| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Миссис Дюбоуз? — позвал он.
Джесси открыла деревянную дверь и расщёлкнула сетчатую дверь.
— Это ты, Джем Финч? — сказала она. — Ты вместе с сестрой. Я не знаю...
— Пусть войдут оба, Джесси, — сказала миссис Дюбоуз.
Джесси впустила нас и ушла на кухню.
Гнетущий запах встретил нас, когда мы переступили порог — запах, который я встречала много раз в сгнивших от дождей домах с лампами на угольной нефти, черпаками для воды, и небелёными простынями. От него я всегда становилась испуганной, настороженной, ждущей.
В углу комнаты стояла латунная кровать, а в кровати лежала миссис Дюбоуз. Я гадала, не свела ли её туда деятельность Джема, и на какой-то момент мне стало её жаль. Она лежала под кучей одеял и выглядела почти дружелюбно.
У её кровати стоял умывальный столик с мраморной столешницей; на нём были стакан с чайной ложкой внутри, красная ушная спринцовка, коробка гигроскопической ваты, и стальной будильник, стоявший на трёх крошечных ножках.
— Так значит, ты привёл эту свою маленькую грязную сестрёнку, да? — было её приветствием.
Джем сказал спокойно: "Моя сестра не грязная, и я вас не боюсь", — хотя я заметила, что коленки его дрожат.
Я ожидала услышать тираду, но всё, что она сказала, было:
— Ты можешь начинать чтение, Джереми.
Джем сел на стул с плетеным сиденьем и раскрыл Айвенго. Я пододвинула ещё один и села рядом с ним.
— Сядь ближе, — сказала миссис Дюбоуз. — Сядь ближе к краю кровати.
Мы подвинули наши стулья вперёд. Впервые я была так близко к ней, и больше всего я хотела бы отодвинуть свой стул обратно.
Она была жутко противной. Её лицо было цвета грязной наволочки, а уголки её рта блестели от влаги, которая стекала медленно, как ледник, вниз по глубоким желобам, обрамлявшим её подбородок. Старческие пигментные пятна усеивали её щеки, а в её бледных глазах чернели острые зрачки. Кисти рук были шишковатые, а кутикулы выросли поверх её ногтей. Её нижняя челюсть не была вставлена, и её верхняя губа выступала вперёд; время от времени она подтягивала нижнюю губу к верхней челюсти, двигая с ней свой подбородок. Из-за этого влага струилась быстрее.
Я не смотрела больше, чем следовало. Джем снова открыл Айвенго и начал читать. Я пыталась не отставать от него, но он читал слишком быстро. Когда Джем встречал неизвестное ему слово, он пропускал его, но миссис Дюбоуз уличала его и заставляла читать по буквам. Джем читал минут двадцать, и в это время я смотрела то на запятнанную сажей каминную полку, то в окно — куда угодно, лишь бы её не видеть. Пока он читал дальше, я заметила, что поправок у миссис Дюбоуз становилось меньше и встречались они всё реже — Джем даже оставил одно предложение висеть в воздухе. Она не слушала.
Я посмотрела в сторону кровати.
С ней что-то случилось. Она лежала на спине, укрытая одеялами до подбородка. Были видны только её голова и плечи. Её голова двигалась медленно из стороны в сторону. Время от времени она широко открывала свой рот, и я могла видеть, как её язык едва заметно колебался волнообразно. Нити слюны собирались на её губах; она втягивала их, а затем снова открывала рот. Её рот, казалось, жил своей собственной жизнью. Он работал отдельно и независимо от остального тела, открывался и закрывался, как лунка моллюска в песке во время отлива. Иногда он говорил "Пт", будто закипала какая-то вязкая субстанция.
Я потянула Джема за рукав.
Он посмотрел на меня, а затем на кровать. Её голова совершила очередной поворот в нашу сторону, и Джем сказал:
— Миссис Дюбоуз, вы в порядке?
Она не слышала его.
Зазвенел будильник, чем напугал нас до смерти. Минуту спустя, с ещё натянутыми нервами, мы с Джемом были на тротуаре и направлялись к дому. Мы не удрали, нас отослала Джесси: прежде, чем отзвенел будильник, она была в комнате с целью вытолкать нас с Джемом оттуда.
— Кыш, — сказала она, — вам пора домой.
В дверях Джем колебался в нерешительности.
— Ей пора принимать лекарство, — сказала Джесси.
Пока дверь закрывалась за нами, я увидела, как Джесси быстро идёт к кровати миссис Дюбоуз.
Было только три-сорок пять, когда мы вернулись домой, так что мы с Джемом били мячи с полулёта на заднем дворе, пока не пришло время встречать Аттикуса. Аттикус принёс два жёлтых карандаша для меня и футбольный журнал для Джема, которые, как я полагаю, служили безмолвной наградой за наш первый день занятий с миссис Дюбоуз. Джем рассказал ему, как всё прошло.
— Она напугала вас? — спросил Аттикус.
— Нет, сэр, — сказал Джем, — но она такая отвратная. У неё припадки или что-то вроде того. Так и брызжет слюной.
— С этим ей не совладать. Когда люди больны, они порой выглядят не слишком приятно.
— А меня она напугала, — сказала я.
Аттикус посмотрел на меня поверх очков.
— Тебе не обязательно ходить с Джемом, знаешь ли.
Следующий день у миссис Дюбоуз был таким же, как и первый, и таким же был и следующий, пока постепенно не обрисовался шаблон: всё начинается нормально, то есть миссис Дюбоуз немного потравит Джему душу разговорами о своих любимых предметах — своих камелиях и склонности нашего отца дружить с черномазыми; она становится всё больше и больше молчаливой, а затем вовсе нас оставляет. Зазвонит будильник, Джесси прогонит нас, и остаток дня уже в нашем распоряжении.
— Аттикус, — сказала я одним вечером, — а что означает "друг черномазых"?
Лицо Аттикуса было серьёзным.
— Тебя кто-то так называет?
— Нет, сэр — миссис Дюбоуз называла вас так. Каждый день она разогревается, называя вас так. Фрэнсис назвал меня так на прошлое Рождество, тогда-то я это впервые и услышала.
— Так поэтому ты на него и набросилась? — спросил Аттикус.
— Да, сэр...
— Тогда почему ты меня спрашиваешь, что это означает?
Я постаралась объяснить Аттикусу, что меня разъярило не столько то, что сказал Фрэнсис, как то, как он это сказал.
— Он произнёс это как "драный сопляк" или вроде того.
— Скаут, — сказал Аттикус, — "друг черномазых" — просто одно из тех выражений, которые не значат ничего — как и "драный сопляк". Как бы тебе объяснить... дрянные, невежественные люди используют его, когда думают, что кто-то относится к неграм намного лучше, чем к ним самим. Оно проскальзывает в обращении с людьми вроде нас, когда они ищут простое и грязное выражение, чтобы окрестить кого-то.
— Значит, на самом-то деле ты вовсе не друг черномазых, да?
— Я несомненно им являюсь. Я всячески стараюсь любить каждого... иногда удаётся с трудом... Малышка, это вовсе не оскорбление, когда кто-то зовёт тебя именем, которое кажется ему плохим. Это всего лишь показывает, насколько этот человек жалок, но тебя ничуть не задевает. Так что не дай миссис Дюбоуз огорчить себя. У неё и своих горестей хватает.
Однажды днём спустя месяц Джем продирался сквозь сэра Вальтера Скаута, как Джем его называл, а миссис Дюбоуз поправляла его на каждом шагу, когда раздался стук в дверь.
— Войдите! — крикнула она.
Вошёл Аттикус. Он подошёл к кровати и взял руку миссис Дюбоуз.
— Я шёл с работы и не увидел ребят, — сказал он. — Я подумал, что они всё ещё могут быть здесь.
Миссис Дюбоуз улыбнулась ему. Хоть убейте, но я не могла взять в толк, как она могла заставить себя разговаривать с ним, если сама как будто настолько его ненавидела.
— Ты знаешь, сколько сейчас времени, Аттикус? — сказала она. — Ровно четырнадцать минут шестого. Будильник поставлен на пять-тридцать. Я хочу, чтобы ты это знал.
Внезапно до меня дошло, что каждый день мы оставались у миссис Дюбоуз чуть дольше, что будильник звенел на несколько минут позже каждый день, и что она была глубоко в одном из своих припадков к тому времени, как он срабатывал. Сегодня она препиралась с Джемом почти два часа даже не собираясь испытывать припадок, и я ощущала себя как в безвыходной западне. Будильник был сигналом для нашего освобождения; если в один прекрасный день он не зазвонит, что мы будем делать?
— У меня такое чувство, что срок, положенный Джему читать вслух, истекает, — сказал Аттикус.
— Ещё на неделю дольше, пожалуй, — сказала она, — просто чтобы убедиться...
Джем вскочил.
— Но...
Аттикус выставил руку и Джем умолк. По дороге домой Джем сказал, что ему нужно было делать это только один месяц, а месяц уже прошёл, и это не честно.
— Ещё только одну неделю, сын, — сказал Аттикус.
— Нет, — сказал Джем.
— Да, — сказал Аттикус.
Следующая неделя вновь застала нас у миссис Дюбоуз. Будильник больше не звонил, но миссис Дюбоуз отпускала нас со словами "Этого хватит" настолько ближе к концу дня, что Аттикус уже дома читал газету, когда мы возвращались. Хотя её припадки и прошли, во всех остальных отношениях она оставалась прежней: когда сэр Вальтер Скотт погружался в многословные описания рвов и замков, миссис Дюбоуз заскучает и пристанет к нам:
— Джереми Финч, я ведь говорила тебе: ты будешь сожалеть о том, что сорвал мои камелии. Теперь-то ты сожалеешь об этом, правда?
Джем скажет — конечно же, сожалеет.
— Думал, что сможешь побить мою Рождественскую камелию, не так ли? Ну так Джесси говорит, что верхушка снова отрастает. Уж в следующий раз ты будешь знать, как взяться за дело, так ведь? Ты же выдернешь всё с корнями, ведь так?
Джем скажет — конечно же, выдернет.
— Не бормочи мне, мальчик! Подними голову и скажи: "да, мэм". Хотя не думаю, что тебе охота держать её прямо, с таким-то отцом.
Подбородок Джема поднимется, и он уставится на миссис Дюбоуз с лицом без тени обиды. За эти недели он выработал на лице выражение вежливой и отстранённой заинтересованности, которое он и представлял ей в ответ на её самые чудовищные выдумки.
Наконец настал тот день. Когда миссис Дюбоуз сказала: "Этого хватит", в тот день она добавила: "И это всё. Удачи вам".
Всё кончилось. Мы поскакали по тротуару на радостях от полного освобождения, подпрыгивая и завывая.
Той весной было хорошо: дни становились всё длиннее, что давало нам больше времени для игр. Ум Джема был занят в основном игровой статистикой на каждого футболиста студенческих команд в стране. Каждый вечер Аттикус читал нам спортивные страницы газет. Алабама могла снова пройти на матч "Розовой чаши" в этом году — судя по её перспективным игрокам, имени ни одного из которых мы не могли произнести. Однажды вечером Аттикус был на середине колонки Уинди Ситона, когда зазвонил телефон.
Он взял трубку, затем пошёл к вешалке для шляп в прихожей.
— Я схожу к миссис Дюбоуз ненадолго, — сказал он. — Скоро вернусь.
Но Аттикус явился намного позже моего времени отхода ко сну. Когда он вернулся, он нёс коробку конфет. Аттикус уселся в гостиной и положил коробку на пол рядом со своим креслом.
— Чего она хотела? — спросил Джем.
Мы не видели миссис Дюбоуз больше месяца. Её уже никогда не было на веранде, когда мы шли мимо.
— Она умерла, сын, — сказал Аттикус. — Она умерла несколько минут назад.
— Да? — сказал Джем. — Хорошо.
— Верно, что хорошо, — сказал Аттикус. — Она не страдает больше. Она была больна очень долгое время. Сын, а ты не знал, что за припадки у неё были?
Джем помотал головой.
— Миссис Дюбоуз была морфинисткой, — сказал Аттикус. — Она годами принимала морфий как болеутоляющее. Доктор посадил её на него. Она бы провела на нём остаток своей жизни, и умерла бы без столь сильных мук, но она была слишком своевольной...
— Сэр? — сказал Джем.
Аттикус сказал:
— Прямо перед твоей выходкой она вызвала меня, чтобы составить завещание. Доктор Рейнольдс сказал ей, что ей осталось лишь несколько месяцев. Её имущественные дела были в идеальном порядке, но она сказала: "Одно дело пока ещё не в порядке".
— Что ещё за дело? — Джем был в недоумении.
— Она сказала, что собирается покинуть этот мир необязанной ничему и никому. Джем, когда ты болен так, как была больна она, вполне приемлемо принимать любые средства для облегчения боли, но это было неприемлемо для неё. Она сказала, что намерена порвать с зависимостью перед смертью, и как раз это она и сделала.
Джем сказал:
— Хочешь сказать, вот чем были её припадки?
— Да, вот чем они были. Большую часть времени, пока ты читал ей, вряд ли она слышала хоть слово из сказанного тобой. Её ум и тело всецело были сосредоточены на том будильнике. Если бы ты сам не попал к ней в руки, я бы всё равно велел тебе ходить и читать ей. Это, должно быть, её немного отвлекало. Была и другая причина...
— Так она умерла свободной? — спросил Джем.
— Как горный воздух, — сказал Аттикус. — Она была в сознании до последнего, почти. В сознании, — он улыбнулся, — и ворчании. Она по-прежнему искренне не одобряла мои поступки, и сказала, что я наверняка проведу остаток свой жизни, выпутывая тебя из тюрьмы. Она велела Джесси собрать тебе эту коробку...
Аттикус наклонился и подобрал коробку конфет. Он передал её Джему.
Джем открыл коробку. Внутри, окружённая комками сырой ваты и покрытая воском, лежала совершенная белая камелия. Это была Рождественская сасанква.
Глаза Джема чуть не вылезли из орбит.
— Чёртова старуха, чёртова старуха! — закричал он [в ужасе], сбросив коробку на пол. — Почему она не оставит меня в покое?
В мгновение ока Аттикус уже стоял, возвышаясь над ним. Джем уткнулся лицом в перед рубашки Аттикуса.
— Ш-ш, — сказал он. — Я думаю, этим она хотела сказать тебе: теперь всё хорошо, Джем. Знаешь, она была замечательной леди.
— Леди? — Джем поднял голову. Его лицо было алым. — После всех тех вещей, которые она наговорила о тебе — леди?
— Она была леди. У неё были свои собственные взгляды на вещи, сильно отличавшиеся от моих, быть может... Сын, я сказал тебе, что если бы ты тогда не потерял голову, я бы велел тебе ходить и читать ей. Я хотел, чтобы ты понял кое-что насчёт неё — хотел, чтобы ты увидел, что такое настоящее мужество, и не забивал голову идеями о том, что мужество — это человек с пистолетом в руке. Это когда ещё не начав ты знаешь, что сокрушён, но тем не менее начинаешь и доводишь до конца несмотря ни на что. Побеждаешь редко, но иногда побеждаешь. Миссис Дюбоуз победила, на все свои девяносто восемь фунтов. В согласии со своими взглядами, она умерла необязанной ничему и никому. Она была самым отважным человеком, которого я знавал.
Джем подобрал коробку от конфет и бросил её в камин. Он поднял камелию, и когда я уходила спать, я видела, как он трогает широкие лепестки. Аттикус читал газету.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
