Я тебе верю!

Я ТЕБЕ ВЕРЮ!

Повесть содержит гей-тематику

Уважаемый читатель.

Все персонажи этой повести и географические подробности вымышлены. Возможные совпадения с реальными событиями и людьми случайны.

Считаю своим долгом предупредить о наличии нескольких откровенных сцен и отдельных моментов использования героями в диалогах ненормативной лексики.

Также убедительно прошу Вас воздержаться от прочтения, если Вы пока еще не достигли совершеннолетия.

С уважением.

Автор.

1.

Уже совсем стемнело, когда Толик вышел из кинотеатра.

Фильм ему не понравился, но он не жалел о потраченном времени. Толик любил захаживать в этот кинотеатр потому, что здесь демонстрировались фильмы на оригинальных языках с субтитрами, и это помогало ему попутно тренировать свой английский. Да и публика была несколько иная, чем в других. Крутили здесь, в основном, артхаус, привлекавший ценителей такого кино, а смотреть фильм в компании единомышленников ему было приятнее, чем среди 'попкорновой', как называл ее про себя Толик, публики. Кстати, попкорном здесь тоже не торговали принципиально. Все вместе взятое, хотя кинотеатр был самым обыкновенным, а помещение уже давно нуждалось в основательном ремонте, создавало каждый раз впечатление временного отключения от тривиальности.

Толик взглянул на часы и неспешно направился по Покровке в сторону центра. До встречи оставалось более часа.

'Зайти, что ли, перекусить куда-нибудь?' — подумал он, но тут же отказался от намерения, в расчете на возможное угощение.

К таким встречам Толик прибегал регулярно, когда приходило желание. Он шел на это просто, не испытывал никаких комплексов, как и не питал надежд на дальнейшие отношения. Зачем ему семья? Таким, как он, она не нужна. Толик смотрел на вещи трезво и не переживал по этому поводу. Да и сам процесс постижения в себе этой особенности, доставляющий кому-то множество терзаний, для него прошел совершенно безболезненно.

Он спокойно и уверенно вошел в свойственную ему интимную жизнь в четырнадцать лет, благодаря взрослому мужчине. И был им не какой-то кровожадный злодей-педофил, с образом которого связано у большинства представление о таком человеке, а добрейший учитель биологии, начавший преподавать у них, когда Толик учился в седьмом классе.

Учитель стал любимцем класса с первого появления. Точнее, любимцем — это не про него. Его уважали. Пусть называли за глаза Игорьком и даже иногда посмеивались, но уважали. Уважали не из страха, как остальных учителей, а как своего. Он был для них не 'авторитетом', а скорее — признанным лидером старшего возраста.

В самый первый раз учитель вошел после звонка в галдящий класс как-то тихо и незаметно, и молча встал у доски, ожидая, когда наступит тишина. Он не кричал и не стучал по столу, а спокойно ждал, когда на него обратят внимание. Все угомонились скорее от необычности происходящего.

-Добрый день. Меня зовут Игорь Андреевич. Фамилия Куприянов, — заговорил он мягким, спокойным и в то же время строгим голосом, причем, так негромко, что тишина установилась сама по себе из необходимости расслышать, что он говорит.

Игорь Андреевич поведал о сути предмета, которым, как он выразился, им предстоит совместно заниматься, и о том, что он строит урок, начиная с объяснения материала, а уже оставшееся время — спрашивает. И тут же приступил, изложив тему так, что им показалось, что они присутствуют на лекции об очевидном невероятном, или в театре одного актера. Причем, он не наигрывал и не позировал, а как бы делился с ними собственными открытиями. Глаза учителя горели юношеским азартом, и этот азарт захватывал, подчинял себе, заставляя слушать. Звонок прозвенел, как показалось всему классу, не через сорок пять минут, а максимум через десять, насколько незаметно пролетело время.

Необычен учитель был и во всем остальном. Он никогда не повышал голос, но одного взгляда иногда было достаточно, чтобы осадить кого-то. Он обращался к четырнадцатилетним мальчишкам и девчонкам на вы, но не как к детям, по обязанности, а доверительно, скорее, как к коллегам, и ни один самый отчаянный хулиган не смел почему-то ему нагрубить. Даже, когда он требовал что-то сделать, то не отдавал приказание, а просил, но в интонациях его голоса было нечто, подразумевающее, что все сказанное уже выполнено, и оно выполнялось.

-Кто у вас по биологии? — спросил как-то у Толика в лифте Витька с десятого этажа, закончивший его школу в прошлом году, — Куприяныч?

И, после утвердительного ответа Толика, добавил:

-Классный препод. И мужик нормальный, хоть и педик.

Для Толика такая характеристика явилась неожиданностью, но он не подал виду, лишь усмехнувшись.

С этого дня он начал приглядываться к Игорю Андреевичу внимательнее, однако, ничего, наводящего на такие мысли, заметить не мог. Тот относился ко всем ровно, не делил на любимчиков и неугодных, а если и делал иногда комплименты, то только лишь девчонкам. Разве что, мелькавшее иногда в глазах учителя какое-то нежное чувство, когда он смотрел на него, обратило на себя внимание Толика. Но, может быть, он на всех так смотрит?

-А откуда ты знаешь, что он педик? — осмелился спросить Толик Витьку, когда они опять столкнулись возле дома и разговорились о школьных делах.

-Моя подруга с ним в одном доме живет, — ответил тот, — От него жена ушла из-за этого.

Толик тогда, наверное, в первый раз в жизни подумал, как хорошо бывает иногда чего-то не знать. Он стал ловить себя на том, что теперь постоянно рассматривает учителя через какую-то призму. И, похоже, что это как-то отразилось на его лице. Он заметил, что Игорь Андреевич стал частенько пристально посматривать на него, а нежность в глазах проступала все яснее и яснее.

Все открылось в один из теплых майских дней конца учебного года. Биология тогда была последним уроком, а Толик оказался последним, кого в этот день спросили.

-Кто сегодня может задержаться на часок? — задал вопрос учитель, когда за дверью раздался звонок.

За окном по-весеннему светило солнце, и желающих, естественно, не нашлось. Кто бормотал отговорки, кто просто отводил глаза.

-Что, никто-никто? — улыбнулся Игорь Андреевич и повернул голову к стоящему у доски Толику.

Они посмотрели друг на друга в упор, и Толик почему-то почувствовал, что у него часто забилось сердце.

-Ларионов, как вы на это смотрите?

-Не знаю, — ставшим вдруг глухим голосом, отозвался Толик, — Могу вообще-то. А что надо делать?

-Помочь нашей Светлане навести порядок в лаборантской. Ну, там, где мужская сила требуется.

-Да... Могу... — отрывисто сказал Толик, отводя взгляд.

-Договорились. Все свободны, до свидания.

Ребята шумной толпой повалили к выходу.

-Лари, не грусти, в душе — я с тобой — помахал Толику рукой сосед по парте, Димка Строганов.

-Света, — громко произнес учитель, повернув голову в сторону двери возле доски.

Оттуда показалась лаборантка, а Толик вернулся к своей парте и стал собирать учебники.

-Сейчас к тебе придет этот красивый юноша с чисто вымытыми ушами, — услышал он негромкий голос Игоря Андреевича, — Ты его озадачь, а сама пойдем со мной к Зинаиде Петровне. Надо решить вопрос с чучелами.

Толик вошел в лаборантскую. Было видно, что там вовсю идет подготовка к лету. Наглядные пособия лежали в куче, а шкафы, куда предполагалось разместить их на хранение до осени, тщательно вымыты.

-Возьми стремянку, залезь наверх и сними вон те коробки, — заговорила Света, — Только осторожно, там стекло, не разбей...

Она говорила что-то еще, Толик кивал головой, половину пропуская мимо ушей, и поминутно бросал взгляды на стоящего в дверях учителя.

-Ты ему столько наговорила, что он не запомнит, — перебил ее Игорь Андреевич, и подойдя, приобнял Толика за плечи, — Знаешь диалектику жизни? Послушай женщину и сделай наоборот. Никогда не ошибешься.

-Вы научите, Игорь Андреич, — улыбнулась та.

-Я неправ? — учитель улыбнулся в ответ и увлек ее наружу, — Пошли, а то поздно будет. Зинаида Петровна задерживаться не любит.

Толик остался один. Ему сделалось интересно, как бывает всегда, когда оказываешься допущенным куда-то, где тебе быть 'не по рангу'. Он некоторое время озирался по сторонам, брал в руки наглядные пособия, многие из которых уже видел на уроках, но сейчас почему-то опять захотелось посмотреть.

Однако надо и дело знать...

Толик придвинул стремянку и начал снимать с полок коробки, в которых что-то позвякивало, и которые, действительно, оказались достаточно тяжелыми. Скоро ими был уже уставлен весь пол. Что надо было делать дальше, он забыл и решил дождаться возвращения Светы.

От нечего делать, Толик опять начал перебирать наглядные пособия. Он полез в стопку, где были сложены картинки по анатомии для старших классов. Вот попался и 'запретный плод'. Хотя, для кого он запретный? Толик давно уже услаждал себя порно роликами в Интернете, а однажды даже показал на камеру свои прелести, 'не засветив' лица, чтобы было невозможно определить, сколько ему лет. Однако ролик все равно удалили. Но здесь все было изображено как-то иначе, по-научному.

'Интересно, а у Игоря Андреевича он большой?' — подумал Толик, разглядывая изображение мужских половых органов и неожиданно ощутив при этом сладострастное возбуждение.

Он смотрел на плакат, а сознание уже рисовало вожделенную картину. Толик закрыл глаза, и продолжая фантазировать, запустил себе руку в промежность. По телу разлилась приятная истома...

-Интересуешься? — неожиданно послышался совсем рядом знакомый голос.

Толик вздрогнул, выдернул руку, и открыв глаза, повернулся. Прямо у него за спиной стоял Игорь Андреевич и смотрел тем самым взглядом, от которого он отвел свой, когда стоял у доски.

'Он педик... От него из-за этого жена ушла...' — пронеслись в памяти слова Витьки.

Толик почувствовал, что краснеет, и не знал, что сказать.

-А где Света? — невпопад выпалил он.

-Света? — усмехнулся учитель, подходя вплотную, — Судя по тому, что тебя взволновало, тебя должна интересовать не Света...

Толик уставился в пол, краем глаза заметив, что его джинсы предательски оттопыриваются в том самом месте.

-Не стесняйся, — добрым и чуть снисходительным голосом сказал Игорь Андреевич, — Что естественно, то не безобразно. А в твоем возрасте и подавно...

Учитель поднял одну из коробок.

-Давай, все это составим в угол, а плакаты уложим на верхние полки. Остальное Света доделает сама.

Они принялись за дело сообща. Скоро коробки стояли в углу, надежно укрытые от пыли целлофановой пленкой.

-Лезь наверх, — скомандовал Игорь Андреевич, придвигая стремянку.

Залезая, Толик почувствовал взгляд учителя, скользящий по его ногам и промежности. Теперь у него не оставалось сомнений относительно того, что говорил Витька, и душу наполнил волнующий страх перед неизведанным, манящим и пугающим одновременно. Тем более что это был учитель.

А Игорь Андреевич продолжал подавать снизу плакаты, не забывая советовать:

-Аккуратнее клади... Вон там поправь... Не спеши...

Интонации его голоса успокаивали, а взгляд... Толик чувствовал его всеми фибрами своей души, даже когда не смотрел на учителя.

И вдруг с ним что-то произошло. Он перестал стесняться. Наоборот, возникло ощущение, какое бывает во время запретной, но интересной игры. Толик стал нарочно вытягиваться, чтобы задиралась футболка, обнажая живот, поддернул вниз джинсы, чтобы открылась резинка трусов. Его джинсы уже буквально топорщились на том самом месте, и он поймал себя на мысли, что старается тянуться к полкам и ставить ноги так, чтобы это было еще заметнее.

-Озорник... — обронил учитель, и Толик понял, что тот догадался о его ухищрениях.

И еще заметил, что голос Игоря Андреевича дрогнул. Толик повернулся и посмотрел ему в глаза. Они оба замерли на какой-то миг и молча смотрели друг на друга.

-Иди ко мне, — еле слышно проговорил Игорь Андреевич.

-А Света не заглянет? — одними губами спросил Толик, медленно спускаясь по ступенькам.

-Не бойся. Ее отправили по делам.

Толик спустился еще на пару ступенек. Его живот оказался прямо напротив лица учителя. Тот протянул руки и расстегнул ему ремень на джинсах. Толик не сопротивлялся, а все внутри замерло в предвкушении этого самого, неизведанного и такого желанного... Он не пошевелился даже, когда учитель спустил ему до колен джинсы вместе с трусами и все, так давно рвавшееся наружу, оказалось обнаженным. Ему не было стыдно. Его душу переполнял затаенный восторг. Ему хотелось, чтобы это случилось... Толик достиг пола и попал в сильные и одновременно нежные объятия учителя...

Так, просто и естественно нашло у него воплощение то, что он стал с некоторых пор ощущать в себе, и поэтому, наверное, не вызвало никакого чувства ущербности. Он воспринял это как должное — у него это должно быть так.

Толик возвращался в тот день из школы с новым ощущением себя. Утром он уходил из дома другим человеком...

Позже Толик будет еще много раз вспоминать этот день, и всегда, оказываясь свидетелем страданий других, таких же, как он, будет благодарить судьбу, что у него это было так, и именно таким оказался его первый мужчина.

Они встречались потом три года. На их отношениях в школе это никак не отражалось — Игорь Андреевич продолжал относиться к Толику точно так же, как к остальным. Но кончались уроки, и начиналась их совсем другая, скрытая от всех жизнь.

В назначенный час Толик выходил на угол проспекта и ждал своего друга, который подъезжал к нему на стареньком Жигуленке. Высокий, стройный, в темных очках, одетый в кожаную куртку и фирменные джинсы, Толик в свои неполные пятнадцать лет выглядел на все восемнадцать. И не только внешне — он вообще стал ощущать себя значительно старше. Игорь Андреевич как бы невольно подтягивал его до взрослого уровня — они общались почти на равных

Местом их встреч служила дача приятеля Игоря Андреевича, в которой тот зимой не жил, но которая была оснащена всеми городскими удобствами. Самого приятеля Толик никогда не видел — учитель брал все на себя. И во всем остальном он всячески оберегал их отношения от постороннего взгляда и делал это очень умело.

На одноклассников Толик стал поглядывать снисходительно, их интересы стояли далеко от его внутреннего мира. Постоянное общение с культурным взрослым человеком наполняло его мысли и чувства совсем другим. Сверстники постепенно начинали казаться Толику детьми.

Их близость с Игорем Андреевичем не ограничивалась только постелью — они ходили вместе в театры, в музеи, ездили в однодневные экскурсии по историческим местам, много читали и обсуждали прочитанное.

Дни рождения друг друга, а они у обоих оказались в декабре, непременно отмечали в ресторане. Ходили в дневное время, чтобы не привлекать к себе внимания, но все равно было здорово. Со стороны они, наверное, выглядели, как папа с сыном, заехавшие пообедать, и никто из малочисленных в эти часы посетителей не обращал на них внимания.

Привлекали их загородные рестораны, расположенные в живописных местах Подмосковья, и они потом еще гуляли до ранних зимних сумерек по заснеженному лесу. Игорь Андреевич незаметно позволял Толику за столом выпить немного вина, и это усугубляло радостное состояние духа.

-Я не считаю это непедагогичным, — пояснил свою позицию учитель, — Ты уже не ребенок, и столкнуться в жизни с этой проблемой тебе все равно придется. А тот, кто свой первый бокал выпивает в кругу семьи и в приятной праздничной обстановке, по моим наблюдениям, редко становится алкоголиком.

Игорь Андреевич опять был не похож на остальных. Это являлось его отличительной чертой, и позже Толик осознал, что именно этот человек заронил в его душу сознание возможности иметь свою, неподвластную окружающим, позицию.

-А правда, что от тебя жена ушла из-за мальчика? — спросил однажды Толик.

Игорь Андреевич с затаенной болью в глазах посмотрел на него, и слегка побледнев, ответил:

-Слухом земля полнится... Правда, Толя. Тебе врать не хочу.

-А дети есть?

-Есть. Сын. Тебе ровесник, кстати.

-Ты с ним видишься?

Лицо учителя исказила судорога.

-Не надо об этом, — дрогнувшим голосом проговорил он, отворачиваясь.

И Толик вдруг ощутил никогда ранее неизведанное чувство сопричастности чужому горю. Ему захотелось обнять этого годящегося ему в отцы человека, как брата, и заплакать вместе с ним.

-Она категорически запретила мне видеться с ним и напоминать о себе. Она сказала, что тогда обо мне все всё узнают, и я вряд ли смогу работать в школе. А моя работа... Это единственное, что поддерживает меня в жизни. То, что я могу постоянно общаться с вами. Пусть не так, как с тобой, но... Я ничего не могу с собой поделать.

Игорь Андреевич сжал виски руками и долго сидел молча, раскачиваясь взад-вперед, а Толик боялся его потревожить.

И все-таки они расстались.

Для Толика это было ударом. Прощались, как всегда, только на лето, поскольку летом он уезжал с родителями на дачу, но придя первого сентября в выпускной класс, Толик не увидел своего друга. И не увидел больше никогда. По слухам, того выгнали из школы, и он переехал в другой город. То ли отцовское сердце не выдержало разлуки с сыном, и он нарушил данное жене слово, а та сдержала свое, то ли произошло что-то еще более ужасное, Толик не знал. Не внес ясности даже Витька.

-Уехал, — сказал он, — в Уфу, кажется, или в Красноярск — никто не знает...

Спустя месяц, Толик получил по Интернету очень короткое письмо:

'Прости меня, Толя, если сможешь. Долго не решался тебе написать, но исчезнуть молча — выглядит предательством. Остается лишь надеяться, что это не прочтет никто другой. Продолжать наши отношения теперь, когда я так далеко от тебя, вряд ли получится, а допустить, чтобы они сделались достоянием гласности, я не могу. К тому же, я чувствую, что для тебя они начинают значить нечто большее, чем для меня, так что, может быть, это и к лучшему. Я конченый человек, но не хочу ломать твою жизнь. Живи и будь счастлив. Постарайся не совершать ошибок, за них иногда приходится очень дорого платить. Попытайся сохранить в себе свои человеческие качества и остаться на всю жизнь таким, какой ты есть, каким я тебя буду помнить всегда — добрым, искренним и чистосердечным парнем. Спасибо тебе за все. Твой Игорь'.

Толик сделал попытку ответить, но ящик отправителя оказался заблокированным. Он сильно переживал потерю друга, но потом постепенно смирился. Своей особенности он никак не выказывал и удовлетворения не искал.

Надо сказать, к нему стал настойчиво проявлять интерес одноклассник, Женька Полесский, шутя и дурачась при этом. Он — то начинал обнимать его на перемене, то прижиматься, лапая со смехом в интимных местах, на физкультуре несколько раз, как бы невзначай, засветил ему свои прелести, а однажды, прямо на уроке, когда они оказались вдвоем на последней парте, положил ему голову на колени, откровенно прижавшись щекой к его промежности.

Толик почувствовал возбуждение, ни капли не смутившись при этом, но и не стремясь к развитию событий. Лишь, не меняя позы, равнодушно проговорил:

-Не трогай яички.

-Давай пое...мся, — сказал Женька, приподняв голову и смотря восторженно-лукавым взглядом.

-Сколько заплатишь? — индифферентным тоном поинтересовался Толик, демонстративно слегка поморщившись.

Женька потупился и больше никогда не приставал к нему. Толика это не расстроило — Женька не интересовал его, как и никто другой из ровесников. Он лишь иногда предавался страсти, стоя под душем и вспоминая друга, к которому успел прикипеть всей душой.

Школа осталась позади, Толик поступил в институт. Воспоминания об Игоре Андреевиче стали угасать, тем более, что он переехал в другой район, и все, связанное со школой, перестало напоминать о себе, а неугасающее желание нашло воплощение в таких вот встречах, на одну из которых, он и направлялся сейчас.

Встреч было много. Толик как-то подсчитал, что количество его партнеров перевалило уже за два десятка. При этом, он не помнил даже имен некоторых. Он шел на это с одним единственным желанием — удовлетворить себя и на какое-то время забыть об этой потребности. Иногда встречи повторялись, но Толик никогда не предпринимал шагов, чтобы они переросли в постоянные отношения.

Партнеры были разные. Попадались и богатенькие, но при заведомо единичном контакте, Толика мало интересовала эта сторона.

'Кто платит, тот и заказывает музыку' — заметил когда-то Игорь Андреевич, и Толик запомнил эту фразу, нашедшую потом многократное воплощение в наблюдаемой им жизни.

Он уже достаточно рационально смотрел на вещи и знал, что в окружающем его обществе все продается и покупается. Толик хранил единственное, что с юношеским максимализмом оберегал от этого — самого себя. Пусть он еще ни к кому не успел проникнуться чувством, но был уверен — это будет не за деньги. Должно же быть хоть что-то подлинное в человеке, иначе — зачем жить?

Толику иногда даже лезли в голову мысли, что все вокруг так ужасно потому, что именно человеческое достоинство или даже сама жизнь имеют в обществе весьма невысокую цену. И всех это устраивает. Но не его. И он не побоится быть не таким, как все, как не боялся Игорь Андреевич. А эти? Пусть попользуются разок, как пользуется ими он сам. Но не больше.

Толику даже нравилось показывать свою независимость, 'обламывая' своих потенциальных 'спонсоров'. Ему нравилось видеть при этом их вытянутые, моментально становящиеся злобными, лица.

'Вот такие вы и есть на самом деле', — думал он, глядя в них и испытывая скорее злорадство, чем обиду от сказанных ему на прощанье, зачастую, оскорбительных слов.

От сегодняшней встречи Толик тоже не ждал ничего особенного.

Пятидесятилетний мужик, с которым он познакомился, как всегда, по переписке, обещал 'море любви' с играми и забавами.

'...Я поэтому и ищу молодого', — пояснял он.

'Любопытно, насколько он способен еще играть и забавляться при этом, в его-то годы?' — подумал Толик, уславливаясь о встрече.

Заботу организовать место мужик взял на себя, обещав, что на всю ночь. И это Толика тоже устраивало, поскольку ему не составляло труда улизнуть из дома, не придя ночевать.

Его родители разошлись, едва ему исполнилось восемнадцать. Причем, как выяснилось, отец имел связь со второй женщиной уже много лет, но специально ждал этого момента, чтобы не разводиться с женой через суд и не бросать несовершеннолетнего сына. И во всем остальном он стремился показаться порядочным — оставил бывшей жене квартиру и все имущество, не отвернулся от Толика, а как бы ввел его в новую семью, познакомив с сожительницей и ее сыном от первого брака.

Толик понимал, что все это только лишь соблюдение формы и никому он там не нужен. 'Сводный брат' его сторонился, а отцова 'пассия' лишь постоянно упрекала в непочтительном, как ей казалось, отношении к 'такому отцу', который для него ничего не жалеет. Возможно, так она срывала зло, что не все от отца достается ей.

Толику было неприятно бывать в этом доме, но он тоже решил соблюсти форму и регулярно посещал его. К тому же, он быстро сообразил, что таким образом у него появился шанс обрести желанную свободу. Мама знала, что он может не придти домой, оставшись ночевать у отца, а между собой они не общались, и проверить это она не могла.

Толик вышел к Чистым прудам, не спеша прошелся два раза вокруг темной водной глади, слегка запорошенной опадающими листьями, закурил и уселся на скамейку скоротать оставшиеся полчаса.

Погода не радовала. Хотя было относительно тепло, но временами налетали порывы холодящего ветра, и в воздухе возникала влага в виде моросящего дождя.

-Какое же это бабье лето? — донеслось до слуха Толика из группы проходящих мимо парней.

-Холодное, как бабы. Ни дать, ни взять.

-А ты знаешь, что такое — ни дать, ни взять? Это баба, заболевшая одновременно триппером и ангиной...

Ребята дружно засмеялись, кто-то сказал что-то еще, но Толик не расслышал — что, лишь усмехнувшись про себя избитой шутке.

Он бросил окурок, взглянул на часы, встал и направился в сторону метро. Вот и условленное место — памятник Грибоедову, 'у левой ноги', как назначил будущий сексуальный партнер.

Толик определил его сразу, хотя было темно. Он всегда каким-то образом угадывал их, хотя некоторые мало походили на те фото, что присылали. Так было и в этот раз.

Пятидесятилетний 'игривый озорник' тянул внешне на все шестьдесят. Он стоял, засунув руки в карманы мешковато сидящей на нем куртки, переступая ногами в давно нечищеных ботинках, и внимательно вглядывался в лица парней, идущих со стороны метро. Толик подошел с противоположной стороны, и это дало ему возможность некоторое время понаблюдать за ним.

'А и впрямь — состарившийся дворовый пацан, за которым плохо следят родители',— подумалось Толику.

Он сделал несколько шагов и оказался рядом с мужчиной:

-Григорий?

Тот вздрогнул, его глаза цепко оглядели лицо и фигуру Толика, и обрели весело-похотливое выражение:

-Толя? Очень рад, очень рад, — несколько суетливо заговорил он, протягивая слегка влажную от волнения руку, — Таким тебя и представлял.

-А я — нет, — равнодушно проговорил Толик, вяло отвечая на рукопожатие, — На фотке ты вроде помоложе выглядишь.

В глазах собеседника появилось то самое выражение, какое возникало почти у всех мужчин, с которыми приходилось встречаться Толику, когда он обращал внимание на их возраст. Какая-то смесь затаенной обиды со страхом потерять, не успев обрести. Обычно за этим следовал ряд наигранных признаков второй или уже третьей молодости — от молодежного сленга до молодцеватых телодвижений, выглядевших, зачастую, убогой пародией на таковые.

И этот раз не стал исключением. Правда, у Григория это получалось естественно. Возможно, он действительно сохранился таким, каким показался Толику издали.

Григорий начал балагурить что-то наивно веселое, поминутно хлопая его по плечу.

-Куда пойдем? — прервал поток его красноречия Толик.

В глазах Григория опять промелькнуло уже имевшее место выражение, но тут же сменилось приветливой улыбкой:

-Да куда хочешь, — сделал он широкий жест, невольно или умышленно завершив его на вывеске Макдональдса на углу Мясницкой.

-Что, там будем трахаться? — спросил Толик, указывая взглядом на Макдональдс, — В туалете? Или прямо под столом?

Григорий угодливо захихикал:

-Я думал посидеть, угостить тебя, а уже потом...

-Пошли, — перебил его Толик, направляясь к Макдональдсу и уловив за спиной вздох, показавшийся ему вздохом облегчения.

Народа в ресторане было немного, и они спокойно уселись за столик в углу. Толик не стал ввергать Григория в лишние траты, заметив, как тот озабоченно роется в потертом кошельке, и ограничился Биг-Маком со стаканом Капучино, да и то лишь потому, что из дома ушел уже давно и успел проголодаться.

-Ну, чем по жизни занимаешься? — задал вопрос Григорий, поглощая картошку фри и глядя на него глазами, в которых уже зажегся огонек вожделения.

Кажется, он успокоился и теперь предвкушал грядущее наслаждение.

'Как все это пошло, — подумал про себя Толик, — Хоть бы кто начал разговор с другого. Первый вопрос — сколько лет, второй — где работаешь или учишься, третий — кто родители, а потом раздевание глазами и — что любишь в сексе? А ведь эти вопросы, по большому счету, и задавать нельзя. Это личная сфера, куда человек имеет право допускать только сам и только того, кого сочтет нужным, а здесь у всех только это и является темой разговора...'

Толик заметил, что взгляд Григория выразил озабоченность его долгим молчанием.

-Учусь, — ответил он, обнадеживающе улыбнувшись, — В институте. В железнодорожном.

-О! — воскликнул Григорий, — Молодец. Одобряю. Правильный выбор. Сейчас все в менеджмент стремятся, или, на худой конец, в юристы. А я считаю, это все проходящее — сегодня одно, завтра другое. Специальность должна быть твердой на все времена. А железная дорога, она всегда была, есть и будет. И без нее никуда. Стабильность — это важнее всего! Вот в наше время, когда мне было столько же, сколько тебе сейчас...

Толик жевал, уныло поглядывая на разглагольствовавшего Григория, уверенно и надолго, судя по всему, 'оседлавшего' своего надежного 'конька'. Он мало вникал в суть того, что тот говорил, поскольку слышал подобное от представителей его поколения многократно, и все услышанное можно было свести к одной фразе: когда он был пионером, думал, что будет хорошо, когда вырастет, а когда вырос, понял, что хорошо было тогда, когда был пионером.

'И не тени сомнения, — думал Толик, глядя на все происходящее как бы со стороны, — Непробиваемая уверенность, что он во всем прав, а все, что не подходит под его психологические установки — чушь. Ведь даже если и убедится в другом — объяснит это по-своему и ничего не поймет. Почему они все такие? Почему у них в сознании все застыло? Неужели и меня это ждет в старости?'

Григорий запнулся, встретив задумчивый взгляд Толика:

-Ты не согласен?

-Человечество достигло чего-то только благодаря тому, что стремилось к совершенству. А с твоей стабильностью оно бы из пещеры никогда не вышло, — сказал Толик, как что-то само собой разумеющееся, и не желая вступать в полемику, нарочито грубовато перевел разговор на другое, — Ну что, теоретик? Как по части е..ли-то?

Григорий слегка покраснел и засуетился, вытаскивая из внутреннего кармана телефон:

-Сейчас, сейчас. Все будет в порядке.

-Пойду, поссу, — тем же тоном сказал Толик, поднимаясь из-за стола.

Ему всегда почему-то хотелось противопоставить такой вот узколобой праведности именно грубость. Возможно, можно было что-то еще, но Толик не знал — что? А грубость, по крайней мере, как ему казалось, означала уход от разговора в непримиримой позиции.

Когда Толик вернулся, Григорий напоминал своим видом побитую собачонку. Он, вроде бы, даже стал ниже ростом, сгорбившись над опустошенными бумажными контейнерами и стаканами.

-Ты прости, не знаю, как сказать тебе, — затараторил он, избегая смотреть в глаза Толику, — Но там, понимаешь...

-Что, мордой об стол дали? — перебил Толик.

-Поверь, все было условлено, обговорено...

-А домой? Или — ты у нас семейный, добропорядочный, законопослушный россиянин, с партийным прошлым и комсомольской юностью? — Толик уже не скрывал, что издевается.

-Зачем ты так? — покраснел Григорий, поднимая на него взгляд, в котором, кроме обиды, читалось поруганное достоинство, — Да, у меня есть семья, жена...

-Ладно, не греми соплями-то, — опять перебил Толик, — Пошли.

Григорий порывисто поднялся, неловко загремев стулом, и послушно засеменил рядом с широко шагающим к выходу Толиком.

Они вышли из ресторана, перешли улицу и оказались возле памятника, где встретились, и левая нога которого не принесла им удачи. По крайней мере, Григорию.

-Посиди, — обронил Толик, кивая на скамейку.

Григорий послушно присел, глядя на него заискивающим взглядом. В душе Толика проснулось то, что просыпалось всегда в самые неподходящие моменты — жалость, переходящая в сострадание. Он это знал и ругал себя, но природа была, очевидно, сильнее. И еще в такие моменты к нему приходило то, что возникло, очевидно, от общения с Игорем Андреевичем — взрослость. Подлинная или мнимая, Толик не знал, но он невольно начинал ощущать ответственность за другого, которого допустил в свой мир.

Вот и сейчас, они как бы невольно поменялись годами с этим нелепым Григорием, как нельзя олицетворяющим собой состарившегося пацана, который полностью унаследовал менталитет тех, кто его воспитал, не прибавив к нему от себя за всю прожитую жизнь ничего.

Толик отошел в сторону, достал телефон и нажал вызов номера, который сохранился в памяти его контактов под названием: 'Мих Мих'. Удивительно, что он его до сих пор не стер...

Мих Мих был единственным, с кем Толик имел целых три встречи. Познакомились они точно так же по переписке, и после нескольких постов сразу же последовало приглашение.

Толик приехал в весьма уютную и хорошо обставленную однокомнатную квартиру, где с порога был окружен вниманием. Мих Мих успел накрыть стол с изысканным угощением, среди которого оказалась даже черная икра. Причем, натуральная, как безошибочно определил Толик, попробовав ее второй раз в жизни. Да и сам Мих Мих для своих сорока шести выглядел довольно неплохо — стройный, подтянутый, достаточно красивый. Манеры его были уверенными, но без хамства, а суждения отличались наличием ощутимого социального опыта. В постели он оказался отменным любовником.

Толику понравилось тогда, что разговор начался не с анкетных данных, а с обмена впечатлениями о последнем романе Пелевина. Все вместе взятое заставило его отнестись к Мих Миху со вниманием, а не просто, как к очередному партнеру.

После второй встречи тот пригласил его на премьеру в Дом кино. Когда они гуляли по фойе, Мих Мих вдруг неожиданно обнял Толика за плечи и талию, и таким образом они совершили еще три круга. Толик сделал вывод, что это приглашение имело еще и скрытый смысл — Мих Миху было надо, чтобы кто-то на них посмотрел.

При третьей встрече он предложил Толику жить вместе с ним, и только лишь тогда возникли 'традиционные' вопросы. Толик узнал, что Мих Мих держит сеть то ли магазинов, то ли палаток, начав в свое время с клеток на Черкизовском рынке, недалеко от которого и находилась его квартира. Узнал, что он уезжал в Америку и пробовал начать дело там, но очень быстро вернулся. На вопрос — почему, ответил уклончиво, что ему оказались не по вкусу тамошние нравы и здесь он добьется большего.

Делая предложение Толику, он не рассыпался в обещаниях, как другие, сказав лишь только, что тот не пожалеет. Толик подумал, что возможно, Мих Мих имел на него и еще какие-то виды, помня его поступок в Доме кино, но решил не утруждать себя размышлениями, ответив прямо, что не чувствует себя готовым к семейной жизни и зависимому положению.

-Староват я для тебя... — со скрываемой горечью протянул Мих Мих, опуская голову.

'Нет, они определенно все повернуты на возрастном пункте, — раздраженно подумал Толик, — Разве Игорь Андреевич об этом думал?'

-Не грусти, старый, — подбодрил его Толик с улыбкой, — Найдешь своего мальчика-с-пальчика.

-Имей в виду, — сказал на прощанье Мих Мих, — Если вдруг когда остро возникнет проблема с местом, готов помочь.

Сказал ли он это из вежливости, или надеялся, что таким образом, тот не исчезнет навсегда из его жизни и еще можно будет что-то изменить, Толик не знал, да и не хотел об этом думать — он для себя все решил. Он не обратился за весь год к Мих Миху ни разу, и не собирался обращаться, но вид этого жалкого Григория, неожиданно заставил вспомнить предложение. Да и самому ему вдруг почему-то страстно захотелось 'опустить до посинения' состарившегося пионера.

В трубке послышался голос Мих Миха:

-Привет, Ёжик.

Это было прозвище, которым тот наградил его при первой встрече.

'Почему ёжик?' — поинтересовался он тогда.

'Пыхтишь, как ёжик, когда кончаешь', — ласково глядя на него, ответил Мих Мих.

'Стало быть, не стер телефон, — подумал Толик, — Неужели еще надеется?'

-Привет, — односложно отозвался Толик.

-Что заставило тебя вспомнить обо мне? — поинтересовался Мих Мих.

Не желая 'разводить бодягу', Толик ответил:

-Ты мне обещал когда-то, что можешь помочь с местом.

В трубке возникло молчание. Скорее всего, Мих Мих ожидал услышать нечто другое.

-Раз обещал, выполню, — мягко, но сухо проговорил он, наконец, — но буду тебе весьма признателен, если такие просьбы будут не частыми.

-А я к тебе часто обращался? — вопросом на вопрос ответил Толик.

-Когда вас ждать? — по-деловому спросил Мих Мих.

-Через полчаса.

— Код подъезда, если забыл, сто тридцать семь 'ка' сто восемнадцать. И имей в виду — в вашем распоряжении ровно час. Я хочу спать, пусть в одиночестве, но в своей постели.

В трубке послышались гудки отбоя.

Толик спрятал телефон и направился к входу в метро, бросив скукожившемуся на скамейке Григорию:

-Пошли.

Тот послушно вскочил и опять засеменил рядом, угодливо заглядывая в лицо Толику:

-Ты договорился, да? Квартира? Гостиница? А сколько это будет стоить? А нас там никто не увидит?

Толик приостановился, и снисходительно посмотрев ему в глаза, проговорил:

-Отдохни.

До Преображенки доехали быстро, но пришлось довольно долго ждать трамвая.

'По любому больше часа не получится, — констатировал Толик, взглянув на часы, — Иначе на метро потом не успеть...'

Он окинул взглядом сгорбившуюся фигуру Григория, который нервно переминался с ноги на ногу, и возможно, уже сожалел, что поехал с ним.

-Не ссым с Трезором на границе, пионер, — хлопнул его тыльной стороной ладони ниже пояса Толик, — Прорвемся. Крым наш!

-Ну, тихо, зачем ты так? — поспешно оглядываясь по сторонам, полушепотом проговорил Григорий.

Вот, наконец, и трамвай, со скрежетом вывернувший со стороны Семеновской.

-Наш? — спросил Григорий, угодливо заглядывая в лицо Толику.

-Все наше! А юго-восток захватим — будет еще лучше... Залезай. У тебя пенсионерская карточка почетного россиянина?

-Слушай, прекрати, в конце концов, — глаза и интонации голоса Григория впервые за вечер наполнились сдерживаемым гневом, — Всему есть предел.

Толик понял, что перегнул, и пройдя через турникет, молча уселся на сиденье. Григорий, тем не менее, действительно достал и приложил к валидатору социальную карточку.

Ехать было недалеко, и скоро они уже подходили к дому. Григорий проявлял все большее беспокойство, что уже стало заметно по его слегка дрожащим рукам.

-Мы в сто тридцать седьмую, — громко сказал Толик сидящей в стеклянном 'аквариуме' пенсионерке, буравящей их подозрительным взглядом, — Это лучший наставник Михал Михалыча по части опыта человечества, избравшего особый путь развития, а я при нем ради преемственности поколений.

Григорий побледнел и в сомнамбулическом состоянии проследовал в открывшуюся дверь лифта.

'Да, игривость так и прет, — иронически подумал Толик, окинув его взглядом, пока они поднимались, — Интересно, у него хоть вообще-то сработает?'

Все происходящее стало даже забавлять его.

Увидев выражение лица открывшего дверь Мих Миха, Толик сделал над собой усилие, чтобы не расхохотаться. Сделать это так явно, ему показалось жестоким.

-Проходите, — невозмутимо проговорил тот, пропуская их в прихожую.

-Спасибо тебе, — сказал Толик, по-хозяйски снимая и вешая в зеркальный шкаф куртку.

Он развязал и снял кроссовки, скинул свитер, небрежно бросив его на пуфик, и направился в ванную, бросив через плечо:

-Я сполоснусь?

-Полотенце твое, — отозвался Мих Мих, разглядывая Григория, который стоял посреди прихожей, как проштрафившийся малолетний оболтус, понуро опустив плечи и вперив взгляд в пол.

Толик зашел в ванную, скинул прямо на пол одежду и с наслаждением нырнул под горячие струи бьющей из душа воды. Здесь он позволил себе от души беззвучно посмеяться. Усугублял веселье и доносящийся сквозь дверь голос Мих Миха:

-Ну, чего ты стоишь здесь, как пень обсосанный? Иди в комнату, разденься, он к тебе сейчас придет. Через портки, что ль тебя е..ать будет?

Насухо растерев тело махровым полотенцем, и обмотав его вокруг талии, Толик вышел из ванной.

-Шмотки не убирай, я потом еще сполоснусь перед уходом, — сказал он, подходя к Мих Миху, мрачно курящему на кухне.

-Ну и вкус у тебя, Ёжик, — покачал головой тот.

-У меня сегодня акция помощи страдающим пенсионерам, — ответил Толик, выходя в коридор.

-Не увлекайся. Цигель-цигель, ай лю-лю, — не преминул напомнить Мих Мих, выразительно постучав себя пальцем по запястью.

Толик вошел в комнату. Раздевшийся до семейных трусов в цветочек, Григорий понуро сидел на краю застеленной чистым бельем широкой кровати. Его аккуратно сложенная в стопку одежда покоилась на кресле. Вид этой одежды и особенно трусы опять рассмешили Толика, насколько соответствовали сложившемуся у него образу.

'Где он надыбал-то их сейчас? Такие уже, вроде, и не продают. Сохранил с ностальгических времен вместе с запасами соли и спичек?'

Он подошел к Григорию и скинул на пол полотенце. Испуганный и одновременно вожделенный взгляд того уставился на оказавшийся прямо напротив его лица и набирающий внушительные размеры член Толика. Однако он только лишь смотрел, не предпринимая никаких попыток сделать что-то еще.

Толик присел, и взяв Григория под коленки, закинул его ноги на постель. Тот позволял с собой делать все, что угодно, никак не откликаясь на происходящее.

'Поиграть хотел? — озорно и в то же время злорадно подумал Толик, — Сейчас я тобой наиграюсь...'

Он стащил с лежащего на спине Григория трусы, и как заяц, прыгнул ему на грудь, растопырив ноги.

-На, соси, сука, бл... ,— приговаривал Толик, пихая резкими движениями свой член в рот Григорию.

Тот захрипел и закашлялся одновременно.

-Не можешь? Лижи тогда мне сраньё.

Толик уселся голой растопыренной задницей ему на лицо:

-Ты хоть сосалищем своим пошевелить можешь?

Григорий начал делать слабые движения языком и губами.

-Соси... лижи... бл..., е..ная пыльным мешком по голове ...

Толик изощренно матерился, заводя себя этим, поскольку Григорий лежал, как бревно, и его член тоже не проявлял никаких признаков активной жизни.

'Эх, дед, был когда-то у тебя пистолет, а теперь одна кобура болтается', — вспомнился Толику старый анекдот.

Видя, что все бесполезно и ощущая в себе нарастающее желание излить в экстазе все томившее его, Толик слез с Григория, резкими сильными движениями перевернул его на живот и поднял туловище руками, запущенными под бедра. Взяв заботливо положенный Мих Михом на подзеркальник презерватив, он сорвал зубами упаковку, натянул себе на член, и резким движением глубоко вошел в Григория. Тот жалобно застонал, но Толика уже было не остановить. Это был его час...

Он видел перед собой обрюзгшую спину с коричневыми родинками, седой, коротко подстриженный затылок, и ощущал посредством этого тела власть над всеми сразу, этими нудными самовлюбленными взрослыми, диктовавшими ему всю жизнь свою волю. Над теми, перед которыми он был всегда униженным и неправым. Над повелителями, не считающимися с его достоинством и личностью, но которых, по их твердому убеждению, он все равно обязан был уважать, признавая их неоспоримый авторитет. А вот сейчас — он хозяин, и они вертятся у него на х..ю! На тебе! На!! На!!!

Толик с садистским упоением продолжал делать резкие глубокие движения, чувствуя приближение естественного конца. Стоны Григория перешли в вопли, а вожделенный момент Толик ощутил уже под душераздирающий крик и предупредительное постукивание пальцами в дверь.

-Потише немного, — донесся оттуда голос Мих Миха.

Толик в изнеможении упал на спину и раскинулся на кровати, тяжело дыша. Тело его блестело от пота, и он блаженно прикрыл глаза, прислушиваясь к биению своего сердца. Ему опять вспомнился Игорь Андреевич. С ним было все не так. С ним одним, но только не со всем этим сбродом. Будет ли у него еще с кем-нибудь так? От этой мысли глаза Толика наполнились слезами. Он бросил взгляд на лежащего на животе и продолжающего стонать Григория:

-Что ты скулишь? Тебя уже не е..ёт никто давно.

Григорий поднял голову и посмотрел на него отсутствующим взглядом.

-Вставай, одевайся, нам пора, — сказал Толик, поднимаясь с постели, — Наигрались...

Григорий сначала сел, а потом, постанывая, поднялся на ноги.

-Идти-то сможешь? — сочувственно спросил Толик.

Он знал, что сейчас накатит жалость и сострадание. Момент был самый подходящий для нее, поскольку он всегда оказывался самым неподходящим.

-Поди, посри, — сказал Толик, стягивая презерватив, — и выбрось заодно.

Григорий послушно взял двумя пальцами презерватив, и неся его перед собой, нетвердой походкой направился к двери.

-Постой... Я сам выброшу, — сжалился Толик.

Он подошел к нему, забрал презерватив, и поддерживая под руку, довел до туалета.

-Сполоснись, там биде есть... Смотри, не перепутай.

Толик голышом вошел на кухню и кинул презерватив в помойное ведро — ему ли было стесняться Мих Миха? Тот все так же сидел за столом и курил.

-Кофе заварить? — спросил Мих Мих при появлении Толика, окинув его с ног до головы вожделенным взглядом.

'Не перекипело еще', — усмехнулся про себя Толик и ответил:

-Некогда, на метро опоздаем.

-Ты его там до смерти-то не зае..ал? — усмехнулся Мих Мих.

-Надеюсь, — с такой же усмешкой отозвался Толик, уходя в ванную.

Через четверть часа они с Григорием сидели в пустом трамвае и молча глядели каждый перед собой.

-Тебе в какую сторону, ветеран? — спросил Толик, когда они вышли у метро.

-Я, пожалуй, такси возьму, — оглядываясь по сторонам, ответил Григорий.

Он постепенно приходил в себя, и тон его стал обретать прежние нотки.

-Дерзай, — равнодушно отозвался Толик, и неожиданно для самого себя добавил, серьезно посмотрев ему в глаза, — Ты прости меня за все, ладно?

-Перестань, все нормально, — ответил Григорий.

-Честно, без обид? — улыбнулся Толик, протягивая руку.

Григорий пожал ее, и пристально глядя на Толика, медленно проговорил:

-Я тебя на всю жизнь запомню.

2.

Когда Толик дошел до метро, двери уже были закрыты. Он посмотрел на часы, стрелки которых показывали почти десять минут второго. Толик огляделся, ища место, где можно было бы поймать такси, не возвращаясь туда, где расстался с Григорием, когда заметил, что сквозняк слегка колышет не запертую еще дверь 'на выход'.

Недолго думая, Толик устремился туда, сбежал по лестнице, перепрыгнул через лужу, и не слушая что-то кричащих ему вслед уборщиков, кинулся в вестибюль. Касса уже была закрыта, но она ему не нужна — Толик проходил по банковской карточке. У турникетов стояли дежурная и полицейский, которые о чем-то разговаривали между собой. Они заметили бегущего Толика, но не остановили. Он приложил карточку и кинулся вниз, слыша шум приближения последнего, очевидно, поезда.

Толик вскочил в пустой вагон, и пройдя в самый его конец, сел, прислонившись головой к стенке. Ему повезло — ветка была прямая до его станции, и необходимости в уже закрытых пересадках не было. Толик расслабил тело и прикрыл глаза.

Он не помнил, сколько перегонов проехал, когда на одной из станций его внимание привлек нетипичный шум, исходящий из межвагонного пространства, возле которого он сидел. Толик открыл глаза и посмотрел сквозь стекло. Его взгляд наткнулся на какой-то посторонний темный предмет, непонятно откуда там взявшийся. Приглядевшись, он различил силуэт головы ехавшего на сцепке человека.

'Во, дебил...' — подумал Толик и стал наблюдать за ним.

Поезд начал тормозить у станции, и человек спрятал голову, очевидно, присев, чтобы остаться незамеченным. Это несколько развеселило Толика:

'Точно — дебил. Неужели думает, что его с платформы не видно?'

Поезд тронулся, и внизу стекла показалось лицо парня одних лет с Толиком, обрамленное длинными вьющимися волосами, с большими карими глазами и застывшей на губах блаженной полуулыбке.

'Обкуренный или датый', — определил Толик.

Парень тоже посмотрел на Толика. Их глаза встретились, и лицо парня расплылось в широкой улыбке. Он что-то крикнул, не различимое за стеклом и шумом, вскинув руку с торчащими вверх указательным пальцем и мизинцем.

Толик невольно улыбнулся в ответ, но потом выразительно постучал себя пальцем по лбу. Парень не обиделся и отвел взгляд, начав пританцовывать, и судя по выражению лица и шевелящимся губам, петь.

Поезд остановился на последней пересадочной станции, где еще вошли запоздалые пассажиры. Ими оказалась подгулявшая компания из двух парней лет двадцати пяти и двух таких же девиц. В руках у всех были бутылки с пивом, к которым они без конца прикладывались, громко разговаривая и хохоча при этом.

Кроме них и Толика, в вагоне сидели две молодые девушки, шептавшиеся друг с другом, супружеская, судя по всему, пара лет пятидесяти и одинокий мужик маргинального вида. Больше никто до конечной прибавиться не мог, поскольку станции уже были закрыты — всем предстояло только выходить.

Помимо компании, в последний момент в вагон заскочил парень, облик которого показался Толику знакомым. Он посмотрел в межвагонье, где уже никого не было, и все понял.

Парень завалился во весь рост на сиденье напротив Толика и задрал на окно ноги, обутые в фирменные кроссовки.

Толик с любопытством рассматривал его. На гопника тот не походил. Парень был одет в новые добротные фирменные вещи — начиная от куртки и кончая выбившейся из-под джинсов широкой резинкой трусов.

'Точно, не в адеквате, — подумал Толик, — Грохнут где-нибудь, дурака, и разденут в придачу'.

Поезд затормозил у станции и девушки перебежали в соседний вагон, кося оттуда через межвагонные стекла брезгливыми взглядами.

Парень сел и пытливым взглядом стал подолгу смотреть на каждого из оставшихся пассажиров. Его определенно распирало и тянуло на подвиги. Заметив, что на него обратила внимание компания парней и девиц, он встал, и повиснув на руках между поручнями, начал кувыркаться вперед и назад, попеременно цепляясь за них руками и ногами. Со стороны компании слышался смех.

Мужик — маргинал тоже следил за ним убийственным взглядом и на его скулах ходили желваки. Было видно, что он готов наброситься на парня и избить, но останавливало доброжелательное отношение компании, в которой было двое не слабых на вид парней.

Пожилая чета сидела с застывшими побледневшими лицами и смотрела в пол.

Толику неожиданно стало весело. Нельзя сказать, что он был в восторге от выходок парня, но его рассмешила реакция пассажиров, и ему захотелось, чтобы тот выкинул что-нибудь еще, совсем умопомрачительное. И это произошло. Вися на поручне на согнутых коленках вниз головой и раскачиваясь при этом, парень вытянул руки, отчего куртка съехала, накрыв голову, но он не стал ее поднимать, а наоборот, скинул на пол. Вслед полетели свитер и футболка.

Со стороны компании послышался дружный смех и хлопки в ладоши.

-Стриптиз давай! — послышался визгливый девичий возглас.

Парень спрыгнул на пол, и под восторженный рев ребят, начал расстегивать джинсы.

Поезд остановился на станции. Мужик встал, обвел всех присутствующих полным злобной ненависти взглядом и вышел, направившись к эскалатору. Вслед за ним вскочила и баба, но муж буквально силой усадил ее на место.

-Поезд последний... — донесся до слуха Толика его голос.

А парень, тем не менее, уже успел стянуть через кроссовки джинсы, оставшись в одних трусах. Чуть поколебавшись, он снял и их, скомкал в клубок и запустил в сторону компании. Один из парней поймал и помахал ими, как флагом, под восторженный смех остальных.

Абсолютно голый парень окинул всех смеющимся взглядом и направился в сторону Толика.

-Привет, — протянул он ему руку, и Толик под смех ребят пожал ее, сам рассмеявшись при этом.

-Здрассьте, — проговорил парень, останавливаясь напротив мужика с бабой. Те отвернулись, а баба еще и демонстративно плюнула в сторону, что вызвало новый взрыв смеха у всех присутствующих, в том числе и Толика.

Парень направился к компании, но один из парней преградил ему дорогу, не давая приблизиться к девицам, а другой натянул трусы на голову. Сорвав их, парень опять вернулся к Толику. Подойдя, он сел рядом и стал смотреть на него испытующим взглядом. Со стороны компании послышался смех.

-Лямур... — донесся до слуха Толика возглас одной из девиц, но он не смутился, а опять засмеялся вместе со всеми.

-Что дальше? — спросил он парня.

-Дай закурить, — отозвался тот.

-Здесь не курят.

-А мне пох... — сказал парень, и дотянувшись до валяющейся на полу куртки, достал сигареты, зажигалку и закурил, положив ногу на колено другой.

Толик сидел в такой же позе и заметил, что парень внимательно смотрит на часть его ноги, обнажившейся между носком и штаниной. Он повернул голову и вопросительно посмотрел на парня. Тот протянул руку, ласково провел ему ладонью по этому месту и поднял пытливый взгляд. Толик ничего не предпринимал, он молча ждал, что за этим последует.

-Ты меня не любишь, — с долей горечи проговорил парень.

Поезд остановился на станции, и мужик с бабой наконец-то выскочили из вагона. Заметив в отдалении на платформе дежурную, баба почувствовала себя в безопасности, и сунув голову в дверь, заорала что есть мочи:

-Ублюдок! Какая п...зда тебя родила?! Чтоб тебе его, гаду, оторвали вместе со всей мотней, чтобы ты, сука, бл..., пидарас, таких же уродов не смог после себя сделать!

Баба не унялась бы, наверное, еще долго, но муж резко рванул ее от поезда и потащил к выходу. Двери закрылись и состав тронулся. Сквозь стекла вагона Толик заметил, что баба продолжала что-то кричать уже стоя посреди платформы, и дежурная направилась в ее сторону.

Компания угорала от смеха.

-Тебя спалили, оденься, — переставая смеяться, сказал Толик парню.

-А мне пох... — последовал знакомый ответ.

-Тебе все пох... Примут сейчас на следующей станции, будет не пох... —

Толик выбил у него из пальцев и затоптал сигарету:

-Одевайся!

Окрик подействовал. В затуманенных глазах парня мелькнула трезвая мысль, и он начал натягивать трусы.

На следующей станции компания покинула вагон, шумно попрощавшись с ними возгласами и жестами. Дальше они поехали одни.

-Следующая — конечная, — предупредил Толик, — тебя там уже ждут.

-Пох..

-Ну и мудак же ты, — с досадой сказал Толик, поднимаясь и направляясь в другой конец вагона, — Приятной ночи в обезьяннике.

Отойдя к самой дальней двери, Толик краем глаза заметил, как парень начал уныло собирать с пола вещи.

Вот и станция. Еще до полной остановки Толик заметил идущих вдоль платформы дежурную и полицейского, внимательно просматривающих каждый вагон подходящего состава. Поезд остановился. Толик вышел и дошел уже до конца платформы, когда, обернувшись, увидел, как те вытащили из вагона полуодетого парня. Он упирался и не хотел идти, усевшись на платформу.

'Не надо было оборачиваться', — с досадой подумал Толик.

Он знал — сейчас возникнет тот самый неподходящий момент. И он возник. Возник помимо его воли, и природа опять оказалась сильнее...

-Ты мудак! — закричал Толик во весь голос, подбегая и с размаха ударяя по щеке сидящего на платформе парня, — С матерью плохо! Куда ты рванул обкуренный среди ночи?! Ленка ей скорую вызвала!

Все трое, включая парня, недоуменно уставились на него. Толик знал, что главное сейчас — не дать им опомниться, и взволнованно заговорил, переводя взгляд с полицейского на дежурную и обратно:

-Отпустите его, с ним так бывает. Он долбанутый, в психдиспансере на учете состоит, его из-за этого в армию не взяли. Мать его жалко, у ней уже с сердцем плохо. Он не буйный, но ему нельзя ни пить, ни анашу курить — у него крыша едет. Отпустите ради матери...

Он нес что-то еще и видел, как переглядываются дежурная с полицейским.

-Где он живет? — перебил полицейский.

-Да тут, рядом, на Никулинской. Он мой сосед, вот мой паспорт...

Толик достал его из кармана и сунул в руки полицейского. Тот проверил и вопросительно посмотрел на дежурную. Та слегка досадливо поморщилась, брезгливо махнув рукой. Судя по всему, ей не нужна была лишняя проблема среди ночи.

-Доведешь его до дома? — строго спросил полицейский, возвращая паспорт.

-Конечно. Не сомневайтесь, — заверил Толик.

-Вставай, — грубо пихнул полицейский коленкой сидящего на платформе парня.

-Вставай, пошли, — рванул его за плечи Толик.

Парень медленно поднялся, и не застегивая джинсов, затянул ремень. Полицейский повел их к выходу.

-Пойду, чайник поставлю, приходи, — сказала ему вслед дежурная, направляясь в противоположную сторону, и добавила, — Сейчас приведут подарочек матери. Мой бы таким был, удушила бы своими руками.

Полицейский довел их до выхода и выпроводил, закрыв за ними дверь на ключ. Ребята молча прошли через подземный переход, и поднявшись наверх, посмотрели друг на друга. Взгляд парня постепенно обретал осмысленность.

-Спасибо тебе, — серьезно, с долей удивления, проговорил он, — Я, конечно, не знаю, кто из нас е...нутый, но спасибо...

Неожиданно парень громко расхохотался, даже загнувшись от смеха:

-Не... Ну как ты им тему задвинул, я тащусь. Он в психушке на учете состоит... Они аж ох...ели. Я сам ох...л. Откуда ты вообще-то такой взялся?

-Хорош базарить, — огрызнулся Толик и пошел по направлению к Никулинской улице.

-Погоди, — парень тронул его за рукав, заметив свет и какое-то движение около примыкающих к станции метро торговых модулей, — Я сейчас, не уходи.

Он убежал в ту сторону, а Толик закурил и уселся на низкий заборчик вокруг торгового центра. Скоро парень вернулся, неся в руках четыре банки пива.

-Давай, короче, за тебя, что ты меня выручил.

Толик равнодушно взял банку в руки.

-Пошли подальше, а то тут менты шарят, — сказал он, увлекая парня в сторону от освещенной дороги.

Они пересекли газон и уселись на валявшуюся около забора стройки какую-то железобетонную конструкцию. Почти одновременно 'пшикнули' в руках открываемые ими банки.

-Как тебя звать-то? — спросил Толик, отхлебнув.

-Гена, а тебя?

-Толик.

Они пожали друг другу руки.

-Часто тебя так заносит? — поинтересовался Толик.

-С тобой бы так, тебя бы и не так еще занесло, — с вызовом ответил Гена, но тут же примирительно сбавил тон, — Ладно, проехали.

-Ну, я голяком на публике не бегал ни разу.

-Ты не подумай... Я тоже первый раз так. За..б в голову зашел — смогу или нет?

-Ну и как, проверил? — улыбнулся Толик.

-Сам же видел. Я б не это, так другое чего-нибудь сморозил. Меня распирало сегодня нормальность трахнуть. Пиз..ц мне настал полный.

Гена допил банку и открыл другую. Толик последовал его примеру.

-Что ж у тебя случилось-то такое?

-Кого е...т чужое горе? — огрызнулся Гена, но его глаза при этом сделались неподдельно грустными.

Некоторое время они молча прикладывались к банкам.

-Ну а все-таки? — настойчиво поинтересовался Толик.

-Ты что, в самом деле е..нутый? — пристально посмотрев на него, спросил Гена, — Тебя действительно это е..ёт? Чего ты мне в душу лезешь?! Ты в натуре такой душевный, да?!!!

Его голос с каждым словом набирал силу.

Толик сделал последний глоток и, отбросив в банку сторону, поднялся:

-Пошли.

-Куда?

-Я — домой, а ты — не знаю.

-А где мы вообще-то?

-На Юго-западной. А тебе куда надо было?

-А мне некуда, понял? — с вызовом сказал Гена.

-Что ты на меня-то орешь? Я, что ли, в этом виноват?

-А нех... в душу лезть. Без тебя тошно. Или, может, скажешь, что готов помочь? В натуре? Ну, помоги, помоги! Приюти на ночь — я тебе заплачу.

-Я не могу тебя взять, — твердо сказал Толик, — Я живу с мамой, и она этого не поймет. А тебе могу сказать на прощанье, что таким, как ты, нельзя ничего делать хорошего. Не в коня корм. Я старперов не люблю, потому, что у них все в мозгах застыло, но, судя по тебе, и среди нас мудаков хватает.

Толик повернулся и зашагал прочь. Возможно, он бы так и ушел, но, дойдя до освещенной улицы, все-таки обернулся.

Он увидел, как Гена, запрокинув далеко назад голову, сделал последний глоток из банки, и не удержав равновесия, свалился, оставшись лежать под забором. Борясь внутри сам с собой, Толик все-таки вернулся, и нагнувшись, стал поднимать его за плечи:

-Ты в натуре совсем долбанутый? Не май месяц. Если у тебя есть деньги, иди, ищи ночлег. Тут гостиница в трех остановках...

Он хотел сказать что-то еще, но замолчал, заметив, что Гена плачет. Плачет сильно, навзрыд, даже, наверное, не слыша его слов. Он лежал, уткнувшись лицом в согнутый локоть, куртка задралась, съехавшие джинсы обнажали часть спины с проглядывающей резинкой трусов, а плечи конвульсивно вздрагивали. Толик стоял над ним, смотрел и чувствовал, что неподходящий момент опять сработал, и сострадание к этому ощетинившемуся грубияну одолело его.

Толик резко поднял Гену за плечи с земли и усадил на железобетон, сев рядом с ним. Тот, продолжая рыдать, уткнулся ему в плечо. Толик ощутил его тепло, вдохнул запах волос и почувствовал вдруг такое сильное влечение, какое вряд ли испытывал к кому-либо раньше.

Толик хотел уйти, но что-то не отпускало его, и он не мог дать себе ответа — что? То ли желание прямо сейчас овладеть этим парнем, доставившим ему столько переживаний, и помимо его воли, возбудившим его, то ли еще что-то, чему он не мог дать себе объяснения. Он опять закурил и молча ждал, сам не зная чего.

Гена постепенно затих и задышал ровно. Он повернул голову и встретился взглядом с Толиком. На какое-то время они оба застыли, и Толик не мог сказать, сколько это длилось.

'Ты не любишь меня...' — вспомнилось ему.

И выражение глаз Гены при этих словах. Единственное, не похожее тогда на другие...

Гена потянулся к нему, положил на плечи руку, их лица соприкоснулись, а губы по обоюдному порыву слились в глубоком поцелуе. Сигарета выпала у Толика из пальцев. Наверное, он длился целую вечность, этот пьянящий поцелуй, и подчинял себе все — ощущения, чувства, разум.

Наконец, они оторвались друг от друга. Толик вновь достал сигареты, и слегка подрагивающая рука Гены тоже потянулась к пачке. Они молча закурили, и так же молча сидели, глядя каждый перед собой. Когда сигареты оказались докуренными, Толик молча встал, отошел метров сто на середину газона и достал из кармана телефон. Это мысль пришла ему в голову совершенно спонтанно. Еще минуту назад он даже не помышлял так поступить...

В тот вечер, год назад, он возвращался от родственников. Был такой же теплый день бабьего лета, и ему не захотелось нырять в метро. Толик решил дойти по бульварам до Пречистенки, чтобы потом сразу попасть на свою ветку, по пути насладившись прогулкой по исторической Москве, в которую его так редко забрасывала судьба из привычного спального района.

Возле ярко освещенного здания МХАТа толпился народ — было время вечернего спектакля.

Увлеченный в свое время Игорем Андреевичем выходами в театр, Толик приостановился посмотреть витрины. Одновременно он заметил нескольких человек у входа, держащих в руках билеты. Так делали всегда те, у кого они оказались лишними, и кто желал их кому-либо предложить. Толик подумал, что у него есть возможность посмотреть спектакль, но заколебался, поскольку это нарушало планы. Хотя — какие? Рассказать маме о том, чем его угостили родственники? Это он всегда успеет...

Его размышления прервала подошедшая энергичная девушка лет двадцати пяти, держащая в руках билеты.

-Молодой человек, вам билет нужен? — обратилась она к Толику.

Девушка была весьма миловидна: длинные распушенные волосы, чуть подведенные большие серые глаза, стройная фигура. В ее обращении и манерах не скользило никакого кокетства или желания познакомиться, а тон был чисто деловой.

Толик взглянул на билеты и ответил тоже по-деловому:

-У вас далековато. Подожду еще, предложения есть.

Девушка пожала плечами и отошла, а Толик стоял и все не мог решить, идти ли ему сегодня в театр?

Дело закончилось самым неожиданным образом. Когда на часах было уже без пяти семь и он склонился к мысли продолжить прерванный путь, девушка подошла опять, и оторвав второй билет, решительным жестом положила его к нему в нагрудный карман:

-Молодой человек, у меня все равно билет пропал, я вам его дарю.

В ее интонациях не было ни раздражения, ни обиды, ни упрека. Засунув билет, она повернулась, направляясь к входу в театр.

-Девушка, постойте...

Толик догнал ее и полез в карман:

-Ну зачем же так? Сколько я вам должен?

-Молодой человек, мне не нужны деньги за пропавший билет, я же вам сказала.

-Ну, а мне... — начал было Толик, но девушка перебила его:

-С этими мужчинами вечно одна морока. Если вы такой щедрый, пойдемте, возьмем бинокль и все увидим.

Она таким же решительным жестом присовокупила к лежащему в кармане его рубашки билету второй и вошла в театр. Толику ничего не оставалось, как пойти следом.

'Попал, — подумалось ему при этом, — Сняли'.

Однако опасения его оказались напрасными. Девушка вела себя абсолютно естественно и не выказывала никаких намерений.

-Тебя как зовут? — спросила она, когда они оказались в фойе, просто и непринужденно перейдя на 'ты', и Толик так же просто принял это.

-Анатолий, а тебя?

-Наталья. Слушай, сдай мою куртку, я в туалет заскочу. Тебе не надо? Ну, потом сходишь, у вас это проще делается, а то — уже третий звонок.

И это прозвучало абсолютно естественно. С первого слова у Толика возникло чувство, что Наталья его давнишний приятель в мужском роде, поскольку все то, что его отвращало и пугало, по понятной причине, при общении с девушками, в ней напрочь отсутствовало.

-Бинокль взял? — поинтересовалась она, вернувшись, — Иди в туалет, я пока наши места разыщу. Буду ждать тебя в зале, в проходе.

Войдя в зал, Толик сразу заметил призывный жест ее вытянутой над головой руки.

-Я программку взяла, — сказала Наталья, усаживаясь, — Состав сегодня хороший. Я даже не знаю, почему билеты лишние были.

-Ну, это не тот МХАТ, в который все стремятся, — поддержал Толик светскую беседу.

-Зачем так говорить? Ты его очень хорошо знаешь? Как будто, этот МХАТ — это одна Доронина...

Так началась их оживленная беседа, закончившаяся лишь через три с половиной часа, когда они прощались на станции метро. Она текла, не переставая, а только лишь прерываясь на период театрального действа. Да и жили они, как выяснилось, в одном районе — эта станция оказалась для них обоих своей, разве только выходы были удобны разные.

-Блин, потрясающе, — засмеялась Наталья, — Была бы верующей, подумала бы, что это промыслительно. А ты всегда один в театр ходишь?

И этот вопрос прозвучал безо всякого подтекста или недоумения и тут же последовало предложение:

-Давай вместе ходить. У меня, вообще-то, есть с кем, но мои потребности явно выше. И потом, с тобой поговорить, обсудить что-то можно. Парни в твоем возрасте все такие тупые...

-Так уж и все? — счел необходимым заступиться за 'мужеский чин' Толик.

-Скажешь — нет? Ведь не скажешь, поскольку сам не можешь этого не замечать. Перед кем ты выёживаешься?

Наталья опять засмеялась. Надо сказать, что изысканностью манер она не отличалась, но хамоватой не выглядела и не материлась, как большинство, а лишь иногда вставляла в речь подобные словечки.

-Короче, давай телефонами махнемся, — предложила Наталья, что было тут же сделано.

В Наталье Толик обрел близкого по интересам человека. Он успел полюбить театр, и после потери связи с Игорем Андреевичем, испытывал неудобство, что стало не с кем ходить. Ходил, конечно, и в одиночестве, но с единомышленником ведь всегда интереснее. А Наталья была именно единомышленником. За полгода знакомства Толик не помнил ни одного даже тонкого намека на желание чего-то еще, или, чтобы в разговоре были затронуты личные темы. Толик даже не знал, замужем ли она? Знал только, что ребенок есть. В театральных буфетах Наталья непременно что-нибудь заворачивала в салфетку и прятала в сумочку.

-Не обращай внимания, — пояснила она Толику, — Это для дочки. У нас традиция — мама всегда приносит ей из театра что-то вкусненькое.

К личной жизни Толика Наталья не проявила никакого интереса. Лишь раз спросила, сколько ему лет, а услышав ответ, заметила, что он выглядит значительно старше. При таких отношениях, Наталья, тем не менее, держала себя так, как подобает девушке с парнем — брала его под руку, позволяла оказывать знаки внимания и оказывала сама. Даже дарила иногда мелкие аксессуары, соответствовавшие его имиджу. Наверное, со стороны они выглядели счастливой парой, поскольку пятилетняя разница в возрасте почти не бросалась в глаза. И все-таки, личная жизнь Натальи оставалась для Толика загадкой.

Разгадка пришла тоже очень просто.

-Слушай, а не заглянуть ли нам к Беляковичу? — предложила один раз Наталья и добавила, — Я, правда, не в восторге от него, но театр под боком, а мы его почему-то игнорируем, как класс.

Театр на Юго-Западе был, действительно, совсем рядом от их домов, но они ни разу совместно не посетили его, а Толик не был там вообще.

Свой выбор Наталья остановила на 'Комнате Джованни'. Толик знал, что это пьеса о геях, но в компании с Натальей был готов идти на что угодно. Проблемы однополой любви в их общении поднимались не раз в различных контекстах, но они на ней не зацикливались и относились оба абсолютно спокойно, ровно ничем не выделяя из остальных. И это тоже нравилось Толику. Ему даже казалось, что спроси Наталья о его сексуальной ориентации, он бы ей спокойно признался, кто он есть.

Спектакль их разочаровал, особенно Наталью.

Выйдя из театра, она углубилась в длительный разносный монолог, костеря на чем свет стоит и Беляковича, и 'прожженных натуралов' актеров, и режиссерскую концепцию, и все, что можно и нельзя. Причем, излагала все настолько уверенно, что, будь Наталья мужчиной, Толик не усомнился бы в том, что человек говорит об испытанных им самим чувствах. Обычно их обсуждения увиденного происходили по дороге домой, а сегодня ехать было некуда. Каким-то образом ноги повели их в сторону дома Натальи, о чем, похоже, она сама догадалась, лишь, когда они вышли на Ленинский проспект.

-Ну, что? Проводил, можно сказать, вон мой дом. Может, зайдешь? Дочапаешь потом до своей Никулинской...

Предложение было сделано в обычной манере, и Толик согласился. Он ни минуты не сомневался, что потом действительно 'дочапает', и никаких других тем не возникнет.

-Только зайдем, 'чебурашку' прихватим, да и пожрать чего-нибудь. А то я Дашутку на дачу к матери отправила, в холодильнике шаром покати.

В магазине Наталья расчетливо, но довольно щедро, выбрала разнообразные нарезки и прихватила большую пачку пельменей.

-Не против? Можно было бы чего-нибудь сварганить, но возиться — не в тему.

Толик кивнул — ему было все равно. Наталья сняла с полки бутылку водки 'Абсолют' и присовокупила литровый пакет томатного сока.

-Предпочитаю дешево и сердито, — объяснила она свой выбор, — Надеюсь, ты осилишь? В крайнем случае 'Кровавую Мэри' себе забацаешь.

-Не так уж и дешево, — нетактично ляпнул Толик и покраснел, но Наталья не обратила внимания:

-Чем пойло всякое пить... Здоровье пожалей.

Они подошли к кассе.

-Не звезди, — Наталья отстранила его руку с банковской карточкой и достала свою, — В своем доме я угощаю...

Квартира была двухкомнатной, но обставлена, хоть и без изысков, со вкусом и где-то даже профессионально.

-Ты не дизайнер, случайно? — поинтересовался Толик.

-Бухгалтер, — усмехнулась Наталья, — Но дизайнер тут проявил способности, ты не ошибся.

Толик помыл руки и уселся за стол в кухне. Наталья ловко открыла нарезки, красиво расположив их на тарелках, поставила отваривать пельмени и принесла стопки с бокалами.

-Ну, давай, за знакомство, — разлила она водку, — А то мы с тобой ни разу и не посидели за все время...

Они чокнулись и Толик залпом осушил стопку.

-Силен, — оценила Наталья, — Алкоголик со стажем?

-Ничуть, — ответил Толик, закусывая куском семги, — Наоборот, предпочитаю некрепкие напитки.

Ему не хотелось врать и строить из себя ушлого циника, что сейчас было модно. В Наталье было что-то располагающее к доверию, как к женщине, в сочетании с ее мужской твердостью. А сейчас, в домашней обстановке, она казалась еще душевнее, и Толик почему-то был уверен, что она поймет все. Поймет и примет его таким, какой он есть, что бы о нем не узнала.

Разговор опять зашел о спектакле. Точнее, уже не столько о самом спектакле, который они однозначно раскритиковали, сколько о теме. Водка, что ли подействовала? А она действительно подействовала, особенно на Толика. Хоть и успел он в свои девятнадцать лет отведать ее уже неоднократно, но в отношении него, точка зрения Игоря Андреевича оправдалась полностью. Толик не любил спиртное и всегда пытался уклониться от выпивки, а в среде сверстников неизменно первый предлагал 'ударить по пивку'. Однако сейчас воспринял нормально. Тем более, что сама водка оказалась мягкой и не вызвала у него отвращения, как бывало в других случаях. По телу разлилось приятное тепло, голова слегка кружилась, а их высказывания становились все более и более откровенными.

Дороже всего Толику было то, что Наталья принимала однополые отношения, и ему вдруг самому захотелось рассказать ей о себе абсолютно все. Но Наталья его опередила.

— ... А вообще, оценить всю полноту прелести секса может только бисексуал, — категорично изрекла она в продолжение предыдущей мысли, — Только! И нечего этого бояться. Любой человек по своей изначальной природе бисексуален. Все, кто это отрицает, просто никогда в жизни не пробовали отдаться страсти целиком, как есть, без комплексов! Я готова отдать если не весь палец, то вот такусенький кончик, — она приподняла руку с прижатым посередине мизинца ногтем большого пальца, — что женщина, попробовавшая девочку, мужика потом не захочет!

Толик застыл, в недоумении уставившись на нее:

-Так ты, что, пробовала?

Наталья расхохоталась и изрекла уже изрядно опьяневшим голосом:

-Никто так не поймет женщину, как женщина! В том числе и в постели.

-Постой, но ты же замужем, или была замужем? Ребенок же у тебя есть, — не мог до конца понять Толик.

-Да, была. Да есть. И моя доченька — это самое дорогое, что у меня есть! Она — моя жизнь, она — мое счастье!

-Ну, стало быть, ты можешь с мужчиной-то?

-Мочь и хотеть — это разные вещи. Я и сейчас хочу мужчину. Я люблю, когда рядом со мной красивый парень — вот такой, как ты. Но, только одетый. Любой раздетый мужик — урод!

Толик почти протрезвел от таких откровений и во все глаза смотрел на Наталью, как бы видя ее впервые.

-У нас с моей любимой одних поцелуев на полтора часа, — продолжала та, — И все от души. А мой муженек бывший? Да он просто использовал меня! Я не чувствовала с ним того, что чувствую с Олей! А если уж, как на духу, то просто терпела. Даже нашла себе потом облегчение — нащупала у него чувствительную точку промеж мудей. Нажмешь — и готово дело, чтоб долго не мучиться. А заводила себя сама, думая совсем о другом. Исполняла, так сказать, свой супружеский долг.

Наталья расхохоталась и разлила последнюю водку:

-Давай, выпьем за счастье. Чтобы все люди были счастливы, и у каждого для этого было то, что ему нужно. И чтоб ни одно сиволапое, поганое, тупое рыло не лезло к тебе под одеяло!

За это Толик выпил с удовольствием.

-Мне кажется, все-таки, что ты не права, — заговорил он, запив соком, — Ты разочаровалась в муже и обобщаешь. А это, может быть, всего лишь патология частного случая. Прикинь сама для себя, как можно объективнее — ты вообще-то любила его? Может, это закономерная расплата за то, что ты создала семью не любя? Да еще, может быть, и вопреки своей природе, чтобы было все, как у всех.

Наталья посмотрела на него долгим пристальным взглядом:

-Слушай, а ты не врешь? — вдруг спросила она, — Тебе, правда, девятнадцать?

-Паспорт показать?

-Мне двадцать шесть, но я общаюсь с тобой абсолютно на равных. Больше того — чувствую в тебе умудренного человека. Я не понимаю, как это может быть? У меня такое впервые. Жизнь тебя, что ли, так причесала?

-Ну, если это можно так назвать...

И Толик рассказал ей все. Рассказал начистоту, не забыв изложить все самые интимные подробности отношений с Игорем Андреевичем.

Наталья приняла все близко к сердцу. Толик даже заметил, что у нее слегка повлажнели глаза.

-Да... — протянула она, — Бедный, бедный твой учитель. Ты знаешь, я ненавижу педофилов. Как представлю, что к моей дочке такой притронется, меня трясти начинает, но твой случай... Как, все-таки, в жизни все не похоже одно на другое. Хотя, если тебе тогда четырнадцать было, его упрекнуть не в чем — в этом возрасте ребенок уже способен разобраться в своей природе, а он тебя не насиловал и не соблазнял. Даже, если все было так, как ты рассказал, это ты скорее подвиг его на близость, учитывая его природу...

-Выходит, каждому надо жить в согласии со своей природой и не делать ошибок. Распознать только бывает трудно — где подлинное, а где наносное. А критерием, мне кажется, может быть только одно — любовь. Любовь, а не страсть, побуждающая использовать других. И если я сейчас живу страстью, то я отдаю себе в этом отчет. Я и сам не считаю ничего для себя важным, и не обнадеживаю других. Так что — ты не обобщай. Любая женщина, любой мужчина... Эти чувства у каждого индивидуальны, я уверен.

-Значит, все-таки надеешься встретить ее, любовь-то? — чуть насмешливо, но глядя при этом серьезными глазами, спросила Наталья.

-Я не хочу об этом думать, — слегка поморщившись, ответил Толик, — Это не зависит от моих надежд. А если все-таки суждено, то я это почувствую, когда встречу такого человека.

-Почувствуешь — что?

-Не знаю. Хотя бы то, что для меня это серьезно.

Он вышел от Натальи уже затемно и всю дорогу до дома размышлял о ее судьбе. У него остался смутный осадок от встречи. Приятно было только то, что он впервые открылся во всем другому человеку и оказался понятым. Это уничтожило у него остатки сомнений в своей природе. Толик обрел твердую уверенность, что с этим надо жить.

Они продолжали встречаться с Натальей. Ходили в кино, в театры, обсуждали увиденное, спорили, но встреч, подобных той, больше не устраивали и никогда не задавали друг другу вопросов, касающихся личной жизни.

И вот сейчас Толик решил позвонить ей. Его не смущало, что уже ночь. У них была договоренность, что звонить можно до двух часов — оба были 'совы' и ложились поздно. Смущало лишь, как она отнесется к такому экстравагантному предложению, что пришло ему сейчас в голову.

-Да, я слушаю, — послышалось в трубке.

-Привет, — сказал Толик, — Ты одна?

-С каких пор тебя это стало волновать, строгий юноша?

Наталья явно была шокирована вопросом.

-Извини. Я позвонил тебе потому, что только ты можешь мне помочь. Если нет, скажи прямо, я не обижусь...

-А покороче можно? — перебила та.

-Мне нужно переспать ночь с одним человеком. Кроме тебя, меня никто не поймет, а маму я травмировать не хочу.

В трубке возникло затянувшееся молчание, и Толик уже хотел извиниться и попрощаться, но Наталья неожиданно подала голос:

-Для тебя это серьезно?

-Да, — почему-то уверенно ответил Толик, хотя его чувства пребывали в полном смятении.

-Вы далеко?

-Через пятнадцать минут можем придти.

-Подгребайте, — последовал ответ после непродолжительной паузы, но по интонации нельзя было понять, что их ждет — ночлег или жестокая отповедь.

Толик поблагодарил и вернулся к Гене.

-Пошли, — сказал он.

Гена ничего не спросил и пошел рядом. Всю дорогу они молчали. Они вообще не сказали друг другу ни слова после того поцелуя. Вот и знакомый дом...

Наталья впустила их в прихожую, осмотрела обоих с ног до головы и встала, уперев руки в бока.

-Раздевайтесь, — последовала команда.

Ребята послушно сняли обувь и верхнюю одежду.

-Вот что, красивые юноши, — проговорила Наталья отстраненным голосом, — Сегодня я вас принимаю, но вид на жительство открывать не собираюсь.

Она сделала шаг назад, пропуская их в комнату, где был уже раскинут диван, застеленный чистым бельем.

-Сексодром, — с теми же интонациями возвестила Наталья, указывая на него взглядом, — К постели дочки не подходить ближе, чем на метр. В комнате ни к чему не прикасаться. Шмотьё свое сложите на кресло. Чай, кофе, сахар — на кухне, на столе. Полотенце — на двери в ванной. Курить на кухне в форточку при закрытой двери. Не шуметь и не стонать. В восемь утра — уё. Бывайте здоровы.

Проговорив все это на одном дыхании, четко обособляя фразы, кроме двух последних, она развернулась и вышла. Громко щелкнула задвижка двери другой комнаты.

Ребята переглянулись.

-Кто такая? — тихо спросил Гена.

-Тебе не все равно? — так же тихо отозвался Толик, — Первый в душ пойдешь?

Гена, ничего не ответив, начал медленно раздеваться, кидая вещи на указанное Натальей кресло. Джинсы, свитер, футболка... Он, не присаживаясь, стащил, попеременно поднимая ноги, носки и снял трусы, оставшись абсолютно голым. Он делал это, не отводя взгляда от лица Толика, и тот содрогнулся от нежности в его черных блестящих глазах. Казалось, она сейчас разорвет оболочки.

Толик тоже начал медленно раздеваться, а Гена стоял голышом и продолжал так смотреть. Вот они оказались голыми уже оба, и заключив друг друга в крепкие объятия, повалились на диван.

Толик никогда не думал, что такое удовольствие могут доставлять ласки. Не пытаясь овладеть друг другом, они просто ласкались, извиваясь, как ужи, и принимая самые немыслимые позы. Их объятия были то нежными, то сильными, до хруста в позвоночнике. Одни приходили на смену другим по какому-то внутреннему порыву, и всегда находили взаимный отклик. Они ласкали друг друга во всех местах пальцами, губами, языком, а несвежесть немытых тел почему-то не отвращала. Толик воспринимал соль на губах и запахи Гены, как свои собственные и ему не было неприятно. Он хотел их вдыхать. Ему даже почудился в волосах Гены запах тоннеля метро, и в памяти возникло его лицо между вагонами состава.

'Дебил', — подумал он тогда.

Сейчас Толик хотел слиться каждой клеточкой своего тела с телом этого дебила. Он вспоминал его голышом в вагоне и млел от его безбашенного озорства. Он вспоминал сказанные им у метро обидные слова, а вместо обиды почему-то приходило то самое чувство, что всегда появлялось в самый неподходящий момент...

Несколько раз их губы сливались в поцелуе и он опять длился целую вечность. Вожделенный момент настал у обоих неожиданно и почти одновременно, во время этих ласк.

Они долго лежали рядом, уставившись в ярко освещенный потолок, лишь ощущая присутствие друг друга, и им не хотелось выходить из этого состояния. У Толика так раньше не было ни с кем. Этот сумасбродный парень что-то перевернул в нем самом, и он не знал — что? И что будет дальше?

Наконец, оба, не сговариваясь, зашевелились и так же молча отправились в ванную. Но, лишь только они встали вместе под душ, все повторилось вновь. Они ласкались, прижимаясь под струями теплой воды, ложились, одновременно зарываясь лицом в промежности друг к другу, щекотали языком под мышками, соски, пупки, ушные раковины, ладони, ступни и пальцы ног, пока, наконец, оба опять испытали этот момент.

Они сели в ванне друг напротив друга, переплетя ноги, и блаженно улыбнулись.

-Курить пойдем? — спросил Толик.

Это было первое слово, произнесенное с той поры, как они упали на диван. Во время всего, что между ними происходило, надобности в словах не было.

Они вытерлись полотенцем и абсолютно голые пошли на кухню. Толик приоткрыл форточку, а Гена включил электрочайник и насыпал в чашки оставленный для них Натальей на столе растворимый кофе. Они закурили и молча посмотрели друг на друга. Глаза Гены смотрели пристально и испытующе. И еще сурово. Толик не узнавал в них того Гену, с которым только что придавался ласкам...

Щелкнул выключатель электрочайника. Гена порывистым жестом затушил окурок в пепельнице, и не отводя от Толика взгляда, твердо произнес:

-Ты сломал меня. Я никому не верю. Не верь, не бойся, не проси — для меня святое. Тебе поверил. Но знай: предашь — тебе не жить.

В словах Гены не слышалось угрозы. Он не пугал. Он обещал. Он клялся...

-Я убью тебя.

3.

Разбудил их резкий стук в дверь.

-Юноши, подъем, — послышался из коридора голос Натальи.

Они открыли глаза, и сев на постели, улыбнулись друг другу.

-Быстро, быстро, — торопила Наталья, не отходя от двери, — Умылись, подмылись, выпили по чашке кофе и ауфпидорзейн!

Ребята улыбнулись и стали натягивать трусы.

Они почти не спали эту ночь — вернувшись из кухни, легли, но их опять обуял приступ страсти. И опять были только ласки. Можно подумать, это было самым желанным на свете, чего они были начисто лишены до встречи друг с другом. А может, по большому счету так оно и было?

Толика в детстве ласкали только мама и бабушка. Отец воздерживался, всегда отстраняя его, когда у Толика возникал такой порыв. Отец вообще был с ним строг и сдержан. Он катался с ним на лыжах, учил плавать, играл в футбол и волейбол на дачном участке, но чтобы хоть раз по-мужски приласкал, Толик не помнил. Наверное, тот считал это недопустимым между мужчинами, пусть даже отцом и маленьким сыном.

Позже Толик не оказался обделенным мужской лаской, но в детстве, как он понял потом, ему ее очень недоставало. Возможно, именно этот фактор и потянул его в свое время к Игорю Андреевичу, а не к сверстнику.

Мама... Она всегда стремилась быть ему не только заботливой матерью, но и другом. В раннем детстве он принимал это, любил с ней играть в тихие настольные игры, рисовать в альбоме, гулять и слушать ее интересные рассказы. Потом прорезалась ревность. Он заметил, что бабушка уделяет маме больше внимания, чем ему, и это ему не понравилось. Но самое худшее пришло позже — он стал замечать в окружающей жизни много того, что не вписывалось в представления, которые он воспринял в семье, и потом, ему никак не захотелось выглядеть, даже в собственных глазах, 'маменькиным сынком', как дразнили его сверстники добросердечных мальчишек.

'Мужик должен быть сильным, смелым, беспощадным' — внушал он себе, а сердце тосковало по доброте и ласке, которые он сам отсекал, и раздирающее душу противоречие изливалось в раздражении на маму.

Ему казалось, что это она во всем виновата, она его сделала таким чувствительным вместе с бабушкой.

'Люсенька... Люсенька', — раздраженно вспоминал он, как называла маму бабушка, и ему хотелось сделать что-то грубое, резкое, жестокое, циничное — назло им.

Мама видела происходящие с ним перемены, плакала от наносимых обид, но отношения к нему не изменяла.

'Пройдет это, Люсенька, не плачь, возраст у него такой', — услышал он однажды, как утешает маму бабушка.

А ему казалось, что это они на всю жизнь остались в младенческом возрасте, ничего не поняв в жизни. То, что можно было понять, но не принять, он еще не знал...

Перелом в сознании насупил со смертью бабушки, которая совпала у него с началом отношений с Игорем Андреевичем. Наступил не у гроба, а пришел потом, постепенно. Но один день Толик запомнил на всю жизнь.

Он тогда, как всегда, пришел из школы. Родители были на работе, а накормить его обедом стало теперь некому. Он уже начал к этому привыкать, но в душе до сих пор что-то щемило. Желанная возможность заниматься, чем хочется до прихода родителей, сдерживающим фактором которой являлась бабушка, теперь оказалась почему-то ненужной.

Толик сам разогрел себе обед, поел, помыл посуду и полез за чем-то в письменный стол. Этот стол они делили вдвоем с мамой, которая всю жизнь работала корректором в издательстве, и сменяла его за ним, когда он успевал сделать уроки, а она — домашние дела.

Ящики в тумбочке тоже делились пополам: два верхних принадлежали Толику, а оставшиеся два нижних — маме. Но был еще один большой ящик, прямо под столешницей, во всю ее ширину, который всегда был закрыт на замок. Толик знал, что в нем хранятся деньги и все семейные документы. Он видел, что там лежит, лишь мельком, когда удавалось заглянуть через плечо мамы, а в тот день ящик почему-то оказался незапертым.

Сначала, обнаружив это, Толик не придал значения — привычки лезть туда, куда не следовало, у него не было, но потом любопытство все-таки взяло верх. Он открыл ящик и стал рассматривать его содержимое. Паспорта родителей и совсем недавно полученный свой, а также коробку из-под чая, в которой хранились деньги, он не удостоил вниманием. Дальше лежала папка с документами на квартиру, которые его тоже не заинтересовали. Из-под нее показалась другая — с дипломами, свидетельствами о рождении, корочками всевозможных удостоверений и дубликатами каких-то справок.

Эта папка привлекла внимание Толика. Он достал ее и начал перебирать пожелтевшие от времени бумаги. Вот аттестат отца, диплом... Вот документы мамы... Ее свидетельство о рождении и его — скрепленные вместе канцелярской скрепкой...

Осознание того, что его родители тоже были молодыми, учились в школе, проходили в жизни через все, через что проходит теперь он, вдруг пришло со всей остротой, как и ощущение быстротечности времени.

Толик вытащил фотоальбом, который мама иногда ему показывала. Это была ее молодость. Хотя Толик уже видел эти фото, но сейчас, под нахлынувшими мыслями о вечном, начал перелистывать вновь. Дедушка с бабушкой... Их дача в Барыбино... Речка... Лес... Мама маленькая... Школьница... Девушка... Ее сестра, тетя Лида... Мама в подвенечном платье с отцом... Он сам — совсем маленький голый человечек... Веселый карапуз со своими игрушками... Первоклассник с букетом цветов...

Со страниц вдруг так явственно повеяло ощущением безвозвратно ушедшего чего-то такого дорогого и близкого, что глаза Толика наполнились слезами. Ему вдруг захотелось забыть, выбросить из души все, что накопилось в ней за последние годы. Захотелось вернуть в себя то, чем жил когда-то, что получал от любящих его людей и что в себе предал. Предал сам, по собственной воле и выбору. Предал в угоду лживому, жестокому и беспощадному миру, в котором ему захотелось стать 'своим'.

В самой глубине ящика было еще что-то. Толик пошарил в углу и извлек картонную коробку из-под печенья. Под крышкой лежала тетрадка с переписанными школьным почерком мамы наивными и добрыми стихами, и масса маленьких, бережно подписанных конвертиков.

'Первый зубик сынульки. Мама Люся' — прочитал он на одном и, заглянув, увидел его — свой первый крошечный зубик.

Там были и его первые волосики, и листочки бумаги с его первыми каракулями печатными буквами, и тетрадный листок с первой школьной отметкой, и его письма из летнего лагеря, и многое другое. Надпись на каждом конверте завершалась датой события и непременной подписью 'Мама Люся'.

Толик перебирал содержимое дрожащими пальцами и его душили слезы от впервые увиденного воочию воплощения того, как он был дорог маме, если она все это хранила в самом недосягаемом месте, как какой-то клад. Все-все, связанное с ним. До него вдруг дошло, что его презираемая им наивная мама не была больше в жизни никем и не стремилась быть, кроме как 'Мамой Люсей'.

Взгляд Толика упал на фотографию, где она, совсем еще девочка, добро и чуть испугано смотрит в объектив, и неожиданно для самого себя он зарыдал в голос.

-Подонок! Мразь! Предатель! — воскликнул он, залепив сам себе три пощечины.

Он беспорядочно перебирал то конвертики, то страницы альбома, а слезы лились и лились из глаз.

-Люсенька... Люсенька... — повторял одними губами Толик, с нежностью гладя фотобумагу и называя маму так, как называла ее бабушка...

С этого дня Толик почувствовал в себе какой-то внутренний перелом. Он продолжал приглядываться к жестокому миру вокруг себя, трезво оценивая его реалии, но внутри его отношение к окружающему резко изменилось. Он перестал ощущать необходимость быть в этом мире 'своим'. Пусть даже этого никто не будет знать, он будет таким, как все, но в душе сохранит в себе то, что сохранила его мама, бабушка, поскольку это — его. Его и ничье больше. И к этому он никого не допустит. Почему он должен под кого-то прогибаться? Счастливы ли они те, другие, на которых ему захотелось быть похожим? Именно этот вопрос заставил принять его такое решение.

Уход из семьи отца Толик воспринял совершенно спокойно. Ему даже показалось, что в доме станет лучше без его жесткой прямолинейности, но было жалко маму, почувствовавшую себя несчастной покинутой девочкой. Три года назад — смерть бабушки, теперь это. Толик мысленно ставил себя на ее место, и это помогало ему все ей простить — и постоянные слезы, и излишнюю сентиментальность по отношению к нему. Он понял, что стал теперь единственной ее опорой в жизни, хоть она и продолжала относиться к нему, как к ребенку.

От отца мама потребовала только одно — чтобы он забрал из дома все свои вещи и больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не давал о себе знать. Это было ее категорическое условие, которое она поставила ему, прежде чем пойти в ЗАГС. Поддерживать отношений с сыном она ему не запрещала, но никаких подробностей их общения знать не желала, проявив неожиданную твердость. Толик уважал ее чувства и не посвящал в частности своих встреч с отцом, а использовать это в своих интересах стал исключительно потому, что не хотел лишний раз ее огорчать. Другой необходимости не было — сразу же после ухода отца, он во всем ей открылся.

Толик решил рассказать все после того, как случайно подслушал фразу, сказанную мамой по телефону сестре:

'Нет, Лида, мне его непременно нужно срочно женить. Ведь если со мной вдруг что — он совсем, совсем один...'

И она начала проявлять активность, пригласив домой на его день рождения подругу по работе с молодой дочерью.

Толик спокойно выдержал эти 'смотрины', оставаясь самим собой, но на следующий день попросил маму больше этого не делать. Та удивленно уставилась на него, не предполагая, что он обо всем догадался, но Толик, мягко взяв ее ладонь в свои, серьезно сказал:

-Прости меня, если сможешь, но я не доставлю тебе удовольствия нянчить внуков...

Он рассказал ей все, как есть, избегая лишь называть имя. Мама слушала, побледнев, по ее лицу катились слезы, а глаза выражали полную растерянность.

-Нет, нет, этого не может быть! — наконец, воскликнула она, — Тебя просто совратили, растлили...

-Мама, кто меня мог растлить? Ты? Отец? Бабушка? Вы меня даже в детский сад не отдавали, а я ощущал это с самого детства. Ты же любишь смотреть сериалы, вспомни героев. Среди них таких нет? Их тоже растлили? Такие рождались всегда, сколько существует человечество. Это признано наукой, и во всем цивилизованном мире к этому научились относиться с пониманием, это только мы опять впереди планеты всей по своему невежеству. Здесь, если гей, то значит — урод, извращенец, маньяк и я не знаю, кто еще. Разве я похож на такого? Ты же сама знаешь — я нормальный человек и у меня нормальные друзья, и вообще не зациклен на этом. У меня свои интересы — я учусь, люблю кино, театр, книги, и я — гей. Себе-то ты веришь?

Первое время мама постоянно плакала и подсовывала Толику газеты со статьями то о СПИДе, то о разгоне гей-парада, то о вновь принятых антигеевских законах, но он всегда с улыбкой возвращал их, уверяя, что все знает и к нему это отношения не имеет. А в очередной раз, когда она заговорила об этом, опять взял ее ладонь в свои и твердо сказал:

-Мам, давай договоримся — если я кого-то встречу, то не стану от тебя скрывать, а приведу и скажу — мама, это он, мы будем вместе жить. Ты согласна?

Мама опустила голову, помолчала немного, и ответила, глядя ему в глаза:

-Ты мой сын и останешься им, каким бы ты не был, и что бы с тобой не случилось.

-Спасибо тебе, — сказал Толик, прижимая ее к себе и целуя в лоб, — А пока не переживай напрасно, ведь ты всегда знаешь, где я и что со мной.

И она, действительно, всегда знала. Всегда, кроме тех моментов, когда Толик встречался с мужчинами, маскируя это своим мнимым пребыванием в доме отца. Это была единственная ложь между ними, но совесть не мучила Толика, поскольку сама ему подсказывала, что это ложь во спасение сердца матери, перенесшее три подряд сокрушительных удара...

Они попрощались с Натальей у подъезда.

-Я на троллейбус, — сказала она, — Вам к метро? Вот так, косыми дворами скорее получится...

Она указала рукой направление, ей же махнув на прощанье, и деловой походкой направилась к перекрестку.

Ребята двинулись вглубь квартала.

-Куда пойдем? — спросил Толик.

Ему не хотелось сейчас думать об институте, о других делах. Гена так неожиданно и так необычно вторгся в его жизнь, что это выбило его напрочь из привычного уклада.

-Жрать хочется, — отозвался Гена, — Я, как обкурюсь, потом жрать хочу несусветно.

Толик взглянул на часы:

-Мама уйдет через час на работу, пойдем ко мне, тут недалеко.

-Да ты меня не знаешь, — засмеялся Гена, — Я сейчас у тебя весь холодильник опустошу. Твоя мама не поверит, что ты один столько съел, или скорую тебе вызовет.

Толик тоже улыбнулся.

-Ладно, сейчас дойдем до метро, там есть, где пожрать, — сказал он.

-И как меня вчера сюда занесло? — протянул Гена, озираясь по сторонам.

-Да уж, вчера ты был в ударе...

-А не был бы, и тебя бы не встретил, — сказал Гена и испытующе посмотрел на него.

Толику вспомнилась страшная фраза, сказанная ночью на кухне таким тоном, что это трудно было забыть, но он не подал виду, лишь коротко приобнял Гену за талию.

-Ты москвич сам? — перевел он разговор на другую тему.

-Из деревни. Тверские мы.

-Из деревни? — удивился Толик.

-А что? — усмехнулся Гена, — Ты думал, в деревне одни чмошники тупорылые? У вас у самих в Москве их до х... и больше.

-Да нет, но ты вообще мало похож на деревенского. Обликом хотя бы.

Гена рассмеялся:

-Так меня мать и прижила на трассе, невесть от кого. Видать, кто-то шибко красивый и интеллигентный ее в ту ночь снял. Любила потом повторять, что я на отца похож, как две капли. Ей виднее. Мне про то неведомо.

Толик нахмурился, но не стал ничего говорить.

-Что молчишь? — покосился Гена, — Не привык к такому? Раз я тебе поверил, говорю все, как есть. Думай, что хочешь.

-Я тебя и принимаю таким, какой ты есть, — пожал плечами Толик.

-Ох, и благородный же ты! Аж срать хочется...

-Ген, — Толик приостановился и посмотрел ему в глаза, — Раз поверил, не надо вот этого, а? От этого же ни у тебя, ни у меня ничего не прибавится?

Гена тоже остановился. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом молча стукнули друг друга в воздухе ладонями правой руки и продолжили прерванный путь.

Когда вышли к метро, Гена огляделся, и заметив вывеску банка, сказал:

-Пошли туда, мне заскочить надо.

Толик остался на улице, а Гена зашел в зал, где стояли банкоматы, и скоро вышел обратно, явно чем-то довольный.

-Ну, что? Куда двинем?

-Куда захочешь, здесь много...

-Это чего там, Му-Му? — перебил Гена, указывая взглядом на вывеску в верхнем этаже торгового центра через дорогу от них.

-Да.

-Идем.

Они пересекли проспект по подземному переходу, куда их выпроводил полицейский из метро прошедшей ночью, и направились к зданию торгового центра.

В кафе, только лишь открывшемся в этот час, было безлюдно. Величина порции салата, которую запросил себе Гена, заставила обратить на них внимание всего персонала по ту сторону раздачи. Толик, почувствовавший прорезавшийся аппетит, тоже не отстал. Первого и второго они тоже попросили двойные порции, добавив ко всему четыре кружки пива.

-За двоих, — сказал Гена на кассе, доставая из кармана внушительную пачку денег.

-Ты бы не светил так бабло, — посоветовал ему Толик, когда они уселись за столик у окна в самом дальнем углу зала.

-Кого ты учишь? — усмехнулся Гена.

Он вытащил из другого кармана примерно такую же пачку, сложил их вместе, пересчитал под столом и протянул часть Толику.

-Спрячь, пусть у тебя будут на всякий случай, — сказал он в ответ на его вопросительный взгляд.

-Сколько здесь? — уточнил Толик.

-Какая разница, все наши, — махнул рукой Гена и взял в руку кружку с пивом.

Толик последовал его примеру. Они чокнулись и с удовольствием выпили залпом по половине.

-Курить здесь можно? — оглянувшись по сторонам, спросил Толик.

-Пох... — последовал знакомый уже ответ Гены и он достал сигареты.

-Ген, я могу тебя попросить, когда мы вдвоем, обходиться без этих слов?

Гена, уже начавший за обе щеки уплетать салат, перестал жевать и пытливо посмотрел на него.

-Можешь, — чуть иронично ответил он и ударил кулаком по столу, — Ну почему я тебя во всем слушаюсь?

-Разве это плохо?

-А что хорошего? Мне надоело уже быть в рабстве.

-Все мы здесь одинаковые, — пожал плечами Толик.

-Я не про это, — промычал Гена с набитым ртом, и проглотив, завершил — Я про самое настоящее, в которое я был продан.

Толик недоуменно посмотрел на него.

-Что, думаешь, у меня в натуре крыша едет, или сказки рассказываю? Давай...

Он опять поднял кружку, и они опустошили их до конца.

-Я был продан в рабство собственной матерью в четырнадцать лет одному крутому мэну.

-Как это — продан? — не понял Гена.

-А так — ехал богатый дядя на крутой тачке, увидал в окошко красивого мальчика, пришел к его маме, договорился, чтобы она волны не поднимала, и увез с собой.

-Ты серьезно? — не мог поверить Толик.

-Нет, прикалываюсь, — Гена отодвинул пустую тарелку и опять прихлебнул пива из второй кружки.

-И твоя мама согласилась тебя отдать ему? Вот так вот — первому встречному?

-Ну, он не первый встречный. Официальный договор опеки был, или как там по это закону называется? Бабла ей отстегнул и обещал ренту платить до моего совершеннолетия. И платил, в самом деле, я знаю. Ну, мать и повелась, чем самой меня кормить. Денег-то взять негде, это не Москва. Ей там, кроме как на трассе, и заработать-то негде было. Хозяйства все заброшены, лес только валят, ну это же не для нее. Хотя...

-А остальные как же? — перебил Толик.

-Кто — остальные? Оттуда почти все разъехались, кто хоть что-то может. Одни старухи да бухарики остались. Вон, типа, как сосед мой бывший, Ванька Корнюшин. Его мать пенсию получит, он придет к ней через улицу, отпи..., — Гена запнулся, — Отметелит ее, пенсию отберет — неделю бухает. А потом жрать опять к матери идет, и она его кормит.

-На что же кормит, если он ее пенсию пропил?

-Огород выручает. Его матери тогда хоть и восьмой десяток уже шел, а еще крепкая была. И вообще, кто свой огород имеет, более-менее живут. Некоторые даже скотину держат.

Толик слушал, как Гена спокойно все это рассказывает, продолжая поглощать на глазах таявшее содержимое тарелок, и ему не верилось, что такое может быть на самом деле.

-А зачем ты этому крутому мэну понадобился-то?

-Зачем, зачем? Ты, как вчера родился... За этим, за самым, — Гена сделал выразительный жест.

-Четырнадцатилетний?

-Ну, вкус у него такой.

Толик вспомнил, что и ему было столько же, когда в его жизни появился Игорь Андреевич.

-Да, — задумчиво проговорил он, — Я тоже девственность потерял в четырнадцать.

-С пацаном? — спросил Гена.

-С мужчиной. Он был моим учителем...

Слово за слово Толик все подробно рассказал Гене. Он говорил и видел, как тот внимательно слушает, как его захватил рассказ, а глаза наполнились затаенной болью.

-Да... — с глубокой тоской протянул Гена, — Завидую я тебе, что такого человека встретил.

-Так что, мы с тобой оба жертвы педофилов, — улыбнулся Толик.

-Каких педофилов? — вскинулся Гена, — Это ты его так за все хорошее? И вообще, педофил — это Чикатило. Мне бы такого педофила вместо своего 'бойлавера', как он себя называл.

-Так, может, ты и не гей вовсе? — усомнился Толик, — Может, это ты из-за него таким стал?

-Да нет, — поморщился Гена, — Я с раннего детства уже дрочил и в жопу себе огурцы пихал, когда еще никакого инета не видел. Открыться только не мог, меня бы там замочили...

Все было съедено, лишь на дне кружек оставалось понемногу пива.

-Допивай, — сказал Гена, — Пойду, еще чего-нибудь принесу...

Он ушел к раздаче, а Толик остался, погруженный в раздумья о том, что услышал от Гены. И сострадание снова напомнило о себе, начав, вопреки его воле, всецело овладевать им.

Вернулся Гена, поставив на стол поднос с тарелками, доверху наполненными салатом, и еще двумя кружками пива.

-Не насытился? — слегка улыбнувшись, спросил Толик.

-Я ж говорю, обкуренный был вчера в хлам, и не хавал ничего весь день.

Гена тоже улыбнулся. Он обладал способностью моментально переходить от одного душевного состояния к другому, даже прямо противоположному. Только что его глаза были полны неподдельной скорби, и вот уже опять смеялись. Как и тогда, ночью... Толик не мог до сих пор забыть выражение этих глаз, когда Гена стоял перед ним, раздевшись догола в комнате, и потом на кухне, когда была произнесена страшная фраза.

-Я же вчера подорвал от своего хозяина, — пояснил он, — Навсегда. Я теперь совершеннолетний, ни ему, ни мне ничего не грозит. Да и кто ему вообще чего сделает? У таких все везде схвачено.

-А как ты у него жил? У него семья есть?

-Есть, а как же? И жена, и сын на два года меня моложе.

-И как он тебя им представил?

-А никак. По-моему, жена все о нем знает, она даже не смотрела меня. Отворачивалась всегда с такой рожей, как будто лимон целиком проглотила. Да только куда ей деваться-то? Бабло-то его...

'Кто платит, тот и заказывает музыку', — опять вспомнились Толику слова Игоря Андреевича.

-Да я на коттедже у него жил. Они туда только на выходные приезжали, и то не всегда, а так — у него квартира в Москве есть в самом центре. Целый этаж. Я бывал несколько раз, но не знаю даже, сколько там комнат. Такие огромные, с наборным паркетом, потолки высокие с лепниной. Ну, ковры там, картины в золоченых рамах, само собой. Камин фарфоровый, мраморная кухня, джакузи. Но на коттедже у него тоже все в шоколаде — сауна, бассейн, тренажерный зал, тенистый корт, бильярд — не хило, короче. Даже у меня там свои апартаменты были. Инет, плазма во всю стену, кровать с водным матрасом. Я сперва, как туда попал, королем себя почувствовал после своей деревни. Думал ли я, что так жить можно? Да он меня еще там смотрителем назначил. Представляешь, когда мне четырнадцать лет было всего? Ну, на охрану я не залупался, а садовника, горничную, повара строил только так... Работать! За что вам башляют, суки?!

Гена закурил, ловко выпустил несколько аккуратных колечек дыма, и встретившись взглядом с Толиком, примирительно завершил:

-Ладно, фигня все это...

-Ну, а сам-то ты, что делал? Учился хоть?

-Не, — отмахнулся Гена, — восьмилетку в деревне кончить успел, а тут, он сказал — дыши ровно, у меня самого семь классов и коридор, а твои ученые так живут? Своего-то, правда, учит. В Англию отослал. На каникулы приезжал. Год всего проучился, а как будто из другого теста его сделали — классный пацан стал, а был — ни рыба, ни мясо. Я с ним в теннис резался до усрачки, так только два гейма у него выиграл.

-А он про тебя знал? Сын-то?

-Не думаю. А я молчал, как рыба об лед. Что ж я, тупой, в натуре? Да меня б зарыли в землю живьем, и никто б не узнал, где. Там свои понятия.

-А это самое, ну... Где он тебя трахал?

-У них там целая компания таких собиралась. Мужиков, я имею в виду. Все свои, проверенные. Раз в месяц примерно. Мальчишники, как он это называл, устраивали. То у него в сауне, то еще у двух. Прикольно поначалу было смотреть, что они там друг над другом проделывали. Я им прислуживал в предбаннике голышом. Иногда вместе с девчонкой, тоже лет четырнадцати, ее другой привозил. На все вкусы, короче, молодое мясцо. Но дотронуться до меня никому не давал, это факт. Пялил меня только сам. Правда, случалось, под настроение, особенно, когда нажрется, у них на глазах. Некоторые смотрели, подрачивали, но меня не трогали.

-То-то ты и разделся так ненапряжно на публике, — вставил Толик.

Гена усмехнулся:

-Напряжно было. Одно дело, где все свои, а тут — в метро. Говорю ж тебе — обкуренный был. Надо было чем-то себя оглушить, когда свалил в свободный полет. Мне ж и, правда, идти некуда. Ты б на такое решился?

-А ты, как решился?

-Да мне делать ничего больше не оставалось. Он пацана рыжего привез мне на замену. Еще моложе, чем я был, когда к нему попал. Поселил его в мои апартаменты, а меня в каморку возле гаража — теперь, говорит, твое дело машины мыть. У него их там аж четыре стояло. Ну, а пацан нашел в компе мою переписку с мужиками...

-С какими мужиками? — не понял Толик.

-По гей сайтам лазал. Я ж чувствовал, что он ко мне охладел последний год. Вкус его знаю — мальчиков молоденьких любит, а я уже вырос. Тоже хотел подобрать замену, к кому бы приклеиться. Не в деревню же возвращаться? Только без толку все — на этих сайтах одни виртуалы, да пидоры старые. Я, дурак, кэш не почистил, ну, а этот вундеркинд ему все и выложил. Он избил меня до полусмерти и запер на ключ. Неделю отлеживался в своей каморке. На мальчишники меня уже не брал, три месяца я сидел, запертый в гараже. Потом терпение лопнуло, говорю — сделай мне прописку московскую и отпусти по-человечески. А он — типа, ты еще условия мне ставить будешь? И вообще, говорит, ты слишком многим мне обязан, чтобы уйти. Что же я, говорю, всю жизнь машины у тебя тут мыть буду? А он — будешь делать, что прикажу. Ну, я и подорвал сразу, как он уехал.

-И охрана отпустила?

В глазах Гены зажегся лукавый огонек:

-Ты думаешь, меня в натуре можно в каморке спрятать? Я ж за пять лет этот дом изучил до последнего камешка. Нашел, как выбраться. Еще и прихватил кое-что...

Он запустил руку во внутренний карман куртки и вытащил банковскую карточку:

-Знаешь, сколько у него здесь?

Гена достал из заднего кармана джинсов чек банкомата и показал Толику.

-Где ты ее взял? — спросил тот, посмотрев сумму, — Ты думаешь, он ее уже не хватился?

-Нет, — потряс головой Гена, — Она у него на коттедже хранилась, только я знал — где. При себе у него другие есть, эта, вроде, как заначка. А он до субботы там не появится, стопудово.

-А SMS сервис?

В глазах Гены отразилась растерянность:

-Не знаю. Но вчера стоху штук снял, сегодня — прошло нормально. Больше просто банкомат разом не выдает. Может, он не подключен? Или на другую симку завязан — у него их несколько.

-А пин-код откуда узнал?

-Подсмотрел случайно, когда он ей расплачивался при мне.

-И он не заметил?

-Он датый был в сиську, сам только со второго раза набрать сумел. Долго рассказывать...

-Ты ж не только сбежал, ты его ограбил. Думаешь, он тебе это простит?

-Я ограбил? А он?

-Ты поставь себя на его место! Ты бы простил?!

-Да ты думаешь, это для него такие крутые бабки? Ты бы видел, сколько он проигрывал за одну ночь!

-Это его дело! То он сам проиграл, а это ты у него сп...дил!

Толик разволновался и не заметил, как вылетело матерное слово. Они уже почти кричали, и немногочисленные посетители кафе повернули на них головы. Заметив это, ребята замолчали и закурили, уставившись каждый перед собой.

-Давай уедем, — тихо проговорил Гена, поднимая на Толика глубокий, полный надежды взгляд.

-Куда? — так же тихо отозвался Толик.

-Не знаю. Куда-нибудь, где нас никто не найдет. В деревнях много брошенных домов — купим дом. На первое время нам хватит, а потом заведем пасеку, кур, коз, кроликов начнем разводить, огород посадим. Будем жить друг для друга и е...ись они все конем со своей крутизной!

Толик молчал.

-Ты мне веришь?! — воскликнул Гена, глядя ему в глаза пронзительным взглядом, — Я тебе поверил, а ты веришь?!

Толик поднялся из-за стола.

-Кончай материться и истерить, — спокойно ответил он, направляясь к выходу, — Пошли.

Они молча вышли на улицу и опять закурили, присев на низкий забор вокруг газона.

-Я домой хочу съездить, — тихо сказал Гена, — Меня ж, как тогда увезли пять лет назад, я с тех пор там не был.

-А тебе не кажется, что именно там он будет тебя искать в первую очередь?

-Мне кажется почему-то, что не будет.

-Может, уже ищет. Ты думаешь, ему уже не доложили? Почему ты в этом так уверен?

-Я не уверен... Но кажется, насколько я его знаю. Попадусь — замочит, факт, но что б искать? Делать ему больше нечего... Может, даже рад будет, что избавился. Я ж ему больше не нужен — отработанный материал. А потом, можно зарыться так, что тебя никто по гроб жизни не найдет. Главное — свалить куда-нибудь подальше. Москва — это не Россия, а как живут в деревне, ты не знаешь, зато я знаю. По телеку тебе этого не покажут.

Толик молча курил.

-Давай только съездим ко мне домой, — вдруг с затаенной мольбой в голосе проговорил Гена, — Я прошу тебя.

-Куда ехать? — серьезно спросил Толик, бросая окурок.

-Не так далеко — Тверская область.

-На поезде?

-На поезде неудобно — пересадка в Лихославле, да и ходит он там не каждый день, а сейчас, может, и вообще отменили. Автобус есть до райцентра, — Гена взглянул на часы, — В три часа отходит. Кстати, к Нинке заедем.

-Кто это? — спросил Толик.

-Сестренка моя старшая, — с грустной нежностью ответил Гена, — Она мне вместо матери была.

На последних словах голос его дрогнул, а лицо на какой-то миг исказила судорога.

-Поедем, — решительно сказал Толик, крепко сжав его локоть.

-Спасибо тебе, — серьезно, с чувством сказал Гена.

Они поднялись и направились к Никулинской улице.

-Сейчас зайдем ко мне домой, соберем вещи, — сказал Толик.

-Какие вещи? У меня нет ничего, — развел руками Гена.

-У меня найдутся. На всякий случай надо — белье, одежду теплую, — рассудительно ответил Толик, — И сестры может дома не оказаться, и... ты лучше меня знаешь, что всякое может быть. Да и рано еще, если, ты говоришь, автобус в три часа. Посидим лучше дома.

-Далеко еще?

-Вон тот дом, видишь? — Толик указал взглядом.

-Спасибо, — опять сказал Гена.

Скоро они вошли в квартиру, чисто убранную заботливыми руками мамы. При воспоминании о ней, у Толика сжалось сердце. Ему вдруг показалось, что он ее может больше никогда не увидеть. Однако, глядя в ставшие вдруг какими-то почти по-детски наивными глаза Гены, с надеждой смотревшие на него, не мог отказаться от принятого решения.

-Раздевайся, разувайся, — сказал он ему, кивая на вешалку, — Я дома босиком хожу, но, если хочешь, надень мои тапки.

-Не, я тоже... — Гена стащил с ног носки, оставшись в джинсах и футболке.

-Проходи в комнату, включай телек, а я поставлю чайник и маме позвоню.

Толик прошел на кухню, налил и включил чайник, а потом уединился в другой комнате, плотно прикрыв за собой дверь.

-Мама, это я... Нет, недавно... Да, спасибо, ты, как всегда, молодец, все очень вкусно... Нет, в институте не был... Мама, у меня к тебе дело есть... Нет, ничего случилось... Отец в командировку едет на неделю в Питер... Ничего, у меня есть возможность поехать с ним... Просто погулять, посмотреть город... Да, но возможность подходящая и мне это ничего не будет стоить... Дорогу он оплачивает... В гостинице на диване — у него полулюкс... Один, он едет по работе... Он работать, а я гулять по городу... Он сам предложил... Мама, ты расстроилась?... Ну, я же чувствую по голосу... Не переживай, мама... Пропущу неделю, до сессии еще далеко... Нет... Нет... Обещаю тебе... Позвоню обязательно... Нет, не успею, мы едем вечерним Сапсаном... Мамуль, очень тебя прошу, не переживай, или я никуда не поеду... Хочется... Хорошо... Возьму обязательно... Спасибо, мама... Целую... Пока.

Толик нажал отбой и еще долго сидел на диване, задумчиво глядя перед собой. Потом он вытащил из Айфона сим-карту и достал из комода свою самую первую старенькую Nokia, с которой когда-то пожалел расставаться. На всякий случай, он поддерживал ее в рабочем состоянии, постоянно подзаряжая, чтобы не вышел из строя аккумулятор, не исключая, что когда-нибудь она еще сможет сослужить ему службу, и вот такой момент настал.

Толик вставил в нее 'симку' и посмотрел на исцарапанный и треснувший черно-белый дисплей. Верная Nokia отозвалась характерным сигналом и высветила полную готовность к работе. Толик сам не знал, зачем он это сделал, но показалось, что так будет надежнее, чтобы не остаться без связи там, где он сам не ведал, что его ждет. Он засунул ее в карман, положил Айфон в комод и вышел в соседнюю комнату.

Гена сидел в кресле, подобрав босые ноги, и смотрел в тихо звучащий телевизор, на экране которого мелькали кадры какого-то клипа. Его вид в этой позе и в этом кресле был настолько естественным и домашним, что Толику вдруг не захотелось никуда ехать. Его захлестнуло желание, чтобы Гена остался здесь навсегда. Ходил, лежал, сидел вот так в этом кресле и никогда бы не покидал его.

Гена оторвал глаза от телевизора и посмотрел на него. Их взгляды встретились, и Толик подошел вплотную. Гена с блаженной улыбкой как-то совсем по-детски потянулся, расстегнул джинсы, и спустив их до колен вместе с трусами, почти сложился в кресле пополам, подняв кверху ноги и обхватив их под коленками руками. Его глаза горели нежностью и страстью.

-Е...и, — прошептал он.

-Я тебя просил так не говорить, — тоже еле слышно отозвался Толик, опускаясь на колени и расстегивая джинсы.

-Тогда трахай, — улыбнулся Гена.

-Я бы хотел войти, — улыбнулся в ответ Толик.

-Войди, — нежно проговорил Гена, прикрывая глаза.

И Толик вошел. Вошел плавно и глубоко. Чувствовалось, что отверстие у Гены разработано сильно. Толик терся щеками о холодные пальцы ног Гены, лежащие на его плечах, смотрел на бывшее сейчас самым желанным для него лицо и испытывал наслаждение оттого, что он стал, наконец, с ним одним целым.

Толик чувствовал Гену. Чувствовал всего без остатка, и хотелось чувствовать еще сильнее. Он жил сейчас только этим чувством, которое не оставляло места ни для чего другого. Он делал плавные движения и упоенно ловил страстное дыхание Гены. Вот к нему добавились блаженные стоны, и Толик непроизвольно тоже начал постанывать, ощущая приближение момента, когда забываешь обо всем на свете. Наверное, Гена почувствовал это тоже, потому что вдруг до боли сжал ладонями его ягодицы, с силой притянув их к себе. Они оба издали громкий сладостный стон и Толик заметил, что момент пришел к ним одновременно.

Толик сполз на пол и прижался щекой к коленкам опустившего ноги Гены. Они еще долго сидели так, пока не раздался хриплый синтезированный голос говорящих часов из другой комнаты:

-Тринадцать часов ровно.

-У нас не больше часа, — сказал Толик, поднимаясь, — Иди, сделай кофе, а я соберу вещи. Надо еще поесть немного — я сказал маме, что кушал дома. Подарки уже купить не успеем.

-Какие подарки? — спросил Гена, тоже вставая.

-Ну, сестре твоей, матери...

-Пять тысяч подарю — будет самый лучший подарок, — придерживая не застегнутые джинсы и направляясь в ванную, ответил Гена, — Для них это крутые бабки, в отличие от того, кого я, как ты говоришь, ограбил.

Толик сполоснулся над мойкой в кухне, застегнул джинсы, включил еще раз успевший остыть чайник и вытащил из шкафа рюкзак.

-Ты что, на Северный полюс собрался? — спросил, подходя, Гена и видя, как он набивает его теплыми вещами.

-На всякий случай, — ответил Толик, запихивая поверх всего, сложенное в несколько раз, большое и теплое старое покрывало.

-Ну, а это-то зачем? Мы что, в поле ночевать будем?

-А ты можешь сейчас с уверенностью сказать — где? — вопросом на вопрос ответил Толик, опять почувствовав себя взрослым.

Гена промолчал.

-Пошли. Пьем кофе и выходим, — твердо сказал Толик, застегивая рюкзак.

Гена поднял на него взгляд, напомнивший тот, что у него был ночью в кухне у Натальи. И слова прозвучали примерно тем же голосом. Правда, сами слова на сей раз были другими:

-Неужели я все-таки не ошибся в тебе?

4.

В областной центр автобус пришел, когда уже стемнело.

Утомленные предыдущей почти бессонной ночью, они почти всю дорогу проспали, ворочаясь на хоть и обладавших высокими откидными спинками, но весьма жестких сидениях. Открывая глаза, Толик смотрел в окно и видел одно и то же — пустые, поросшие бурьяном поля, да очаровывавшие красотой ранней осени леса, заросшие сушняком и вымахавшими возле дороги в человеческий рост сорняками.

Иногда попадались населенные пункты. Ближе к Москве их было много — преимущественно коттеджные поселки, демонстрирующие фасадами своих домов в два, а то и в три этажа, финансовое благополучие их владельцев, но чем дальше автобус удалялся от столицы, тем более убогим становился пейзаж за окном. Теперь больше мелькали заброшенные или полузаброшенные деревни со старыми деревянными домами, окруженными дощатыми заборами. Некоторые покосились от времени, некоторые были вообще брошены на произвол судьбы, а окна заколочены досками.

'Выжженная земля, — подумалось Толику, — Стругацкие. Пикник на обочине. Живая декорация...'

Иногда автобус останавливался. На одной из таких стоянок они проснулись и вышли покурить. Автобус стоял на грязной, покрытой лужами площади какого-то городка возле небольшого бетонного здания автостанции, стеклянные витражи которого наполовину были заменены листами фанеры. Площадь окружали двухэтажные дома с облезлыми стенами и проржавевшими крышами. Единственно, что выглядело ухоженным, были недавно оштукатуренный храм напротив, да окрашенный серебристой краской памятник Ленину, с неизменно простертой рукой, перед зданием справа, на фасаде которого уныло висел государственный флаг.

Но вот и конечная. На площади, окаймленной темными торговыми рядами, стояли два местных автобуса, еле подсвеченные изнутри слабым, цвета конской мочи, светом, к которым и устремилась основная масса приехавших вместе с ними, а остальные растворились во мраке расходящихся от площади улиц.

-Куда идти? — спросил Толик.

-А я знаю? Подожди здесь, пойду, сигареты куплю и расспрошу заодно.

Толик остался, а Гена скрылся в темноте в направлении освещенного магазина на противоположной стороне, хлопки и скип двери которого, были, пожалуй, единственными звуками, нарушающими тишину этой площади.

Автобус, высадив всех, скоро укатил, тронулись и два других, расписание которых, было, по-видимому, привязано к этому рейсу. Площадь опустела почти совершенно, лишь сновали вдоль домов редкие тени одиночных прохожих.

Толик взглянул на часы. В это время в Москве еще не прекращался на улицах вечерний трафик, шли люди, начиналась вечерняя и ночная жизнь, а над этим городком висело кладбищенское безмолвие.

Скоро появился Гена, и протягивая ему нераспечатанную пачку сигарет, сказал:

-Пошли.

Они пересекли площадь по диагонали, и пошли вдоль двухэтажных старых домов, напоминавших скорее бараки, которые скоро сменились сельской застройкой. По противоположной стороне улицы тянулись темные руины из красного кирпича какого-то, судя по всему, промышленного здания.

Их ноги поминутно скользили по грязи от прошедшего накануне дождя, и приходилось присматриваться, насколько позволял свет от редких и не всегда горящих фонарей, чтобы не наступить в лужу. По улице изредка проносились машины, преимущественно, как и в Москве, иномарки, но попалось несколько Жигулей, промелькнула тройка мотоциклистов.

Они шли уже довольно долго, дважды сворачивая в примыкающие улицы, и не встретили ни одного человека. Возле одной из калиток попалась старуха, которая входила туда, только что у них на глазах перейдя улицу.

-Бабуль, — кинулся к ней Гена, убыстрив шаги.

Та поспешила войти на участок и закрыть за собой калитку, уже оттуда обернувшись на них.

-Бабуль, на улицу Правды правильно идем?

-Э, сынки, — откликнулась та, — Это вы круголя дали. От рынка идете?

-Да, — кивнул Гена.

-Ну, так вам надо было от фабрики поворотить, так бы напрямки и вышли...

Толик догадался, что это были те кирпичные руины, мимо которых они проходили.

-Ну, ничего, — обнадежила бабка, — идите сейчас вправо от палатки, вон там, на углу, а потом через мостик. Левее мимо церкви пройдете, а там на горке каменные дома и увидите.

-Спасибо, бабуль, — поблагодарил Гена.

-Дай вам Бог, — отозвалась бабка и не спеша направилась по дорожке темного палисадника.

Ребята пошли по указанному пути, и скоро на пригорке замаячили светящимися окнами пятиэтажные дома. Они пошли вдоль них по узкому тротуару. Гена приглядывался к номерам на углах, написанных, где на ржавых железных прямоугольниках, а где и просто мелом по серому кирпичу, из которого эти дома были сложены. Наконец, он свернул к одному из них. Подсвечивая вытащенным из кармана Айфоном, Гена стал читать расположенные над разбитыми деревянными дверями таблички с номерами квартир.

-Сюда, — сказал он.

Они зашли в темный, пахнущий кошками, подъезд, и освещая себе путь тем же способом, поднялись на третий этаж. Здесь Гена остановился и решительно позвонил в одну из квартир. Из-за двери раздался слабый дребезжащий звук звонка, потом послышались приближающиеся шаги, и резкий женский голос спросил:

-Кто?

-Нам Ермакова Нина нужна, — громко ответил Гена.

-А кому это, вам? — с вызовом отозвался голос.

-Я ее брат.

-Слушайте-ка, вы, братья, валите откуда пришли, по-хорошему, и нечего тут дурью маяться!

-Вы откройте хотя бы, — вмешался Толик, — Сами увидите.

-Сейчас вы у меня увидите! — голос перешел на крик, — Коля! Коля, пойди сюда!

Вмешательство неведомого Коли сулило им мало чего хорошего, но Гена вдруг прижался к двери, и заколотив в нее кулаками, закричал:

-Нина! Нинка-свинка, открой! Это я, Чижик!

За дверь воцарилась тишина, потом послышался щелчок открываемого замка, и в ярко освещенной на фоне темного подъезда щели возникло испуганное и растерянное одновременно лицо простоволосой женщины неопределенного возраста. Скорее всего, она была молодой, но печать скорби и преждевременные морщины придавали ее лицу утомленный жизнью облик.

-Ой, — произнесла она, как будто ей сделали больно, — Ой... Ой, кто это?

Она распахнула дверь, попятившись в глубь квартиры, и сделавший два шага вперед Гена повис у нее на шее.

-Ой, — продолжала причитать женщина, — Геночка... Братик мой родненький... Чижик мой любимый приехал... Ой...

По ее щекам текли слезы, она не переставала обнимать Гену, гладя его по волосам и целуя в щеки.

-Откуда ты? — спросила она, наконец.

-Откуда же? Из Москвы, — ответил Гена, тоже проведя тыльной стороной ладони по глазам.

-И не позвонил даже...

Из-за косяка двери показались две детские мордашки.

-Ой, — почти так же, как сестра, 'ойкнул' Гена, — А это кто там у нас?

-Мариш, Ириш, идите сюда, поздоровайтесь с дядей! — воскликнула Нина, поворачиваясь и вытаскивая за ручки в коридор двух девчушек в домашних ситцевых платьицах.

Старшей было лет семь, ее серые глаза смотрели на Гену с испугом, зато младшенькая, совсем кроха, широко улыбнувшись, смело протянула ему ладошку.

-Ты где был? Ханьку пил? А я где была? Я пиво пила! — громко воскликнула она при этом тоненьким голоском.

-Что это? — оторопел Гена.

-Это у нас папка такой, — махнула рукой Нина, — Проходи, раздевайся... А это с тобой кто?

Похоже, она только сейчас заметила стоящего у двери Толика с рюкзаком за плечами.

-Толя, мой лучший друг. Познакомься.

В глазах Нины промелькнула какая-то тень, но она подошла и протянула Толику ладонь:

-Нина.

Вслед за ней подбежала Маришка:

-А ты тоже мой дядя?

-Нет, Мариш, дядя твой — Гена, — сказала Нина, беря ее на руки и унося в комнату, -Дядя Толя просто наш гость.

-Гость? Значит, он будет водку пить и кличать гломко гадкие слова?

-Нет, что ты? Это хороший гость, добрый, как наш дядя Гена.

Ребята разделись и прошли в комнату, где стоял диван, стол с закругленными углами, платяной шкаф и сервант, полки которого были заставлены чашками и всевозможными статуэтками. В углу приютилась тумба с книгами, на которой стоял работающий без звука телевизор. Кроме двери, через которую они вошли, была еще одна, в смежную комнату, куда Нина унесла Маришку, а Иришка ушла вслед за ними.

-Ребят, посидите немного, — послышался голос Нины, — Я сейчас соберу на стол.

-Давай, мы пока в магазин сходим? — предложил Гена.

-Что ты, куда такую поздноту? — округлила глаза выходящая из комнаты Нина, — У нас тут, знаешь, сколько шпаны? А по вас видно, что вы не здешние...

-Я здешний, — перебил Гена.

-Ты совсем другой стал, Чижик, — нежно проведя рукой по его волосам, улыбнулась Нина.

-Ты знаешь, почему она меня так называет? — обернулся Гена к Толику, — Я, когда совсем мелкий был, чижа в лесу подобрал. Ну, птенчика. Домой принес, стал кормить и играть с ним. А Нинка говорит, назовем его чижик Гена, он на него похож. А я говорю, тогда я еще принесу свинку и буду звать ее Нинкой.

Они все вместе засмеялись.

-Он добрый был в детстве, — сказала Нина,— Любил животных, птиц. Его все собаки на деревне знали. Ладно, ребят, пойду хозяйничать.

Она пошла на кухню и загремела посудой.

Из маленькой комнаты появилась Маришка с игрушечным медвежонком в руках:

-Дядя Гена, смотли, кого мне мама севони подалила...

-Хороший мишка, — похвалил Гена, потеребив игрушку.

-Он уже со всеми подлужился и сказал, что не будет никого обижать, — начала с серьезным видом рассказывать та, — Идем, я тебе покажу.

Маришка схватила Гену за руку своей крошечной ручонкой, таща за собой в другую комнату. Гена встал и Толик поднялся вслед за ним.

В тесной комнатке, напоминавшей по форме пенал, у стены стояла детская кроватка, за ней другая, побольше, а у окна письменный стол, за которым сидела Иришка, уткнувшись в ноутбук. Другую стену закрывал от пола до потолка стеллаж, полки которого были заставлены детскими игрушками и книжками.

-Смотли, — сказала Маришка, показывая на низкий столик между ее кроваткой и дверью, где на маленьком одеяльце лежали игрушечные заяц и черепаха, — Вот это его длуззя, Тотося и Тутося.

-А сам-то он кто? Пупося?

Маришка залилась восторженным смехом:

-Мама, мама, — закричала она, бросаясь в кухню, — Мама, это Пупося!

-Ой, Мариш, дочур, у меня руки грязные, — заговорила Нина, не прекращая разделывать рыбу, — Иди, укладывай спать своего Пупосю. Смотри, какими он глазками на тебя смотрит — он спать хочет. Когда, говорит, меня Мариша уложит?

-Пошли, Мариш, не мешай маме, — сказал Гена, уводя ее.

На кухне остались Нина и Толик, едва поместившись там вдвоем, поскольку добрую половину крошечной кухни занимали газовая плита, холодильник и стиральная машина.

-Толь, помоги мне, — обратилась к нему Нина, — открой вон те банки и относи все потихоньку в комнату.

Скоро они сели за стол. Угощение состояло сплошь из рыбы и домашних заготовок.

-Ребят, вы уж не обессудьте, — сказала Нина, выставляя на стол бутылку водки, — Завтра пойдете, купите себе, если что захочется.

-О чем ты, Нин? — отозвался Гена, открывая бутылку и разливая водку по стопкам.

-Ой, сейчас запить принесу...

Нина вышла и вернулась с графином красного морса.

-Вот. Брусничный, сама собирала.

-И грибочки тоже сама? — улыбнулся Гена.

-А как же? Ну, давайте, за встречу.

Они чокнулись, и Толик через силу заставил себя проглотить горькую, противно пахнущую и дерущую горло жидкость, тут же запив вкусным ароматным морсом.

-Местного производства? — спросил Гена, морщась и спеша последовать его примеру.

-Ну, а где ж другую-то возьмешь? У нас тут валютных магазинов нету, — ответила Нина, пригубив стопку и закусив соленым огурчиком, — Моему и такая сгодится.

-А где он сейчас? — поинтересовался Гена.

-На работе. На вахтовый метод устроился. Повезло. Пошел за бутылкой, а тут автобус прямо к рынку подогнали — кому работа нужна? Ну, и прям на месте и навербовали, сколько им надо. Дорогу они строят. Две недели работает, потом две недели дома. Сейчас у нас хорошо — холодильник в кредит взяла, стиралку, компьютер дочкам. Половину пропивает, но хоть что-то остается. Я, как приезжает, деньги отберу — и сразу по карточкам, на кредиты. Потом пусть буянит — денег все равно нет. Вот что будет, когда дорогу построят?

-А что, буянит?

-Не приведи Господь, — отмахнулась Нина, — Там-то у них сухой закон, сразу выгонят, да и взять негде — трасса по лесам проходит, он говорил, ну, а уж здесь отрывается по полной. Я только и вижу его теперь пьяного. Да по мне уж лучше так, чем как раньше. Ведь его нигде больше недели на работе не держали. В автоколонну тогда упросила Мишку, чтобы похлопотал — выгнали, из котельной выгнали, из грузчиков на рынке и то выгнали. Зато дружки остались. Слышал, небось, влияние?

Нина кивнула в сторону детской комнаты.

-А дочурки такие милые, что одна, что другая. Жалко мне их, Гена! Как мне хочется спасти их, увезти куда-нибудь, где бы они всего этого не видели...

Она уткнулась лицом в плечо брата и беззвучно заплакала.

Гена поглаживал ее по волосам и молчал.

-Ты хоть тогда не бросай их, если со мной вдруг что, — оторвав заплаканное лицо, заговорила Нина, — Ведь все может быть. Я на рыбозавод устроилась. Ворочаю, как лошадь. Спину уже не согнуть — по двенадцать часов тоннами вручную рыбу сортировала. Грязь, холод, мухи. А придатки застудила, в больницу попала, мне ничего не заплатили. Да я и так рада, что хоть не уволили. Где у нас тут работу-то найдешь? Сейчас бригадиром на линию поставили, а там ни ограждений, ни аварийных кнопок. Затянет — поминай, как звали. На заводе ни медпункта, ни аптечки даже. Был уже такой случай в прошлом году с мужиком. Так и лежал мертвый на полу, пока скорая из соседнего поселка не приехала...

-И что, никто не понес ответственности? — не выдержал Толик, — Вас не закрыли? Ничего не переоборудовали хотя бы?

Нина снисходительно посмотрела на него.

-О чем ты, Толь? Родственникам заплатили — те молчат. А нам в бумаге расписаться велели — туда не подходи, то не трогай, там не лазь. Не работай, короче, а план давай.

-Рабовладение какое-то, — гневно проговорил Толик.

При этих словах щеки Гены слегка покраснели.

-Да везде так, Толь. Может, у вас в Москве по-другому, я не знаю, а тут — везде. А где более-менее — туда не попадешь. Вон, я хотела устроиться няней в садик, куда Маришку вожу, было место. Так мне сказали, что договариваться к заведующей нужно с подарком идти, а возьмут, если только ей в конверте десять тысяч принесешь на нужды сада. А где мне их взять-то? Все на кредиты уходит.

Гена разлил водку и поднял стопку:

-Давайте. За тебя, Нин, и за твоих дочек. Не сомневайся, если что. Но главное — за то, чтобы ты была жива и здорова.

На этот раз все трое выпили до дна.

-А как в деревне? — спросил Гена, когда они запили и закусили, — Давно была? Как мамка?

Нина хотела что-то сказать, но покосилась на Толика.

-Говори при нем все. Он мне, как брат, — твердо сказал Гена.

Нина опять скользнула по Толику взглядом, в котором промелькнуло что-то похожее на то, что было при первом знакомстве, и заговорила:

-Что-то там неладное, Ген. Церковь возле станции открыли...

-Какую церковь? — не понял Гена, — Ту, в которой колхозный склад был?

-Ну, да. Где, ты рассказывал, вы в бочку с квашеной капустой ссали, когда вас в школе туда картошку перебирать водили.

Толик нахмурился, а Гена на сей раз явно, покраснел.

-Какая ж это теперь церковь? — буркнул он, — Туда на тракторах въезжали.

-Так отремонтировали ее. Даже купол с крестом поставили. Спонсор какой-то дюже богатый выискался. У вас в Москве чем-то ворочает, а умирать, говорит, сюда, на родину, приеду...

-Ну, а мамка при чем?

-Так она сошлась с каким-то из этой церкви.

-С попом что ли? А разве можно у них так?

-Как?

-Ну, сожительствовать?

-Так он не поп, а кто-то там еще, я в этом не понимаю. Но в ризу одевается, когда служит. А поп у них дядя Витя Лошкарев теперь.

-Этот юродивый? — удивился Гена.

-Не говори так, если приедешь, — строго сказала Нина, — Они там все от него без ума. Старцем его называют. И этот, что с мамкой живет, какой-то там у него первый помощник. В дому чисто стало, на столе рыбка красная, колбаска домашняя, живут не бедно. Пьют, правда, оба запоем.

-Спонсор снабжает? — иронически усмехнулся Гена.

-Не знаю я, Ген, кто там кого снабжает, а не понравилось мне все это. Мамка совсем какая-то чумная стала. Что не скажи, у нее один ответ — по грехам тебе. А по каким уж таким грехам-то особенным? Что работаю, как ломовая, да детей ращу? Сама знаю, что грешная, но не грешнее ее. Я бы, по крайней мере, своего сына вот так...

Нина запнулась и потупилась. На сей раз покраснели все трое, и Толику стало ясно, что история Гены здесь известна всем, а самому стал понятен взгляд на себя Нины, когда тот представил его лучшим другом.

А Нина, уже не стесняясь Толика, обняв Гену, заговорила:

-Ген, не езди ты туда. Ведь вся деревня знает, в какой интернат она тебя определила. Да и эти сектанты теперь вокруг нее. Кто знает, что у них на уме? Поживите у меня с Толей, мой только позавчера уехал, а потом возвращайтесь в Москву. Может, дочурок потом когда-нибудь поможешь туда вытащить. Видишь, как они тебе обрадовались? На кого мне еще надеяться?

-Раз ты все знаешь, — мрачно сказал Гена, — скажу прямо — возвращаться мне некуда...

Он коротко изложил уже известную Толику историю, но без подробностей, о которых рассказал ему, и без упоминания об украденной карточке.

Нина слушала, и по щекам ее продолжали катиться слезы.

-Ну, а вернуться и устроиться куда-нибудь на работу ты же можешь? — спросила она, когда он кончил, — Паспорт же у тебя есть, с российским гражданством принимают. Комнату какую-нибудь снять...

-У меня в паспорте — Тверская область, а на работу без регистрации — это только так, как ты работаешь, да и то — до поры, до времени.

-Ну, поступай куда-нибудь учиться, а потом...

-С восемью классами?

-Ну, я не знаю, устраиваются же другие.

-Ладно, — отрубил уже слегка захмелевший Гена, — Видно будет. Одно знаю — так, как раньше жил, жить не буду. Давайте спать.

Нина постелила им на диване, а сама ушла в детскую, умудрившись впихнуть между стеллажом и кроватями дочек раскладушку.

-Я завтра рано уйду, — предупредила она, — а вы спите. Иришку в школу заведу и поеду на работу. Нас возят на автобусе, а то потом самой не добраться. А Маришку в сад не поведу, пусть с вами побудет. Покормите ее, ладно, как проснется?

-Не переживай, — заверил Гена, раздеваясь.

-Только одну не оставляйте, пока Иришка из школы не придет.

-Никуда не уйдем, будем тебя дожидаться.

Нина закрыла дверь, а Гена щелкнул выключателем и в темноте юркнул под одеяло к успевшему уже лечь Толику, прижавшись и приобняв его. Толик тоже положил руку на его бок, слегка проникнув ему ногой между коленок. Они легонько беззвучно поцеловались, пожелав таким образом друг другу спокойной ночи, и тут же уснули.

Сквозь сон Толик слышал, как прозвенел и сразу же умолк будильник в детской, как прокрались оттуда, стараясь не шуметь, Нина с Иришкой, и опять заснул, накрывшись одеялом с головой. Окончательно проснулся он от луча скупого осеннего солнца, прокравшегося из-за туч и ударившего через окошко прямо в лицо.

Толик встал, подошел к окну и оглядел унылый пейзаж скорее сельской, чем городской улицы. С третьего этажа открывался вид на беспорядочное сосредоточение разномастных крыш одноэтажных домов и грязную разъезженную дорогу. Ему вспомнился вид из собственного окна в Москве, который тоже трудно было назвать изысканным, но по сравнению с этим, выглядевший вершиной эстетики.

'Кто из нас может вырасти, если с раннего детства, просыпаясь каждый день и открывая глаза, первое, что мы видим — вот это?' — пришли ему в голову невеселые мысли.

Он услышал, как за спиной зашевелился Гена и почти одновременно донесся из другой комнаты тоненький голосок проснувшейся Маришки, начавшей разговаривать со своим Пупосей.

-Доброе... — сказал он, подходя.

-Доброе, — отозвался Гена, и они хлопнули друг друга в воздухе по ладоням.

-Дядя Гена, — послышалось из другой комнаты.

Гена поднялся и заглянул туда.

-Дядя Гена, Тотося хочет кушать, ты кашку нам свалишь?

Гена обернулся и растерянно посмотрел на Толика.

-Умой ее и на горшок посади, — ответил тот, — Я сварю.

Он вышел на кухню и включил плиту. На стене шумела газовая колонка, а из ванной доносились радостный смех Маришки и строгий голос Гены. Толик засыпал манку и опять уставился в окно, помешивая ложкой в кастрюльке.

Здесь картина была еще менее утешительной. Окно выходило во двор, застроенный разномастными подгнившими дощатыми сараями, между которыми стояло несколько металлических гаражей, да приютилась сбоку детская песочница вместе с деревянной скамейкой. Дальше опять простирались крыши с торчащими кое-где среди них одинокими деревцами, да виднелись в отдалении еще несколько таких же пятиэтажек.

Скоро на кухне появились Гена с Маришкой, тащившей с собой любимую игрушку.

-Мы с Тотосей плишли, — звонко возвестила она.

-Вот и хорошо, кушайте. Сама умеешь? — Толик поставил перед ней миску с кашей.

-Конечно, — сказала та и спросила, — Дядя Гена, а мы гулять пойдем?

-Я погуляю с ней, а ты пройдись, поищи магазин, — сказал Гена Толику, — Вечером Нинка придет, посидим опять. Только водку эту фуфлыжную не бери. Пива лучше возьми побольше.

Позавтракав остатками вчерашнего стола и накормив Маришку, они все вместе вышли из дома. Магазин Толику попался довольно скоро, и хоть выбор был невелик, все необходимое нашлось — и семга, и колбаса сырокопченая, и сыр, и бекон, и конфеты для девчушек, и даже слоеный торт. Пиво тоже имелось нескольких сортов.

Он вышел, нагруженный двумя сумками, и ощущая спиной любопытные взгляды продавщицы и покупателей.

'Здесь этого, наверное, и не берет никто, — подумалось Толику, — да еще в таком количестве...'

Сбоку от магазина стояла машина 'пикап', с которой мужик торговал мясом, и Толик не удержался, купив еще большой кусок парной свинины.

Гена с Маришкой поджидали его у дома. Когда они вошли в квартиру, Толик сказал:

-Забавляйся с ребенком, а я мясо пожарю.

Скоро пришла из школы Иришка, заглянула на кухню, поздоровавшись с Толиком, и ушла в комнату, откуда раздавались голоса Гены и Маришки.

Толик закрыл за ней дверь и достал из кармана телефон.

-Мама... Да. Как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь? ... Отлично... Звоню тебе из Павловска... Красота неописуемая... Весь день гуляю... Погода? Ну, не такая, как летом, конечно... Ты же видела, наверное, сколько я теплых вещей забрал... Нормально, шведский стол... Да не особо, но наелся так, что обедать не буду. Вместе поужинаем, когда отец вернется... Нет, номер удобный... Не холодно... Собираемся в субботу, но он еще не знает, как у него по работе сложится... Да, конечно... Я позвоню тебе еще... Не болей... Спасибо, мама.

Толик нажал кнопку отбоя.

'Надо уточнять, какая в Питере погода, а то и проколоться можно', — подумал он, входя в комнату.

На коврике посреди нее его взору предстала куча-мала. Иришка и Маришка вдвоем с визгом и хохотом пытались побороть Гену. Глаза всех троих светились радостью и ребяческим восторгом. Толик смотрел на Гену и видел сейчас перед собой сейчас того доброго мальчишку, про которого рассказывала Нина, и которого любили все деревенские собаки.

-Пошли обедать, — возвестил Толик.

После обеда они уложили Маришку спать, Иришка села делать уроки, а они уселись на диван напротив телевизора, обнявшись за плечи. Обоих тянуло на близость, но они не решались, поскольку в соседней комнате были дети. Они лишь ласкали друг друга, сжимая и поглаживая через одежду напрягшуюся плоть, и иногда соприкасались губами в коротких поцелуях.

К приходу Нины накрыли стол.

Она явилась только в девятом часу вечера, усталая, но, увидев угощение, разом просияла лицом:

-Спасибо вам, ребята! А кто готовил? Неужели ты?

Она посмотрела на брата испытующим взглядом.

-Нет...— слегка смутился тот, — Это Толя постарался.

-То-то и оно. С детства лентяй. Ни готовить, ни стирать научить его не смогла, — сказала Нина, поворачиваясь лицом к Толику, — А тебя кто научил?

-Мама, — ответил Толик, — Она меня всему научила.

За ужином опять зашел разговор о деревне. Раскрасневшийся немного от выпитого пива Гена, выразил твердое намерение все-таки съездить туда хотя бы на несколько дней.

-Я не знаю, как вы поедете, — покачала головой Нина, — Поезд отменили, а на автобусе — там от шоссе четыре километра идти надо по грунтовке. Да я даже и не знаю, ходит ли он теперь?

-Так узнаем, — сказал Гена, поднимаясь, — Толясь, пошли, сходим на автовокзал, узнаем.

-Ребят, поздно уже, — предостерегла Нина, — У нас тут неспокойно.

-Да ладно — поздно, — отмахнулся Гена, — Мы же вчера примерно в это время и приехали.

До площади, где находились рынок и автостанция, они дошли быстро, благодаря указанной Ниной короткой дороге. Нужный им автобус ходил, но через день и только раз в сутки.

-Значит, послезавтра поедем, а в субботу вернемся, — решил Гена.

Они уже возвращались обратно, когда из-за руин фабрики на дорогу вышли четверо парней. Они направлялись в другую сторону, но заметив их на пустой в этот час улице, сгрудились в кучу и двинулись навстречу. В их фигурах и телодвижениях явно просматривалось что-то зловещее, а бежать было поздно...

Это случилось с Толиком не так давно, когда он учился в одиннадцатом классе. Возвращаясь с дачи, он шел по направлению к железнодорожной станции вдоль путей, когда у самой платформы из-за кустов наперерез ему выскочила куча малолеток с замотанными, снятыми с себя футболками, лицами. Он не сосчитал, сколько их было, заметил только, что самому старшему было от силы пятнадцать лет.

-Дай позвонить, — услышал Толик его наглый голос и почти одновременно ощутил сильный удар в переносицу.

Дальнейшее произошло так стремительно, что он, не ожидавшей такой жестокой агрессивности от почти что детей, не успел ничего предпринять, как оказался сбитым с ног и осыпаемым градом беспощадных ударов ногами и бейсбольной битой в руках одного из них.

-Телефон давай, деньги! — опять прозвучал голос предводителя, — Не отдает? Бей!

'А ведь убьют, — пронеслось в голове у Толика с неожиданным хладнокровием, — Забьют насмерть и сами не заметят, как...'

Послышался скрип тормозов подъезжающей электрички, и град ударов прекратился. Толик поднялся, и ни слова не говоря, пошел прочь. Он умылся в туалете пристанционного кафе, застегнул по самое горло молнию на куртке, чтобы не было видно залитой кровью рубашки, и поехал в Москву.

Ему удалось, по приезде, сразу юркнуть в ванную и выстирать там рубашку, пока мылся под душем, чтобы не расстраивать маму. Удалось не поворачиваться потом к ней лицом к лицу в течение недели, чтобы она не заметила ссадины на носу и выступивших темных кругов вокруг глаз. Удалось дышать при ней несколько дней через слегка приоткрытый рот, чтобы она не слышала свиста воздуха в разбитом носе. Мама тогда так ничего и не узнала, но сам Толик уже через неделю ходил на занятия в секцию самбо.

Тренером был коренастый сильный мужичок лет сорока. Прошел непонятно откуда взявшийся слух, что он раньше тренировал спецназ, но был уволен за превышение пределов необходимой самообороны в уличной драке. Причем говорили, что он чуть ли не покалечил кого-то. Некоторые даже утверждали, что его судили, но оправдали. Что здесь было правдой, а что вымыслом, Толик не знал, но то, что тренер отменно владел своим делом, был факт. Это стало заметно с самой первой тренировки.

А вот у Толика дела там пошли из рук вон плохо. И то, чем ему приходилось заниматься, и окружающие люди — все было ему чуждым. Он даже так ни с кем и не подружился за целый месяц, а в единоборствах всегда оказывался побежденным. Толик чувствовал какое-то внутреннее сопротивление тому, что он заставляет себя делать. В самый неподходящий момент приходило опасение причинить противнику сильную боль или, чего доброго, повредить что-то жизненно важное. А самое главное — не было стремления одержать победу, возвысив себя над другим.

Тренер долго присматривался к нему, а потом, после очередной тренировки, сказал:

-Задержись.

Толик равнодушно сел на низкую скамейку возле стенки.

-Ты случайно не ошибся дверью? — спросил тренер, присаживаясь рядом, когда они остались одни, — Что тебя привело сюда?

-Желание спокойно ходить по улицам, — глядя перед собой, твердо ответил Толик.

-Я так и подумал, — сказал тренер, и помолчав немного, продолжил, — Если хочешь, я могу научить тебя нескольким приемам, которые гарантируют тебе в экстремальной ситуации дальнейшее невмешательство противника. А сюда тебе ходить не надо.

Толик захотел. И тут все, мешавшее ему, куда-то исчезло. Обозначилась ясно реальная цель. Он вспоминал тех еще, по сути, не начинавших жить мальчишек, способных уже, тем не менее, отнять жизнь у другого, первого встречного, за мобильник и горсть мелочи в кармане, и душа его закипала гневом. Их надо было учить. Учить беспощадно. Учить единственным доступным их пониманию способом — что на их агрессию может найтись другая, еще более сильная и безжалостная.

Толик тренировался до фанатизма, до самозабвения, приходя в уже опустевший зал и занимаясь с тренером один на один. Тот, чувствуя такое стремление Толика, тоже забывался, впадая в азарт и выкладываясь в своем мастерстве до конца. Иногда их тренировки затягивались до позднего вечера, и они не замечали, как пролетает время. Ходом дела и результатами были удивлены оба.

-Только не забывайся, — сказал ему на прощанье тренер, — Применяй в случае крайней необходимости.

-Будьте уверены, — ответил Толик.

-Не был бы — не научил бы. Оружие не дают в ненадежные руки. А это оружие.

Толик выполнил обещание, хотя дважды за истекший год ему пришлось прибегнуть к этому оружию. Именно, как к оружию — спокойно, расчетливо и хладнокровно. И результат оба раза был стабильный. И теперь Толик опять почувствовал приближение такого момента. Но в те разы он сталкивался один на один, а сейчас было четверо против двоих. А может, и против него одного — бойцовских способностей Гены он не знал...

Толик окинул приближающихся оценивающим взглядом. Хоть парни были и рослые, но троим из них, вряд ли было больше восемнадцати. Беспокоил его четвертый — он был постарше на пару лет, походка отличалась твердостью, из-под куртки выглядывала армейская тельняшка, на обшлаге рукава виднелась привязанная Георгиевская ленточка, а по тяжелому взгляду можно было судить, что повидал он много.

'Небось, армию прошел, — подумалось Толику, — А может, и руки успел кровью обагрить в какой-нибудь горячей точке'.

Приблизившись, они загородили им дорогу, окружив полукольцом. Старший стоял позади.

-Закурить есть?

-Кто такие?

Вопросы двоих парней прозвучали почти одновременно.

Закурить было у обоих, но Толик прекрасно понимал, что дальнейшие события развернутся вне зависимости от того, дадут они им или нет.

-Здешние, — ответил Гена.

-Какие это здешние?

Парень сгреб в кулак его куртку на груди.

-С цыганского края, — сказал Гена, рывком сбрасывая руку.

-Х...ли ты п...дишь? — вступил второй, — Я на цыганском всех знаю, тебя что-то не встречал.

-Какие они здешние? — глухо проговорил старший, — Москвичи сраные. Мочи.

И тут же последовал первый удар. Он был сильным. Удар обрушился на Гену, который не удержался на ногах и повалился навзничь, ударившись затылком об асфальт. Увидев это, Толик сделал несколько молниеносных движений, и парень, ударивший Гену, оказался лежащим рядом с ним. Его невмешательство, выражаясь словами тренера, было гарантировано.

Но трое продолжали оставаться на ногах и двое из них разом бросились на Толика. Он упал, но тут же, сдвоенным ударом ног, изо всей силы ударил в живот другого парня. Тот буквально согнулся пополам, и судорожно хватая ртом воздух, стал падать. Толик вскочил на ноги и увидел, что до сих пор наблюдавший все со стороны старший, сделал несколько шагов вперед. Толик понял, что ему сейчас придется лихо, и не ошибся. Этот не шел ни в какое сравнение с другими, и Толик едва успевал парировать сильные поставленные удары. При этом ему еще приходилось вертеться, чтобы контролировать молодого, норовившего обойти его сзади. Толик понял, что долго так не протянет — силы покидали его.

Но короткий взгляд на лежащего на земле Гену возбудил в нем приступ жестокой беспощадной ярости. Собрав в кулаки все силы, нервы и, кажется, все, что в нем было, выдержав удар молодого, от которого буквально посыпались из глаз искры, Толик сумел применить ко врагу тот самый коронный прием, которому научил его тренер, и к которому он никогда раньше не прибегал.

Парень крякнул и стал медленно оседать на землю. Но и у Толика сил больше не было — земля уходила у него из-под ног. Он ждал удара от молодого, который окажется сокрушительным, поскольку парировать его уже не мог.

Однако, удара не последовало. Тот замер, и полными страха и ужаса глазами смотрел на поверженного парня. Этого не должно было быть. Похоже, вместе с телом сейчас на его глазах оседало на землю нечто другое — значительно большее, что составляло основу его мировоззрения.

-Ну, гады, вам не уйти! — крикнул парень срывающимся голосом и побежал по улице.

Толик наклонился над пытающимся подняться Геной, протягивая ему руку.

-Геннастый, ты цел? Проверь, зубы на месте? Нос не сломан? Потряси головой, не тошнит?

-Нормально, — проговорил Гена, ощупав лицо пальцами, — Сотрясение есть, но небольшое, фигня. У тебя — кровь...

-Я знаю. Пошли, Геннастый, нам надо сматываться. Он может сейчас вернуться и не один. Я, кажется, ихнего главаря выключил.

Они устремились в прилегающую улицу и быстро пошли, держась ближе к заборам и избегая выходить на освещенную часть. Скоро впереди показались знакомые окна пятиэтажек. Никем не замеченные, ребята юркнули в подъезд.

-Ой... ой, — как вчера, запричитала Нина, увидев их, — Гена, кто это вас так?

-Не нас, а мы, — тяжело проговорил Толик, снимая куртку и морщась от боли.

Пока шли, нервное напряжение не давало ее почувствовать, но сейчас он ощутил всего себя каким-то сгустком боли.

-Толь, да у тебя кровь хлещет.

-Сейчас остановится. Лоб рассекли, ничего страшного. Просто крови много, потому что голова обильно снабжается.

-Снимайте с себя все, я постираю.

Нина засуетилась, не зная, за что взяться в первую очередь.

-Идите в ванную... Гена, я тебе сейчас свинцовую примочку сделаю... Толь, давай я тебе перекисью лицо промою...

Из-за двери выглянуло встревоженное лицо Иришки, а из комнаты донесся тоненький Маришкин голосок:

-Мама, чево там? Папка задлавшийся плишол?

-Нет, нет, это не папка, — заговорила Нина, уводя Иришку в комнату, — Это дядя Гена с дядей Толиком вернулись.

-А дядя Гена тоже задлался?

-Нет, что ты. Дядя Гена у нас хороший, он не дерется. Спи, дочур. Видишь, Тотося с Тутосей уже спят, и мы сейчас тоже спать ложимся.

На кухне, превращенной в полевой лазарет, Нина обрабатывала их ушибы и раны, слушая рассказ о происшедшем.

-...Так что, если бы не Толик, мне бы хана, — завершил рассказ Гена.

-Говорила же я вам — не ходите. Сами видите, какая у нас тут жизнь.

-Это могло быть где угодно, — твердо возразил Толик.

-Да неужели же и в Москве так?

-Где угодно, — твердо повторил Толик, — Ты думаешь, Москва — это вершина цивилизации? Жизнь другая, а люди одни и те же.

-А, глядя на тебя, и не подумаешь, что ты можешь так драться, — уважительно взглянув на него, сказала Нина, — Такой интеллигентный с виду.

-С волками жить..., — индифферентно проговорил Толик.

Закончив с ранами, Нина вытащила из машины и развесила на веревках под потолком кухни их одежду, и встав в дверях, заговорила, отчеканивая каждую фразу указательным пальцем:

-Завтра из дома ни ногой! Дверь никому до моего возвращения не открывать! Маришку я отведу в садик, а у Иришки свой ключ. Еды навалом — лежите, отлеживайтесь! Все!

Она повернулась и пошла в маленькую комнату.

-Пошли, Толясь, — нежно взглянув на него, сказал Гена.

Они погасили везде свет и легли на диван. Едва накрывшись одеялом, Толик почувствовал сильное возбуждение. Перед ним отступила даже боль. Ему захотелось сейчас обнять и прижать к себе Гену, как никогда. И не только это. После того, что произошло, Толику показалось, что он готов сделать все, на что только был способен, чтобы никто никогда не посмел к нему прикоснуться. При этом он отдавал себе отчет, что раньше не испытывал таких чувств ни к одному человеку.

Толик протянул руку под одеялом и обнаружил, что Гена тоже возбужден.

-Сейчас нельзя, потерпи, — услышал он над ухом его тихий шепот.

Толик впился в эти губы своими, наслаждаясь, как малостью, посланной ему в утешение. Гена откликнулся, и они, обнявшись и превозмогая боль, слились в долгом поцелуе. Уснули, не в силах оторваться друг от друга, и обняв друг друга под одеялом.

Толик опять сквозь сон слышал, как уходила на работу Нина. Слышал голосок Маришки:

-Я не хочу в садик, я хочу с дядей Геной.

Слышал строгий голос Нины:

-Дядя Гена не сможет с тобой погулять, он заболел.

Слышал... и опять уснул, прижавшись к дорогому ему человеку, что он вдруг осознал почему-то вчера со всей остротой. Именно это чувство помогло ему победить в драке.

Они проснулись одновременно, вместе с проснувшимися в них вчерашними чувствами. Сейчас они были одни, и с упоением предались им.

-Геннастый, — произносил Толик любимое имя, утопая взглядом в нежных глазах лежащего перед ним на спине друга.

-Толясь мой, — так же мягко откликался Гена, водя ласковыми, но сильными руками по его телу.

Они опять извивались в объятиях, насколько позволяла не отпустившая еще боль.

-Войди, — проговорил Гена, переворачиваясь на живот.

Гена глубоко дышал и сладостно постанывал. Толик целовал широко раскрытыми губами его плечи, шею, вдыхал запах его волос, а губы между поцелуями, страстно шептали:

-Геночка... Геннастый... Генка...

-Толясь... — изредка так же шепотом откликался Гена, — Толяська мой... Мой Толька...

Темп их движений увеличивался, боль тоже давала о себе знать, и они с упоением начали стонать вслух, все громче и громче, не сдерживая себя, а впадая от этого в еще большее блаженство. В конце концов они закричали... Закричали оба во весь голос, давая выход наслаждению тем самым моментом, который опять наступил у обоих сразу.

Толик перевернулся на спину и раскинул, насколько позволял диван, руки и ноги, тяжело дыша и чувствуя приятное расслабление, несмотря на растревоженную во всем теле боль. Гена приподнялся и смотрел на него. Толик тоже посмотрел ему в глаза и опять содрогнулся от переполнявшей их нежности. Той самой, что, казалось, сейчас разорвет эти черные блестящие оболочки...

Едва они вышли из ванной, как заскрежетал в замке ключ — вернулась из школы Иришка. Обедали все вместе.

После обеда Иришка села делать уроки, а Толик, достав телефон, отправился в кухню.

-Маме? — спросил Гена, подняв на него глубокий участливый взгляд.

Толик кивнул и плотно прикрыл за собой дверь.

-Мама... Да... Как ты себя чувствуешь? Ну, сейчас погода такая, попей на ночь молочка с медом... Хорошо, сегодня был в Эрмитаже... Его за всю жизнь не обойдешь... Центральные залы, Сальвадора Дали посмотрел... Завтра в Пертопавловку пойду... Не знаю, может, схожу в театр... Сейчас перекушу чего-нибудь, подумаю... В пышечной... Ты же помнишь, наверное, сколько в Питере пышечных было... И сейчас есть... Да, поддержу нашу традицию... Насчет отъезда еще не решилось, у отца здесь дел много... Ничего, все будет нормально... Конечно, позвоню... Целую, мама.

Толик дал отбой и вернулся в комнату.

Гена дремал, лежа на диване. Толик лег рядом, и ощутив боком тепло его тела, тоже прикрыл глаза...

Скоро соседка с первого этажа привела домой из сада Маришку, и в доме снова воцарилось веселье. Нина опять вернулась поздно. К ее приходу уже был накрыт стол, поскольку вчера всего не съели.

-Ну, как вы тут, герои? — она заботливым женским взглядом бегло, но внимательно осмотрела следы ушибов.

-Почти в норме, — улыбнулся Гена.

Благодаря своевременно оказанной помощи, последствия и впрямь заживали быстро.

-Ну, так мне же не впервой, — сказала Нина, — Мой, как напьется, непременно с кем-нибудь задерется. Я уже могу на полставки в травмпункт устраиваться. Да, про вашу драку по городу слух пошел. У нас же тут, как в деревне, все всё знают. А сегодня еще одна была. На цыганском краю какого-то молодого москвича приезжего чуть ли не насмерть забили.

Толик с Геной многозначительно переглянулись.

-Пора нам подаваться отсюда, — решительно сказал Толик, — Растревожили мы местное болото, сами того не желая. Вонь теперь долго идти будет.

-Завтра автобус есть, — напомнил Гена.

-Ой, ребята, поезжайте вы лучше в Москву, — переводя с одного на другого умоляющий взгляд, сказала Нина, — Мало вам тут приключений?

-Бог не выдаст... — проговорил Толик.

-Да и безопаснее нам не на московском автобусе теперь отсюда уезжать, — заметил Гена.

-А ваш во сколько? — спросила Нина.

-В половине седьмого утра.

-Тогда удобно, вместе выйдем. Сейчас сумку матери соберу...

-Потом соберешь. Выставляй, что мы не допили по приезде, — улыбнулся Гена, усаживаясь за стол.

Утром они вышли из дома еще затемно.

Прежде, чем уйти, пока Нина одевала девочек, Гена вытащил из кармана пачку денег, отделил половину и незаметно засунул ей в сумочку.

На углу возле дома они расстались. Ребята направились знакомой дорогой на автостанцию, а Нина повела детей в противоположную сторону.

-Привет передавай мамке. Не забывай нас, Чижик.

Нина крепко обняла и трижды расцеловала на прощанье Гену, а потом, чуть поколебавшись, сделала тоже самое с Толиком:

-Спасибо тебе за брата...

До площади дошли без приключений.

У автостанции уже стоял старенький пыльный и помятый автобус, на дверце кабины водителя которого, Толик разглядел почти стершийся логотип четырнадцатого московского автобусного парка.

'Может, я уже и ездил на нем', — подумал Толик, поскольку парк находился недалеко от его дома.

Едва они сели, как намотавший не одну тысячу километров по московским улицам, а теперь отправленный умирать в эту глушь, автобус, задребезжав всем, что в нем было, тронулся в путь.

Гена задумчиво смотрел в окно.

-Погостили... — протянул он, — Что-то еще впереди.

-Я с тобой, — серьезно отозвался Толик, незаметно пожав его локоть.

Гена повернулся к нему лицом. Его глаза опять смотрели испытующе, пристально и сурово, как тогда, в их первую ночь.

-Я тебе верю.

5.

Автобус остановился на развилке трех дорог. Не хватало только камня, что был в сказке — налево пойдешь, направо пойдешь, прямо пойдешь...

'...И нигде ничего не найдешь', — завершил про себя Толик, оглядывая окрестности.

Вместе с ребятами из автобуса вышли две бабы, нагруженные тяжелыми сумками, и не спеша направились по левой дороге, где за горизонтом, очевидно, находилось что-то необходимое для их дальнейшей жизни, автобус покатил прямо, а они двинулись направо. У Толика за спиной был рюкзак, Гена тащил сумку, набитую заготовками и консервными банками с рыбой.

Скоро они свернули на грунтовку, и пошли рядом, поскольку идти по дороге было невозможно из-за скользкой грязи. Шли довольно долго — сначала заросшим полем, потом вошли в лес. Несмотря на осень, еще жужжали вокруг неимоверного размера мухи и слепни.

-Как же здесь люди живут, в такой глуши? — спросил Толик.

-Сам увидишь, — чуть улыбнулся Гена, — если остался еще кто-то.

-И ты здесь жил? — не мог до конца поверить Толик.

-Жил и никуда не выезжал до того самого дня.

-А как он тебя нашел-то здесь, твой 'бойлавер'? Что его сюда занесло?

-Так это не здесь было, а на трассе. Он из монастыря какого-то ехал. Грехи, наверное, там замаливал. Он у магазина остановился, а я сам подошел, закурить попросил. Захотелось в тачку крутую заглянуть. Вот и заглянул на пять лет...

Гена повертел головой по сторонам:

-Да... Тогда тут так еще не было. В этот лес за грибами ходили, за черникой. Много тут всего было, а теперь, глянь, как заросло. Человек уходит, и природа тут же все затягивает.

Пройдя еще с километр, ребята вышли из леса, поднялись на пригорок и застыли в оцепенении над пятком покосившихся лачуг, да десятком необитаемых полуразвалившихся срубов. А сколько их тут было еще, о которых напоминали лишь поросшие бурьяном плешины земли с запущенными садовыми деревьями?

-Здесь раньше так не было, — опять проговорил Гена дрогнувшим голосом.

Когда вошли в деревню, первым призраком жизни явился им хриплый собачий лай, донесшийся откуда-то с краю. Ему откликнулся другой, с дальнего конца. Толик заметил, что занавеска на окошке крайнего домишки приоткрылась, и было видно, как кто-то смотрит на них.

-Разглядывают, — повел он головой.

-Ну, а что же ты хочешь? — отозвался Гена, — Здесь каждый приезд новых людей — событие. Они еще на меня поглазеть придут...

И, очевидно, вспомнив, что говорила Нина, приостановился и сказал:

-Толясь, давай, придем сейчас, посидим немного, а потом уйдем, погуляем по окрестностям до темноты. Я не хочу никого видеть. Уже понятно, что мне здесь делать нечего, но, коль приехали, хоть вспомнить, как пацаном тут бегал.

Они подошли к вросшему в землю дому, выделявшемуся, однако, свежевыкрашенным фасадом, чистыми белыми занавесками на окнах и ухоженным палисадником. Гена решительно распахнул калитку и направился по дорожке к крыльцу. Занавеска на окне дернулась, и едва они подошли к дому, как дверь распахнулась. На пороге стояла довольно красивая когда-то, как можно было предположить, женщина неопределенного возраста с лицом, носящим на себе признаки пристрастия к горячительным напиткам. Об этом же свидетельствовал и ее сипловатый голос.

-Ой... Ой... Кто это? — заговорила она, напомнив чем-то Нину, — Геночка... Сыночек родненький приехал мамку проведать.

Она сошла со ступенек и обняла сына. На стоящего рядом Толика пахнуло перегаром. Гена тоже обнял мать, поставив на землю сумку, но лицо его выражало не радость, как при встрече с Ниной, а скорее скорбь. Женщина, тем не менее, взяв его за воротник и привстав на цыпочки, чтобы дотянуться, залепила ему три горячих поцелуя в щеки.

-Вот радость-то... Вот радость... — продолжала причитать она, увлекая их за собой в дом.

-Познакомься, это Толик, он мне как брат, — твердо сказал Гена.

Женщина окинула Толика прищуренным цепким взглядом, однако выражение ее лица и интонации голоса при этом не изменились:

-Ну и что же? Дружок-то какой у тебя представительный, серьезный.

Они прошли через сени в дом. Из-за стола навстречу поднялся мужчина, возраст которого было трудно определить, поскольку половину его лица закрывала густая борода, спускавшаяся аж до живота, сливаясь с такими же длинными, лежащими на плечах и завивающимися на концах волосами. Глаза были молодыми, а взгляд глубоким и пристальным.

-Рады, рады, с миром принимаем, — произнес он, — Мать забывать нельзя. Чти отца и мать свою, как учит нас Господь.

В его мягком голосе превалировали, очевидно, постоянные поучительные нотки, а манера речи была неторопливой и обстоятельной.

Мужчина протянул Гене руку:

-Тимофей.

Гена молча пожал ее, не поднимая взгляда от пола, и обратился к матери:

-Там тебе Нинка прислала чего-то, посмотри. Я сумку в сенях оставил.

-Так ты и к ней заезжал? — воскликнула мать, всплеснув руками.

-Заезжал, — односложно ответил Гена.

-Тимофей, — протянул мужчина руку Толику, — С кем имею честь?

-Анатолий, — ответил Толик, отвечая на рукопожатие.

-Дружок это Геночкин, — добавила за него мать, выходя в сени.

-Прошу, — Тимофей сделал широкий жест в сторону покрытого растрескавшейся клеенкой стола, на котором были тарелки с нарезанными колбасой, селедкой и сыром. Тут же стояли две большие миски: одна с квашеной капустой и солеными огурцами, а другая — с отварной картошкой. Венчала 'натюрморт' большая бутыль белого полупрозрачного самогона.

-Чем богаты, тем и рады, — проговорил Тимофей, — Господь не оставляет. Картошечку сейчас подогреем...

-Да я им сейчас щец мясных нагрею, — сказала мать, входя в комнату с консервными банками в руках, — Открой, Тимош. Все тоже к столу будет, раз такая радость у нас сегодня.

Тимофей взял в руки банку, рассмотрел ее и с удовлетворением произнес:

-Наша, местная. Кормит Россия матушка. А при государе императоре, батюшка рассказывал, мужики по сорок центнеров собирали. И безо всяких комбайнов, будь они неладны. Своими руками. Своим горбом и мозолями...

-Ты помнишь дядю Витю-то Лошкарева? — перебивая его, спросила мать, обращаясь к Гене, и не дожидаясь ответа, заговорила, — Батюшка он теперь у нас. И какой! Старец. А мы его всю жизнь недоумком считали, прости нас, Господи...

Она размашисто осенила себя крестным знамением.

-Да...— умиротворенно протянул Тимофей, — Батюшка наш себя еще покажет. На таких столпах вера православная на Руси всегда держалась.

-К нему уже и православные потянулись, — продолжала мать, ставя на плиту кастрюлю со щами, — Вон, аж из Твери приезжают.

-Да что — из Твери? Прошлое воскресенье из Москвы автобус с паломниками завернул, — гордо произнес Тимофей, — Возродится земля Русская, воспрянет от безбожия!

Он повернулся к иконостасу, занимавшему всю противоположную стену между двумя окнами, и благоговейно перекрестился.

На крыльце послышался шум, и кто-то постучал в крайнее окошко.

-Кого там принесло? — проговорила мать, приглядываясь, — Батюшки, Софронов пожаловал.

Она вышла в сени и вернулась вместе с мужиком лет сорока в кирзачах и ватнике.

-Ба, Никола, ты ли это? — широко развел руками Тимофей, — А мне говорили, что ты сидишь.

-Так я-то что? — забормотал мужик полубеззубым ртом, — Они сами за мной не идут. Я-то уж давно узелок собрал. Мне-то что? Что тут, что в тюрьме — какая разница-то? Ты это, того...

Мужик запнулся, увидев в доме посторонних.

-Пойдем, пойдем, — увлек его Тимофей за перегородку, отделявшую часть комнаты.

-Садитесь, ребят, — пригласила к столу мать.

За перегородкой послышался шорох и звон стеклянной посуды. Скоро они вышли, и мужик сразу же ушел, унося что-то в кармане ватника, а Тимофей подошел к матери и передал ей сотенную купюру:

-Прибереги. Копеечка к копеечке...

-Грех ведь это, — поморщилась мать.

-Ну, а батюшка-то у тебя на что? Пойдешь, да исповедуешься. Все чин чинарём, как ты скажешь.

Он опять осенил себя крестным знамением, и подойдя к столу, перекрестил тарелки со щами:

-Благослови, Господи, ястие и питие рабов твоих...

-А вы разве священник? Вы можете благословлять? — спросил Толик.

Мать метнула на него недобрый взгляд.

-Я трапезу благословляю, — внимательно глядя на него, сказал Тимофей все тем же поучительным голосом, — Это должен делать каждый благочестивый христианин. Кто нам дает пищу? Господь. Вот мы и должны Его возблагодарить, прежде чем приступать. Ну, с Богом.

Он сел за стол и взял в руки ложку.

-А это кто был? — спросил Гена, обращаясь к матери, когда принялись за обед, — Неужто Колька Софронов? Я его даже не узнал.

-Он тебя тоже, — ответила мать, — Где ж ему тебя узнать, если он всю жизнь не столько дома, сколько в тюрьме? А ты его помнишь разве? Его же первый раз посадили, когда тебе и семи лет не было.

-Помню немного.

-Первый-то раз ему немного дали — по малолетке прошел. Ну, когда они на пару с Рябининым магазин-то подломили. А уж за убийство десятку мотал.

-Кого он убил? — спросил Толик Гену, но ответила мать, охотно поддержав с ним разговор:

-На станции с еще тремя нашими двоих парней зарезали. Те приезжие были, из Москвы. Чего там не поделили, не знаю. Да он и сам не знает, пьяный был. Слово за слово, подрались, укокошили их и прямо в снег зарыли — дело зимой было. Ну, а по весне те оттаяли, милиция приехала, шурум — бурум начался, тут его и взяли.

Толик с Геной переглянулись.

-А сейчас за что забрать должны? — поинтересовался Гена.

-Опять за убийство, — махнула рукой мать, — Зазнобу свою приласкал. Да он ее и убивать-то не хотел. Так, подрались по пьянке.

Толик вспомнил мужика, простоватый облик которого и чистые полудетские глаза никак не вязались в его сознании с тем, что он только что о нем узнал. Он смотрел на мать, перед которой сидел сын, проданный ею в рабство, и которая не испытывала ни капли неловкости, и недоумевал. Он не мог понять, что должно было произойти с людьми, если такое в их сознании стало в порядке вещей, если об этом можно говорить так спокойно?

Но вслух спросил:

-И такого рецидивиста на свободе держат?

-Да какой он тебе рецидивист-то? — вскинулась мать, — Нормальный мужик, работящий. На руку только тяжел, да дурак, когда напьется. У нас тут таких рецидивистов — пруд пруди. Да и куда он денется? Ему бежать некуда. Надо будет — придут и посадят, как миленького.

-Ну, давайте, — проговорил Тимофей, протягивая руку к бутылке с самогоном, — выпьем за встречу, за знакомство, чтоб все чин чинарём...

-Да мы это не очень, — сказал Гена, — Нам бы пива лучше.

-А где ж мы тебе его возьмем-то? Нашим брезгуете, надо было с собой везти, — ворчливо сказала мать, опять метнув на них по очереди колючий взгляд.

-Зачем так? — примирительно промолвил Тимофей,— Выпейте понемножку. Вреда-то от нее не будет, от самогонки-то. Исконно наш, русский напиток. И вино веселит сердце человека, умастити лице елеем и хлеб сердце человека укрепит...

Он налил всем по полной кружке и поднял свою:

-С Богом.

Все, включая ребят, чокнулись.

-Ух! Очищенная, на меду... — смакуя, проговорил Тимофей и большими глотками опустошил кружку, блаженно крякнув при этом.

Мать последовала его примеру. Гена с Толиком отпили по половине, оба поморщились и тут же закусили квашеной капустой.

-А ты, сынок, в Москве-то, как? — спросила мать, — Все при Николай Авдеиче?

Гена потупил взгляд.

-Благодетель это наш, — пояснила она Тимофею, — И мне помогал, и сынка вон какого вырастил. Ты глянь на него. У кого еще такие дети? И одет, и манеры... Все чин чинарём. Вот скажи, ведь сразу видно — хорошо живет мой сын?

Толик заметил, как Гена побледнел, и у него задрожали колени. Толик под столом твердо положил на его ногу ладонь, почувствовав, что Гена положил поверх свою, крепко пожав ее при этом.

-Нет... Не при Николай Авдеиче..., — прохрипел Гена, не поднимая взгляда.

-Он в институте учится, — ответил за него Толик, — Вместе со мной. В одной группе.

-А! Так вы учитесь вместе? — обрадовалась мать, — А я-то подумала...

Она осеклась, а Гена покраснел, и колени его опять задрожали.

-Учиться, это неплохо, — глубокомысленно изрек Тимофей, прожевывая кусок колбасы, — А в каком, позвольте спросить, институте?

-Международных отношений, — твердо ответил Толик, обведя их строгим взглядом.

Гена недоуменно уставился на него, а мать с Тимофеем переглянулись.

-Это что ж, дипломатами хотите стать, или какими-нибудь, там, атташе? — неодобрительно поинтересовался Тимофей.

-А хотя бы, — с легким вызовом ответил Толик, — Чтоб не хуже Николая Авдеевича.

-Ты его не трожь! — прикрикнула мать, — Ты откуда его знаешь?

Толик оставил ее вопрос без внимания, спокойно жуя картошку.

-Вот все вы на запад смотрите, — опять заговорил Тимофей своим наставительным тоном, — Нет бы — выучиться, чтобы от вас здесь, на своей родине польза была. Чему народная мудрость учит? Где родился, там и пригодился. Они там, на западе, все только и мечтают нас уничтожить. Да только знают — не выйдет! Не за то наши деды кровь проливали, чтобы мы теперь Россию матушку им добровольно сдали, как другие, вон... А не могут завоевать, так стараются развратить, разложить изнутри. Одна гниль растленная оттуда к нам ползет. Праздники всякие бесовские... Халоун, сатанинское порождение, день святого Валентина, блудодейная вакханалия, секты разные — протестанты, пятидесятники, свидетели Иговы. Да вы посмотрите, во что великую державу превратили эти демократы прозападные! Слава Богу, сейчас все изменяться начало. Мудрого, толкового правителя Господь послал...

Он встал, и повернувшись к иконам, сотворил крестное знамение с глубоким поясным поклоном:

-Дай, Боже, ему здравия и долгие лета.

-А в чем вы видите его мудрость? — резко спросил Толик,— В том, что рубль в падении бьет все рекорды, бюджеты регионов полупусты, пенсии заморожены, отнимается материнский капитал, промышленность идет к краху, а страна вышвырнута из восьмерки и приближается к положению мирового изгоя?

За столом воцарилось молчание, а Тимофей уставился на него долгим взглядом с зажегшимися в глубине глаз гневными искорками.

-Это вас в институте так учат? — все с теми же интонациями спросил он.

-А вас надо обязательно учить? Вы сами не видите? Этого может не видеть только тот, кто не хочет видеть, — ответил Толик, тоже глядя ему в глаза.

-Это единственное, изо всего, что ты сказал, благоразумное. В том-то и грех. А вот ты ничего другого увидеть не хочешь?

-Что именно?

-А то, что в русского человека плевать перестали, православие на Святой Руси возрождается, земли исконно русские возвращать начали, страна наконец-то стала подниматься с колен. С нами считаются теперь, нас теперь боятся! Или вам до этого дела нет, нехристям?

-Почему это — нехристям? — подскочила мать, все это время сидевшая молча, лишь переводя широко открытые глаза с Тимофея на Толика и обратно, — Он крещеный у меня. Все чин чинарём. И Нинка...

-Да что вы за люди такие? — опять оставив без внимания ее реплику, заговорил Толик, вставая во весь рост, — Почему ваше представление об уважении заключается в страхе? Почему вы не можете себе даже представить, что можно просто жить, уважая себя, и друг друга? И зачем вам ваше православие, если вы не стремитесь стать лучше? А ведь Христос именно за это претерпел крестные муки — чтобы люди стали лучше!

Воцарилась тишина. Тимофей побледнел и смотрел на Толика налившимися гневом глазами.

-Да... Ну и друга ты себе выбрал, Геннадий, — сказал он наконец, и ему впервые изменил его тон.

-Он... Он все правильно говорит! — запнувшись, выкрикнул Гена, тоже вскакивая с места.

-Ген, — спокойно тронул за плечо друга Толик, — Мы с тобой собирались пойти погулять.

Они молча вышли в сени.

-Заповеди Блаженства перечитай, проповедник, — не удержался Толик от того, чтобы уйти в своей обычной, в подобных случаях, манере.

Они молча прошли через деревню и поднялись на пригорок. Здесь Гена остановился, нервно чиркнул зажигалкой, закурил, судорожно сделал несколько глубоких затяжек и отбросил сигарету. Толик обнял его, подставив плечо под голову и сомкнув на спине просунутые под мышками руки:

-Не расстраивайся, Геннастый.

-Права была Нинка, — с сердцем сказал Гена, — Не надо было сюда приезжать. Давай уедем, а? Прямо сейчас. Пусть думают, что хотят. Я не хочу туда возвращаться.

-На чем? Ты же сам говорил, что обратный автобус только в субботу.

-Пойдем на трассу, проголосуем, деньги есть. Пойдем, Толясь. Что тебе — вещи жалко? Так купим новые.

-Причем тут вещи? Тебя жалко, — вздохнул Толик, — Не думай ты ни о чем и не обращай на них внимания. Сестра у тебя — душа человек.

-Она мне не сестра, а самая настоящая мать. Она мне всегда ей была, а не эта... чин чинарём.

-Вот и помни ее, а об этой не думай.

Гена внимательно посмотрел на Толика:

-А с какого мороза ты им вдруг про институт международных отношений задвинул? Я аж в отпаде был.

Толик разжал объятия. В только что бывших скорбными глазах Гены уже светилась улыбка.

-Сам не знаю, — тоже улыбнулся Толик, — Во-первых, мать твоя не в тему вопрос задала, хотелось тебе помочь выкарабкаться, а потом этот алкаш-теоретик, уже доставать начал своей твердолобостью.

-Мне бы уж такое не пришло в голову сморозить.

-Ты другое сморозить можешь, я знаю, — засмеялся Толик, легонько схватив его ладонью между ног и убегая в сторону леса.

Гена кинулся за ним. Они долго играли в догонялки, бегая друг за другом по опушке. Наконец, Толик настиг Гену и прижал его к березе. Их лица раскраснелись, а глаза у обоих сияли радостью.

-Все... Попался, Геннастый. Спускай штаны, — страстно прошептал Толик.

-Прям здесь? — озорно улыбнулся Гена.

-Да. Здесь и сейчас. Я хочу, чтобы тебе такой запомнилась эта поездка на всю жизнь — земля, по которой ты когда-то сделал свои первые шаги, осенний лес, и мы с тобой занимаемся любовью под этой березой.

-Ты настоящий друг, Толясь! — воскликнул Гена, — Я никогда не думал, что такого человека встречу, что такие люди вообще бывают. Поклянись мне! Поклянись сейчас, что мы... Что мы с тобой навсегда!

-Зачем клятвы? — тихо спросил Толик, проникновенно глядя ему в глаза, — Разве ты сам этого не чувствуешь?

По ногам Гены уже медленно съезжали расстегнутые джинсы.

-Повернись... обними березку..., — прошептал Толик, прижимаясь к Гене и кладя ему на плечи руки.

Тот послушался и Толик вошел в него, тоже сжав ладонями дерево. Они предавались любви, а чистый аромат осеннего леса пьянил их своей свежестью, лаская слух слабым шелестом листьев. Ветви плакучей березы слегка колыхались над их головами, а несколько, самых длинных, тихонько шуршали по одежде, как бы, даря свою долю ласки.

Они опять начали стонать, но на этот раз почему-то еле слышно, хотя были одни во всем этом, тянущемся не на один километр, лесу. Так получалось само собой. Возможно, им подсознательно не хотелось нарушать возникшей гармонии между ними и природой, частью которой они себя почувствовали, и которая приняла их в свои объятия в момент излияния взаимного чувства.

Гена вскрикнул, почти вместе с ним Толик, и они замерли, прижимаясь щеками к шершавому стволу и друг к другу.

-Смотри, — сказал Гена, указывая взглядом на стекающие по бересте прозрачные капли.

-Ты ее оплодотворил, — улыбнулся Толик.

Они натянули и заправили одежду, а отойдя, обернулись, еще раз посмотрев на дерево. Березка стояла несколько на отшибе, отделенная от других деревьев парой осин и полукружьем елей. Ее плакучие ветви слегка колыхались под слабым дуновением ветра, как бы прощаясь с ними.

-Давай ее запомним, — предложил Гена.

-И когда-нибудь обязательно к ней вернемся, — добавил Толик.

-Она теперь наш свидетель, — улыбнулся Гена, и вытащив из кармана Айфон, сделал несколько снимков.

Они брели вдоль грунтовки, и Гена, не переставая, рассказывал:

-Вон ту дорожку видишь? Это к станции... А вон в той роще я чижика нашел... А вон там речушка, видишь? Она тогда еще не такой заросшей была, мы в ней купались. Она глубокая, кстати. Я у самого берега чуть не захлебнулся, когда мне три годика было. Мамка посадила меня на берегу, а сама с Нинкой уплыла. А я сижу, сижу, ножками в воде болтаю, а потом — как бултыхнусь в воду. Ору, кричу, а они меня не слышат. Потом Нинка увидала, как завизжит — и ко мне. А я уже пузыри пустил. Она меня вытащила и искусственное дыхание делала. Спасла, хотя самой тогда десять лет было.

Неожиданно Гена свернул с дороги в лес.

-Куда ты? — не понял Толик.

-Пошли, пошли, — сейчас увидишь.

Толик двинулся следом.

-Тут когда-то главная дорога была, по ней в село ходили. Правда, при мне-то ее уже не было, но что-то еще оставалось — это сейчас все заросло. А скажи, идти легко, чувствуешь?

Приглядевшись, Толик и впрямь стал замечать следы проходившей здесь когда-то дороги: то ровная, не заросшая площадка, то выбившийся из-под мха булыжник, да и деревья на пути росли более молодые, чем те, что дальше. А идти, в самом деле, было удивительно легко.

Скоро они вышли из леса и увидели справа за оврагом деревенские дома.

-Ну, вот, к соседней деревне вышли,— сказал Гена, — пять километров отмахали.

К деревне через овраг вела размытая дождями грунтовка, а почти на самом верху замерла темно зеленая 'Нива', не сумевшая преодолеть самый последний бугор на подъеме. Возле машины стоял мужчина в сапогах и что-то подкладывал под колесо. Увидев на другой стороне оврага вышедших из леса ребят, он приветливо замахал им рукой.

-Пошли, подсобим, — предложил Гена.

Приблизившись, они разглядели его. Мужчине было лет шестьдесят, или чуть больше, но выглядел он крепким и еще довольно сильным. Кепка прикрывала залысину, на плечи был накинут охотничий плащ, умные глаза из-под очков смотрели серьезно, а на губах застыла приветливая улыбка. Толику показалось даже странным встретить в этой глуши интеллигентного человека.

-Ребята, вы откуда здесь? — спросил мужчина, когда они подошли.

-Со станции, — уклончиво ответил Гена, со знанием дела осматривая завязшие в грязи колеса машины.

-Да. Видите, какая незадача? — заговорил тот, — На последнем рубеже застрял. Надо бы было по травке, да я соблазнился, что хороший разгон взял.

-Ерунда, — обнадежил его Гена, — Тут посильнее подтолкнуть надо, всего и делов-то. Садитесь за руль, мы толкнем.

-Вот спасибо, ребята! — обрадовано воскликнул мужчина, залезая в машину и заводя мотор.

Вытащить машину удалось, но Толик с Геной оказались перепачканными с ног до головы летящей из-под колес глиной.

-Так дело не пойдет, — решительно сказал мужчина, посмотрев на них, — Садитесь.

-Да ладно, в речке отмоемся, — сказал Гена, — Поезжайте.

-Садитесь, садитесь, — не терпящим возражений голосом приказал тот, — Я вас так не отпущу.

Ребята починились и уселись на заднее сиденье.

-Ну вот, перепачкали все тут у вас, — констатировал факт Гена.

-Мои трудности, — бросил ему через плечо водитель, уверенно объезжая рытвины и ухабы, наполненные мутной грязной водой.

Чувствовалось, что дорога ему хорошо знакома.

-Приезжаете сюда часто? — спросил Гена.

-Живу здесь, — ответил мужчина.

-Вы?! Живете?

-А что тебя удивляет? — слегка заметно усмехнулся водитель, — Ты извини, что на ты, ладно?

-Да не в этом дело. Как-то странно. Не похожи вы на здешнего.

-Я знаю. Сейчас еще больше удивишься.

Он подъехал к крайнему одноэтажному дому и вышел, чтобы открыть ворота.

-Этого дома здесь не было, — сказал Гена, — Здесь Копачевы жили, но они в райцентр переехали, когда я еще здесь был, и дом у них был другой.

Когда они оказались по другую сторону высокого глухого забора, то не поняли, куда попали. Поляна перед фасадом дома, построенного в традициях русского деревянного зодчества, была засажена кустами сирени и жасмина, между которыми вились дорожки, засыпанные белой каменной крошкой, а пространство между ними заполнял ровный зеленый газон. Здесь же росли на расстоянии друг от друга четыре молодых березки и три голубые ели. Между кустами приютились две садовые скамейки, а поодаль виделся маленький бассейн, выложенный природными камнями.

-Впечатляет? — спросил мужчина, смеясь одними глазами.

-Не то слово, — протянул Гена.

-Там еще рыбки плавают, — кивнул хозяин на бассейн, — а по камням вода стекает. Сейчас эта техника не работает — законсервировал на зиму.

По выложенной плиткой дорожке шла седая сухощавая женщина в теплом домашнем халате. Подойдя, она сдержанно поздоровалась с ребятами и обратилась к мужчине:

-Петри, приходил Алехин и просил тебя зайти к нему, как только ты вернешься.

-Непременно, Розочка, сейчас прямо и зайду, а тебя очень попрошу...

Он повернулся к ребятам.

-Давайте познакомимся, молодые люди. Меня зовут Петр Дмитриевич, а это моя супруга, Роза Анатольевна.

-Анатолий, — представился Толик, слегка поклонившись.

-Гена, — просто сказал Гена.

-Очень приятно, — вразнобой ответили хозяева.

-Розочка, у нас проблема, — заговорил Петр Дмитриевич, — Гена с Анатолием помогли мне выбраться из затруднительной ситуации, но ты видишь, какие это имело для них последствия. Я схожу к Алехину, а ты помоги им обрести подобающий вид.

-Охотно, — слегка улыбнулась Роза Анатольевна, — пойдемте со мной, молодые люди.

Хозяин вышел на улицу, а ребята направились к дому, вслед за женщиной.

Пройдя через веранду, где переобулись в мягкие домашние тапочки, они оказались в гостиной с большим круглым столом и мебелью, стилизованной под старину. Брусчатые стены и пол были покрыты лаком, посередине лежал ковер овальной формы, а в углу стояло пианино. Интерьер дополнялся свисающей с потолка металлической люстрой в форме распускающегося цветка.

-Присаживайтесь, — сказала хозяйка, указав на диван, и куда-то удалилась.

-Ну и как тебе? — спросил Гена.

-Нормально, — пожал плечами Толик, — Так и должны жить нормальные люди.

-Я видел покруче, ты знаешь, — усмехнулся Гена, — Но, чтоб здесь так жили...

Послышались приближающиеся шаги, и на пороге появилась Роза Анатольевна. В руках она держала два махровых халата.

-Гена, Анатолий, пойдите в ванную, снимите с себя все и переоденьтесь в это. Вещи оставьте там, я их выстираю, а сами возвращайтесь сюда. Пойдемте, я покажу, где ванная.

Она положила халаты на диван рядом с ними и направилась вглубь дома. Ванная оказалась достаточно просторной, была целиком выложена кафелем, и с трудом верилось, что она располагалась в деревянном доме. Напротив входа висело огромное зеркало с подсветкой, а помимо самой ванны имелись еще душевая кабина, компакт и биде.

-Если захотите помыться — гель и шампунь на полке, эти два полотенца чистые, — сказала хозяйка и удалилась.

Ребята переглянулись и стали снимать в себя грязную одежду.

-А мне и впрямь хочется помыться, — улыбнулся Гена.

-Полезли, — согласился Толик, — Для убыстрения дела — один в ванну, другой в душ.

Распаренные, в одних трусах, халатах и тапочках на босу ногу, вернулись они в гостиную.

-Чай? Кофе? — предложила Роза Анатольевна, — Если курите, вот пепельница...

-Спасибо. Если можно, кофе, — вежливо сказал Толик.

-И мне, — ввернул Гена, — Покрепче.

Хозяйка вышла и через какое-то время вернулась, неся на подносе чашки и вазу с печеньем.

-Извините, а вы здесь постоянно живете? — спросил Толик, присаживаясь к столу.

-Да, — пожала плечами Роза Анатольевна, — А почему вас это удивляет? Мы отработали свое — и я, и муж. Вышли на пенсию и решили прожить оставшиеся годы вдали от городской суеты.

-А давно вы здесь живете? — поинтересовался Гена.

-Уже два года. Купили этот участок, снесли все, что здесь было, и построили вот это. Интересуетесь?

Она встала с места и жестом пригласила за собой.

-Кабинет мужа, — открыла она дверь следующей комнаты.

Перед глазами ребят предстало небольшое помещение с письменным столом, массивным креслом подле, кожаным диваном и стеллажом, от пола до потолка заставленным книгами.

-Здесь спальня... А это спальня для гостей с туалетом и душевой кабиной... — продолжала экскурсию хозяйка, — Кухня на той половине, а в ванной вы уже были. Как видите, не так много и все только самое необходимое для нормальной жизни. На чердаке — мастерская.

Отделка стен и пола во всем доме не отличалась от гостиной, а немногочисленная мебель, хоть и была современной, но не нарушала общего колорита.

Роза Анатольевна распахнула заднюю дверь дома, и они вышли в садик, засаженный садовыми деревьями. В самом конце виднелась небольшая теплица и несколько высоких грядок. Вдоль и поперек тянулись выложенные плиткой узкие дорожки для удобного прохода и укрепленные на некотором расстоянии от земли водопроводные трубы.

Центральная дорожка упиралась в деревянное сооружение, напоминавшее беседку, только вознесенную над землей четырьмя глухими бревенчатыми стенами.

-Изобретение мужа, — улыбнулась Роза Анатольевна, — Эксклюзивный проект. Оттуда открывается очень красивый вид на окрестности. Мы любим там любоваться закатом.

Наверх вела узкая деревянная винтовая лестница с перилами.

-А здесь...— она распахнула дверь в нижнее помещение 'беседки',— русская баня.

Ребята заглянули. Предбанник и парилка были не слишком просторными, и в то же время не тесными. Все внутри было отделано светлыми деревянными рейками. Окна отсутствовали, но встроенные в стены светильники с деревянными абажурами, мягко освещали помещение, имитируя свет из небольших окошек. Парилка обладала электрической печью и полками в два яруса, расположенными в форме 'лесенки'.

-Так и живем, — продолжала Роза Анатольевна, возвращаясь обратно к дому, — И поверьте, все это стоит не таких уж больших денег — почти все здесь муж сделал своими руками. И спроектировал, и построил — он архитектор.

Они вернулись в гостиную, где все трое закурили и стали пить кофе.

-А не скучно вам здесь? — спросил Гена.

Губы хозяйки тронула легкая улыбка:

-Что вы имеете в виду? Во-первых, чтобы все это обустроить, потребовалось немало сил и времени, а потом, в конечном счете, все зависит от человека. Если вам скучно самому с собой, то, простите, это будет везде. У нас были другие варианты: мы могли, например, переехать к дочери, она живет во Франции, но мы русские люди и предпочли остаться на своей земле. Да и сына оставлять не решились. Он лентяй. Любит, чтобы за него все решали и преподносили на блюде — на западе ему не место. И потом, что самое главное, мы с мужем безумно любим русскую природу. Подмосковный коттедж впритирку с другими, нам не подходит. Оставили сыну московскую квартиру, а сами удалились сюда. А именно сюда потому, что дед моего мужа отсюда родом. В этих краях было его родовое гнездо, но там уже ничего не осталось ни от дома, ни от села. Нас многие не понимают, считают чудаками. Может, они правы, но мы с мужем не жалеем. Пока не жалеем.

В последних словах проскользнула еле уловимая грусть.

-А как у вас сложились отношения с местными? — поинтересовался Толик.

-Вы знаете, неплохо. Муж много делает для населения, они его выбрали председателем общественного совета, вот и сейчас пошел что-то решать относительно дороги. Вы имели возможность сегодня убедиться, что это такое, а она у нас единственная. А я? Пытаюсь вести себя с ними, как с равными себе людьми, не опуская себя в то же время до их уровня. Уважаю в них личность. Они это чувствуют и платят взаимностью. Я, например, ни слова не говорю, когда они собираются на посиделки на скамейке у наших ворот, а наоборот, подметаю каждый день за ними окурки. Только личным отношением можно что-нибудь добиться, я уверена. Простите, что я с вами так откровенна, но вы интеллигентные ребята, и думаю, меня поймете. Из Москвы?

-Да, — подтвердил Толик.

-Я так и подумала.

Она затушила сигарету, отодвинула пустую чашку и предложила:

-Хотите, я вам спою?

Предложение было настолько неожиданным, что ребята оторопели, а Роза Анатольевна раскрыла пианино, дотронулась до клавиш, и дом наполнился чарующими звуками музыки, на фоне которой зазвучал ее бархатный голос:

Целую ночь соловей нам насвистывал,

Город молчал, и молчали дома.

Белой акации гроздья душистые |

Ночь напролет нас сводили с ума...

Толик чувствовал, что эти звуки наполнили не только пространство, но стали проникать куда-то глубоко в него самого, волнуя и вызывая ответное чувство. Он переводил взгляд с осеннего пейзажа за окном на сидящую за пианино женщину, внимал музыке и ее пению, и был где-то далеко, где все так же ясно и чисто, как в этом романсе.

А Роза Анатольевна продолжала петь с такой искренностью, что Толику казалось, она поет о себе, делясь самым сокровенным.

..В час, когда ветер бушует неистово,

С новою силою чувствую я:

Белой акации гроздья душистые

Невозвратимы, как юность моя!

Прозвучал последний аккорд, и Толик от души захлопал. Гена последовал его примеру, но Роза Анатольевна, поморщившись, попросила:

-Не надо...

-Вы актриса? — спросил Толик.

-Музыкант, — еле заметно улыбнувшись, ответила она, — Если уж начистоту, то единственное, что меня здесь угнетает, так это людское бескультурье. Я бы даже сказала — махровое, воинствующее невежество. Я предлагала дому культуры в соседнем городке свою помощь — совершенно бесплатно заниматься с детьми музыкой, но... Это оказалось никому не нужным. Всех устраивает, что они пьют с малых лет и болтаются на улице. Почему так? Откуда такое равнодушие к себе самим и собственному будущему? К тому же, как выяснилось, у них в ДК нет даже рояля. У меня такое в голове не укладывается...

На веранде хлопнула дверь, и на пороге гостиной появился Петр Дмитриевич.

-Развлекаешь гостей?

Роза Анатольевна поднялась, вышла на кухню, и оттуда послышался ее голос:

-Ребята, ваши вещи выстирались, а обувь я уже помыла. Сейчас включу сушилку, и через полчаса можете одеваться...

-...А пока мы поужинаем, — завершил за нее муж.

Скоро они сидели за накрытым сервированным столом. Закуски, в основном, были приготовлены собственными руками из даров щедрой природы, однако, их разнообразие и специфический вкус каждой, свидетельствовал о самобытном мастерстве хозяйки.

-Хобби у нас такое, — улыбнулся Петр Дмитриевич, — Я приношу, а Роза Анатольевна совершенствует свой кулинарный талант.

-Вина отведайте, — предложила хозяйка, указывая взглядом на стоящую на столе бутылку, — Настоящее Шардоне, дочь из Франции привезла.

Петр Дмитриевич наполнил бокалы.

-За нашу встречу, — сказал он, поднимая свой.

Все чокнулись, и Толик ощутил во рту приятную вкусовую гамму. Ему невольно вспомнился заставленный мисками стол, за которым они сидели утром, и 'очищенная на меду' в мутной бутылке, возведенная в ранг 'истинного русского напитка'. Сейчас с трудом верилось, что это тоже здесь, рядом, на этой же земле.

-Что сказал Алехин? — поинтересовалась Роза Анатольевна, обращаясь к мужу.

-В понедельник съезжу в район, потолкую с новым руководством в лице преемника Смирнова. Алехин утверждает, что с ним можно договориться, в отличие от того. Испокон веков дороги на Руси миром строились, но грейдер, хотя бы, он может выделить? Вот так... — Петр Дмитриевич повернул голову к ребятам,— На заслуженный, как говорят, отдых с Розой приехали, а покой нам только снится.

Они выпили еще: и за устроение дел, и за гостеприимных хозяев, и за гостей, и за всех присутствующих сразу.

На горячее было подано тельное из рыбы, а на десерт — клюквенный мусс.

-Клюкву тоже сами собирали? — спросил Гена

-Было такое дело, — улыбнулся Петр Дмитриевич, — А вы надолго в наши края? Можем вместе сходить. Сейчас самый сезон тихой охоты, да и погода пока благоприятствует.

-Да нет... Мы это...— смешался Гена, отводя взгляд.

-Ну, была бы честь предложена, — не смутился хозяин, — А за сегодняшнюю помощь спасибо.

Он протянул и пожал им каждому руку.

-Может, довезти вас до станции? — предложил Петр Дмитриевич, но сам осекся на последнем слове.

-...И начнем все сначала, — завершила Роза Анатольевна.

Все засмеялись.

-Да, две вечные российские беды на букву Д, — покачал головой Петр Дмитриевич, — От них нигде не скроешься.

-Не переживайте за нас, мы через лес короткую дорогу знаем, — успокоил его Гена.

-Поторопитесь, время к вечеру.

-Будем рады видеть вас вновь, — приветливо улыбаясь, сказала Роза Анатольевна, — В любое время. Петри может отъехать по делам, но я всегда дома.

-Спасибо, — искренне сказал Толик, опять пожимая руку хозяину.

-Не застревайте больше, — добавил Гена.

На скамейке за воротами сидели два местных мужика в ватниках. Поздоровавшись, они с любопытством посмотрели на них. Ребята ответили и пошли по направлению к дороге.

-Не бросай, — услышал Толик за спиной, — Роза здесь каждое утро метет.

В ответ послышался скабрезный смех.

-Эх, Гоза, п...зда ее с могоза! А бабенка хогоша, хоть и стагая, скажи? Я б ее тгахнул. А ты бы тгахнул?

-Так она тебе и дала... Она — другого поля ягода.

Толику вдруг показалось, что ему в лицо опять полетели комья грязи, как тогда, в овраге, из-под колес. И еще вспомнилось обещание, данное когда-то тренеру. Он не даже не обернулся, только почувствовал, как в карманах куртки сами собой до боли сжались кулаки.

'А может, я неправ? — неожиданно подумалось Толику, — Может, в его понимании, это самое сильное выражение симпатии Розе Анатольевне? Ведь тот, про которого я где-то читал, что был расстрелян за то, что спел частушку:

Эх, калина-мАлина,

Х... большой у Сталина,

Больше, чем у Рыкова

И у Петра Великого,

тоже, может, считал, что делает комплимент любимому вождю?'

Теперь, когда схлынули эмоции, ему показались наиболее значимыми слова другого мужика:

'Она — другого поля ягода...'

И еще показалось, что ему пришло время твердо определить, наконец, в этой многообразной жизни свое 'поле'. Определить самому для самого себя окончательно и бесповоротно.

Начали сгущаться сумерки. Хотелось поговорить, но у Толика возникло ощущение, что природа вступила с ними в состязание — кто кого? Они быстро и сосредоточенно шли друг за другом, стремясь скорее выбраться из погружающегося во мрак леса. На пригорок у деревни вышли уже в полной темноте, а к дому подходили, подсвечивая себе дорогу Гениным Айфоном.

Окна в доме еще светились, но дверь была заперта. Гена громко постучал в дверь, потом в окно, однако прошло несколько минут, пока послышался стук отпираемого запора. Гена распахнул дверь и увидел спину удаляющегося Тимофея.

Они вошли в сени. Гена щелкнул выключателем у двери, и под потолком вспыхнула болтающаяся на проводе яркая лампочка.

-Геннастый, — сказал Толик, обратив внимание на довольно широкую дощатую лавку вдоль стены, — Давай здесь будем спать. Ляжем головами в разные стороны, шапки натянем, вторые свитеры, ноги покрывалом накроем — не замерзнем. В лом мне туда идти...

Он кивнул на дверь, ведущую в дом.

Гена подумал немного и пошел один. Скоро он вернулся, таща, помимо рюкзака, заплатанную ватную подстилку.

-На печке валялась, — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Толика.

Гена поднес ее к лицу, и понюхав, добавил:

-Вроде не обоссанная.

-Чего они там? — спросил Толик, кивая на дверь.

-Мамка упилась в сиську, спит, — ответил Гена, — а этот сектант, тоже в хлам, сидит, Библию читает. Чего он там видит — не знаю. На меня даже не посмотрел.

-Ладно, давай спать, — сказал Толик, беря у него из рук подстилку и расстилая ее на лавке.

Они натянули вторые свитеры, вязаные шапочки и соорудили себе постель, приспособив под головы оставшиеся в рюкзаке мягкие вещи.

-Предусмотрительный ты, Толясь — уважительно сказал Гена.

-А еще ругал меня за это покрывало.

-Правда что... Можно подумать — ты, а не я в деревне вырос.

-Все, спим, Геннастый. Утро вечера мудренее, — улыбнулся Толик, обнимая его и крепко целуя в губы.

Гена улегся головой к двери в дом, а Толик, щелкнув выключателем — к входной двери, и оба укрылись по локти покрывалом. Над деревней стояла тишина, нарушаемая лишь перестуком колес проходящего где-то в отдалении поезда. Но вот затих и он...

Толик лежал на спине и слушал тишину. Он раньше не знал, что тишину можно слушать. А может быть, он ее просто не слышал? Ведь то, что было раньше, всегда нарушалось какими-то, пусть слабыми и незаметными, но звуками. Здесь же тишина была мертвой, и он прислушивался к ней, как открывая для себя нечто новое.

Уже много открытий сделал для себя Толик после того, как они уехали из Москвы, и сейчас ему казалось, что прошло не четыре дня, а целая вечность. В его сознании проносились беспорядочные обрывки впечатлений, сливающиеся в беспросветный черно-белый визуальный ряд, среди которого мелькали яркими цветными вспышками то доброе лицо Нины, то смеющиеся глаза Маришки, то приветливые лица Петра Дмитриевича и Розы Анатольевны, а чаще всего — изменчивое, но неизменно милое и ставшее дорогим лицо Гены.

Толик погрузился в полудрему и увидел березу на окраине леса, покачивающую своими плакучими ветвями, сиреневый сад с белыми дорожками и бассейном, в котором плескались золотые рыбки, увидел себя в детстве, гуляющего с мамой и бабушкой в Нескучном саду, где-то в глубине которого звучала музыка и слышался бархатный голос Розы Анатольевны...

...Годы промчались седыми нас делая

Где чистота этих веток живых?

Только зима да метель эта белая

Напоминают сегодня о них...

Проснулся Толик внезапно и не мог понять от чего. Что-то тяжелое навалилось на ноги и постоянно ёрзало, а в темноте раздавались странные звуки, напоминавшие то ли хрип, то ли стон на фоне тяжелого дыхания.

-Ну, что ты кочевряжишься, пидорюга? Думаешь, никто не знает, кто ты есть? Давай... Давай, хорошо будет, — послышался страстный шепот.

Толик моментально вскочил на ноги и включил свет.

Первое, что он увидел, была голая задница, торчащая из-под некогда черных выцветших брюк с расстегнутым ремнем. Только длинные, вьющиеся на концах волосы, довели до его сознания, что она принадлежит Тимофею. Сам же он, навалившись всем телом на лежащего Гену, прижимал локтями к скамье его руки, зажав одной ладонью рот, а другой пытался расстегнуть ему ремень на джинсах. Гена сопротивлялся и изворачивался, хрипя и задыхаясь под широкой ладонью.

Не колеблясь ни секунды, Толик подскочил, оторвал Тимофея за плечи от Гены, швырнул его на пол и с размаху ударил ногой в пах. Тот застонал и скрючился, изрыгая проклятья и мат вперемежку со старославянскими словами.

-Геннастый, ты как? — наклонился Толик к Гене.

-Сука... бл..дь... пидор вонючий, — проговорил Гена, сморкаясь и вытирая тыльной стороной ладони губы, — Во сне набросился.

-Геннастый, собирайся и пойдем отсюда, — твердо сказал Толик.

-Сейчас, ночью?

-Сейчас. Лучше в поле спать, чем под одной крышей с этими...

Сзади послышался шум. Взглянув через плечо Толика, Гена широко открыл глаза и отчаянно вскрикнул:

-Толясь!

Толик обернулся. Прямо на него шел с зажатым в руке топором Тимофей. Штаны его болтались у колен, волосы и всклокоченная борода торчали во все стороны, как у какого-нибудь сказочного злодея, а глаза буквально горели уничижительным гневом.

-Христопродавцы... Содомиты... Антихристово племя... — хрипел он, приближаясь.

Толик резко шагнул навстречу, сделал несколько стремительных телодвижений, и топор грохнулся на пол, а рядом рухнул, как подкошенный, Тимофей.

-Очухается... Но не сразу, — сам присев и морщась от боли, проговорил Толик.

Последствия драки в райцентре еще давали о себе знать.

Гена встал на ноги и посмотрел на Толика:

-Опять ты меня спасаешь...

-Пошли, Геннастый, — сказал Толик, — Ты говорил, тут станция близко.

-Близко-то близко, но пассажирские там не ходят.

-Ну, что-то там ходит? Я слышал стук колес, когда засыпал. В метро на сцепке катался, а здесь стремаешься?

Гена слабо улыбнулся и взял в руки рюкзак.

Они вышли из дома, опять подсвечивая дорогу Айфоном. За калиткой Гена остановился, и повернувшись назад, тихо сказал:

-Прощай, отчий дом. Теперь уже навсегда.

Толик подошел и встал рядом, прижавшись к его плечу.

-Ты помнишь, что мы говорили с тобой сегодня у березы? — спросил Гена твердым голосом, и Толику показалось, что он сейчас видит в темноте его пристальный и суровый взгляд.

-Помню, — ответил он.

-Мы с тобой навсегда!

6.

Едва они поднялись на пригорок, как из-за туч показалась луна, осветившая все вокруг мягким матовым светом.

-Красиво, — сказал Толик, оглядывая уже знакомые ему окрестности.

-Классная здесь природа, — отозвался Гена, кладя в карман Айфон, которым освещал дорогу, поскольку необходимость в этом исчезла вместе с появлением луны, — Жаль, пропадает все почем зря...

-Нашу березку видишь?

Они приостановились и посмотрели в сторону леса. Береза стояла на самом краю, и плакучие ветви придавали ей в лунном свете вид склоненной головы с длинными волосами.

-Прощается с нами, — тихо проговорил Толик.

-А правда, Толясь, есть что-то такое, что ощущаешь только здесь, где вырос, — так же тихо сказал Гена, — Я это почувствовал, не смотря ни на что...

-Научиться бы жить, чтобы чувствовать только это, — задумчиво сказал Толик, — Или, хотя бы, никогда не забывать.

Они свернули на тропинку, ведущую к станции. Сначала она вилась по оврагу, потом пошла вверх, и скоро перед глазами ребят открылось заросшее бурьяном поле, за которым виднелись далекие огоньки.

-Вот и станция, — указал на них Гена, — А на этом поле мы колоски собирали, когда тут еще колхоз был.

-Ты еще застал тут колхоз? — спросил Толик.

-Совхоз. Да какая разница? Был тогда еще... Ну, когда я еще совсем мелким был. Ферма еще даже была. Валера Быстров ей заведовал. Алкаш, каких свет не видел. Образование четыре класса, а заведующий. Да грозился еще все время — уйду, уйду, тогда узнаете... Как накаркал. Вот и ушел. Теперь ни его, ни фермы.

Разговаривая, они приближались к огонькам, и вот уже начали проступать из темноты строения.

Самой первой стала заметна белая церквушка, как бы оживившая собой мерцающий в лунном свете ночной пейзаж.

'Как умело строили тогда церкви, — подумалось Толику, — Прямо самое подходящее место находили, как притягивает к себе...'

-Здесь, что ли, наш проповедник душу спасает? — кивнув на храм, спросил Толик.

-Здесь, другой тут нет, — мрачно ответил Гена, — Вместе с дядей Витей полудурком. Ты бы видел его раньше... Батюшка! Куды бечь?

-Так, где же здесь другого найдешь? — пожал плечами Толик,— Не пьет, не курит, небось, да по бабам не бегает — вот и нашли праведника. Да чтоб еще что-нибудь народное задвинуть мог, раз учить поздно. Лишь бы поскладней, да почудней.

-Как это ты всегда угадываешь? — повернул голову Гена, — Это он, правда, всегда мог. Им тут, наверное — чем чуднее, тем святее кажется.

-Догадаться не трудно. Удивительно, что такое воспринимают. Правильно Роза Анатольевна сказала — воинствующее невежество...

Незаметно они уже подошли вплотную к станционному поселку.

-Спонсор? — кивнул Толик на стоящий недалеко от храма двухэтажный коттедж.

-Похоже. Благодетель. Вроде моего, наверное. Домишко-то не хилый себе выстроил.

-Обоюдовыгодный союз, — усмехнулся Толик.

-В смысле? — не понял Гена.

-В смысле — за церковную землю платить не надо.

Поселок был совсем крошечный. Пройдя мимо двух темных домов, ребята увидели замерший на пути грузовой состав. Куда он направляется, и долго ли еще будет стоять, они не знали. Можно было, конечно, пойти разузнать в маленький домик из кирпича, где помещалась станция, но идти было далековато, да и неизвестно, чем бы это для них обернулось. Толику стало казаться, что встречи с людьми на этой земле несут для них в себе одни невзгоды. Да так оно, пожалуй, и было, за исключением Нины да гостеприимной супружеской четы.

Их взгляды одновременно сошлись на приоткрытой двери одного из вагонов. Не сговариваясь, они подошли, заглянули туда, и Гена осветил его изнутри, насколько это было возможно, Айфоном. На полу валялись стружки, какой-то мусор, но сам вагон был пустым.

-Полезли? — шепотом спросил Гена.

-А что это за линия, ты знаешь? Куда мы приедем? — тоже шепотом отозвался Толик.

-До Торжка отсюда ездили, — неуверенно сказал Гена.

Толик окинул взглядом спящий поселок, примыкающие к линии мрачные постройки, отбрасывающие в лунном свете длинные тени, и что-то ему вдруг почудилось настолько зловещее в этой картине, что пустой вагон показался самым желанным убежищем. Ни слова не говоря больше, он начал карабкаться внутрь. Гена влез следом. Они навалились вдвоем на тяжелую дверь, и она закрылась, огласив громким скрежетом спящую округу.

-До конца не захлопывай, — сказал Толик, успев сообразить, что они не знают ее устройства и это грозит им потерей возможности выбраться отсюда.

Некоторое время они прислушивались, но над станцией стояла тишина. Похоже, они никого не потревожили своим вторжением в мир этого затерянного в глуши полустанка, и Толику неожиданно сделалось легко и беззаботно. Казалось, все осталось позади — таящие угрозу непредвиденные встречи, враждебность, безнадега и запустение. Этот вагон принял их под свою крышу и заслонил выщербленными дощатыми стенами от всего жестокого мира.

Толик вытащил из рюкзака и расстелил в углу опять оказавшееся при деле покрывало.

-Иди сюда, Геннастый, — позвал он, — Спальное место готово.

Гена подошел, они уселись на покрывало, подсунув под спины рюкзак, и закурили.

-Да... — протянул Толик, вспомнив идущего на него с топором Тимофея, — Праведник-то наш каков оказался? Всего от него ожидал, но чтоб такое...

-Я, сплю, понимаешь, и чувствую, что меня кто-то лапает. Я сперва подумал — тебя на любовь потянуло. Глаза открыл — темно, но понял, что не ты, а кто-то вонючий и перегаром прет. Ну, а тут он мне рот зажал, и джинсы стаскивать начал. До меня дошло, что насилуют, но что это он — врубился только, когда ты свет зажег. Вот тебе и благочестивец.

-Да все они там такие, — с досадой сказал Толик, — Поэтому таких, как мы, и ненавидят. Я заметил чисто по жизни, кто больше других прет на что-то или на кого-то, тот почти всегда сам такой и оказывается. Особенно, если показать не хочет. А уж эти мохнорылые-то... Проповедуют любовь, честность, целомудрие, а на самих пробы негде ставить. Такие вот Христа и распяли.

-Какие?

-Церковники современной ему церкви. За то, что он обличал их лживость и притворство, а грешников на истинный путь наставлял.

-Ты что, Библию читал?

-Читал. Поэтому им и не верю.

Они затушили окурки об стену и почти тут же закурили вновь.

-А у архитектора тебе понравилось? — спросил Гена.

-Очень, — серьезно ответил Толик, — Знаешь, полный бред, но когда мы прощались, мне не захотелось уходить. Подумал даже — вот бы нам с тобой построить рядом с ними дом. Тоже все так обустроить, жить там, работать — кур, коз развести, как ты тогда говорил, кроликов... Ну, а как за ворота вышли — сразу отрезвел.

-Почему?

-А ты тех мужиков на скамейке помнишь?

-Ну. И что?

-А этого, что за самогонкой тогда к Тимофею приходил?

-Ну, здесь все такие... Почти все.

-Вот именно. Поэтому мне архитектора и жалко. Столько сил вложили, старания, а жить не смогут.

-Живут ведь уже два года.

-Прожили — сказать вернее. Пока строились, все налаживали, привыкали. За делом всегда ничего не замечаешь. Теперь все сделали, и что дальше? Природа природой, а вокруг-то — полный вакуум. Друзья к ним сюда не поедут, а здесь своих они не найдут. Поэтому, мне кажется, Роза Анатольевна так нам и открылась во всем, что ей больше, кроме мужа, и поговорить не с кем. Даже петь начала.

-А тебе понравилось, как она пела?

-Душевно. Смотрел на нее, и казалось, что она про себя поет...

Толик замолчал и прислушался. Со стороны улицы слышались приближающиеся шаги — кто-то шел вдоль состава, скрипя гравием под подошвами. Ребята притихли и даже затушили сигареты. Вот уже шаги послышались совсем рядом и... стали удаляться.

-Нельзя, Геннастый, создать другой мир за забором, в изоляции от того, что тебя окружает, — завершил Толик, когда шаги затихли, — Иначе, это будет так, как у нас с тобой сейчас. Сидим тут — пока никто не трогает, нам хорошо, а вон, прошел кто-то и сразу весь кайф обломал.

Они замолчали, и их опять окружила та самая мертвая тишина.

-Сколько сейчас? — спросил Толик.

Гена сверкнул в темноте Айфоном:

-Пять минут второго.

-Знаешь, — предложил Толик, — Давай, заляжем сейчас тут до утра, а часов в шесть вылезем и пойдем на трассу — будем выбираться автостопом. Или на станцию пойдем, расспросим у местных, как лучше? Может, даже и подвезет кто.

-Давай, — охотно согласился Гена, — С утра тут машины бывают. А уж до райцентра хоть кто-нибудь, да поедет.

Они вытянули ноги в разные стороны, и положив головы на рюкзак, прикрыли глаза.

Тишина продолжала окутывать их своей безмятежной аурой, и Толик вновь был с Геной в том самом лесу. Только трава была почему-то ярко-зеленой, и листья на деревьях отливали той самой свежей зеленью, которая бывает только в начале мая, когда они вылезают на свет из своих почек. И они с Геной становятся то такими, как есть, то совсем юными. Они бегают друг за другом по солнечному лесу, то сходясь, то разбегаясь, то одетые, то голышом... Вот Гена, совсем малыш, падает в речку, а Толик спасает его и начинает делать искусственное дыхание. Но вдруг они превращаются в себя самих теперешних. И не дыхание он ему делает, а они с упоением занимаются любовью.

'Христопродавцы!... Содомиты!... Антихристово племя!' — раздается скрипучий натужный голос, и из воды появляется Тимофей с топором в руках.

Удар... Толик открыл глаза. Скрип, так напоминающий голос, что он слышал во сне, продолжает звучать, все время нарастая. Он догадался, что это скрипит что-то под вагоном, а удар — это был резкий толчок тронувшегося с места поезда.

-Геннастый, — позвал Толик.

-А... — послышался рядом сонный голос, и его щека ощутила волосы, которые он, похоже, уже начал узнавать по запаху.

-Мы, кажется, едем куда-то.

-Да и х... с ним, — пробормотал Гена, — Давай поспим...

Поезд действительно тронулся, увозя в одном из пустых вагонов двоих, ставших близкими друг другу людей, которые нашли в нем покой после множества совместно пережитых треволнений. Он катил их сквозь ночь куда-то в неизвестность, а они мирно спали, растянувшись на покрывале, положа головы на один рюкзак, и ощущая лицами дыхание друг друга.

Проснулись они опять от тишины. Поезд стоял, а через щели в стенах вагона пробивалось яркое солнце.

Толик подошел, и упершись ногой в дверь, отодвинул ее настолько, чтобы можно было выглянуть. Поезд стоял среди леса. Деревья, уже тронутые осенними красками, светились в легкой дымке на фоне ослепительно голубого прозрачного неба. Свежесть воздуха опьяняла, а капли росы, сверкающие в лучах восходящего солнца на еще зеленой высокой траве, слегка серебрили ее, мерцая разноцветными искорками.

-Что там? — спросил Гена, тоже поднявшись и подходя к двери.

-Не знаю, в лесу где-то стоим.

-Посмотрим?

Они спрыгнули на влажный от росы песок полотна железной дороги и подлезли под вагон. Прямо перед ними были рельсы встречного пути, а немного в отдалении виднелась одноэтажная постройка, в которой, очевидно, помещалась станция.

-Блин, мы ж совсем в другую сторону заехали! — воскликнул Гена, прочитав название.

-Далеко? — поинтересовался Толик.

-Да фиг его знает. Сотня километров по любому.

-А что там дальше?

-Великие Луки, кажется. Не знаю я этих мест, там уже совсем другая ветка.

-Поедем дальше?

-А если он еще куда свернет? Так можно вообще фиг знает куда заехать. Надо было спрыгнуть, когда он тронулся...

-Постой, — перебил его Толик.

По встречному пути к ним приближался маневровый тепловоз. Он шел без вагонов, кабиной вперед.

Войдя на станцию, тепловоз остановился напротив здания. Из кабины показался плотный мужик лет сорока в ватных штанах, замасленной оранжевой безрукавке и в такой же грязной красной вязаной шапочке на голове. Он спустился по лесенке и засеменил короткими ногами к зданию. Пробыл он там недолго, вышел и направился обратно к тепловозу. Одновременно выходной светофор засветился зеленым светом.

-Сейчас поедет. Цепанём? — спросил Гена.

Они залезли в свой вагон, схватили рюкзак, засунули в него наскоро скомканное покрывало и спрыгнули обратно.

Тепловоз уже тронулся, огласив окрестности протяжным гудком.

Ребята припустили бегом, и догнав его, прицепились, схватившись руками за ограждение площадки, тянувшейся по периметру машинного отсека, а ногами вскочив на рейки металлического фартука, спускавшегося к самым рельсам. Подтянувшись, они уселись вдвоем на довольно широкую массивную сцепку, свесив вниз ноги. Скоро станция осталась позади, тепловоз вышел за стрелку и запыхтел дизелем, набирая скорость. Ехать было здорово. Вокруг плыл не отделенный и не закрытый никакими стеклами пейзаж, ощущалось дуновение ветерка, а мелькающие прямо под ногами шпалы давали со всей остротой ощутить скорость свободного передвижения.

-Классно, скажи? — улыбнулся Гена.

-Классно, — согласился никогда так раньше не ездивший Толик.

Они ехали так уже довольно долго. От кабины машинистов их закрывал машинный отсек, а по сторонам тянулась дикая природа, и 'спалить' их было некому. Лишь один раз промелькнул переезд, и они помахали руками в сторону пропускающей тепловоз легковушки. Разве что не очень комфортно было сидеть на жесткой холодной металлической сцепке, да стыли руки, которыми они держались за поручни. Гена давно уже поглядывал на узкую площадку по ту сторону ограждения.

-Перелезем? — спросил Толик.

Гена согласно кивнул головой и уже встал, упершись ногами в фартук, чтобы осуществить задуманное, когда послышались тяжелые шаги и из-за угла машинного отсека показался тот самый мужик, что выходил на станции. Заметив их, он замер на месте и в недоумении уставился маленькими поросячьими глазками. Его круглое, покрытое трехдневной щетиной лицо, почти половину которого составляли красный мясистый нос и такие же толстые обветренные губы, застыло сначала в удивлении, а потом обрело свирепое выражение.

-Фули вы тут?! — выкрикнул он каким-то бубнящим голосом, — Вы фто, офуели?! Вам жить надоело, ёфтать?

-Мы тебе мешаем, или места жалко? — отозвался Гена.

-Поговори еще мне! — взорвался мужик и нагнулся, схватив обоих за шиворот крепкими, достаточно сильными руками, — А ну перелазь сюда! Перелазь, перелазь, ёфтать.

Сопротивляться ему в таком положении ребята не могли, поскольку можно было легко сорваться вниз, и им пришлось подчиниться.

-Откуда вас принесло? — начал допрашивать мужик, не выпуская из кулаков зажатые в них воротники их курток.

-Твое какое дело?! — рванулся Гена.

-Я те сефяс покажу, какое дело, ёфтать!

Мужик затолкнул их в узкий проход между ограждением и машинным отсеком, и начал грубыми пинками гнать в направлении кабины. Когда они, таким образом, приблизились к ней, распахнул дверь и втолкнул их внутрь.

-Видал, ёфтать? — обратился он к сидящему за котроллером другому, примерно тех же лет, лицо которого обрамляла окладистая борода.

Толику сразу вспомнился Тимофей, но в отличие от того, маленькие колючие глазки машиниста смотрели пристально и с подозрением.

-Где ты их взял? — спросил он помощника, не забывая поглядывать вперед.

-На сцепке ефали, ёфтать. Гляжу, сидят и фоть бы фуй. Отродясь у нас тут такого не видел.

-А как они попали туда?

-Не говорят, ёфтать.

-Кто такие? — грубо спросил машинист, буравя их уже откровенно подозрительным взглядом.

-Скажите, а почему мы должны вам отвечать? — твердо спросил Толик, — Вы представитель правоохранительных органов? И потом, почему вы нас допрашиваете, как преступников? Что мы нарушили? Правила пользования железной дорогой? За такое правонарушение полагается штраф сто рублей, и мы его заплатим, если будет нужно.

-Складно говоришь, — задумчиво протянул машинист, — Прям, от зубов все отскакивает.

Он поманил глазами помощника и что-то пошептал ему на ухо, после чего тот вышел из кабины, но дверь закрывать не стал. Толик видел, как, выйдя на площадку, он полез за чем-то в машинный отсек.

-Так, все-таки, откуда вы, такие грамотные, оказались в наших местах и кто вас научил так ездить? — спросил машинист.

-Я живу здесь, понял?! — выкрикнул Гена, — Что ты дое..ался до нас? Очень крутой, да?

-Ты? Живешь здесь? Что-то не похож ты на местного, — скептически усмехнулся машинист и кивнул на Толика, — Может, скажешь, и он здесь живет?

-Тебе паспорт надо показать? — спросил Гена.

В кабину вернулся помощник и встал у двери, держа руки за спиной.

-Ген, кончай этот базар, — сказал Толик, — Он тут микитку из себя строит, а мы ведемся, как лохи. Единственное, что он имеет право сделать, так это высадить нас.

-Что ты говоришь? — недобро усмехнулся машинист, переглянувшись со стоящим за их спинами помощником и одновременно переводя рукоятку пневматического крана.

Тепловоз начал медленно останавливаться.

-Не правохранитель я, говоришь? Будут тебе правохранители...

Он подал знак помощнику, и Толик почувствовал, как у него перехватило дыхание от наброшенной на грудь веревочной петли. Почти одновременно он ощутил удар ребром ладони под колени и рухнул на пол. Та же участь постигла Гену.

'Вот и оружие не помогло', — пронеслось в сознании Толика.

Два здоровых сильных мужика повалили их на пол кабины и начали вязать грязным промасленным канатом. Скоро они лежали, перетянутые одной веревкой поперек туловища, по коленкам и на запястьях.

-Так-то будет лучше, — прохрипел машинист, поднимаясь и тяжело дыша.

-Зачем вы это сделали, идиоты? — спросил Толик, отворачивая лицо от грязного заплеванного пола кабины, нестерпимо вонявшего соляркой или каким-то машинным маслом.

-А кто вас знает? — сказал машинист, садясь за контроллер и снимая тепловоз с тормоза, — А может, вы бандеровцы какие или еще что похуже. Чего вы тут лазаете? Может, вы взорвать тут у нас чего хотите.

Как ни драматична была ситуация, Толик не смог сдержать улыбки, а Гена истерически расхохотался.

-Ну, вы дебилы! — воскликнул он, — Встречал дебилов, но чтоб таких!

Помощник с размаху пнул его ногой в живот. Гена поперхнулся и застонал.

-Ещё?!

Мужик ударил вновь. Услышав, как Гена скулит, пытаясь сдержать стон, Толик почувствовал, что у него напряглись все мускулы и потемнело в глазах. Он инстинктивно рванулся телом, но от этого в него лишь только сильнее врезались веревки.

-Это вы бандеровцы, — процедил он сквозь сжавшиеся от боли зубы, — раз можете избивать связанного. Или еще хуже, фашисты.

-Я тебе сефяс покажу фашиста! — воскликнул помощник и начал методично избивать их обоих сильными ударами ног, обутых в тяжелые ботинки. Гена стонал, а Толик терпел, не разжимая зубов. Ему казалось, что он перестанет уважать себя на всю жизнь, если издаст сейчас хоть один звук.

-Хорош, — подал голос машинист, — Не перестарайся.

-Я фашист, ёфтать, — с негодованием проворчал помощник, усаживаясь на свое место у второго окна, — Мой дед за родину кровь проливал. А эти... америкосам продались, суки.

Ребята лежали молча, и от сознания того, что они полностью во власти этих двух недоумков, становилось на душе так пакостно, что не хотелось жить. А те, кажется, вообще перестали обращать на них внимание и болтали между собой, как будто их тут не было вовсе.

-И какой она нам маршрут следующий раз даст? — бубнил помощник, — Опять, небось, на этот запузырит.

-А по мне, так этот в самый раз, — отвечал машинист.

-Фего жь форошего-то, ёфтать? Отдыфу только полтора дня. А у меня и скотина, и работы до дому до фуя.

-Завидую я тебе.

-Нашел фему завидовать. Я, вон, в отпуск пошел, а, думаешь, фоть день отдыфал? С утра до вефера, как на каторге. На работу отдыфать пришел, ёфтать.

-Завидую, что кому-то нужен.

-А ты фто — не нужен? Двое детей у тебя...

-Им деньги мои нужны, а не я. Вот и вкалываю из выходного, чтоб денег побольше приносить, а самому дома поменьше быть. Дочка техникум закончила, а работать не работает. Я, говорит, по специальности хочу. А где ей тут найдешь по специальности?

-А фто за специальность-то?

-Да турбизнес.

-Ну, это даже не в Тверь, это в Москву ей надо.

-Вот и пусть катится, раз бизнесменшей стать захотелось. Все они сейчас на этом повернуты. Так не едет — ей здесь лучше на моих харчах.

-А сын?

-А про этого гаденыша даже и говорить не хочу. Нет у меня сына, раз он сказал мне, что я ему не отец.

-А фто? Прямо так и сказал?

-Ну. Ты, говорит, мне ничего не дал, как отец.

-Ну, знаешь, мне бы мой так сказал...

-Так я его выгнал. Не знаю, где живет. С какой-то бабой, говорят, сошелся. Этот хоть прокормить себя может. Компьютеры налаживает.

На некоторое время они умолкли. Тепловоз продолжал катить среди леса.

-Ну вот, до болот доехали, — сказал машинист.

-Снизь скорость, здесь уширение может быть. За путями не следит никто, ёфтать, а фють фто — фуй потом докажешь. Слышь, я фто думаю-то, — понизил голос помощник, — А фто с этими возиться-то? Тормозни, да в канаву их скинем. Никто и не узнает, болото мигом засосет.

'А ведь убьют, — хладнокровно подумал Толик, как и тогда, когда его первый раз избивали мальчишки, — Утопят в болоте и поедут дальше, как ни в чем ни бывало, болтая о своих делах...'

Ему вспомнился зашедший за самогоном мужик, дважды убийца, и его наивные глаза. Пришел на память рассказ о москвичах, зарезанных в драке и зарытых в снегу прямо возле дороги.

'Убьют... Это здесь стало почти уже нормой'.

-Доставим, как положено, — твердо ответил машинист, — Пусть разбираются. Может, они не одни здесь, откуда ты знаешь?

Они опять замолчали. Тепловоз мерно потряхивало, а у Толика уже начинало сводить шею оттого, что он держал почти все время голову на весу, чтобы не дышать запахами, исходящими от грязного пола.

Наконец, зашипел в тормозах сжатый воздух, и тепловоз начал замедлят ход.

-Два желтых, на боковую едем, — послышался голос помощника.

-Сейчас остановимся, сходи в линейное, надо этих сдать, — отозвался машинист.

-Может, еще и медаль нам дадут, ёфтать.

Помощник издал какой-то булькающий в горле звук наподобие смеха.

Тепловоз остановился, заскрипев колодками. Помощник поднялся, и перешагнув через лежащих на полу связанных ребят, вышел. Машинист взял в руки потрепанную книжку в обложке из металлических пластин и начал что-то сосредоточенно писать, старательно выводя буквы.

Скоро послышался шум, дверь кабины открылась, и вошел помощник:

-Вот они, голубчики...

Следом протиснулся плотный молодой парень в форменной рубашке с погонами младшего сержанта. Глядя на него, можно было подумать, что ему тесно в обмундировании, и его тело стремится оттуда вылезти, как из скорлупы: верхние пуговицы рубашки были расстегнуты, а не по годам толстый живот свисал над затянутым ремнем с кобурой. Лицо у парня было простое и открытое, а нагловатые серые глаза выражали улыбку превосходства сильного над слабым.

-Бандеровцы, говоришь? — спросил полицейский и рассмеялся мелким смехом.

-А что? — поднял голову от книжки машинист, — Взрывали же чеченцы дома в Москве?

-Развяжите их, — не переставая смеяться, приказал сержант.

Машинист с помощником принялись распутывать узлы на веревках.

-Что при них было? — спросил сержант, когда ребята, морщась от боли, поднялись с пола.

-Вон, рюкзак, фто на этом, и все, — угодливо ответил помощник, — Мы нифево не трогали, карманов не проверяли.

Сержант профессиональными движениями с головы до ног прощупал одежду обоих. Потом он взял Гену за левую, а Толика за правую руки, и ребята не успели моргнуть глазом, как оказались пристегнутыми друг к другу наручниками.

-Сделаете лишний шаг, надену вторые, — пообещал сержант и резко толкнул Толика в спину по направлению к двери:

-Пошли, ипонать...

Толик смолчал. Он уже знал, чем может быть чревато любое сказанное слово.

Они кое-как, стараясь не причинить друг другу боли наручниками, спустились по узкой лесенке с тепловоза и пошли по направлению к зданию вокзала. Здесь он был относительно большой и выходил задним фасадом на низкий перрон, покрытый потрескавшимся от времени асфальтом. Судя по всему, тут уже ходили пассажирские поезда.

От вокзала их отделяли три железнодорожные колеи, и они побрели, перешагивая через рельсы. На шаг позади шел сержант, волоча за собой левой рукой их рюкзак. Один раз Гена споткнулся, больно дернув Толика наручниками.

-Под ноги гляди, ипонать, — лениво проговорил сержант, и так же лениво, но сильно ударил Гену под зад носком ботинка.

Толик побледнел, но смолчал. Опять смолчал...

Войдя в вокзал, они прошли через зал с обшарпанными стенами, возле которых стояли облупившиеся деревянные диваны, и вошли в дверь с табличкой: 'Линейный отдел милиции'.

'Тут все еще милиция', — подумалось Толику.

Сержант провел их в тесную комнату с маленьким зарешеченным окошком под самым потолком, отделявшуюся от коридора, помимо двери, металлической решеткой на петлях, и отомкнул наручники.

-Садись — приказал он Толику, кивая на деревянную скамью вдоль всей стены, а Гену толчком вывел в коридор и вышел следом, захлопнув решетку и закрыв дверь.

Толик остался один. Время тянулось неимоверно долго. Толик жаждал услышать опять тишину, но ее здесь не было. Она была, но другая, постоянно нарушаемая то отдаленными голосами, то гудком локомотива, то шагами по коридору, то еще какими-то звуками, от которых хотелось скрыться, уйти, убежать в объятия той, настоящей тишины.

Толик растянулся во весь рост на лавке и с наслаждением вытянул затекшие ноги. Он не хотел ни о чем думать. Ему со всей очевидностью стало ясно, что для того, чтобы спокойно ходить по улицам, мало обладать оружием в виде приемов самбо. Бывают ситуации, что они бессильны.

Толик не помнил, сколько он так пролежал, когда послышался лязг замка решетки, и в помещение, морщась от боли, вошел, держащийся правой рукой за локоть левой, Гена в сопровождении того же сержанта.

Они не успели даже переброситься словом, поскольку сержант тут же скомандовал Толику:

-На выход, ипонать...

Немного пройдя по коридору, сержант завел его в комнату, где стоял старый деревянный письменный стол и два стула.

-Из карманов все, — лениво приказал сержант, расставив ноги и постукивая о раскрытую ладонь левой руки резиновой дубинкой.

Толик выложил на угол стола свой паспорт, старенькую потрескавшуюся Nokia и ключи от квартиры.

-Доставай то, что надо, — сказал сержант, задержав дубинку в воздухе в вертикальном положении.

-Что? — спокойно спросил Толик.

-Сам знаешь.

Толик вытащил из другого кармана пачку сложенных купюр, которую ему дал Гена еще в Москве, и к которой он так и не притронулся.

-Все? — спросил сержант, бегло еще раз ощупав его одежду, — Здесь что?

Толик вытащил из внутреннего кармана куртки свои, оставшиеся там, мелкие деньги и проездную карточку.

Ясные серые глаза сержанта загорелись радостным огоньком. Он сложил и засунул деньги в карман, сгреб со стола все остальное и легонько толкнул Толика концом дубинки.

-Пошел, ипонать...

Он опять завел его в помещение, где сидел Гена.

-Все обчистили, суки, — с горечью проговорил тот, когда дверь закрылась, а Толик сел рядом.

-У меня тоже, — едва успел ответить Толик, как дверь распахнулась вновь, и послышался голос сержанта:

-На выход оба.

На этот раз он привел их в другую комнату. Она была относительно просторной и здесь уже стояло три стола — один у противоположной стены, в середине которой висел потрет президента, другой — у двери, а третий у окна. За первым столом сидел мужик лет сорока в форме лейтенанта полиции и что-то сосредоточенно писал. Перед ним лежали их паспорта и изъятые у Толика ключи с телефоном и карточкой.

Указав взглядом на стоящие с наружной стороны стола, два стула, сержант уселся у окна и начал тыкать пальцем в клавиатуру установленного там компьютера, постоянно переводя взгляд с нее на монитор. При этом каждый раз в его глазах мелькало удовлетворение, как от разгаданной загадки, и было невозможно догадаться, печатает он что-либо, или играет.

-Кто такие? — сухо спросил лейтенант, не переставая писать.

Ребята молчали. Лейтенант отложил ручку и взял их паспорта.

-Один из Москвы, другой местный, — сказал он, перелистывая их и цепким взглядом сравнивая облики с фотографиями, — Как оказались вместе? Куда ехали и с какой целью?

-Ко мне домой, — сказал Гена.

-Твой дом в сотне километров отсюда. Как вы оказались здесь?

-Случайно. Мы сели не на тот поезд и проехали.

-Где вы садились?

-В Торжке.

Сидящий за компьютером сержант тихонько засмеялся своим мелким смешком.

-Садились в Торжке, а приехали со стороны Великих Лук? На каком поезде?

-На грузовом, — вмешался Толик, твердо посмотрев в глаза лейтенанта.

-Где работаете или учитесь? — спросил лейтенант.

-Нигде, — так же твердо ответил Толик.

-Бродяжничаем... — заключил тот.

Он опять некоторое время что-то писал, а потом откинулся на спинку стула и заговорил, попеременно переводя с одного на другого взгляд умных и строгих глаз:

-За бродяжничество задерживать вас мы не имеем права, поскольку, согласно действующему законодательству, совершеннолетние граждане Российской федерации имеют право беспрепятственного перемещения в ее пределах, а вот за хулиганство на железнодорожном транспорте, поставившее под угрозу безопасность движения, придется ответить.

-Как? — опешил Гена, — Когда мы хулиганили?

-Проезд в не предназначенных для этого местах, — начал перечислять лейтенант, перебирая находящиеся в руках бумаги, — Проникновение в кабину машинистов и препятствие выполнению ими функциональных обязанностей. Нанесение побоев и оскорблений...

-Это мы наносили им побои?! — не выдержал Толик, — Мы оскорбляли?!

-Потише, — предостерег со своего места сержант с ленивой угрозой в голосе, не отрываясь от компьютера, — Ты не у себя в Москве.

-Фашистом называл помощника? — вперил в Толика гневно-укоризненный взгляд лейтенант, — Он тебе в отцы годится. Потомственный железнодорожник, внук ветерана, передовик, глава семьи. А ты его — фашистом? Вот его показания...

Ребята сидели, глядя в пол. Они не знали, что ответить. В таком положении оба оказались первый раз в жизни и были подавлены происходящим.

-Ну, и оказание сопротивления при задержании, — продолжил лейтенант, — Нанесение оскорблений сотруднику полиции при исполнении служебного долга, с использованием унижающих его достоинство выражений и нецензурной брани...

-Кому? Этому, что ли?— вскинулся отошедший от шока Гена, кивнув на сидящего у окна сержанта, — Когда это я его оскорблял? Это он меня дубинкой саданул так, что я до сих пор руки поднять не могу.

-А у тебя свидетель есть? — поинтересовался лейтенант.

Гена запнулся и побледнел, но тут же нашелся:

-А у него есть, что я его оскорблял?

-Есть.

-Кто это?

-Я, — спокойно произнес лейтенант, смотря ему в глаза и даже не моргнув при этом.

Гена опустил голову.

Толик сидел молча, упершись взглядом в край стола. Им неожиданно овладела полная апатия. Он понял, что существует еще более сильное и страшное оружие, перед которым любое другое — ничто. Власть. Власть над людьми. Пусть даже самая ничтожная, не выходящая за пределы этого кабинета, но власть. И обладающий этим оружием, сможет сделать с ним, пока он здесь, все, что угодно. Для этого не надо владеть приемами самбо. Здесь приемы были другими, а он оказался перед ними абсолютно бессилен. И эта мысль настолько овладела Толиком, что ему стало все безразличным. Ему захотелось только одного — тишины. Той самой тишины, что ласкала и убаюкивала его.

-Так что, — подытожил лейтенант, складывая все бумаги вместе, — в совокупности лет на семь потянет. Ну, на пять, если судья попадется добрый.

Лейтенант выдержал паузу и заговорил опять, продолжая буравить их по очереди пристальным взглядом:

-Хотя... есть и другой вариант. Я ведь могу все эти бумаги порвать.

Он поднял над столом исписанные листки.

-Через несколько минут пойдет дрезина в сторону московского хода, — продолжал лейтенант, — Могу вас на нее посадить, и к вечеру окажетесь там. Только с одним условием...

Он опять сделал паузу и впервые за все время немного повысил голос:

-Вас здесь не было. Вас никто не задерживал и вообще не видел в глаза. И самое главное — чтобы больше на моей территории вы не появлялись до конца своей жизни.

В кабинете возникла тишина, нарушаемая лишь клацаньем по клавиатуре сидящего у окна сержанта.

-Деньги отдайте, — тихо сказал Гена, — и Айфон.

Он уже не настаивал. Он только лишь просил.

-Деньги? — как бы не расслышав, слегка поморщился лейтенант, — Какие деньги?

-Да вы что? — покраснев, широко открыл на него глаза Гена, — Там же больше ста тысяч было. Хоть половину отдайте. Хоть Айфон...

Лейтенант повернул голову в сторону сержанта:

-Пойди-ка, приготовь камеру. Тут заявление, что при них крупная сумма денег была, поступило. А придет завтра Прозоров, пусть начинает с ними плотно работать. Сводку ему подготовь, что там у нас по части нераскрытых ограблений за последний месяц. И паспорт этого пробей, местный ли он на самом деле? Мне не нравятся его пробелы по части географии своей родины.

-Пробъем.

Лицо сержанта растянулось в насмешливо-нагловатой улыбке.

-Не надо, — не отрывая взгляда от стола, тихо проговорил Толик, — Во сколько дрезина?

-Вот это другой разговор, — удовлетворенно сказал лейтенант, поднимая бумаги, — Рву?

Не дождавшись ответа, он порвал всю пачку пополам и бросил в стоящую у стола корзину.

-Что при них было? — опять повернул он голову в сторону сержанта.

Тот поднялся из-за стола, кивнув на лежащий на полу возле двери рюкзак, и на Nokia с ключами и проездной карточкой на столе.

-Только вот здесь оба распишитесь разборчиво, на всякий случай, — положил он перед ребятами вытащенный из принтера лист бумаги, над созданием которого, очевидно, все это время трудился, — А то — не долго и по новой все написать.

-Забирайте, — лейтенант придвинул на край стола паспорта, телефон, ключи и карточку, бросив при этом сержанту, — Проводи их.

Они вышли в сопровождении сержанта на перрон, и перейдя его, опять пошли по путям. На самом дальнем стояла готовящаяся к отправлению путейская дрезина. Подойдя и поднявшись на ее платформу, они увидели в кабине, помимо двоих железнодорожников в грязных оранжевых жилетах, четверых пассажиров — мужика и трех женщин, сидевших на лавке у задней стенки. В ногах у них стояли чем-то набитые большие сумки.

-Ой, Сашок, — вскочила одна из них, заметив подошедшего сержанта, -Погоди, не уходи...

Она повернулась спиной, и достав что-то из сумки, переложила в черный целлофановый пакет.

-На, вот тебе...

Женщина слезла с дрезины и протянула пакет сержанту.

-Пасибки, — лениво проговорил тот, заглянув туда, — Медок когда будет?

-Будет, будет, — затрясла головой та, — На неделе съезжу к золовке, и будет. Благодетель ты наш...

Она погладила сержанта по предплечью и начала карабкаться обратно.

-Курбатов, выкинь этих двоих у главного хода! — крикнул сержант машинисту, указав взглядом на ребят, и ленивой походкой направился к зданию вокзала, слегка помахивая пакетом.

Толик с Геной не стали заходить внутрь — после всего происшедшего, находиться рядом с машинистами им было мерзко. Они расположились на улице позади кабины, подстелив опять выручавшее их покрывало. Машинист посмотрел сквозь мутное стекло, но ничего не сказал. Скоро дрезина тронулась. Ребята закурили и молча глядели на убегающую за краем дорогу.

Докурив сигареты почти до самого фильтра, они отбросили их и одновременно посмотрели в глаза друг другу. Взгляд Гены сделался тем самым — пристальным и суровым. Кажется, он хотел что-то сказать, но... промолчал. Промолчал и Толик.

Они только лишь крепко, до боли, сцепились пальцами.

7.

Было уже совсем поздно, когда выглянувший из кабины железнодорожник сказал им:

-Сейчас остановимся и слезайте. Станция — прямо...

Ребята потянулись и поднялись на ноги. Толик аккуратно сложил и засунул в рюкзак покрывало.

'Теперь уже до дома', — подумалось ему при этом.

Вторую половину пути они проехали, завернувшись в него с головой, поскольку изрядно замерзли, а переходить в кабину все-таки не хотелось, хотя там было уже достаточно свободного места. Дрезина часто останавливалась, подолгу стояла на станциях. Прихваченные пассажиры постепенно исчезали, сходя на некоторых из этих остановок, так что, к московскому ходу они приехали уже одни.

Спрыгнув с дрезины, они пошли в темноте по указанному железнодорожником направлению и очень скоро вышли к станции. Заблудиться было трудно: станционные пути освещались мощными лампами, и свет от них был виден издалека.

Мимо промчался пассажирский поезд, огласив пространство вокруг себя звуком мощного тифона, а навстречу ему прогремела электричка, начиная тормозить у видневшейся уже вдали платформы.

Толик почувствовал приближение чего-то привычного и близкого. Это еще была не Москва, но эти рельсы вели туда, да и сама станция, пусть была еще далекой, провинциальной и не такой большой, но уже носила на себе отпечаток времени. Сверкали яркие лампы на высоких мачтах, освещавшие голубоватым светом блестящие рельсы, светофоры мерцали из темноты разноцветными огнями, как лампочки на новогодней елке, слышались объявления по громкой связи.

Да, это еще была не Москва, но Толик уже ощущал знакомый ритм жизни.

Гена уверенно шагал рядом, и чувствовалось, что тоже рад возвращению. Хоть ему возвращаться было некуда, но рядом был Толик, и это вселяло надежду. Он не знал, что и как будет, но он верил. Он верил, что сказанные ими друг другу слова окажутся правдой. Верил, наверное, первый раз в жизни. Никому и никогда он не верил так, как верил Толику.

Вот и вокзал. В этот поздний час он был почти пустым, но после тех мест, где они побывали, показался им многолюдным, а темнота уже не выглядела зловещей. Люди были везде — на привокзальной площади, возле касс, в буфете, в зале ожидания, на платформах. Их было немного, но они были. Кто стоял, кто сидел, кто прохаживался, и невольно возникал уверенный деловой настрой, который возникает всегда, когда куда-то едешь.

Первым делом они подошли к расписанию. Поездов на Москву было много. Понятно, что, наверное, не на все были билеты, но им стало ясно — они уедут. Сядут в вагон и сойдут через три с небольшим часа на Ленинградском вокзале.

-А на что мы поедем? — спросил Толик.

Гена улыбнулся и достал паспорт. Он поддел ногтем незаметную прорезь на ребре плотной обложки, запустил туда пальцы и вытащил ту самую банковскую карточку.

-Этот тупорылый всего меня обшмонал, чуть не в жопу влез, а сюда заглянуть не догадался, — улыбнулся он.

-Теперь проблема — найти банкомат, — сказал Толик, озираясь по сторонам.

Но и эта проблема решилась. То ли время все-таки уже начало, вопреки всему ходу истории, вторгаться в провинцию, то ли начальник вокзала тут был продвинутый, но банкомат был. Был прямо в здании вокзала. Он сам попался им на глаза, призывно мигая лампочками и приветливо меняя рекламные картинки на дисплее. Гена приготовил карточку.

-Я покурю пока, — сказал Толик и вышел на улицу.

Скоро появился Гена, и по его понурому виду можно было определить, что произошло нечто непредвиденное.

-Этот пидор прочухался и заблокировал счет, — зло и отрывисто сказал он в ответ на вопросительный взгляд Толика.

-Это точно? — спросил он.

-Точно — не точно..., — раздраженно отозвался Гена и протянул ему распечатанный банкоматом чек, — Куда еще точнее!

-Выбрось карточку, — сказал Толик, прочитав и скомкав чек, — Зачем тебе нужна улика?

Гена перегнул ее пополам и зашвырнул в урну, возле которой они стояли.

-Отсюда можно на электричках доехать, — мрачно сказал он, — До Твери, а там пересесть на московскую. Пошли, посмотрим еще раз расписание.

Они вернулись в вокзал, и Гена недоуменно остановился, глядя вслед направившемуся совсем в другую сторону Толику.

-Ты куда? — догнал он его.

Толик молча продолжал идти, пока не оказался у банкомата, сыгравшего с ними такую злую шутку. Тут он развязал кроссовок на левой ноге, скинул его, залез под стельку и вытащил оттуда свою банковскую карточку.

-Ну, ты даешь, — протянул Гена.

-У меня тут, конечно, не столько, сколько было там, но до Москвы доехать хватит, а на домик с козой заработаем сами, — сказал Толик, завязывая кроссовок и подняв на Гену смеющиеся глаза.

Их взгляды встретились, и Толик заметил, как сердитые глаза Гены озаряются изнутри преданностью и нежностью. Он не знал, как сказать, чем еще, но оно тоже было, и он это чувствовал. Чувствовал и безгранично верил. И не было ночного вокзала, людей вокруг, проносящихся за окном поездов, были только эти глаза, слегка повлажневшие у обоих.

-Молодые люди, вам банкомат нужен?

Неожиданно прозвучавший вопрос вывел их из оцепенения.

-Пользуйтесь, мы потом, — ответил Толик, уступая дорогу подошедшей женщине.

Та подозрительно посмотрела на них, и подойдя к банкомату вплотную, стала запихивать карточку, закрыв по возможности его всем телом и постоянно косясь в их сторону.

-Отойдем, хватит с нас жизненных реалий, — тихо проговорил Толик, увлекая Гену в другой зал.

Они подождали, пока силуэт той женщины промелькнул в проеме, и вернулись к банкомату.

-Трех с половиной тысяч хватит?— спросил Толик, произведя операцию.

-Ты снял все деньги? — спросил Гена.

-Мы же домой едем, — как о само собой разумеющемся сказал Толик.

Они подошли к кассе.

-Нам на Москву, на ближайший, — сказал Толик сидящей за прозрачным окном кассирше.

Та окинула их оценивающим взглядом. Незажившие окончательно следы побоев на лице, грязные растрепанные волосы, хоть и подвергавшаяся дважды за эту неделю стрике, но вновь перепачканная одежда не позволяли ей отнести их к категории платежеспособных пассажиров.

-А ближайший для вас только в девять утра будет, — чуть грубовато ответила она.

-Что значит, для нас? — вежливо, но твердо поинтересовался Толик.

-А то и значит. На новгородский ничего нет, на ленинградский тоже, а Боровичи сегодня не ходит.

-А на другие питерские?

-На какие другие-то? У нас тут что, Бологое? На тридцать седьмой есть, но он фирменный. И только мягкие и СВ. Поедете на фирменном? — насмешливо спросила она.

-А сколько это будет стоить? — не сдавался Толик.

Названная кассиршей сумма поставила перед фактом, что ночь придется провести на вокзале.

-Плацкарт только на псковский. Едете? — решительно спросила она.

Похоже, ей начал надоедать этот затянувшийся диалог.

-Два до Москвы, — ответил Толик.

Кассирша защелкала клавишами.

-Можете места раньше занять, — смягчилась она, протягивая им билеты, — Он у нас почти час стоит, Сапсан пропускает.

Ребята отошли от кассы. Перспектива вокзальной ночевки не испортила им настроения. Да и что это было по сравнению с теми ночами, что достались на их долю за эту поездку? К тому же, в кармане у Толика похрустывали оставшиеся купюры, сулившие им не остаться голодными.

-Пошли в буфет, мы с тобой не жрали ничего целый день, — предложил Толик.

-Ну. Нам же с тобой медку не принесут, как тому Сане... — отозвался Гена и вдруг громко и от души сказал, — Да пошли они все на х...!

И Толик не укорил его за матерное слово. Ему неожиданно самому захотелось крикнуть эту фразу во весь голос, на весь полусонный вокзал. Ему показалось, что он вырвался из каких-то опутывающих его невидимыми нитями сетей. И не было ему больше дела до этих Саней, Тимофеев, недоумков машинистов, шпаны из райцентра и всех им подобным. Пусть они остаются тут, грабят, гнобят и убивают друг друга, сколько им влезет. С ним рядом Гена, они живы, они вместе и они едут домой!

Ребята подошли к буфетной стойке, и Толик оставил там без сожаления почти вдвое больше, чем ему обошлись билеты. Зато сейчас они сидели за почти полностью уставленным тарелками столиком. Нашлось даже горячее. Пива, правда, не было, но взамен им предложили какого-то кислого вина.

-Не Шардоне? — улыбнулся Толик, когда они, чокнувшись стаканами, отпили.

-Не суть, — ответил ему с улыбкой Гена, — Все равно классно. Мне почему-то никогда не было так классно, как сейчас, с тобой, на этом сраном вокзале.

-Мне тоже, — тряхнув головой, сказал Толик, — Давай запомним эту ночь.

Он поднял стакан, они чокнулись и залпом допили вино.

Народу в буфете было мало. В другом углу сидели два мужика, женщина с большой сумкой ела пирожки, запивая их кофе, да двое парней лет тридцати, расположившиеся, очевидно, надолго, периодически подходили за очередной порцией чая. Им, судя по всему, просто нравилось здесь сидеть больше, чем в общем зале.

Заглядывали иногда любопытные, но, покрутившись около стойки и рассмотрев витрины, уходили обратно. Зашел и еще один посетитель. Толик обратил на него внимание сразу, поскольку тот выделялся из остальных. Это был высокий мужчина с аккуратно подстриженной короткой бородой и усами, в черном длиннополом пальто и в черной вязаной шапке на голове. В руке он держал большой объемный портфель, напоминавший скорее саквояж, тоже черного цвета.

Мужчина посмотрел на часы, подошел к стойке, попросил стакан чая и сел за соседний с ребятами столик. Он подобрал распахнувшееся пальто и стал задумчиво смотреть в окно, размешивая сахар пластмассовой ложечкой. Когда он запахивался, Толик заметил промелькнувший под пальто подрясник.

Толику вдруг стало неприятно, как бывает, когда в разгар праздника ликование оказывается нарушено непрошенным вторжением чего-то напоминающего о серых буднях. В памяти возникли Тимофей с его разглагольствованиями о святой Руси, официозные заклинания иерархов и продвинутых иереев, которые ему приходилось слышать по телевидению или читать в Интернете. Толик даже слегка повернулся корпусом в другую сторону, чтобы не видеть перед собой этого человека, но стал ловить себя на мысли, что тот все время притягивает к себе его внимание.

Человек смотрел в окно, изредка подносил к губам стакан с чаем, отхлебывая глоток, иногда обводил глазами окружающих. Трудно было определить, сколько ему лет, но Толику показалось, что он еще относительно молод. Несколько раз их взгляды пересекались, но выражение лица у мужчины при этом не менялось.

Послышалось объявление о прибытии поезда, и в вокзале возникло оживление. Задвигались в разных направлениях люди, в воздухе повис шум в виде смешения шагов, шарканья, хлопков дверей, стуков и скрипов, в которых утонуло следующее объявление, касающееся электрички на Бологое.

Человек за соседним столиком чуть сощурил глаза, прислушиваясь, а потом все-таки решил переспросить, обратившись к Толику:

-Простите, вы не расслышали, что объявили про электричку?

-Электропоезд на Бологое задерживается по прибытию. Ожидаемое время опоздания — в пределах часа, — продублировал Толик.

-Спасибо, — сказал человек, — Я так и понял, но решил уточнить. В пределах часа — это, очевидно, не раньше часа.

Человек улыбнулся. Улыбка очень шла ему — лицо сделалось добрым и приветливым, а глаза обрели выражение, как будто успокаивали и убеждали, что все будет хорошо.

-А вам так срочно понадобилось в Бологое? — резко и чуть насмешливо спросил Толик.

Он изначально не собирался вступать в разговор, но то ли стакан вина на голодный желудок оказал свое действие, то ли включилось подсознательное, свойственное ему, желание подчеркнуть свою обособленность от неприятных ему людей, а разговор был начат.

-Мне не в Бологое, — спокойно ответил человек, игнорируя скрытый вызов, — Мне всего несколько остановок надо проехать в ту сторону, а вот сидеть приходится дольше.

-Это из-за Сапсанов все, — сказал Гена, — Как Сапсаны пустили, сразу такой бардак начался.

-Не только, — мягко возразил человек, — Скоростному поезду, безусловно, необходимо большое окно, но такое здесь было в порядке вещей еще до Сапсанов, к сожалению.

-А вы давно здесь ездите? — поинтересовался Толик.

-Почти десять лет уже.

-И все время ночью?

-Видишь ли, — сказал человек, придвигая свой стул ближе, однако не подсаживаясь при этом за их столик, — Я священник. Живу здесь, а мой приход почти в двадцати километрах, да еще от станции семь надо пройти пешком. Но, приходится. Там мне с семьей разместиться негде.

-Как это — негде? Нашли бы себе богатого спонсора, он бы особняк себе выстроил на халяву на церковной земле и вас бы не обидел. Денежки бы вместе отмывали — пожертвования ведь налогом не облагаются.

-Мой храм в таком месте, что вряд ли привлечет богатого спонсора, да и прихожан у меня очень мало. Есть благодетель, который помогает, но, в основном, обходимся своими силами. Худо-бедно, а один придел с Божией помощью восстановили полностью. Весь путь прошли, — лицо священника озарилось едва заметной улыбкой, — Когда-то под открытым небом молиться начинали — были, так сказать, обуреваемые, потом в притвор перешли — стали оглашенные, ну и вот, наконец — верные. Миром храм поднимали, прихожане его по праву своим считают — сейчас приеду, а они уже натопят его, вымоют...

-А нужно ли это все? Вы не задумывались? — перебил его Толик.

-Что — нужно?

-Да все, чем вы занимаетесь? Лучше бы больницу построили.

-Видишь ли, если тебе не нужно, не надо делать вывод, что никому.

Он продолжал говорить спокойно, упорно не замечая сарказма Толика.

-А кому? Говорите, что сеете разумное, доброе, вечное, а на самом деле несете всякий взор и промываете людям мозги.

-Что ты имеешь в виду конкретно?

-Да все, что угодно. Хотя бы то, что Россия — исконно православная земля. Никогда она не была православной вообще. Это ложь. Когда князь Владимир крестил Русь, еще не было православия как такового, раскол произошел позже, в одиннадцатом веке. Да и как крестил? Поразила его Византия, вернулся, силой загнал народ в Днепр — кто утонул, кто окрестился. Княгиня Ольга еще до него пыталась окрестить — много ей дали? А вот она-то, как раз, по-настоящему приняла христианство, уверовала. Так нет же — нельзя нарушать традиции. Та же песня, что и сейчас. А традиции-то были языческими. Такими и остались.

Толик выпалил все это на одном дыхании. Его буквально обуял непонятно откуда взявшийся бунтарский дух.

-Я вижу, ты интересовался этим вопросом, но твои знания отрывочны и поверхностны. Хотя, рациональное зерно, в том, что ты говоришь, есть. Еще Лесков когда-то заметил, что Русь была крещена, но не была просвещена. Однако, на самом деле, все это не так просто, как ты считаешь...

Священник говорил таким тоном, как будто пытался помочь школьнику решить трудную задачу, а его обращение с первого слова на 'ты' почему-то звучало совсем не обидно, как бывало в других случаях из жизни Толика, а естественно и душевно.

-... Ответь мне, лучше, на другой вопрос. Точнее, на свой же собственный — зачем тебе это?

Толик растерялся.

-Что — зачем?

-Зачем ты начал интересоваться тем, что тебе представляется совсем не нужным? Что тебя побудило?

-Побудило желание разобраться, что это такое на самом деле.

-Что именно?

-Религия ваша. Ваши порядки, правила, запреты, прорицания, страшилки.

-И разобрался?

-Я разобрался в одном — вся ваша церковь и все, что вы делаете, ничего общего не имеет с Христом и Его всепобеждающей любовью к людям.

-Выходит, ты и Евангелием поинтересовался? — улыбнулся одними глазами священник, — И где ты там прочел, чтобы Христос был так категоричен в суждениях? Он притчами наставлял, а Сам делил стол с грешниками...

-Вот именно, а ваши церковники Его распяли. И я уверен, приди Он сейчас, с Ним сделают то же самое и те же самые, хотя прошло уже две тысячи лет.

Священник глубоко вздохнул и на какое-то время задумался. Гена сидел молча, но внимательно слушал, переводя взгляд со священника на Толика и обратно.

-Ты знаешь, мне думается, что ты не с того начал разбираться,— вновь заговорил священник, — Религия без веры — это фанатизм, а чтобы придти к вере, начинать надо не с этого, а с самого себя. Один ученый, я не помню — то ли Паскаль, то ли Пастер, сказал однажды одну очень простую и в то же время очень верную фразу: Я чувствую, что Бог есть. И я не чувствую, что Его нет. А стало быть, Он есть. Лучше не скажешь. Бога надо чувствовать, а эту способность надо обрести, если хочешь — выстрадать. Радиоволн мы тоже не можем увидеть или потрогать, но они есть. А попробуй сказать мне об этом, если я этого не знаю. Я не поверю тебе. Я пальцем себя ткну и мне больно, а здесь что-то такое проходит через меня насквозь, а я не чувствую? Но стоит включить приемник — и мы убедимся, что это так. То же самое касается и присутствия Божьего. Такой же 'приемник' есть у каждого человека. Только у одного он работает, у другого выключен, а у третьего безнадежно сломан. Бога надо открыть в себе, в своем сердце. И если сумеешь, то это будет уже навсегда.

-Да я верю в Бога, — неожиданно сам для себя сказал Толик, но тут же добавил, — Я не верю в вашу церковь. Я знаю многих, кто в нее верит, но это не помогло им стать лучше...

-Вот именно — стать лучше, — подхватил священник, — Пусть тебе для начала поможет в этом то, что ты иногда ощущаешь в себе. Что приходит само собой, от твоей природы, но ты, может быть, подавляешь это, предпочитая оставаться другим — обыкновенным, нормальным, как тебе кажется, исходя из своих привычных установок. А может быть, подавлять-то следует как раз совсем другое? То, что мешает тебе быть самим собой? Может, в какой-то конкретной ситуации, это не так легко, но потом, зато, наступит облегчение. В этом и состоит спасение.

Толик впервые пристально посмотрел в глаза священнику. Ему показалось, что тот каким-то образом узнал о том сокровенном чувстве, которое приходит к нему всегда в самый неподходящий момент...

И тут Толика опьянила дерзкая мысль. Настолько дерзкая, что он никогда раньше не мог даже помыслить, что способен на это.

-А почему ваша церковь отказывает в спасении гомосексуалам? — спросил он, глядя прямо в глаза священнику.

-Она не отказывает, — серьезно ответил тот, и выражение лица его при этом не изменилось, разве — взгляд стал более пристальным, — Отдельные выпады со стороны иерархов случались, но официальных заявлений по этому поводу православная церковь никогда не делала. На исповеди я обязан выслушать любого.

-На исповеди! Это, если я приду и скажу — грешен я, батюшка. Я гей, выпишите мне ордер в преисподнюю.

-На исповедь идут как раз за отпущением греха, если, конечно, этому сопутствует искреннее покаяние и желание от него избавиться. В противном случае, не стоит и приходить.

-Но вы же однозначно считаете это грехом.

-Почему только это? Если сексуальная распущенность свойственна мужчине, это в любом случае грех, вне зависимости от того, гомосексуал он или нет. То же касается и женщины.

-Распущенность! Именно распущенность, но не чувство. Не надо мне сейчас цитировать Евангелие, я все эти места читал. Но вы же не допускаете даже мысли о том, что такие отношения могут быть не распущенностью! Что два человека одного пола могут действительно любить друг друга и быть готовыми пожертвовать друг для друга всем. Ведь даже наука с этим согласилась — это теперь не считается болезнью, как раньше, но вы и с этим не хотите считаться. Я сам видел в Ютубе ролик, где один из ваших продвинутых протоиереев злорадствует по поводу смерти выдающегося ученого с мировым именем, награжденного Золотой медалью Всемирной сексологической ассоциации и орденом 'За заслуги перед Отечеством'. А ваш священник юродствует, глумится над его смертью и призывает всех забыть его имя. Это что, по-христиански?

-Ну, этот вопрос тебе следует задать этому священнику, а не мне.

-А я хочу задать вам — что вы сделаете, если к вам придет такой человек? Что вы ему посоветуете?

-То же самое, что и любому другому — покаяться и проявлять сдержанность в сексуальных отношениях.

-Ага! Записаться в монахи.

-Это был бы идеальный вариант для такого человека, — сказал священник, глядя в глаза Толику уже другим, строгим и серьезным взглядом, — но это не каждому под силу, а рубить сук не по себе, да еще следуя своей, а не Божьей воле...

-Так как же ему быть-то? Отрубить и забыть? Это тоже не каждому под силу, — перебил Толик.

Он уже не мог сдержать себя. Его решимость получить все-таки вразумительный ответ, подчиняла себе все его существо. Он даже забыл, где он, что его могут услышать случайно оказавшиеся рядом люди — его голос звучал уверенно и громко. Гена глядел на все происходящее широко открытыми глазами, будучи явно растерян, если не ошеломлен.

-Но и благословить его губить в плотских вожделениях то, что ему дано для счастья, я не могу! — кажется, впервые за все время священнику изменила выдержка.

-Так для счастья же... — наоборот, понизил тон Толик, — А лишать его такого счастья с таким же, как он сам? Не распущенности, а именно счастья с одним человеком — можете?

Священник помолчал и заговорил опять спокойно:

-Хорошо. А что ты мне предлагаешь? — он сделал ударение на слове 'ты', — Обвенчать такую пару? Я клирик Русской православной церкви, и должен соблюдать...

-Вот! — опять перебил Толик, — Вот мы и добрались до сути. Опять церковь, опять правила, опять догмы.

-Да, правила! Принимая на себя сан, я обязан соблюдать правила той церкви, что меня рукоположила. Иначе — это раскол.

-Но что-то же вас заставило когда-то его принять? Неужели — одно желание соблюдать правила?

-Я могу пользоваться только теми средствами, что находятся в моем личном распоряжении.

-И как вы ими воспользуетесь? Не клирик РПЦ, а вы? Человек, которого призвал на служение Господь?

Священник сделал паузу и твердо произнес:

-Если двое таких людей придут ко мне и скажут, что они не могут жить иначе, и попросят благословения на совместную жизнь... Если я буду уверен, что они действительно стремятся не просто сожительствовать, а хотят жить друг для друга... Возможно, я возьму на свою душу грех и скажу, что им так будет лучше.

-Так благословите. Перед вами такая пара, — так же твердо и серьезно произнес Толик, — Мы оба крещеные.

Веки священника слегка вздрогнули. Он долгим внимательным взглядом посмотрел в глаза Гене, потом Толику, и опустив голову, глухо произнес:

-Для этого я должен хотя бы сначала вас исповедовать.

-Понятно, — удовлетворенно сказал Толик, поднимаясь из-за стола, — Что и требовалось доказать. Суть веры — правила, ритуал, порядок, регламент. Это только Христос поступал, исходя не из правил, а из сострадания. Он просто ходил, всех любил и всем верил. Пошли, Геннастый...

Толик направился к выходу на перрон.

-До свидания, — как-то подавленно сказал Гена священнику и пошел следом.

Выйдя на перрон, они закурили и остановились у парапета платформы.

-Ну, ты даешь, — удивленно проговорил Гена, — Я слушал, и не мог поверить, что это ты.

-Во что именно?

-Ну... Что ты можешь так разговаривать, и вообще, что ты верующий.

-А какое это имеет значение? Это же не мешает мне любить тебя...

Эта фраза, слетевшая с языка сама собой, заставила Толика внутренне содрогнуться. До него вдруг впервые со всей очевидностью дошел смысл, который несли в себе эти вечные, как мир, слова, всколыхнув в душе разом все чувства, которые он испытывал к стоящему сейчас перед ним человеку.

'Неужели..., — пронеслось у него где-то в сознании, — Неужели это оно?'

Гена вздрогнул и пристально посмотрел в глаза Толика. Так пронзительно он еще не смотрел никогда.

-Ты... меня любишь?

И от того, как он это спросил, по телу Толика пробежали мурашки.

-Люблю, — нежно прошептал он.

Гена молчал и продолжал смотреть на Толика.

-Я люблю тебя, — произнес он, наконец, слегка дрожащим голосом, и тут же твердо, почти сурово, повторил, — Я тебя люблю.

8.

По главному пути с грохотом промчался поезд, прозвучало объявление о прибывающей электричке, продолжал жить своей жизнью ночной вокзал, а они все стояли на пустынном полутемном перроне. Давно были докурены сигареты, а они продолжали стоять, не ощущая ночной прохлады и вообще не видя ничего и никого вокруг, кроме друг друга. После того, как оказались сами собой произнесенными вслух эти слова, что-то встрепенулось у них внутри, и к этому надо было привыкнуть. Можно долго идти к чему-то, проникаясь этим постепенно, но все равно бывает момент, когда осознаешь это разом, со всей полнотой, как свершившийся факт.

Они обнялись и крепко поцеловались. Их толкнула друг к другу какая-то неведомая сила, заставив на миг забыть обо всем. Им даже не пришло в голову в тот момент оглянуться по сторонам.

Едва они разжали объятья, как на плечо стоящего спиной к перрону Толика опустилась чья-то тяжелая рука.

Толик вздрогнул, обернулся и остолбенел. Перед ними стоял священник.

-Имя? — коротко спросил он.

-Ан... Анатолий. А он Геннадий.

Священник сложил пальцы и неспешным жестом благословил его, положив в конце раскрытую ладонь на голову, слегка, но ощутимо прижав ее при этом. Потом он то же самое сделал с Геной.

Ни слова не говоря больше, священник повернулся и пошел в конец перрона.

-Как ваше имя, батюшка? — спросил ему в спину Толик.

-Отец Михаил, — донесся до его слуха голос удаляющегося священника.

Они стояли, не сходя с места и смотря ему вслед, пока фигура отца Михаила не растаяла в темноте перрона.

Гремели по рельсам ночные поезда, слышались объявления из репродуктора, ходили по залам вокзала какие-то люди. Ребята сидели на деревянном диване в зале ожидания, привалившись друг к другу, и мирно дремали. Рядом лежал рюкзак, ставший им верным спутником в этом неожиданном путешествии, заставившем столько пережить и так же неожиданно изменившим их жизнь. После того, что произошло на перроне, Толик ясно понял это, а точнее — просто принял, как момент, ставший завершением одного этапа его жизни и началом другого.

Толик чувствовал, как звуки ночного вокзала убаюкивают его не хуже той тишины. А может, дело было совсем не в этом, а в них самих? Им было хорошо. Им было просто хорошо сидеть и ощущать тепло друг друга. Это тепло было сейчас для обоих самым желанным, что хотелось ощущать.

Когда за окнами вокзала забрезжил осенний рассвет, они поднялись, умылись в туалете и вышли на привокзальную площадь покурить, окинув взглядом пейзаж спящего еще городка. Потом вернулись в буфет. Толик разменял последнюю тысячу, и они уселись за тот же самый столик, за которым сидели ночью.

-Где-то сейчас наш отец Михаил? — проговорил Гена.

-К службе готовится, наверное, — улыбнулся Толик.

-А может, уже служит. В деревнях службы рано начинаются.

-А ты бывал?

-Откуда? Когда я там жил, в церкви колхозный склад был. Крестили-то меня в Торжке. Бабка возила, говорят. Просто, в деревне все рано начинается — там встают рано.

Толик представил, как по ночной дороге идет отец Михаил. Семь километров, один одинешенек, с одной единственной целью — чтобы те самые несколько старух, доживающих свой век в глуши, могли придти помолиться Богу. Могли услышать его мягкий голос, рассказать о сокровенном и получить утешение. Толик понял, что к нему опять приходит то самое чувство, но он больше не гнал его от себя, а момент его появления не показался ему неподходящим.

-Сходим в храм, как в Москву вернемся? — спросил Толик.

-Сходим, — согласился Гена, но тут же добавил, — Лишь бы в такой не угодить, как у дяди Вити с Тимофеем.

-Чтоб такое услышать, туда ходить не надо, — жестко усмехнулся Толик, — Дураков везде хватает. Если уж идти, так постараться понять то, что есть только там и не ими привнесено. Должно же что-то, все-таки, наверное, быть, раз столько людей на земле туда ходит? А вообще — мне начинает казаться, что у них там все так же, как и везде.

-Как — как везде? — не понял Гена.

-А так. Есть твоя сестра, есть Роза Анатольевна, а есть Саня, Тимофей и дебилы машинюги. Так, наверное, и там. Есть тот бешеный поп, что из рясы выпрыгивал в том ролике, что я говорил, а есть отец Михаил. Разберемся...

Кассирша не обманула. Уже в начале девятого послышалось объявление о прибытии их поезда.

'... Стоянка поезда пятьдесят четыре минуты', — возвестило радио.

-Фигасе, — улыбнулся Гена.

-Так Сапсан же пропускаем, — напомнил Толик, — Пускай себе летит...

Они вышли на перрон и увидели медленно ползущий на боковой путь состав. Ребята нашли свой вагон, поднялись в него и попали в душную спертую атмосферу, насыщенную исторжениями немытых тел. Они прошли по проходу не проснувшегося еще вагона, почти возле каждой полки которого гамма ароматов пополнялась запахом потных носков, и увидев два свободных боковых места у туалета, сели друг напротив друга, положив локти на откидной столик. Толик вытащил из кармана свою старенькую Nokia. Последний раз он заряжал ее еще у Нины, но одна, самая нижняя полоска индикатора еще светилась.

-Посиди, я выйду, позвоню, — сказал он Гене, поднимаясь и ставя на свое место рюкзак.

-Маме? — спросил тот, глядя внимательным и серьезным взглядом.

-Да, — так же серьезно ответил Толик.

Он вышел из вагона, и пройдя вдоль всего состава, уединился в конце перрона.

'Только бы заряда хватило, и покрытие не подвело', — подумал он как о самом в этот момент важном, нажимая кнопку вызова.

-Мама... Мамочка, это я... Мама, я тебе все объясню, когда приеду, у меня сейчас разрядится телефон, а мне надо сказать тебе очень важное! Во-первых, прости меня, если сможешь — я жестоко обманул тебя. Я не был в Питере... Мама, не перебивай меня! Я обманывал потому, что не хотел тебя расстраивать. Я был совсем в другом месте, и я обязательно все-все тебе расскажу, когда приеду. Но сейчас я не обманываю — я сижу в поезде и через четыре часа буду в Москве. Мама, теперь самое главное. Я приеду не один. Ты помнишь наш давнишний разговор? Ты сказала тогда, что я все равно останусь твоим сыном. Прошу тебя, не плачь и прости! Мне никогда не было так нужно, как сейчас, чтобы ты поняла меня! Это по-настоящему, мама! И я хочу, чтобы ты нашла в себе силы тоже полюбить его, если сможешь, мама! У него никого, кроме меня и сестры, а у меня никого, кроме тебя и него. Если ты не поймешь меня, мама, мне будет очень тяжело...

В трубке послышался треск, а потом шумовой фон исчез вовсе. Толик в исступлении затряс телефоном, опасаясь, что он сейчас умолкнет совсем.

-Мама! Ты меня слышишь, мама?! — закричал он, — Ты веришь мне, мама?!

Телефон издал предупреждающий сигнал и отключился. Но последней фразой, которая долетела до слуха Толика сквозь треск и шорохи, была:

-Я тебе верю...

Толик стоял, сжимая в потной ладони обесточенный телефон, а глаза его застилали слезы. Сквозь них он увидел, как пешеходную дорожку через пути перекрыли двое полицейских, а из репродукторов послышалось объявление: 'По главному пути на Москву проследует скоростной поезд. Будьте внимательны и осторожны...'

Толик вытер тыльной стороной ладони глаза и пошел вдоль состава твердым шагом уверенного в себе человека. Его не покидало ощущение, что он стоит на пороге своей какой-то новой жизни, и это не пугало его. Просто, пришло время.

По главному, почти не стуча колесами, пронесся Сапсан, огласив станцию длинным сигналом тифона.

'...Скоростной — без замечаний', — донеслось из репродукторов.

'Без замечаний, значит — без замечаний', — подумал Толик, забираясь по ступенькам в свой вагон, и широко улыбнулся сам себе.

Он дошел до своего места и встретился с внимательным и немного тревожным взглядом Гены. Толик сел, и глядя ему в глаза, уверенно сказал:

-Мы едем домой.

Настоявшись на станции, поезд довольно быстро покрывал оставшиеся до Москвы километры. На такой скорости даже не всегда удавалось прочитать названия станций, мимо которых он проносился. О каждой очередной загодя возвещал появляющийся на полотне железной дороги и по сторонам от него мусор, количество которого увеличивалось пропорционально приближению и размеру поселка или городка.

После ночи на вокзале, ребят клонило в сон, но они продолжали сидеть друг напротив друга, упершись подбородками в сцепленные кисти рук, лежащие на столике, и смотреть в окно. Они молчали. В голове у каждого теснились мысли, которые надо было передумать наедине с собой. Несколько раз, так же молча, выходили покурить, благо — было недалеко, и возвратившись, снова садились в те же позы.

Вот и Тверь. Следующей остановкой была Москва. Проводницы пошли по вагону, расталкивая заспавшихся пассажиров и требуя вернуть причиндалы, выдаваемые напрокат для обустройства убогого дорожного ночлега. Толик положил голову набок и стал опять смотреть в окно. Промелькнули окраины Твери, и вновь потянулась унылая картина запустения на фоне завораживающей своей красотой осенней природы. Глаза Толика все чаще и чаще закрывались...

Он открывал их и видел огромные поля колосящейся пшеницы и цветущих подсолнухов, пересекаемые ровными чистыми дорогами. Он видел пастбища с ярким покровом сочной зеленой травы и стада коров на них. Он видел чистые, без сухостоя, живописные леса и русла рек с прозрачной водой. Он видел свою березу, приветливо колышущую ему длинными плакучими ветвями. Откуда-то полилась музыка, а бархатный голос Розы Анатольевны запел:

...Сад весь умыт был весенними ливнями,

В темных оврагах стояла вода.

Боже, какими мы были наивными,

Как же мы молоды были тогда!

Толик видел красивые дома, перед фасадами которых цвела сирень и цветы на клумбах, а позади — виднелись ухоженные огороды и тоже цветущие сады. Он увидел большой белый храм со сверкающим позолотой куполом и стоящего подле отца Михаила. Он увидел множество людей возле этих домов — чисто одетых, с открытыми приветливыми лицами. Он узнал среди них Нину, держащую за руки Иришку и Маришку, которая укачивала другой рукой своего Тотосю. Он узнал Петра Дмитриевича и Розу Анатольевну, и еще многих, многих им подобных, которые перестали быть 'другого поля ягодами' на своей земле...

Толик проснулся от того, что кто-то теребил его за локоть.

-Паренек, приехали, Москва, — по псковски выговаривая последнее слово, сказала бабка, ехавшая через проход от них.

-Спасибо... Просыпайся, Геннастый, — толкнул он тоже уснувшего Гену.

Они ступили на шумный перрон, прошли через здание вокзала и стали спускаться в метро. Толик смотрел по сторонам, и ему казалось, что он вернулся сюда совсем из другого мира. Да и уезжал, как будто, не он, а кто-то другой, оставшийся в далеком прошлом.

Они сели в поезд и поехали по той самой ветке, где произошла их первая встреча. У Толика возникло ощущение, что это было очень давно, в какой-то другой его жизни. Там остались беззаботное детство, Игорь Андреевич, школа, трудности вхождения в окружающий мир, одиночество... Только сейчас он понял, что главной составляющей той его жизни было именно одиночество, хоть он и не отдавал себе в этом отчета, поскольку вокруг него всегда были люди. Но одиночество бывает и среди множества людей. И его единовременные встречи по переписке — это тоже результат одиночества. Убогая попытка уйти от него, сохраняя равнодушие к людям и неприкосновенность своего внутреннего мира.

Толику вспомнился Григорий в нелепых семейных трусах в цветочек, Мих Мих, мрачно курящий на кухне... Вспомнились другие мужчины, чередой прошедшие через него, многих из которых он даже не помнил по именам. Он вспомнил, и ему захотелось забыть. Вырезать напрочь из памяти, как киномеханик вырезает из фильма кусок запоротой ленты — вырезать и бросить в корзину.

На 'Парке культуры', Толик легонько толкнул коленкой сидящего рядом Гену и подмигнул ему, кивнув сначала на сцепку, а потом проведя взглядом по вагону. Гена покраснел и слегка улыбнулся так, как улыбаешься, когда вспоминаешь свои детские проказы, за которые потом бывает стыдно.

Вот и конечная. Вот и тот самый подземный переход, от выхода из которого, уже будет виден дом Толика... Их дом.

Они вошли в него и поднялись на лифте. Толик достал ключи и открыл дверь квартиры, пропустив вперед Гену.

На шум в прихожей сразу же вышла женщина. Она была чуть пониже Толика ростом, домашнее платье прикрывало ее стройную хрупкую фигуру, волосы были аккуратно уложены в прическу, а глаза... Гене почудилось, что он видит глаза Толика, глядящие на него с нежностью и вниманием.

-Здравствуйте, — слегка склонив голову, проговорил Гена.

-Здравствуй, — ответила женщина мягким и чуть звенящим от волнения голосом.

-Мама, его зовут Гена, — сказал Толик, глядя на нее преданным, полным горячей любви и надежды взглядом, — Это он, мама. Мы будем вместе жить.

2015 Москва

(В повести использованы стихи М. Матусовского)