Моя Валуа

Глава 1 'Не желаем жить по другому. Ходим мы по краю'. Юрий Энтин

Двор чудес Жюссак ликовал. Славная ночь! Главарю брошен вызов! Королю нищих брошен вызов! Придется попотеть малышу Тибо, чтобы перерезать глотку дерзкому наглецу. И малыш Тибо уже потел. Не от драки, от беспокойных мыслей, мешающих сосредоточиться: 'Откуда он узнал? Это конец! Прикончу мерзавца и надо убегать из Парижа, на Двор Рейи, даже в Болоте мне крышка!'

Никуда он не убежал. Самый хитрый выискался, 'все побежали и он побежал'. В эту ночь нищим, убийцам, грабителям и обманщикам всех мастей выпал шанс подольше поглазеть на наказание их бывшего главаря, предателя, продающего жизни своих братьев мерзким парижским властям. Молодой, одноглазый парень с буйной гривой черных волос резал короля нищих на кусочки. И первые удары ножом он нанес по ногам, чтобы Тибо не скрылся от смерти. Уже три раза в драку пытались вмешаться: дружки и ближники Тибо, корявый Жульен и Бешеный не успели сделать и пары шагов на подмогу вожаку — свистнули арбалетные болты и семьи поняли — а чужак-то не так и прост! Заявился с друзьями. Это было честно, во Дворе чудес всем рады, всех напоют, накормят, разденут, труп утопят в Сене, незачем улицы Парижа захламлять, потом самим же днем на них работать.

Черноволосый вдруг подкинул свой нож высоко в воздух, а сам бросился вплотную к Тибо. Два быстрых, сильных удара по горлу — и бывший король захрипел, схватился из последних сил за горло, упал на колени. Ловкий убийца словно ждал этого — выхватил из полумрака сверкающий сталью нож и ударил прямо в грудь, в сердце предателя. Толпа заревела от восторга! С таким не пропадешь! Вот это ловкач, не часто увидишь такой удар! Новый главарь, пинком в лоб, отправил труп Тибо под ноги окружившей их толпы. На труп сразу набросились — обобрать мертвеца, это уметь надо! Такие не постесняются и в заду ковырнуть ножичком — а что? И там приходилось серебрушку прятать, а у Тибо в заднице и золотой может заваляться, то-то бывший главарь был такой неловкий в проигранной драке.

Веселье продолжалось! Да будет ночь! Опаленная пламенем ярких костров, на которых жарится мясо. Ночь, освеженная не дождем, но вином и сидром. Ночь свободных семей Двора чудес Жюссак!

К чужаку, продолжавшему стоять в окружении толпы, вышел Паук, гран-капон, избранный главой грабителей и воров, которые не боялись при необходимости пустить в ход острый нож, часто так и кончавшие свои дела с ночными жертвами. Паук поднял руку и толпа затихла. Опытный грабитель говорил с усмешкой, на исполосованной ножом морде:

— Со смертью малыша Жана дело было нечисто! Многие шептались об этом. Если Тибо продал Жана стражникам — место Тибо в аду, туда ему и дорога. Ты понравился семьям, Луи из Артаньяна, ты, наверное, захочешь бросить вызов новому королю Двора чудес Жюссак?

— Нет! Свободные дети ночи, — черноволосый поднял руку с окровавленным ножом к небу. — Что вы творите? Вы свободные люди! Вас освободила сама Смерть. Ваши прежние жизни погибли, под мечами англичан, бургундцев, бурбонов и нормандцев. Ваши господа предали вас, не защитили. Они сидят в безопасности, в своих замках, жрут досыта и пьют допьяна — а вы, голодные и жаждущие покинули пепелища домов, могилы родных. Вы нашли свободу в Париже! Вы нашли свободу на Дворе чудес! Зачем вам новая власть на шею? Какой король! Нам нужен порядок, нам нужно слушаться старших и опытных — они есть в доме Жюссак! Я хочу говорить с ними! При всех семьях двора Жюссак. Мне нечего скрывать!

И вдруг дерзкий чужак расхохотался так заразительно, что улыбнулись все кругом, а молодчик, хлопнув себе по бугру в промежности, нагло заявил:

'Я достаю из широких штанин, хотя влезло бы даже в худые, смотрите, завидуйте, вот ваш господин, шлюхи опытные и молодые'.

Все рассмеялись, а громче и заразительней всех визжали от хохота сами шлюхи, которые уже отметили стать красавчика, которого совсем не портила повязка на лице, скрывающая левый глаз. Он был хорош! Высокий, крепкий, худощавый, мускулистый, стройный — специально обнажился по пояс перед дракой, показывая, он готов к честному бою — и только все завертелось, как все поняли: 'Мерзавцу Тибо конец!' — все вспомнили, что на чистом теле чужака не было ни единого шрама! Но он резал бывшего короля, как скотину, ловко, умело, хладнокровно, как умеют только опытные наемники и солдаты.

К Пауку и Артаньяну вышло еще несколько главарей, и они отошли к одному из костров. Луи представил своих братьев: 'Ник-волчонок, мой младший брат, ему не доверять, он трепло и любит ножом помахаться. Алый, еще один братик, ему не доверять, он молчун и любит тихо кровушку пролить, из арбалета болтом, чтобы все шито-крыто. Алый, Ник тащите вино. Пожрать у них полным-полно'.

Все присели вокруг костра. Их окружили плотно, все хотелось узнать, о чем будут говорить старшие с новичком, который сразу взял быка за рога:

— Свобода! Бог создал нас свободными! Когда Адам пахал, а Ева пряла, не было над ними господина. Наш двор — наши семьи. Мы нашли новый род, сильный, свободный, защиту, кров и пищу, все нам дает наша свобода, наши семьи. Не в первый раз один предает всех! Если ты один — тебя найдут. Кто-то где-то что-то шепнул ветру и все — власти знают имя, они ищут, они подкупают, они угрожают смертью, они платят золотом за кровь братьев и сестер. Так было всегда!

— Это точно, — вдруг вмешался коротышка, всю одежду которого составляли простой кожаный мешок с дыркой для головы и широкий пояс, богато украшенный шитьем позолоченными и посеребренными нитями. — Всего четыре года прошло, как Марсельца Антуана зарезали в Болоте! Сволочь снюхался с прево! А кто помнит Мясника?

— Тоже гад продавал своих королевским стражникам. Его в Баке кончили, как у них принято — перерезали глотку в корыте. Неделю труп в своей гнилой крови купался, — старик, выглядевший очень аккуратно, в простом, черном одеянии, с чернильницей и мешочком с перьями у пояса, был гран-уба. О! В каждом дворе чудес были свои умники, мастера подделать документы, составить поддельное свидетельство о том, что человек был исцелен от злой болезни каким-нибудь святым, и теперь собирает пожертвования, чтобы отправиться в паломничество и отблагодарить святую милость за спасение.

— Везде одно и то же. Ого, вот и вино! Угощайтесь люди, это доброе вино, честное вино, купили у старухи Жаклин. Вот ведь ведьма! Жадная до золота! Мы тут прирезали какого-то благородного. Спокойно, жюссаки, не рядом, не в этом районе! На большой собор ходили посмотреть на острове Сите. Какой-то гундосый жирный барон нос слишком задрал, совсем не уважал честного простого парижанина. Ник его не больно зарезал. Чик — и привет святая Женевьева. А кошелечек мы быстро срезали и бегом, на север, в сторону Болота.

— Шустрые вы больно. Ты больно ловкий, Луи из Артаньяна. С самого дальнего юга, значит, добрались, — прищурился недобро высокий, тощий и длиннорукий мужчина, одетый в почти белоснежной чистоты рубаху с закатанными рукавами. Лицо у него было худое, с выражением страдающего мученика, и голову его украшала повязка со старым знаком, нарисованным углем — гран-рифод, глава 'погорельцев'. Это были мастера притворства, такие видели людей насквозь, сами в сопровождении жен и детей побирались по городу — показывая жалостливой публике свидетельство о пожаре, взывая о милосердии. Артисты высшей пробы! Время — деньги, они умели распознать жесткосердечных, жадных, проницательных — вовремя прекращали свое представление и шли к 'другому дому'.

— Не мы такие, жизнь такая, — улыбнулся Лешка. — С самого юга. Ох, как же там тепло! Солнышко доброе, зимы теплые.

Все три южанина чуть поникли, на несколько мгновений вспомнив свое, родное. Окружающие сразу поняли — да, такое не соврать. Убежавшие от горя войны с южных областей Франции тоже завздыхали, вспоминая погожие былые деньки.

— Давай за всех поговорим, — предложил Зубриков. — Люди ждут. Им тепло, вино пьют, мясо и хлеб жуют, но им интересно — как жить дальше будем. Предлагаю простое. Зачем нам король? Власть шкуру дерет, семья — плакает, она меньше жрет, зато меньше какает!

Король и его прихвостни разогнали Генеральные штаты. Люди Парижа имели голос. Да — слабый, да — тихий, но это не мешало им слушать! Сегодня короля у Франции нет! Вдова безумного Карла сидит в своем дворце и продолжает мутить интриги. Бургундец рад, ему удобно вместе с англичанами состязаться с южанами Дофина в своих турнирах и военных поединках — а вам от того лишь пожарища и смерть. А дело-то хорошее! Я про генеральные штаты. Совет. Общий совет Двора чудес Жюссак. И всеобщий Совет старшин и гран-мастеров, главарей всех Домов. Да, будут дела, которые должно обсудить в тишине и тайне. Но от всех семей старшие будут при власти, будут решать за всех.

— Я готов попробовать, двор Жюссак так два года жил. И мы хорошо жили! Потом Седой ворчун Мишель всех подмял, а его прирезал Тибо. Чужак дело говорит, — сразу принял сторону новичка старый уба. В подтверждение своего решения старик ловко развернул свиток пергамента. Щелкнул пальцами, и тотчас из толпы подошел мальчишка, присел перед ним на колени, подставив спину, на которой висела плоская, короткая доска. Старик достал перо, чернильницу и стал писать.

'Вау! Бюрократия! И передвижной столик. Карлсон без моторчика летать не может, зато отсутствие пропеллера — писать не мешает', — улыбнулся Зубриков, дела складывались отлично!

Они сидели и рядились, и чинились и договаривались, и Лешка понял, что дело сделано. Пора рвать когти. Напоследок он еще раз удивил двор Жюссак:

— Рад, что пришелся ко Двору, пойду, в новый побреду, — кивнул людям на прощание Лешка.

Он успел одеться, хлебнуть изрядно вина и мяса пожевать, про себя корчась от мук возмущенного эпикурейства. Лешка любил вкусно покушать. Он и пожрать любил — набить живот пищей простой, но приготовленной с толком, с умением. Эти кулинары недоделанные мясо жарили грубо. Но искусно, без подгорания, им хватало.

— Остынь Луи! Баламут ты изрядный! Ославим 'баламутом'. А ты, судя по всему большего достоин. Ты чего задумал? Говори открыто, ты и твои братья хоть и не родные нам, но это дело поправимое, — остановила Лешку красавица в платье, которого не постыдилась бы и сама королева. Блондинка с зелеными глазами смотрела на него смело, в глаза. Подтверждая ее слова, из толпы вышли три старухи, в компании с молодыми девушками.

— Стоять, красавицы! И вы — уважаемые — не гоните лошадей, — Лешка сразу предупреждающим жестом остановил 'продолжение банкета'. — Вы еще скажите, что невинных девственниц нам в подруги выбрали! Я не отказываюсь. Но сегодня будет литься другая кровь. Гранды, я так понимаю: Бак спокойный Двор, добрые соседи, с его главарями мы столкуемся, и семьи Северного ветра разумные люди. Я с братьями на Болото пойду. Пришло время кончать Жеребца. А вы знаете, что он давно снюхался с прево? Вы знаете, что у него молодая невеста есть, богатая, не высокого рода, но девочка знатная, в Туре живет. Жеребец золоту найдет применение. Продавать парижан, ради турской дворянки — такие они, короли поганые.

Народ зашумел, зашептался, но негромко, без особого возмущения — чужая родня им не своя, пусть хоть все там передохнут, на Дворе Марэ, к югу от старого замка тамплиеров, конкуренты проклятые, все они там христопродавцы и мерзкие поганцы. А вот гранды молчали сурово. А худой 'погорелец' покивал головой и вздохнул, словно хотел сказать: 'Ох, и трепло же ты, Луи. Ты не баламут, ты Луи-трепач'.

— Ладно, — вдруг встал Паук, и улыбнулся. — Пойдем, с парнями глянем, что вы там устроите. Ночь впереди длинная. Вы после Болота никуда больше не собрались, искатели справедливости, горячие южные парни?

— Да нет! У Пале-Рояля, вроде, смирные мышки живут, вы их давно нагнули. А у ворот Сан-Дени сброд всякий бургундский, эти предадут всегда, им чихать на Париж, все они там через одного на Бургундца шпионят. И у Рейи тоже гниловато, но там еще можно потом почистить, всем вместе. Да и плевать на них, они за городом. А вот Болотный двор контролирует запад Парижа, хорошо устроились, рынок у ворот Сан-Антуан держат крепко.

И Зубриков погрозил этому 'аль капоне' пальцем:

— Уважаемый Паук, вот только не надо вмешиваться. Кровь прольет чужак с юга. Артаньян ответит за все. Смотри глазами, а не руками.

Все рассмеялись. И оказалось, что очень многие могут спокойно и безопасно для жизни прогуляться на двор Марэ. Всякой стражи ночной никто не опасался, разойдутся миром, не впервой. Просто у всех были свои заморочки с конкурентами, старые счета, старые обиды — Париж — большая деревня, большие разногласия хранит и копит. Двор Жюссак засуетился. Наглый Зубриков не упустил своего, снял пробу — присосался к какой-то шлюхе, и не стесняясь чавкал и постанывал от удовольствия, целуя красотку взасос, и лапая в разных похабных местах ловкими руками. Когда пришло время оторваться от забавы и заняться делом, Лешка весело пропел чудную песенку: 'Бордель закрыт, все шлюхи на попойке, но я вернусь красавица моя! И мы с тобой уляжемся в укойку, познаем грех и сладость бытия!'

В путь вышли тихо, без шуток и лишнего шума, с факелами и вооружившись длинными ножами. По улице святой Женевьевы до двора Марэ было с километр пути, недолго. Хорошая дорога, без всяких дворцов, хотя дома знатных господ встречались, высоко поднимались за стенами заборов. Зубриков топал по навозу, смирившись с неудобствами, не желая выпендриваться и сетовать на всякие мелочи. В голове его вертелся слоган:

'Увидеть Париж и умереть' — ага, умереть от смеха, или от разочарования. Почему от разочарования? Да потому что, в отличие от Лондона — зачуханного городишки — Париж реально был большим городом. После чумы, столетней войны, бардака склок маньяков-арманьяков и бульонов-бургильонов — в Париже проживало тысяч триста народу! Во всех тридцати крупных городах Англии столько не было народу, как в одном Париже. Вот только ничего в этом 'Парыже' восхитительного Зубриков не увидел, кроме перспективы славно повеселиться. Покачав головой, Лешка подумал, что 'Увидеть Рим и умереть', это было мощно, а Париж... ладно, потанцуем. Он вспоминал важный разговор с другом. Очень важный для себя и него разговор. О Париже, о них самих...

* * *

— Рин, а если честно, вы как, не очень меня гундосите за Париж? — тихо спросил Зубриков у Аматова.

— Не понял, — встал Ринат. — Ты чего, Лешка?

— Ну, вы все домой, к нашим, с мальчишками. Делом заняты. Один я, типа турист, поехал в Париж с девкой развлекаться!

— Больной! Лешка, я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся, — Ринат улыбнулся. — Никто даже слова не сказал у тебя за спиной. Я рад, что ты во Францию уезжаешь. Леша, если тебя тянет — не сдерживайся — делай что хочешь. Если дров накосячишь — поможем разгребать. На Тиде все путем, все по плану, все хорошо. Ты там проделал колоссальную работу! Тебе там делать нечего. Раз в полгода — хорошо бы приезжать и проверки устраивать. Вы с Костиком заложили отличную базу начального образования. Вырастили хороших помощников. Три месяца гуляй!

Зубриков успокоился и тихо ответил:

— Я тебе тоже одну вещь скажу. Ты Аматов подумай, а потом можешь обижаться.

Я в Париж еду, чтоб себя человеком почувствовать, а не ублюдком конченным. Тихо, Ринат! Мы же с тобой хуже, чем ублюдки! Мы как хотели? Сидим на Атлантисе, на Тиде, — он усмехнулся. — Тоже не могу Мадеру Атлантидой называть. Растим детей. Готовим к труду и обороне. Обороне! А мы что натворили? Только мальчики подросли — погнали их убивать, мы нагло лезем в Англию! А по какому человеческому праву мы там людей поубивали? Мы что, боги, твою мать?

Мы ублюдки. И я говорю это тебе, а не при всех, потому что это мы с тобой вдвоем по Англии ходили, и вот этими руками молодым англичанам горла резали, дециматоры гребаные.

У нас половина мира за спиной — вот и должны стоять на обороне границ от европейской тупости и жадности. Нет! Мы полезли к ним! Прагрессоры хреновы, от слова 'агрессоры'. Собаки бешеные с гранатами против рыцарей. Тошно, Ринат. Не на тех полезли!

Англичане честные люди. Все хотят жить в сильной стране. Она защитит всех: детей, женщин, стариков. Наглы строят империю. Эти корнуольцы, ирландцы и валлийцы — другой народ — и это слабый народ, значит, должны помогать наглам! В итоге они все не хреново устроились — уж получше русских жили. Так на нашей Земле вышло, в нашем мире так получилось.

А во Франции сейчас — французы друг друга режут. Остановить это надо. В России сейчас, ради сильной страны, сильной Москвы русские русских режут — вот где мы имеем право вмешаться. Не как гладиус и граната — как скальпель хирурга и наркоз. Ты же врач, ты должен меня понять!

Помочь людям надо, они не дикари, просто мы четверо попаданцы бессмертные. И Рюриковичи не знают, как жить иначе, а мы знаем! Знаем, как в другой истории вышло. У нас есть что предложить, хотя бы попытаться мы можем, поговорить с московскими Рюриковичами. Нам ведь за Россию всем обидно, хотя... сложно все.

И он замолчал. И Ринат сидел и молчал. Долго молчал.

* * *

Давно уже с честью и умом потратили тамплиеры денежки, осушили болотистые места к югу от своего замка Тампль, и стали сдавать внаем, денежки считать эти рыцари всегда любили и умели — на чем и погорели в обоих мирах. В этом их тоже разогнали по кострам и закоулкам. Но в наследство Парижу достались застроенные земли района, который продолжали называть Марэ — Болото. Там, на западе города, стояли ворота Сен-Антуан, под охраной Бастилии Сен-Антуан. И Двор Марэ был рядом.

Забавно, но Дворы чудес заселяли абсолютно безбашенные, отчаянные, все потерявшие в жизни люди. Они бежали в Париж из всех сторон Франции охваченной войной и склоками феодалов. И здесь они становились свободными. Абсолютно свободными. Они жили коммунами, семьями, где все деньги сдавали в общий котел! Крысятничество наказывалось изгнанием. Когда Лешка стал изучать вводные по Франции, он проклял все! Он путался даже во всех этих домах рода Валуа, что там говорить о прочих великих родах. Но, изучая собранные данные о Париже, его поразила организация преступного мира.

Ситуация складывалась просто: часть беженцев не имела средств для обоснования в Париже — не все могли выкупить жилье, начать бизнес, влиться в бизнес далеких родственников и знакомых. И тогда таких бедолаг ожидало гостеприимство Дворов Чудес. Люди отказывались от былых связей, от семейных уз — они вступали в новую семью. И сразу получали кров, еду, защиту, работу — пускай неблаговидную, но кто без греха? И жизнь становилась яркой и отчаянной, до безрассудства дерзкой. Самые старые Дворы Чудес не боялись обосноваться прямо под носом у мощных укреплений властей, словно бросали им вызов — мы свободны от вас! И власти обожглись на попытке разобраться сталью с преступниками. Эти сообщества ненавидели всякую власть и презирали деньги, считая их ловушкой для свободы. Главными условиями 'настоящей жизни' считались свобода от любой работы и право проживать в любом месте на земле. Несколько парижских районов, заселенных беженцами, нищими, бродягами, проститутками, монахами-расстригами, тупыми студентами и поэтами стали своего рода прародителями Анархизма, объявив войну легальному труду, властям и религии — точнее говоря, всем было наплевать, если ты был еретиком, свободомыслящим придурком.

Двор Жюссак к северу от Лувра насчитывал около трехсот семей, более тысячи человек, где даже мелкие мальчишки и девчонки запросто могли пырнуть ножом, засветить камнем из пращи в голову. Двор чудес Жюссак основали беженцы с юга, из районов Лангедока и Оверни. И вот ведь что интересно, на юге Франции было сильное влияние 'итальянской заразы' — стремление к городскому общинному самоуправлению. До начала столетней войны в Оверни и Лангедоке уже были города 'сами себе на уме' и свободу они выкупали у непосредственных своих сеньоров, или от французских королей. А потом все погорело в пламени войн. Английские короли заявили притязание и на Овернь, как на часть Аквитании. Англичане порядок разумели строго — англы это вам не французики, англы это как бы немцы, у них какое-то свое, трепетное к орднунгу врожденное извечное настроение. Правда странное, английское, очень интересное, и пережившее века гармоничное сочетание свободы и порядка. Понятно, что всякое чужестранное упрямство и самоуправство англичане вырезали на корню. И народ побежал.

В Париже именно Жюссаки заложили основы анархизма. Эта коммуна сообразила вложиться деньгами и выкупить часть улиц с домами и получила свое — они создали Двор Чудес под боком у Пале-Рояль и Лувра — и, после нескольких стычек со стражами порядка, заставили себя уважать. Точнее говоря, власти брезгливо отвернулись от места страшного, опасного, но ничего — и до них руки дойдут. И власти были совершенно правы! И через несколько веков все Дворы чудес раздавят, и преступность перейдет в другую форму существования, не такую наглую, открытую, бросающую вызов порядкам буржуа. Но сейчас — в 1425 году Зубриков намеревался поудить кое-чего в этом мутной водичке.

Ему были нужны парижане, которые составят его кабинет, его команду, его правительство — надо только их аккуратно обмануть, поманить не презренным золотом, не прибылями — нет!

У Зубрикова был план, коварный пакостник все ж таки недолюбливал Европу: 'Диалектонический эстетизм — это вам не хухры-мухры, понимать надо! Вы у меня еще поиграетесь в рулетку, мы из буржуев все мозги стриптиз-салонами высосем! Шову-бизнес коварный зверь — наркотики и табак, алкоголизм и тлетворное, но такое сладкое влияние всякого разврата, свободомыслия, авангардизьма и кубизьма — о, Париж, ты станешь копией Лас-Вегаса в этой эпохе! Навсегда! Вы хотите свобод — их есть у меня'.

После всех таких размышлений, окрыленный фантастическими и бредовыми планами и задумками, Лешка влетел в переулок Двора Марэ как на крыльях. В отдалении от него шли жюссаки, скромно подсвечивая себе дорогу факелами и фонарями. Словно они и ни причем, и знать не знают этого сумасброда и фулюгашку.

Решительным шагом, на ходу скидывая кожаную куртку-пурпуэн и, быстро, через ворот снимая, и отбрасывая в толпу сорочку, Лешка подскочил к довольно примечательному позолотой и резьбой трону, на котором восседал местный король квизеров-нищих. Жеребец, гран-квизер, был видным молодым человеком, по нему точно сохла половина женщин Парижа, он был редкой красоты парень, и редкой мерзопакостной натуры. Он начал жизнь шлюхой, и намеревался жить в похоти, за чужой счет и далее. Но одет он был... Зубриков замер, наслаждаясь созерцанием костюма принца нищих. Богатая ткань, бургундский прикид, без излишних нагромождений украшениями — стильно, со вкусом, очень красиво.

— Ты на кого батон крошишь? Редиска! Ты, крыса с легавыми снюхался! Ты своих властям за золото продаешь! Променял свободу на влагалище! Да на пенис такого товарища! В дворянчики решил податься? Семью променял на вагину из Тура — сам дурак и она тоже дура! Связаться со шлюхой! Я про тебя, Жеребец — длинный конец — шлюха. Иди сюда, дерись, как мужчина! Шевели булками, предатель, Иуда проклятый, — и Зубриков плюнул в лицо гран-квизера смачным плевком.

Никто не успевал ничего сообразить, когда главарь подорвался с кресла, на ходу вынимая короткий меч из ножен. Зубрикову было плевать. Он 'маклауд', он бессмертный, главное голову не потерять. А остальное не важно. И вовсе не заботясь о защите, он бросился на главаря. Два тела столкнулись на бегу и застыли, пронзив своего соперника сталью. Они не упали. Жеребец и Лешка, оба улыбались широкими, белозубыми улыбками, но у стоявших рядом мороз по коже пробежал, хоть и тепло было в эту апрельскую ночь, и даже жарко от пламени костров, что ярко освещали Двор чудес Марэ. Из спины Зубрикова торчало острие меча врага. А сам Лешка насадил противника на свой нож — Кресси-Гигант, самый большой нож для подводной охоты, который он и купил семь лет назад только ради того, чтобы был у него 'самый большой подводный нож из фирменного салона для дайвинга и снорклинга'. Ударил он хорошо — снизу, в сердце.

Зубриков первым вынул нож из тела Жеребца, еще больше разрывая рану. И сделал шаг назад, после чего, не обращая внимания на боль, и легкое головокружение, резко полоснул по шее принца нищих. А Жеребец все улыбался, но, кажется, он умер уже. Лешка знал, знал по страшному опыту — трудно убить здорового мужика одним ударом ножа. Тренироваться надо, часы, сутки, месяцы, года — надо работать. У него было время для работы.

Подскочивший к нему Алый, быстро стал перетягивать рану на груди и спине. Ник стоял рядом с двумя метательными ножами в руках. Один он уже упокоил в горле первого торопыги, потянувшего меч из ножен — 'Двое дерутся, третий не встревай, а иначе — встретишь рай' — легат Зубриков хорошо учил своих мальчиков.

Толпа молчала, но затаилась, словно готовый к прыжку зверь. Нехорошо вышло, слишком быстро, слишком резко, слишком нахально.

И тишину окутанного злобой молчания прорезал бодрый голос неугомонного болтушки Зубрикова: 'Однажды вел по лесу кривой — слепого. Вдруг, кривой остановился и орет: 'Пришли, слепой! Я на сук нарвался!' 'Здравствуйте, девочки, а давайте посношаемся!' — весело предложил слепой'.

И самый сообразительный из нищих захихикал. И Лешке повезло, хихиканье подхватил громкий смех другого парижанина. И рассмеялся тот так заразительно, что не смогли удержаться от хохота все вокруг. Шутку многие знали, но уж очень всем хотелось разойтись миром. Не хотелось резаться этой ночью. При свете дня разберутся, успокоятся, старшие и главари перетрещат вопросы.

Между дворами всякое случалось — резня не приветствовалась никогда. Все знали — только хуже себе сделают, устроив поножовщину. Власти всех к ногтю приберут — кого под палачей, кого под ярмо. Да и не лезли никогда жюссаки к болотным. Это сволочи с севера, которые у старого замка тамплиеров — этим да, кровь пускать всегда полезно. И сволочам со Двора Рейи, что взяли моду — приставать к приезжающим в Париж с востока — им тоже надо ребра пересчитать и загребущие пальчики подрезать.

А насчет большого южного рынка все честно: там Баки, Жюссаки и Марэ четко разбирались, четко свои границы знали — были разногласия и конфликты, но это дело житейское. Главное, все дружно гоняли пройдох Северного ветра. Пускай к воротам Тампль и Сен-Мартен дергают косточками, могут и на Двор Мусорщиков у ворот Сен-Дени прогуляться — весь север Парижа им и Мусорщикам достался, нечего в центр и на юг носы совать!

Громко подали голос главари Жюссаков и главари Марэ приняли предложение спокойно побеседовать, попить вина, откушать мясца — а этот ненормальный, Луи Артаньян, он дуришка, пусть катится куда хочет, без него солидные люди обсудят свое житье-бытье, он не сосед, а какой-то 'не бешеный, но несуразный, хоть и потешный'.

А Лешка понял, что влетел по самые помидоры. Куда он теперь под утро с дырами в спине и груди? И болит сильно — сволочь Жеребец, насквозь продырявил шкурку. К Валуа под бочок нельзя, у нее женские вредные дни. И так нервная, как тысячи взбешенных волчиц. Свидания с матушкой, которая та еще стерва и интриганка, и начало жизни в обстановке замызганного Лувра, кого угодно доведут до нервного срыва. Все так нескладно совпало! Он бы и рад ее утешить, но она еще была не раскачанная в плане разврата женщина, полно еще всякого 'средневекового ханжества' в голове. С другой стороны — ну его нафиг — Лешка толком ничего не знал про все эти ПМС, месячные, он даже не знал, как рассчитывать для женщин безопасные дни для сохранения от беременности.

И к новеньким шлюшкам-подружкам рано лыжи воротить, точнее не с такой раной, слухи потом пойдут странные, разные, не надо дурить. И к Жюссакам нельзя — это же подстава!

И отправилась наша троица: два легионера и Артаньян к новому, старому знакомому — мэтру Безе — с которым Зубриков заблаговременно свел знакомство еще на оловянном аукционе в Торбуре, и назначил сам себя посланником от атлантов к главному парижскому воротиле по 'оловяшке'. Мэтр Франсуа Безе оказался четким кексом, такой не продаст! Такой все скупит. А олова ему много надо.

Ох, и ловко эти атланты сели на оловянную жилу — европейцы бесились от злобы, но признавали поголовно — атланты — наследники древнего Рима! Такие коммерческие манеры, принципы, ходы — смело, надежно, удобно, дела с атлантами вести выгодно. Выгодней, чем прежде с англичанами! Количество уменьшилось, но оборот денег не упал — олово подорожало, атланты сдавали товар дешевле от прежних цен — европейцы заценили перспективы. Купеческие компании свернули организации военных поползновений на Корнуолл. Невыгодно, стыдно — войной атлантов не возьмешь, мерилом общим не измерить, для них сгодится только ложь —

атланты нам должны поверить! С такими настроениями, с любезными и холодными, но чинными улыбками, европейцы стали обозначать свой интерес ко всему атлантическому.

Попаданцы бы сдохли от дипломатических выкрутасов. Но случилось чудо!

Таня Лещенко, жена Костика, которую они самым бесцеремонным образом похитили в невесты с острова 'Куба', из племени народа таино, — нашла свое призвание. Она пару лет не находила себе места. Родила сына, все были счастливы. Но за пару лет более плотного общения с попаданцем, она, как и другие три жены попаданцев, немного 'сдвинулась мозгами', когда пыталась сжиться с новым мировоззрением парней. И более всего ее подкупила чистая идея борьбы за свободу. Рабства она не могла себе представить. Не было у таино такого. Страшным кошмаром пугали берега Америки с городами ацтеков — там было рабство, там были человеческие жертвоприношения.

И Танечка стала понемногу, потихоньку, на свой лад вкупаться в фоминизм, который ей очень понравился своим равноправием между женским и мужским началом. И латинский она быстро выучила. И мальчики взяли ее в оборот. Танечку гнули в дипломата. И она выросла в суровую, примитивную, простую, основательную и непреклонную модель 'несгибаемой императрицы'.

С Костиком, хорошим, надежным капитаном она пересекала Атлантику, побывала в Африке, и везде выступала как представитель атлантов перед женщинами встреченных народов. И она неплохо рулила! Матриархат — очень живучий, полный тайн и особого, кровного, родного пласт жизни. Его так просто не отбросишь. Против матери не попрешь. Таня Лещенко, с успехом прошла курсы навигации у Апфии Павловой. Для Тани Лещенко была куплена и оборудована по высшему слову техники отличная копия яхты из двадцать первого века — 'Холлберг-Расси 53' — с душем, туалетами, кухней, салоном, отделанным так, что у императоров и королей Европы глаза бы на лоб полезли, увидь они это великолепие.

Таня согласилась навещать Корнуолл, Торбур — только там, на островке, под охраной замка Плим, согласились вести дела с европейцами атланты.

Европейцам не светило. А мальчики были счастливы. Дел у всех было много. Один Зубриков мог себе позволить дурака валять в Париже. Впрочем, согласились друзья: 'пущай развлекается, может и выйдет толк из происков этого пройдохи'.

Глава 2 'Мне хотелось сжечь Лувр... и подтереться Моной Лизой. Отныне этот мир принадлежит мне!' Чак Паланик, который не знал, что Джоконда написана на деревянной доске из тополя.

Сообразить казино может любой болван! Так воображал себя пройдоха Зубриков, и был не так далек от истины. Казино может сообразить любой болван, если у этого болвана есть команда секьюрити — надежных и смелых охранников для предприятия с несколько сомнительной репутацией. Также требуется команда обслуживания: кассир обменяет денежки на фишки, и наоборот. Крупье обязан крутить рулетку, рулить ставками и выплаты лопаточкой двигать в стороны победителя. Хорошо также иметь команду девочек, чтобы разносить вина и прочие вкусности для игроков. Играть — дело нервное, и нервы беречь надо, баловать себя всяким вкусным иногда. И еще нужна команда для всяких разных случаев. Зубриков вообще ни разу в жизни не играл в рулетку, не был ни в одном казино и даже правил блек джека не знал. Умел он играть в 'двадцать одно' и в 'дурака'. Запустить рулетку он решил в самую первую очередь. Рулетка показалась ему вполне подходящей, для заманивания дикарей и прочих местных туземцев. Рулетка она посимпатичней бусиков и всяких зеркалец будет! Тем более что и на бусинки и на зеркальца Лешка не скупился.

Еще до поездки в Париж, вся команда дружно вспоминали правила рулетки, Витя оказался ничуть не более знатоком, но он в казино заходил пару раз в штатах и в Европе. Рулетку Зубрикову сделали шикарную — мечту Эллочки Людоедки — она сверкала позолотой и серебром, стальными вставками, кусочками зеркалец и бусинками (как же без бусинок туземцев охмурять!). Особенным заказом был набор шариков — позолоченных, блестящих, славных шариков.

Главный принцип рулетки ребята Зубрикову подтвердили — по теории каких-то там больших чисел и великих формул — казино всегда в выигрыше. Они все были никудышными математиками и поэтому, собрав первую модель рулетки, три дня валяли дурака, реально подсев на азарт, и прикрывая свое праздное времяпровождение лозунгом: 'Без испытаний такой проект в мир запускать опасно'. Ведь это был маленький шажок для азартного человека, но огромный скачок всего цивилизованного человечества на пути к общечеловеческим ценностям гуманизма и прочего свободолюбия. Рулетка, вроде бы, как бы и работала. Три капитана дружно вели свои подсчеты — все кроме Зубрикова разбирались в алгебре — и в итоге ребята пришли к выводу. Дело выгодное, главное, это иметь сумму для покрытия аварийных запросов и расходов, чем Фортуна не шутит и выбросит 'зеро' три раза подряд какому-нибудь счастливчику. Но золота у Зубчика было много.

В Париже, он сразу метнул Алого на предмет покупки всякого сопроводительного рулеточного барахла, которое можно было купить на месте.

После славной ночи на парочке веселых Дворов чудес у Лешки сразу образовался интерес к двум ценным кадрам: главарям 'погорельцев' и старому мэтру, мастеру подделки документов. Они были люди искусные в деле облапошивания простофиль. Гран-уба, мэтр Антуан Форнель в компании с главой 'погорельцев', гран-рифодом Трики, выслушав объяснения Артаньяна о новой затее, сидели и пытались понять: а зачем оно им надо? Чуяли эти ловкачи некий подвох! Не бывает так, чтобы не было подвоха! Трики решился нападать первым, как более младший по статусу и возрасту, он почесал острый, безбородый подбородок и тоном задумчивым спросил негромко:

— Ответь нам честно, Луи, а зачем оно нам надо?

Зубриков прищурился. С начальником будущего отдела контрразведки надо говорить честно и без недомолвок.

— Трики, дело вот в чем. Сколько веревочке не виться, а конец Господь всему положил на этом свете. Подумай о своих внуках. Никто не сомневается, что они, как и внуки уважаемого мэтра Антуана, будут люди толковые, ловкие, свободные как ветер в поле. И сами себе на уме. Но жизнь вы ведете больно рисковую. А что касается тебя гран-рифод, то и вовсе поганую. Никто не спорит, ты мастер, но ты ежедневно рискуешь жизнью и здоровьем детей и женщин. Их проще поймать, если что, проще искалечить.

Трики опустил лицо и тихо пошипел Зубрикову: 'Не трожь это, чужак'.

— Хорошо, больше не буду, — с улыбкой согласился Лешка. — Но было бы нечестно с моей стороны промолчать об этом. Ты артист, великий артист, тебе без декораций и группы поддержки не обойтись. Ты пойми — главное в чем? Ты обманываешь дураков и простаков! Это отлично! Это богоугодное дело! Будь готов, всегда готов к проискам нечистого — это путь добродетели. Ты инспектор, как в Риме говорят, ты проверяешь готовность. И к тебе, мэтр Антуан это тоже относится. Я романтику и глубокий смысл вашего предназначения очень хорошо понимаю.

— Ты не по годам сообразителен и нахален, молодой Артаньян, — рассмеялся гран-уба, и оправил седую бороду, после чего кивком дал понять, что готов слушать дальше сказки Луи.

— Трики — я предлагаю дело, в котором только ты мне можешь помочь. Никто кроме тебя! Мне нужны твои умения видеть человека насквозь, умение выманить из азартного простака все его денежки! Ты продолжишь идти по жизни своим путем — просто дорога вместо грязной и полной опасностей превратится в чистую и удобную, как легендарные старые римские дороги прошлых веков.

— Ты в Риме вызнал эту идею? — тихо спросил мэтр Форнель.

— Нет, — честно ответил Зубриков. — Её мне подарили атланты. Но об этом мы не будем говорить. Не сегодня. Я открыл вам одну из своих тайн, я открыл вам один из своих секретов, надеюсь на ваше понимание и помощь.

— Так вот оно значит как, — посмотрел на Лешку Трики. — Ты атлант.

Зубриков хотел было начать отказываться и отнекиваться, но опытный притворщик, до которого Зубрикову было как до Китая с 'мешком кефира', сразу прервал его попытки оправдаться:

— Молчи! Иди, Артаньян погуляй, нам поговорить надо.

И Лешка их оставил, пошел узнавать у Паука о возможности обеспечить охрану 'казино'.

Паук был занят, развлекался с подружкой, и Зубриков вернулся в Лувр, там тоже дел было полно.

* * *

По дороге в Лувр Лешка чуть было не вляпался в очередную дуэль. На перекрестке улиц Волчьей и Женевьев было два отличных, добропорядочных трактира, где можно было спокойно оставить коня в конюшне. И Зубриков так и делал, спешивался и заходил в трактир, из которого выходил через задний ход, направляясь по своим шпиёнским провокациям и проделкам.

Сегодня ему не повезло. Стоило ему выехать на улицу, как его перехватил молодой человек, несомненно, дворянин, на великолепном жеребце, да и сам мужчина так и пылал здоровым желанием поправить свои дела за счет ближнего своего.

Дворянин, тронув шпорами коня, заставил его сделать несколько шажков и перегородил дорогу Зубрикову.

— Граф де Сессель, — представился он, даже не кивнув головой. — С кем имею честь?

— Граф ДиКаприо, — представился в свою очередь Лешка, тоже обходясь без расклинивания с этим нахалом.

— Ваша светлость... — склонил голову в приветствии де Сессель.

— Ваша светлость... — ответил Лешка тем же и подумал, что паренек не безнадежен.

Молодой граф оживился и стукнул себя по правому плечу, на котором был закреплен дурацкий бант с лентами голубого и желтого цвета:

— Граф ДиКаприо, моей дамой сердца является графиня Франсуаза де ла Тру, самая благочестивая и прекрасная на этом свете. Не согласитесь ли вы засвидетельствовать это прилюдно и громогласно.

Зубриков был готов к подобным выкрутасам, и ничуть не смутившись вежливо ответил, что не может признать графиню Франсуазу де ла Тру самой прекрасной и благочестивой дамой, так как его дама сердца обладает этими достоинствами...

— В таком случае... — обрадовался де Сессель. — В таком случае истину в нашем разногласии определит поединок.

Лешка с удовольствием склонил голову, признавая, что молодой дворянин, по всей видимости, получил великолепное образование — логика молодого графа была на высоте.

— В таком случае истину определит поединок, — обреченно согласился Лешка.

— Вы соизволите прямо сейчас составить мне компанию до набережной, — блеснул куртуазностью де Сессель. — Или мы встретимся после того, как вы уладите возможные, необходимые дела? Уверен в вашей благородности, граф.

— Давайте сразимся сейчас, граф, погода великолепна, — улыбнулся Зубриков и добавил для Алого. — Какое небо голубое.

Де Сессель посмотрел на небо, но не стал более тратить слова на беседу, и освободил проезд графу ДиКаприо. Они спокойно ехали по улице Лувра, которую все по старинке называли Волчьей.

Парижане вообще по-свински относились к вопросу названия улиц. Это было обратной стороной многочисленности населения. Улица была домом только для своих, выросших именно на ней. И называть свое имя кому попало, вообще обозначать себя, было не принято! Парижане скрывали названия улиц, называли свои улицы как им было угодно. Это было удобно — зайдет на улицу человек, спросит о названии, о проживающих — сразу видно — чужак! И за ним устанавливалось наблюдение, чтобы чего не сотворил преступного и гадкого. Было несколько основных магистралей, которые имели официальные, общеизвестные названия. Но стоило отойти чуть в сторону, на окраину от центра — и никакие названия не помогали, вчерашняя 'улица Фиалок' сегодня становилась 'улицей Сверчков'.

Беседой графья себя не удосуживали. Но и компанию друг другу они составляли недолго. Стоило им миновать улицу к дворцу Пале-Рояль, как откуда-то свистнуло, и арбалетный болт влетел в жизнерадостное и счастливое жизнью, предвкушением хорошего поединка, лицо графа де Сессель. Оруженосец графа, даже не мог определить, откуда стреляли — парижане спокойно шли по своим делам, вдоль стеночек, и не обращали ровным счетом никакого внимания на остановившегося жеребца, и на его хозяина, который оставался в седле, но не подавал никаких признаков жизни.

— Какая незадача, — пробормотал граф ДиКаприо. — Полагаю, наши разногласия останутся таковыми навсегда. Мои сожаления.

Лешка даже не повернул головы к оруженосцу. Громко выразив свои чувства, он продолжил дорогу в Лувр. Дел полно, а тут еще с поединками дурацкими проходу не дают. Вроде и доспех не броский, скромный нагрудник, кожа пурпуэна. Без щита, без герба. Хватит и Николашки с этой обузой. Но его явно решили извести. Он не светился при Валуа. Но у Парижа тысячи глаз и ушей, и болтливых языков не счесть. Катрин хотели изолировать. Из прибывшей с ней компании, остались только слуги и он со своими оруженосцами. Одиннадцать дворян быстро нашли себе дела великой важности и поручения необходимые к исполнению, чтобы оставить свою госпожу в одиночестве. Которого, конечно же, не было и в помине — с визитами стали наведываться местные дворянчики, знакомые с детства имена — незнакомые лица — Катрин была великолепна, она цвела, изливая всю желчь в милых порицаниях вкусов и привычек несносных англичан. Все было к месту. Вот только графу ДиКаприо не было места в Париже рядом с принцессой Валуа. Зубриков не волновался на этот счет.

С Катрин они уже спелись, влюбились, узнали друг друга близко, остались довольны близостью и каждый сделал свои новые ходы в этой ситуации. Лешка ринулся в поигрушки в 'крестного отца', а Катрин нарабатывала репутацию французской принцессы, которая волею судеб стала вдовой английского короля.

* * *

Лувр был заметен издалека. Радовал глаз, сиял чистотой и свежестью на фоне голубого неба, он был словно большое белое облако, которое упало и уютно устроилось на берегу Сены, в славном городе Париже. Лувр, для любого культурного человека двадцать первого века, это нечто вечное, на одном уровне с Моной Лизой и Эйфелевой башней.

В Париж 'дворяне, дружною толпой' плыли на специальном корабле, который обеспечил всем недолгое и вполне комфортное путешествие из Лондона до Парижа за три дня. Из мелких неприятностей плавания можно упомянуть только исчезновение барона Джона Реддинга. Он был очень нахальный молодчик, чей он был шпион — Ланкастеров, Йорков, или короны — Лешку не очень волновало, он не любил непрофессионализм, поэтому только дождался удобного случая, и ночью выпроводил дворянина восвояси. Восвояси по-зубриковски, значило в данном случае одно — он просто дал наглецу в морду, и выбросил в открытом море за борт. С оглушением не особо поплаваешь, привет морским червячкам, мистер Реддинг! Остальные ближние люди королевы его не напрягали. А старый управляющий ее двором — мистер Дженкинс так вообще очень понравился Зубрикову. Дженкинс был странный. Он был верный, как пес. Он просто служил Генриху пятому. Принял как факт женитьбу короля и теперь служил королеве. Молчаливый, экономный, хитрый, жестокий и коварный старик не боялся ничего и никого. Это стоило признать: иногда ему приходилось в полный голос ругаться с юным королем, не давая согласия на всякие бредовые траты типа: 'Хочу новые мячики для тенниса!'. Дженкинс в таких случай стоял, как скала, и берёг границы королевского достоинства и благополучия: 'Мой король, будут вам мячики. Будут. Но мы на них тратиться не будем. Но мячики будут'. И зрелый управляющий всегда оказывался прав! Все было у славного короля Генриха: и мячики ему французы подогнали в свое время.

Графа Леонардо ДиКаприо старый Дженкинс возненавидел сразу, навсегда и от всей полноты своей души. Зубриков не волновался — старик был прав — Катрин изменила памяти Генриха, и с этим не поспоришь.

Когда Лешка впервые увидел Лувр, он сразу понял — здесь никакого золотого запаса не хватит! Это же... жуткие казармы! Как в таком месте Ренессанс возрождать! Не говоря о Барокко с Рококо!

Кстати, что такое 'барокко' парни сообразили — слово было известное, означало оно 'порочность', 'наличие изъяна', а вот насчет 'рококо' они ничего не могли понять. В итоге пришли к мнению, что все это относится к всяким эдаким винтажным штукам и тюнингу, навроде той операции 'впендюривния', которую они провели по отношению к простакам корнуольцам! Сначала атланты подарили местным жителям резиденции в столичном городке, а потом намекнули, что у порядочных кланов и резиденции должны выглядеть солидно, и недальновидные аборигены завязли в болоте бесконечного совершенствования своих жилищ. Это ведь лавина бесконечная — она сама себя кормит. Жена шахтера Попкина, пока тот трудится в шахте, посетила дом клана в столице и увидела новые шторы... все — в деревне ажиотаж. Её соседка, супруга шахтера Гопкина, все запасы олова изведет, чтобы и у них шторы были как у всех, а если она первой увидит новые модели половичков... быть беде! Там и до грыжи недолго надорваться в шахте, если потакать своим супружницам.

Лувр пока еще не мог похвалиться ни барокко, ни рококо, ни ренессансом. Это был отличный замок. Он и строился королем Филиппом, как первый воин, встающий навстречу врагам с реки — англичанам и другим викингам. Были моменты в истории, которые Зубриков схватывал влет: 'Филиппок' был великий король, сообразительный и славный. Он правил во времена первого крестового похода, и в отличие от балбеса Плантагенета, Филипп, перед поездкой на восток, конкретно занялся вопросом обороны Парижа — отстроил солидную стену, возвел несколько башен. Хитрый король! Он всех парижан взял за горло и выбил из народа деньги нагло, жестоко, прикрываясь необходимостью обороны: 'Я уеду, все вы сдохните! Дармоеды криворукие! Со мной уедут лучшие! За правое дело воевать уйдем! Святые места у неверных отбирать будем. Вернемся с добычей, привезем сокровищ и реликвий — жить станет веселей. Вот только мы за порог, а англы и викинги в гости скок-поскок — а у нас крепкие стены построены! Вы только спокойно сидите в обороне за стенами и не дурите. Сдавайте валюту, в очередь, дармоеды, в очередь!'

Лувр был самым западным замком, прямо у берега Сены и считался в свое время неприступной крепостью. Построили его в месте, прозванном 'Люпара' от латинского 'люпус', которое обозначало в древности место обитания волков.

Построен замок был крепко, века выстоял. Никакие короли в нем, конечно же, не жили — там было тесно и все заточено для ведения военных действий. Но спустя пару сотен лет, одному королю понадобилось найти место для хранения 'своих игрушек' — накопилось всяких трофеев и прочего барахла у французских королей. И вот тогда Лувр чуток подкрасили, перестроили, облагородили — никакого рококо, но капельку барокко ухитрились устроить.

Четкий замок, превратился в несуразный, но надежный склад. Как всегда, когда штатские лезут в хозяйство военных — пиджаки и на дуло танка догадаются бантик повязать. И будут надрываться, уверяя, что отвлечение внимания — это дело полезное, это по науке побеждать, 'удивил — победил' — они такие, штатские, все хитропопые и 'самые умные на свете'.

Обороне Парижа все эти фокусы во вред не пошли — к тому времени и викинги окультурились, и город разросся так, что стену пришлось возводить новую, в метрах трехстах от Лувра вдоль Сены, у самой окраины леса. Тогда поставили Лесную башню и мощные ворота Сен-Оноре. А замок Лувр превратился в тыловое укрепление, и порядка в нем стало меньше. Там еще какой-то скандал был — однажды парижане на тогдашнего короля ополчились: 'Нехороший ты король! Вот Филиппок был хороший! Тот деньги загребал, так хоть стены строил, и сокровища привез из крестового похода. И реликвии привез. А твои где реликвии? Хомяк ненасытный, все ему мало налогов — бей его парижане!' Короли Франции традиционно жили в самом укрепленном и недоступном для наглецов и бунтарей месте — на острове Сите — где и возникло первое поселение в глубокой древности. Островок был небольшой, всего пару мостов и там можно было отсидеться в обороне. Тогда тот король по течению быстро дунул в Лувр — там метров пятьсот всего было плыть по течению — и спрятался. А Лувр это вам, буржуа парижане, крепость, а не дворец какой. Там ров, за ним стены в двадцать метров с башнями двадцатипятиметровыми, и все это просто и солидно — стоит квадрат сто на сто метров стен четырехметровых шириной — и по периметру на высоту десять метров ни окна, ни дверей — голимые крепкие стены, с которых так удобно постреливать из арбалетов во всяких идиотов и неблагодарных свиней горожан. Король тот отсиделся с родными в обороне, буржуи быстро смекнули. что надо мириться. сдаваться под топор, а кому и бежать к врагам французского королевства, проклиная свою неудачу и нерасторопливость — не сумели хомяка схватить — все, пиши пропало, всем будет 'ай-яй-яй'.

Тогда тот король навсегда остался в Лувре — и замок изрядно подкрасили, поломали все военные полезности — в стенах пробили окна, добавили башенок, флигелей. За стенами стояла большая главная башня — тридцать один метр и один сантиметр высотой — ровно шестнадцать туазов. Донжон был славный, со своим рвом и мосточком — в нем можно было отсидеться, главное подвалы набить припасами стрел, арбалетных болтов и провизии иметь побольше. А после смерти того короля, его наследник плюнул на неудобства проживания в бывшей военной крепости, и опять вернулся на остров во дворец. Так и стоял Лувр, никому не нужный, ветшал потихоньку. Зубриков покачал головой, когда его увидел: 'Тут одна косметичка в гору золота обойдется. Ладно, чего не сделаешь ради полезной женщины'.

Потом он долго парился, пока не сбагрил все дела на старого Дженкинса. В хозяйствовании европейцев было сложно разобраться, если ты не умел соотносить всякие разные стандарты. У французов, англичан, и всех других европейцев были невнятные, разные меры длины, и веса, и всего прочего. Французы выдумали свои меры для всего на свете, и был у них такой 'туаз'. Слово 'туаз' произошло от латинского tendere — 'вытягивать', в основе меры лежит расстояние между кончиками пальцев вытянутых рук человека — метр и девяносто четыре сантиметра. Ринат однажды глубокомысленно заметил, что люди раньше не были коротышками, как некоторые заблуждаются. Расстояние между кончиками пальцев вытянутых рук человека, действительно, в среднем равно высоте человека. Так что, под метра два были французики, когда свой 'туаз' выдумывали. Попаданцы не спорили — люди были нормальные, высоких много, но и средние по высоте встречались и коротышки. Наверное, здесь дело было в понтах и зазнайстве, на тему: 'Наш туаз подлинней двух ваших ярдов будет, вот и утритесь англичашки сопливые'. А англичане смеялись в ответ: 'Наш ярд равен расстоянию от кончика носа Его Величества до кончика среднего пальца вытянутой в сторону руки! Наш ярд благороднейшего происхождения, не вам на него равняться со своими общепринятыми 'шмазами-туазами', свинтусы французские'. 'Свиниками' французов давно дразнили за выражение согласия: 'уи', что по-французски значило 'да'.

Дженкинс — 'человек-бэрримор' — невозмутимый, седой патриарх, спокойно принял взнос в казну королевы 'на благоустройство резиденции'. И работа закипела! Это было очень важно.

Никто Катрин Валуа не ждал обратно. Никому она была не нужна. Впрочем, она никому и не мешала. Интриганы покивали глубокомысленно на тему, что можно будет замутить пару интриг хитрых с бывшей принцессой. Да и как мать короля английского она может пригодиться. Вполне благосклонно французы приняли Валуа — своя, родная, парижская принцесса. А вот потом надо было подкупать электорат, и Зубриков знал — опыт был — стройка это жуткое дело, затратное, настоящее культурное достижение цивилизации — наука! Архитектура это как космонавтика, только на Земле — ошибок не прощает. Это жутко, это больно — доверить постройку дома какому-нибудь мерзавцу, плохо понимающему в архитектуре, а потом ночью пережить крушение — и половина родных погибает при этом — жуть!

Архитектура — это родное, это кровное, от этого слово 'кров', крыша над головой — Лешка понимал, масонство уважал, денежки припас на этот случай. Парижане с радостью ухватились за возможность осеребриться и озолотиться за счет принцессы Катрин. Все сделались счастливы. А больше всех — Зубриков, который первым делом заказал побелку стен Лувра. При этом он тщательно все вызнал у мастера строителя, и остался вполне удовлетворен, олифу и поваренную соль мастера уже подмешивали к извести, для большего сопротивления дождям и прочим осадкам.

Скоро Лувр внешне выглядел как невеста. Но замок не особо выделялся на фоне остальных дворцов. Скорее он стал выделяться именно несуразностью — слишком он был грубоват, прост, не было в нем деликатности, выпендрежности и красоты гражданского строения. Но это было дело поправимое. Просто Лешке понравился чердак на главной башне! И сносить донжон, он пока не собирался. Да и невозможно это было. По велению великого короля построено — не ему, графу итальянскому, лезть своими хотелками в такое дело. Вот станет Валуа королевой, выселить ее можно будет куда подальше, а там и выпросить себе Лувр в вечное пользование. И вот тогда можно будет перестраивать Лувр, как душе будет угодно.

Главное было сделано — в замке постоянно кипела работа. Сначала местные каменщики накинулись на главную башню и привели ее в порядок. Когда человек двести приступают к объекту всего пятнадцать метров диаметром и тридцать один метр высотой — да, с девятиэтажку, но ведь не толстое, — это не смешно, это быстро, уверено и ловко можно все начать, и кончить за недельку. Там всего пять этажей было: четыре приличных залы, и одна менее приличная, и подвалы с чердаком. Шуршали строители бодро: трубы чистили, водостоки туалетов чистили, наводили красоту и порядок. Катрин Валуа пять дней наносила визиты своим родственникам, век бы их не видеть. Матушка её мариновала двое суток — старая грымза все пыталась распознать что-нибудь полезное для себя и выгадать, как можно доченьку использовать к своей пользе. Бургундские родственники и представители братика-дофина тоже требовали оказать им внимание. Английское представительство возглавлял славный Джон Ланкастер, первый герцог Бедфорд, третий сын короля Англии Генриха четвертого, регент Франции от имени своего племянника, малыша Гарри шестого. Малыш Гарри стал камнем преткновения на этом этапе столетней войны. На время все успокоились. Никаких мощных военных операций не было после перемирия и свадьбы принцессы Катрин и короля Генриха пятого. Но мальчик-то родился — и стал носителем крови двух королевских родов. И тогда мирные интриганы и политиканы взяли свое. На время военных отстранили от власти — езжайте, сражайтесь, турниры турнирьте, но не шалите громко — не мешайте умным людям дела вести. В рамках перемирия было достойно, нормально вести военные операции и походы против друг друга — это всегда прикрывалось феодальными заморочками и старыми спорами.

Катрин Валуа похлопотала лицом, везде была принята со вниманием и вежливостью. Она имела хороший статус, странный статус. В минус ей было то, что она не была заботливой мамой. Но! Любой здравомыслящий человек понимал — бедную девочку лишили радости материнства — допустить французскую принцессу к воспитанию английского короля... ага, еще шотландскую и валлийскую подруг ей в придачу.

Репутация Катрин тоже было странной — в Англии жили бедней, чем на материке, скромней, прижимистей. Там она своими желаниями следить за модой, быть женщиной раздражала. А во Франции все были рады — новая клиентка приехала! Вся в маму — Изабелла была великая королева, отлично соответствовала супругу Безумному Карлу, она родила много детей, сыновей и дочек, она обожала балы, украшения, искусство, любовников, охоту, она светила французам. Был у нее грешок, она была Баварка, и всегда лезла в политику. Не всегда удачно разыгрываются партии в этом деле. Но она выжила, ее не отравили, не убили — она жила и продолжала мутить воду. И там было где мутить.

О коронации малыша Гарри все помалкивали. Война сейчас вообще стала отдаленной перспективой — всех оглоушила дерзкая агрессия Атлантиды, захватившей Корнуолл, уничтожившей хороший отряд дворянства Англии и Франции. Все понимали — это нечто, с чем стоит разобраться. Но мерзавцы атланты не хотели вести дела как цивилизованные люди! Все было не просто медленно, а недопустимо медленно. В Саутгемптоне, Лондоне потирали лапки от удовольствия: посольства и представительства европейских властей ждали очереди, аудиенции с представителями Атлантиды. Англичане интриговали, имели прибыль и притихли — с атлантами можно жить, нужно подкрасться к ним ближе, время точит камень, поживем — увидим.

Вот и сложилась во Франции ситуация всех устраивающая, кроме жителей коронных земель. Французского короля не было. Бургундец — отжимал в свою пользу. Юг поддерживал Дофина — наследника, Карла, который не спешил предъявлять права на корону. Это война! Это серьезно. Пока желание начать войну не складывалось у арманьяков, они были заняты своим делом — отделиться от Франции и жить своим миром, с отличными, вековыми контактами с югом Европы: Кастилия, Арагон, Италия — пфи, Франция, кому они нужны эти северяне! Хватит, покоролевствовали над всей страной — до войны дело довели, которой нет конца и краю. У арманьяков была своя правда, своя судьба, своя страна, свои деньги, свои армии и своя древняя кровь, королевская кровь. Дофин вообще не понимал толком — как ему быть. Но корона Франции и Париж его вообще не привлекали. Более того, его оскорбили, опозорили на всю Европу. Бургундцы и англичане тогда провернули шикарную интригу. И в итоге сама королева, его мать признала, что Карл — незаконнорожденный! У него вообще нет прав на корону. Это было сильным ударом. Наследник тогда уехал в Арагон, подлечить нервы, там его и охмурили — Арагон был большой империей. Нашли и на французского дофина ключики, печеньки и планы.

Смутно было во Франции. Но спокойно. Пока в Париж не приехали Катрин Валуа и Лешка Зубриков.

Глава 3 'Скатертью, скатертью дальний путь стелется. И упирается прямо в...' Александр Тимофеевский

'ВОРЫ СПЁРЛИ ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ ИСУСА?!' — Заорал во весь голос Лешка. Он почувствовал странное ощущение. Потрясающая наглость и дурдом: смешно и удивительно. Слямзить терновый венец! Во уроды! Пипец, нахалы.

Паук, гран-капон, избранный главой грабителей и воров, рассмеялся над выражением лица Лешки:

— Мы многое что можем. Но до Шороха всем ворам Парижа далеко, всем вместе взятым. Шорох — легенда. Два века прошло, а слухи о нем не умерли.

— Обнести собор Богоматери это сильно, — согласился Лешка. — Это надо яйца стальные иметь.

— Хорошо сказал, — кивнул ему коротышка Сак.

Мишеля нашли в мешке, подкинутого младенца ко входу в переулок двора Жюссак, он и вырос в главаря нищих, и ходил в мешке, странный он был. Красивое лицо на низкорослом, коренастом теле. Зубриков сразу подумал, что Мишель явно благородных кровей. И такое случается в Париже.

— Итак, вы соглашаетесь помочь мне в деле благоустройства Двора. Взамен желаете, чтобы я нашел терновый венец Иисуса, который украл легендарный Шорох и спрятал где-то в Париже. Это нереально.

— Почему? Ты ловкий, ты атлант. Мы искали, все Дворы ищут венец. Тайно ищут, — успокоила его Аннюи Жюссак, гран-мамочка над всеми шлюхами.

Лешку сначала удивило, что в совет Двора вошла шлюха. Это оказалась блондинка с зелеными глазами, которая намеревалась проверить этого пройдоху по-своему. И уже проверила. Но сейчас в ее лице не было ни черточки выражения флирта, соблазнения и прочих женских уловок. Аннюи — Ангел Ночи — даже имени своего не имела, точнее — скрывала, те еще ведьмы были эти 'мамочки'. Все гран-ма, во всех Дворах имели одно имя — 'Аннюи', менялись только вторые имена, обозначающие семью, в которой верховодит дамочка.

— А вот допустим, только допустим, я найду святой Венец, — усмехнулся Лешка. — А вам он зачем? Вас же всех удавят за него. Такое не скроешь.

— Ух, ты! А у вас, атлантов, как я погляжу, есть опыт в сокрытии реликвий, — погрозил ему тощим пальцем Трики, главарь 'погорельцев.

— У нас много чего есть. В Атлантиде всё есть. Хотя, нет, это я не оттуда брякнул.

— Принц у нас потешный, — улыбнулся мэтр Форнель. — Никак не поймешь, толи он ловок как Шорох, толи 'дурак с кресла бряк'.

— Не надо меня в ваши принцы возводить, — поморщился Лешка. — Без обид, Мишель, но мне претит нищета. Не хочу быть принцем нищих, и вообще я не принимаю этого. Бедность не порок, нищета — порочна. Мендикусы — нищие всех мастей, что 'духом', что 'кошелем' — просто лентяи и балбесы. Трудиться надо. Хороший нищий — мертвый нищий. Извини, Мешок, это я не про квизеров, просто на тему: в могилу с собой ничего не возьмешь. На том свете всё... сложно там, однако.

— Что вы за люди такие... — старый мастер, гран-уба Форнель пригладил бороду, нервничал он. — Фоминизм ваш я понять не могу.

— Ты фоминист? — вдруг спросила Аннюи.

— Конечно, — сразу брякнул Лешка, совершенно спокойно, непроизвольно и честно. С верой он сроднился, там все перепуталось, переплелось в этой паутине лжи, выдумок, почтения перед мудростью пережившей века, и просто искренняя симпатия была у Лешки к идеям святого Фомы.

Все молчали. Потом Паук усмехнулся:

— Не ты назначил, не тебе беситься. Ты назначен Принцем, как наследник Дворов, но наследник вечный, никогда ты власти не получишь. Как Дофин.

— То, что Луи предложил, это великолепно, — возразил гран-капону Трики. — Если он, с нашей помощью наладит дело, быть ему главарем этой затеи. Артаньян, а почему это называется не колесом удачи, а мельницей?

— Потому что 'Мулен Руж', — просто ответил Лешка.

И опять все замолчали. Иногда он их сбивал с толку своей искренностью, откровенностю, но при этом выдавал вещи им непонятные.

— 'Красная мельница'... Но на колесе два цвета, красный и черный! Неправильное название, — нашел к чему придраться Мишель Мешок.

— Ты, Мишель фишку не рубишь! Не твоего ума дело, извини. Это целая наука! Я в ней полный болван, но я тебе точно говорю, красный цвет не главный. А мы простофиль подманиваем! Понимать надо.

— Ловкие вы черти, атланты, — восхищенно хмыкнул Трики. — Будешь гран-руж. Луи, глава мельницы, которая мелет фортуну, и судьбу игрока. Как все ловко у вас!

— А то! Но вы на меня не наседайте, — сбавил тон Лешка. — Я в свободном поиске, в Париже с заданием. Секретным заданием.

— Оно уже не секретное, — негромко поправил его гран-уба, Форнель. — Но мы тебе поможем. И ты нам поможешь. Не знаю, молодой человек, понимаешь ли ты сам, какое дело ты собираешься сотворить.

Зубриков отбросил смехоньки и хаханьки, посмотрел на старика серьезно:

— Мэтр Форнель, в случае моей неудачи, провала задания. Я не завидую вашему Парижу.

Все застыли от его голоса. Он был полон жесткого, искреннего презрения и снисходительности. Все вдруг ясно поняли — этот человек совсем другой. Слово взял старый мастер:

— Не будем угрожать друг другу. Это плохо для семьи. Артаньян не Жюссак. Но он наш принц, извиним его за недобрые слова. По молодости лет.

— Я его в постели извиню, — улыбнулась Аннюи.

Все рассмеялись. Любили люди этого времени шутки юмора простого, похабного и естественного. Но стало ясно, что тема себя исчерпала, и пришла пора всем заняться своими серьезными делами. А с новыми проблемами пусть разбирается новый принц. Пусть доказывает, что хоть в канаве родился — но в Париже учился — ко Двору угодился.

Артаньяна похлопали по плечам, красотка Аннюи похлопала его по заднице и поскребла согнутыми пальцами обеих рук воздух перед ним: 'Попадешься ты в мои коготки, я тебя еще съем'.

Лешка попросил задержаться только гран-уба. Не отказал себе приколоться: 'А вас, Форнель, я попрошу остаться'. Все услышали слова, и ничего толком не поняли. Только Трики чуть тормознул. В эти времена не было принято обращаться на 'Вы' к знатным, тем, кто воображал себя 'единым во многих лицах'. Старый Антуан махнул 'погорельцу' рукой — проваливай, разберемся. С легкой улыбкой, он стал ждать, что надо этому молодому торопыге и ловкому, но такому молодому и неопытному атланту.

— Мэтр, я вот все хочу спросить, — Лешка иногда чувствовал неловко, когда лез не в свое дело. — У всех во Дворе второе имя — Жюссак. У вас второе имя — Форнель. Это важно?

Старик гран-уба вздохнул. Потом присел и кивнул головой Лешке:

— Присядь. Ты уже знаешь, что двор Жюссак заложен выходцами из Лангедока и Оверни. Мой род имел сильное влияние в Лангедоке.

Старик замолчал, но Лешка сообразил остальное и прервал его:

— Мэтр, понимающему достаточно. Чтобы поймать вора — нужен вор. Чтобы представиться благородным — нужен благородный. Вы знаток геральдики и прочего этикета, — он хмыкнул и улыбнулся. — В отличие от меня.

— Да, Артаньян, благородный из тебя, как из меня капон, улыбнулся Антуан.

— Не надо! Не надо меня дурить, мэтр. Уверен, с кинжалом вы обращаетесь не хуже Паука.

— Такое не сравнить. Убивать не люблю, — спокойно заметил гран-уба.

'Он сказал, что не любит. Значит убивает частенько', — подумал Лешка и уточнил важное, не хотелось дурить серьезного человека, тем более по мелочам. — В Атлантиде нет титулов. Мне просто все это в новинку.

Глаза старика заблестели интересом:

— Ты мне потом расскажешь, что тебе дозволено рассказать. Сейчас я подумал об утерянном Рае. Но нет счастья на земле.

— Жизнь это страдание, — согласился с ним Лешка. — Вся жизнь — страдание. И страдать надо молча. Расскажу кое-что. Только не Рай там у нас. Обычная жизнь, много работы, все живут в труде, уважении. Кровное родство. Да и вот и все я тебе и рассказал почти.

— Оставим эту тему, — улыбнулся старик Форнель. — Когда будешь готов, подойди ко мне. Я сопровожу тебя к моему ученику, мэтру Даниэлю Бак, он гран-уба во Дворе чудес Бак. Я уверен, тебе придется пойти в катакомбы левого берега Парижа. Шорох только там мог спрятать венец.

Потом Антуан Форнель оправил бороду и добавил важное, неторопливо подбирая слова:

— Ты мне расскажешь об Атлантиде. А я дам тебе прочитать хроники Двора Жюссак.

— Ого! Так двору Жюссак и ста лет нет, неравноценный обмен, старина, — хитро улыбнулся Лешка.

Старик рассмеялся звонко, потом успокоился и посмотрел на Зубрикова с удивлением:

— Как тебя только ваш сенат отпустил в Париж. Связи установить с Дворами это дело серьезное. Молод ты, Луи. Дома Лангедока всегда следили за своими врагами. И в Париже всегда были наблюдатели. Тайные.

— Эва как, — покачал головой Лешка. — Понятно. А ты уверен, что во Дворе Жюссак нет таких вот 'наблюдателей'?

— Уверен, — зло блеснул глазами старик. — Мы с сыном следим за этим.

— А кто у нас сын?

— Трики мой сын, — спокойно выдал секрет старый Форнель.

Лешка поднял руки в старом жесте, раскрыв ладони, сдаваясь под напором информации:

— Хватит, уважаемый! Сдаюсь. Слишком много тайн и секретов в один день. Надо подумать о задачах. Условия поставлены. Данные есть, осталось искать путь решения.

* * *

Итак, что он теперь знал о судьбе тернового венца Спасителя? два века назад, во время крестового похода крестоносцы разграбили Константинополь. Они хорошо набили свои сундуки — много сокровищ и реликвий приватизировали, и Терновый венец среди прочих. Потом один император, у которого хранился венец, заложил его венецианцам — золото ему срочно понадобилось. И венец подвис. Корявую ситуацию разрулил ловкий французский король. Он предложил уплатить долг венецианцам, но взамен потребовал реликвию себе, в Париж. Император согласился — венец попал в Париж — короля уже канонизировали, святой Людовик!

Лешка расхохотался на всю Волчью улицу: 'Точно, как я — Луи! Имя у нас одинаковое. Луи крутое имя. Но я буду круче 'четырнадцатого', мне государство не нужно ихнее. 'Париж — это я!' — звучит монументально! Вау, быть принцем не солидно, пусть не подмазываются. 'Апренуледелюж' тоже классно звучит: 'После нас хоть потоп'. Хотя... какое-то туалетное высказывание. Сразу в голову приходит, что потоп будет в сортире, чтобы такого задаваку Судьба наказала. И побежит фекалиум по трубам... 'Апренуль' прикольно звучит — 'После нас!', я в этой очереди первый за плюшками и печеньками. Терновый венец! Матерь Божия! Ох, ты ж ёжики в лесу! Он реально нужен. На Тиде пусть лежит, вместе с рубином Черного Принца. Вау! У них еще копье есть и... Чушь! Ринатик прав, там половина реликвий — паленые. Этих венцов по Европе штук семь насобирать можно, в каждом столичном соборе по гвоздю с креста Распятого, и по шипу из его венца. Совсем не умеют контрафакты устраивать дикари, у китайцев такому учиться надо. Вот были мастера весь мир завалить 'Абибасами' и другими подделками. В Соборе Богоматери сейчас поддельный венец, Копье, части Креста и еще гора всяких заветных сувениров. Но мне надо искать Венец. В катакомбах. В канализацию лезть. Чё-то мне ссыкотно. Ринатика надо'.

* * *

Поскольку в голове у Зубрикова не было совершенно никаких идей на тему: как начать поиск реликвии, и вообще как вести эти поиски — Лешка решил прибегнуть к старому, поверенному способу решения важных вопросов, принятому во всех цивилизованных местах. Не знаешь, что делать — переложи ответственность на других, на подчиненных. Лешка поманил своих подельников: Николаса и Алого — ребята давно уже привыкли к своему старшему брату, к его выходкам и его глубокомысленным замечаниям, если таковые иногда случайно рождал его больной мозг, зараженный вирусом стремления устроить какое-нибудь безобразие и шалопайство. Безобразия хулиганить и проделки шалопаить ребята любили, учились у своего командира.

Выслушав рассказ начальника, они оба сразу выдвинули две довольно толковые идеи:

— Так надо лезть в эти самые катакомбы и искать следы там, — сразу заявил Николашка.

— С чего ты взял, что там есть следы? Двести лет прошло, да и, может быть, и не оставлял этот Шорох никаких следов, — спокойно начал наводить критику Зубриков.

— Нет, так не бывает! Все не так делают солидные люди, — не согласился с ним Николай и принялся оправдывать свою позицию. — Этот вор легенда, значит не дурак, очень он умный и хитрый. Если я что захочу спрятать — обязательно оставлю следы, ведущие к тайнику. Конечно, замаскированные и потаенные следы. Но оставлю! Вдруг, что со мной случится — вы придете по следам и себе возьмете мои полезные припасы.

— Это верно, легат, — признал Алый. — Только дураки думают только о себе. Нормальные люди думают о родных. Оставлены следы. Искать надо в катакомбах. Искать необычное, незаметное, но... заметное.

— Как у вас все просто! — рассмеялся Лешка, но ребята его убедили, надо лезть в эти вонючие катакомбы.

Допив вино, они вышли из трактира скряги Жаклин и вернулись на Двор Жюссак. Стоило им показаться, как к парням сразу выскочили три девчонки и стали их тискать. К новоявленному Принцу никто не приставал, он уже был персоной особенной, к такому так запросто руку в гульфик не засунешь. Мальчишки махнули Лешке руками, мол 'справляйся сам командир, а мы заняты'. После долгой беседы с легатом об особенностях половой жизни в Париже, они уже вкусили разврата, и остались вполне довольны своими новыми подружками. Парни сразу определились — нет, это девочки несолидные, с сестренками не сравнить — пустые, легкие, странные, но ощущения от них забавные, надо больше практиковаться, чтобы разобраться, что это такое: 'этот самый секос'.

Зубриков не скучал, даже не успел рассердиться на своих, как к нему вышел мэтр Антуан Форнель и отвесил неглубокий поклон. И весь двор и Зубриков заценили — этот старик был истый благородный! А что? На Дворах чудес каждый новорожденный был благородным — рожденным, чтобы нести благо своим родным и близким. А на остальных — плевать с колокольни церкви святой Женевьевы.

Лешка подошел к костру, спросил разрешения и отрезал себе кусочек поджаренного мяса — что-то он нервничал. Это мальчишкам море по колено и океан по пояс. Лешка был более опытный человек. Во всем есть подвох — не доведут до добра эти гуляния по канализациям и разным катакомбам.

Но деваться было некуда. Вся компания отправилась на левый берег Сены.

Левобережные были особыми парижанами. Откуда это пошло, как так сталось, в чем причина — никто не знал, но парижане всегда недобро поглядывали на юг. Наверное, на севере спокойней было с племенами-соседями, меньше там было логов и берлог диких опасных зверей — волки это еще сносный вариант. Геракл себе львиную шкурку не в Африке добыл. Водились в древности всякие львы и прочие страшилы по лесам Европы. Медведи те еще жутики.

Так или иначе, но спокойно жившие на острове Сите первые 'древние парижане' обрастали хозяйством, новоселами приблудшими и присоединившимися — по обе стороны Сены. На левый берег от острова сразу стали спихивать всякий 'второй сорт' и особо буйных. Так и завелось — левобережные были парижанами, за которыми требовалось постоянно послеживать, надзирать, как бы чего не вышло. Достаточно сказать, что именно на левом берегу был место Парижского образования — Сорбонна там основалась, хотя она еще не называлась Сорбонной, но школяров и студентов уже было полным-полно на левом берегу — через одного разгильдяев, прогульщиков и лоботрясов. Система образования была несовершенной, вольностей много позволялось учащимся.

На левом берегу, к юго-западу от Лувра и находился Двор чудес Бак. Прозвали его Баком давно. У местных вольных была дурацкая привычка все проблемы решать просто: 'концы в воду' — топили они вредителей и следы скрывали просто — труп в Сену и все дела, все прекрасно: 'А мы причем? Мы ни причем. А ничего не было, а что было — то сплыло'. Ну а привычка выставлять своих наказанных на всеобщий обзор всем честным парижанам — посадить связанным и голышом в помойное корыто — это было милым дополнением к порядкам на этом Дворе.

Встретили их настороженно, но без боязни. Луи и Антуан поклонились гран-квизеру Бака толстому Жану и немного отвлеклись на обсуждение погоды, порядков на рынке, нахальному поведению всяких наглецов. Вскоре к ним подошел гран-уба Бака довольно молодой мужчина в традиционной одежде писаря — длинная туника-роба черного цвета, с большим вырезом-квадратом, из которого можно было увидеть чистую рубаху. С пояса мастера Даниэля свисали чернильница, тубус с бумагами и пенал с перьями и другими принадлежностями для письма.

С мастером Даниэлем Баком они отошли в сторону, и мэтр Форнель принялся с ним о чем-то шептаться. Ясно о чем: как спровадить ловкача Артаньяна поглубже под землю. Пусть копошится там, пусть ищет, может и найдет чего полезного и приключений на свою беспутную голову.

Даниэль скоро рассмеялся и посмотрел на троицу незнакомцев более внимательно, потом покачал головой:

— Воля ваша, гости дорогие. Только осторожней там. О Луи Бешеном уже слух пошел. У нас нашлась одна крыса. Паразит Люк Фламандец сорвался с места, прихватил свою подружку и скрылся в катакомбах. Ты ведь режешь предателей, Луи?

— Когда успеваю поймать — режу, — подтвердил Лешка.

— Хорошее дело. Желаю удачи. Осторожней там, — опять предупредил он искателей приключений. — Без факелов не советую соваться. Больных там немного, мрут быстро. Отщепенцев много. Мразь всякая завсегда под землей прячется от порядочных квизеров.

— Так распорядись насчет факелов и припаса для наших гостей, мой мальчик, — спокойно распорядился мэтр Антуан.

И Даниэль кивнул и отошел распоряжаться. А Лешка только хмыкнул, на последние слова Форнеля. Когда седобородый старик рядом с вами говорит 'мой мальчик', это наводит на определенные мысли тех, кто соображает — без всяких неприятностей не обойдется. Вариант встретить косоязычного зеленокожего коротышку, с забавной привычкой коверкать порядок слов в предложения, равнялся почти нулю. Но было бы прикольно услышать: 'В катакомбы осторожно иди ты эти, опасностей в них разных много. И да пребудет с тобой Сила'.

Оруженосцы нагрузились двумя мешками. Оказалось, что в катакомбы все порядочные люди могут заглянуть, не отходя далеко от своего порога — вот вход в подвал, сейчас засовы отодвинем — ступайте с Богом, гости дорогие, привет передавайте святому Денису.

И Лешка с парнями зашли в подвал. Дверь за ними сразу захлопнули, и они услышали, как засовы стукнули по петлям. 'Замуровали, черти!' — вспомнилась Зубрикову классическая фраза.

* * *

Сначала было сухо — и в воздухе, и на каменных стенах, и под ногами. Ребята зажгли первый факел и не спеша двинулись по проходу. Довольно широким был проход, чуть шире метра, свободно можно было пройти, и потолок не нависал над головой. Вскоре они вышли к еще более широкой подземной магистрали и вот тогда они поняли — это канализация, по середине новой дороги был пропущен канал для нечистот. Вода тихо бежала, несла свои гадости в Сену, негромко журчало под ногами, атмосферу портили вонь и сырость.

Парни дружно натянули на лица, заранее приготовленные чистые тряпицы и пошли против течения этого подземного 'шитбрука' — так в Англии назывались ручьи-помойники и мелкие речки-говнотечки, которые встречались у каждого города. Вовремя они прикрыли носы — вонища усиливалась, не успевали они принюхаться, или были слишком привередливы — но скоро они остановились и решили постоять спокойно, принюхаться.

— Мы так можем несколько месяцев бродить, провоняем все, — сморщился под платком Алый.

— Любишь шоколадки, люби с навозом повозиться. Удобрение всем нужно. Нормально все — хоть какая-то чистоплотность. Здесь еще древние римляне все перестроили — крепкое строение. Дальше хуже будет. Вонять может и меньше станет, но опасней — обвалится на голову потолок — будем выкапываться до утра, — Лешка тоже не испытывал особого оптимизма. Но надо делать дело. Дело сложное, дело долгое. Всегда найдутся минуты поганящие часы отдыха. Всегда есть капля дегтя. Не все ему веселиться.

Вскоре стали встречаться следы присутствия живых. Крыс было полно! Пуганых, наверное, кушали местные нищеброды крысок, так что те только изредка проносились под ногами. Но стали попадаться старые следы от костров. Мерзкие кучки засохших фекалий у стен и прямо на проходе! Свиньи — вот рядом бежит вода, что трудно в воду погадить? Зубриков громко выразил свое недовольство, и ребята с ним согласились, совсем нехорошие грязнули здесь водятся, всех надо прирезать для пользы санитарии и торжества гигиены. Только они спустились в катакомбы, как все шутки были отброшены — сразу вооружились, шли с гладиусами в руках. Алый шел вторым с арбалетом, Ник замыкал.

Скоро на них внезапно выскочило несколько мерзавцев в грязном истлевшем тряпье с примитивными железками в руках. Это они воображали, что они 'внезапны' — слышно их было за двадцать метров до засады. В эти времена люди вообще были громкие, они не умели таиться, шуршали, сморкались, пукали, чихали, переругивались — они шумели. Проход был метра два шириной, вполне хватило, чтобы Ник кивнул и обогнал Алого. Мешки на пол, у стены и вперед — нападающих сразу взяли в мечи — в несколько ударов Лешка и Ник разобрались с четырьмя вонючками. Алый пару раз всего выстрелил из-за спин легионеров. И сзади никто не подкрался, хотя они уже миновали пару разветвлений дороги. Шли, держась левой стороны. Когда вооружен — так удобней, всегда проще размахнуться для внезапного удара. Если держать ближнюю стену справа от себя, не будет возможности просто отразить удар. Поэтому мужчины ходят налево, бок прикрыт стеной, правая рука с оружием готова махаться, парировать, резать и колоть.

После четвертого факела они приуныли. Дело оказалось занудным, мерзким поручением.

'Четыре часа', — оповестил Алый, он лучше всех из этой троицы контролировал течение времени. Лешка кивнул и отозвался тихо: 'До первой крупной потасовки, они нас ждут. Знают уже. Должны всем скопом навалиться'. Никто не спорил.

Их встретили камнями, стрелами и болтами. Легионеры были готовы, под куртками был надежный металл доспехов, на лица давно одеты маски и шлемы. Доспехи до поры нес в своем мешке Алый. Он и стал пулять из арбалета в ответ на нападение. Ник остался с ним. А вот Лешка в таком случае шел на прорыв, его ничто не страшило — только арбалетный болт в глаз, стрела в глаз — это могло быть опасно. Зубриков в несколько прыжков преодолел расстояние до плотной группы, стоявших со щитами защитников стрелков. С разбега прыгнул верх, чтобы ударить свысока, свалиться на ряд щитоносцев. И свалился — и начал колоть и резать обеими руками во все стороны — не заботясь о защите. Раздались первые крики и стоны. Зубриков не медлил ни секунды, не останавливался, не обращал внимания на тупые удары по рукам и телу. Ему надо было спешить — быстро положить самых смелых, самых наглых. И ему это удалось. В какой-то момент сломались противники. Просто один из них ужаснулся — да что это такое! Не может так быть — весь в крови, воин продолжает резать и резать, убивать и калечить, словно и не получает сам никаких повреждений от ударов мечами, и топорами, и копьями. И самый слабый духом стал искать пути к спасению — побежал. И так все они, решившие поживиться на охоте за крупной и опасной дичью, скоро пустились наутек. Без команды, но довольно дружно, руководствуясь животным инстинктом, обитатели катакомб побежали от смертельно опасных незнакомцев. Лешка сел, где стоял. Устал. Парни суетили рядом, кончали раненых. Когда Лешка успокоил дыхание и почувствовал, что особых повреждений он не получил — хотя все тело ломило от ушибов и пару порезов были неприятны — топоры и клевцы неприятное оружие — его броню не пробили но синяков понаставили. И левую руку сломали ему... так показалось Лешке. Болело неприятно. Но рассиживаться им было некогда. Прошли всего полусотню метров. На перекрестке увидели какое-то подобие подземного лагеря беженцев. Горы грязного вонючего тряпья по стенам, один небольшой костер — дым утягивало в один из проходов. Местные убегали в спешке.

'Эй, черви! Завтра мы вернемся! Кто хочет жить — лучше не вставайте на нашем пути! Вы нам не нужны. Нам не нужны ваши жизни! Мы составляем план подземелья по приказу своего господина. За сведения об окружающих ходах щедро заплатим!..' 'А что сразу не сказал, господин!' — перебил его крик из темноты.

Не успел Лешка ответить, как им навстречу вышел высокий здоровяк, с рукой обмотанной окровавленными тряпками.

— Я знаю округу. Сколько заплатишь за мои слова?

— Серебром заплачу за пустые побрехушки. Золотом за ценные сведения, — честно признался Лешка.

'Откуда у него ценные сведения? Он новенький! Я все скажу, я два года здесь прячусь от стражи!' — раздался еще один крик из темноты.

— Всем молчать! Слушать меня, — громко приказал Лешка. — Мне нужны сведения. Если вы друг друга перережете — я расстроюсь и обижусь. А когда я злой, я всегда вымещаю свою злобу на виноватом. Прямо сейчас ты, 'новенький' и ты 'старенький', выходи ко мне, и начнем заниматься делом. Ник приготовь серебро.

Николашка демонстративно позвенел кошелем. Воняло от этой парочки одинаково противно и сильно, что от новенького, что от старенького. Но Зубриков был удивлен. Довольно внятно парочка вонючек прояснила им план на несколько сот метров в эту сторону. План он рисовал на большом куске пергамента. С удовольствием выдал свидетелям по золотой монетке франка, сверх нескольких серебрушек су — сведения стоили денег. Распорядился передать знакомым их требования — они не ищут крови, сделают дело и уйдут быстро, а местные могут продолжать скрываться хоть от кого угодно.

'Лед тронулся, фекалии поплыли по каналу. Мы на верном пути парни. А теперь пошли в баню!' И троица стала искать ближайший выход на поверхность, в соответствии с полученными сведениями и плану.

Глава 4 'Плющит — это как вечер воскресенья'. Неординарный русский юмор

Мэтр Жан Безе, сорокадвухлетний парижанин, занимался сделками с детства. Его отец, почтенный Франсуа Безе, смог хорошо расширить дело, женив сына на саксонке Грете из Фрейбурга. О свадьбе отцы молодых легко договорились, для них это стало привычной, хорошей возможностью скрепить отличные отношения между двумя торговцами оловом. Отец Жана поставлял олово в Париж, а отец Греты из Фрейбурга — города в районе саксонских Рудных гор — нашел в его лице хорошего компаньона. К английской торговле оловом всегда было трудно подобраться — слишком крепки там были связи при дворе короля Англии, или принца-наследника.

У Зубрикова было особое мнение по поводу торговли оловом. Полностью перекрыть его поставки в Европу — это было очень недальновидно, это просто провоцировало на новую 'столетнюю войну', но вместо англичан и французов схлестнулись бы европейцы и атланты. Очень невыгодное противостояние. Торговать оловом пришлось по необходимости. Это был металл жизненно необходимый для сущестования — удобного и привычного повседневного быта. Оловянная руда плавилось легко. В отличие от ручной обработки серебра чеканкой, или плавки и ковки железа, оловянные изделия отливали в формах: сперва в глиняных, затем — в каменных, медных, чаще всего — в бронзовых. В Германии и Чехии были хорошие запасы олова — там веками работали и нашли грамотные пропорции для качественной отливки. Для того чтобы расплавленный металл полностью и без пустот заполнял форму, его текучесть повышали, добавляя в сплав немного свинца. Еще в Риме были найдены стандартные пропорции: десять мер олова к одной мере свинца — ныне эта пропорция стала именоваться 'Нюрнбергской мерой'. Пятнадцать к одному — стало пропорцией для качественных отливок лучших товаров. А шесть к одному смешивали для изготовления сосудов 'непищевого назначения' для хранения припасов и прочих других нужд. Порядок у немцев был строгий — для каждого соотношения были установлены специальные клейма-маркировки, чтобы покупатель точно знал, какое качество он приобретает.

Главное было в том, что олово было жизненно важным продуктом.

Зубриков и Безе сидели у камина в доме мэтра, в переулке Итан, в районе ворот Сен-Антуан. Собеседники стоили друг друга. Несмотря на разницу в возрасте, они легко нашли общий язык. Прежде всего, граф ДиКаприо предоставил мэтру Безе заверенное печатями поручительство атлантов — в котором граф ДиКаприо был назначен распорядителем по управлению потоками олова во Франции. Безе долго прибирал к рукам связи с саксонцами, не гнушаясь ничем. Теперь у него был шанс стать крупным монополистом. Только кто ему это позволил! Вот и сидели два мерзавца и планировали свои действия. Зубриков был непреклонен — он был за монополизм — так проще вести дела. И проще кончать с делами, то есть с неугодными торговыми партнерами-буржуями. Он сразу понравился старому купцу своим ясным пониманием тонкостей дел — предложил подобрать грамотную сеть подставных компаньонов, чтобы создать видимость отсутствия монополии, 'все торгуют, и я торгую'. Эту уловку Жан Безе оценил и признался, что мысль не нова, коварна, и ему по вкусу. Можно обтяпать дельце.

Далее они занялись вопросом передела власти в Париже. Речь зашла о должности прево. Точнее — купеческого прево. Давным-давно уже никакой власти у купцов и ремесленников не было. Но коммерцию в Париже купцы и ремесленники крепко держали в своих руках. Аристократия Европы многие века вела себя как проститутка, изображающая из себя девственницу в брачную ночь. Дворяне всегда занимались бизнесом. Механика была проста — главный управляющий короля торговыми делами рано или поздно получал титул. Или покупал себе титул. Торговец пирожками Меньшиков всегда выходил в светлейшие — если Алексашка и вправду торговал пирожками, а не был сыном конюха царских конюшен. Впрочем, сын конюха мог прирабатывать торговлей пирожками, ничего зазорного.

И так век от века. Отлично разбираясь в делах, дворяне 'воротили нос' от презренного занятия простолюдинов, предпочитая развлекаться на турнирах и до небес задирать суммы выкупов за освобождение противников из плена.

Купеческий прево Парижа был министром торговли, как понимал эту должность Лешка — он был недалек от истины. В данный момент во Франции не было короля, было два номинальных претендента: малыш Гарри и дофин Карл, которого все атланты дружно презирали, совершенно не желая понять сложную судьбу молодого человека. Ребята таили злобу против всех предполагаемых виновников в смерти Жанны Д'Арк. За дофина играли 'маньяки'. За Гарри играли 'бульоны'. Партия бургильонов была сильней в Париже — у них были налажены связи с англичанами. Одним из последних видных возмутителей спокойствия во Франции был купеческий прево с явным 'фламандским душком'. Тогда, лет семьдесят назад, хорошая буча поднялась. Парижане взбунтовались против английских правил торговли, которые им пыталась навязать корона. И там дошло дело до крови — резали дворян короля прямо в присутствии принца, жуткое месиво творилось в те дни, многие воспользовались ситуацией, чтобы свести старые счеты — у Парижа большое сердце, оно хранит много зла. За действиями прево стоял Бургундец. Вышло интересно. У Парижа веселое было отношение к королевской власти. Время от времени то один, то другой король просто убегал из Парижа, и заводил резиденцию в надежном замке, подальше от этих сволочей и мерзавцев. В тот раз король уехал недалеко, всего на шесть-семь километров на запад и укрепил мощный Венсенский замок дополнительной стеной.

Парижане были немного ненормальными мазохистами. 'Вот мы какие, самого короля гоняем из его дворца!' — могли время от времени похваляться эти дурачки, пока языки еще были во ртах, а рты в головах, которые еще не свели близкое знакомство с топором палача.

Бургундские мастера интриги смогли удержать в руках контроль торговлей через столицу — новый купеческий прево плясал под дудку Филиппа Бургундского.

А вот Жан Безе таил злобу на бургундцев, это было семейное дело — смерть отца он им не захотел простить. Бургундское герцогство находилось между коронными землями и саксонскими. Вышел конфликт и итог был не в пользу купца Безе, старого Безе, а взрослый сын утерся и затаил. Истый буржуа, мэтр Безе равнодушно относился к власти, но внимательно ценил должности. Зубриков сразу сказал, что отправить на тот свет ставленника бургундцев это просто. Нет проблем. Жалко этого мэтра Робера, торговать в аду смолой, дело непростое, но сноровку он не потеряет со смертью — справится! Другое дело, что всегда ищут 'Кому выгодно'. И Жан Безе у нас первый подозреваемый — а это совсем плохо. Некрасиво так думать на почтенного торговца оловом. А думают многие. Многие подлецы мечтают увидеть тот день, когда 'проклятый саксонский шпион заберет с собой свою немецкую дуру жену, и свалит из Парижа к ее родственникам'.

Лешка смотрел в лицо Жана и поражался. Безе напоминал ему обезьяну с грустными глазами. Очень странное лицо было у буржуя, смесь человеческих черт и обезьяньих была очень тонкой, Безе был мужик видный. Кровей в нем понамешана была прорва: точно — еврейские, немецкие, французские, итальянские — одним словом — европеец. Понравился он Лешке, вот и сидели они, и придумывали, как отвести от него подозрения. Выходило одно — устроить грамотное покушение, при котором мэтр Безе пострадает — кровью умоется, стонами захлебнется, но выживет. И это хорошо, давно ему пора прижать задницу к перине, отдохнуть от забот на постельном режиме хоть месяц. Вот Лешка и выпишет ему больничный. А мэтру Роберу Фламандцу они выпишут 'похоронный'. А дальше уже дело пиара, вложения средств в избирательную компанию. Граф ДиКаприо обязуется отвлечь бургундцев — они слюной изойдут, ждут их скоро веселые деньки. 'Они мне, сволочи, за продажу Жанны англичанам ответят! Скоты! Могли ведь просто передать пленницу и черт с ней, подбросить в костер полешко. Магистра тамплиеров сожгли — а тут девятнадцатилетняя девчонка — костер это знаково, это солидно, это ритуал, это сильное шаманство. Боги признательны. Франция на нашей Земле потом хорошо приподнялась. Здесь про Жанну ничего не слышно', — Лешка еще не продумал до конца весь масштаб пакостей Бургундскому двору, но там реально яда пара литров уйдет, и Алому по крышам долго придется шнырять — арбалет в руках мастера это крайне неприятное оружие, особенно если болты ядом смазать — все по уму, все будет красиво. Бургундцев надо грамотно развести на паранойю — и английский след запустить, и вечных соперников 'маньяков' приплести. Нельзя забывать и о славных синьорах Панталони из Венеции — против Венеции надо собирать коалицию. Не все атлантам одним напрягаться.

'Атланты поднимутся гордо, лицом к европейским собакам, вот только к обрезанным мордам, ко всяким арабам — раком'. Кругом опасность! Планов громадьё! А ума так мало, опыта так немного, тяжела и неказиста жизнь попаданца-террориста.

И клиент попался Зубрикову привередливый, все ему не то и все ему не так:

— Граф, а может, вы меня отравите? А противоядие я заранее приму! — юлил буржуй, и строил жалостливую морду. Но до кота из Шрека ему было далеко, Лешка не сдался.

— Только кровь! Членовредительство! Калека — это будет солидно. Аккуратно все сделаем. Соглашайся Жан, без кисти левой руки прожить можно. Жену, конечно, не так удобно баловать, но какие ваши годы, вы уже спокойней должны тискаться.

— Не трожь мою семью, граф! А почему не ногу? Ступню можно левую раздробить, у меня хороший лекарь.

Зубриков сморщился, 'хороший лекарь' все болезни от движения планет и зловредных миазмов выводил, не мыл руки перед операцией, и имел все шансы угробить пациента.

— Нога это серьезно. Нога это только видимость комфорта. Купца ноги кормят! Хомо хомини люпус эст — человек человеку волк!

— Оно так, но... как бы чего не вышло. А вдруг промахнутся твои люди?

— А ты не маши руками! Все будет чисто! Я приобрел у атлантов немного их пороха! Только тихо, это тайна. Я с верным человеком пытаюсь узнать секрет их пороха. Хотя он давно не секрет. Но никому нельзя доверять. Все необходимо проверять.

У мэтра Безе сразу исчезло с лица всякое скорбно жалостливое, и наружу выглянул зверь, опасный зверь, который таится в каждом человеке — хитрый и коварный хомяк.

— Порох атлантов, это великий секрет.

— Уже не секрет. Венецианцы выкрали рецепты, скоро эти мерзавцы совсем обнаглеют. Жди большой беды с юга, Безе. Итальянские торгаши проиграли все свои позиции в партии с оловянным островом. Теперь они пойдут путем Рима — сушей — скоро во Франции будет неспокойно.

— Да когда у нас было спокойно! Помоги нам святой Денис, — перекрестился старый Жан и продолжил гнуть беседу в интересующую ему сторону. — А граф много пороха смог раздобыть. Возможно, старому купцу не стоит терять надежды на новые хорошие сделки?

— Безе, с тебя одна услуга. Порох я не продам, но ты останешься доволен сделкой.

Жан Безе, торгаш из рода торгашей, сразу понял — сделка будет выгодной. Граф, хоть и был итальянец, а значит искусно владел мастерством коммерции, и не стеснялся прибегнуть ко всем своим умениям для достижения поставленной цели, — но граф оставался чванливым аристократом! Купец перекрестился и чуть склонил голову:

— Я весь внимание, граф.

— Безе. Секрет пороха атлантов прост. Они добавляют в него неведомую нам добавку. И во всей Европе нет ничего подобного тому, что нашли атланты в своей проклятой Атлантиде.

— И ты знаешь, что это за добавка? — даже наклонился к собеседнику купец.

— Да. От своих вассалов они не скрывают этого, — ДиКаприо, наоборот, откинулся в удобном кресле и прищурил левый глаз. — Ты должен услугу, будущий прево.

Граф протянул руку, наполнил кубок вином, отпил, и только тогда перестал томить собеседника неведением:

— Все находятся в странном заблуждении, что Атлантида находиться на западе от Европы и Африки. Да! Древние мудрецы многих стран указывают в том направлении и поминают страну Атлантов. Вот только эти атланты — не из Атлантиды, Безе! Ты видел в Париже мерзких англичан? Я тоже их видел. И никому ведь не приходит в голову утверждать, что Париж — столица Англии?

— Но... как? А что же тогда получается, — промямлил старый купец, которого слова графа совсем сбили с толка.

— Жан, ты многое знаешь, много слышал, еще больше слухов ты купил. Кто такие есть эти 'атланты'? Вспомни, — ДиКаприо отпил вина и махнул рукой на недотепу. Лицо Леонардо приобрело то выражение брезгливости и снисходительности, которое Жан Безе ненавидел. Как и всех аристократов, удачливых зазнаек и бездельников.

— Атланты на каждом углу кричат о себе: 'Мы потомки Римлян!' Они не атланты! Они... часть войска великого Рима, которое ушло в дальний поход. Куда? Ты догадываешься, Безе?

И вот в этот момент мэтр Безе все сообразил. А ведь верно! Да как же это в голову ему не приходило! Какие они атланты? Стоп, они могли найти сокровища древних атлантов, но сами они — европейцы, они потомки римлян! Вот ведь пройдохи кучерявые. Вот всегда эти итальяшки всех на сопливой улитке обгонят, в любую щель залезут, мерзкие конкуренты, гореть им в аду!

— Я понял, — расплылся в улыбке купец.

— Ничего ты не понял, — восстановил справедливость граф. — Это я тебе сказал. Ты услышал! А теперь главное, Жан Безе. И вот об этом знать лишним не следует. Совсем не следует знать лишним об одном важном моменте. Проверим твою сметку купец. Подумай хорошо, просто отбрось все лишнее и вспомни — кого тебе напоминают эти римские атланты? Они несут черты Рима, они следуют заветам Рима. Но они выдают свою мерзкую натуру, природу этого проклятого народа не спрячешь.

— Норманны, — прошептал парижанин. — Проклятые язычники с севера.

Такое не забывается. Века дерзких набегов, когда не просто рушились города — рушился мир. Столетия жизни в страхе и ненависти — парижане ничего не забыли. Они просто спрятали страхи так глубоко, чтобы не вспоминать, что покой стал их врагом.

— Верно, купец, — довольный сообразительностью собеседника кивнул головой граф. — Они с севера. Их предки, воины великого Рима зашли далеко. Слишком далеко, чтобы суметь вернуться. Я не вызнал еще тайны их прошлого. Но видящему достаточно. Они стали искуснейшими мореплавателями, легионеры-викинги — они разобрались с англичанами, как с дитятей. Отшлепали и отобрали игрушку.

Ты знаешь их слово: 'Иисус сказал: Я бросил огонь в мир, и вот я охраняю его, пока он не запылает'. Им нужен мир в Европе. Но вот что они потребуют взамен от нас? Этого никто не знает. Несомненно, они нашли города Атлантиды. И там, на севере они нашли этот минерал, среди снегов и льдов, при страшных холодах образуется их 'мендель'. В нем сила их пороха. И кто знает, купец, кто знает, какие еще тайны они хранят. Рядом с ними 'кровь дьявола' покажется нам сладенькими крошками медового пирога.

— О, красный перец, это хороший товар, жаль, что эти язычники не ведут дела с честными христианами, — скорбно поник головой мэтр Безе.

— Ведут, купец, — рассмеялся граф. — В том-то и дело, что ведут. Разделяй и властвуй! Вот их заповедь! Нам они дают олово, а арабам — перец. Согласись, Безе — к нам они благосклонны.

— Но не к англичанам, — усмехнулся купец.

— Поделом! Нон вис дефекатос — нон анус круциатос!

— Не можешь срать — не мучай анус, — быстро перевел мэтр Безе и рассмеялся. Но быстро успокоился под порицающим взглядом графа. И даже позволил себе бросить камешек в сторону негодяев. — Латынь этих заблудших совсем груба.

— Они и сами грубы, порой эти легионеры ведут себя как их предки, а не как подобает цивилизованным людям нашего времени. Но нас с тобой должно волновать одно. Безе — с их помощью я изведу весь твой род. Я не пожалею никого. Знай это. Тебя ждет славное будущее, твоих потомков ждет славное будущее. Но атланты не прощают предательства. Им нужен покой во Франции. И сильная Франция им нравится. Мать не навредит сыну. Сын не поднимет войска на мать. А всякие трупные черви и падальщики: бургундцы и арманьяки подавятся своими кишками. Париж будет стоять вечно. Французский Париж. Не бургундский, и не вотчина арманьяков. Таково условие этих жестоких людей. Но тебе — это выгодно. Только это. И еще немного забот на благо процветания французской торговли — будет, чем заняться парижскому купеческому прево мэтру Безе, верному сыну Парижа.

И мэтр Жан Безе согласился — без пальцев левой руки жить можно, а со старушкой Гретой им пяти пальцев хватит. Не молодые — скромны в желаниях.

* * *

Как это ни странно, парижанам было, за что не любить римлян. Прежде всего, римляне не уважили древнее поселение на острове, обозвав его 'Грязнулей'. Лютеция, это от слова 'грязь — лютум'. Жившие на острове кельты паризии, были славные парни, совершенно безбашенные — когда они поняли, что нет никакой возможности отстоять свои дома, паризии просто подожгли мост и город, и убрались на правый берег. Но римляне прекрасно понимали оборонительную ценность поселения на острове Сите — и заново там все отстроили — это было отлично — все в классическом римском стиле: дороги, бани, храмы, виллы. Народ паризиев только через двести лет выжил римлян, и взял свое массой, город наконец-то стали называть Паризием. Всего в километре к югу от собора Богоматери, через Сену, в левобережной части города, стояло старое аббатство святой Женевьевы — покровительницы Парижа, со своей церковью, очень популярной в южной части города. Собор и другие церкви острова Сите были для людей высокого полета. А святая Женевьева было для всех — в эту славную церковь ходили на воскресную мессу много достойных парижан.

Воскресенье у католиков было 'первым днем недели' — напоминало, что как восьмой день, следующий за субботой, оно означает новое творение, начатое Воскресением Христа, и просто воскресением времени для простых смертных. Воскресная месса — служба — была более торжественной, с дополнительными песнопениями, раздачей хлеба и вина — по кусочку, по глоточку, но зато для всех. Это хорошо объединяло народ, было в этом нечто напоминающее чистоту и наивность детского праздника.

Зубрикову католические мессы были не в тягость. На них довольно прилично пели, играли на органе, а он обожал музыку превыше всех других искусств. Архитектуру он вовсе не понимал, ничто не трогало его душу, когда он пытался понять и проникнуться величием памятников зодчества — ведь знал, что это памятники, а все одно — рассматривал здания спокойно, с интересом скорее милитаристским: насколько здание годно для обороны. Еще он научился рассматривать здания и с целями диверсантскими — это вообще его не красило.

Наносить большой урон не входило в его планы, поэтому он тщательно проработал с парнями детали покушения. А потом отправился в собор Богоматери, в компании с Катрин, чтобы создать себе алиби, послушать песен и полюбоваться красивыми стеклышками витражей.

Отзвучали звуки молитвы 'Ave Maria' — это песнопение Лешка уважал, хоть все подрывался залезть своими грязными лапами в святое, и подкинуть попикам пару новых музыкальных идей, чтоб еще более украсить гимн Богородицы. На душе было покойно и светло, середина апреля выдалась славной — мало дождей, тепло и чудесно для прогулок по старому городу.

Когда верные стали покидать здание, после службы, Зубриков пристроился к свите Валуа и вышел, не выдавая никакого волнения. Хотя он волновался — всегда волновался, когда ребятишки действовали без него. Два дебила это сила — а два легионера — конец любой карьеры. Или начало вступления в должность нового карьериста.

Самое неприятное было в том, что над городом стоял колокольный звон — все живое праздновало славный день. Это было удобно для устройства пакости. Пакостники знали об этом и действовали смело и нахраписто. Вот из отворившихся дверей церкви святой Женевьевы вышли фигуранты операции. И атланты нанесли удар. Николас с наглой мордой, тщательно загримированный под венецианского торговца изящной посудой — всеми нелюбимого ворчуна Джакопо Леронозо — шел навстречу выходящим из церкви. Мэтр Робер Фламан и мэтр Жан Безе шли не спеша, в кои-то веки, беседуя без споров и разногласий, что всех еще более умиляло и радовало в такой день. Когда на венецианца обратили внимание, было уже поздно. Николашка с двух рук бросил в людей два кожаных мешочка, которые до этого прятал в широких рукавах яркого халата, после чего развернулся и пошел в сторону от Сены, до знакомого дома, подвал которого вел в катакомбы, а там они уже ориентировались отлично.

Раздались негромкие хлопки взрывов — в разные стороны полетели кусочки железа, которые не могли серьезно поранить человека. Увы, они могли убить, при попадании в глаз, в висок, в незащищенное горло. Но ребята постарались уменьшить свой список жмуриков — заряды были слабые. Им был нужен именно переполох и смятение, во время которого и под шумок колокольного звона Алый мог пару раз прицельно нанести урон. Стрелял он тщательно подготовленными болтами. Яд на болтах и меткость легионера-диверсанта это было не единственным приветом, болты были похищены у главы арбалетчиков из охраны Турского подворья. Южане вели свои дела в Париже с осторожностью. Не любили они попусту являться во враждебный им город. Охрана всегда была отличная. И в этот раз она была хороша. Вот только средневековые воины жили странными привычками: на посту, на дежурстве они могли быть дисциплинированными и достойными служаками. А после работы — словно черт вселялся в людей — будто у себя в родимом Туре могли начать беспутствовать беспечные мужчины. И вели они себя иногда как захватчики, преодолевшие осаду города. Пьяного вдрабадан арбалетчика упокоили без шума, позаимствовали с его трупа пару болтов и спустили труп в сточную канаву. У большинства арбалетчиков была отличная привычка — всегда таскать с собой пару болтов на поясе. Кстати, болтом можно было работать ничуть не хуже, чем стилетом, и с успехом нанести смертельный укол врагу.

Мэтр Робер Фламан схлопотал пару отравленных болтов, и песенка его была спета. А вот Жан Безе легко отделался. Он не знал, что в коробочке, которую ему вручил граф, но он знал другое — точность и аккуратность есть залог хорошей сделки. Коробочка была очень похожа на ту, в которых достойные люди держат благовоние или ароматную присыпку. Жан взял коробочку в руки сразу после того, как вышел из церкви. Он молился, грустно улыбался Роберу, мысленно проклиная этого самодовольного осла. И когда ему в грудь ударился мешочек, брошенный 'венецианцем', он не испугался, он все сделал так, как они повторяли у него в доме. Николас бросал мягкий тряпичный мячик, купец падал на бок. Николас бросал — купец падал. Жан был крепкий мужчина, хоть и пожилой, синяков он себе наставил, но был спокоен — он готов. В церковь он оделся очень скромно, но очень плотно, в осенний плащ с пелериной, в тунику из довольно грубой шерсти. Сказался простывшим, и никто не удивился, а только пожелали скорого выздоровления. Безе упал на бок и чуть назад и сжал в руке коробочку — раздался хлопок, и он закричал от боли! 'Будьте вы все прокляты! И атланты, и ты граф ДиКаприо! Как же больно!' — успел еще подумать мэтр, прежде чем к нему не подскочили охранники из его людей. Граф предупредил Жана, что все будет 'в шоколаде', то есть оплачено звонким золотом — не надо беспокоиться. Из толпы выскочило несколько человек, которые принялись хлопотать над пострадавшими. Бедных жертв коварного нападения отнесли в церковь, из которой они только что вышли. Один из хлопотливых оказался старым воином, который немало пролил английской крови на полях войны, и толк в ранах он знал. Коротким ремнем, сдернутым с пояса, он сразу перетянул пострадавшую руку купца и покачал головой — дело плохо — быть купцу калекой. Подоспели стражники, подоспели дознаватели, подоспели свидетели — так продолжился этот воскресный денек семнадцатого апреля.

Вот только закончился он неподобающим образом для дня дружбы и всепрощения. Это воскресенье стало первым днем в неделе вновь вспыхнувших конфликтов между парижанами и 'понаехавшимитутками'. Болты с метками арбалетчиков Арманьяка это было весомо, но потом открылось более неприятное. Оказалось, что вчера вечером. Арбалетчик из Тура позволил себе лишнего, сначала он на глазах многочисленных свидетелей упился вином до безобразного состояния. Но потом, спустя некоторое время его видели и слышали: поносящим несчастного прево Фламана! Негодяй страшно богохульствовал, и клялся пощекотать 'грязного фламандца деревянными пальчиками'. Деревянные пальчики у арбалетчиков были длинные, доставали далеко — все сразу догадались о чем ярился негодяй южанин. Но и этого оказалось мало. Венецианская коллегия заперлась на своем подворье и держала оборону. Словно бес вселился в угрюмого Джакопо. Тоже вчера позволил себе лишнего болтать языком. Да, вести дело с Арманьяком было привычно, удобно, но и в Париже можно потихоньку, без особой прибыли, не спеша прибирать к рукам торговлю. Зачем кричать на весь белый свет о том, что крыса — это крыса? Какие убытки впереди! Ох, беда... что он натворил, старый сын мартышки и сатаны, сумасшедший Леронозо. Картина вырисовывалась ясная, грязная, понятная. И все бы ничего, но словно кто-то подогревал варево злобы и ненависти, раздувал чуть тлеющие угольки неприязни и ярости в желании отомстить, прибрать под шумок к рукам чужое — Париж гудел негромко, грозно. Но по ночам началась литься кровь. И теплая, апрельская ночь улыбалась звездами с ясного неба вовсе не пронырам-нищим. Нет, на улицах, осторожно, но уверенно, как у себя дома решительным шагом проходили группы парижан, скрывших лица капюшонами легких, коротких плащей, которые не могли скрыть ни топоров, ни длинных ножей, ни арбалетов. И ночь снисходительно улыбалась. А древние Боги упивались паром крови, и звонко смеялись, приветствуя малую толику от своей былой силы, которую было ничуть не жаль обратить на благоволение этим забавным смертным. Париж ожидало светлое будущее. А как иначе, если за дело берутся атланты?

Глава 5. И все идет по плану. Егор Летов

Зубриков с пониманием относился к бургундцам и арманьякам, бурбонам и анжуйцам, и всем остальным представителям правящих династий разных областей Франции, которые имели свои корни, свою историю, свои права и свои претензии на самостоятельность. Ребята вообще видели в этом воплощение принципа 'Разделяй, но не властвуй'. Раздробить Европу на множество 'фермочек-фобуров' — королевств — это было удобно для них. Удобно было не вязнуть во власти над множеством таких сатрапий и колоний, нет — их удобно контролировать экономически. Они уважали силу больших империй и намеревались всячески препятствовать образованию новых империй, и приложить все силы для раздробления старых на исконные, древние области. 'Они нам все за падение Рима ответят. Варвары и придурки!' — просто и примитивно однажды высказался Лешка. Он настолько тогда надоел своими бреднями, что Костя не вытерпел: "Лешка, ты псих! Ты с логикой не дружишь. От всех требуешь ответа, а сам никакого слова им сказать не даешь! Ты самый безответственный типок! Смотри мне". Зубриков согласился, что на "на самом деле, он все понимает, но разум его возмущен и кипит". Как всегда на этого дебила махнули рукой. Главное, парни знали — политику атлантов Зубриков четко понимает.

Паризьены имели право на свою страну. Бургундцы могли в своем Дижоне хоть на головах стоять во время мессы. Но не надо нахально лезть в чужие спальни! Все должно быть по согласию. А парижане своего согласия на вмешательство в свою жизнь никому не давали — кельты паризии переродились в нормальных, заносчивых, уверенных в своих силах хозяев.

Париж — для парижан, для Франции. А остальные пусть строят посольства, дворцы и представительства. Джамшуты и Равшаны тоже приветствуются, а всяких больно шпиёнистых 'мы распознаем'. Кстати, 'Мы их распознаем' было одним из любимых высказываний Зубрикова, хоть он и не помнил, где его прочитал, но звучали слова внятно, сухо.

Зубриков прекрасно понимал всю деликатность вопроса 'цивилизованности'. Цивил — это, буквально, горожанин. Человек, который под защитой городских стен, спокойно работает на прогресс и прочую культуру. Но есть один прикол! Города не стоят на шахтах и полях, и фермах! Горожане свои поделки кушать не могут, и 'лепить из того, что было' всякие шедевры не получится. Вот и призывала жизнь к гармонии, к балансу — город это чудесно, это просто класс, но без крестьянина, рудокопа, дровосека и купца — город загнется от голода и безделья, от бунта поножовщины за своими стенами.

У Парижа была Сена — река приличная, двести с лишним метров шириной в черте города, но не судоходная, мелководная, было место, где всадник на коне мог переправиться вброд через реку — корабли с осадкой в полтора метра не рисковали заходить до Парижа. Зато Сена протекала через Бургундию, Шампань, Иль-де-Франс и Нормандию — много чего можно было доставить на мелких суденышках в Париж. Сена было отличной границей между феодальными владениями, а вот в смысле транспортной магистрали французам она плохо служила. Увы, и ее большая сестра — Луара, что протекала по странам к югу от Парижа, тоже была лишь относительно судоходной.

Зубриков считал стремление к гармонии — величайшим долгом человека. Он давно для себя решил, что его девизом станут слова: 'Живи и дай умереть другим!' — но, странным образом, и балансом выступало требование 'Ребята, давайте жить дружно!'

В любом случае, он с любопытством осмотрел места обитания своих врагов, посетил с оруженосцами несколько зеленых рощ, на востоке от Лувра, неподалеку от городской стены, где многие дворяне выстроили особняки. Там над дворцом д'Артуа, владением герцога Бургундского, высилась самая высокая каменная башня Парижа, гордо вознесшая к небу флаг с символом Бургундской династии — крестом святого апостола Андрея.

Бургундец был родственником Катрин не просто там в каком-то поколении, он был мужем ее старшей сестры, Мишель Французской! Сестре Катрин завидовала завистью недоброй. Однажды недотепа Зубриков не удержался и спел ей оригинал битлов, песню 'Мишель', только малость изменив слова — в итоге был отлучен от королевского тела на пять дней!

Полгода назад, после смерти жены, Филипп женился вторично — на Бонне д'Артуа, пышногрудой северной красотке в самом соку и цвете своих тридцати трех лет, она была совершеннейшая красавица, как признавала молва. А вот Лешка признал мудрость писателей про попаданцев, которые постоянно упоминали то, что стандарты женской красоты прошлого чаще раздражали мужчин, чем возбуждали честных попаданцев. Катрин была 'некрасива' по общепринятому мнению — а вот Лешка видел, что у нее была отличная фигура, худощавая, и груди хорошего размера и лицо привлекательное, и нос был совсем не длинный. Но молва давно прозвала Катрин 'ведьмой и уродкой' — дьявол ее сушит, видите ли! Больные на всю голову, сопливые англичашки иногда злили Лешку до помрачения в голове — и он был рад поскорей смотаться вон с этого странного острова. Парижане Катрин не хаяли, но посматривали без радости на принцессу-королеву. Свадьба Бургундца была памятна в Париже — пили тогда неделю, гуляли, восхваляя добрейшего и щедрейшего бургундского герцога. Бонна была дочерью Филиппа Артуа, древнего рода, в приданое Бургундцу достался и дворец в Париже, который с удовольствием заняли его люди. Сам Филипп был хитрым, и свято чтил заветы предков — в городе врага не живи! И уж тем более, не строй в нем замок или дворец — дворец достанется врагу, и любой замок можно привести в свое владение, если подойти к делу с умом, а не просто переть на стены с лестницами и воплями: 'Бургунь!' или 'Валуа и Сен-Дени!'

Дворец Артуа был обычным дворцом этого времени. Сначала знатный род воздвиг в Париже замок, в котором жили его представители в столице, а потом вокруг замка начиналось 'мутное брожение' и всякое неприятное — умирали несговорчивые соседи, опытные и умные сразу съезжали в другой район, удовлетворившись кошелем с золотом. А вокруг замка ширилась 'территория рода' — дома занимали люди верные и надежные, а не всякие прощелыги и столичные зазнайки. Оставалось сделать последний — важнейший шаг! Вот это было делом тонким, мастера архитектуры пользовались почтением и уважением — приглашался опытный мэтр, который думал над задачей: какие ближайшие к замку дома присоединить к донжону, чтобы получилось одно строение. Там пробивались стены, наводились новые коридоры, дома надстраивались, и переносились многие стены ограждений. Лешка бывал в Питере — там был Невский проспект, сплошная стена домов, абсолютно разных архитекторов — выглядело это на его вкус довольно забавно, стильно и полезно для туризма.

Дворец д'Артуа был вполне приступен для ловкачей атлантов. В ход пошли дукатики — золото открыло многие двери обители цвета бургундского дворянства. Это было не к добру.

* * *

Неприятности преследовали Оливье де Блуа-Шатильона, прошло уже несколько дней, как запропал один из его верных слуг, старый Жак, мастер по наведению порядка в деликатных ситуациях. Ко всему прочему, Оливье до смерти надоел Париж, в котором он находился по доброй просьбе герцога бургундского.

Оливье де Блуа-Шатильона открыл глаза и не понял: 'А что со мной?'

Он был раздет донага, и крепко привязан к деревянному столбу, врытому в землю какого-то подвала. Рот у него был запечатан кляпом. Голова прихвачена к столбу так, что он мог только немного повернуть ее в сторону, чтобы осмотреться. Оливье мычал от возмущения и осматривался. И увиденное ему очень не понравилось. Страшное злодейство! Измена! Попрание всех правил и торжество коварства. И это были не все ужасы, которые приключились с ним и благородными рыцарями бургундского двора, которых он увидел при довольно ярком свете фонаря под низким потолком. Он узнал всех — это были лучшие люди Бургундца. Это была невиданная наглость! Захватить в плен таких людей... Оливье окружали графы, виконты, и другие знатнейшие представители старых родов Бургундии. Оливье вдруг с ужасом понял, как их много. Подвал был довольно большим, несколько туазов в длину и ширину! Под землей можно было позволить себе вырыть большую нору, если позаботиться о надежности стен и потолка. 'Да это же катакомбы Парижа!' — подумал Оливье и начал сильнее вертеть головой, чтобы ослабить веревки. По периметру стен подвала были вкопаны столбы, к столбам намертво привязаны пленники — Шатильон насчитал десять дворян напротив себя, семь с правой стороны и восемь с левой. Сколько бедняг мучилось рядом с ним? Он не видел, повернуть голову вбок ему не удавалось.

'Бонджорно, шиньоры бюргюнь. Вам привет от шолнешной Венеции! И пошледнее напоминание: швои долги надо платить!' — раздался громкий шепелявый голос, и в подвал вошла странная троица. Мерзкая троица. Первым на середину подвала проковылял какой-то карлик, и сразу установил там жаровню, которую принес с собой. Откинув крышку большой жаровни, он принялся раздувать тлеющие угли и позвякивать металлом орудий для пыток! Оливье затих, ему было неприятно извиваться в путах, как попавший в сеть зверь, на глазах у этих негодяев. Это они были виноваты во всем! Да что же здесь творится? Какая Венеция! Виконт Лиможа никогда не имел дел с венецианцами! Ему хватало и своих кровопийц — евреев, которые всегда были рады услужить и поправить денежные затруднения его рода. Оливье никогда не имел дел с Венецией, даже не участвовал в интригах против итальянцев. Почему он здесь? Это ошибка!

Второй карлик нес табурет, который установил рядом с жаровней, после чего пошел вдоль стены, проверяя — не смог ли выпутаться какой-нибудь ловкач.

Последним ковылял невысокий человек, точнее — тоже карлик, одетый в просторный грязный балахон, весь в следах засохшей крови. На голове у негодяя также был колпак, и натянут он был по самые широкие плечи, полностью скрывая лицо мерзавца. В колпаке были прорезаны всего три дырки: для глаз и рта. И сейчас этот рот продолжил свои гнусные речи:

— Доколе? Доколе вы будете попирать жаконы жайма и коммерции? Вы когда долги отдавать будете, бюргюнь? Думаете, шамые хитрые? Терпение Венеции переполнилошь. Мы вам поможем вшпомнить о долге. Тридцать должников. Как нехорошо, ай-яй-яй, такие приличные люди, и такие нехорошие должники. Вы предатели договора, вы Иуды, тридцать шребреников Венеция готова вам проштить. Но вы взяли в долг тышячи дукатиков!

Оливье де Блуа-Шатильон видел, как завертелись, задвигались в возмущении пленники кругом — все были поражены таким бесцеремонным и безграничным нахальством. Но эти венецианские бандиты не обращали особого внимания на потуги достойных господ. Карлики приступили к делу. До самой смерти Оливье, граф де Пантьевр, виконт Лиможский не смог забыть часы, проведенные в том подвале, то — что он увидел, и что никогда так и не смог изгнать из памяти.

Главарь палачей подходил к пленному. После чего один из подручных сверялся со списком и громко называл имя и титулы должника. А потом творилось страшное. Даже не утруждая себя выслушиванием слов несчастного, палачи творили свое злодейство. Всем они выжигали глаза. Раскаленные в жаровне пруты хорошо помогали злодеям выполнять их страшную работу. Воздух быстро пропитался вонью паленой кожи, запахом нечистот и крови. Да, крови! Потому что ослепление было самой малой пыткой, приготовленной для несчастных. По каким-то своим, только им ведомым расчетам, маленькие монстры калечили лучших сынов Бургундии. Одному они отрезали все пальцы на обеих руках, и раскаленные на углях лезвия прекрасно справлялись с такой низкой работой. Некоторым несчастным, молодым мученикам, они отрезали мужское достоинство все теми же раскаленными ножами. Оливье чуть с ума не сошел, когда негодяи устроили свару у трупа одного из пленных. Должно быть, у бедняги сердце не вынесло ожидания своей участи! Эти маленькие чудовища плевались, шепелявили и гнусно коверкали слова — они возмущались, что виконт Доле избег мучений! Успокоились эти изверги после того, как один из них прохихикал: 'Ничего, монсиньор! Его брат заплатит за все! Заплатит вдвойне!' 'О, нет, мой верный Шкарлатто! Венеция чтит договор. Никакого 'вдвойне'. Мы ему уши отрежем. Пениш, глажа, пальцы и уши', — и урод смачно плюнул на труп несчастного.

— Синьор Фоскари, мои ноженьки устали, — прохныкал один из карликов.

— Без имен, глюпый дебило, — прошепелявил в его сторону главарь. Но потом согласился. — Эти бюргюнь шлишком воняют! Пойдемте, отдохнем и подкрепимшя. А они пюшкай подюмают над тем, как вернють долг Венеции. И чтобы никаких ваших поганых франков! Полновешные венецианшкие дукатики!

— Ду-укатики, — мечтательным тоном прогундосил один из карликов. — Только дукатики!

И уроды поковыляли на выход, который был рядом со столбом несчастного Оливье де Блуа-Шатильона.

Лишенный зрения, потеряв пальцы на руках, он заплатил. Он заплатил, проклиная отца, который влез в такие долги, и никому не сказал об этом долге. Он заплатил, потому что ему надо было думать о сыне и о возмездии.

* * *

И в Париже настали горячие деньки, и жаркие ночи. Всплыли забытые обиды, новые обвинения встали в ряд с давними претензиями — и начались беспорядки. Первыми подорвались 'мстить венецианцам за нашего славного прево' неугомонные и взбалмошные рив-гош — 'левобережные', все они там вели свой, особый образ жизни, бузотерский и немного более вздорный, чем жители правобережной части Парижа. Напрасно пыталась власть урезонить смутьянов. Никто никого не слушал. Более того, Париж был поражен единству бургундцев, которые крепкими группами, не вступая в столкновения со стражами порядка, стали просто уничтожать 'венецианскую и прочую итальянскую заразу' в Париже. Со стражниками бургильоны быстро находили общий язык, стоило только шепнуть несколько слов и парижане уступали. По Парижу разнеслись странные слухи, вздор, будто бургундцы объявили венецианцам войну. Но никто не делал громких заявлений. Дворец д'Артуа затих. Не было больше ночных пиршеств с изумительными чудесами кулинарного искусства, не было балов и славных вечеринок. Были серьезные, мрачные и злые бургундцы, все как один вооруженные до зубов, со своими красными косыми крестами на рукавах — они немного напугали парижан, но только в самом начале, потом парижане поняли, что можно славно поразвлечься — а излишки усердия можно списать на бургундцев, они больше всех выпячиваются.

Зубриков отпустил парней на неделю 'в отпуск'. Алый тут же отправился лазить по катакомбам — вот ему там понравилось! Он все свободное время проводил, разыскивая следы, которые могли привести друзей к похищенному терновому венцу, но ничего найти не мог. Не теряя присутствия духа, Алый заваливался в баню, отмокал, смывая неприятные запахи катакомб, после чего убегал к новым подружкам со двора Жюссак. Николашка катакомб гнушался. Ему пришлась по душе компания капонов Паука. Он сразу нашел язык с ловкачами драки на ножах и стал дурковать, влезая в неприятности, участвуя в ограблениях и прочих безобразиях. Вскоре он мог бы похвалиться изрядным запасом серебряных су и денье. Но похвалиться было нечем, Николас чтил законы своих знакомых и все денежки отдавал в общий котел. Он только выпрашивал на время несколько монеток, чтобы показать своему шефу. Даже золотые экюдоры и агнельдоры он показывал легату, чтобы начальник заценил монетки. Но ни короны, ни монетки с огнивом не впечатлили Лешку.

Лешка с мэтром Безе занимался высокой политикой. Они подкупали и разрабатывали слова обращений, полных врак и дельных намерений, для выражения позиции славного парижанина, достойного поста купеческого прево. Дела у них шли замечательно. Они неделю провели, практически не разлучаясь. Лешке было тошно после операции с 'бульонами', а мэтр Безе баюкал искалеченную руку.

Катрин Валуа имела своего итальянского любовника по ночам, и была рада не видеть его дни напролет — она не хотела признаваться себе в том, что 'танцует под музыку атлантов'. Но однажды она осознала, что попалась в некую клетку. В ее окружении появились парижане, достойные господа и славные добрые слуги, которые смотрели на нее странными глазами — с взглядами полными искреннего уважения, и спокойной уверенностью в том, что они смогут услужить своей госпоже. Катрин поинтересовалась у Дженкинса: 'Откуда и кто эти люди'. Старый мажордом с поклоном ответил одним словом: 'Парижане'. И Катрин успокоилась — на парижан она хотела рассчитывать, только на парижан она и могла надеяться. Никакого влияния на дворян у нее не было. Она это видела по холодным глазам аристократов, по их натянутым, лицемерным улыбкам. Леонар ей рассказал многое о порядках в Атлантиде. Многое она наотрез отказалась понимать и принимать. Но кое-что ей понравилось. Ей очень понравилась система английского управления страной. И граф ДиКаприо был прав: 'Сильная власть не боится поделиться капелькой влияния с низшими и слабыми. Они не станут сильней! А от настоящей власти не убудет'. Надо было думать. Надо было серьезно разбираться с вопросом генеральных штатов — французского подобия английского парламента. И Валуа размышляла, писала заметки, вскоре она обнаружила, что с увлечением слушает доклады новых управляющих. Это были краткие, точные доклады — сведения выстраивались в достаточно стройную картину парижской жизни. Катрин впервые поняла — а королевой-то быть не просто! И нахал Леонар был того же мнения: 'Лучше раз родить, чем дважды короноваться'. После чего этот наглец распускал руки и приговаривал свои вздорные поболтушки навроде 'возвратно — поступательные движения, отлично снимают напряжение'. Никакого сладу не было с этим сластолюбцем! На многие вопросы он не давал конкретного ответа, постоянно представляя своих новых знакомых 'достойных жителей Парижа, опора трону, поддержка короны, главное — знают свое место, и не тянут свои грабки к чистому и высокому! Это понимать надо'. Потом мог скорчить умильную рожицу и прижать свои руки к груди, чуть согнув вытянутые пальцы. И обязательно сказать жалостливо и грустно, словно оправдывался перед Катрин за что-то: "У меня лапки". Потом он наслаждался ее звонким смехом. А сам при этом так и норовил залезть своими лапками поглубже Катрин под платье к 'чистому и высокому'.

Однажды он повторил с ней английское приключение. Они оделись странно. Совсем не скромно! Катрин даже подумала, что он хочет с ней посетить какой-нибудь бал у знакомого дворянина. Но каково же было ее удивление, когда они пришли на улицы, ведущие к месту известному, но тайному, запретному для всех порядочных парижан. Она слышала о нем! Даже в детстве рассказывала ей кормилица про страшные и странные места совсем рядом от дворца, где творится необычное. Двор чудес Жюссак оставил неизгладимое впечатление. Катрин Валуа никогда не видела таких людей. И она снова увидела странное. Граф ДиКаприо нацепил дурацкую повязку на лицо, скрыв один глаз, и немного подкрасил брови, лицо его заметно преобразилось — она увидела дерзкого, таинственного молодого буяна. И этот мерзавец хохотал шуткам, распевал песни, пожирал мясо, всех угощал вином, сам пил неумеренно, опять подрался, получил по наглой физиономии от местных падших женщин — он снова чувствовал себя как дома. И Катрин, вслед за любовником, расслабилась, никто не обращал на нее особого внимания. 'Моя дорогая сестренка! Не обидит даже котенка. Но не любит мужские ласки — лучше не лезь, выцарапает глазки!' — и все рассмеялись. Валуа удивилась тому, что эти 'нищие' совсем не выглядели нищими — они щеголяли в искусно пошитых одеяниях, лица светились радостью, задором и здоровьем. Пламя костров приятно согревало тело, пара девушек, очень приятного и спокойного характера составили ей компанию. Вскоре они уже угощались вином и обсуждали отвратительное поведение некоторых мужланов, нахалов и мерзавцев.

У одного их таких мерзавцев и нахала, которого она знала под именем Леонар ДиКаприо, казалось полно секретов и тайн, которыми он не торопился делиться, но с каждым новым откровением Валуа понимала — опасный мужчина слишком завладел ее вниманием. С этим пора заканчивать.

Но конца и края этому не было. Париж отзывался ее душе, свои переменчивым настроением, новыми открытиями — Катрин Валуа узнавала свой город, свою столицу, своих французов — она училась быть королевой. Дело оставалось за самой малостью — добыть корону для такой чудесной женщины, как наша милашка Катрин. И Зубриков улыбался и напевал дурацкие слова: 'И все идет по плану!'

Глава 6. Хочешь провести со мной ночь сегодня? Боб Кру

Дворы чудес Парижа шуршали и бурлили. Затея с рулеткой всех поразила. Сработало множество скрытых пружин, чтобы завести этих простаков, которые мнили себя мастаками азартных игр, знатоками в деле надувательства и облапошивания азартных простаков. Ха! Наивные болваны! Да что они умели? Конечно, простенькие игры у них были: кости, карты. Карты получили широкое распространение в последние годы жизни сумасшедшего отца Катрин. Самая ловкая сиделка, любила поиграть с королем в картишки, эта особа могла утихомирить короля одной угрозой: 'Покину Париж!' Но рулетка, это вам не бумажками потрясать или из стаканчика косточки бросать. Рулетка это механизмус, это механикус! Это завораживает уже одним ожиданием: 'Оно вертится! Как долго оно вертится. Да когда же остановится это проклятое колесо фортуны? Шарик в одну сторону, а колесо в другую. Как все запутанно. Давай же! Вах, все пропало! Еще разок, мне точно повезет!'

Даже разнообразная система ставок: когда можно было поставить на два цвета, на четное и нечетное, на группы чисел, на зеро, и система выплат была разнообразная — голова кружилась от вариантов, и все было такое вкусное!

Ребята хорошо постарались, раскручивая Витю на точные воспоминания о правилах рулетки. Несколько придумали по ходу испытаний.

Однозначно был утвержден канон: 'Делайте Ваши ставки, господа' — это вечное, это солидно — в начале игры крупье был обязан объявить о начале партии, после чего разрешается размещать свои фишки на игровом поле стола. Витя уточнил важную деталь! Рулетка запускается ещё до окончания прекращения приема ставок. Во время вращения колеса и до падения шарика, есть возможность добавить или убрать ставки. Непосредственно перед падением шарика, крупье сообщает о том, что ставки больше не принимаются. Приём ставок прекращается, когда крупье торжественно восклицал: 'Ставки сделаны, ставок больше нет'. Это была мистика! Конструкция колеса метрового диаметра позволяла ему крутиться минут пять. Шарик запускается в сторону, противоположную вращению колеса. После попадания шарика в ячейку, крупье объявляет выигрышное число, при этом он фиксирует его на игровом поле и собирает в доход казино все проигравшие ставки. Лопаточка загребает фишки — неудачники стонут, грызут усы и проклинают владельцев заведения. Это было важно, об этом Лешка предупредил главарей преступного мира: 'При игре в рулетку твоим соперником является заведение, а не другие игроки! Мир, братья! Зачем ссориться? Господь не любит склочников и задир. А мы в шоколаде — мы за мир во всем мире, и да славится имя святой Фаины!' И все глубокомысленно покивали головой — защитить свои интересы это было вызовом — а вызов эти люди обожали.

Ничего не соображая в психологии, но следуя указаниям, Лешка пояснил, что прибыль при выпадении чисел намного выше, чем при угадывании цвета или четности. Важно то, что выплата выигрышей начинается с самых рискованных и, заканчивая 'шансами': цвет, чёт-нечет, первые восемнадцать, вторые восемнадцать — какой в этом психологический подвох можно было только предполагать.

Когда вертится колесо рулетки, маленький золотой шарик провозглашает конечный итог — и не имеют значения ни жадность, ни страх, ни надежда. Результат объективный и окончательный и обжалованию не подлежит. А желающие обжаловать результаты игры — пусть будут готовы получить в брюхо кусок стали, и вдоволь упиться собственной кровью. Не надо дурить Двор чудес.

Завораживала игра, незаметно бежало время. Заметно от игроков менялись горки фишек перед ними. Кто-то выигрывал, кто-то вопил от разочарования и возмущения — но все были довольны, все были счастливы. Ночи пролетали в единый миг — и все признали — стоящее дело принес Артаньян — за такое стоит побороться: 'Крепче держись за нож, капон!'

Лешка поговорил с главарями серьезно. Говорили о важности хранить тайну механизма, о борьбе с нарушителями патентного права. Первые патенты, разрешения на занятие особой деятельностью выдавали уже в древнем Риме. Но в это время итальянцы уже начали суетиться. Заполучив "секреты" изготовления стекла, которые были всем известны в общих деталях, венецианцы серьезно намеревались заняться монопольным производством. Венецианская республика, имела силу, которая была способна проследить за выполнением указа, который предписывал сообщать властям о реализованных на практике изобретениях. Целью итальянцев было предотвратить использование изобретений третьими лицами, чтобы любой новый патент выдавался Дожем по рекомендации Совета. Чтобы все европейские изобретатели прибегли к службе сильной республики — очень они хитренькие были эти итальяшки. Реально уважал и симпатизировал им Лешка, но не важно: кто первый. Важно стать удачливым "вторым" — это труднее, это хороший вызов Парижу, как главной столице патентного права. Об этом он уже перехрюкал с мэтром Безе, об этом знала и Катрин — граф ДиКаприо может многое, думает и заботится о многом. И индустрия развлечений это серьезно.

Сердце азарта было древним, как весь этот мир. Развлечения, напоминающие рулетку, существовали уже в Древней Греции — воины устанавливали щит на острие меча и заставляли его вращаться.

Крутится красно-черное колесо рулетки, солидно вращается серебристая крестовина, быстро бежит по полированному дереву позолоченный шарик, волнение от вращения колеса, сверкающего разными цветами и блеском серебряных вставок, все всецело поглощает внимание любого участника. Движутся по окружности напряженные взгляды напряженных — в ярких нарядах, с глазами, горящими от желания испытать свою удачу — игроков... Лешка смотрел с улыбкой на этих детей улицы — Париж станет новым Монте-Карло. А на Лас-Вегас плевать! Шарик со стуком падает в ячейку, вылетает оттуда... раздается громкий вопль — проклятия, и вздох новой надежды — всё! Шарик упокоился в ячейке — шансов больше нет! Получай выигрыш, счастливчик. Иди, неудачник, выпей вина, поцелуй красотку, найди денег, обменяй на фишки и добро пожаловать в мир сказок и приключений, на Красную мельницу Двора чудес, которая мелет надежды и разочарования, радость и печаль, все лучшее и худшее, что есть в человеке — все перемелется и будет Парижу польза.

* * *

Не все было гладко и сладко у нашего хитреца. Судьба подкинула ему задачку, над решением которой Зубрикову пришлось хорошо попотеть. Совсем не ожидал он такой подлянки от женщин. А стоило вспомнить давнее высказывание: 'Женский вопрос решить — это вам не фоминизм придумать!'

Зубриков знал, что раскрутить проект в шоу-бизнесе трудное дело. Оказалось, что раскрутить женщин на перемены в это время почти невозможно. Даже парижских 'падших'. Падшими они себя не чувствовали, понятное дело, что 'на спину упавшими', но Лешке осталось признать, что парижские шлюхи оказались и 'губу раскатавшими'.

Проект 'кабаре' наткнулся на непреодолимое препятствие: женщины не хотели врубаться в моду будущих поколений. Это было делом понятным. Только наивный Зубриков полагал, что мода она простая штука. На самом деле, мода непредсказуема, либо надо было более серьезно отнестись к вопросу охмурения красоток.

Женщины наотрез не приняли идею уменьшения размера юбок и прочего стриптиза. Сработало какое-то примитивное осознание: 'Нас раздеть хотят! Моё — не отдам!' Когда нет особого избытка в одежде, когда ткань дорога и сложна в производстве, когда хорошая, дорогая ткань ценится очень дорого — снять с себя даже маленький кусочек тряпки расценивалось как умаление достоинства. Вот этого Лешка не ожидал совсем. И логика не работала. Он пытался объяснить ночным бабочкам элементарное: 'Да вы с ума посходили! Это же только на время! Только для очарования мужика, а потом опять оденешься. И снова разденешься'. Но ему возразили с той очаровательной логикой, которую некоторые мужчины называют 'женской', а она не женская, она нормальная древняя логика, которая способна оперировать не только простыми умозаключениями на уровне 'один плюс один — получаем два'. Все правильно, у женщины иногда 'один плюс один — получаем апельсин'. Судьба, сама особа рода не мужского, словно смеялась ему в лицо: 'Это тебе не вшивая диалектика, это дуалектонная логика, понимать надо'. Главным возражением прозвучал тезис: 'Но ведь все увидят, как я раздеваюсь'.

Понял Лешка, что прямым наскоком этих дочерей Евы не возьмешь. И приступил к долгой осаде, прекратив прожигать нервы в бесплодных попытках взять этих вздорных персон наскоком. 'Вы у меня еще попляшете, кошки драные, бабочки недоделанные — гусеницы противные'. Мультик про кота Матроскина он видел, помнил одну прикольную фразу, которая гласила: 'Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить это что-нибудь ненужное'. Зубриков увидел простой путь разрешения своих бед — девочкам надо купить много одежды — тогда избавиться, даже на время, от малости станет не так страшно и не зазорно. И потекло золото из его сундуков и бочонков тонким ручейком по кладовкам всяких честных тружеников и купцов. Всяким бесчестным пронырам, всем поголовно из числа обитателей дворов чудес мало перепало.

Женщины дворов не утруждались прядением, они были великие мастерицы обращаться с иголкой. А вы как думали? Нужна тебе ткань побогаче на новое платье — мужику дай локтем в бок, и под зад ему пинок — иди, милый из подворотни, прирежь богатенького, да много дырок в лопухе не делай, мне же потом кроить и сшивать, и зашивать придется. Белошвейки они все были отличные, умели скроить и пошить интересно и мудрено.

Хитер и коварен был змей Зубриков, не с тем связались ночные бабочки Парижа. Развернул он и гнилую пропаганду на тему: 'Воображаете себя свободными женщинами — а вот фигвам! Дом такой есть в далеких землях для всяких неудачниц и дурочек'. И принялся трындеть на тему дикой несправедливости — мужчины вот чулки носят, а женщины чем хуже? И сапоги — обувь прикольная! Только надо все свое, особенное женское сделать. Последовало возражение, что под платьем чулков не видно, и сапоги тоже не заметны, зачем ноги утруждать? И вот здесь Артаньян показал свое зверское лицо — оскал злобного и коварного чучундра. Так ведь можно всякие разрезы на юбке сделать: хитрые такие, маленькие, изысканные такие, утонченные разрезики — чтобы было красиво и хитро. И женщины прониклись, знали они метод: 'Не выставляй весь товар лицом на показ — примани покупателя краешком, кусочком самым вкусным, а тогда можно и всю приблуду продать со всеми недостатками'. А кто без недостатков? Бросьте в такого камнем? Даже не думайте! Так и проживете всю жизнь с камнем за пазухой, бесполезно это — искать идеальных людей и таскать с собой мешок с булыжниками, напряжно это и глупо.

Потихоньку Луи разворачивал сам и через своих подручных капал девочкам на мозги на тему поясов с подвязками, трусиков, чулок и сапожек. Потихоньку, но гнулись женщины двора Жюссак, а вслед за ними и знакомые любительницы красивей одеться с других дворов. Мужчины погрозили своему знакомому принцу воров пальцем — что же ты творишь, сволочь! Совсем продыху не стало от доставучих подруг — вынь им и доставь новые тряпки и непременно целые.

Однажды к Луи подошла Аннюи Жюссак и попыталась узнать тайну, которую гадкий Артаньян так и не раскрыл до конца в своей болтовне на тему 'Это надобно жить красиво'. А интересовало ее, что такое за 'кабаре со всяким канканом'. Канкана в Париже еще не было, даже слова такого не было, и Зубриков так и не понял, откуда что взялось. Подумав о древнем городе Канны, у которого римлянам хорошо наваляли карфагеняне, Лешка не мог сообразить, отчего город так назвали. Кан — 'высота' на латинском, и это нормально, общепринято, если город строится на высоте. Еще было значение 'камыш' и вот это более соответствовало похабным мыслишкам Лешки — 'шумел камыш, деревья гнулись, и ночка темная была' — очень подходящая атмосфера для всякого непотребства и свободы шалостей. Пропаганда высоких каблуков не имела никакого успеха — женщины не стали заморачиваться и портить себе походку. Быть выше? А зачем? Глупый Луи опять выдумывает всякие несуразности, посмеивались девчонки. Но сапожки оказались делом интересным, сапожки им понравились. И чулки тоже понравились женщинам. Стоит признать, что никакой особой женской и мужской моды не было у простых людей. Понятно, что мужчины не носили платья. Но вот женщины и грубые штаны могли под юбку надеть, если очень холодно было, и рубахи носили все. Рубахи были нижним бельем, различались, но не слишком у простого народа.

Главное было в том, что Зубриков по глупости своей обмишулился с основами пропаганды. Не надо было женщинам трындеть: "Чтобы как у мужчин". Не нужно это женщинам. Феминизм и стремление показать свое равенство с мужчинами, надев части мужского гардероба, это было в далеком будущем, и сейчас не работало. Женщины вовсе не хотели быть как мужчины. Жизнь мужчины, конечно, имела много преимуществ, но женщина не понимали — этот Артаньян совсем больной, если думает, что мы хотим присоединиться к мужчинам в их дурацких заботах и работах.

А вот Алый и Николашка сразу это распознали и сделали четкие выводы — парижанки не амазонки. До сестренок этим фифам далеко и долго. Они любили посидеть вечером у камина и обмениваться мнениями о разностях жизни в Европе и на Атлантиде, говорить о таких разных людях. И самое главное, Зубриков видел одно — мальчишки не принимали европейский образ жизни. Он им был неприятен и даже противен. Лешка с каким-то стыдом однажды понял, что это для него вся эта затея — приключение в Париже. А мальчики на самом деле занимались грязной, неприятной работой. Им было не прикольно, совсем не забавно и не смешно, находиться среди людей туповатых, простоватых и грязненьких, и вообще... 'дикари тупые и предатели веры'. Зубриков поражался спокойному фанатизму парнишек: они выросли со знанием, что их вера — Фоминизм — это чистая вера, не испорченная, не искаженная. Это там, среди рабовладельцев все извратили, предали и изменили. Это было очень серьезное, грамотное оболванивание детей. Все сработало. Иногда в своем подончестве, двуличности и 'гибкости' Зубриков завидовал своим воспитанникам.

* * *

— Нет, Аннюи, — спокойно ответил Артаньян. — Не лезь своими грязными ручками к высокому искусству. Канкан это... стриптиз, это Ша Нуар, это тебе не Мулен Руж замутить!

Гран-ма ночных бабочек обиделась:

— Почему ты не можешь объяснить все просто?

— Потому что сложно все, — грустно улыбнулся Луи. — Ты хорошая женщина Аннюи, и как женщина ты тоже не дурна. Но...

Лешка покрутил рукой в воздухе, изображая некую загогулину, а потом сложил пальцы в фигу и показал главной по шлюхам:

— Вот тебе, а не канкан. Это высокое дело, вам не понять.

— Куда уж нам! Не чета тебе, с южных гор спустился, приперся куда не ждали, экий нос задрал, — перешла в наступление Аннюи. — И тебе тоже ничего не перепадет от сестренок. Жадина!

Она взмахнула подолом, передом юбки, чуть задрав ее, и Лешка хорошо почуял, что пахнет женщинка вкусно, приятно — еще бы, столько дорогого мыла изводят на себя эти кошечки. И парфюмом они не злоупотребляли, как-то это было не принято у квизеров. Они ведь все со спины норовили ударить, из засады, подло и внезапно — зачем вонять на всю округу — чище надо быть, тогда ты незаметней, подождешь клиента, пропитаешься запахами места засады — хорошая маскировка — Зубриков оценил. И угрозу Аннюи оценил, сразу дал 'задний ход', предпринял наступление в сторону противоположную от противника — заманивал, мерзавец!

— Ань, не надо сориться, — грустно улыбнулся он женщине. — Все на самом деле трудно и сложно. Ты же сама на себя рассердишься, когда поймешь, что ни рукой, ни ногой, ни рылом в канкан не врубаешься. Это тебе не ваши танцульки: два притопа — три прихлопа по кругу прыгать. Я же тебе говорю — высокое искусство соблазнения! Там и сарацинские дела, с ними крестоносцы познакомились, когда в крестовые походы ходили. Восток дело тонкое, Аня.

— Не коверкая мое имя, — нахмурилась Аннюи. — Не люблю, нельзя! Но почему ты не хочешь показать?

— Хитренькая какая, — усмехнулся Зубриков. — Я не умею соблазнять, я только видел канкан, стриптиз, и прочие там бурлески и порно.

— Порно...

— Стоп, про порно забудь, — Зубриков понял, что проговорился про совсем ненужное.

Но Аннюи ничего не забыла. Сейчас она стояла, взвешивала слова Луи и пыталась сообразить, в чем подвох. Нашла лазейку, хитрая кошка:

— Ты не умеешь! Ты сам не умеешь высокое, вот и нечего на моих девочек бочки катить, — нашла к чему придраться гран-ма.

И Зубриков подвис. Он как-то не особо танцевать стриптиз умел, да и канкан тоже. Были в его время мужчины соблазнуны, мастера эротического танца, но Лешка Зубриков и вся его компания к таким не относились.

— Посмотрим, — изобразил гордость на физиономии Лешка.

Он знал про этот прикол. У французских принцев было мало власти, но много подпевал и подлиз-прихлебателей, которые вечно клянчили подачки и прочие преференции. И принцы гордо и многозначительно гарантировали своим придворным: 'Посмотрим!' В этом было величайшее искусство аристократизма — в одном слове выразить всю богатейшую гамму отношений, намерений и образа жизни. Никакого обмана! Ложь не красит благородного. Посмотреть — это не обещание напрягаться. Посмотреть, иногда это — просто взглянуть. Но странным образом звучало значительно и многообещающе.

Зубриков вызов принял. Ему показалось забавным покуражиться над парижскими шлюхами. Вот она приманка! Восточные женщины — танцуют танец живота! Ламбада! И вообще — камасутра! А парижанки — хоть не оборванки, но весьма недалекие в плане секса дамочки оказались. Далеко еще было до насмешек на тему: 'Шлюхи снизили цены, чтобы привлечь народ, теперь у них измены — забот полон рот'.

Со своими ординарцами он разобрался, как и положено легату. Выдал мелодию, задание, и строго приказал: 'И чтобы ни один мерзавец не вздумал подсматривать! Дуй в свою дуделку Николашка и чтобы ни одним глазком! И ты Алексей не вздумай подсматривать — рано вам такое видеть — и чтобы я никакого бопа в партии не слышал. Би-боп не джаз!' 'Да как же ему быть джазом?' — с возмущением отозвался Алый, который обожал наворотить всякого бопа в партии ударных, он на барабанах стучал классно, многому у легата Аматова научился. А вот Ник любил всякие духовые, и на флейте мог, и на всяких трубах и горнах. Была у него и трубочка, чтобы плеваться отравленными стрелками — очень коварное оружие, ниндзя тот еще вырастал.

Луи Артаньян собрал всех гран-ма с лучшими подругами и устроил им сеанс демонстрации стриптиза. На канкан он не стал замахиваться — суетно, и стыдно. Музыкальной темой он почему-то выбрал хорошо ему знакомую тему 'Леди Мармелад'. Ему сразу вспомнился клип на тему всяких кабаре и Мулен Руж, и голоса у Агилеры и Пинк, и остальных певичек из того клипа были славные. А тема 'Voulez-vous coucher avec moi ce soir?' — Хочешь провести со мной ночь сегодня? Хочешь переспать со мной? — это был знаковый слоган, как же без 'Вулеву куше авек муа сесуар'? Без куше никак — кушетки дело нужное, полезное и приятное.

В заранее назначенном доме, по стенам и стояли эти самые кушетки, а Зубриков с парнями с пару часов парились и монтировали стойку. Стриптиз без стойки — как секс без койки. Можно, конечно можно, и даже нужно заниматься всякими изысками и не теряться в местах для секса не предназначенных — но койка это стандарт, это классика, это первичное.

Парни спрятались за ширмой из плотной ткани. Не доверял им Лешка, а так им трудней будет подглядывать. Но если бы они не подсматривали — он бы в них очень разочаровался.

Конечно, он репетировал. Репетиция, это от латинского слова 'репето' — повторять. И Лешка вспоминал и повторял, вспоминал и повторял. Танцевальный номер — это непросто, это хореография, это уметь надо. С танцами у него было нормально, даже выше среднего. На всяких вечеринках у костров с дикарями он насмотрелся и научился всяким танцулькам. Ламбаду он на Канары затащил — пошло как по маслу! Там вообще была скандальная история с этой ламбадой и всеобщим перевозбуждением наивных дикарей. Лешка подготовил костюм. Заранее где надо подрезал, распорол, оставив все держаться на ниточках — рвать рубаху на груди надо тоже уметь красиво, элегантно, сексуально и артистично. И штаны тоже одним движением с ног сорвать тоже фокус простой, если заранее реквизит подготовить. Будет вам стриптиз кошелки недалекие, клуши парижские!

И стриптиз парижским шлюхам был. После которого они чуть с ума ночью не сошли. Не могли уснуть, не могли выкинуть из памяти образы этого мерзавца Луи — вот ведь сволочь — показал и не дал! И шлюхи поняли — он так просто не отделается. Этому стриптизу и канкану надо учиться — это же такие перспективы! Вот ведь гад жадный, Артаньян, распалил честных шлюх и выпрыгнул голый в окно! Это надо было видеть...

Глава 7. Бургундия, Нормандия, Шампань или Прованс. И в ваших жилах тоже есть огонь. Но умнице фортуне ей богу не до вас. Юрий Ряшенцев

Ничто так не горячит кровь, как славная добрая погоня! Даже если никакой погони не получилось. Ха! Попробуй — догони такого ловкача, как Луи Артаньян, а ведь вышло почти как в книжке про мушкетеров — голый Зубриков бежал по ночному Парижу и фыркал от возмущения на распалившихся шлюх. Ведь не какие-нибудь там озабоченные и голодные до секса тетки, а пробрало их 'до самых до окраин'. Неудобно вышло. Прикольно.

'Ага! Бонсуар, месье, твой плащ мне нужен', — только и подумал Лешка, увидев любителя прогуляться по городу ночью. Не утруждаясь на слова вслух, наш пройдоха подскочил к оторопевшему от вида голого мужчины, незнакомцу и выдал ему славный удар в лицо — нокаут это уметь надо, это осторожно надо, аккуратно. Ох, и мучился он с Ринатом, но тренировался Зубриков много — на кожаном мешке, набитом шерстью — потом на практике проверил неоднократно и убедился — в это время двинуть в голову, и послать в нокаут — хорошее решение, грудь почти всегда прикрыта кирасой у мужчин. Не спеша, но ловко, как опытный трофейщик — когда сотни детей учишь правилам работы с трупом, сам неплохо обучаешься 'трофейке' — Лешка избавил незнакомца от плаща и сразу закутался в трофей.

Вдалеке приближался топот 'догонял', которые не просто настигали его, но и, не скрываясь, громко орали на всю улицу, нарушая мирный сон чинных парижан: 'Месье, как пройти в библиотеку? Вы шкаф не продаете?' Ладно хоть у пары этих двух балбесов хватало ума не орать на весь ночной Париж про 'славянские' шкафы и сотни утюгов на подоконниках — они могли, слышно было, что подельники Зубрикова еле сдерживают хохот.

Лёшка успокоился, это были свои, ребята тоже, наверняка, сиганули вслед за ним из окна. Правильное решение — этих двух мальчиков дюжина шлюх могла заездить до полусмерти.

Лешка с удовольствием посматривал на парней. Посмотреть было на что. На щедрых хлебах и щедрых пинках злобствующих деканов, мальчишки выросли в отличных бойцов. Иногда у Зубрикова от всего этого просто срывало планку. С одной стороны, он как-то пробовал читать книжку про пятнадцатилетнего капитана Жюль Верна. Но бросил, занудно как-то, вот 'Таинственный остров' — это сила, есть что-то завлекающее в исследовании условий выживания, когда человек брошен один на один со всем своим багажом цивилизованности против матушки Природы. Смотреть на пятнадцатилетних подручников для своих мерзких и грязных дел, ему иногда было трудно. Но он понимал, что все это неестественное чистоплюйство и вирус прошлой 'цивилизованности' человека, который в своей жизни не убил ни одного оленя, не разделал его, и не приготовил себе свежего мяса на углях. В это время пятнадцать лет было возрастом взрослым, в этом возрасте уже сражались и побеждали — или умирали. Убить легионеров-шпионов было тяжелой задачей для врагов. Мальчишки были чуть ниже ростом, чем их легат, но крепки в плечах и тела у них были подкачаны надежно, и умений в них было вбито палками и уроками много. Семь лет спартанского образа жизни — это серьезная подготовка.

На острове Мадейра была суровая школа, трудно было ответить на вопрос: чему там отдают предпочтение, физкультуре или обучению грамоте, или полезному труду. Ребята однажды хорошо поспорили и пришли к решению: пять часов можно и нужно выделить на сектор жизни и хватит. Сон шесть часов это нормально, нечего бока попусту отлеживать.

На образование отводилось четыре часа в день: уроки были по тридцать минут с десятиминутным перерывом — шесть уроков в день.

На полезный труд отводилось шесть часов, и там уже от мастера зависело следить за отдыхом и прочими правил Трудового Кодекса. Ринат Аматов был грамотный студент, лечфак это серьезно, и у него был пакет документов, который здорово выручил ребят. Трудовой Кодекс Российской Федерации (ТК РФ, КЗОТ) в редакции 2009-2010 годов это была сила! Не вдаваясь в тонкости политик и идеологий, они просто знали — кодексы пишутся на основе тщательных исследований условий труда или другого соответствующего явления. Кодексы они медиками проверены, кодексы они психиатрами проверены — это солидные штуки! Трудиться детям пришлось очень много в первые годы, ребятам требовалась помощь в обустройстве. Но на все был четкий ответ братьев Константина и Алексея: 'Иисус сказал: Блажен человек, который потрудился: он нашел жизнь' — смотри Евангелие от Фомы, заповедь шестьдесят три.

Свободное дуракаваляние занимало пять часов. Вполне достаточно, чтобы насладиться 'счастливым детством'. Никакого счастливого детства у детей не было! Мальчишки и девчонки не любили разлеживаться на пляжах и попусту тратить время. Если на море, так устраивать соревнования по плаванию, или заняться подводной охотой — полезно для кухни, да и самими весело на костре поджарить свежей рыбки. Если дети уходили по лесу и горам гулять — не было над ними никакого присмотра — сами себе лопухи и балбесы, если травмируются. Вот с этим было жестко. На острове не было ядовитых змей и пауков и прочих жуков. Хищников на острове тоже не водилось.

Года через три, когда жизнь стабилизировалась, Витя серьезно занялся вопросом облагораживания фауны Планеты. Первым делом он закинул на остров всяких мирных и полезных для жизни животных: маленьких антилоп, оленей, диких свинок и прочих млекопитающихся. На бредни Зубрикова: 'Ура будем жить в Зоопарке' он заметил, что у них полмира будет зоопарком, там, на местах и проследят, чтобы редкие звери какого-нибудь Мозамбика не загнулись в Красную книгу. А это так — для веселья, охоты, и прочего природного баланса, посмотрим, если что можно и проредить поголовье всяких лисичек и зайчиков. С крупными хищниками ребята не стали связываться, а вот зайчиков запустили, надеясь на то, что они быстро расплодятся, и тогда у спартанцев будет на кого поохотиться. Лисички были прикольные и мех у них классный, звероферму разводить не стали, но подкармливали лисичек в отдельном месте, рыбы было много. С лисичками было связано забавное: Зубриков обнаружил изъян в своей голове — он не помнил мелодии песни Джимми Хендрикса 'Лисичка'. А вот Витя отлично помнил рифф, и не наигрывал его этому проныре, который всё вертелся вокруг слов, и мог только бормотать свои: 'Факси, леди, фокси-факси. Как же там дальше? Ты маленькая сокрушительница сердец... но как там дальше?' И все над ним посмеивались — Лёшка обожал шатенок, рыженькие девчонки его напрягали, он их боялся, 'лисички' были его уязвимым местом.

Хватало на островах уязвимостей и более серьёзных, чем сомнения и муки болвана Зубрикова. За семь лет жизни на Мадейре и Азорах не было ни одной травмы со смертельным исходом. А вот руки ноги маленькие и взрослеющие пройдохи и шалопайки ломали, с такими травмами Ринат справлялся, была у него практика.

Физкультура занимала четыре часа занятий. И это была серьезная школа. Дети с детства затачивались на войну, на оборону. Легкая атлетика — бегали как страусята, по всему острову Мадейра были проложены дорожки для бега, если не было желания заниматься на Стадионе. Под большой Колизей сначала отвели отличную поляну, которая располагалась между склонами гор, а потом уже и расширяли ее по необходимости. Кое-как нашли согласие в размерах футбольного поля, баскета и волейбольной площадки. Футбол раскрутили сразу — было два мяча. Они прослужили пять лет, но это были такие 'сувенирные' мячи, ими играли только в торжественных случаях. Ребята быстро озаботились изготовлением мячиков местного производства, и что-то сгодное у них вышло — мелкота не жаловалась. Пляжный спорт с мячом был отдельным видом спорта — Зубриков был главным тренером по футболу и всему прочему 'болу', и сразу заявил, что 'В Бразилии, где много-много диких обезьян и немало там всяких-разных Педро, но отличных футболистов там тоже полно. А все почему? Правильно, бедные дети с раннего возраста работают на песке, это своя школа, своя разработка координации, ловкости'. Все признали убедительность доводов Лешки, бразильцы и аргентинцы были игроками известными. Родившийся на Мадейре Криштиану Роналду был не забыт! Чемпионаты по футболу были посвящены его имени, святого Криштиану из него делать не стали — обойдется — но как футболиста его уважали, толковый игрок, даже Павлов знал его фамилию. Витя был на уровне: Пеле, Марадона, Яшин, Дасаев, Бекхэм, Зидан, Роналду, Третьяк, Харламов и прочие хоккеисты.

Почему мало времени было выделено на физкультуру? парни понимали — труд в их условиях будет тяжелой физической нагрузкой. Так и было. Под тщательным присмотром мастеров, а потом и лучших учеников, а потом и подмастерьев дети пахали тяжко, но получали хорошее вознаграждение. Серебреные лабры — 'лабрики' — монетки были мерилом трудовых часов. И там не было особой разницы, где тебя припахали. Ребята долго спорили и грызлись по этому вопросу. Но победили дружба и глупость самоуверенности — рискнем все сделать по Атлантическим меркам. Почетен любой труд, и мера пусть будет одинаковая. Главное — убивать на корню меркантилизм, проявление жадности и тупого накопительства. Заповедь о необходимости денег была: 'Деньги — властям, а Богу — богово'. Но вот копить деньги вообще не приветствовалось. Ибо, сказано было в заповеди девяносто девятой: 'Если у вас есть деньги, не давайте в рост, но дайте... от кого вы не возьмете их'. Парни заценили призыв к благотворительности и всячески пропагандировали лозунг: 'Лучший лабрик — потраченный на подарок'.

Хорошие подростки выросли, крепкие, надежные, пугающие своей естественность и чистотой. В свою команду, в целях более благоприятственных для шпионажа, парни отбирали красавчиков, очень симпатичных детей. Это было необходимо: красивый человек запросто может скрыть красоту маскировкой макияжа, но по необходимости красота может очень выручить. Это нормальное физиологическое следствие человеческого организма — с удовольствием тянуться к симметричному, гармоничному. Красивое лицо — это отличный инструмент, им надо уметь пользоваться. И маленькие 'Штирлицы и Бонды' проходили хорошую школу разведки, контрразведки, шпионажа и диверсий. Не секрет, что уже через четыре года все тайное стало явным — будущих разведчиков вычислили их друзья, обычные легионеры. Но тогда жизнь у братишек стала только напряженней, им было официально позволено проводить подготовку и проведение 'диверсий' против своих братьев и сестер — они получили патент на пакости и шалости — но и наказание было строгим, всякие 'итютю' огребали в полный рост насмешек и трудодней в наказание.

Алый выглядел моложе Ника. У него еще были черты ребенка в лице: темноволосый, губастенький, голубоглазый и с идеальным носом. Просто чудо, что за носом, аккуратный, прямой, модельный нос. И общее выражение лица у него было нейтральное, спокойное, без перекосов в добренького или пакостливого мальчика — стандартный красавчик.

Ник был ярче. Светловолосый, сероглазый, скуластенький, с цепким, смелым взглядом бойца, исследователя, правителя. Лицо у него уже было лишено детской округлости, худощавое, породистое.

Как не смущался Лешка, когда ему приходилось привлекать ребят к 'акциям исполнения', но всегда потом испытывал облегчение от понимания простого факта: да он сопля против сурового характера своих мальчишек. 'Исполнить'... кончить врага — довести его существование до полноты совершенства, помочь умереть воином, или недостойным человеком, если враг таковым оказывался перед лицом смерти. Мальчишки всё принимали просто и наивно. И скоро их воспитатели признали — не надо оскорблять своих воспитанников сюсюканьем, не надо им соответствовать — надо быть рядом. Жизнь ещё покажет свой баланс жестокости и мягкости человечьей.

* * *

Дождались наши друзья и предсказуемого интереса церкви к мирской суете и новым похабным грешным телодвижениям несчастных грешников. Ой-ой-ой, какие неприятности, новое гнездо порока появилось, надо с ним разобраться, покачали головой попики. И разобрались.

Епископ Парижа, решился навести порядок, и пригласил некоего Луи Артаньяна на беседу, человек с жезлом, исполнитель и смотритель за порядком на церковных землях, был настойчив. Холодно приказал проследовать за ним на остров Сите.

На острове стоял дворец епископа Парижа, там вообще была вотчина попиков. Тьма-тьмущая их жила и работала в Париже: епископ, викарий, архидьяконы, духовные судьи, исполнители, клирики и писари — очень много попиков на маленький остров Сите. Кстати, с духовной властью во Франции случился странный казус, очень удобный Риму с его Папами. В Париже не было архиепископа, то есть главного управляющего по делам церкви в стране. В Париже был просто епископ. А вот шеф всех католиков работал в Бургундии — в Архиепархии Санса. Папы любили власть свою обозначить, меняя епископов и архиепископов, там свои были интриги и манеры управления.

Артаньян, искренне улыбаясь, с радостью пошел со слугой церкви. Недалеко. Стоило им пройти всего метров триста, как на несчастного налетели несколько молодчиков и без разговоров вдарили дубинами по голове. А Луи остался стоять и ничего не делал — а зачем вмешиваться, может этот дядька соблазнил и бросил несчастную девочку, младшую сестренку одного из этих горячих парней. Ведь так не бывает, чтобы ни за что тебе на улице выдали по голове дубинками. Нагрешил — плати! Все честно. Хотел тоже дать пинка мерзкому соблазнителю, но передумал — подмигнул Алому и пошел по своим делам.

Ночью епископа Парижа Жана из Нанта разбудили. И разбудили очень неделикатно, сильно и несколько раз ударив по щекам ладошкой: 'Просыпайся соня! Смерть свою проспишь!'

Епископ еще не проснулся толком, но сообразил, что слышит итальянский язык. 'А почему итальянцы?' — только и успел подумать епископ, как получил новый удар, на этот раз сильный удар кулаком прямо в живот, от которого он непроизвольно опозорился. 'Фу, вонючка! Ты что творишь? Зачем мешаешь Венеции делом заниматься? Не суй свой нос в наши дела! Не твое дело, как мы собираем дукатики с глупых парижан. Крутится себе колесико и пусть крутится. Захочешь проверить свою удачу — добро пожаловать в Мулен Руж. А этих нищих оставь в покое, они и так свое получили. Больно умные, дерзкие и несговорчивые. У Венеции длинные руки, епископ!'

— Я буду жаловаться Папе, — только и смог выдавить из себя Жан.

— Ты еще маме пожалуйся, засранец! Такой большой вырос, а все в постельку какаешь, негодник, как не стыдно, — рассмеялся нахальный итальянец в черной венецианской маске. — Ты глухой? Ты меня не понимаешь?

И еще два удара заставили епископа скрючиться от боли. Но слова мерзкого наемника отчетливо запечатлелись у него в мозгу: 'Еще раз сунешь нос в наши дела — я тебе уши отрежу! Всю оставшуюся жизнь будешь специальную епископскую шапочку себе заказывать, чтобы прятать свой позор и свою глупость и наглость. Не лезь в дела Венеции! Считай свои дукатики, а на чужой хлебок не разевай роток!'

* * *

Можно было расслабиться от погани Парижа. Устали атланты, все чаще хмурость и суровая холодная ярость мелькала в их глазах, и пугала знакомых беспечных квизеров и разных парижан. На время можно было покинуть Париж. За три недели город уже поднадоел. Особых чудес в нем не было. Сплошные заботы и операции по оздоровлению обстановки. Был у Лешки план, и теперь настало время подкинуть бяку южанам. Чтобы арманьяки и дофин себя не чувствовали в домике, продолжая строить всякие козни и мутить интриги. Чтобы навести баланс после мощного удара по бургиньонам. Чтобы улучшить и усилить положение Франции, точнее говоря 'Иьдефранса', области вокруг Парижа, который сумел и сейчас контролировать некоторые приближенные провинции, которые, по большому счету, вполне могли гнуть пальцы, и вопить о самоопределении и самостоятельности. Шампань — отличная провинция, просто не смогла отстоять свое в войне между Бургундией и Ильдефрансом.

Даже с названием 'Франция' все было непросто. Изначально доминировали галлы, с ними еще Цезарь зарубался. Потом пришли франки — захватили власть, и стала Галлия Франкией. А вот потом было реально великое дело: король франков, Карл смог собрать армию и остановить экспансию арабов с юга на Европу. Арабы уже в Пиренеях отлично присели на власть и двинулись на север — но Карл их победил. А вот его внук и стал Карлом Великим, который славно усилил страну и расширил границы. После смерти Великого его страну поделили на три части, и западная стала называться Франция. И копошение в этой Франции никогда не прекращалось, это нормально — если империю разделили на три куска, с какой стати от куска не отделиться 'кусочку', если этот кусочек зубаст, населен единым народом с древних веков, сохранил свой язык, и наладил мощные связи с соседями — и без власти из Парижа прожить можно. В этом и есть нормальная жизнь многонационального государства — совершенствование механизма по принуждению к жизни в союзе и согласии. Успокоился, вообразил себя пупом земли — все, готовься к бунтам, если не марал себя подавлением народных традиций и оригинальностей.

Зубриков был не первый номер в команде. Он знал об этом и ничего не имел против. Попаданцы еще собирали факты, уточняли детали, не спешили с бесцеремонной агрессией для установления новых, им удобных, границ.

Сейчас у Зубрикова опыта было всего ничего — семь лет администрирования на островах Атлантиды и участие в интригах против арабов и англичан. Но на маленькую операцию он получил добро от Совета атлантов: Кости Лещенко, Вити Павлова и Рината Аматова. Сам Алексей Зубриков завсегда был на стороне своих друзей.

Без особого членовредительства и прочего кровопускания южанам намеревались нанести мощный удар по экономике. А точнее — по финансам.

Дело было в том, что в Туре, на юге от Парижа, в исторической области Турень был мощный монетный двор — который печатал деньги. И эти деньги получали широкое распространение — в них было меньше серебра, они были дешевле, их становилось все больше. Парижский франк проигрывал турскому. Лет двести прошло, как французский денье стал стандартной серебряной монетой Западной Европы, а английский серебряный пенни являлся его разновидностью, и ничего в этом не было зазорного. Ведь англичане оставались сильными феодалами во Франции, у английских аристократов во Франции стояли замки, были земли и свой бизнес многовековой, и этот бизнес с материком никто не мог отменить.

Парижский ливр был тяжелее турского, серебра на изготовление монет соответствующих стоимости ливра уходило больше. Турский франк имел все шансы заменить Парижский в перспективе. Что-то такое сообразили парни и дали добро Лёшке на хулиганство — в любом случае, печатание денег стоило упорядочить.

Чеканился франк в городе Туре, в аббатстве Сен-Мартин. Святой Мартин был одним из покровителей Франции, довольно прикольный кекс, начинал свою карьеру как офицер римской армии, а закончил как епископ Тура. Наверное — это самый известный и почитаемый в мире дезертир. Именно на подворье аббатства Святого Мартина процветала славная традиция турского монетопечатания. И Зубриков намеревался положить этому конец. Без соплей и сантиментов — взорвать к чертовой бабушке башню монетного двора, вместе со специалистами и всеми, кто подвернется под руку. Это было жестоко, но Лешка намеревался провести диверсию ночью, чтобы гражданские пострадали по минимуму. А что касается попиков... дорогие мои, вы о чем? Христианство дело такое — мученики приветствуются.

'Пешком до Орлеана километров сто, а там по реке можно по течению двинуть. Мы за пару дней запаримся взрывчатку тащить. Отдохнем на лодочке, посмотрим на замки! Там такие славные замки — цвет их обороны', — уточнял детали Лешка своим ординарцам.

Подростки с радостью ухватились за возможность прогуляться на природу. Одеться монахами и вперед! Монахом работать славно! Идешь никого не трогаешь, если кто норовит совершить невиданное бесчинство — в лоб ему болтом или кинжалом, и все дела! И разговоры короткие: 'Подонкам место в аду, передавай привет Люцику!' Монахом быть очень удобно, и девчонки почти не пристают, и никто почти не пристаёт — вот церковники могут докопаться, но с ними всегда можно поговорить серьёзно, и провести толковую беседу на теологическую тему.

Отослав нескольких слуг на доверии к важным адресатам, Зубриков нацепил маску графа Леонардо ДиКаприо и пошел тревожить ночной покой Катрин Валуа. Отчего не разбудить симпатичную даму эротическим массажиком с дальнейшим развратом и всякими милыми глупостями?

Глава 9. Ей не до сна, она не даст нам уснуть, Вальпургиева ночь. Алексей Зубриков

Вальпургиева ночь, Ночь ведьм, Нюиди сорсьерс была забавным мероприятием.

В никаких ведьм и колдунов Лешка Зубриков конечно же не верил. Сказки все это, годные только для детей. Реально верить в мужиков в полном расцвете сил и с пропеллером на спине, как и в волшебные палочки и обучение волшебству в магических школах — это для психов. Читать про такое, развлекаться — это классно, это здорово. Одни читают детективы, другие про любовь, отчего не быть поклонникам чтения про всякое волшебное. На самом деле — нет никаких ведьм, в этом Лешка был абсолютно убежден.

Лешка так и эдак корячился, и не мог придти к согласию с самим собой. Дело касалось Катрин. С одной стороны девочку можно начать раскачивать на чудотворства — мошенства разные за атлантами не заржавеют! Дело ловкости рук, химия, физика многое можно поставить на производство чудес. Ведь что такое чудо? А просто удивительное, уникальное явление. А если от него еще и резонанс начнется... о, это значит, что работа была проделана отличная, шикарная модель чуда получилась. Эффект плацебо, при котором люди убедят себя в чем угодно — сильная вещь. Главное, что 'святость' усилит власть Катрин, ее популярность. Но! Она подпадет под влияние и надзор попиков! А это минус.

Раскрутить Катрин Валуа в святую было несложно. Задачка примитивная, решить ее было просто. Чего уж проще — сам граф ДиКаприо мог устроить номер чудесного исцеления от смертельных ран. Интрига простейшая, подловить англичанина на порицании поведения 'английской королевы' и вуаля! Подставиться на дуэли — а потом призвать Катеньку, пусть помолится за его исцеление. Главное — ухитриться на глазах многочисленных зрителей получить раны покровавей и поужасней, чтобы все признали: 'Не жилец итальяшка! Плохого защитника выбрала Валуа. Надо ей своих, французских рыцарей, уважать больше'. А потом — чудо из чудес! Граф чуть не умер, потому не воскрес! Но он на это не обижается, как прежде гуляет, пьет, жрет и дурью мается. Готова "святая Валуа", но это серьезный поступок, серьезная интрига — необходимости в такой интриге еще не было. Катя наваливалась на Париж своей красивой грудью постепенно, но мощно. Эксцессы не нужны. Привлекать излишнее внимание Рима не надо. Пока. Пока не разобрались с Италией, не навели там порядок — не надо Валуа заставлять из платья выпрыгивать.

Возвращаясь к вопросу ведьм и прочих шабашей, стоит признать, что Лешка уважал то, что демонстрировало свою мощь постоянно. Природу он уважал. Каким образом святая Вальпурга была связана с первомайскими сутками, Зубриков не знал: умерла в этот день, канонизировали ее в этот день — это ерунда.

Главное было в том, что международный ритуал в эту дату был у всех поголовно народов по всей Европе. С земледелием это было связано, планета показывала барьер, который стоило поминать и уважать, если хочешь с пользой вести хозяйство. Вот и все дела — ритуал был за много веков до Вальпурги, а ведьмовство и шабаши ведьм это потом прилепили к Первомаю попики-католики.

Поучаствовать в солидном Бел-тайне, Лешка был не против. Фоминизм снисходительно относился к язычеству, у всех свои тайны, свои таинства, свои ритуалы.

* * *

Париж уже был разделен на сложившиеся с течением времени части-районы. В самом широком смысле, было их четыре.

Зубриков оказался в положении хуже, чем у Буриданова осла — тот сдох с голоду, когда не смог выбрать: какую кучу сена съесть первой. Идиот — мог бы сначала одну зажевать, а потом и вторую. Зубрикову такое не светило — надо было выбирать — с каким Двором шаманства ритуалить. А поскольку он намеревался и свою зазнобу затащить на ритуал — это было политическим выбором, все тайное становится явным в свой черед.

Поломав голову, Зубриков решился на довольно простой шаг — замутить ритуал с Жюссаками. А что? И Лувр под боком — не надо будет переться на какой-нибудь далекий холм посреди ночи, к черту на кулички. И прикольно будет.

Мастер подделки документов встретил Артаньяна с пониманием. Беседа была серьезной. Мэтр Форнель не желал привлекать к семье Жюссак внимание. Так и заявил:

— Луи, это лишнее. Если тебе надо — обойдешься без нас. Пойми, Жюссаки неспроста в разных праздниках участвуют. Реноме.

— Ноблесс оближ — положение обязывает, — вздохнул Артаньян. — Понимаю. Жалко! Но мне что посоветуешь?

— А в таком деле советчики не нужны, — усмехнулся Антуан на затруднения молодого человека. — Почитай книги, и можешь устраивать праздник. Только вот с холмом в городе не вздумай устраивать поигрушки. Да и опасно это — слишком нагло будет огонь палить в центре Парижа — это ненормально, не примут люди. Все за город уходят — и ты ступай.

— Вот это добрый совет, от умного человека, — даже подскочил с места Лешка. — Я с дури надумал прямо в городе устроить ритуал.

— Не надо такого в Париже — хлопотно, и устроить трудно, и потом забот не разгребешь, — сразу отговорил Луи от такой глупости старый гран-уба, который повидал на своем веку зазнавшихся дурачков, которые плохо кончили по причине такого вот зазнайства.

Зубрикову оставалось только принять правила игры и начать более тщательную подготовку. Понеслись гонцы по сторонам Парижа!

С Форнелем случилась неувязка у Лешки. Человек умнейший, потрясающей порядочности, он наотрез отказался принять в перспективе пост канцлера Франции! Узнав об основной доктрине внешней политики атлантов, старик принял ее спокойно и с радостью. Хотите разделять и властвовать, наследники Рима? Прекрасно, крест святого Фомы вам в руки. А он — потомственный Форнель, и он вернется в Лангедок, которому до Парижа нет никакого дела. Там ближе Арагон, Кастилия и итальянцы. Дружить семьями — пожалуйста. А пахать на Валуа он не намерен, он Форнель. 'Фаринелли тебе не родственники случаем?' — только и оставалось грустно улыбнуться Лешке. Но потом он успокоился — нельзя ворам и бандитам много воли давать, нагнут Катеньку, поставят в интересную позицию, и поимеют долго и упорно. Не нужно такого. А нагрянуть потом в Париж, чтобы вершить возмездие, карая правых и левых — а толку? Честь порушена, конфуз состоялся.

* * *

Чем больше Лешка читал и сам выслушивал сплетен и рассказов о местных традициях Белтайна, тем больше он смущался, а в итоге понял, что его дурят!

Дурят самым бесстыдным образом. И очень скоро он сообразил, что парижане попались в ловушку, сами себя лишили бонусов. Ведь в основе ритуала было обращение к высшим силам, чтобы плодородие поддерживать. А парижанам нафига плодородие? С ростом населения все просто отлично — французские короли уже много веков поддерживали политику 'сманивания людей в столицу'. С численностью все было очень хорошо. Только Константинополь мог составить конкуренцию Парижу — тысяч двести там точно жило народу, по прикидке Павлова. За сто тысяч перебрались Флоренция, Венеция, Кордова. Это были города гиганты — в среднем двадцать-тридцать тысяч было нормой для столицы королевства или народа.

Чума хорошо порезвилась именно в городах — плотность проживания, концентрация человечков выше, и это стало причиной опустошения городов. Но все равно — бить в колокол и паниковать парижане не намеревались — пусть все течет, как течет. Подурить, пошалить, потанцульки устроить и конкурс 'мисс Париж нашего квартала'— это запросто. Парижане в первое воскресенье мая наряжались нарядней, и весь день шлялись по гостям с зелеными веточками в руках или приколотыми к платью. Женихи женихались — преподносили к порогу возлюбленной веник из свежих, зеленеющих веток. В случае согласия этот веник становился важной частью домашнего алтаря новой семьи, никогда его не употребляли по назначению, только в случае страшного скандала можно было им отхлестать супруга или супружницу по наглой виноватой морде.

Зубриков рассмеялся — да, Париж точно не столица скотоводов и земледельцев, но зря они так. Есть бог, нет бога — это вторично. Попользоваться идеей божественного участия к человеку — вот это важно. Консолидироваться, усилиться, самоопределиться, особенность свою показать — вот это знатные и полезные фишечки.

Ничего, маэстро Зубриков спешит на помощь! Мы вам устроим ритуал плодородия в первомайскую ночь. Терять такой шанс! Ночь с субботы на воскресенье, да чтобы выпала на первое мая... Лешка пожалел о том, что никакой он не математик, а интересно, как часто бывают такие совпадения в календаре. Это же сам Космос дает знак — ты избранный, Алекс Зубриков, да пребудет с тобой Сила, ложки не существует, мой мальчик! Именно в этот момент. Именно в этот, и ни в какой другой, родилась в Париже та особенность, которая стала непременной частью Первомайских праздников: смелые, отчаянные молодые мужчины и юноши украшали лицо шестью полосками, по три на каждую сторону лица — и становились похожи на котов и котиков. Просто Зубриков вспомнил про Наруто!

Была у него приманка для простодушных 'ведьмочек' — не давали они проходу Артаньяну. Он их здорово подставил. Вынес мозг и груди осушил — будь он проклят гадкий горец! Шипели в его сторону, где бы он ни был, парижские гран-ма и их ближайшие подруги. Такого удара секс-эпила они не получали никогда. В голове не укладывалась сама идея, что женщину мужик соблазняет раздеванием. Да причем тут раздевание! В ушах звучала странная музыка, волнующая кровь, возбуждающая похоть, доводящая до ненормальности, мелодия не выходила из головы — проклятый Луи ловкач! А его движения! Перед глазами они струились в танце, из памяти не выходили, и воспоминания были жуткими — просто ниже пояса наглым образом били эти воспоминания, мешая заниматься делом — будь проклят похотливый козлина Артаньян! А Луи Артаньян словно смеялся над ними — он исчез из Парижа! Так и сказал знакомым нищим: 'Я там с мамочками немного не туда попал. Я в катакомбы с парнями — недельку отсижусь, а то порвут на бантики'. И пропал. Искать квизера в катакомбах Парижа... можно, но такого ловкача как Артаньян — не нужно. Проще пойти на берег Сены, сунуть руку в воду и сразу там найдется на дне лежащий сундучок. Небольшой такой сундучок, но очень тяжелый, потому что с золотом — вот проще это золото уплатить в награду тому, кто в катакомбах разыщет Артаньяна, и доставит перед глазами мамочек Дворов чудес. Очень он им нужен!

За неделю дамочки-бабочки остыли, но претензии никуда не делись.

* * *

Учи своему 'стри', паршивец, пока не оторвали тебе самое дорогое, что между ног болтается на букву 'п' называется. Пенисом Лешка дорожил. Тут никакое бессмертие, никакую регенерацию проверять было неохота. Ребята еще не сталкивались с потерей конечностей! Один раз Костя себе чуть палец на ноге не отрубил, это еще когда было, в первый год их попадания — лесорубы из них тогда были те еще, вот и как-то так скользнул топор по дереву да по ноге, да как-то по ступне. Кость он там перерубил в пальце! Но палец не отрезало, на половинке кожи он крепился. Ему тогда все четко перебинтовали и через трое суток палец прирос! Не болел и гнулся! На пальцах рук парни побоялись испытывать свою регенерацию, полученную в результате 'космического облучения мировой энергией Переноса' — так придурок Зубриков объяснял их феномен. Остальная троица посмеивалась: это же Зубрилка, гнать пургу он может на любую тему.

Зубриков мог! Бабочкам и кошечкам он прогнал пургу на тему стриптиза славную. Главное в умении раздеться, и подготовки к операции — костюм надо специальный, мастерство надо проявить, выдумку, понимать надо! Полосочки надо маленькие вмонтировать в костюм — сняла полосочку-ленточку — обнажила узенькую полоску тела для совращения и возбуждения клиента. И никаких 'бондов' — банданы это из другой оперы. Тут специальные полосочки нужны, они и не полосочки могут быть — не важно — 'стриптизики' и все тут.

Порукодельничать с безделья женщины всегда любили. Для себя родимой, как не приложить старания и мастерства — с детства девочки умели: и ниточки вертеть, и иголкой шуровать, и вышивки протыкать, и бусики пришивать. И начался во Дворах чудес дурдом! Сначала квизеры опять взъелись на выдумщика Артаньяна — совсем бабам голову запудрил — никакого от них покоя, вынь да положи им новые бусики и прочие блестящие безделушки. Но потом последовал неадекватный ответ женского пола! И мужики сначала очумели, потом возбудились, а потом дружно признали — Артаньян — голова! Бабочки и кошечки приступили к тренировкам стриптиза, и объектами соблазнения выступили мужчины их Двора. И это было забавное зрелище. Девочки соорудили себе стрип-залы для тренировок — ничего смешного в этом не было, им были необходимы места, где в землю были врыты, крепко-накрепко укреплены шесты. Это они осознали, шест имитировал пенис: 'Ха-ха — попались мужуки, ваши пенисы в наших руках, вот мы вам покажем!' И девочки показывали. Понемножку, не спеша, кусочек за кусочком. И скоро молва пошла гулять по Парижу — у мерзопакостных нищебродов новая забава! Какие подлые зловредства, какие жадные коварства! Там такое они творят — это надо видеть...

Но Луи Артаньян уже провел с мамочками беседу на ту же тему, что и с главарями. Тогда объяснил им важность вопроса монополии на развлечение — патент это вам не шутки! Никакого баловства — это коммерция — это путь добродетели, святая Фаина поддерживает с небес! Труд на радость самому себе и на радость другому, лишь бы не жмотил серебра — это богоугодное дело! Выманить у тупого парижанина его денежки в котел квизеров — это богоугодное дело! Квизеры-нищие, дети Дворов чудес на деньги не молятся — знают им цену, но превыше всего ценят свою свободу.

Операция 'Ша Нуар' — 'Черный кот' шла по плану. И никаких выламываний! Никаких 'черных кошек', там и до 'горбатых' недалеко! Символ, вывеска заведения — дно от бочки, зачерненное сажей котла. Какого котла? Рано вам знать об этом! Специального котла! Артаньян проведет в первомайскую ночь один старинный обряд, а какой — вам знать нельзя — не женское дело, хотя... там посмотрим ближе к ночи. На черном круге дна бочки только шесть полосок! Шесть и ни одной больше, по три с каждой стороны. Да, это как усики котика. Все любят котиков! Главное, мужики будут симпатию испытывать, потянутся, в голове всякие мысли будут: 'Хе-хе, и тут мы верховодим! Коты, а не кошки всех главней' — пусть себе воображают, лишь бы денежки не жадили милым и умелым 'стриптишам', да, не бабочка, а кошка с маленькими полосками — почему не бабочка? Бабочка коварна, она это одно. А кошечка с коготками, она — другое, она не просто морду нахалу поцарапает, она и яйца отрезать может — мужчины семей об этом прекрасно знали.

Женщины прониклись, женщины купились и готовились к открытию первого в мире заведения со стриптизом, под названием 'Черный кот'. 'Работайте на бренд, работайте на лейбл, девочки, и они потрудится на ваших дочерей!' Девочки твердо поняли и поддержали затею Артаньяна. Их жизнь научила, знали они, что такое держать уровень, марку — лябель это дело солидное, сразу тупую шлюху с дырой в башке и между ног отличает от подлинной ночной бабочки высокого полета.

И мамочки вились вокруг Артаньяна и капали ему на мозги, пытаясь вызнать, что за процедуру он задумал на Ведьмину ночь. Что это такое о себе вообразил, козлик шаловливый, котик облезлый, надо ему усики повыдергивать, жаль, что этот мерзкий Луи совсем не опускает усики, бреется как поганый итальяшка, а усики очень даже приятные бывают, такие щекотунчики встречаются, что просто умора и дрожь по телу.

* * *

И пришла ночь. Славная ночь на первое мая. И Лешка был готов. И пригласил на встречу дюжину свободных женщин Парижа. И каждая могла прибыть со своим мужчиной — Луи серьезно советовал — не будите лихо, девочки, прихватите своего мужчинку, там лишних не будет. Впрочем, по согласию. можете лямур детруа крутить — тройничок дело забавное, очень полезное, он не против. Да, он не против тройничков, им это было известно.

С местом он определился не сразу, но нашел удобное и подходящее место — холм в окрестности Парижа, недалеко от ворот Сент-Оноре. Отсыпал серебра главам трех фобуров — коммунам плантаторов и животноводов, которые жили на поставках продовольствия в город — кормильцы жили по укладам старым, сильным, верным. Зубриков душой отдохнул со стариками и старейшинами. Вот кто знал и помнил, и соблюдал традиции — и кровь скота лилась щедро в жертву древним богам на ритуалах землепашцев и скотоводов. Вот кто понимал молодого парижанина. Они даже деньги сначала не хотели брать! Хотели обдурить малолетку! Не на того напали — Артаньян сплюнул в ладонь, сжал ее в кулак и пригрозил хитрецам: 'Бороды вырву и последние зубы повышибаю!' Нашли дурака — товаром им заплатить! Вещь на вещь не меняют в таком случае! Только посредничество денег — только чистое серебро — металл Луны — Бригита хорошая девочка, богиня огня и очага, в такую ночь уважить просто необходимо древнюю. Да, он понимает, что февраль давно прошел, но все будет чисто — Гранн свое получит, и супруга его не будет обделена — он все понимает. Но и они должны принять — не все сразу — у него эта ночь связана с особыми делами, там свои заморочки, женщины они такие женщины. Но он им кровушку пустит непременно, у него все по старинным обрядам, у него не забалуешь!

Старики поняли, усмехнулись в седые бороды и признали — непростой мальчик, хорошая кровь. На предложение не погнушаться и капнуть капельку в вены рода, Лешка весело рассмеялся и сказал одно: 'Да запросто, у нас не сотрутся! Мои мальчики тоже славных кровей дети'.

От помощи в подготовке места к ритуалу парижанин отказался. Хотя трех старух допустил по мелочи оказать помощь — чтобы по сторонам поглядывали и всяких балбесов гнали прочь, напоминая старое: 'Любопытство не порок, но порча'.

* * *

И разжег костер молодой шаман. Разжег по древнему обычаю, крутил деревянное колесо, пока не пошел дымок, и не затлело пламя, бережно раздутое и поднесенное к пище большого костра. Старухи знали — каждую ветку в этот костер своими руками отобрал молодой друид с юга.

И разжег от пламени большого костра два малых костра молодой шаман, чтобы прошли меж огня верные. Прошли прямо к костру, над которым еще не было котла, но старухи знали... будет сильное обращение в эту ночь, давно они так не забавились, и усмехались три старухи — чуяли приближение силы, им тоже перепадет — продлит жизнь, придаст сил.

Прямо за костром стоял столб. Молодой шаман выбрал хорошее дерево, прямую, молодую сосну, и не валил древо на землю — нельзя! Знал шаман толк в обрядах древних. Сначала ровно обрубил сучья и ветви до самой верхушки и оставил только маковку древа, зеленую вершину, которая скромно украшала ствол. Потом друид тщательно очистил ствол от коры, от самой верхушки до корней — начал с вершины и спустился на землю — только так! Ведал древние знаки молодой шаман. Только потом было срублено древо, заранее кожаными ремнями ограниченное — не могло оно упасть — ничто не могло помешать делу друида. И улыбались старые ведьмы, понимающе кивали головой, вспоминали молодость и своих шальных любовников, которые знали толк в стариковских обрядах.

И с помощью двух помощников своих принес древо друид и поместил в приготовленное место. Заранее вырыл аккуратную ямку в земле молодой шаман — все предусмотрел, все сделал по уму. И украсил зеленую верхушку столба лентами яркими и про череп бродячего пса не забыл, и убил он пса камнем, который метко запустил рукой своей. И первый раз Смерть улыбнулась и в предвкушении обратила свой взор на забавного человечка, который был ей мил с недавних пор, хорошо почтил ее в этом году этот неугомонный человечек.

И не успели парижанки ничего сообразить, как из темноты привели человека и прислонили спиной к стволу, а руки его крепко связали сзади. И освободили рот человеку, который принялся возмущенно кричать и взывать о разном... бесполезные слова, пустые слова — предсмертный писк крысы, заблаговременно отловленной молодым шаманом.

А потом Артаньян, посверкивая белками глаз на лице, исчерненном сажей, которое украшали белые полоски усов, принес котел и водрузил его над пламенем большого костра. И что-то нехорошо сделалось парижанкам и парижанам — это было совсем невесело, совсем не шуточно, это было серьезно. А три старухи завели дозволенные песни — уважил местный народ молодой шаман, не был он жаден до высшей силы. Только в одном не уступил он местным — мелодию свою назначил — и признали старые, сведущ в поэзии и творчестве молодой друид, достойный поклонник Бри — три ноты его мелодии пронзали разум, величественно, мощно, грозно и строго вели к песнопению слов старых, легко следующих по пути этой мелодии.

И два юных помощника друида оставили его, приступив к своему деянию: один вел главную партию, сжимая простой мешок из кожи с трубой. И негромко, низко гудела в ночи мелодия. И словно пламя костра скоро вилась вокруг строгой мелодии ее подруга — более смелая, которая словно не могла просто идти по пути, а все норовила танцевать, извивалась змейкой по краям, вскидывалась вверх и стелилась по самому низу пути. Это второй помощник на флейте вел пронзительную мелодию, которая совсем не мешала петь трем старухам их старые песни, посвященные этой ночи.

Не успели парижане насладиться чарующей красотой музыки, как Артаньян подошел к начинающему уже хрипеть от бесконечного крика человеку, и ударил его в грудь! И смолк несчастный. Задохнулся на время. И не успел он набраться сил, чтобы оказать достойное сопротивление насильнику. Молодой шаман сделал несколько шагов, взмахнул ножом и освободил руки жертвы. Освободил только для того, чтобы крепко схватить его за волосы — и потащить слабо сопротивляющееся тело к котлу. И парижане замерли в шоке.

Луи Артаньян резким взмахом своего ножа, который уже был известен все Дворам чудес Парижа — сталью крепкой, формой необычной — перерезал горло жертве.

И словно отворил над котлом сосуд. Живой сосуд. Из которого хлынула кровь в котел. И над мраком ночи, которому не давали уснуть огни трех костров, над мелодией и старыми словами старого народа громко прозвучало обращение молодого шамана:

'Это я даю Тебе, о Бригита, храни моих дочерей. Это — я даю Тебе Гран, храни моих овец. Это — Тебе, о кошка, храни моих котят. Это — тебе, хохлатая ворона — храни моих ребят. Это — Тебе, о орел, храни меня и мой род вечно и во веки веков'.

Еще четыре удара нанес друид по телу жертвы. Ударил прямо в сердце, вспорол живот, вспорол вену руки и вспорол ногу жертвы. Кровь текла на землю, шипела в углях костра, на жар которого совсем не обращал внимания молодой шаман. Кровь хлестала в котел, текла струей, ведь жрец и руку и ногу жертвы ловко простер над котлом, давая стечь крови.

И улыбались старые Боги.

Оттолкнув ненужное больше тело в сторону, весь в крови, Артаньян сделал несколько шагов вперед, минуя большой костер с котлом, наполненным кровью, прямо навстречу отшатнувшимся парижанам, но он прошел мимо них, к ним за спину. Молодой шаман подошел к границе между светом и темнотой. Упал на траву, и покатился по траве посолонь — по часовой стрелке — вокруг этого места. И кровь жертвы пятнала землю, оставалась на траве, и громче запели три ведьмы, ободряя молодого друида, понимающего матерей, и прежде всего отдающего уважение и почтение Матушке-земле.

Катился по траве молодой шаман, два круга он сделал. И следили за ним парижане, и было им не до смеха, и в нос уже ударил странный запах — и самое страшное было в том, что женщинам был хорошо знаком этот запах. Готовить кровавые супы не было редкостью, но это было блюдо страшное, и застыли в страхе парижанки, мутилось в голове, но сознание оставалось чистым, воспаленным от увиденного, услышанного, непонятного, но сильного, даже ужасающего своей древней силой.

И когда закончил свои ритуалы, он шагнул от востока. Шагал меж пламени костров молодой шаман, совсем не обращая внимания на людей, которые беспечно прошли там ранее, но сейчас потихоньку сбились в кучку.

А Луи прошел мимо них, мимо котла, мимо столба и ушел на запад. И все вдруг услышали его голос. Звонкий, дерзкий, нахальный и бодрый: 'Я не забыл о Тебе, о Морриган, это — я даю тебе, красавица, и мне ничего не надо взамен! Ты слышало мое слово, древняя'.

И покатился противосолонь, против часовой стрелки, молодой шаман. А все местные замерли от ужаса. Имя древней богини знали, помнили, даже три старухи смолкли, оставив песню недопетой. Молодой друид ведал свое право, но был смел, слишком дерзок... но улыбнулись в ночь старые ведьмы — его выбор, не их слова — им достаточно того, что уже переполняло старые тела энергией. Как в молодости, на краткое время, словно отворилось былое ясное зрение, и уши открылись звукам ночи и леса, и пламени костров, и ночного ветра. И сердца гнали кровь по телам бешеным стуком. И трепетали ноздри у старух — быть сегодня забаве дикой, редкой.

Вот закончил свой круг Артаньян, встал и шагнул к столбу, к свету костра. И увидел он глаза парижан. И улыбнулся им задорной улыбкой и весело воскликнул: 'Возрадуйтесь верные! Пришло наше время! Смелее, свободные люди Парижа! Идите ко мне и не бойтесь ничего. Это добрая жертва. Свобода не ведает страха! А мы — свободны!'

И Луи Артаньян снова достал свой нож и сделал себе маленький надрез на руке, и кинул несколько капелек своей крови в котел, над которым уже парило к ночному небу. И сначала никто не решался, но вдруг гран-ма Двора чудес Жюссак, Аннюи Жюссак громко рассмеялась и сказала чуть хрипловатым голосом: 'Что же ты творишь, Луи!' — но смело подошла к нему и протянула руку. Но он отрицательно покачал головой и пояснил: 'Нет, красавица. Это тайное наше, и место есть тайное, незаметное, и не нарушит красу тела. Подними левую руку к небу, ведьма, а может и не ведьма, но тоже подними'. И блондинка покорно подняла руку, а Луи сделал маленький укол ей под мышкой, совсем маленький, только чтобы чуть смочить острие клинка кровью парижанки. Стряхнув лезвием над котлом, он шлепнул парижанку по заднице, направляя к столбу. 'Иди, Аннюи, заводи хоровод вокруг майского древа — пришло время радости!'

И выдохнули с облегчением парижане и стали улыбаться, и на миг все забыли о жертвоприношении, свидетелями которого они стали, ведь знакомое! Всем приятное, известное и знакомое время пришло: пей, гуляй, веселись, скачи с близким человеком в танце, и распевай веселую песенку — это все любили и ценили. И три старухи, странно изменившимися голосами, словно помолодели они в ночи, дружно завели всем известную веселую песню 'Я по воду шла'.

И скоро все кружили хоровод, передавая из рук в руки мех с вином. И пели песни, подпевая трем старухам. Но вот разорвал круг Луи и повел всех за собой на северную сторону поляны. И встали с земли три старухи, и глаза их блестели. И они оставили песню, и покусывали губы — пустые губы, вновь наполнившиеся кровью, словно чудесным образом прибывшей в старые тела, горячим пламенем пожираемые изнутри, забытым огнем страсти. Молодой друид знал толк в месте для хорошей случки, не случайно он ушел на север, совсем не случайно. И три старухи, пригнувшись к земле, скользнули в ту сторону, где уже звучали возгласы начинающейся оргии.

И скоро уже ничто не могло остановить этих людей. Опьяненные участием в прошедшем, одурманенные вином коварного атланта, парижане буйствовали и безумствовали в темноте теплой Вальпургиевой ночи.

А древние Боги улыбались довольные. И Париж ждало славное будущее.

Глава 10. Говорят, не повезёт, если черный кот дорогу перейдёт. А пока наоборот. Михаил Танич

'Черный кот' открылся через неделю после Вальпургиевой ночи. Это мероприятие ударило странной отдачей по Лешке. Катрин ушла в себя. У нее случился кризис веры. Она странная была верующая, набожная, верующая, но не доверяющая церковникам. И тут такие фокусы — Валуа всерьез решила, что она согрешила — вступила в ковен Парижских ведьм. Хоть никакого ковена и в помине не было! Были всякие сборища мстительных и активных дамочек — так такие кружки по интересам всегда и везде устраивались, во всех приличных городах и обществах. Чего сразу ковен? Чего сразу ведьма? Она же не умеет колдовать, и не научилась ничему... ну, только если паре новых трюков в сексуальном плане. Но на такое заявление графа Леонара Валуа ответила мрачным тоном: 'Это только означает, что я стою в начале грешного пути. И теперь от меня ждут, чтобы я и дальше отвернулась от Господа'. 'Кто ждет, моя королева? Я вот жду только милостей и участия в судьбе скромного меня', — состроил умильную мордашку Зубриков, но Валуа такими фокусами уже было не провести. Она улыбнулась и поманила его. Когда граф приблизил к ней свое лицо, Катрин крепко схватила его за нос, и прошипела зло: 'Ты мне еще ответишь за ту ночь, ДиКаприо!' И Лешка понял, что надо форсировать события в гонке за короной Франции. Если на Катрин не свалить гору обязанностей и забот — она может здорово жизнь испортить. Что за женщина! Ураган! 'Катрина'! Зубриков понял, что со своими поигрушками в 'принца Парижа' немного забросил работу по интронизации Валуа, точнее — не форсировал события. Но теперь, после пары-тройки акций, можно было и начинать более активный этап борьбы. И без участия Катрин в нем не обойтись. Пора девочке заявить вслух о своих претензиях, о своем положении — она дочь короля, вдова короля, мать короля — расклад недурен... можно играть. Тем более ловкость рук, и наглое шулерство на их стороне. Да и бесцеремонные правила интриги ему и ребятам не впервой исполнять — за ударом болта, за капелькой яда не заржавеет, атланты люди не жадные, хотя и бережливые.

Парижане издавна мнили о себе чересчур. Однажды, в 886 году граф Парижский дворянин Эд Капет организовал оборону Парижа против викингов и завоевал такой авторитет, что с соратниками низложил короля франков Карла Толстого, который в осажденный город и носа не казал, откупаясь от норманнов деньгами. Парижанам это не понравилось, и Капет стал родоначальником новой династии — Капетингов. Если аккуратно взбаламутить народ, он превращался в грозного зверя, который никому не позволял лишать себя любимых игрушек. А про потешные танцульки парижских шлюх молва уже достаточно разлетелась. Носа казать на Дворы чудес не многие отваживались, а вот заглянуть почти в центр города, в заведение, хоть и не совсем приличное, но достаточно солидное, чтобы в него заглядывали и дворяне города — это казалось забавным, будоражащим кровь приключением.

Уже на открытие в Париже нового заведения повалил народ.

И первые посетители не остались разочарованными. Большая зала, превосходила размерами приемные королевские залы многих замков! И в этом не было ничего удивительного. Замок крепок стенами, а значит толщина стен рулит. Башня Лувра была хороша — диаметр у основания составлял пятнадцать метров, высота — тридцать один метр, а толщина стен — четыре метра. С возвышением толщина стен уменьшалась, но в меру. Королевский приемный, тронный зал был всего десяти метров в диаметре. Гостиные в многокомнатных многоэтажках были побольше площадью. А вот дома в Париже были крепки не столько стенами, сколько людьми, их охраняющими. Просторней были, если позволяли траты на постройку дома. "Черный кот" стоил трат на его улучшения и обстановку. В зале стояли аккуратные, небольшие, но крепко прибитые к полу столики и стулья. Это было нечто новенькое. Артаньян пояснил просто — чтоб не было желания швыряться мебелью — нам проблемы ни к чему. На заднем дворе можно устроить закуток, чтобы все было чинно! Наймем монашка из нищенствующих, чтобы, прямо не отходя от места, мог грехи отпускать тем, которые совсем бояться согрешить. А что? Согрешил — быстро покаялся и свободен — почти не считается! А главное — закуток будет дуэльным! Там будем разрешать клиентам споры смертью кончать. И монашек рядом — чего тянуть кота за хвост. Покаялся, порубился на мечах и 'Привет, святой Денис, дела просто зашибись, я подрался на мечах, вот и голова в руках'. А монашек может отказываться от денег — мы за него возьмем плату, деньги эти обязательно в церковь сдавать надо. Нам лишние проблемы с Сите не нужны.

Стоило гостю присесть за столик, к нему быстро подходила одна из служанок. Но что это были за служанки — таких парижане еще не видели! Были они все одеты одинаково: в скромные, аккуратные, довольно плотно облегающие тела платья черного цвета, на груди не было привычного для шлюх декольте, наоборот, груди прикрывал грудной платок белого цвета, но юбка была с потешным мохнатым черным хвостиком, и на головах служанок чепчики были очень забавными с искусно выполненными кошачьими ушками. На кончике носика у каждой из служанок было черное пятнышко, а щечки украшали аккуратные черные полоски усиков. Скоро все завсегдатаи узнали, что служанки никаких вольностей себе не позволяют, и к ним лучше не приставать, не распускать слишком вольно свои руки. К негоднику подходил человек с глазами убийцы и спокойно предупреждал о недопустимости подобного рода неприличных действий по отношению к обслуге в этом заведении. 'Здесь тебе не кабак, а культурное место, господин хороший'.

Культура точно стала изюминкой 'Черного кота'. Такого парижане еще никогда в жизни не видели и не слышали. В заведении было не принято распевать песни за своим столом, только если у тебя хватало совести и смелости присоединиться и подпевать артистам. А музыканты и певцы 'Черного кота' играли музыку новую и песни распевали такие, от которых у парижан ум за разум заходил.

Впрочем, начиналось представление с шуток в сторону самых неугодных на тот момент времени противников парижан. Шутки были достаточно грязными, вроде: 'Сегодня под мостом поймали англичанина с хвостом! Хвост большой, а писик ма-а-аленький — все он такие, сопливцы гаденькие'. Очень скоро традицией стало начинать представление с монолога шутника одетого в костюм рыжего кота, который и проходился своим грязным языком по самым свежетрепещущим темам, сдабривая свои новости из разных уголков Парижа смачными похабными деталями и шутками, обильно поливая особо неугодных грязью. Стоит ли говорить, что Зубриков дал всем гран-уба, главарям писарей всех Дворов отбирать самые горячие новости, тщательно выпячивать сторону удобную для нищих и всего города, и не жалеть, не жалеть материала! Подслушивай, разнюхивай, мало ли что сгодится в деле укрепления влияния Дворов чудес. Учить этому почтенных мэтров не надо было — занимались они выслеживанием, все шпионили друг против друга. И не прекратили шпионить — школа должна развиваться, жить и практиковаться. Очень скоро в 'Черном коте' вообще произошло четкое разделение по цветам шутников — все они выступали в стилизованном под котика наряде: с полосками усиков на лице, с хвостами, пришитыми к заднице. Но, допустим, черный кот не развлекал народ совсем, он только провозглашал названия новых развлечений — он был совсем как мажордом, совершенно черный кот. В черном наряде с белыми грудками и белыми перчатками до локтей ходили служанки. А вот коты были разные: рыжий-полосатый лохматый весельчак Шарль, с повязкой на одном глазу, мявкал новости за политику, а вот грустный белый котик Пьер потешал народ байками о тупых влюбленных парочках, которые ну никак не могли нормально перепихнуться — вечно им препоны корячились со всех сторон, обламывая честные стояк и течку. Были еще серый котик умник Дени, который потешался над тупыми торгашами и мастеровыми, что не могли нормально вести дела, как заведено в славном городе Париже. За порванным ушком котика крепилось перо писца, и сам он весь был в чернильных пятнах и пометинах. Вскоре на улицы Парижа выплеснулась и мода на новый головной убор, названный просто: шюдрон — котелок. Шапка была аккуратная, с круглым верхом, но невысокая, с небольшими полями. Во всем надо меру знать. По бургундским задавакам, которые мнили себя самыми изысканными и сведущими в искусстве наряжаться людьми, уже давно наносились удары со стороны нового центра европейской моды. Модельный дом 'Шанель дю Пари' не стеснялся намекать на природу своих новинок — 'Кошачья мода из Парижа' ясно, откуда ветер дует. Но такие уж они были эти парижане, поголовно — 'нелли' — бестолочи и задаваки. Они немного завидовали нравам, царящим на Дворах чудес, и скоро по городу зацвели ростки фрондерства. Одеть хотя бы что-нибудь от 'Кошачьего стиля' означало показать себя человеком, претендующим на вольность, свободу и дерзость. Котелки стали непременным атрибутом завзятых задир и дуэлянтов.

С невысокого помоста 'Ша нуар' на улицы Парижа шагнули новые мелодии и песни. Мелодии эти были странные в своей простоте, они были не так уж и просты для исполнения. Еще бы, посмеивался хитрован Зубриков — блюз давать это вам не рок-н-ролл балалаить. Если затакт не ловишь, не будет толку, про драйв и свинг, и прочие синкопы вообще умолчим — до джаза Парижу еще расти и расти. Но культ святой Фаины уже зарождался. Артаньян не очень торопился, ему была нужна народная святая, а не кукла от попиков, по указке из Рима, творящая чудеса. Он просто сказал, что была такая женщина, очень добрая и добродетельная, покровительствовала бродяжкам, лишенным родного дома и прочим бездомным. Она вообще была не святая — мало ли кого молва не ославит. Однажды, после смерти мужа, продала свое скромное поместье Ранев, и ушла в Париж. Но что-то Луи Артаньян о ней сведений тут не нашел, наверное, сгинула в дороге от злых людей. Но Луи упорно продолжал соблазнять парижан песнями о святой Фаине, и в этих песнях она была вся из себя такая хорошая и добрая, что устоять никто не мог — мурлыкал песенки.

А в 'Черном коте' со дня открытия пользовалась бешеной популярностью песня горбуна о красавице Бель. Когда черный кот объявил о начале истории о любви горбуна и красавицы, посетители сначала не придали этому особого значения: очередная простая похабщина. Наверняка очередное подражание менестрелям, любят они такие темы. И все оказалось так, да не так. В первый раз им только показали, как некий горбун жаловался на то, что его никогда не полюбит красавица Бель. Довольно сообразительный горбун, кто же полюбит такого уродца. Но потом он спел песню, и все остолбенели. Зубриков сидел за столом в компании ординарцев, изображал из себя графа ДиКаприо, ему было на самом деле интересна реакция народа. С певцом, исполняющим роль горбуна, они репетировали в катакомбах. Артаньян ему на полном серьезе обещал глотку перерезать, если до начала представления хоть нота песни станет известна в Париже: 'И после смерти ты не обретешь покой! И там тебя достану, мой родной', — пригрозил он Франсуа, парню с голосом сильным, и музыкальным слухом отличным, певцом от рождения, но ужасным бабником и греховодником-сластолюбцем, такие в певчих не задерживались, наоборот быстро нарывались на гнев попиков: 'Такой талант, да не на службе? Взять его греховодника и в келью, под замок, посидит там, в тишине, на хлебе и воде, подумает о своем поведении'. Франсуа осознал, но Луи он и без угроз в рот заглядывал — Артаньян ему прямо и честно сказал, что ждет Франсуа Жюссака слава великая, если он будет слушаться. А песен у Артаньяна много. И песен дивных, не чета этим завываниям бургундским.

И песня про красавицу Бель не разочаровала ожиданий Зубрикова. Париж был в шоке. В день открытия 'Ша нуар' Франсуа чуть не сорвал голос, песню он исполнял неоднократно. И плакали люди взрослые, мужчины храбрые и мужчины деловые, никто не скрывал слез — очень уж пронзительная песня была, за душу трогала.

А потом на подиум вышли стриптишы — и было явление Соблазна народу. Они выходили по одной, в странных своих платьях, заточенных для исполнения номера на раздевание, у них были звонкие и сильные голоса и девочки нагло и дерзко пели слова песни, которая сначала вызвала возмущение, но потом мужчины забыли о нем — зрелище перед их глазами заставило гульфики рваться от напряжения промеж ног. А кошечки Дворов чудес Парижа продолжали соблазнительно, но с достоинством голосить:

'Мы появляемся с деньгами,

В поясах с подвязками.

Мы свободные женщины.

Некоторые принимают нас за шлюх —

Я скажу: зачем мне тратить свои деньги,

Когда у меня есть ваши?

Не согласны?! Ваше дело.

И мне жаль, но я продолжаю танцевать.

Кошечки с коготками, словно удар милосердия,

Мы носим высокие сапоги на каблуках,

Вызывающие желание в мужчинах,

Развратные бабочки из 'Черного кота',

Эй, сестры, сестры по духу,

Не упустите эти деньги, сестренки,

В вино, что мы пьем, мы бросаем франки

Просто так, у нас большие запросы.

Мы хотим, чтобы попался, попался, ты, ты.

Прикоснись к моей коже

Цвета меда с молоком,

Чувствуя гладкий шелк,

Разбуди дикого зверя внутри,

Который рычит, пока она не начнет кричать:

Еще, еще, еще!

Когда ты вернешься домой,

Закончив дела на закате дня,

Живущий своей скучнейшей жизнью.

Когда погаснет свет свечи,

Ты ляжешь спать,

Воспоминания возвращаются:

Еще, еще, еще!

Попался, попался, ты, ты, да, да!

Хочешь провести со мной ночь сегодня?

Хочешь переспать со мной?

Добро пожаловать в Ша Нуар — Идеал!'

И девочки не останавливались на одних словах. Они извивались вокруг своих шестов, обнимали их, лизали язычками и принимали позы, соблазняющие и призывающие к разврату и сладострастию. Со странных нарядов срывались все новые и новые кусочки ткани и полоски, обнажая наготу, возбуждая мужчин. Но кроме соблазна ничего не получали парижане — даже серебряными монетами было запрещено в них бросаться — 'Совсем обнаглели они тут в своем 'Черном коте', это же так забавно попасть артисту в глаз монеткой, а здесь нельзя!' — деньги заведение принимало. По залу ходили служанки с подносами, и принимали звонкое серебро. И давал знак черный кот, и тогда к особо щедрому посетителю спускалась с подиума одна из соблазнительниц и танцевала для его стола. И еще больше пропитывался мужчина атмосферой этого заведения: особым запахом, запахом женской похоти, и ароматных смесей, на изготовление которых были свои мастера и в Париже. Но в 'Черном коте' появился свой, уникальный аромат, 'парфюм от Шанель' — весь секрет которого был именно секретом, но не для атлантов. Подростки забавлялись с растениями из Америки и мутили свои возгонки и выпарки для амазонок, которые и сами умели неплохо наменделеить себе присыпок и кремов. Это не возбранялось фоминизмом — благоухание и воскурение угодно Господу.

И только с подноса служанок 'Черного кота' можно было приобрести баночки с удивительными ароматами и запахами, с неизменными словами, вырезанными на крышечке: 'Шанель дю Пари. Парижское — значит, лучшее'.

Стриптиз заводил, с исполнения гимна женщин Дворов чудес, которое было только началом более буйной части развлекательного вечера. На втором этаже был устроен обычный дом быстрых свиданий, с маленькими комнатками, обставленными аккуратно и просто: крепкая постель, пара тазиков и кувшинов с чистой водой, и немного времени для нуждающихся и любителей 'спустить пар'.

Сами стриптиши были недоступны, пока они работали свои номера. Но потом, к восторгу публики, оказалось, что этих красоток можно нагнуть — только подход надо знать. А подход к ним оказался прост. Не для всех. Все вопросы к котикам — они зарешают и сведут, если все будет сговорено к общему согласию. Институт элитной проституции существовал всегда — это была норма жизни — все понимали — все приняли правила игры.

На сладкое в 'Черном коте' были и свои, оригинальные изыски в плане угоститься особыми блюдами. И вот здесь у многих деловых усы торчком встали — а нищие-то не так просты, паскуды! Шоко! Эти предатели снюхались с атлантами. Точно снюхались — ведь откуда еще в заведении могло появиться это чудесное блюдо атлантов. А про шоко знали — арабы на нем хорошо озолотились и продолжали набивать свои закрома золотом, мерзкие неверные.

Многие посетители, которые в первый раз заходили в 'Черного кота' сначала кипели от возмущения, у этих сволочей еще и не для всех! В наряде грязном и непотребном, с пустым кошельком не пускали в заведение — и охранники не особо церемонились, не убивали, не калечили дерзких наглецов и задавак, но на порог просто не пускали, оставляя за неудачником право — уйти и вернуться после того, как 'почистит перышки'. Но сразу на входе, каждого посетителя угощали маленьким бокальчиком шоко! Без оплаты! Считай — золотой дарили! И потом не жалели таинственного напитка за вполне умеренную плату. Шоко был известен своей силой: он на самом деле способствовал в деле постельных утех, мужская и женская слабость уступала его целебной силе, и поговаривали, что бокал горячего шоко продлевает жизнь на целый день. А какой вкус был у этого темного напитка, какой запах... чудо, что за блюдо. Арабы продавали шоколадус кусочками, на вес золота. Не скрывая — Атлантида с ними ведет торг, продает им порошок растения плодов шоко, которое не растет ни в Европе, ни на Востоке. А где растет? А вы, с какой целью интересуетесь? У нас не спрашивайте — спрашивайте у атлантов.

Более того, Зубриков не остановился на простом, и прибег к средству нормальных русских попаданцев. Каждый нормальный русский попаданец первым делом соображает самогонный аппарат — это аксиома, это... это суть попаданства. Без самогонного аппарата никакое прогрессорство невозможно. Алкоголь это не просто яд. Это яд сложный. Он требует неустанной работы по самосовершенствованию и развитию всех сторон жизни прогрессора. Запустил самогонку — готовься решать проблемы новые, серьезные, требующие недюжинного умения в сфере администрирования, управления и производства.

Шоколадный ликер Лешка замутил на раз — чего там мудрить — спирт и шоколад. В пропорции, которую ему Аматов посоветовал. Честный сороковник! Не надо переть против опыта предков. Есть там, у Менделеева какие-то серьезные, научные доказательства — сорок градусов — это норма, это стандарт. У Зубрикова даже был спиртометр — как без такого прибора затевать самогоноварение? — выйдет только профанация древнего русского искусства в области кулинарии. Лешка сам не парился, на Николашку бросил 'самогонку', тот в менделеевке соображал очень хорошо, достаточно, чтобы и спирту нагнать, и очистить углем, и водку замутить в нужной пропорции, в серебряных сосудах. И настаивать шоколадный ликер — гадость порядочную, честно признаться. Мальчики не пили эту дрянь, они и спирт не пили, и водку не пили — кто же пьет яд? Только идиоты. Спиритус вини разрушает мозг — это все знают. Даже вино разрушает мозг. Но там все слабо и медленно, человек смертен не только внезапно, человек смертен постоянно. Вся жизнь — страдание и умертвение плоти. Это ясно. В этом диалектический фоминизм — смерть и жизнь рука об руку идут вместе, а человек только сосуд, угодный Господу — увы, не вечный, но ценный сосуд.

Но этим дикарям европейцам не надо лишнего знать. Яд — лекарство, если его в меру применять. Надо вытравить у европейцев всякую дурь — будем травить — дело понятное, приятное, и даже забавное иногда: наблюдать с презрением над тем, какие же они свиньи эти европейцы, особенно если нажрутся выпивкой — животные.

* * *

'В ночь на восьмое число мая, в ночь на святой день воскресения Господа нашего Иисуса Христа, открыл свои двери вертеп греха и порока в Париже. И назван был сей храм Врага рода человеческого 'Черным котом', не скрывая своего расположения к Павшему. И заправляют в том вертепе враги власти короля и церкви — Дворы чудес Парижа. И много бед мы ждем от этого падения нравов'. Епископ Парижа закончил писать свой донос в Рим, самому Папе Римскому. Сам он не будет больше пытаться вмешиваться в эти дела — ему его здоровье дороже. Пусть в Риме разбираются. Посмотрим, что из этого выйдет. Хотя... епископ вспомнил о необычайно щедром подарке. Пришел человек от этих грешников и просто выложил на пол мешок с золотом, тихо добавил на словах: 'Богу — богово, епископу — еписково. Церковь тоже не обижена, святой отец, ты об этом знаешь. Так у нас ведут дела. До скорого свидания'. И епископ не смог ничего поделать. Ему дали золото. Откуда оно, и для чего оно подарено — это его личное дело. И он найдет достойное применение этому золоту, обязательно найдет. Очень много хлопот в этом беспокойном Париже. Совсем здесь люди нескромные и падкие к греху. Еще и странные слухи пошли о королеве Екатерине Валуа... и вовсе не об 'английской вдове короля', нет! Молва пошла о королеве Парижа, королеве Франции, о королеве Екатерине Валуа... и это было некстати, это было очень опасные слухи и молва. И Париж ждал новых перемен.

Глава 12. Лучше бы ты сдох. Екатерина Валуа

Излечение болезного прошло как по нотам! Спектакль устроили хороший, грамотный. Графа после поединка, унесли в его дом, которым он успел обзавестись на время пребывания в Париже. Кто откажет золоту и человеку двора Валуа? Через несколько часов все заинтересованные знали: граф молил свою госпожу о прощении за свой проступок и просил простить его слабость. Валуа отозвалась с одной из служанок. Своего медика она не послала проследить за кончиной забияки. И некоторые парижане даже посетовали на ее холодность. Граф ДиКаприо показал себя хорошим клиентом — щедрым, умным, знатоком тонкостей, отличным собеседником. Была у этих гадких итальяшек такая черта — умели найти язык со всеми, когда хотели, и не задирали чересчур носы.

К утру граф еще не умер. Но священник, прибывший из епархии главы попиков Парижа, довел до всеобщего сведения свое спокойное мнение: 'Граф исповедался, и готов расстаться с миром'. Вот тогда и королева соизволила навестить своего слугу. Пробыла она в доме графа недолго. И лицо ее было холодно и спокойно, какой-то неземной красотой и светом светилось лицо Екатерины Валуа, когда она возвращалась в Лувр в паланкине, радуя добрых парижан зрелищем славной дочери их города. Но внутри неё бушевала буря.

Катрин раскусила пройдоху Зубрикова. Она не удержалась! Только вошла, бросилась к нему, на него, а времена были грубые, она просто прильнула к телу своего любовника, вовсе не думая о том, что может причинить ему еще большую боль — она хотела обнять его, как в последний раз. И вдруг почувствовала подвох. Не обмануть женщину! Если ты её имел так много и так долго, что тела помнят, тела живут своей памятью.

Страсть хранит свои воспоминания.

И Катрин почуяла его своей животной частью, волчица почуяла волка, и взбесилась. Кого он хотел обмануть! Она нутром его здоровый пыл раскусила и вдруг, что-то словно прояснилось в голове. И Лешка не выкрутился. Не смог — во всем признался. Это была ошибка! И его слова для неё ничего не значили. Никакие доводы её не интересовали. Она поняла, что её предали. Предали в предательстве. Над ней надругался тот мерзкий атлант, которого она давно уже забыла, и забыла даже память о нем!

И королева оставила легата Алекса. Им обоим было о чем подумать.

А Лешка валял дурака в постели. Уже на следующие сутки он чувствовал себя отлично — все раны зажили, оставалось тщательно гримироваться и валять комедию на тему 'мнимый больной'.

Екатерина Валуа поступила как королева — она отправилась на остров Сите и молилась в соборе Богоматери. Молилась всю ночь. И люди утром узнали, что граф не умирает больше! И парижане зашептались — это было чудная новость, очень приятная, добрая, полезная. Их Валуа — настоящая королева — она может — излечить и спасти от смерти, это короли могут, они с высшим связаны. И парижане стали чудить — к Лувру стало приходить еще больше страждущих и немощных. С ними обходились просто, как всегда, привычно — подкармливали объедками с кухни. В воскресенье раздавалась королевская милость — серебро — немного, но все понимали, участие оказано, порядок соблюден, хорошая королева, своя, парижская.

Только болваны могут распространять слухи о появлении названия 'Двор чудес' связанные с одной стороной жизни этого многоликого общества. Многие знали и многие подозревали, что являясь физически здоровыми людьми, попрошайки искусно изображали больных и увечных, прося подаяния. Ночью, когда они возвращались в свой квартал, их увечья чудесным образом исчезали, что и дало, по всей видимости, название дворам чудес. Это бред. 'Franc-mitoux' — фрамиту — больные-притворщики, умели навести искусственные увечья, которые могли обмануть даже опытного медика. 'Кашлюны' могли закашлять и разжалобить кого-угодно, чтобы выманить монетки из простофиль — но, они были всего лишь одной из команд Двора. Главным чудом Двора было одно — возрождение свободы. И вот это чудо не было понятно и приятно большинству парижан, которые предпочитали покой и уют стада. А пришла беда? Отворяй ворота и не вопи громко, не мешай людям заниматься делом — грешить надо было меньше!

Умные, талантливые актеры, фрамиту, с честью, с лучшими хитами художественного кашля, исполнили задание Дворов на ура — у Лувра стали происходить чудесные исцеления! Валуа изливала щедрость не жалея — ангел снизошел на грешную землю Парижа! Люди были рады получить новую игрушку, такую полезную, такую милую.

А такая милая, такая чистая, как лепесток, в это время сидела на своем 'троне' в Лувре, и корона над креслом не значила ничего, сейчас была унижена любовь. И глазами полными слез смотрела Катрин на своего любовника, на своего предателя. И оба долго молчали. Они встретились после краткого перерыва. Он вошел в залу и застыл в недоумении — она все еще дулась! Что за нелепости! Железо горячо — трясти надо! А вот Катрин чувствовала себя плохо. Она не смогла успокоиться — кругом опутал её этот предатель. Но она нашла в себе силы — она не уронит чести Валуа. И когда молчание уже мешало дышать, она сквозь слезы негромко молвила: 'Лучше бы ты сдох, атлант'. И горько усмехнулась Екатерина Валуа. Ей не победить этого врага — но она не сдается, она уйдет гордо, стоя во весь рост.

А Зубриков не чувствовал себя виноватым, оскорбленным, или унизившим. Она что? Его полюбила? Да ерунда всё это. Лешка верил в любовь. Как в Богов. Как в мир. Как в жизнь. Но он не верил в любовь выдуманную и воспетую. Поэзис — в переводе в древнего греческого, это буквально — творение. Бог, который творил мир — поэтический акт совершал. Поэтизировать на человеческом уровне можно что угодно. Продукт всегда остается продуктом. Меч — тоже продукт жизнедеятельности. И ребенок — тоже продукт жизнедеятельности. И война. И мирный труд. Любовь — это высшая химия. Зубриков после попадания реально понял силу науки. Когда живешь в достатке, спокойно, в двадцать первом веке, обычным пользователем-покупателем компьютеров, мобил, машин, билетов на самолет — не думаешь о науке ни свысока, ни сбоку. А вот очутившись, с пустой башкой в мире без электричества и техники уровня пара — ты понимаешь, что наука это творение высшего пилотажа. И химия — это чума, как здорово. А биохимия — это нечто вообще запредельное.

Не попрешь против реакций, которые в микроскопы всякие там видны. Овец клонировали! Сердца пересаживали! Там, блин, такие сыворотки правды нахимичили, что всякие интриги и неполадки в механизме госуправления просто нереально себе представить. Наверняка, у президента нормальная есть команда — четкие друзья, спецы, мужики настоящие, российские — и пусть их на самом верху немного — двенадцать глав отделов. Но эти парни реально периодически просто выпивают дружескую чашу с сывороткой правды, и задают друг другу вопрос: 'Ну, что, брат, продался уже иноземцам?' — а иначе нельзя на высочайшем уровне власти.

И Любовь — это высочайшее — от нее дети родятся. Лучшие дети. И против любви не попрешь — это неизведанная пока наука — встретились два человека, и все — реакция друг на друга необратимая. И как хочешь называй: стрела Амура, бес в ребро, козла можно помянуть — все возрасты покорно запрягаются в упряжь супружества и тянут семью. Настоящую семью, а не обычный брак.

Катенька была славная девочка, и в постели хороша, и головка у нее была сообразительная, и жизнь ее побила довольно, чтобы она стала сильной, гнутой во все стороны, но осталась стойкой — но Леша не полюбил ее. А значит, и она просто влюбилась в него. Влюбленность это так, ерунда приятная — всего шаг в симпатичном направлении.

Зубриков не собирался ей ничего не пояснять, не говорить, это все бесполезно — женщина свой интерес ведает. А Катрин Валуа, ко всему женскому, королевой родилась, была и становилась. И Леша чуял ответственность. Убивать ее не хотелось. Там все смешалось: и симпатия к подружке, и приязнь к ее сексу, и уважение ее просвещенности — а девочка немного сдалась, признала необходимость посматривать в сторону демократических норм жизни — Катрин Валуа убивать было невыгодно.

' Ты меня на рассвете разбудишь,

проводить необутая выйдешь,

ты меня очень скоро забудешь,

ты меня никогда не увидишь'.

Граф ДиКаприо пел свою песню, а Катрин задыхалась от слез. Она сидела, закрыв глаза, и не могла остановить свой плач. И не хотела затыкать себе уши. Слова этой песни больно ранили, но с болью дарили покой, надежду на покой. Он продал душу дьяволу! Нельзя так петь. Нельзя так знать! Нельзя такое чувствовать! Что он за человек...

Закончив петь, легат атлантов негромко заметил:

— Я оставлю Францию, королева. Когда ты станешь королевой — я оставлю Францию тебе. Убивать тебя невыгодно. И не проси — я обещал убить тебя не больно. Увы, не больно убить королеву Англии. А королева Франции Екатерина Валуа — нужна Атлантиде.

— Я травлю тебя ядом, атлант, — прошептала признание королева.

Зубриков оторопел. Он не знал что сказать. Вот когда он в очередной раз понял глубину и мощь культуры человеческой. Религия — это не пенис канина — в большой книге на все случаи жизни отговорки есть. Не знаешь что сказать, а необходимо высказаться — чеши, как по писаному — сойдешь за умного и достойного человека. А апостолу учения святого Фомы было, что почитать в памяти своей:

— Иисус сказал: Это небо прейдет, и то, что над ним, прейдет, и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут, — спокойно, веско роняя слова евангелия, произнес Зубриков. Потом добавил мягче. — Евангелие от святого Фомы, заповедь одиннадцатая.

Она смотрела на него расширившимися от ужаса глазами. Валуа сразу поняла одно, важное — она травила христианина. И у этих фоминианцев была смелость убивать епископов, посланников папы Римского! Атлантида не приняла послов от святого престола. Атланты заявили на всю Европу — ваша Церковь и ваши Храмы — не есть вера истинная, исконная, изначальная. Не приближайтесь! Чистота не приемлет грязное.

Могло ли быть так, что вера хранила этого атланта от яда? Валуа не знала ответа на этот вопрос. Но отлично поняла, что никогда больше ничем не сможет навредить подло этому мужчине. Она ударит его, если он заслужит. Она укусит его — если он ее разозлит. Но время яда прошло.

— Время яда прошло, Алекс. Я буду бороться с тобой, — вслух повторила королева.

И граф Леонардо ДиКаприо улыбнулся:

— И это хорошо, моя королева. Впереди трудный участок пути. Дорога к трону никогда не бывает легкой. А если случается — чего тогда стоит такой тронник? А бороться с тенью Атлантиды не сможешь. Однажды я увезу тебя, Катрин.

Она вжалась в спинку трона, отодвинулась, как могла от него, но он не унимался, и ей было страшно.

— Ты объявишь поход по святым местам. В скромном платье ты выйдешь из дворца. И люди будут бросать цветы тебе под ноги. Они будут молиться о тебе, Екатерина Валуа. Они будут любить свою королеву. Я увезу тебя на несколько дней. Ты увидишь немного. Но этого тебе будет достаточно, чтобы всю жизнь помнить и знать — кто ты, когда ты и где ты.

— Это будет жестоко, легат, — грустно улыбнулась Катрин.

— Большой девочке — большие игрушки, — улыбнулся Лешка.

— Мерзавец. Ты не злишься на меня?

— Нет! Совсем нет, — сразу ответил Лешка. — Что ты, что ты! Перестань. Проехали. Ты погорячилась, я тоже не ангел. Люди мы, Катрин, люди.

— Ты человека убил! Ты сатанинские обряды творил, — вдруг завопила Валуа и бросилась к нему, чтобы выцарапать противные глазки.

А когда он ловко перехватил ее руки, она врезала ему коленом по дорогому. И он согнулся от боли. А она расхохоталась: получил мерзкий паршивец, будет знать, как над бедной королевой издеваться. Чуть в ведьму не превратил!

А пройдоха Зубриков, получив очередной незаслуженный удар по яйцам, приходил в себя, и приводил себя в порядок. И про себя ругался на эту бешеную. Совсем нюх потеряла! Королевы не пинаются по интимному! Королевам не положено! А эта — вредина и дура. Ох, как ему было больно.

Но они помирились. Побранились — потешились — старая как мир забава.

* * *

Париж стих, узнав новость недобрую. Умерла жена Бургундца. Бонне д'Артуа было двадцать девять лет, она не была тяжела, она цвела на многим памятном недавнем балу у Бурбона, и она умерла... Филипп потерял вторую жену. Но это его, бургундские заботы, многие беспокойно зашевелили извилинами: кому выгодно?

И Лешка честно объяснился с Катрин, он сам был в шоке. Так ударить Бургундца — это надо иметь стальную спину. И подло слишком — женщин можно убивать, но только когда они заслуживают смерти. А Бонна была домашней клушей, хорошая хозяйка дома, но она не была политиком, она вообще была вне этого образа жизни — обычная кровь, уносящая на сторону часть богатства рода.

И как не крути — всем выгодно ослабить Бургундию. Даже в самой Бургундии мути полно. Маньяки, скорее всего, постарались, так подумал Лешка, приняв версию, что перемирие арманьяки решили скрепить и таким образом, добавив забот своего древнему врагу.

А заботы всплыли нешуточные!

Зубриков сел, где стоял. Потому что, простит Господь ему его жестокость к памяти ушедшей — но Бургундец был завидной партией! И у Лешки для вдовца была одна невеста на примете. Одна молодая вдова была не прочь примерить корону. А вот Филипп ей эту корону гарантировал! А Филиппка потом можно и 'тогось'. Нужно будет его убить. Никаких 'можно'. Филипп политик мощный, никакие реверансы не обманут его. Он имеет тьму союзников тайных и явных — если вздумает начать серьезную брань с Атлантидой — это будет не 'крестовый поход' наемников и рыцарей, жадных до славы и добычи. Король Франции и Бургундии сможет сколотить мощный альянс и тогда всем станет жарко. И может начаться страшная череда нескончаемых конфликтов. Которой, конечно же, не будет — но атланты предстанут исчадиями ада перед Европой и Востоком. Мир окончательно разделится на три части: Европа, Восток и Атлантида.

Так стоило ли связываться с таким женихом? Ему тридцати нет — здоровый кабан, умный кабан — ох, сложная интрига.

А Екатерина отреагировала просто: 'Хочу!' И призналась, что очень завидовала сестре, когда та вышла замуж за Бургундца. И теперь — её черед. И она готова стать вдовой вторично — на все воля Господа — но! Сначала она понесет ребенка! Трону Франции нужен наследник. В Бургундии наследник есть.

И Лешка понял, что игра выходит на новый уровень. И никто не был посвящен в их план, кроме их двоих. И этого было достаточно. Валуа знала уже поговорку о том, что 'знает свинка'. Она кругом ловко устроилась — и попу на трон, и корону ей на голову, и нового мужика в постель. И никто ведь потом не подумает на неё!

Но до зловредного коварства было еще далеко. Устроить свадьбу Валуа и Бургундца было тоже непростым делом. Тут нужны были свахи лучшие, хитрющие, с руками загребущими. И кабинет Катрин развил деятельность в новом направлении — устройство довольно прибыльного мероприятия.

Важно понять одну вещь — Филипп Добрый мог оказаться хорошим королем. Париж был готов его принять. Ведь после коронации Бургундец оставался в своем Дижоне — а в Париже и так заправляли бургундцы, да еще и англичане совали свои сопливые носы во все дыры! Но в качестве короля Франции Филиппа ставили в позицию простую: или он продолжает поддерживать земляков, и все довольны, никому они особо не мешали. Вот только поддержка становилась изрядно окрашенной французскими интересами — как король Франции Филипп обязательно расширит штат управления — и с профессионалами-парижанами придется делиться властью. Либо Филипп унижает Францию, подминая под интересы Бургундии — вот тогда война улиц, вот тогда война земель. А Бургундия не готова к такой войне — и никакие англичане, в качестве союзников не помогут. Потому что орлеанцы, анжуйцы, бурбоны и арманьяки со всех сторон вцепятся в Бургундца, который решил подмять под себя Францию — не надо раскачивать лодку!

Все упиралось в Филиппка. А захочет ли он примерить корону? Примерить Валуа он не откажется — но это несерьезно — политик вертит мужчиной в таком деле.

И потихоньку, но ускоряясь с каждым новым днем, завертелась интрига — простая на первый взгляд, но там было много потайных карманов и условий.

А Катрин нудила и пилила всех кругом: хочу замуж, дайте мне Филиппа! Вариант всех устраивал, все носились, как угорелые, и подмазывали, подманивали, одаривали и отоваривали союзников и негодников. Всем оказалось интересна затея — женить Филиппа на Екатерине — это же можно такие дела начать проворачивать в Париже. И по старому с такой четой правителей не выйдет жить. Англичане утрутся! Это они что, между матерью и сыном войну объявят? Не надо смешить — сын еще не соображает ничего, а кто тогда у нас самый хитрый? Бургунды почуяли запах выгоды. Парижане почуяли ветры выгоды. Филипп думал. Катрин нудела. Однажды Зубриков не выдержал, она чуть не плакала, и он видел — она серьезно озабочена, но чего ей неймется? Решил поговорить начистоту и прямо спросил:

— Чего тебе так загорелось, Катрин?

— Я тяжела.

— Чего?

— У нас будет ребенок, Алекс, — спокойно пояснила Катрин.

И Лешка, который был отцом не одного десятка сыновей, и дочерей, и прочих дикарей — вот от этой новости сдулся. Спекся кекс.

И ведь сам был виноват! Когда они пришли к соглашению, Катрин поняла — она может больше не сдерживаться, и атлант просто обязан поступить как настоящий мужчина, а не крыса, скрывающаяся под маской, графа-итальянца. И они зажгли! Ни о каком Лувре и речи не было. Какой Лувр! Несколько ночей они тайно, катакомбами проникали в один гостеприимный дом, который до утра не давал уснуть соседям: крики и стоны стояли безумные. Соседи не знали что делать, и золото приятно тяготит карман, и спать хочется постоянно, и жены замучили мужиков упреками, в несостоятельности и слабом внимании к выполнению супружеских обязанностей.

А парочка отрывалась на полную катушку, совсем потеряв разум, дав себе волю, пока была возможность отдаться страсти, у которой нет будущего.

Вот и оторвались. И Валуа светилась светом будущего материнства, и глазами хитрой волчицы, которая получила своё. А Зубриков ударился в панику. И решил сбежать из Парижа. Потому что такие дела не мог оставить на своей ответственности. Серьезно все развернулось. Быть папой принца ему еще не приходилось.

Но ему не дали возможности расслабиться. Самый умный? Ха! "Легат, не надо никуда плыть. И ходить не надо. Все само придет к тебе", — огорошили Зубрикова визитеры с мордами молодыми, знакомыми и нахальными. Как же, оставили такого балбеса без присмотра — держи карман шире, брат Алекс.

В Париж заявился Мюллер! Он же мистер 'М' — глава секретной службы Атлантиды и всех 'штирлицев' начальник и всех 'бондов' командир. Ринат Аматов почтил Париж собственной персоной. И после встречи с ним, когда его представили большим и важным людям — все большие и важные почувствовали себя неуютно. Они воочию поняли — какой поганой сволочью может быть атлант, если ему не угодить. Граф ДиКаприо — слуга атлантов, больше мог не мнить о себе слишком важного, да он оказался соплюшкой против тех, кто решает! Как они были так слепы! И люди Екатерины Валуа утроили усилия — надо быстрей устраивать эту проклятую свадьбу, и чтобы поганый атлант покинул Париж побыстрее. Вопрос очень важный, вопрос корон и затрагивает судьбы многих великих родов. Справятся. Без всяких атлантов и вообще — не надо их так близко!

А Ринат уже замучался отвечать на всевозможные вопросы Зубрикова:

— Ринат, а вот всякие наследственные заболевания в это время какие бывают?

Аматов сначала не понял вопроса, потом подумал и честно признался:

— Вопрос сложный. Ты это к чему спросил?

— Катрин ребенка ждет.

— Я знаю, — как на дурачка посмотрел на друга Ринат. — И какие проблемы?

— Я беспокоюсь, — смущенно начал объяснять свои планы Лешка. — Вдруг девочка родится. Хочу мальчика подготовить. Зачем нужна принцесса? Надо чтобы принц. А девочку себе заберу.

Ринат опять не сразу понял, о чем ему толкует друг. Потом до него дошло:

— Ты ребенка подменить хочешь?

— Ага, — улыбнулся улыбкой идиота Зубриков.

— А нафига такие сложности? Лешка, если надо будет, мы и за дочь твою здесь все раскатаем.

— Ну... знаешь, Ринат, я с Катрин пообщался, принцессой быть очень муторно. Ничего хорошего.

— А, это верно, девочке на Тиде лучше, — улыбнулся довольный отец собственной дочери. — Леша, но маму нельзя так обижать. Ты свинство задумал. Нехорошо.

— Ринатик! Какое свинство! Что ты, — убежденным в своей правоте голосом начал развивать Зубриков. — Ты наших девочек вспомни! Я же с любой стороны лучшее предлагаю. Катенька всегда сможет дочку навестить, тут расстояние малое. А мать из нее, как из меня папаша! Я вижу это. И ты знаешь, не больно она о родном сыне думает. Любви между нами нет. Близость хорошая, горячая. Моего сына она примет запросто. Мы ей аккуратно, при случае все раскроем. А кормить его она не будет, не принято. Да и не надо — она бухает крепко. И так еле держу её в узде последние дни, она же не соображает, что делает.

— Вон оно что, Михалыч, — недобро прищурил глаз Ринат. — С этим я ей выдам пару добрых слов.

— Так что насчет наследственных заболеваний?

— А ты с кем трахаешься?

— Уже ни с кем, — поправил его Лешка. — Я уже натрахался. Три раза натрахался. Заблаговременно. Женщины вроде здоровые кобылы, кошки крепкие, нахальные и умные. Но... ссыкотно мне что-то.

— Плюнь, Зубриков, — решительно успокоил его Ринат. — Уродства не будет и ладно. А остальное неважно. Сейчас чума кругом таится. Яда полные бокалы. А ты о наследственности думаешь. Себе памятку заведем, чтоб потом брат на сестре не женился. А то тебя угораздит и к другой королеве пристроится.

— Хватит! Ну, их, этих королев, — Лешка честными глазами посмотрел в глаза друга и признался. — Не лучший вариант. Корона давит на вагину. Я же не король, в самом деле. Неравная партия. А хороший секос гармонии требует — равенства.

И теоретик секса принялся и дальше мутить свои интриги. А Ринат Аматов поговорил с Валуа, так поговорил, что бедная девочка до конца жизни с оглядкой пила вино.

Конец ознакомительного фрагмента. Пару кусочков, вне сюжета заброшу для интереса.Продолжение — на сайте https://shop.cruzworlds.ru/?a=book&id=1692 https://libst.ru/Detail/BookView/Ustomskij_A_/Moya_Valua/23813/?ref=57088

книга стоит 50 рбл. фрагмент — 10 рбл

* * *

— Зачем все это? — усмехнулся Ринат.

И Лешка увидел редкий взгляд, взгляд сильного человека, а он уже повидал людей, которые мнили себя вершителями истории, которые не просто правили, но управляли областями большими.

— Дело в унитазах. Понимаешь, Лешка. Как это не кажется тупым и диким. Но унитаз это важно. И унитаз это сложно. Электронику поднять очень сложно. Но она не так важна, пока ты не рвешься в Космос.

— Твою мать, Рин...

— Вот-вот. Телевизор? У нас отлично с идеологией, без костылей бежим впереди планеты всей. Связь — это уже организация, это для войны и администрирования. Вот почему война двигатель прогресса. Средства общения вот это важно! Мы империю создадим. А мне к моим не хочется по полгода добираться: из Тида до Калифорнии далеко. Выход — вылет. Самолет необходим. А создадим авиацию — всем писец. Это уже атомная бомба, в смысле большая страшная дубина для дикарей. Работу над движками форсировать надо. Алюминий, сталь — металловедение.

Насчет войны за Корнуолл. Леша, это было важно, отнять у Европы олово. Ты подумай над этим. Мы реально один из рычагов воздействия на мир себе отвоевали. Сейчас в Европе творится обратка. Немцы роют со страшной силой свои горы. Олова не хватает. Мы поток ограничили! Чехи бросили свои выкрутасы. У них зарплаты выросли. К ним народ повалил горы рыть — пока ты там выпенндриваешься с темой на каком языке читать молитвы — твоя жена честно тебя бросает. Ты трепач, а Ганс — новенький сосед — шахтер, он кормит лучше. Они все роют свои горы! Лешка! Они узнают про Урал и России кабздец настанет! Будь готов.

В Корнуолле мне было интересно. Честно интересно — экзамен провести. Я знал, что мы эту Англию раком поставим как нам угодно и где угодно. Абсолютно уверен в детях. И мне вообще безразлично, от того, что они не подвели. Они — наши дети. Да, я молодец, и все молодцы. Трата времени и слов на похвальбу. Мне моторы надо делать. Я хочу заниматься химией и физикой. Мне войны не интересны. Работы много Леша. Ты один в поле остаешься. Витя на разведке. Европейцы не тупые, они дикари, но встречаются дикари с чуйкой. Геологическая разведка — отличная. Ты же знаешь. Наш Мигель — под землей руду чует. Он уникум. На юге Африки строить много надо. Но — туда арабы со всей радостью пожалуют. Мы пока не высовываемся. Но юг Африки это действительно прорва какая-то. Ты не поверишь, но я боюсь там разработки усиливать. Потихоньку будем. Там на месте надо заводы ставить. Моторостроительный и авиационный. Автомат это не наш выход. Огнестрел нам самим опасен. Развивать огнестрел — самоубийство для нас. Кончат, как Кеннеди. А самолет это тайна. Ты вот не дурак, но самолет водить не умеешь, и телевизор не можешь сделать. Есть уровень, который не украдешь. Трудно украсть самолет. В карман не положишь.

Костя домосед. Костя политик, Костя император. Он удивительный мужик — его просто любят. Тебя любят за что-то. Тебя любят зачем. А Костика любят всегда.

У тебя просто мало дорог для движения вперед, Лешка. Ты идешь во внешника. Это надо. без этого никак. Изоляция это гибель для нас.

Все просто. Либо я беру грех на душу и запускаю проект "Чума", и по новому кругу зачищаю две трети населения Евразии. Либо мы обгоняем их честно. И нечестно, но по-людски. Без биологических атак.

Когда душа взвоет от купания в этом дерьме. А тут дерьмово, братишка. На Тиде и Атлантисе такой кайф! Когда взвоешь — домой — учить химию, физику. Ищи себя в науке. Работы полно. Не может такого быть, чтобы ты был стопроцентный гумаитарий. не верю. ты не гений математики, но на уровень нормального механика вырастешь быстро.

* * *