Фатальное колесо. На все четыре стороны

Хотел врезать трубкой по рычагам, да чуть сам не рухнул вниз ― забыл сгоряча, что стою тут враскоряку в канонических пропорциях. Как идеал витрувианский.

Идиот этот Веня. И тоже ― канонический.

Хотя, скорей всего, это шутка юмора. Веня всегда хохмит с очень серьезным видом и замороженным голосом. А поскольку, большей частью хохмит тупо, то уровень его сарказма вообще не поддается измерению. Может быть, наши и сдают зачеты по идеологическим нормам, только с какой такой пьяной радости и я должен корячиться?

Дебилы! Так и норовят испортить настроение с утра пораньше.

Не стану утверждать, что и мать вернулась в чудесном расположении духа ― в регистратуре явно была очередь. Многим, наверное, не спалось. Минут пятнадцать еще впустую ушло на размазывание подрастающей ябеды по стенам родных пенатов ― здесь мой тонкий расчет оказался верен ― и только потом мы выдвинулись в сторону поликлиники. Здесь, на мое счастье, идти не далеко ― до площади Восставших. Минут десять ходу. "На счастье", потому что с недавнего времени мне булками лишний раз шевелить стало как-то не в кайф. Может нерв зацепил? Тянет чего-то в ягодице. И если приходится сидеть, то совершенно без удовольствия.

Как, например, в этой долбаной очереди в поликлинике.

Я и не сидел особо. Слонялся по выцветшим линолеумным квадратикам коридора, пытаясь установить закономерность их расцветки, и рассматривал посетителей.

― Витя! Далеко не ходи! Скоро наша очередь.

Ага! Знаю, как "скоро".

Зачем, спрашивается, вообще талоны дают? За которыми нужно ни свет ни заря еще и очередь отстоять в регистратуре. А на нашем талоне, прикол, еще и время указано ― "восемь-четырнадцать". Не "пятнадцать", и не "десять". Четырнадцать! Какое тонкое глумление. Глава иезуитского ордена, наверное, прыщами изошел бы от зависти.

В четырнадцать минут наша очередь, разумеется, не подошла. И даже не собиралась. Мы даже не были "следующими", как предполагалось: впереди маячили еще две персоны на прием ― две пожилые бабули без видимых повреждений. Впрочем, мои увечья тоже особо в глаза не бросались. Кстати, непонятно ― начало приема в восемь, у нас назначено на четырнадцать минут, а перед нами ― трое! И все с талончиками. Прием по четыре с половиной минуты? Чудеса бесплатной медицины.

Непостижимо!

― Это ведь ужас какой, ― убеждала старушка, та, что "перед нами", ту счастливую бабулю, чей заход к эскулапу должен был вот-вот состояться. Тон рассказчицы явно рисковал вот-вот сорваться с менторских интонаций на завывающие. ― Скоро из дому во двор нельзя выйти будет. Куда участковый смотрит-то? Безобразие!

― Нет таперича милиции. Такой как раньше. И не видно, и не слышно. Беда!

― А ведь прежде на каждом перекрестке стояли! В белой форме! В ремнях!

― Ага! Герб на шлеме. Револьвер. И эвон как руками машет ― туда, мол, езжай. А туда, стало быть, нельзя. Никак не можно.

Шлем? Это же сколько лет бабушке? Точно знаю, с двадцать пятого года у представителей рабоче-крестьянской милиции были предусмотрены фуражки с околышами. Или еще раньше?

― А сейчас? Сейчас-то как? Говорю ж, безобразие!

И богатый мимический пассаж на тему ― "да чего там говорить и так все ясно".

― Да уж, ― гримаса понимания и солидарности в претензиях. ― А давеча в Поворотном?

― Господи, страсти Христовы! Кошмар на яву! Беда бедовая, Не в Поворотном, только. В Дальнем.

― В Дальнем? А мне говорили в Поворотном.

― Так это одно село, почитай. Через дорогу.

― И то верно...

Я от нечего делать навострил уши ― все равно заняться нечем.

Ну, что там у вас за ужастики?

― А что у вас говорят?

― Так, почитай то же, что и у вас ― убили всех. Почитай, всю семью ― четыре человека. Бабку, деда, дочку, мать она одиночка, и внука. И ребенка, изверги, жизни лишили! Не пожалели.

― Говорят, кровищи-то, кровищи!

― И ведь терпит на Земле Господь, зверей этих.

Да уж. Ну и новости у старушек! Я думал, кости сейчас станут перетирать какой-нибудь "шалаве", юбку ей заочно измерять, а тут...

Село Дальнее? На Северной стороне, кажется. Надо спросить у начальника.

― ...Топором, известное дело. Покуда спали. Прямо в постелях. И домик обчистили подчистую, ― продолжала выдавать информацию первая старушка.

― Так что там грабить у пожилых людей-то? На похороны, разве что, ― со знанием дела отвечала вторая. ― Так и не нашли кто?

― Нашли, знамо дело. На следующее утро и отыскали душегуба.

Еле заметная пауза. Бабке не чужда теория драматургии момента.

― Ну, ну! Кто же это?

Мне самому стало интересно.

― Так алкаш местный. С той же деревни.

― Выпить, что ли не на что было?

― Вестимо дело.

― А как нашли?

Толковая какая старушка! Я сам бы точно же такой вопрос задал бы на этом этапе. Не дооцениваем мы старость...

― Так ведь, по следам! Изувер этот выходил ужо из дому, так и собаку старую да глухую зарубил. Та даже и не тявкнула ни разу. А он в раж вошел, остановиться не мог. И пятна кровавые по снегу до его дому и тянулись. Через всю деревню. А утром, как нашли его, он пьяный и оказался. В одной руке бутылка, что в доме у убитых взял, а в другой ― топор в крови.

Странный какой-то убийца. Тоже театрально-демонстративный.

― А говорил что?

― Так, поди ж знай! Мне не докладывают. Только понятно и так, трубы горели.

Со знанием дела говорит, бабуля. Знакома не понаслышке. Дед, что ли бухает?

― Моего старого, почитай, как прижмет раз в месяц, так лучше самой дать, ― подтвердила мою догадку рассказчица. ― Рука у него... ух, тяжелая. Так неделю и пьет беспробудно. Тихо и культурно. Только и успевай подносить, чтобы не осерчал. Говорит ― "я в Адлер уехал". Запой, стало быть. А как вернется, снова, считай "из Адлера" ― душа-человек!

Это понятно. Хотя и не так интересно.

Что же это за убийство такое кошмарное? И Пятый ничего до нас не доводил. Впрочем, почему я решил, что он должен? Если в преступлениях нет перспективы нашего участия, никто и не будет нам про них рассказывать. Тем более, в этом случае фигурант найден. Хотя, странный какой-то фигурант. Может, больной на голову?

И собака.

Собаку зачем изничтожил? Пьяница не достаточно удовлетворил свои кровожадные потребности, убивая людей? Зверски, надо заметить, убивая! Скрытый супер садист? Или, испытывая смутное желание все-таки быть задержанным (из книжек мы знаем, что все маньяки об этом мечтают) специально извел животину, чтобы кровавый след от собачей будки тянулся до самого его дома? Ерунда какая-то.

Что-то здесь другое.

Я почувствовал, что мысленно вхожу в состояние, похожее на охотничью стойку. Что тот сеттер на дичь. Не бьют показания у старушек. Не ложатся ровно. А с другой стороны, разве это надежный источник информации ― бабушки в поликлинике? Чего я взъелся вообще? Свербит в одной известной точке? Так она, на минутку у тебя травмирована, должна свербеть. Чешется, значит заживает, как компетентно заверяет меня моя мама.

И все-же...

С недавнего времени я как-то по-другому стал относится к подобным смутным ощущениям. К тем, что на гране эзотерики, хотя и не верю я во всю эту мистику. У любого явления существуют удобоваримые объяснения. У следствий есть причины, качество всегда появляется из количества, а без борьбы противоположностей не будет движения вперед. Прогресса не будет, разве не так нас учили?

Значит и собаку убили не просто так.

И это "не просто так" что-то мне отдаленно напоминает. Что-то из глубины истории.

Я не говорил, что до переноса в детское тело из две тысячи пятнадцатого в тысяча девятьсот семьдесят третий я был историком? И преподавать начал еще в армии ― солдатам-срочникам в девяностые годы.

А историков, как и офицеров бывших не бывает.

Собака...

Опричники? Собачьи головы, притороченные к лукам седел? Да нет. Что-то ближе. Что-то из современности. Из времен...

― Пошли! ― азартно шепнула мне в ухо мать, прерывая на взлете почти готовую уже родиться мысль. ― Тихонько только!

Я с недоумением оглянулся. А старушки?

А старушки так самозабвенно обсуждали деревенскую трагедию, что не заметили, как подошла их очередь ― из кабинета врача вышел текущий клиент. А мама заметила. Она у меня никогда в облаках не витает.

Стараясь не демонстрировать избыточную торопливость, мы степенно продефилировали к заветной двери и неожиданным для окружающей очереди рывком преодолели последнее препятствие. За спиной многоголосно вякнули и... остались за дверью. В прошлом. На задворках истории.

А перед нами ― вот она, заветная цель!

Пора снимать штаны.

Глава 3

ЛИКБЕЗ НА ЗЛОБУ ДНЯ

― Я все равно не понял. Почему на втором? Почему не на первом?

― Сан-Саныч! Не позорь мои седины. Это каждый ребенок знает... у нас... кх-гм... в Советском Союзе.

― И я знаю! Я только понять не могу.

― Вот смотри, к примеру, ты какого числа родился?

― Двадцать девятого.

― Ну. Месяца какого? Сан-Саныч. Не тормози!

― Так этого... февраля...

― Ничего себе. Вон оно все откуда... Оригинально. То-то я и смотрю...

― А в бубен?

― Понял, коллега, не акцентирую. Продолжаю мысль. Двадцать девятого февраля ты родился, значит, зачали тебя... э-э... двенадцать минус девять... плюс два... в мае. В самом конце, если ты не семимесячный.

― Все-таки в бубен?

― Не отвлекайтесь, уважаемый. На мелочи. Если расценивать все эти события строго с точки зрения физиологии, то ты родился не в феврале, а... в конце мая. Не буду уточнять, в каком конкретно папином органе. Не надо краснеть, взрослый уже мальчик. Ирина, хватит ржать! Мешаешь формулировать.

― Об этом как-то не принято...

― Отставить, поручик. Тут вам не институт благородных девиц. История партии ― это тебе... не хухры-мухры... не мелочь по карманам тырить!

Кто не верит своим ушам ― я действительно консультирую своего боевого товарища по курсу истории Коммунистической партии Советского Союза. Факультативно. И не без креатива, разумеется.

― Ну, продолжай...

― Итак, выработали... кх-гм... тебя когда? В конце мая. Но свет Божий ты увидел только в конце февраля. И это ― твой официальный день рождения. Формально-традиционный. По паспорту. Так и с партией ― на первом съезде в Минске произошло, образно говоря, за-ча-ти-е! Всего девять делегатов со всей России! Ни программы, ни устава, один только манифест... подмахнули. Да резолюцию об образовании РСДРП. Здесь понятно?

― Ну.

― Баранки гну! Запомни, первый съезд партии, это только демонстрация желания. Совокупление. Коитус. Впрыск. Чик, и... побежал сперматозоид по трубам...

― Мне так и рассказывать на парткомиссии? Про сперматозоид?

― Если хочешь,... чтобы в комсомольцы разжаловали. И служить любишь не на Черном море, а возле Берингова пролива. Так вот. Первый съезд прошел себе, всех делегатов благополучно арестовали и забыли себе. Власть в России даже и не напряглась особо. Вовочки Ульянова в Минске, кстати, и не было вовсе. Он в это время в Шушенском рябчиков постреливал.

― Как-то... неуважительно...

― Переживет. А вот на втором съезде в Лондоне Ленин уже присутствовал. Вот тогда революционеры и разработали устав, программу, а заодно и раскололись до кучи ― на большевиков и меньшевиков. С одной стороны Ленин, с другой Плеханов. Запомни хоть это. Партия была фактически уч-реж-де-на. И это слово запомни. Гораздо полезнее будет, чем сперматозоидами себе голову забивать... в обоих смыслах этой метафоры.

― Фу-ух. Вот оно мне надо?

А я даже соглашусь.

Вот оно ему надо?

На лицо ― вакханалия идеологического кретинизма. Зачем Козету разбираться в этих мудреностях, перекрученных до безобразия? Ладно я, историк. Еще что-то смутно помню о всех этих "ненужностях", со студенческой скамьи. Но Сан-Санычу-то это зачем? Мало вам того, что он и так ― гений оперативной работы? Профессионал с большой буквы? Или есть опасения, что дрогнет у профессионала одна из его идеологических подпорок, и крен пойдет куда-нибудь... на запад.

Бред полнейший.

Веня кстати не шутил ― вся Контора в течение этой недели сдает внеплановые Ленинские зачеты. Обливаясь слезами и чернилами красочно оформляет конспекты "первоисточников" ― тупо переписывает ленинские статьи из 55-томного популярного издания в общие тетради, которые должны быть не меньше, чем в девяносто шесть листов. А что, вы спросите, бывает больше? Нет, господа, то есть... товарищи, больше и... дальше уже некуда.

Мы сидим в нарядной Ленинской комнате в красивом здании на улице, кстати, все того же дедушки Ленина. Здесь у нас Главный штаб ― административный корпус городского подразделения. И сюда сегодня согнали целую кучу оперативников, накачали жути и рассадили по кабинетам расслабляться. В смысле, готовиться.

Я ― внештатник, поэтому надо мной никто измываться не собирается. К счастью.

Но ведь я и не железный! Сочувствую, понимаешь, коллегам ― помогаю, чем могу (хорошо, что у меня почерк корявый, уже бы припахали "товарищи"), морально большей частью.

― Не надо эту статью конспектировать, Ирина. У нее только название короткое ― "Что делать?", на самом деле... потом замахаешься ее защищать. Переписывай "Апрельские тезисы", там все коротко и понятно ― вооруженное восстание, захват власти и вперед! Наша тема.

― Старик, ты откуда все это знаешь?

Это она по инерции.

На самом деле, в нашей группе только одна Ирина и в курсе, что мое сознание из двадцать первого века ― я ей сам про это рассказал полтора года назад в пароксизме истеричного откровения. И если кто и сможет объяснить мою компетентность в вопросах идеологической демагогии, так это только Ирина. Ну, еще и начальник, Сергей Владимирович, позывной Пятый ― Ирина ему сто пудов все обо мне доложила. Хотя он виду и не показывает. Держит наши отношения в тонусе недосказанности, так сказать. Чтобы не расслаблялись паршивцы.

Вот так все сложно.

― Вундеркинд я просто, ― озвучиваю я официальную версию собственной "гениальности". ― Улыбка природы. Вы бы не отвлекались, студенты, час остался до Голгофы. Вы, кстати, узнали, кто у вас зачет принимать будет? Разведчики.

― А то! Обижаешь, начальник, ― щерится Сан-Саныч, он же Козет, он же Ромео великовозрастный, так как сохнет по Ирине, полагая, что этого никто не замечает. ― Нашим экзаменатором назначен некто Полищук Сергей Михайлович. Двадцать третьего года рождения. Инструктор культпропотдела горкома КПСС. Инвалид войны. Ветеран, герой партизанского движения. Кавалер орденов и все такое прочее. Суровый мужик, говорят. Режет каждого второго. Принципиально ― через одного.