Моя Валуа

Зубриков успокоился и тихо ответил:

— Я тебе тоже одну вещь скажу. Ты Аматов подумай, а потом можешь обижаться.

Я в Париж еду, чтоб себя человеком почувствовать, а не ублюдком конченным. Тихо, Ринат! Мы же с тобой хуже, чем ублюдки! Мы как хотели? Сидим на Атлантисе, на Тиде, — он усмехнулся. — Тоже не могу Мадеру Атлантидой называть. Растим детей. Готовим к труду и обороне. Обороне! А мы что натворили? Только мальчики подросли — погнали их убивать, мы нагло лезем в Англию! А по какому человеческому праву мы там людей поубивали? Мы что, боги, твою мать?

Мы ублюдки. И я говорю это тебе, а не при всех, потому что это мы с тобой вдвоем по Англии ходили, и вот этими руками молодым англичанам горла резали, дециматоры гребаные.

У нас половина мира за спиной — вот и должны стоять на обороне границ от европейской тупости и жадности. Нет! Мы полезли к ним! Прагрессоры хреновы, от слова 'агрессоры'. Собаки бешеные с гранатами против рыцарей. Тошно, Ринат. Не на тех полезли!

Англичане честные люди. Все хотят жить в сильной стране. Она защитит всех: детей, женщин, стариков. Наглы строят империю. Эти корнуольцы, ирландцы и валлийцы — другой народ — и это слабый народ, значит, должны помогать наглам! В итоге они все не хреново устроились — уж получше русских жили. Так на нашей Земле вышло, в нашем мире так получилось.

А во Франции сейчас — французы друг друга режут. Остановить это надо. В России сейчас, ради сильной страны, сильной Москвы русские русских режут — вот где мы имеем право вмешаться. Не как гладиус и граната — как скальпель хирурга и наркоз. Ты же врач, ты должен меня понять!

Помочь людям надо, они не дикари, просто мы четверо попаданцы бессмертные. И Рюриковичи не знают, как жить иначе, а мы знаем! Знаем, как в другой истории вышло. У нас есть что предложить, хотя бы попытаться мы можем, поговорить с московскими Рюриковичами. Нам ведь за Россию всем обидно, хотя... сложно все.

И он замолчал. И Ринат сидел и молчал. Долго молчал.

* * *

Давно уже с честью и умом потратили тамплиеры денежки, осушили болотистые места к югу от своего замка Тампль, и стали сдавать внаем, денежки считать эти рыцари всегда любили и умели — на чем и погорели в обоих мирах. В этом их тоже разогнали по кострам и закоулкам. Но в наследство Парижу достались застроенные земли района, который продолжали называть Марэ — Болото. Там, на западе города, стояли ворота Сен-Антуан, под охраной Бастилии Сен-Антуан. И Двор Марэ был рядом.

Забавно, но Дворы чудес заселяли абсолютно безбашенные, отчаянные, все потерявшие в жизни люди. Они бежали в Париж из всех сторон Франции охваченной войной и склоками феодалов. И здесь они становились свободными. Абсолютно свободными. Они жили коммунами, семьями, где все деньги сдавали в общий котел! Крысятничество наказывалось изгнанием. Когда Лешка стал изучать вводные по Франции, он проклял все! Он путался даже во всех этих домах рода Валуа, что там говорить о прочих великих родах. Но, изучая собранные данные о Париже, его поразила организация преступного мира.

Ситуация складывалась просто: часть беженцев не имела средств для обоснования в Париже — не все могли выкупить жилье, начать бизнес, влиться в бизнес далеких родственников и знакомых. И тогда таких бедолаг ожидало гостеприимство Дворов Чудес. Люди отказывались от былых связей, от семейных уз — они вступали в новую семью. И сразу получали кров, еду, защиту, работу — пускай неблаговидную, но кто без греха? И жизнь становилась яркой и отчаянной, до безрассудства дерзкой. Самые старые Дворы Чудес не боялись обосноваться прямо под носом у мощных укреплений властей, словно бросали им вызов — мы свободны от вас! И власти обожглись на попытке разобраться сталью с преступниками. Эти сообщества ненавидели всякую власть и презирали деньги, считая их ловушкой для свободы. Главными условиями 'настоящей жизни' считались свобода от любой работы и право проживать в любом месте на земле. Несколько парижских районов, заселенных беженцами, нищими, бродягами, проститутками, монахами-расстригами, тупыми студентами и поэтами стали своего рода прародителями Анархизма, объявив войну легальному труду, властям и религии — точнее говоря, всем было наплевать, если ты был еретиком, свободомыслящим придурком.

Двор Жюссак к северу от Лувра насчитывал около трехсот семей, более тысячи человек, где даже мелкие мальчишки и девчонки запросто могли пырнуть ножом, засветить камнем из пращи в голову. Двор чудес Жюссак основали беженцы с юга, из районов Лангедока и Оверни. И вот ведь что интересно, на юге Франции было сильное влияние 'итальянской заразы' — стремление к городскому общинному самоуправлению. До начала столетней войны в Оверни и Лангедоке уже были города 'сами себе на уме' и свободу они выкупали у непосредственных своих сеньоров, или от французских королей. А потом все погорело в пламени войн. Английские короли заявили притязание и на Овернь, как на часть Аквитании. Англичане порядок разумели строго — англы это вам не французики, англы это как бы немцы, у них какое-то свое, трепетное к орднунгу врожденное извечное настроение. Правда странное, английское, очень интересное, и пережившее века гармоничное сочетание свободы и порядка. Понятно, что всякое чужестранное упрямство и самоуправство англичане вырезали на корню. И народ побежал.

В Париже именно Жюссаки заложили основы анархизма. Эта коммуна сообразила вложиться деньгами и выкупить часть улиц с домами и получила свое — они создали Двор Чудес под боком у Пале-Рояль и Лувра — и, после нескольких стычек со стражами порядка, заставили себя уважать. Точнее говоря, власти брезгливо отвернулись от места страшного, опасного, но ничего — и до них руки дойдут. И власти были совершенно правы! И через несколько веков все Дворы чудес раздавят, и преступность перейдет в другую форму существования, не такую наглую, открытую, бросающую вызов порядкам буржуа. Но сейчас — в 1425 году Зубриков намеревался поудить кое-чего в этом мутной водичке.

Ему были нужны парижане, которые составят его кабинет, его команду, его правительство — надо только их аккуратно обмануть, поманить не презренным золотом, не прибылями — нет!

У Зубрикова был план, коварный пакостник все ж таки недолюбливал Европу: 'Диалектонический эстетизм — это вам не хухры-мухры, понимать надо! Вы у меня еще поиграетесь в рулетку, мы из буржуев все мозги стриптиз-салонами высосем! Шову-бизнес коварный зверь — наркотики и табак, алкоголизм и тлетворное, но такое сладкое влияние всякого разврата, свободомыслия, авангардизьма и кубизьма — о, Париж, ты станешь копией Лас-Вегаса в этой эпохе! Навсегда! Вы хотите свобод — их есть у меня'.

После всех таких размышлений, окрыленный фантастическими и бредовыми планами и задумками, Лешка влетел в переулок Двора Марэ как на крыльях. В отдалении от него шли жюссаки, скромно подсвечивая себе дорогу факелами и фонарями. Словно они и ни причем, и знать не знают этого сумасброда и фулюгашку.

Решительным шагом, на ходу скидывая кожаную куртку-пурпуэн и, быстро, через ворот снимая, и отбрасывая в толпу сорочку, Лешка подскочил к довольно примечательному позолотой и резьбой трону, на котором восседал местный король квизеров-нищих. Жеребец, гран-квизер, был видным молодым человеком, по нему точно сохла половина женщин Парижа, он был редкой красоты парень, и редкой мерзопакостной натуры. Он начал жизнь шлюхой, и намеревался жить в похоти, за чужой счет и далее. Но одет он был... Зубриков замер, наслаждаясь созерцанием костюма принца нищих. Богатая ткань, бургундский прикид, без излишних нагромождений украшениями — стильно, со вкусом, очень красиво.

— Ты на кого батон крошишь? Редиска! Ты, крыса с легавыми снюхался! Ты своих властям за золото продаешь! Променял свободу на влагалище! Да на пенис такого товарища! В дворянчики решил податься? Семью променял на вагину из Тура — сам дурак и она тоже дура! Связаться со шлюхой! Я про тебя, Жеребец — длинный конец — шлюха. Иди сюда, дерись, как мужчина! Шевели булками, предатель, Иуда проклятый, — и Зубриков плюнул в лицо гран-квизера смачным плевком.

Никто не успевал ничего сообразить, когда главарь подорвался с кресла, на ходу вынимая короткий меч из ножен. Зубрикову было плевать. Он 'маклауд', он бессмертный, главное голову не потерять. А остальное не важно. И вовсе не заботясь о защите, он бросился на главаря. Два тела столкнулись на бегу и застыли, пронзив своего соперника сталью. Они не упали. Жеребец и Лешка, оба улыбались широкими, белозубыми улыбками, но у стоявших рядом мороз по коже пробежал, хоть и тепло было в эту апрельскую ночь, и даже жарко от пламени костров, что ярко освещали Двор чудес Марэ. Из спины Зубрикова торчало острие меча врага. А сам Лешка насадил противника на свой нож — Кресси-Гигант, самый большой нож для подводной охоты, который он и купил семь лет назад только ради того, чтобы был у него 'самый большой подводный нож из фирменного салона для дайвинга и снорклинга'. Ударил он хорошо — снизу, в сердце.

Зубриков первым вынул нож из тела Жеребца, еще больше разрывая рану. И сделал шаг назад, после чего, не обращая внимания на боль, и легкое головокружение, резко полоснул по шее принца нищих. А Жеребец все улыбался, но, кажется, он умер уже. Лешка знал, знал по страшному опыту — трудно убить здорового мужика одним ударом ножа. Тренироваться надо, часы, сутки, месяцы, года — надо работать. У него было время для работы.

Подскочивший к нему Алый, быстро стал перетягивать рану на груди и спине. Ник стоял рядом с двумя метательными ножами в руках. Один он уже упокоил в горле первого торопыги, потянувшего меч из ножен — 'Двое дерутся, третий не встревай, а иначе — встретишь рай' — легат Зубриков хорошо учил своих мальчиков.

Толпа молчала, но затаилась, словно готовый к прыжку зверь. Нехорошо вышло, слишком быстро, слишком резко, слишком нахально.

И тишину окутанного злобой молчания прорезал бодрый голос неугомонного болтушки Зубрикова: 'Однажды вел по лесу кривой — слепого. Вдруг, кривой остановился и орет: 'Пришли, слепой! Я на сук нарвался!' 'Здравствуйте, девочки, а давайте посношаемся!' — весело предложил слепой'.

И самый сообразительный из нищих захихикал. И Лешке повезло, хихиканье подхватил громкий смех другого парижанина. И рассмеялся тот так заразительно, что не смогли удержаться от хохота все вокруг. Шутку многие знали, но уж очень всем хотелось разойтись миром. Не хотелось резаться этой ночью. При свете дня разберутся, успокоятся, старшие и главари перетрещат вопросы.

Между дворами всякое случалось — резня не приветствовалась никогда. Все знали — только хуже себе сделают, устроив поножовщину. Власти всех к ногтю приберут — кого под палачей, кого под ярмо. Да и не лезли никогда жюссаки к болотным. Это сволочи с севера, которые у старого замка тамплиеров — этим да, кровь пускать всегда полезно. И сволочам со Двора Рейи, что взяли моду — приставать к приезжающим в Париж с востока — им тоже надо ребра пересчитать и загребущие пальчики подрезать.

А насчет большого южного рынка все честно: там Баки, Жюссаки и Марэ четко разбирались, четко свои границы знали — были разногласия и конфликты, но это дело житейское. Главное, все дружно гоняли пройдох Северного ветра. Пускай к воротам Тампль и Сен-Мартен дергают косточками, могут и на Двор Мусорщиков у ворот Сен-Дени прогуляться — весь север Парижа им и Мусорщикам достался, нечего в центр и на юг носы совать!

Громко подали голос главари Жюссаков и главари Марэ приняли предложение спокойно побеседовать, попить вина, откушать мясца — а этот ненормальный, Луи Артаньян, он дуришка, пусть катится куда хочет, без него солидные люди обсудят свое житье-бытье, он не сосед, а какой-то 'не бешеный, но несуразный, хоть и потешный'.

А Лешка понял, что влетел по самые помидоры. Куда он теперь под утро с дырами в спине и груди? И болит сильно — сволочь Жеребец, насквозь продырявил шкурку. К Валуа под бочок нельзя, у нее женские вредные дни. И так нервная, как тысячи взбешенных волчиц. Свидания с матушкой, которая та еще стерва и интриганка, и начало жизни в обстановке замызганного Лувра, кого угодно доведут до нервного срыва. Все так нескладно совпало! Он бы и рад ее утешить, но она еще была не раскачанная в плане разврата женщина, полно еще всякого 'средневекового ханжества' в голове. С другой стороны — ну его нафиг — Лешка толком ничего не знал про все эти ПМС, месячные, он даже не знал, как рассчитывать для женщин безопасные дни для сохранения от беременности.

И к новеньким шлюшкам-подружкам рано лыжи воротить, точнее не с такой раной, слухи потом пойдут странные, разные, не надо дурить. И к Жюссакам нельзя — это же подстава!

И отправилась наша троица: два легионера и Артаньян к новому, старому знакомому — мэтру Безе — с которым Зубриков заблаговременно свел знакомство еще на оловянном аукционе в Торбуре, и назначил сам себя посланником от атлантов к главному парижскому воротиле по 'оловяшке'. Мэтр Франсуа Безе оказался четким кексом, такой не продаст! Такой все скупит. А олова ему много надо.

Ох, и ловко эти атланты сели на оловянную жилу — европейцы бесились от злобы, но признавали поголовно — атланты — наследники древнего Рима! Такие коммерческие манеры, принципы, ходы — смело, надежно, удобно, дела с атлантами вести выгодно. Выгодней, чем прежде с англичанами! Количество уменьшилось, но оборот денег не упал — олово подорожало, атланты сдавали товар дешевле от прежних цен — европейцы заценили перспективы. Купеческие компании свернули организации военных поползновений на Корнуолл. Невыгодно, стыдно — войной атлантов не возьмешь, мерилом общим не измерить, для них сгодится только ложь —

атланты нам должны поверить! С такими настроениями, с любезными и холодными, но чинными улыбками, европейцы стали обозначать свой интерес ко всему атлантическому.

Попаданцы бы сдохли от дипломатических выкрутасов. Но случилось чудо!

Таня Лещенко, жена Костика, которую они самым бесцеремонным образом похитили в невесты с острова 'Куба', из племени народа таино, — нашла свое призвание. Она пару лет не находила себе места. Родила сына, все были счастливы. Но за пару лет более плотного общения с попаданцем, она, как и другие три жены попаданцев, немного 'сдвинулась мозгами', когда пыталась сжиться с новым мировоззрением парней. И более всего ее подкупила чистая идея борьбы за свободу. Рабства она не могла себе представить. Не было у таино такого. Страшным кошмаром пугали берега Америки с городами ацтеков — там было рабство, там были человеческие жертвоприношения.

И Танечка стала понемногу, потихоньку, на свой лад вкупаться в фоминизм, который ей очень понравился своим равноправием между женским и мужским началом. И латинский она быстро выучила. И мальчики взяли ее в оборот. Танечку гнули в дипломата. И она выросла в суровую, примитивную, простую, основательную и непреклонную модель 'несгибаемой императрицы'.

С Костиком, хорошим, надежным капитаном она пересекала Атлантику, побывала в Африке, и везде выступала как представитель атлантов перед женщинами встреченных народов. И она неплохо рулила! Матриархат — очень живучий, полный тайн и особого, кровного, родного пласт жизни. Его так просто не отбросишь. Против матери не попрешь. Таня Лещенко, с успехом прошла курсы навигации у Апфии Павловой. Для Тани Лещенко была куплена и оборудована по высшему слову техники отличная копия яхты из двадцать первого века — 'Холлберг-Расси 53' — с душем, туалетами, кухней, салоном, отделанным так, что у императоров и королей Европы глаза бы на лоб полезли, увидь они это великолепие.