Непрощенные...

— Здесь нужно воевать, — ответил, пошатываясь, штабной. — Какая теперь армия, знаешь? Все развалили, нахрен! Ваш полк рекомендовали, и, как вижу, не зря. Не знаю, как у вас это получается: за месяц боев ни одного "двухсотого". Сколько танкистов положили в первую кампанию, помнишь? Воюй, Вигура! Наградами засыплют. Чего хочешь дадут!

— И квартиру в Москве?

— Хоть две! — хмыкнула морда. — У тех, кто наверху, от здешних дел штаны мокрые. Будешь результат давать, не пожалеют и квартиры и дырки для ордена.

В тот миг я думал об Альке. Если квартиру дадут, жена вернется, а с ней — и дочка. Жутко хотелось семейных вечеров. И чтобы дочка рисовала... Не вышло. Квартира в Москве у меня появилась, только Алька в ней не живет. Да и мне оставалось недолго.

Длинный день подошел к концу. Телевизор смотреть не хотелось, читать тоже — надоело в колонии. Оставалось пить. Водка в холодильнике кончилась, звонить Федосову, чтоб подвез, не тянуло. Да и город хотелось увидеть, людей: соскучился за проволокой... Достал пистолет, вытянул из кучи пакет поприличней, оделся и пошел. Во дворе было пусто, в магазине вряд ли узнают — Москва. Перед выходом из подъезда еще раз проверил "Макаров" и загнал патрон в ствол.

Во дворе светил одинокий фонарь и лил дождь. Огляделся, сунул руки в карманы и потопал. Мир был зыбким и мокрым, и на мгновение мне показалось, что все, что в нем осталось, это я, никому не нужный вояка, и ущербная луна, пробующая пробиться через тяжелые тучи, чтобы рассмотреть козявку-человека. Когда за спиной послышались торопливые шаги, даже полегчало. Оглянулся. Щуплый, невысокий пацан бежал следом. Я перехватил "ПМ" в кармане куртки. Пацан подбежал ближе и остановился, пытаясь вытащить пистолет из кармана. Тот зацепился. Лицо у говнюка было испуганным. Мокрые от дождя черные волосы, густые брови... Меня захлестнула злость: киллер, мать его! Не могли найти лучшего?

— Ну? Ты пришел за мной, малыш?

За спиной пацана что-то закричали: видимо, приободряя. Да их тут целый аул! Потанцуем? Сначала я собирался съездить "бойцу" по роже и обезоружить, но присутствие помощников меняло дело. Пацан, наконец, вытащил пистолет, и я нажал на спуск. Чернявый качнулся и упал лицом вниз. Я вскинул "Макаров", целясь на звук голоса, но в черноте двора разглядеть противника трудно. Огненный, пульсирующий факел, вылетел из окна припаркованной в отдалении машины. Выстрелов я не услышал. Когда в тебя попадают, их не слышно...

* * *

По пустынной улице катился одинокий шарик перекати-поля. Докатился до салуна, ткнулся в крыльцо, пролетел мимо лавок бакалейщика и шорника и притормозил у входа в банк.

В пересохшем рту першило, потели ладони. Стоять на порывистом сухом ветру было неприятно, песок забирался в щелочки глаз, попадал в рот, прилипая к потной шее, вызывал зуд. Нетерпимо хотелось почесаться.

Напротив покачивалась грузная фигура. Грязное пончо не скрывало мощный торс, длинные руки походили на конечности гориллы. Мятая шляпа с обвисшими полями, закрывающими глаза, довершала картину. От фигуры веяло силой, прямой и жесткой, как удар топором по подставленной шее.

Он должен успеть первым!

— Ну? Ты пришел за мной, малыш?

"Never free, never me, so I dub the unforgiven", — завыло в голове.

Ильяс рванул рукоятку кольта, но стоявший напротив выхватил свой быстрее. Его револьвер взлетел вверх будто сам собой, зрачок ствола выплюнул сноп искр.

В грудь ударило, стало нечем дышать. Не успел!

— Unforgiven! — по-прежнему ныло и ревело в ушах...

Ильяс рывком сел, встряхнул головой и уставился на стену. Тишину квартиры в Алтуфьево рвали гитарные переливы шведско-американской группы.

— So I dub the unforgiven! — рычал из динамиков мобильного телефона рингтон.

Ильяс накрыл телефон ладонью, глянул на часы. Два часа ночи. Кто?

"Дядя Аслан", — подсказал экранчик.

— Здравствуй, дядя! — спросонья слова приветствия вылетели на русском языке. Так было не принято, некрасиво. Он тут же поправился. — Салам.

— Салам, Ильяс...

— Что случилось, дядя?

Голос собеседника дрогнул:

— Приезжай, Ильяс... Розу убили. Похороны послезавтра.

Ильяс хотел спросить: "Кто убил?", но не успел. Собеседник положил трубку.

Розу Ильяс помнил. Нескладная, черноволосая, высокая. На год младше Ильяса. Он учил ее стрелять... В последний раз виделись на дне рождения бабушки. Сколько ей тогда было? Шестнадцать? Значит теперь восемнадцать... "Было восемнадцать", — поправился он.

Ильяс спустил ноги с кровати, осмотрелся. Надо предупредить деканат об отлучке. В голове крутились мысли одна другой бестолковее. Покупать подарки для родни? Хватит ли денег? А еще билет на самолет...

Телефон снова зашелся переливами гитары. "Сестра".

— Салам, Эльмира.

— Розу убили! Дочку дяди Аслана.

— Знаю, он звонил.

Сестра еле сдерживала рыдания, всхлипывая. Они с Розой дружили: в детстве играли вместе.

— За что? За что все это? Когда, наконец, кончится?

— Успокойся, Эля. Выпей лекарства и ложись спать.

— Я еду на похороны. Мы лето вместе провели. Я Розу... — сестра все же не сдержалась и заревела в трубку.

— Успокойся. Я закажу нам билеты.

Эля всхлипнула еще разок, понемногу сдерживаясь.

— Отчего она умерла? — Ильяс поправился. — Кто ее убил?

— Не знаю... Дядя не сказал. Он сам не свой.

Ильяс вздохнул:

— Ладно. Давай спать. Утром закажу билеты.

— Я сама закажу. У тебя даже на поезд не хватит.

Ильяс смолчал.

— До встречи!

— Спокойной ночи!

Экран телефона медленно погас. Спать уже не хотелось.

* * *

В аэропорту Владикавказа их встретили двоюродные братья. Муса, сын дяди Ахмета, и Шамиль, средний сын дяди Рустема.

— Салам.

— Салам.

Они молчали до самого выхода. Только у машины Ильяс не выдержал:

— Кто?

Муса кивнул на скучающего в стороне солдата.

— Они, брат.

...Ехали долго.

Потом были похороны. Ревущие родственницы, высохшие, ввалившиеся глаза бабушки, промозглый ветер на склоне, сухие комки земли в ладонях.

Муса привел его на склон, когда гости покинули двор.

— Возьми земли, Ильяс. Это — хорошая земля. Наша. Бери!

Он послушно зачерпнул ладошкой крошащуюся породу.

— Это хорошая земля, Ильяс. Это земля наших предков. Твоих и моих, брат.

За спиной послышались шаги. Вверх по склону поднимались Шамиль и дядя Аслан.

— Ты уже взрослый, Ильяс. У взрослых свои законы.

— К чему ты это мне говоришь, Муса?

Но ответил не двоюродный брат. Заговорил дядя Аслан:

— Я не могу быстро ходить. У меня больная нога. Уже десять лет.

Ильяс знал, где дяде прострелили ногу. Он кивнул. Это знали все.

— Моих сыновей убили. Теперь забрали дочь, — дядя Аслан потер бороду, он нервничал. — За жизни сыновей со мной рассчитались. Но Роза, уйдет неотомщенной.

Ильяс напрягся: он ближайший родственник Розы, ближе, чем Муса и Шамиль. Мстить? Ему? Учился, учился, а теперь в горы?!

— Мы все сделаем правильно, дядя, — ответил Муса. Он посмотрел на Шамиля и Ильяса. — Так?

Шамиль закивал.

— Мы найдем и покараем. Так ведь, брат? — ладонь Мусы легла на плечо Ильяса.

— Я слышал, его арестовали и будут судить, — Ильяс, как мог, оттягивал неизбежное.

— Это их суд, брат. Их законы, их судьи, их тюрьмы. Они не хотят, чтоб мы волновались, они боятся нашей мести. Один воин стоит тысячи баранов. А там бараны, брат. Бараны и шакалы. Мы будем жрать одних и резать других, брат!

Шамиль кивал все энергичней. Глаза его лихорадочно блестели. Зрачки казались огромными. Да они больные!

— Его будут судить, и если отпустят... — попытался вывернуться Ильяс.

— Даже если посадят, брат! Он отсидит, а сестры не будет. Ее не выпустят через пару лет, не вернут отцу. Не думай, брат! Действуй, как велит сердце.

На другое плечо легла ладонь дяди.

— Мы отомстим. Так?

Он ждал этих слов. Знал, что услышит и боялся. Всю свою жизнь пытаться выскочить из раскручиваемой спирали предложенной судьбы, старался, полз и, кажется, почти соскочил... Но только "почти".

На вопрос можно было не отвечать. За него уже решили. Упереться? Нет... Место и окружение выбрано правильно. Подперли со всех сторон. Похороны отодвинули далеко рациональное "я". В гркди клокотало, настойчиво били в висок маленькие злые молоточки.

— Да, Муса!

— Это правильные слова — от сердца.

На душе Ильяса было пусто.

* * *

Он забыл этот разговор. Заканчивался четвертый курс, шла преддипломная практика. Эля съехала в Голландию к родителям покойного мужа и в распоряжении Ильяса была прекрасная двушка на Фестивальной. Жизнь казалось простой и легкой.

Телефон зазвонил в семь часов вечера.

— Кто такой "Муса"? — Лера схватила трубку первой и теперь морщила носик.

— Много будешь знать, скоро... — начал Ильяс, но не закончил поговорку — в дверь постучали.

Телефон затих.

— Кто там?

— Свои, брат!

За дверью стояли Муса, Шамиль и двое незнакомых ребят.

— Салам.

— Салам, брат.

— Кто там, Илья? — полюбопытствовала Лера из ванной комнаты.

— Это по делу.

Муса ухмыльнулся и попробовал войти в прихожую, но Ильяс перекрыл проход.

— Что-нибудь случилось?

Шамиль закивал головой. Муса заглянул через плечо Ильяса, ухмыльнулся шире:

— Попроси свою девушку ехать домой, брат.

— Зачем?

— У тебя всю ночь будут гости.

— Какие гости?

Муса повернулся к двум незнакомым парням и представил их:

— Рустик. Толя.

Ильяс удивленно уставился на двоюродного братца. Шамиль все также кивал головой, напоминая болванчика. Глаза его неестественно блестели.

— Попроси ее уйти. Мы подождем на кухне.

— Зачем?

— Надо, брат, надо! — глаза Мусы сузились. — Очень надо.

...Через десять минут обиженная Лера ехала домой на такси, а сам Ильяс стоял напротив развалившейся на диване четверки гостей:

— Что происходит?

Муса взял со столика пульт управления DVD.

— У тебя есть любимый фильм, Ильяс? Здесь, на полке? — он указал на стопку дисков.

— "Потоп", — автоматически ответил Ильяс.

— Слышали? — Муса повернулся к Рустику и Толику. Те затрясли головами.

— Просмотрите все. Чтобы про волны, мосты — все запомнили!

— Там про семнадцатый век, исторический фильм, — уточнил ничего не понимающий Ильяс.

— Это не важно, брат. Они посмотрят, запомнят и скажут, что вы смотрели кино вместе. Идем! — Он потянул Ильяса из комнаты.

— Куда?

— Он вернулся! Выпустили! Ты не смотришь телевизор? Выпустили! — шептал Муса.

— Кого?

— Его! Он здесь, брат!

— Мы куда-то едем?

— Туда-то, брат. Туда-то! Едем отдавать долги!

* * *

Промозглый моросящий дождь. Два часа ожидания в тонированной десятке со снятыми номерами. Вход в нужный подъезд просматривается все хуже.

— А если он не выйдет, Муса?

— Он не видел света четыре года, брат. Он обязательно выползет.

Шамиль кивает. Он всегда кивает. Не говорит, не спорит — только кивает.

В десятом часу дверь подъезда распахнулась, высокая фигура вышла в свет фонаря.

— Он!

Человек шел быстро, покачиваясь, но быстро. Шел к огням ночного магазина.

— Пошли!

Они выскочили из машины, Ильяс сунул руку в карман, охватывая ребристую рукоятку.

В голове застучали незваные балладные переливы.

— "Unforgiven!" — била в виски позабытая мелодия.

Кровник удалялся, Ильяс побежал. Надо успеть сделать это во дворе, где нет свидетелей! Ильяс почти успел, как человек впереди внезапно обернулся. Ильяс потянул пистолет из кармана, зацепился, рванул еще раз. В руке человека блеснул ствол.

— Ну? Ты пришел за мной, малыш?

Ильяс тянул рукоятку оружия, понимая, что не успевает. Совсем не успевает.

За спиной рычал Муса:

— Отойди! Дай я его!

Пистолет в чужих руках выплеснул сноп искр. В грудь Ильяса вонзился огненный штырь.

— You labeled me, I'll label you, So I dub the unforgiven! — ревело в ушах.

На глаза навалилась тьма...

Глава 2

Авианалет закончился также стремительно, как и начался. "Юнкерсы", "штуки", отбомбились по намеченным целям, прочесали развалины из курсовых пулеметов, добивая выживших, и ушли на Запад. С задачей они справились. Подвижной парк танковой дивизии, запасы горючего — все это более не существовало. На площадках полыхали до неба развороченные взрывами цистерны, горели грузовики, мотоциклы и тягачи. Под грудами покореженного кирпича застыли танки и артиллерия. В развалинах казарм еще шло движение, но это не было выдвижением по сигналу тревоги. Выжившие в налете спешили покинуть место разгрома.

Самолеты завершили то, что часом раньше начала артиллерия. 22-я танковая дивизия РККА не смогла развернуться на линии обороны. Вернее, не успела.

Где-то у реки били по врагу пушки дежурных танковых частей, сражался мотострелковый полк дивизии, стреляли редкие добравшиеся до реки "сорокопятки". Туда тянули связь, разорванную бомбежкой противника, пробовали доставить снаряды. Но это была агонией. Из девяти тысяч бойцов в строю осталась едва половина, технику выбили еще в большей пропорции.

Когда гул самолетов стих, груды битого кирпича покрылись людьми. Бойцы рвали на бинты чистое исподнее, перевязывали раненых, искали в развалинах выживших и погибших. Принесли тела комиссара и военинженера, пробовавших под огнем организовать выход техники. Медико-санитарный батальон грузил раненых и отходил к лесу. Принявший командование майор собирал экипажи для оставшихся танков. 44-й танковый полк спешил к Бугу. Там шел бой...

Новый артобстрел внес волну сумятицы. Никто не обратил внимания на выбравшихся из развалин очередных оглохших и наглотавшихся пыли бойцов. Сами разберутся, не маленькие

Артобстрел утих. Танковая колонна под прикрытием оставшихся зениток начала выдвижение. Чадили выхлопом высокие "бэтешки", крутили башнями Т-26, лязгал гусеницами тяжеленный "КВ".

Крепко сбитый рыжеволосый сержант с окровавленной головой и высокий жилистый младший лейтенант, вылезшие из развалин казармы, не могли придти в себя. Вместо того, чтоб искать своих или бежать к "оружейке", они нервно крутили головами. Смотреть было на что. Горящее офицерское общежитие, развалины казармы, длинные ряды из развороченных и разбитых бомбами машин и танков, многие из которых горели. Эти двое не разговаривали и, вообще, старались не смотреть друг на друга. Лейтенант оторопело глядел на полыхающее здание общежития, осматривал руку, покрытую спекшейся кровью и пылью, прислушивался к канонаде. Сержанту хватило беглого смотра тел убитых красноармейцев. Он покачал головой и ущипнул себя за руку, попав на ушибленное место.

— Твою мать! — ругнулся, скривившись от боли.

— Что, простите? — лейтенант навис над сержантом.

Тот вытянулся:

— Разрешите обратиться, товарищ... — он всмотрелся в одинокий эмалевый квадратик на черной петлице. — Товарищ младший лейтенант. Вопрос можно?

— Кто лейтенант? — не понял командир. — Я?