало ему возможность некоторое время понаблюдать за ним.

'А и впрямь — состарившийся дворовый пацан, за которым плохо следят родители',— подумалось Толику.

Он сделал несколько шагов и оказался рядом с мужчиной:

-Григорий?

Тот вздрогнул, его глаза цепко оглядели лицо и фигуру Толика, и обрели весело-похотливое выражение:

-Толя? Очень рад, очень рад, — несколько суетливо заговорил он, протягивая слегка влажную от волнения руку, — Таким тебя и представлял.

-А я — нет, — равнодушно проговорил Толик, вяло отвечая на рукопожатие, — На фотке ты вроде помоложе выглядишь.

В глазах собеседника появилось то самое выражение, какое возникало почти у всех мужчин, с которыми приходилось встречаться Толику, когда он обращал внимание на их возраст. Какая-то смесь затаенной обиды со страхом потерять, не успев обрести. Обычно за этим следовал ряд наигранных признаков второй или уже третьей молодости — от молодежного сленга до молодцеватых телодвижений, выглядевших, зачастую, убогой пародией на таковые.

И этот раз не стал исключением. Правда, у Григория это получалось естественно. Возможно, он действительно сохранился таким, каким показался Толику издали.

Григорий начал балагурить что-то наивно веселое, поминутно хлопая его по плечу.

-Куда пойдем? — прервал поток его красноречия Толик.

В глазах Григория опять промелькнуло уже имевшее место выражение, но тут же сменилось приветливой улыбкой:

-Да куда хочешь, — сделал он широкий жест, невольно или умышленно завершив его на вывеске Макдональдса на углу Мясницкой.

-Что, там будем трахаться? — спросил Толик, указывая взглядом на Макдональдс, — В туалете? Или прямо под столом?

Григорий угодливо захихикал:

-Я думал посидеть, угостить тебя, а уже потом...

-Пошли, — перебил его Толик, направляясь к Макдональдсу и уловив за спиной вздох, показавшийся ему вздохом облегчения.

Народа в ресторане было немного, и они спокойно уселись за столик в углу. Толик не стал ввергать Григория в лишние траты, заметив, как тот озабоченно роется в потертом кошельке, и ограничился Биг-Маком со стаканом Капучино, да и то лишь потому, что из дома ушел уже давно и успел проголодаться.

-Ну, чем по жизни занимаешься? — задал вопрос Григорий, поглощая картошку фри и глядя на него глазами, в которых уже зажегся огонек вожделения.

Кажется, он успокоился и теперь предвкушал грядущее наслаждение.

'Как все это пошло, — подумал про себя Толик, — Хоть бы кто начал разговор с другого. Первый вопрос — сколько лет, второй — где работаешь или учишься, третий — кто родители, а потом раздевание глазами и — что любишь в сексе? А ведь эти вопросы, по большому счету, и задавать нельзя. Это личная сфера, куда человек имеет право допускать только сам и только того, кого сочтет нужным, а здесь у всех только это и является темой разговора...'

Толик заметил, что взгляд Григория выразил озабоченность его долгим молчанием.

-Учусь, — ответил он, обнадеживающе улыбнувшись, — В институте. В железнодорожном.

-О! — воскликнул Григорий, — Молодец. Одобряю. Правильный выбор. Сейчас все в менеджмент стремятся, или, на худой конец, в юристы. А я считаю, это все проходящее — сегодня одно, завтра другое. Специальность должна быть твердой на все времена. А железная дорога, она всегда была, есть и будет. И без нее никуда. Стабильность — это важнее всего! Вот в наше время, когда мне было столько же, сколько тебе сейчас...

Толик жевал, уныло поглядывая на разглагольствовавшего Григория, уверенно и надолго, судя по всему, 'оседлавшего' своего надежного 'конька'. Он мало вникал в суть того, что тот говорил, поскольку слышал подобное от представителей его поколения многократно, и все услышанное можно было свести к одной фразе: когда он был пионером, думал, что будет хорошо, когда вырастет, а когда вырос, понял, что хорошо было тогда, когда был пионером.

'И не тени сомнения, — думал Толик, глядя на все происходящее как бы со стороны, — Непробиваемая уверенность, что он во всем прав, а все, что не подходит под его психологические установки — чушь. Ведь даже если и убедится в другом — объяснит это по-своему и ничего не поймет. Почему они все такие? Почему у них в сознании все застыло? Неужели и меня это ждет в старости?'

Григорий запнулся, встретив задумчивый взгляд Толика:

-Ты не согласен?

-Человечество достигло чего-то только благодаря тому, что стремилось к совершенству. А с твоей стабильностью оно бы из пещеры никогда не вышло, — сказал Толик, как что-то само собой разумеющееся, и не желая вступать в полемику, нарочито грубовато перевел разговор на другое, — Ну что, теоретик? Как по части е..ли-то?

Григорий слегка покраснел и засуетился, вытаскивая из внутреннего кармана телефон:

-Сейчас, сейчас. Все будет в порядке.

-Пойду, поссу, — тем же тоном сказал Толик, поднимаясь из-за стола.

Ему всегда почему-то хотелось противопоставить такой вот узколобой праведности именно грубость. Возможно, можно было что-то еще, но Толик не знал — что? А грубость, по крайней мере, как ему казалось, означала уход от разговора в непримиримой позиции.

Когда Толик вернулся, Григорий напоминал своим видом побитую собачонку. Он, вроде бы, даже стал ниже ростом, сгорбившись над опустошенными бумажными контейнерами и стаканами.